Есть в Иркутске улица Подгорная. Одним концом она упирается в 2-ю Красноармейскую улицу (до революции бывшую 2-й Солдатской), а другим концом в Байкальскую улицу (до революции она называлась Русиновской Большой).
Эта улица, как называлась до революции Подгорной, так после революции и осталась с этим названием. Есть имена, которые поменять нельзя в угоду изменившимся историческим обстоятельствам. Солдатских, переименованных в Красноармейские в Иркутске было четыре, а вот Подгорная улица была, есть и будет одна. А зачем было название менять? Оно идеально отражало суть этой улицы. Она шла под горой, огибала её подножие, и подпирала его.
На горе находилось городское Иерусалимское кладбище. На горе - смерть. Под горой - жизнь. На горе - некрополь. Под горой - акрополь. А надо бы наоборот. Но, как вышло, так вышло.
В 1795 году в центре кладбища была построена каменная церковь во имя Иерусалимской Божией Матери. Она и дала имя попову гумну. А потом эту церковь разобрали. Зачем и почему, Бог весть. В 1835 году построили новый храм, но теперь с краю кладбища. Храм стоит и поныне. Его не подняли на воздух варвары, как взорвали в 1934 году великолепный Казанский собор в центре Иркутска - один из крупнейших в России. Главный храм Иркутска был высотой с современный 20-этажный дом и вмещал 5 тысяч прихожан.
Новый Входо-Иерусалимский храм, построенный в стиле классицизма, парил над городом. Правда и до него добрались изверги. В 1931 году храм был закрыт. Помещение отдали училищу культуры, а потом сделали из него общежитие педагогического института.
Варварство на этом не закончилось. В 1957 году отцы города решили сделать из некрополя увеселительный парк культуры и отдыха. Жизнь-то стала лучше, жизнь стала веселее. Надгробные плиты вывезли, чтобы не мозолили глаза, могильные холмики сравняли с землёй. Ученики 13-й школы, расположенной у подножия горы, цепляли на палки черепа бывших горожан и носились с ними по улицам. Заботливая власть города соорудила танцплощадку, колесо обозрения, парашютную вышку, аттракционы и зоопарк. И началась веселуха на костях!
Но вернёмся на улицу Подгорную, туда, где кипела жизнь.
Одна сторона Подгорной улицы, именно та, что шла под горой, была застроена большими, бревенчатыми, двухэтажными домами с шестнадцатью или двадцатью окнами по фасаду. Этими окнами большие дома снисходительно смотрели на мещанские двух или одноэтажные домики на противоположной стороне. Окна нижних этажей больших домов были с деревянными ставнями. Впрочем, и окна мещанских домов закрывались на ночь ставнями. Они украшались резными наличниками. Весной, во время таяния снегов и во время больших дождей, вся вода стекала с горы во дворы мещан, и стояла там большими и глубокими лужами. Местные жители боролись с ними, выкапывая канавы по сторонам дороги и отводные канавки из дворов.
До революции Подгорная была развесёлой улицей с восемью домами терпимости. К дверям, охраняемым строгими привратниками в ливреях, подъезжали пароконные роскошные экипажи с господами или дрожки с купцами. Из открытых окон летом неслась весёлая музыка, женский хохот и визг. Зимой над трубами голландок уютно вился серый дым. Здесь, в этих домах пили, танцевали, пели, и покупали на время женское тело и женские ласки. И все: гости, владелицы и девочки заведений, привратники и дворники, думали, что это хорошо и правильно, и так будет всегда. И никто не вспоминал, что над ними нависает гора, а на ней стоит храм, где отпевают мёртвых, которые так же, как и они, вчера пели и танцевали.
Добропорядочные жители мещанских домов на противоположной стороне улицы не имели покоя по вечерам и ночам. Визг, хохот, разбитная музыка, поножовщина не давали им спать. И тогда обитатели Подгорной улицы обратились к городскому голове: было сочинено ходатайство, в котором говорилось, что соседство домов терпимости лишает их покоя. Городской голова счёл жалобу справедливой и вместе с городской думой решил перенести бордели на Сарайную улицу. Узнав об этом, жители Сарайной улицы, в свою очередь, написали ходатайство городскому голове о недопущении переноса публичных домов с Подгорной улицы на улицу Сарайную. В дело вмешался архиепископ Тихон, предложивший перенести весёлые дома за черту города. Всё это происходило в 1909 году.
Пять непотребных домов вместе с роялями, красными занавесками, кроватями и девицами всё-таки переехали на улицу Сарайную.
Но ничего в этом мире не бывает навсегда. После революции некоторое время всё шло по инерции, только к дверям заведений теперь подъезжали не вальяжные господа в элегантных сюртуках и пиджачных тройках, не толстые, мордатые купцы в поддёвках, а поджарые товарищи в кожаных куртках с наганами на боку. Комиссарам тоже хотелось немного отдохнуть, развлечься и расслабиться в тёплых постелях проституток после долгих и утомительных допросов и расстрелов врагов революции и разгромов церквей.
У большевиков господствовало представление, что заниматься сексом надо по потребности и это должно быть таким же простым и естественным делом, как выпить стакан воды. Пришло это представление из Европы, из глубин девятнадцатого века, а ещё точнее, из Франции и развивала его французская писательница с мужским псевдонимом Жорж Санд, носившая мужские панталоны и фрак, курившая табак, скакавшая верхом на лошадях, менявшая любовников, как перчатки, и написавшая кучу романов о женщинах и любви.
Товарищи, правду сказать, понятия не имели о писательнице Жорж Санд, книг её не читали, и с её высказыванием, что любовь, как стакан воды, даётся тому, кто его просит, знакомы не были. Они искренне полагали, что вступили в век революционной свободы и именно с них она и началась.
Вот, они и приезжали в публичные дома "пить воду" из общего стакана. Если до революции в Иркутске было восемь домов терпимости, то с приходом большевиков эти дома стали чудесным и неизвестным способом размножаться, и к 1922 году их стало 18, и обнаружилось, что в качестве владельцев некоторых из них были эти самые дяденьки в кожаных куртках и с наганами на боку.
Но через несколько лет Советская власть спохватилась, и теория стакана воды перестала пользоваться бешеной популярностью.
Проституток выгнали на улицу. Дома, где прежде размещались бордели, были переданы в государственную собственность - ЖЭКам. Ну, не пропадать же добру.
Часть проституток отправилась на панель. Этим не повезло. Зарабатывать проституцией на панели в условиях суровой сибирской зимы было делом опасным для здоровья. Стоять на улице в трескучий мороз, поджидая клиента, было невозможно. Уличные потаскушки вымерли как вид в суровом климате. Больше повезло тем жрицам любви, кто переехал в предместье Глазково - обслуживать клиентов в подвалах тайных притонов. Там было тесно, грязно, там процветало пьянство и игра в карты, девиц били и в наказание ненадолго выкидывали на мороз в нижнем белье, после чего они становились как шёлковые и готовы были исполнять любые прихоти клиентов, на которое были способно их воображение.
Освободившиеся огромные дома на Подгорной улице поступили в собственность государства. Городская советская власть поселила в бывших борделях бедноту, обитавшую прежде в полуподвальных помещениях. Образовались коммуналки. Там, где прежде были танцевальные залы, в которых собирались служительницы Венеры и куда приходили клиенты, чтобы выпить шампанского, потанцевать и выбрать девушку, теперь были коммунальные кухни со столами, на которых гудели керосинки.
Из коммунальных кухонь вели вглубь дома коридоры, по обеим сторонам которых были многочисленные двери, за которыми скрывались комнаты в одно окно.
Бедноте были выданы ордеры на государственное жильё, по комнате на семью из трёх-шести человек.
Владельцев частных домов на другой стороне улицы не трогали и не уплотняли. Нельзя же было втиснуть семью в десять человек в комнату, где уже жили девять. Частников-мещан оставили в покое.
Самое смешное было в том, что Подгорная улица заканчивалась там, где на горе высился красивый Крестовоздвиженский храм. Никого, даже священников, до революции такое соседство не смущало. Проститутки и их клиенты встречались не только в комнатушках публичных домов, но и во время воскресной обедни в храме. У одних и тех же священников исповедались и принимали причастие из одной чаши отцы города и девицы, ибо в христианстве все равны перед Богом.
