Город Хренов расположен на высоком, правом берегу реки Вересты. Вереста впадает в Тихий Воронеж, Тихий Воронеж впадает в Цну, Цна является левым притоком Мокши, Мокша впадает в Оку, которая, как известно, является притоком великой русской реки Волги.
Хреновчане, или хреновичане, или хреновляне, или хреновцы, хрен их знает, живут тихо и неприметно. Настолько тихо и неприметно, что когда я стал искать город Хренов на карте России, я его не нашел. Если следовать почтовому индексу, 393602, город Хренов принадлежал Мордовскому району Тамбовской области. Согласно местоположению (насколько я мог его проследить по атласу автомобильных дорог), Хренов относился к Воронежской области и находился в 15 километрах к западу от Эртиля, хотя на самом деле, до Эртиля было километров шестьдесят на юг. А если судить по сорок восьмому региону номерных знаков автомобилей города Хренов, он вообще, принадлежал Липецкой области и никак иначе.
В город Хренов я попал ранней осенью. Мы поехали на рыбалку. На реку Мокрая Панда, что в Тамбовской области. Там по словам Вовы, находился некий особенный пруд с небывалыми карпами.
Всю дорогу до места рыбалки я думал над странным названием реки - Мокрая Панда. Почему не Мокрый Гризли, или на худой конец, Мокрый Коала. Наверное, лет сто пятьдесят назад, у местного помещика из домашнего зверинца сбежал редкий медведь, привезенный в Россию китайскими купцами. Мишка долго плутал по тамбовским перелескам, пока ему не встретилась безымянная речка, где доезжачий барина, отставной солдат Фрол или Антип, или Прохор, выследил-таки беглеца. Редкого медведя загнали, скрутили и привезли обратно в имение, предварительно устроив по случаю поимки, на берегу, удалую пирушку (быть может, даже с девками из близлежащего села). Оттого и назвали, наверное, речушку Мокрой Пандой.
Рыбалка получилась тогда хреновая. Весь день лил дождь. Мы сидели в крепком "Хюндае", пили водку, закусывали тушенкой из банки, смотрели на болото, пытаясь разглядеть в нем "тот самый пруд" и ждали пока дождь закончится. А дождь все не кончался. Тогда Вадик, который не пил, не потому что болел, а потому что был за рулем, сказал:
--
Поехали на хрен отсюда!
И мы поехали.
Ближе к вечеру, когда до Эртиля оставалось километров двадцать, дождь закончился. Тучи рассеялись. Стало по-вечернему уютно и покойно. Мы пересекли мост через широкую реку. На дорожном указателе значилось: "р.Вереста".
--
Широкая какая река! Никогда не знал, что тут такие есть. Судоходная. Баржа вон идет. Наверное рыбы ту-у-ут... Может закинем пару-тройку спиннингов? - предложил Вадик.
Вова согласно кивнул. Когда он сильно напьется, он всегда согласно кивает.
Вадик резко затормозил машину. Я собрался было открыть дверь, но увидел на перилах моста табличку-памятник. С таблички на меня смотрела молодая красивая женщина в платье в черный горох. Второй фотографии не было - судя по ржавым глубоким гнездам из-под шурупов, она отвалилась от времени и, наверное потерялась. На табличке можно было прочитать выгравированную надпись:
"Палагины Е.В. и Г. И." . Далее стояла дата катастрофы и слова: "Скобим и помним".
Мне сразу стало как-то неуютно и я сказал:
--
Может не стоит на дороге? Менты могут пристать, да и не удобно с моста кидать. Там вон, над дебаркадером, дом стоит. Рядом - лодка моторная, буи вляются. Наверное, там бакенщик живет. Может у него рыбы купить? Наверняка есть. Либо на крайний случай, он посоветует, кто тут поблизости может продать хорошей рыбки подешевле.
Вова опять согласно кивнул. Вадик подумал, молча завел мотор, резво взял с места, круто свернул с трассы и вскоре мощно затормозил возле палисадника, распугав кур.
Нам навстречу вышел сухощавый старик в древней фуражке с зеленым околышем. Он пытливо, но не злобливо, оглядел непрошеных гостей. Поздоровался.
--
Нам бы рыбки купить, отец, - деловито произнес Вадик.
--
С рыбалки едите? Супругам добычу везете?
Я и Вадик улыбнулись. Понимающий старик. А Вова согласно кивнул.
--
Дождь лил всю дорогу. Так и не половили, - ответил за всех Вадик, - не с пустыми же руками в Воронеж ехать!
--
А вы из Воронежа?
--
Ага.
Старик подумал.
--
Есть у меня пара сомов, раки. За все прошу тыщщу.
Вадик, пряча улыбку - цена ему явно пришлась по душе, протянул мятую бумажку. Старик сунул ее в нагрудной карман такого же древнего, как и фуражка, шевиотового пиджака, сказал:
--
Пошли!
И направился к реке.
Вадик тронул мое плечо.
--
Иди ты, а то мои руки рыбой пахнуть будут, а мне рулить... Машина потом вся провоняет.
И я пошел.
Дед спустился к самой реке, к пляжику, снял с трех донок двух сомов килограмм по восемь, достал из-под дощатых мостков-причала, к которому была прикована цепью моторная лодка, сетку из-под картошки, полную раков.
Сомам тут же, на берегу, расплющили поленом головы - чтобы не шевелились. Раков сунули в полиэтленовый пакет.
