Успела! Даше показалось, что она произнесла это вслух. Или не показалось - теперь уж неважно: вокруг девочки смыкался, деловито обволакивая её, "кокон". Даша слегка улыбнулась и разрешила себе раствориться в его забытьи.
***
Императрица проснулась от ощущения: здесь кто-то есть. Она собиралась кликнуть дежурящих у дверей гвардейцев, но не смогла; хотела вскрикнуть от страха - это тоже было вне её власти. Только что взошедшая на престол Екатерина Вторая могла опасаться убийцу с кинжалом, вельмож с их интригами, но... Но к её ложу, шатаясь как тень, ловя реальность смертельно усталыми глазами, с какой-то бумагой в руках приближался ребёнок. Девочка лет десяти. Она шла так устало, так трудно, как будто делала последние шаги в своей жизни. Без сил, на одной только воле.
Она не входила сюда, ведь её не пустили б гвардейцы! Царица смотрела в усталое личико, и не могла ни вскочить и сбежать, ни позвать на подмогу.
Девочка-дух подошла к оцепеневшей от страха Екатерине, подняла свою ношу повыше дабы протянуть её императрице, и вдруг, перевешиваемая челобитной, упала без сил. Повалилась вперёд, словно желая выгадать тем хоть ещё одну пядь расстояния. Императрица приготовилась услышать стук тела о пол, но девчушка исчезла. Лишь лист бумаги упал на подушки.
Выйдя из оцепенения, императрица взяла этот лист и спрятала под одеяло. Наутро прочла. Это была жалоба двух крепостных, Савелия Мартынова и Ермолая Ильина, на умертвившую их жён Дарью Николаевну Салтыкову, столбовую дворянку, владелицу более тысячи душ крепостных. Императрица уже видела эту бумагу, но не думала что-либо делать: не вступаться же за холопов! На виду у всех взяла протянутую ей крестьянами челобитную, а потом отложила в ту стопку бумаг, которыми заниматься не будет. Конечно, Екатерина подумывала устроить какой-нибудь показательный процесс дабы раз и навсегда указать всем дворянам, что власть здесь отныне её, но выбор жертвы обходил стороной Салтыкову: она была слишком влиятельна, можно обжечься.
Но после такого знамения Екатерина решительно сделала выбор.
***
Когда перед императрицей оказались и начали говорить эти два мужика, челобитную в монаршие руки совать, царедворец ахнул: на Салтыкову говорят! Но было поздно: государыня уже слушала их, помешаешь - самому голову снимет. Не подпустить таких жалобщиков к царице, узнать их желания, тихо схватить да отправить в Сибирь надо было раньше, но кто же знал? Да ещё эта девчонка некстати под ногами мешалась, всё тараторила без умолку, спрашивала, какая матушка-императрица собой: худа ли али дородна, очи чёрные али голубые? Совсем с толку сбила, дурёха! И ведь усталая была до полусмерти, а всё туда же - на государыню глянуть...
Царедворец тайком перекрестился: даст Бог, и эту беду пронесёт. Уже от двадцать одной жалобы монарший гнев Бог отвёл.
***
Солдаты на въезде в Санкт-Петербург проверяли входящих спустя рукава. Прохожие и проезжие тоже лишь мельком раскрывали перед не глядящими в их сторону солдатами свои паспорта, а то и едва доставали бумагу. А то и лишь лезли рукою за ней: их, и солдат, и прохожих, отвлекало чудесное зрелище: псы, никогда не упускавшие случая облаять прохожего, а то и примериться тяпнуть его за лодыжку, притихли и, виляя хвостами, окружили крестьянскую девочку. Та их ласкала, что-то шептала совсем незнакомым собакам...
***
Дьячок никак не решался: пришедшие просили его написать жалобу на их хозяйку. Они были даже не из этой губернии, но имя их барыни заставляло трижды подумать: самая богатая и влиятельная после царицы женщина империи, если надо, достанет писаку и из-под земли. Мужички умоляюще смотрели ему в глаза и оба один за другим опустились на колени. Дьячок понимал всю их боль, но - боялся. Никак не решался. Тогда один из пришедших достал из-за гашника тощий кошель, развязал его и, не глядя высыпав на ладонь содержимое, протянул дьячку. Тот посмотрел, недоверчиво глянул просителю прямо в глаза и извлёк из протянутой ладони серебряный рубль. За рубль - рискнул. Написал. Хоть и чуял, понятно: такую большую деньгу крестьяне могли и украсть по дороге, сами-то медь полушку к копейке складывали.