Со временем весёлая дореволюционная и послереволюционная история улицы Подгорной почти забылась. А после войны только одни старожилы помнили о ней. Да и к чему было об этом помнить? На этой улице теперь жили простые советские труженики. И они даже и не помышляли ни о каких публичных домах, где могли бы весело проводить вечера. Для веселья у них были красные уголки, кинотеатры, Дома культуры, зоопарки, собрания и заседания, театр у микрофона, и двуспальная кровать с пружинным матрацем.
В одном из бывших мещанских домов на Подгорной улице 9 мая 1945 года у четы Сибирцевых, в советской рабочей семье родился сын Григорий.
Он был третьим по счёту. Два старших брата - сами от горшка два вершка - трёх и четырёх лет от роду нянчили его, хотя они сами ещё нуждались в няньке. Бабушек и дедушек в семье не было, всех их сожрала революция - тётка, как известно, жадная на человечинку.
Григорий родился в день Победы, и этим он впоследствии будет гордиться. Он подгадал прямо к великому Празднику! Ему, когда он мальчиком, взрослые говорили: кому-то надо было родиться девятого мая, вот ты и родился. Никакой твоей личной заслуги в этом нет. Личной заслуги, конечно, не было, но Григорий видел в этом совпадении перст судьбы. Он чувствовал себя особенным, не таким, как все. Он чувствовал себя ребёнком великой Победы.
Анисья Степановна, его мать, была домохозяйкой, закончившей четыре класса. Целыми днями она занималась стиркой, глажкой, приготовлением пищи, кормлением животных, работами в огороде, курами, и немного детьми. Она была женщина скромная, тихая, работящая, молчаливая. Замуж её выдали рано, шестнадцати лет за Егора Григорьевича Сибирцева. Он был старше жены на десять лет, и она слушалась его во всём. Женились они перед войной в 1940-м году. В сорок первом родился Алексей. Началась война. Егор Григорьевич ушёл на фронт, оставив жену беременной вторым ребёнком, Иваном.
В 1943 Егор Григорьевич был ранен в ногу, потерял ступню и был комиссован и вернулся домой. Он работал вахтёром на проходной машиностроительного завода. Вставал Егор Григорьевич по заводскому гудку. В те времена заводской гудок на рассвете будил весь город. Папаша трёх сыновей одевался, гремел умывальником, ворчал, бранил за нерасторопность жену, и вообще вёл себя так, словно ему было досадно, что ему надо идти на работу, а кто-то спит. Характер у него был несговорчивый и крутой. Жена, молча, ему прислуживала. Когда Егор Григорьевич уходил на работу, дети снова засыпали. Мать не настаивала, чтобы они поднимались рано. Ей было удобно, что они не мешаются под ногами.
Егор Григорьевич Сибирцев был создан природой специально для того, чтобы отравлять окружающим существование. Ну, есть же в природе зловредные существа: клопы, вши, клещи, блохи, комары. Много их! Всех не перечислить. Среди людей есть точно такие же вредные существа, кровососы, жизнь рядом с которыми превращается в сплошное мучение для домочадцев.
Егор Григорьевич был настоящим мучителем и вредителем, если не считать его полезную "работу" по увеличению населения областного города и СССР в целом. Демография была его коньком. Можно даже сказать, призванием.
Всё, что было сказано выше о Егоре Степановиче, относилось к его жизни в семье. В другой жизни, на работе и когда-то на фронте он был передовиком производства и героем с медалями и орденами. Как это в нём уживалось, кто знает, но уживалось.
До войны Егор Степанович был сиротой и жил в детском доме Его родители сгинули в 1918 году неизвестно где и неизвестно как, когда мальчику исполнилось четыре года. Просто ушли из дома и больше не вернулись. Соседка из усадьбы, расположенной рядом, утром услышала плач, который не прекращался почти весь день. Соседка забеспокоилась, вошла в дом, и обнаружила орущего мальчика в кровати. Рядом с ним лежал рыжий кот. Кота соседка взяла себе, а малыша отнесла в детский дом, где Егор выжил назло всем. Сердобольная соседка, у которой было своих пять детей, хотя бы раз в год навещала Егора и приносила ему гостинцы: кусочек хлеба или картофелину. Когда мальчик подрос, она рассказала ему, что родительский дом заколочен, и, как только Егор выйдет из детского дома, он может вернуться и жить в нём. Выйдя из детского дома, Егор впервые в жизни увидел свою усадьбу. Огород зарос лопухами, заплот покосился, но дом был крепок, жить в доме было можно. Егор починил кое-где прогнившие доски пола, подмазал печку глиной. Соседка принесла ему фанерный ящик с документами и фотографиями родителей. Позже она сосватала ему одну из своих дочерей Анисью. Егор женился, устроился на работу путевым обходчиком. Обязанности свои он выполнял добросовестно, и к праздникам 7 ноября и 1 мая получил почетные грамоты за ударный труд во благо социалистической родины. Потом началась война. С неё Егор Григорьевич вернулся инвалидом. Теперь он ходил на костылях.
Знакомый столяр сделал ему деревянный протез, Егор к нему приспособился и заменил костыли палочкой. Путевым обходчиком Егор больше работать не мог и его взяли вахтёром на проходную. Он мог работать, сидя.
Егор Григорьевич вполне успешно управлялся с хозяйством, несмотря на инвалидность. Заплот стоял прямо. Ворота, калитка и фасад дома были покрашены. В одной стайке хрюкала свинья. В другой стайке мекала коза, и был сеновал. Был также и курятник.
По двору бродили пеструшки с разноцветным петухом.
Летом в огороде росли картошка, лук, чеснок и огурцы.
Позади дома в дальнем конце огорода была помойка и деревянный сортир. У ворот с калиткой был привязан на железной цепи овчар Байкал - охранник и вечный пленник. У него была собственная будка у забора, набитая сеном. Туда Байкал забирался на ночь, гремя цепью. Иногда летом Байкал пускал к себе ночевать Гришу, когда на него сердился папаша. Пускал совершенно бесплатно и был даже рад такому соседству.
Кроме дома в одну большую комнату, часть которой занимала русская печь, были ещё сени. Там стояла огромная деревянная кадушка с водой. На воде плавал деревянный ковш. Летом в сенях можно было бросить на пол тюфяки и ночевать.
Был ещё подвал под домом. В подвале за деревянной перегородкой хранился картофель. В другой его части по субботам и воскресеньям хозяин "тайком" от милиции гнал самогон, как для продажи, так и для собственного употребления. Чем дальше текло время, чем больше появлялось в доме детей, тем охотней хозяин дома и семейства прикладывался к бутылке. Подвал стал любимым местом его обитания.
Егор Григорьевич сидел в подвале над аппаратом всякую свободную минуту, как скупой рыцарь над сундуком с золотом. На старом кухонном столе горела керосиновая лампа. Тень от фигуры Егора корячилась на грязной цементной стене. Вокруг громоздилась старая поломанная мебель в ссылке. Под ногами хрустела высохшая стружка. Шипела керосинка, на которой мучился металлический бидон с кипящей брагой. В медных трубках булькало. Змеевик невозмутимо охлаждал эти страсти. В зеленоватую бутыль капала прозрачная жидкость.
Участковый милиционер, лейтенант Петров регулярно посещал этот подвал по воскресеньям под предлогом контрольных проверок в рамках борьбы с самогоноварением. Но, естественно, приходил в штатской одежде. Выходил он из подвала с красной лоснящейся рожей, и с трёхлитровой стеклянной бутылью в руках, обёрнутой газетами, в которых рассказывалось о послевоенных достижениях советского хозяйства и об успешной борьбе с правонарушениями, в том числе и с самогоноварением.