--
У меня еще сазан в ванне стоит. Живой, - сказал дед, - прошу за него две тысячи, потому что - красавец.
Я отнес сомов и раков к машине. Вадик одобрительно сопел, помогая грузить добычу, Вова согласно кивал головой. Потом я вернулся смотреть сазана. Решил, если понравится - возьму себе.
Внутри дом оказался намного уютнее, чем казался снаружи - пластиковые окна, хорошие обои, натяжные потолки. В большой ванне лениво шлепал хвостом огромный красавец-сазан. Его чешуя отливала золотом, усы слегка шевелились, в правой жаберной крышке чернело кольцо.
Я так и застыл на пороге ванной. Такой красивой рыбы я еще не видел.
--
Ну, бери! - сказал просто дед.
--
Жалко его. Красивый. Кольцо вон... Отпустить бы.
--
Ну так отпусти.
--
А можно? Вы же на продажу его держите.
--
На продажу мне и сомов с раками хватает. По дну ползают, падалью всякой питаются. А сазан - рыба благородная. Я бы даже сказал - царская.
--
Что же вы тогда эту царскую рыбу в ванне держите?
--
Чтобы запах тины с него сошел. Барана тоже, прежде чем зарезать, на воде и соли два дня держат.
--
Так вы его для чего поймали, чтобы продать, или чтобы подержать и отпустить?
--
Понимай, как хошь. Не хочешь сазана - еще сомов дам. Вяленых. У меня сомов - тьма тьмущая.
--
Нет, дед. Сомы - сомами, а этого сазана я лучше куплю. Ты-мутный, вдруг передумаешь? Куплю и отпущу.
--
Дело твое - пускай...
Я заплатил старику его две тысячи и осторожно подошел к сазану. Тронул лоснящуюся черную спину. Сазан лишь слегка вильнул хвостом - словно старый ленивый котище. Я закатал рукава и осторожно погрузил руки в воду. Рыба даже не встрепенулась.
Я достал его, огромного, тяжелого, пахнущего тиной и слизью, еле-еле держа в руках, понес к мосткам и спустил с рук. Сазан почти без всплеска вошел в реку, поднялся, вильнул спиной и сильно двинув хвостом, неторопливо ушел в глубину.
Над широкой тихой рекой садилось солнце. Веяло прохладой, редкий туман парился над водой. На другом, низком берегу, где-то далеко горел одинокий фонарь. Пахло тиной и, слегка, навозом. Хотелось смотреть на вечер и никуда не уходить.
За спиной стоял дед-бакенщик. Я чувствовал его присутствие и подумал, что он молчит потому, что дает мне возможность насладиться вечером.
Я посмотрел на него. Он добро улыбался и смотрел на меня глубоко и сдержанно, как Николай Угодник с иконы. Можно было брать кисть и писать с него священный лик.
--
Хорошо... - выдохнул он наконец.
--
Хорошо... - ответил я, распрямился, хрустнув спиной, вдохнул глубоко сырой речной воздух, сунул руки в карманы джинсов. В правом кармане, лежала бумажка, похожая на деньги. На те две тысячи, что я отдал бакенщику. "Странно", - подумал я, понимая, что в кармане и вправду лежат деньги. Я точно помнил, что доставал две тысячи из брюк. Наверное, я только подумал об этом, а на самом деле вынул купюры из внутреннего кармана ветровки, где лежало еще три тысячи.
--
А ты оставайся до утра, - просто, как само собою разумеющееся, сказал дед, - водочки попьем за здоровье сазана, за жизнь поговорим.
--
А ребята?
--
А ну их. Пусть едут. На первом же посту их гаишники остановят. Найдут рыбу, раков. Хорошо если только штрафом отделаются. А то по нынешним временам за раков могут и дело завести.
--
Что же ты сразу про гаишников не сказал?
--
А что, твои об этом не знают?
--
Знают, - согласился я, - и я знаю. Но... Может проскочат?
--
Не проскочат. А ты смотри. Хочешь - езжай под статью. Нет - оставайся до утра. Тут каждый час по мосту автобус на Воронеж ходит. Утром - уедешь на первом. Он в шесть сорок пять у моста остановится.
--
Ты, дед, прямо колдун. Все наперед знаешь.
--
А хоть и колдун? Я всю жизнь егерем прослужил. Когда в лесу живешь, хочешь - не хочешь колдуном станешь. Это я вот только на пенсии поближе к родне перебрался. А все рано не могу среди людей жить. Природа - она как-то понятливее. Вот и устроился бакенщиком на реку. Привел дом в порядок. Унитаз поставил. Живу.
С верха донесся свист. Это свистел Вадим. Дед посмотрел на меня.
--
Я мигом, - сказал я и побежал к машине.
Вадим новость про "сорвавшегося" сазана воспринял безразлично. Раки и огромные сомы его вполне устраивали. Я знал, что он торопится в Воронеж, потому что хочет сегодня заночевать у своей любовницы, а к жене вернуться только завтра вечером.
Когда я сказал ему про гаишников, он только усмехнулся. Он был уверен, и я хорошо это знал, что решит любые проблемы. Только назови ему цену вопроса. А гаишники, это конечно, не проблема.
--
Ну, не хочешь - не езжай, - только и сказал Вадик. Втолкнул на заднее сиденье кивающего Вову, хлопнул дверью, грузно, но резво сел за руль.