Крестьяне ошарашенно смотрели то друг на друга, то на ладонь с горсточкой меди. Они не понимали, откуда у них появился тот рубль. Вчера возле них, присевших слегка отдохнуть у дороги, крутилась какая-то девочка. Тоже присела, чуть-чуть посидела, и снова вспорхнула как птичка: ей надо было корзину нести. Они оба её приголубили, поцеловали в макушку: их жён больше нет, стало быть, и такой вот дочурки не будет... Но не она же засунула прямо в кошель этот рубль!
***
Два беглеца не решались войти в этот лес: добрые люди сказали, в нём волки. Съедят. Но у них был единственный выбор: идти через лес или быть пойманными. Они понимали: что так смерть, что так.
Много раз их погоня теряла, однако теперь гайдуки беглецов обложили. Прижали к стене из безжалостных волчьих клыков. Войдёшь туда - сгинешь, закончишь свой путь в ненасытных желудках волчьих детишек. Увидишь шевельнувшуюся листву, серую тень - и всё. Тотчас же начнут разрывать тебя на кусочки, а последнее, что ты увидишь - это клыки матёрого волка, которые через мгновение сомкнутся на твоём горле. Минута - и ты бездыханное мясо.
Минута - и всё... Мужики перекрестились и отправились к лютым зверям. Менее страшным, четвероногим.
Старому волку хватило строгого взгляда, да и матёрые думали так же: не надо сейчас выходить на охоту. Молодёжь подчинилась. Волк умный. Не стоит брать лишнего, иначе добыча уйдёт. Перестанет ходить этими тропами. Сегодня двуногие потеряли целый мешок свежего мяса, и волки нашли его. Съели, а что не вместилось в желудки - припрятали. Хватит на несколько дней.
***
Двое не знали, как их потеряла погоня. Гайдуки буквально дышали им в спину, не раз появлялись в виду, много раз был слышен лай идущих по следу собак... Этот лай был ужасен: лай не по ним, им самим уже жить было незачем. Лай по надежде остановить этот ад. Каждый раз обходилось. Может, и в этот раз Бог отведёт.
***
Салтычиха внезапно проснулась. Страх, пока ещё безотчётный, парализовал её. В спальне было темно хоть глаз выколи, но присутствие человека она бы почуяла. Но кроме неё никого в спальне не было. Был только страх. А потом взник голос. Шёпот, вернее, не сам он, а отзвук его, отражённый от стен. Эхо тихого шёпота. Детский голос шепнул ей "Молись, чтобы я не успела! Прости..." и пропал, растворился как не было вместе со страхом в ночной тишине.
***
Успела! Даше показалось, что она произнесла это вслух. Или не показалось - теперь уж неважно: вокруг девочки смыкался, деловито обволакивая её, "кокон". Даша слегка улыбнулась и разрешила себе раствориться в его забытьи.
На капсулу "кокона" нежно легла рука с изящными пальцами. "Кокон" подрагивал в такт биению сердца восстанавливаемой им Даши. Сердца, всегда болевшего за других.
Своё страстное желание вызволять людей из беды Даша пронесла через весь свой короткий жизненный путь, а когда ворвалась в нашу жизнь, получила возможность, то бросилась в омут спасения без головы. Сейчас-то за самочувствием не уследила: увлеклась, это для нашего брата нормально. А в первый раз чуть не сожгли. Ничего, скоро Даша научится действовать тонко и тихо, она у нас умница.
Медик вздохнула: тяжёлую ношу выбрала девочка. Остановила себя: нельзя волноваться, она это чувствует. Чуть постояла, как будто бы видя сквозь капсулу личико юной сотрудницы. Делая шаг к выходу, слегка провела пальцами по немного пружинящей стенке. Вдруг замерла на секундочку, чуть улыбнулась, кивнула. Передала ответ Даши серьгам; те негромко включили песню Валентины Толкуновой "я не могу иначе".