Воскресные вечера Егор Григорьевич посвящал пробам изготовленного самогона. Пропустив пару гранёных стаканов, он становился невыносим: выяснял у жены, все ли дети от него? Это была главная и постоянная тема. Вот этот, третий, Григорий, не похож на отца. Нос у него прямой, а должен быть курносый, и глаза серые, а должны быть карие. И волосы русые, а должны быть тёмные. Два первых сына с правильным окрасом. А этот! Откуда этот русоволосый мальчик взялся? От кого он? Напрасно жена всякий раз снимала платок и показывала мужу свои светло-русые кудрявые волосы. И напрасно она приближала к его лицу своё лицо, чтобы муж рассмотрел её серые глаза. Егор Григорьевич отмахивался от жены, как от надоедливой мухи и орал, что третий пащёнок не его сын, а вы****ок, нагулянный Анисьей на стороне и допытывался, от кого она его нагуляла. А поскольку Анисья не признавалась и настаивала на своём, Егор Григорьевич начинал бить её, чтобы не перечила. Раз сказал, что сын не его, значит, не его! И точка! И нечего тут свои права качать и что-то пытаться доказывать! Особенно возмущал Егора Григорьевича взгляд серых глаз Гриши: прямой, твёрдый взгляд, не уклоняющийся в сторону, не опускающийся долу, когда Егор Григорьевич ругал ребёнка. Полагалось, когда отец ругал детей, поступать, как они: опускать взгляд, не смотреть отцу в глаза, и начинать плакать. Гриша никогда не плакал и смотрел отцу в глаза. Егору тогда хотелось ударить и унизить ребёнка, но что-то останавливало его руку. Егор знал, вернее, интуитивно понимал: этот сероглазый мальчик будет мстить за каждое грубое слово, за каждый шлепок и за каждый удар. Егор Григорьевич замахивался на ребёнка, но рука его останавливалась на полпути. Ребёнок встречал холодным, серьёзным взором движение отцова кулака, не моргнув. Это было непонятно и даже непостижимо в доме, где все должны были бояться Егора Григорьевича и всеми способами показывать свой страх и повиновение.
После третьего стакана Егор Григорьевич начинал выяснять, на что жена потратила деньги, которые он зарабатывал в проходной. Страшно ругался матом, если деньги были потрачены на детскую одежду и обувь, или на тетрадки-альбомы-карандаши. Кричал, что сыновья его короеды, что они погубили его жизнь, что жена бросает деньги на ветер. Орал, что дети - твари неблагодарные, которых сколько ни корми, всё равно сбегут из дома и бросят своих беспомощных родителей без куска хлеба и стакана воды.
Иногда казалось, что он был бы рад, если бы дети и впрямь отважились сбежать из дома. Когда он был пьян, сыновья сбегали, но недалеко. Весной и летом - во двор. Осенью в тёплую козью стайку, залезали на сеновал и зарывались в сено. Или в будку Байкала. Зимой бежать было некуда, и дети прятались на полатях тёплой печки, куда тяжёлая рука отца не могла дотянуться. Те, кто не успевал спрятаться на полатях, прятались под кроватью. Это было плохое место, потому что под кроватью пьяный папаша безжалостно орудовал своей палкой или железной кочергой и пытался выгрести кого-нибудь наружу.
Анисья Степановна в это время тихо сидела на кровати за печью, ожидая, когда муж примется за неё. Это была её передышка. Изругавши детей грязными словами, отец шёл за печь и, надававши увесистых пощёчин своей лучшей половине, плюхался в постель - в чём был - плюхался в сапогах, пахнущих дёгтем, и начинал храпеть, никому не давая уснуть. Впечатление было такое, словно в избу ненароком заехал трактор с не заглушённым простуженным двигателем. Анисья Степановна стаскивала с ног супруга, нажравшегося самогонкой, пропахшие дёгтем сапоги или валенки, выносила их в сени, накрывала спящее тело красным ватным одеялом и ложилась рядышком - на краешке кровати.
Анисья Степановна, хотя и была постоянно дома, если не считать её отлучек в магазин за товарами первой необходимости, ну, там, за мылом или спичками, или керосином, вроде как дома и не была. Коза Майка, розовая свинья без имени и разноцветные куры с высокомерным наглым петухом, а также подрастающая картошка с украшением в виде колорадских жуков, видели её чаще, чем дети. И разговаривала Анисья чаще со скотиной, чем с детьми. Она вечно была за работой, вечно была с работой. Она мыла полы, стирала постельное бельё, гладила занавески, штопала носки, шила трусы, убирала мусор, чистила стайку, кормила козочек и кур, козочек доила, собирала куриные яйца в корзину, развешивала сушиться бельё и простыни, рубила дрова, топила печь, варила и жарила, и ей было не до детей. Единственным знаком внимания с её стороны были подзатыльники, которые она щедро раздавала всем, кто подворачивался под руку. Анисья Степановна никогда не вмешивалась, когда Егор Григорьевич, выпив самогона, "воспитывал" детей. Она знала, что, если она вмешается, ей попадёт так, что она три дня будет отлёживаться и не сможет работать.
В этой семье не знали, что такое любовь и ласка. Дети не могли бы сказать, что любили мамашу, и, тем более, папашу. Просто, родители были, и от этого факта некуда было деться. Но постепенно нарастало раздражение, и временами накатывала жгучая ненависть к ним обоим.
После войны почти все мужчины носили галифе, гимнастёрки и сапоги. Штатское платье после войны купить было не на что. Но Егор Сибирцев всегда ходил в штатском: широкие брюки, кургузый пиджак, рубаха, кепка. Всё серое. Серый цвет всех оттенков.
Семья Сибирцевых считалась бедной, хотя у них были козы и куры, и свой огород. Дело было в том, что Сибирцевы делали по ребёнку в год, пока не дотянули до седьмого. Если бы детей было двое или хотя трое, семья жила бы скромно, но не бедно.
Старшие сыновья рано начали понимать, чем отец и мать занимаются по вечерам за большой русской печкой, где стояла их скрипучая расшатанная деревянная кровать. Печка стояла посреди избы, как гигантский горячий валун, скатившийся с горы, и перегородивший избу на две неравных части. В той большей по размерам части, где были три окна, выходившие во двор, стояла широкая кровать, на которой трое братьев спали, и стол с керосиновой лампой на нём, за которым они ели и, когда подросли, делали уроки. И ещё лавка перед столом. Был ещё небольшой стол в углу для стряпни. Были ещё полати, на которых дети любили спать зимой. Там было тепло и уютно. Когда появился четвёртый ребёнок, отец сколотил в общей комнате (дверей и перегородок не было, если не считать перегородкой и дверью великанское тело русской печи) нары. Ребёнок был девочкой, и нельзя же было класть малютку среди троих братьев.
В маленькой узкой части за печкой, где стояла родительская кровать, больше ничего не было. И вот, когда задёргивалась застиранная ситцевая занавеска, заменяющая дверь, гасилась керосиновая лампа, и все укладывались спать, за печкой начиналась возня. Слышался приглушённый смех и постанывания Анисьи Степановны, кряхтение и тяжёлое учащающееся дыхание Егора Григорьевича, скрипение старой деревянной кровати, и прочие занимательные для детского уха шумы и вскрикивания, словно за печкой кого-то не то душили, не то мутузили кулаками, не то таскали, как мешок с картошкой по полу. После довольно продолжительной этой возни, раздавался коллективный стон родителей.
Впервые послушать этот концерт за печкой Гришу подбили старшие братья. Они четырёхлетнему малышу не дали заснуть и шёпотом уверяли, что сейчас начнётся что-то очень интересное. Когда, послушав, Гриша спросил, что же там за печкой в темноте творится, братья, хихикая, шепнули, что родители е....ся. Как это? Ну, как кролики, или кошки, или собаки. Сначала Гриша не поверил. Как это, родители, словно, животные? Но днём братья его убедили и уверили, что через девять месяцев появится ребёнок. Через девять месяцев родилась девочка. Пришлось поверить.
Когда рождался очередной ребёнок, Егор Григорьевич Сибирцев надолго становился злым и раздражительным даже в трезвом состоянии. А уж в пьяном виде становился просто сумасшедшим. Каждый день он орал, что родился лишний рот, что дети его объедают, что дети - паразиты, и откуда они только берутся на его голову, чтоб они все подавились и сдохли, житья от них нет, в избе уже повернуться негде. В общем, все были виноваты, что родились. Но особенно доставалось Анисье, за то, что рожала детей. Ещё Егор орал, что он хрен кладёт на государство, которое не разрешает женщинам делать аборты. Так он орал всякий раз, когда появлялся очередной младенец. Через некоторое время он начинал выстругивать из берёзового чурбачка ложку для нового едока. Так он доорался до 1955 года, когда аборты разрешили. Но Анисья к этому году перестала быть фертильной, и Егор успокоился, но ненавидеть своё потомство не перестал. Больше детей не появлялось, хотя возня за печкой продолжалась каждый вечер, когда все ложились спать, и считалось, что все спят и ничего не слышат. Но никто не спал и все слушали.