Его "Хюндай" вспыхнул красными огнями габаритов, газанул, мощно поднялся на трассу и растаял вдали.
Я, с сумкой через плечо, спустился к дому бакенщика.
Дед суетился на открытой веранде, которая, как раз, смотрела на реку.
На покрытом клеенкой столе стояла едва початая литровая бутыль прозрачного самогона. Рядом громоздились миски с холодными котлетами и солеными огурцами. В салатнице с отбитым краем блестели маринованные маслята. Трехлитровая банка с квасом обрастала каплями холодной испарины. Вареная картошка в мундире лежала просто на клеенке, среди красных яблок с восковым налетом и серого, крупно нарезанного хлеба. Отдельно ото всего, в тарелочке с зеленым краем, лежал пожелтевший осенний укроп. Свежий, только что с грядки.
Я вынул из своей сумки молдавский коньяк и поставил на стол.
--
Убери, - сказал дед, - ему тут не место.
И в самом деле - я представил себе запах коньяка, среди ароматов простой русской еды и понял, что ему и в самом деле, здесь не место. Коньяк вернулся в сумку.
Мы сели за стол. Крякнув, дед разлил доверху, по стограммовым граненым стаканчикам самогон. Мы чокнулись.
--
Егор, - представился дед, закусывая укропом.
--
Василий, - представился деду я и закусил маринованным масленком.
Прямо рукой я взял котлету и откусил от нее добрую половину. И в самом деле - лосятина.
Я жевал котлету и разглядывал песчаные берега Вересты. Неподалеку от берега, едва заметные в закатных сумерках, проступали очертания нескольких деревянных домов. Света в их окнах не было.
Дед налил еще по половинке. Мы выпили.
--
Кузякино, - жуя свой укроп, сказал дед, указывая на деревню. Последняя бабка померла там восемь лет назад, я еще на кордоне тогда служил. С тех пор окна не горят.
--
Там что, никто не живет?
--
Собаки ходят. Куры бегают. Дикие. А так - никто не живет.
--
Дикие куры?
--
А что? Там в амбарах зерно есть, овес есть, хоть и гнилой. Зимой им на прокорм хватает. А летом совсем просто. Если бы их лиса не таскала, так совсем бы расплодились. Летом на том берегу земляники много, грибов... Сад у них хороший, хоть и заросший. Я второй год туда за яблоками плаваю. В этом году одиннадцать мешков снял только с деревьев. В бумажку каждое завернул, в ящики сложил, храню. А из падалицы вина нагнал, варенья наварил, компотов наделал. Погоди-ка.
Дед бодро поднялся, скрылся в доме и скоро принес кастрюльку, источавшую запах свежей ухи.
--
Ешь, со стерлядкой. Я уже не хочу. Надоела.
Мы выпили по третьей, я накинулся на уху и проглотил ее разом, горячую, с пшеном, картошкой, морковкой. Дед сварил ее хорошо - вначале сварил все кроме рыбы, а потом, перед концом, стерлядку в отвар заложил. Поэтому уха получилась чистая и ароматная, с капельками блестящего зеленоватого жира, а рыба - крепкая и упругая.
Дед Егор закурил усманскую "Приму". Махорочный дымок разлился в воздухе, его запах смешался с запахом ухи и самогона. На душе стало спокойно и радостно. Хмельной бакенщик нахмурил брови.
--
Красивая страна у нас, выдохнув дым, сказал он, - я в армии в Дрездене служил. Там тоже неплохо, а вот простора такого нет. Куда ни глянь, то какой-нибудь городишко пристроился, то сельцо стоит. А у нас глядишь в даль и ничего коме этой дали до самого горизонта не видно... Люблю в даль смотреть. Врачи тоже рекомендуют в даль глядеть - глаза, говорят, отдыхают, зрение восстанавливается. Я же без очков до сих пор книжки читаю.
--
А газеты?
--
Газеты не читаю. Давно уже, лет пятнадцать, наверное. После второго путча, ну после девяносто третьего, вот и не читаю. Нет, не пятнадцать, семнадцать лет не читаю! Семнадцать лет... А как один день.
Я подумал, что дед сейчас вдарится в разговоры о политике, о том, как сейчас все плохо, как раньше было хорошо и приготовился выслушать его нудные речи. Все-таки хозяин, все-таки самогон наливал и ухой угощал. Но дед о политике больше не вспомнил. Замолчал, задумался.
Так и просидели мы с ним, в молчании, пока солнце не зашло. Сидели и смотрели в ту самую даль, от которой, как говорят врачи, зрение восстанавливается. Как стемнело совсем, дед включил на веранде свет - лампочку без плафона. Я подумал, что сейчас вот налетят комары, но комаров не было. В реке тяжело плеснула рыба. Почему-то подумалось, что это плеснул тот самый сазан-красавец, которого я отпустил сегодня вечером.
Со стороны калитки послышались шаги, собачий визг и на веранде появилась женщина лет тридцати, не больше, черноволосая, в джинсах и теплой ветровке нараспашку. Возле ее ног крутился рыжий лохматый пес, похожий на очень крупную лайку. Женщина поздоровалась, поставила на стол трехлитровую банку молока и ушла в дом.
Из ящика стола дед Егор достал две глиняные кружки с надписью "Воронеж - родина поэтов Кольцова и Никитина", разлил в них молоко из банки.
--
Это внучка моя, Катерина. Она в Хренове живет, а ко мне на выходные приезжает.
--
Одна живет?