Дети Сибирцевых росли, как трава во дворе, предоставленные сами себе. Но у всех у них были обязанности. Старшие братья растили Гришу. Гриша был обязан смотреть за младшими сёстрами. Он укачивал их в самодельной люльке, подвешенной к потолку. Когда они орали, он ненавидел их огромные квадратные орущие рты, в глубине которых дрожали жадные языки. Как отец ненавидел детей за то, что они, как он полагал, отнимали его деньги и еду, так Гриша ненавидел младших сестёр за то, что они отнимали его время, которое он мог бы провести в играх с братьями во дворе и на улице. Младшие сёстры были хронофагами. Они отнимали единственное, что у Гриши было - детство. Но Гриша и сам до трёх лет был хронофагом и отнимал детство старших братьев. Но они его за это не ненавидели. Хотя и не любили. Просто он был их братом. Гриша удивлялся, что они его не ненавидели. Он удивлялся, что ненавидел сестёр. Гриша должен был следить, чтобы с ними ничего не случилось плохого, пока мать была на огороде или в коровнике. Он должен был докладывать мамаше, когда когда-нибудь из сестёр обделывался. Он следил, чтобы они не подползали близко к печи, в которой горел огонь. Он не подпускал их к колодцу, когда они подросли, чтобы они в него не упали. Он отгонял от них жирных зелёных мух, пока сёстры спали. Они надоели ему до тошноты. Он мечтал, чтобы их никогда не было. Он мечтал, что, когда вырастет, уедет из родного дома, чтобы никого никогда больше не видеть. Он устал от всех. Старшие братья были того же мнения и мечтали уехать подальше.
Ничего в этом доме, кроме забот о пропитании, не было. Книг не было. Газет не водилось. За духовную жизнь детей отвечала радио тарелка - предмет роскоши и гордости родителей. Чёрная радио тарелка висела на стене в красном углу и рассказывала о новостях в стране и о том, как сытно и счастливо живёт советский народ. Или пела хором о замечательной жизни в советской стране, о вечно живом Ленине и о великом, всемогущем и любимом Сталине.
Кормили детей годами одним и тем же. Утром мамаша выставляла на стол огромную, тяжёлую чугунную сковороду, наверное, имевшую аршин в диаметре. В сковороде шипела жареная на сале картошка. Дети уже сидели вокруг стола на лавках, держа наготове ложки, выточенные папашей из берёзовых чурбачков в первый год их жизни. На столе стояла глиняная миска с солёными огурцами. Едва сковорода оказывалась на столе, дети начинали лихорадочно работать ложками, выхватывая куски. Старшие отталкивали ложки младших. Надо было успеть закинуть в рот как можно больше еды. Нередко кто-то из младших оставался полуголодным, потому что большая часть картошки доставалась старшим. Сковорода с жареной картошкой была источником еды и символом естественного отбора. Успел чаще поработать ложкой, будешь сыт. Не успел, останешься голодным.
В обед мать подавала на стол огромный чугунок со щами. Щи были густые, почти каша. В них была картошка, капуста, пшено, лук и мясо. Мясо полагалось только отцу. Он вынимал дивно пахнущий кусок и клал его себе на тарелку. Ноздри детей трепетали от вожделения. Дети впивались взглядами в этот кусок. Папаша, не спеша, отрезал от куска мяса ломти и отправлял в широко раззявленный рот. Потом он долго жевал, чавкая, и всем своим видом показывая, как ему вкусно. К щам полагался хлеб домашней выпечки. Хлеб все ели вволю. И снова начиналось соревнование в скорости. Мамаша, прислонившись к печи, безучастно смотрела, как дети жадно жрут, отталкивая друг друга локтями, и думала о чём-то своём. О чём она думала?
Если думала.
Изредка мамаша подливала в щи чуть-чуть молока.
Молоко полагалось только для отца и выкармливания младенцев.
Козы давали мало молока.
Яйца тоже предназначались в еду отцу. И только ему. Гриша видел, как мать готовит мужу завтрак, разбивая в сало, шипящее на разогретой сковороде, до десяти-двенадцати штук яиц.
На ужин детям снова подавалась жареная картошка.
Это было постоянное, неизменное меню.
Что ела мать, Гриша не знал. Наверное, то же что и все. Не особо-то он и интересовался. Она уединялась с деревянной плошкой за занавеской, где стояла супружеская кровать и ела, сидя на этой кровати.
Придя с работы, хозяин дома садился один за общий стол, клал толстый шматок солёного розового с красными прожилками сала на толстый ломоть серого домашнего хлеба и ел. Дети, послушав чавканье отца, уходили во двор, чтобы не видеть и не слышать, как и что он ест. Если была зима, они забирались на полати и задёргивали занавеску. Но по комнате плыли аппетитные запахи и детские носы рассказывали их обладателям, что ест в данный момент папаша. Дети, молча, завидовали, сглатывали слюни и ненавидели отца. А что они могли, кроме этого? Отец был добытчик и кормилец семьи. Поэтому лучшая еда полагалась ему. Так было заведено в семье самим отцом.
Два раза в год дети получали подарки: конфеты, пряники, яблоки - в день седьмого ноября (красный день календаря), и в новый год.
Раз в месяц дети получали по кусочку мяса.
Откуда было мясо, если в иркутских магазинах его вовсе не было?
Анисья Степановна каждый год выкармливала свинью. Покупала поросёнка и тщательно его выращивала. В конце декабря выкормленную хрюшку резали. Делали кровяную колбасу, окорок, вытапливали и солили сало, ну, и так далее.
У свиньи, предназначенной на убой, имени не было. Какой смысл было давать имя свинье, которую зарежут и съедят.
Резать свинью приглашали особого мужика с опытом свиноубийцы. Егор на такой "подвиг" никогда не решался.
Впервые Гриша увидел, как убивают свинью, когда ему было пять лет. Он не хотел этого видеть. Но братья удерживали Гришу силой возле сарая, откуда два помощника свиноубийцы вытаскивали на верёвке откормленную свинью. Свинья не хотела выходить из сарая, упиралась всеми ножками в землю и отчаянно визжала. Что-то поняла. Гриша не хотел этого видеть и слышать, и плакал. Братья удерживали его за руки и не давали убежать. Отец стоял рядом и смеялся, глядя, как младший сын извивается в руках мучителей и кричит громче свиньи, которую сейчас зарежут.
- Неженка! Баба! - презрительно говорил Егор Григорьевич. - Заткнись и будь мужиком, не то палкой побью!
И он тряс своей кряжистой палкой перед носом малыша. Братья смеялись. Знали, что сегодня время свиньи, и отец их не тронет.
Помощники валили свинью на деревянный помост возле сарая. Свинья страшно кричала. Что-то человеческое слышалось в её предсмертном крике. Гриша закрыл глаза. Крик захлебнулся. Мальчик приоткрыл один глаз. Чёрная кровь с бульканьем лились из прокола на шее свиньи в подставленный жестяной таз. Гриша снова закрыл глаз. Его затошнило.
Слышалась какая-то возня. Братья тащили младшего брата в сарай. Он вырывался, но они его не отпускали. Тогда он снова закричал, как свинья. Ему казалось, что его тоже зарежут. Братья затащили мальчика внутрь и велели открыть глаза. Он открыл. Грузная белая туша свиньи висела вниз головой на железном крюке, ввинченном в потолочную балку сарая. Кровь струёй стекала в подставленный таз. Гриша потерял сознание.
После этого случая он стал мишенью для остроумия своего папаши и братьев. Самое мягкое, что он от них слышал: сопливая баба!
Мамаша, как всегда, ни во что не вмешивалась.
Когда Гриша подрос, то стал убегать из дома, когда должны были резать очередную свинью. Убегал подальше, чтобы не было слышно воплей и визга.
Глава 2
Осенью 1952 года Гришу остригли наголо, нарядили в новые сатиновые чёрные шаровары, серую застиранную рубаху, из которой вырос старший брат Леха, старые, но ещё крепкие ботинки среднего брата Ваньки и отправили в мужскую среднюю школу No 15, где учились его братья. Мать сшила Грише котомку из холстины с лямкой через плечо для учебников и тетрадок. Так Гриша впервые попал "в свет".
В классе было сорок мальчиков. Учительница Ада Фёдоровна симпатии в Грише не возбудила. Она была низкорослая, коренастая, и нельзя было понять, молодая она или старая. Судя по русым волосам, она была не старая. Если бы она была старая, рассуждал Гриша, волосы её были бы седыми. На учительнице всегда был неизменный синий костюм и белая блузка. На ногах были мужские чёрные полуботинки. Гриша хорошо понимал, что учительница была, мягко выражаясь, небогата. Нищету Гриша видел за версту. Он понимал, что второго платья или костюма у Ады Фёдоровны не было. Зато была вторая блузка - серая. Неделю Ада Фёдоровна носила белую блузку, а другую неделю - серую.
Посещать школу Грише понравилось, но недолго. Понравилось потому, что, он перестал быть нянькой для младших сестёр. А ещё понравилось потому, что Гриша увидел много других мальчиков своего возраста. Но в школе в первый день Гриша испытал шок. Он узнал, что происходит из бедной и многодетной семьи. Прежде ему это не приходило в голову. Он думал, что так, как живёт его семья, живут все. Но оказалось, что все живут по-разному. Многие мальчики в его классе пришли в первый класс в новенькой школьной форме.
Мальчики были одеты в серые гимнастёрки, подпоясанные ремнями с блестящими бляхами, и серые брюки. А на головах у этих счастливцев красовались фуражки с жёлтым кантом, с серебристым гербом, и восхитительным блестящим чёрным козырьком. Увидев эту красоту, Гриша чуть было не задохнулся от зависти. И ещё, у большинства мальчиков были новенькие портфели с блестящими замочками, запирающиеся на ключики. Это открытие Гришу добило.
Таких, как он, без школьной формы и без портфеля было немного. Самодельная холщовая котомка была у него одного. Она сразу вызвала насмешки одноклассников. Гришу ехидно спрашивали, что там в его котомке внутри. И предполагали, что там сухари. Они говорили, что Гриша собирает милостыню.
Гриша думал, что провалится под землю от стыда.
На обратном пути из школы он забросил котомку в кусты.
Лучше было носить учебники в руках или засунуть их за резинку штанов. Матери он объявил, что потерял котомку, и она села шить сыну другую. Гриша сказал, что носить в ней учебники и тетрадки не будет, и потребовал купить ему портфель. И школьную форму. Мать передала его требования отцу.
Разразился скандал.
Отец начал орать, что Гришка обнаглел до последней степени. Мало того, что он - ублюдок, его объедает, так я ещё его разорить хочет.
Какими только словами он сына не поливал!
После этого он вытащил из изгороди хворостину и принялся испытывать её крепость на Гришкиной спине. Отцу очень хотелось, чтобы сын закричал от боли. Но сын сжал зубы и не закричал. В конце концов, хворостина сжалилась над мальчиком и сломалась.
Потом папаша освежился стаканом самогона и отключился до утра. Мать сняла с Гриши рубаху, лопнувшую на спине, принялась зашивать прореху и сказала:
- Я бы взяла деньги у отца и купила бы тебе форму, но он меня прибьёт.
Гриша молчал. Он знал, что она права. Прибьёт.
Пришлось смириться и ходить в школу без формы. Зимой мать выдала младшему сыну для тепла подштанники, которые связала из шерсти Байкала, а также безрукавку на медвежьем меху, валенки, заячью шапку и овчинный полушубок старшего брата Лёхи. Подросшему брату купили тёплый ватник.
Пришлось-таки папаше слегка раскошелиться.
С тех пор, как отец Григория погладил сына хворостиной, отношения у них были напряжённые. Он младшего сына не замечал. Он делал вид, что младший сын не существует. Сын был наглый бунтарь, а бунтарей нужно гасить раз и навсегда. Гриша тоже старался не лезть отцу на глаза.
В школе Григория посадили за одну парту с хорошеньким чернявым мальчиком в форме - Женей Максимовичем. Женя давал Грише иногда поносить форменную фуражку. И хотя у Гриши не было опыта дружбы, они быстро с Женей сдружились. У Гриши получались хорошие, крепкие рогатки. Он даже украшал их деревянную часть резьбой. Он подарил товарищу одну. Женя пригласил Гришу к себе домой.
Дом, в котором жил Женя, был в центре города на улице Марата. Это была пятиэтажная "сталинка", наружностью похожая на фабрику. Однако внутри эта "сталинка" произвела на Гришу ошеломляющее впечатление.
Впервые он был в гостях в каменном доме, в хорошей городской квартире. Таких домов было немного в городе. В основном были деревянные дома. Некоторые из них были очень большие, как на Подгорной улице. В этих больших деревянных домах не было ни водопровода, ни канализации, а, следовательно, не было и удобств, с ними связанных. Во дворах строились деревянные общественные туалеты, именуемые в народе - сортиры или скворечники. Отапливались такие дома печами, отопительно-варочными на кухнях и голландскими в комнатах. Сортиры они же скворечники не отапливались вовсе. Кому бы пришло в голову строить печь в общественном туалете?
Квартира, в которой жил Женя с родителями, показалась Грише огромной. Она, и в самом деле, была большой. В ней было три просторных комнаты, вместительная кухня, и широкий коридор, именуемый передней. У Жени была своя комната. Это была такая запредельная и невиданная роскошь, что гость сначала даже не поверил, что так может жить мальчик. У Жени была отдельная железная кровать, мягкий матрац, простыни, подушки и зелёное шерстяное одеяло с белыми полосками по краям. Кроме кровати в комнате Жени стоял письменный стол, а на столе стоял глобус. А ещё были полки с книгами от пола до потолка. Гриша ещё не умел читать. Он не мог прочесть названия книг, написанные на разноцветных корешках. А Женя уже бегло читал. Его мама подготовила сына к школе. Гришу никто не подготовил. Его родителям такая мысль в голову не залетала. В отдельном ящике у Жени были игрушки. У стены стоял деревянный конь-качалка, на стене висел деревянный меч, выкрашенный серебряной краской, и доспехи русского воина из картона. В ящике был довоенный заводной мотоциклист. Но мотоциклист не заводился. Что-то внутри было сломано. На лошадке Гриша посидел и покачался, размахивая мечом. Женя любовался рогаткой, которую Гриша ему подарил. Так они весело проводили время, как вдруг дверь комнаты открылась и вошла молодая женщина - мать Жени. На ней было красивое пёстрое платье из тонкой ткани, а светлые волосы были уложены в аккуратную красивую причёску. От Жениной мамы пахло духами и ноздри мальчика, незнакомого с подобными запахами, нервно затрепетали. Гриша слез с лошадки и смотрел на Женину маму, как на божество. Она подошла к мальчику и протянула ему тонкую узкую руку:
- Я - Марина Игоревна, - сказала она, улыбаясь. - А ты, должно быть, Гриша. Мне Женя о тебе рассказывал.
Гриша благоговейно пожал руку прекрасной женщины. Сердце его прыгало от волнения. Таких женщин он ещё не видел.
Он видел каждый день свою мамашу. Она зимой носила длинную суконную юбку мышиного цвета, тапочки с меховой опушкой и кацавейку на заячьем меху. Летом она надевала длинную синюю юбку и бесформенную белую кофту. На голове мамаши всегда был платок, тёплый или лёгкий, смотря по сезону, так что Гриша даже не мог вспомнить, какого цвета были у неё волосы.
Многие женщины на его улице выглядели точь-в-точь, как его мамаша.
Ещё он видел бойких продавщиц в магазинах и на рынке, бойких, розовощёких толстух, с пальцами, унизанными золотыми кольцами.
Потом он увидел учительниц в грубых полуботинках и строгих костюмах с белыми блузками, с косами, свёрнутыми кренделями на затылках.
А такую женщину, как Марина Игоревна, он увидел впервые. И он был поражён в самоё сердце.
Мать Жени пригласила мальчиков в просторную, светлую комнату, где стоял чёрный большой лакированный ящик, а посередине большой круглый стол, накрытый кружевной скатертью, окружённый стульями с высокими спинками. На столе стояло угощение: чай в красивых тонкого фарфора чашках и печенье в вазочке. Анисья Степановна иногда пекла пирожки с картошкой к праздникам, но печенье из магазина Гриша никогда не пробовал.
Пока пили чай, гостя беспокоил чёрный лакированный ящик, который был выше его роста. Гость спросил, что это такое.