--
А разве по ней не видно?
Я выпил до дна стакан холодного жирного молока. Оно совсем не пахло коровой. А на вкус напоминало сливочное мороженое из детства.
--
Ты, дед Егор, точно колдун. И сазан у тебя с кольцом в жабрах и внучка одинокая, но красивая имеется. И самогон...
--
А что самогон?
--
Да вроде и крепок, зараза, но голова ясная.
--
Самогон тройной перегонки, - ухмыляясь в свою щетину, отвечал дед. Похмелья нет, одно удовольствие.
--
Ты нарочно меня к себе пригласил? Чтобы с внучкой своей познакомить?
--
А хоть бы и так? Ты и меня пойми - ей еще лет пять и сойдет с нее вся молодость. Только в любовницы какому-нибудь лихоплясу потом и сгодится. Ей ведь двадцать девятый пошел.
--
А в чем проблема?
--
Проблема в том, что пока ее родители ссорились, сходились да разводились, она все детство со мной в лесу прожила. В школу за пять километров пешком ходила. Каждый день. Пока не выросла и в город к матери не перебралась. Не нравятся ей люди вокруг. Везде деньги, деньги, деньги... А ей душевный человек нужен. Добрый, понимающий. Она ведь не глупая - кандидат филологических наук. Но из науки тоже ушла. Говорит, что там все мертвое, академическое. А она хочет живую жизнь изучать.
--
Как это?
--
Ну вот, к примеру, возьми название нашей речки. Вереста. Если брать с научной стороны - надо учитывать, что тут и мордва жила, и сейчас, кстати, живет, и татары были, и славяне жили. По науке надо искать в языках этих народов - финно-угорских, славянских, тюркских, похожие слова, сравнивать их корни, находить аналогии в других языках и прочее, прочее, прочее. И такое из нашей Вересты может получится, что страшно сделается. С научной стороны вроде все верно, а по сути - полная чушь. Ведь на самом-то деле, все просто. Видишь, луг какой на той стороне? И во-о-о-н там пригорочки виднеются? Ну сейчас в потемках может не заметно, а утром будет видно. Так вот те пригорочки - старый берег нашей Вересты. Противоположный берег. Когда ледник таял, воды в реке много было, а сама она была неглубокая, но широкая, с версту примерно. Оттого и Вереста. От слова "верста". Народная память сохранила в себе, что когда-то Вереста такая широкая была. Но поди, докажи этим академикам, что люди тут всегда жили одни и те же, что от деда к внуку передавали названия рек, если не словами, так по сути. Скажем, у греков - стадия, у славян верста. Но суть-то слова - одна. Мера расстояния. Например, у китайцев - язык меняется, а иероглиф нет. Тысяча лет прошла, но дом у них, это дом, а человек - это человек. Иероглиф один, слова - разные. Но суть-то одна! Наши академики не верят! Не могут, говорят такого быть, чтобы люди тысячелетия не менялись. Не может слово "Вереста" происходить от русской меры длины "верста". Слово финно-угорское, искаженное в русской транскрипции. А мне внучка Катя показывала портреты древних людей которые тут жили и тысячу, и три тысячи и тридцать тысяч лет назад. Их по черепам нарисовали, которые в местных могильниках археологи из Москвы нашли. У всех этих людей - похожие лица, русские лица! Вот выйди на улицу в Тамбове, или в Воронеже, и сам таких людей увидишь повсюду. А раз человек тысячелетия внешне не менялся, значит и душа у него не менялась, и как наши пращуры все видели и чувствовали, так и мы с тобою точно также все видим и ощущаем. Вот смотрим мы с тобою вдаль через Вересту, и древний человек сорок тысяч лет назад так же стоял тут, с острогой, и также смотрел на закат. И рыба в реке также плескала. И крыса водяная в кустах шуршала. Как сейчас.
Дед Егор рассказывал жарко, увлеченно. И дело тут было вовсе не в водке. Выпив водки, он раскрепостился, стал таким, каким был на самом деле - добрым, русским стариком, переживающим одновременно и за свою внучку Катерину с несложившейся судьбой, и за весь белый свет. Я снова вспомнил сазана-красавца и вдруг понял, что в ванне дед держал его просто так - полюбоваться. А мне показал только потому, что хотел поделиться с кем-то своим простым счастьем, да боялся, что человек из крутого "Хюндая" не так поймет его, вот и наплел, что продает сазана заезжим горе-"иболовам". Не продал бы, ни за что бы не продал. Подержал бы в ванне, да выпустил потом.
--
Что ты его уговариваешь? - усталым голосом вдруг сказала Катя. Она стояла в дверях и слушала нашу беседу, - нужны ему твои древние люди?
Дед Егор открыл рот и посмотрел на меня. Мне стало жаль его в эту минуту. Он наивно, по детски, растерянно моргал и смотрел, моргал смотрел. Катя вернула его на землю с высоты его мечтаний. И дед вдруг задумался о том, что быть может напрасно раскрывал мне свою душу, рассказывал то сокровенное и дорогое, что долгие годы больно терзало ее. А вдруг и правда - он рассказывал все впустую, вдруг я слушал его из вежливости, или еще хуже, из жалости к его старческой немощи, стариковскому помутневшему разуму?
Надо было что-то сказать, и я сказал, обращаясь больше к Кате, нежели к деду Егору:
--
Ну а как вы сами-то думаете, почему я отпустил того сазана?