- Это пианино, - сказал Женя. - Мама хочет, чтобы я после школы поступил в консерваторию.
Гриша озадаченно молчал. Потом сказал:
- Зачем для этого учиться? Моя мамаша четыре класса закончила, а консервы из свинины отличные делает и в банки закатывает.
Мама Жени поставила чашку на блюдечко.
- Нет, это немножко не то, - сказала она, ласково глядя на мальчика. - Пианино это музыкальный инструмент. Женя будет музыкантом.
Женя встал, подошёл к ящику и открыл крышку его узкой выступающей вперед части. Под крышкой оказались белые и чёрные палочки. Женя нажал одну из них и по комнате поплыл звук.
Гриша пробыл в доме Жени не более часа, но он столько узнал нового! До этого дня, он думал, что все люди живут, как его семья. Он думал, что дети всегда спят вповалку на одной кровати, без простыней и пододеяльников, укрываясь старым, засаленным, ватным одеялом или овчинными полушубками. Он думал, что все - взрослые и дети - бегают в скворечник в дальнем углу огорода по нужде зимой и летом.
Его потряс туалет, и ванная комната в квартире Жени. Там было чисто, светло, стены обложены белым кафелем, приятно пахло цветочным одеколоном. Грише казалось, что он попал в рай. На стене были белые полочки и стояли на них какие-то красивые разноцветные флаконы, баночки, коробочки.
В ванне можно было купаться каждый день, а не ходить раз в неделю в городскую баню, как ходили сыновья с отцом в мужское отделение, и мамаша с девочками - в женское.
Гриша не любил ходить в баню с отцом и братьями. Ему не нравилось видеть в общем зале больше количество голых людей. Он старался не смотреть на них. Братья брызгали ему в лицо водой из жестяных тазиков и норовили облить горячей или холодной водой. Отец крепко тёр его мочалкой, так что кожа горела. А ещё он требовал, чтобы все ходили с ним в парилку, где стеной стоял сизый пар, и было жарко, как в аду. Но хуже всего было после бани. Отец отправлял детей с мамашей домой, а сам оставался с мужиками пить пиво. Но пил он не только пиво, потому что приходил домой через несколько часов, едва волоча ноги, и начинал куражиться над детьми и женой, в особенности над Гришей, потому что его он особенно недолюбливал. Он насмешливо рассказывал при девочках про анатомические особенности Гришиного организма, преувеличивая и привирая. Братья ржали. Это же не про них рассказывалось. А Гриша краснел и молчал. Но в эти мгновения ему хотелось убить отца.
Туалет в квартире Жени поразил воображение Гриши.
В туалете можно было сидеть на специальном белом стульчике, который Женя назвал унитазом, и, нажав кнопку, смыть содержимое унитаза в канализацию. Это было потрясающе по сравнению со скворечником в дальнем углу Гришиного огорода.
В общем, он открывал для себя новый, неведомый прежде мир, и он казался ему прекрасным. Оказалось, что многие люди живут иначе, не так, как его семья. Не так одеваются. Не так питаются. Не так ведут себя. Не так относятся друг к другу. И впервые в жизни Гриша испытал жгучую тоску по иной, лучшей жизни, зависть и стыд. И он возненавидел всё, что его окружало в родном доме. И он сказал себе, что, когда вырастет, то уйдёт от них от всех, от этой беспросветной нищеты, от жадности и жестокости отца, от бессловесной тупой покорности матери, от балбесов-братьев и овец-сестёр, похожих на мать. Когда прощались в передней, мама Жени спросила:
- А ты кем хочешь быть?
Гриша пожал плечами:
- Не знаю.
- Надо знать. Надо иметь цель. Вырастешь, после школы поступишь в институт, выучишься на врача или инженера, и всё у тебя будет: просторная квартира, хорошая одежда и еда, и маме своей сможешь помочь. Если, конечно, будешь хорошо учиться.
Её слова вошли в сердце мальчика, как стрелы.
Она поняла его мысли.
- А вы, кто? - спросил Гриша. Марина Игоревна поняла вопрос правильно:
- Я - солистка оперетты. Ты был когда-нибудь в оперетте?
Гриша отрицательно помотал головой. Он не понял ни слова.
- Когда-нибудь я свожу тебя в музыкальный театр, - пообещала Марина Игоревна.
- А в ближайшее время я свожу тебя вместе с Женей в детский театр. Ты был когда-нибудь в театре?
Нет, Гриша никогда не был в театре. Он и слово-то такое слышал впервые.
- Непременно пойдём в театр, и ты увидишь хороший спектакль "Волынщик из Стракониц".
У Гриши было ощущение, что Марина Игоревна говорит с ним на каком-то незнакомом языке. Она поняла это по выражению лица мальчика.
- Когда ты придёшь к нам в следующий раз, я расскажу тебе, что такое театр, спектакль и содержание "Волынщика". Договорились?
Гриша покивал головой так, что она у него чуть не свалилась с плеч. Он очень хотел узнать обо всём этом. Он был жаден на знания.
Чем дальше, тем больше Гриша познавал, насколько неоднороден мир, в котором он живёт. В школе был буфет, где во время перемен тётка в белом фартуке и с кружевной наколкой в волосах продавала пирожки с капустой по четыре копейки штука, и "язык" слоёный по шесть копеек штука.
Родители не давали Грише денег. Когда он, было, заикнулся, что хорошо бы ему получить десять копеек, чтобы поесть в буфете, мамаша замахала в ужасе руками. А папаша, узнав о новых просьбах младшего сына, быстро прикинул на костяшках счётах, во сколько ему обойдутся аппетиты сыновей, если он будет каждому давать по десять копеек в день. Результат подсчётов он, молча, сунул Грише под нос. Это был крепкий волосатый кукиш.
Мать, собирая сына в школу, украдкой, чтобы не видел отец, совала ему краюху хлеба. В школе Гриша давился на перемене этой краюхой и запивал её кипячёной водой из питьевого бачка, стоящего в коридоре. Запивал водой из жестяной кружки, прикованной к бачку железной цепочкой.
Он тоже был прикован к своей семье, как эта кружка к бачку.
Женя делился с другом кусочком слоёного "языка" или пирожка с капустой. Но Гриша не мог предложить другу пустой хлеб.
Слова матери Жени постоянно жгли ему сердце: "Если ты будешь хорошо учиться". Она что, сомневалась, что человек в сатиновых шароварах способен хорошо учиться? Она словно вложила мальчику в руки ключ к его будущему - благополучному и сытому. Гриша стал прилежным учеником, тщательно готовил домашние задания. И не делал дома других дел, пока не приготовит их. Ничто не могло его оторвать от этих занятий: ни просьбы матери, ни окрики отца, ни насмешки братьев, ни шум, создаваемый младшими сёстрами.
Вскоре учительница стала ставить его в пример другим ребятам.
Гриша продолжал ходить к Жене в гости. Они клеили из бумаги самолёты, рисовали танки, и вместе делали домашние задания.
Однажды воскресным зимним днём Марина Игоревна, как и обещала, повела мальчиков в театр юного зрителя. Гриша был ошеломлён. Красивый зал, полный мальчиков и нарядных девочек, красный плюшевый занавес, капельдинеры в строгих костюмах - всё это было необычным, праздничным. Когда погасла громадная люстра над головой, и затих зал, занавес раздвинулся, шумя и шелестя, и Гриша увидел ярко освещённую сцену, а на сцене деревенский домик, утопающий в цветах. Гриша забыл, где он и что он. Он верил во всё, что происходило там, на сцене, и, когда главный герой после всяческих приключений очутился при дворе турецкого султана и визирь хотел зарубить его кривой саблей, Гриша вместе со всеми детьми вскакивал со своего места и гневно кричал, чтобы визирь не трогал волынщика Шванду.
Из театра Гриша вышел возбуждённым. Они с Женей на ходу обсуждали эпизоды спектакля, смеялись и. Марина Игоревна слушала их и радовалась, что им понравился спектакль. Этой зимой Гриша узнал много нового. Кроме слова "театр" и что это означает, он узнал и другие слова.