Катерина помолчала и ушла в дом. Дед оживился:
--
Ты не обращай на нее внимания. Она со всеми так, она сперва недоверчивая, а потом хорошая.
--
Что ты его уговариваешь? - донеслось из дома, - "потом хорошая". Я всегда хорошая.
--
Катя, может посидишь с нами? - заискивающе, с хрипотцой, сказал дед Егор.
Катя, пряча взгляд, вышла на веранду, сама налила полный стаканчик самогону, выпила, дыхнула в рукав. Утерла слезы. И я увидел, что слезы в глазах ее были настоящие, вызванные не крепким спиртовым духом самогона, а болью в ее собственной душе. Из комнаты опасливо показалась голова крупного сибирского кота. Кот постоял на пороге, изучая обстановку, вздрогнул, когда дед Егор ойкнул и случайно рыгнул, пулей перескочил через перила крыльца и шумно скрылся в лопухах, что-то вякнув на прощание.
--
Вот зараза, - добродушно сказал дед.
--
Напрасно вы так, Катя, - сказал я, - ведь на лбу каждого порядочного человека не напишешь: "се человек".
Катя бросила в мою сторону быстрый взгляд.
--
Что же тогда эти "порядочные люди" так боятся показывать свое настоящее, человеческое "я"?
--
Ну, во-первых, не всегда боятся. И вам,как мне кажется, это известно. А во-вторых, да, боятся. Потому что в лучшем случае обыватель их не поймет, в нейтральном случае - высмеет, а в худшем - с работы уволит да еще пальцем показывать начнет. А ведь нет ничего хуже, когда кто-то осмеивает самое дорогое, сердечное, душевное.
--
Васька правду говорит, - вмешался дед Егор.
--
Вы, дедушка, уже чуть ли не сватаете меня, а сами даже не поинтересовались у человека, есть ли у него семья? Может, он женатый и с детьми, - возмутилась, правда с затаенной улыбкой в глазах, Катя.
--
Ты, Катька, и сама все знаешь все про этого человека, все видишь, только артачишься. Не хочешь признать очевидное, - спокойно продолжал дед Егор.
--
Вижу, - так же спокойно отвечала Катя, - все вижу, ну и что?
--
А то. Завтра - воскресенье. Покажи человеку с утра Кузякино. И делов-то.
--
Что это еще за Кузякино? Это деревня, брошенная, на другом берегу? - спросил я.
--
Она, - сказал дед Егор, надо туда вам с Катькой утром сплавать, зорьку встретить.
--
Зачем это? - не понял я. Пришла мысль, что водка все-таки сделала свое дело и слова про заброшенное Кузякино в сентябрьских утренних сумерках - уже пьяная бессмысленная болтовня.
--
Там, Вася, Русью по утрам пахнет, особенно на заре, - вполне серьезно ответил дед Егор, а Катя опустила глаза и о чем-то серьезно задумалась.
Мы втроем просидели на веранде до полуночи. Катя больше молчала, я пил квас, дед вспоминал свою жизнь на кордоне. Его рассказы, настоящего бывалого охотника, живые и какие-то основательные, вызывали приятные видения. Незаметно для себя я стал дремать.
Что было дальше я помнил смутно - Катя увела меня в дом, помогла раздеться, уложила в чистую постель. Она все делала просто, как медицинская сестра, словно раздевать незнакомых пьяных мужиков для нее было обыденным делом. Закрывая дверь в комнату, она пожелала мне спокойной ночи и сказала, что на столе стоит квас, если я захочу ночью пить. Ее уютные шаги в домашних тапочках приятно зашелестели за дверью. Мне стало казаться, что этот дом - мой, а Катя - моя жена, с которой мы прожили целую вечность. Думая так, я уснул и думы стали превращаться в приятные сны. И уже на самой грани сна и бодрствования в мысли пришел портрет той девушки, с доски-памятника на перилах моста. Он смешался с образом Кати и проваливаясь в сон, я совершенно ясно увидел, насколько похоже лица Кати и той погибшей девушки.
"Палагины Е.Н. и Г. И. Скобим и помним"...
Ночью, сквозь сон, до моего слуха долетали какие-то голоса, не деда Егора, и не Катерины. Я слышал скрип дверных петель, хотя в доме ни одна дверь не скрипела. Но все эти звуки долетали до меня отвлеченно, издали.
Когда перед рассветом меня разбудила Катя, я уже отлично выспался. Голова после самогона, выпитого накануне, не болела. В теле играла приятная бодрость
Мы с Катей наскоро попили чаю на кухне, при свете тусклой желтой лампочки. Было прохладно. Катя завтракала в теплой ветровке, обутая в резиновые сапоги. Она зябко ежилась и пила чай совсем горячим - чтобы согреться. А я наоборот, ощущал приятное внутренне тепло.
На другой берег мы поплыли в плоскодонке. Катя гребла и смотрела в сторону, стараясь не встречаться со мной взглядом.
На другом берегу Вересты Катя подвела лодку к бревну, врытому у самой воды, старательно обвязала ржавый штырь на бревне цепью плоскодонки.
Мы направились по заросшей камышом тропинке в сторону Кузякино.
Когда мы шли, я спросил Катю:
--
А деда Егора как зовут по-отчеству?
--
Иванович. Георгий Иванович.
--
А вы - Николаевна?
--
Николаевна, - вздохнула Катя.
--
Екатерина Николаевна Палагина?
--
Петлякова. Если вы про дощечку на мосту, то когда все произошло, нам с дедом дали другие паспорта - на Петляковых. Все вышло как-то сумбурно, не понятно. Восемь лет назад мы поехали с дедом в Кузяково, там его дальняя родственница жила, стаая совсем. Доехали до остановки, вышли, пошли по мосту в деревню. Навстречу ехал автобус, тот, который идет в Воронеж в 6-45 утра. И вдруг из-за автобуса выскочил джип, похожий на тот, в котором вы к нам приехали. Был октябрь - за ночь дорога подмерзла.
Водитель джипа, как написали в газете, не справился с управлением. Я помню этот джип, синего цвета, помню визг тормозов и искаженное от ужаса лицо водителя за стеклом. Потом удар, тряска, боль, я взлетаю над дорогой лечу в реку. И все. Дальше - темнота. Потом я проснулась в доме, где сейчас живет дед. Лежу в кровати, напротив на диване храпит дед Егор. На стульях наши вещи висят, чистые, выглаженные, на столе лежат деньги и документы на фамилию Петляковых - паспорта, трудовые книжки, словом все, что надо. И газета с фотографией разбитого джипа и ... Ну вы поняли, что в той газете еще было написано...
Вначале мы подумали, что оказались в раю, или на том свете. А потом поняли - все нормально, все как прежде. Только фамилия другая и дощечка, на мосту. Старая жизнь закончилась, началась новая. Кстати, дощечку ту дедова родственница повесила. Повесила и умерла через неделю. А мы проснулись через месяц. Вернее...
--
Не уточняйте, я понял, когда вы проснулись.
--
С тех пор воронежский автобус тормозит на мосту всегда ровно в 6-45. У водителей примета такая, если будет опаздывать, как в тот раз, случится беда. У меня в паспорте стояла хреновская прописка. Добралась я до этого Хренова - рыбак один рассказал, пришла по адресу, вставила в замок ключ, который лежал с документами, вошла в квартиру. Там все - мое. Вещи, фотографии, книги. Мебель стоит. Не новая, правда. Но хорошая. Стала жить. Пока не выгнали. На следующий день, помню, на работу пошла - согласно трудовой книжке. Хреновская трикотажная фабрика. Швея. Пришла, приняли хорошо, проводили сразу на рабочее место, объяснили, что к чему. Вопросов мне никто никаких не задавал, я не спрашивала. Вот так и живу с тех пор. Я потом уже поняла - там, в Хренове, все такие, как я живут. Нормально живут, в Москву ездят за покупками. Из Хренова до Москвы, если по Астраханке ехать, за два часа добраться можно.
--
Как так?
--
А вот так. Приедешь в Хренов, узнаешь, как.
Я вздрогнул. Сунул руку в карман куртки. Нашел там три тысячи рублей, которые, конечно же, никакому деду Егору я вчера не отдавал, и паспорт. Достал паспорт, открыл, прочитал на пятой странице:
" г. Хренов, ПВС Успенского РОВД, зарегистрирован: ул. Ямская, дом N 5, кв. 8. Дата регистрации - 21.09. сего года".
На четырнадцатой странице значилось: "Отдел ЗАГС г. Хренов, Мордовский район Тамбовской области, 21.09. сего года зарегистрирован брак с гр. Петляковой Екатериной Николаевной 1982 года рождения. Подпись - неразборчиво".
Катя смотрела на меня и весело улыбалась. Когда я полез на страницу, где пишут детей, она шепнула:
--
Пока нет!
Я остался стоять, как стоял - на травянистом черноземном склоне берега реки. Нога поползла вниз, я поскользнулся, едва не упал. Катя успела схватить меня за руку.
--
Пойдем, - сказала она, - я тебе по дороге все объясню.
Мы поднялись на заливной луг. Светало. Рассветное багровое небо странным образом отражалось в реке, отчего неподвижная вода казалось похожей на густой кагор. Катя поймала мой взгляд.
--
Не смотри туда, скоро вода станет как была, прозрачной. Просто я перевезла тебя на другой берег, вот она и потемнела, смородинной стала и морок дымный над ней поплыл. Только Солнышко взойдет, морок рассеется, вода посветлеет. Так всегда бывает.
--
Я ничего не понимаю.
--
Все ты понимаешь, просто поверить не хочешь. А в Хренове у нас Вереста - настоящая молочная река, кисельные берега. В ней в ясную ночь Млечный Путь отражается. Небо у нас чистое-чистое, звездочки частые-частые. Оттого и река молочной становится. А берега кисельные, потому что кисели по над речкой растут. Киселями у нас вишни зовут. Когда в июне ягодами все усыпано и ветерок подует, издали кажется, что и вправду - густой кисель в чашке колышется.
--
Скажи Катя, а Вадик, Вова ... Они доехали до Воронежа?
--
Их сегодня ночью расстрелял на трассе милицейский патруль. За то, что не остановились на посту и убежать по проселку хотели. Сегодня вечером в новостях все покажут.
--
А я ?...
--
А ты теперь со мной. Я сама сегодня утром удивилась, когда случайно паспорт открыла - там у меня больничный лист лежал, я боялась, что потеряла. Он как раз на четырнадцатой странице лежал. Смотрю - а там ты появился. Даже фамилия твоя не поменялась. Хотя, что ее менять? Иванов он и есть Иванов. Теперь и я Иванова буду. Надо не забыть - поменять на неделе паспорт.