Однажды, когда Гриша был в гостях у Жени, и уже собрался домой, дверь открылась, и вошёл высокий статный мужчина, отец Жени, Семён Евгеньевич. Он снял зимнее пальто с меховым воротником, меховую шапку, и мальчик увидел, что он странно одет. На нём была диковинная одежда. Гриша такой не видел никогда. Какой-то странный чёрный пиджак. Спереди пиджак был короткий и полы его не сходились на груди, Сзади пиджак был длинный, словно с двумя хвостами. Под верхним пиджаком странного покроя виднелся ещё один, а из-под него виднелась белая рубашка, воротник которой был схвачен диковинным галстуком, похожим на бабочку. Слово "фрак" Грише тогда было неизвестно.
Слово "дирижёр" он тоже тогда не знал. Отец Жени был дирижёром симфонического оркестра в городской филармонии.
Женин отец снял верхний пиджак, и Гриша увидел, что нижний пиджак был без рукавов. Слово "жилет" тоже отсутствовало в лексиконе мальчика.
Отец Жени пожал руку мальчика и объявил, что его зовут Семён Евгеньевич и что он очень рад с ним познакомиться. Гриша почувствовал себя польщённым. Никто ещё никогда не пожимал его руку и не объявлял, что рад ему.
Гриша был любознателен.
- А почему вы так одеты? - спросил он.
- Обыкновенно одет, - засмеялся Семён Евгеньевич. - Так одеваются все дирижёры симфонических оркестров.
- Дирижёры? - не понял Гриша. - Кто это?
- Это люди, которые управляют оркестром. А оркестр это коллектив музыкантов, исполняющий музыкальные произведения.
- А, - воскликнул мальчик, - я слышал по радио. Очень шумно!
Семён Евгеньевич засмеялся.
- Это фрак, - сказал он, указывая на верхний пиджак с хвостами. - А это жилет. Так одеваются все дирижёры. Ну, это вроде, как униформа для дирижёров.
- Я понял, - сказал Гриша.
- Папа - дирижёр в Филармонии! - пояснил Женя.
Гриша не понял, что такое филармония, но благоразумно решил расспросить Женю позже, когда они останутся одни.
Семён Евгеньевич пригласил Гришу выпить чаю. И хотя Гриша уже пил чай с Женей и Мариной Игоревной, он согласился. И все сели пить чай. Как было хорошо за этим семейным столом с белой скатертью! Как было спокойно в окружении доброжелательных и милых людей! Как не хотелось уходить в свой дом, пропахший махоркой и самогоном!
Когда Гриша ушёл, и Женя удалился в свою комнату, Семён Евгеньевич спросил жену:
- Кто этот юный дикарь?
- Одноклассник.
- Я понимаю пользу для этого Гриши от общения с Женей. А какая польза Жене?
- Пусть дружат, - миролюбиво отвечала супруга. - Должен ведь Женя с кем-то дружить. И потом, мне и самой любопытно формировать этот сырой материал. Гриша очень восприимчив.
Семён Евгеньевич скептически хмыкнул.
Когда Гриша научился хорошо читать, его потянуло к полкам с книгами. Он не осмеливался просить Женю дать что-нибудь почитать. Гриша боялся нести книгу домой, где её могла ждать самая трагическая судьба. Но он осмеливался разглядывать корешки книг, и мог прочесть названия. Однажды за этим занятием его застала Марина Игоревна. Она разрешила мальчику называть её тётя Марина. Она спросила, не хочет ли он взять какую-нибудь книгу - почитать.
- Хочу, но я не могу взять её домой. Младшие могут порвать.
Гриша не стал говорить, что опасается для книги иных репрессий. Папаша мог в гневе бросить книгу в печь. Могли отнять братья и крутить из её страниц "козьи ножки" или складывать самолётики. В конце концов, Гриша мог книгу нечаянно запачкать.
Марина Игоревна внимательно смотрела на него.
- А хочешь, - спросила она, - мы будем какую-нибудь книгу вместе читать? Ты, я и Женя. По очереди. Несколько страниц в день. Хочешь?
Хотел ли он? Он жаждал этого.
Она выбрала книгу Алексея Толстого "Приключения Буратино, или Золотой ключик". И они начали читать.
К четвёртому классу Гриша уже сам читал бегло, ставя правильные ударения в словах, благодаря Марине Игоревне. Они одолели немало детских книг за три зимы. Иногда она просила мальчиков пересказывать прочитанные страницы. Или просила изложить своё мнение о героях книги. Гриша уже не думал о своих нелепых шароварах или о нестиранной рубахе, о грубой медвежьей безрукавке, или о тяжёлых кирзовых сапогах или о неуклюжих валенках, доставшихся ему от братьев. Это были пустяки. Они с Женей стали первыми учениками класса. И Грише захотелось обогнать Женю, хотя эта задача казалась ему чрезвычайно трудной. Женя его во многом превосходил.
Однажды Марина Игоревна разрешила Грише на лето взять домой книгу "Мифы и герои Древней Греции". Он хранил её подальше от чужих рук - на сеновале. Там же её и читал. Свет пробивался через маленькое окошечко и падал на страницы книги. Гриша уносился далеко в древние времена и восхищался подвигами героев. Особенно ему нравился Диомед. Ахилл показался ему слишком капризным. Как можно было из-за женщины, которую у него отнял Агамемнон, обидеться на друзей и лишить их помощи! Этого Гриша не понимал. И ещё ему нравился Одиссей. Гриша решил, что тоже будет когда-нибудь путешествовать и видеть мир.
Глава 3
В начале марта 1953 года, когда ярче стало светить солнце, начали подтаивать сугробы, появились первые лужи, по динамику сообщили, что умер Сталин. Гришу не сильно взволновала эта новость, хотя на душе было тревожно. Тревога передавалась от взрослых.
Мамаша рыдала, сидя за печкой и причитала:
- На кого же ты нас покинул, родимый! Как же мы без тебя-а-а! Что же теперь бу-у-удет! Как мы без тебя будем жи-и-ить!
Папаша сидел за столом и уговаривал бутыль самогона, закусывая солёными огурцами. Время от времени он растерянно произносил:
- Твою мать, твою мать ...
Грише стало скучно, и он пошёл в школу.
В школе творилось что-то невообразимое.
На втором этаже в зале стоял огромный портрет Сталина в белом мундире с погонами генералиссимуса, увитый тёмными хвойными ветвями. По обе стороны портрета стояли старшеклассники на карауле. Из динамика лилась мрачная рыдающая музыка.
Между этажами металась щуплая фигура директора школы. Он вызвал "Скорую", встречал и провожал фельдшера в учительскую, откуда слышался хор рыдающих учительниц. Кто-то бился в истерике.
Гриша пошёл в класс. Все сидели на своих местах, хотя урок учительница не вела. Одни мальчики шмыгали носами. Другие положили головы на парты, прикрыв лица локтями. Учительница Ада Фёдоровна лежала головой на столе, закрыв лицо ладонями, и плечи её время от времени вздрагивали.
Гриша сел за парту рядом с Женей. Женя грустно глядел перед собой. Гриша толкнул его легонько локтём в бок. Женя толкнул локтем Гришу. Они украдкой переглянулись. Гриша упёрся взглядом в стриженый затылок впереди сидящего мальчика и придал лицу самое мрачное выражение, на которое был способен.
В школе детям внушали, что Сталин - вождь и учитель, что он всегда думает о народе, заботится о детях, что он отец народов. Со страниц учебников "Родной речи" глядело на школьников знакомое лицо с густыми усами. Отец родной! Гриша охотно верил, что Сталин куда роднее ему, чем папаша, провонявший самогонкой и самосадом.
Сидеть и притворяться скорбящими, было скучно. Гриша украдкой посмотрел на Женю. Женя положил голову на "Родную речь" и, кажется, заснул. Его глаза были закрыты. Гриша раскрыл учебник на странице с портретом Сталина, положил на портрет голову и слегка задремал.
Вечером десятого марта к Егору Григорьевичу заглянул лейтенант Петров. Анисья поставила на стол варёную картошку, солёные огурцы, чёрный хлеб и толстые ломти сала. Хозяин дома принёс бутыль самогона и гранёные стаканы. Самогон был налит, но хозяин и гость не чокаясь, сидели и держали стаканы в кулаках:
- Ну, помянем! - сказал Егор Григорьевич,
Выпили, закусили. Лейтенант Петров перегнулся через стол и что-то тихо говорил Егору Григорьевичу. Гриша и младшие девочки лежали на полатях. Девочки спали. Гриша не спал и напрягал слух, чтобы услышать, что говорит гость. Самогонка начала разбирать мужиков. Они заговорили громче.