Тем временем мы вошли в деревню.
Бревенчатые дома-полуземлянки с крышами, покрытыми дерном и окнами, затянутыми бычьим пузырем, со стенами, поросшими мхом и лишайниками были похожи на древних животных, оцепеневших на века в глубоком, холодном сне.
Катя направилась к одному из домов, стоявших с краю поселка и отворила низкую дверь, висевшую на кованых массивных петлях. Над входом был прибит огромным ржавым гвоздем клыкастый череп кабана. Чтобы войти внутрь, пришлось согнуться в три погибели. Внутри землянки горел ровный, холодный свет, источаемый гнилой лучиной. Густо, по-кабацки, пахло пОтом, перегаром и кислыми огурцами. За грубым деревянным столом сидели: рыжий воин в рваной кольчуге, надетой на плотную льняную рубаху с широкими рукавами, на столе лежал его мятый шишак; лохматый худой мужик в одних портках, на груди которого на тоном сыромятном ремешке висело несколько позеленевших от времени медных фигурок людей и животных; старик, заросший молочной бородой до колен, в длинной власянице с распустившимся сосулистым подолом; коренастый лысый татарин в тюбитейке, черных шароварах и синей шелковой жилетке-разлетайке.
Обитатели землянки угрюмо покосились на нас сонными взглядами и вернулись к своему занятию - распитию из тяжелой четырехугольной бутыли зеленоватой фосфоресцирующей жидкости. Я обратил внимание - несмотря на то, что жидкость щедро разлили по кружкам, меньше ее в бутыли не стало.
Катя пристально, с презрением, посмотрела на меня.
--
Дурак... - только и сказала она, насупилась и отвернулась.
Между тем нескончаемое зелье было с удалью выпито и снова разлито по глиняным кружкам. Ушкуйники выпили по новой. Катя тронула меня за руку.
--
Пошли, - прошептала она, - от русского духа тошнить начинает, - и мы вышли наружу.
Солнце давно взошло, хотя мы пробыли в землянке несколько минут. В солнечных лучах я не увидел никаких полуземлянок - меня окружали обычные деревенские дома с заколоченными окнами и покосившимися стенами. Мы стояли в середине деревенской улицы в десять домов, в конце которой виднелось некое унылое серое строение, над входом в которое еще сохранились отдельные ржавые буквы, когда-то образовывавшие слово "магазин". Катя указала на дом с голубыми наличниками.
--
Вон там жила тетя Маша. Родственница.
--
Та, которая табличку повесила?
--
Да, она, - просто ответила Катя, даже голос не дрогнул.
--
А куда подевались землянки и ушкуйники?
--
Растаяли в глубине веков. Теперь, пока дед Егор кого-нибудь через реку не перевезет, землянки и ушкуйники не появятся.
--
Дед Егор часто кого-нибудь через реку возит?
--
Как придется.
--
Это всегда мужчины тридцати-тридцати пяти лет и у них всегда в паспорте появляются странные надписи?
Я целенаправленно злил Катерину. Я не верил, вернее не хотел верить в то, что происходило со мной. Меня дурят, меня напоили дурманом, обкололи наркотиками. Я грежу, но должен проснуться. Должен!
--
Нет, это не всегда мужчины тридцати-тридцати пяти лет. Бывают и женщины, и даже дети, - ровно отвечала Катерина.
--
Зачем я тебе и деду Егору? Кто вы? Зачем накачали меня какой-то химией?
Катерина молча шла по направлению к деревенскому магазину. Все быстрее и быстрее. Я стал уже не успевать за ней шагом и побежал, крича:
--
Ведьма, ведьма, ведьма!
Мы очутились на пятачке перед деревенским магазином с разбитыми витринами, ржавым амбарным замком на дверях и облезлым почтовым ящиком возле входа. В очертаниях магазина угадывались контуры кирпичной церквушки, вернее того, что от нее оставила Советская власть, снеся купол с крестом, превратив алтарь в пивную, а придел в склад. Но в благодатной свежести и чистоте утра 21 сентября, дня Рождества Богородицы, над крышей деревенского магазина появился призрачный купол с сияющим крестом над ним, из разбитых витринных стекол, из пыльного мрачного нутра обезображенной церквушки, сочилось радужное сияние и доносилось едва слышное, завораживающее пение не то детей, не то девушек, не то и тех и других вместе. Зачарованный, я застыл на месте и стоял, ошалело смотря то на призрачный, купол, то на радужный свет, то на быстрые, мерцающие тени внутри магазина.
--
Что это, Катя?
Катя достала из кармана ветровки платок, повязала им голову, осенила себя крестом и только после этого тихо ответила:
--
Здесь раньше была церковь Сошествия Святого Духа на Апостолов и ангелы Божии, продолжают служить на этом месте свои литургии, согласно Священному Преданию.
...Я стоял на коленях в пыли и плакал. Плакал, как в детстве, громко и не стесняясь, как ребенок, которого наконец простили.
А радужный свет все струился, и ангелы в исковерканном храме все пели и пели...
На ступеньках, прямо под разбитой черной стеклянной вывеской, на которой золотыми буквами, по трафарету, было написано: "СЕЛЬТОРГ. Магазин N 50" я заметил рельефную чугунную плитку - фрагмент узора со свода над входом. Время разрушило раствор, которым эта плитка крепилась к своду, и плитка упала. Я поднял ее, отколол пристывшие к ней остатки цемента, обтер пыль рукавом куртки. На плитке был изображен Христос с тремя апостолами - очевидно, в момент своего преображения на горе Фавор. От Иисуса исходили лучи, а апостолы, сложив ладони, изумлялись чуду преображения своего Учителя.
До Хренова мы добрались на попутке. Покинув Кузякино, мы почти три часа шли пешком по пыльной ухабистой грунтовке с глубокой колеей. Потом небо посерело, подул неприятный ветерок, стали собираться тяжелые тучи. И в тот момент, когда ветер принес запах грозы и влаги, и первые капли дождя, не предвещавшие нам ничего хорошего, из-за поворота показался грузовик со странной кабиной. Это был обычный, видавший виды, ГАЗ-62. Но его бортовой кузов был укорочен, а мышиного цвета кабина расширена до пределов еще одного, дополнительного сиденья позади водительского и снабжена третьей дверью.
Подобный автомобиль я видел однажды в детстве, когда на нашей улице лопнула труба и экскаватор, рывший яму, повредил газопровод. Два дня мы сидели без воды и газа, по словам бабушки, "как в войну". Я надолго запомнил, как весь наш дом ходил за километр в квартал, где стояли частные дома и набирал там в ведра, канистры, банки и бидоны воду из водопроводных колонок. Этот ГАЗ -62 словно приехал из моего детства и номер на нем был такой же старый, как и он сам, с белыми буквами на черном фоне: 62-82 ТБА.
"Газик" тяжело затормозил. Открылась дверь, из кабины выглянул пожилой шофер с пышными, добродушными усами.
--
В Хренов?
--
Да! - хором закричали мы.
--
Садитесь, подвезу!
Мы радостно забрались в кабину, на то сидение, которое было позади водителя, хлопнули дверью. Только машина тронулась, громыхнуло и начался сильнейший ливень. Шофер сбавил скорость и тихо покатил по обочине, где росла трава, чтобы не застрять в скользком от дождя колее чернозема грунтовки.
--
Скоро на трассу выйдем, - громко сообщил шофер, - меня Леонтичем зовут.
--
Ух ты, - почти крикнул он, когда ГАЗ сильно тряхнуло на ухабе, и добавил - война давно закончилась, а дороги у нас все сделать не могут, - машину снова качнуло, - ух ты, ух ты!
Леонтич говорил просто так, не обращаясь конкретно ни к кому, только затем, чтобы развеяться, взбодриться, настроиться на правильный шоферской лад. Он говорил обо всем - о войне, в которой участвовал тоже шофером, о своем "старикане" - газике, о запасных частях и скатах. Но говорил не занудно, а понятно и даже завлекательно, как хороший диктор по радио. Правда в отличии от диктора, говорил он простыми, человеческими словами. Пусть не всегда правильными с точки зрения грамматики, зато точными и по-своему красивыми.
Катя прилегла на сидении, положив голову на мои колени, уютно свернулась калачиком и тихо задремала. Тряска автомобиля и непрекращающийся говор Леонтича ее совершенно не волновали.
Вскоре мы действительно выехали на асфальт возле дорожного указателя "Девичьи Пустоши, 3 км".
--
У нас тут еще Мужьи Выселки и Лихобабино имеются, - сообщил Леонтич названия окрестных сел, - а вам в Хренове куда надо?
Я вздрогнул. Вопрос Леонтича застал меня врасплох. Незаметно я сунул руку во внутренний карман своей куртки, достал паспорт, посмотрел адрес прописки.
--
Ямская, дом 5.
--
Это возле хлебного, на углу?
--
Ну да, - неуверенно ответил я.
--
Знаю, - не унимался Леонтич, - там еще киоск "Папиросы-табак-сигареты" имеется. В нем раньше Зинка работала.
--
Наверное, - сказал я, - наверное Зинка там работала. Я не курящий.
--
Я тоже не курящий, мне просто Зинка нравилась. Вот и покупал у нее "Беломор". Когда мы с ней расписались, только тогда она узнала, что я не курю. Долго смеялась. Достала из кладовки непочатые пачки "Беломора" и все пересчитала. Оказалось пятьдесят восемь штук! Это у меня повод такой был к ней наведываться почаще - папиросы покупать. Я к ней аккурат два месяца ходил, каждый день покупал, а потом предложение сделал. На Покров ровно год будет, как мы расписались.
Между тем, ливень стал занудным осенним дождиком, который стучал по кабине, монотонно оседал на стеклах лепешками- каплями. Кабину слегка покачивало, несмотря на внутреннюю убогость, в ней было уютно. Маленький, совсем крошечный сухой островок, обогреваемый автомобильной печкой, в океане дождя, холода, сырости. Редкие встречные автомобили приветливо мигали под дождем ближним светом фар, желтыми огоньками габаритов.
Я расслабился, целиком отдавшись настоящему. Впервые за много-много лет я не думал ни о работе, ни о будущем, ни о каких-то мелочах, который поначалу кажутся очень важными, и лишь потом, спустя какое-то время, оказываются несущественными и не значимыми.
Только сейчас, в кабине ГАЗ-62, я по-настоящему понял, что ни за что на свете не вернусь в прежнюю, сумбурную, бессмысленную жизнь, в которой по большому счету были только рыбалка, какие-то одинаковые женщины, деньги, не приносящие радости, хотя они никогда не кончались, водка и глухое беспробудное одиночество.