- Врёшь! - гневался Егор Григорьевич. - Не может быть!
Лейтенант Петров распалился и стал говорить громче. До слуха Гриши долетали слова: Трубная площадь, грузовики, милиция, задавили, затоптали.
Гриша не мог понять, о чём говорит лейтенант Петров, пока лейтенант, распалённый самогоном и сопротивлением его словам хозяина, не крикнул:
- А я говорю тебе, что на похоронах тысячи людей были раздавлены! Тысячи! Я от генерала знаю.
- Прям, так, тебе генерал доложил, - ехидничал Егор Григорьевич.
- Не доложил! - кипятился лейтенант. - Ну, не от генерала! От майора! Майор не врёт! Подслушал я!
Гриша представил себе, как кричат люди, которых затирает, давит и затаптывает толпа, и спрятался под одеяло.
После смерти Сталина в верхах происходила какая-то непонятная возня. В июне был арестован Берия. Тотчас в народе явилась частушка: "Как товарищ Берия / Вышел из доверия / А товарищ Маленков / Надавал ему пинков". Позже получит от Хрущёва пинков и сам Маленков. А пока 23 декабря 1953 года был расстрелян Берия. Оказалось, что он шпион и хотел захватить власть. Гриша был ещё слишком мал, чтобы вникать во все эти дела. Зато его папаша вникал со страстью. Всякое событие, вычитанное из газет, непременно нужно было обсудить с соседями-мужиками и обмыть с лейтенантом Петровым. Так, они обмыли самогонкой и скупыми мужскими слезами смерть Сталина, потом смерть Лаврентия Палыча. Папаша почему-то не поверил, что Лаврентий Палыч был шпионом. А Грише было всё равно: шпион, так шпион. Это было так загадочно, как в кино.
После расстрела Берии, события вообще поскакали галопом. Женя сообщил Грише, что Хрущёв передал Крым Украине.
- Перед первым классом родители меня возили в Крым, в Ялту. Если бы ты знал, как там красиво! Горы! Цветы! Фрукты! Море тёплое! Там я научился плавать. Там никто по-украински не говорит. Только по-русски. И зачем Хрущёв подарил Крым Украине? Папа говорит, что это от глупости и недальновидности. Подарил, как шубу с барского плеча. Вместе с блохами - жителями. Папа говорит, что жителей Крыма даже не спросили.
Гриша очень хотел увидеть Крым, но он знал, что его родители никогда не повезут его так далеко купаться в тёплом Чёрном море.
Перед тем, как школьников распустили на каникулы, Гришу после последнего урока попросила остаться в классе учительница Ада Фёдоровна.
Гриша подумал, что она хочет попросить его помочь: вытереть мокрой тряпкой доску, или переставить парты, но она ничего не попросила. Она вытащила из классного шкафа, где лежали географические карты, большой свёрток в серой бумаге, перевязанный бечёвкой и сказала:
- Гриша, я знаю, у тебя скоро день рождения. Родительский комитет решил сделать тебе подарок, собрал деньги и купил школьную форму. Ты один в классе без формы. Она - на вырост. Чтобы года на два хватило. Твоя мама подошьёт, где нужно. Прими, пожалуйста.
Гришиным щекам стало жарко. Он бормотнул "спасибо", взял свёрток и выскочил из класса. Радости не было. Почему-то было неловко. Учительнице, кажется, тоже было неловко.
Дни рождения в семье Гриши не праздновались. Никто никого никогда не поздравлял и подарки не дарил. Поэтому, несмотря на неловкость, ему всё-таки было приятно.
Его новая школьная форма действительно оказалась велика. Мамаша подшила внизу брюки, подшила подол гимнастёрки и рукава. В общем, было вовсе незаметно, что форму ушили со всех сторон. Мамаша, выпросила у папаши денег на новые ботинки. В фуражку Гриша заложил сложенный в несколько раз лист рисовальной бумаги, чтобы она не елозила на голове.
Новенький портфель ему подарила мама Жени.
Гриша чувствовал себя прекрасно. От испытанной неловкости не осталось и следа. Но хорошее настроение было испорчено, когда осенью он пришёл в школу.
На школьном дворе толпились девочки. Много девочек. Слишком много девочек. И их родители толпились тут же. Все ждали речь директора школы и первого звонка. Гриша огляделся. Девочки в коричневых платьицах и белых фартучках. Девочки с огромными белыми бантами в косах. Девочки с букетами гладиолусов и астр в руках. Он подумал, что не туда попал. Или это сон. Он не решался войти во двор школы. Но его увидел Женя, подошёл и объяснил, что происходит. Оказалось, что школа больше не мужская, а школа совместного обучения мальчиков и девочек. Оказалось, что все школы теперь совместные. Часть мальчиков из мужских школ перевели в женские школы, а часть девочек из женских школ перевели в мужские. Теперь школа не была мужской, а была просто средней общеобразовательной школой.
Гриша не знал, плохо это или хорошо. Дома у него были сёстры. Он знал, как они устроены телесно, поскольку они долго были на его попечении. Он менял им пелёнки, потом сажал их на горшок и мыл их под рукомойником. Он знал, что они отличаются от мальчиков не только телесно. Они вообще были другие. Непонятные. Им не нравилось стрелять из рогаток. Им не нравилось играть в футбол, лазать по заборам, кататься на калитке, бегать за петухом. Им ничего не нравилось из того, что нравилось мальчикам. Они были тихие и плаксивые. Они любили жаловаться мамаше. Они Грише не нравились. Он прекрасно понимал, что они нужны, потому что, когда они вырастают, то выходят замуж за мужчин и у них рождаются дети. Сам для себя он решил, что никогда не женится. Зачем ему это? Жена будет сидеть и плакать. Или просить чего-нибудь.
Начиналось построение классов. После линейки детей повели в классы. Учительница сказала, что теперь все будут сидеть по-новому: мальчик с девочкой. Гриша сел на своё старое место в третьем ряду. Учительница подвела к его парте девочку и посадила рядом с ним. Гриша повернулся к девочке и изучал это существо суровым взглядом. Девочка была хорошенькая, как кукла. Она хлопала пушистыми ресницами и спокойно смотрела на него голубыми глазами.
- Отвернись! - прошипел Гриша. - Чего вылупилась!
- Я Таня Андриевская, - сказало существо тоненьким голосом. - А тебя как зовут?
- Никак! - отрезал он.
Девочка пожала плечами и принялась раскладывать на парте учебники и тетрадки.
- Я с тобой сидеть не буду! - объявил Гриша. - Я с Женей сижу! Иди отсюда!
Ада Фёдоровна услышала и подошла к ним.
- Ты сидел с Женей, а теперь будешь сидеть с Таней, - сказала она. - Тебе никто не мешает дружить с Женей на переменках и после школы. А сидеть будем, как я сказала.
- Не будем! - пробурчал Гриша.
- Ах, так! - рассердилась учительница. - А ещё первый ученик! Гордость школы! Я думала, что ты хороший мальчик! Мы тебе школьную форму подарили, а ты!
Гордость и обида вспыхнули в груди мальчика.
Трясущимися руками он расстегнул форменную гимнастёрку и стянул её через голову, оставшись в майке. Гимнастёрку он швырнул на учительский стол. Потом он расстегнул брюки и снял их, оставшись в чёрных сатиновых трусах. Класс, разиня рты, смотрел, как Гриша раздевается. Штаны тоже полетели на стол. Сверху Гриша бросил фуражку.
Потом он побросал в свой новенький портфель учебники и тетрадки и пошёл к выходу.
- Ты что делаешь! - кудахтала Ада Фёдоровна. - Ты что, с ума сошёл!
Гриша вышел и громко хлопнул дверью. Так, в белой майке и чёрных трусах, с новеньким портфелем в руках он дошёл до дома.
На следующий день он пришёл в школу в своих прежних отрепьях, из которых вырос.
- Ну, ты даёшь! - сказал на переменке Женя с восхищением. - И правильно сделал! А училка - дура!
На другой день после уроков пришла мама Жени и увела Гришу к себе в гости. Марина Игоревна завела разговор:
- Женя мне всё рассказал. Учительница была не права. Если она извинится, ты возьмёшь форму назад? Люди ведь от всего сердца старались, делая тебе этот подарок. Они-то чем перед тобой виноваты?