Однажды мама сказала, что моя демисезонная курточка стала мне мала и нужна новая. Папа глубоко вздохнул и взгляд его стал таким, как будто случилось большое несчастье. Родители сели рядышком на диван, а меня поставили перед собою и заставили надеть курточку. Я не хотел её надевать - было жарко на улице. Но родители дружно настояли на своём и я покорился. Меня долго рассматривали со всех сторон. Я сильно вспотел. Трогали рукава курточки, оттягивали их, как будто хотели сделать длиннее, щупали подкладку и локти.
--
И в самом деле мала, - сказал папа, - Алёша, может быть ты в ней еще немного походишь?
Мама возмутилась:
--
Она уже не прикрывает ему поясницу. Спина голая. Он простудит почки. Новая необходима. Надо Тамарочке письмо написать.
Папа достал свой фотоаппарат "Зенит - Е" и стал фотографировать меня рядом с мамой спереди, сзади и сбоку. Папа сверкал фотовспышкой от которой у меня в глазах стали бегать зайчики. Мне вспомнился фильм про жуликов, которых чекисты тоже фотографировали спереди, сзади и сбоку. И вспышка в том фильме тоже была яркая - от неё жулики жмурились, как я сейчас.
--
Папа, что ты делаешь?
--
Мы пошлём фотографии в Москву, тёте Тамаре, - объяснил папа. Она умеет определять размер по фотографии. Может быть, она найдет тебе в Москве курточку. А мама нужна для сравнения. Потому что тётя Тамара хорошо знает мамин размер, а ты постоянно растёшь.
Закончив фотографировать, папа сообщил, что осталось еще три кадра. Я попросил папу дать сфотографировать что-нибудь мне, но он отказался, потому что пленка была 120, светочувствительная, дорогая, её надо было потратить на что-нибудь хорошее. Тогда мама сама взяла фотоаппарат, взвела затвор, сфотографировала папу и испугала его яркой вспышкой. Папа рассердился и стал ругать маму, потому что она не только испугала его яркой вспышкой, но и забыла снять крышечку с объектива. Пока папа и мама ругались, я сам взял фотоаппарат, снял крышечку с объектива и стал смотреть в потолок, по которому ползала жирная муха. Одновременно я тихо-тихо повернул затвор, чтобы папа не заметил. Но папа увидел это и сказал, чтобы я положил фотоаппарат на место. Он сказал это так громко и неожиданно, что я вздрогнул, нажал на кнопку и сфотографировал потолок. Папа отобрал у меня фотоаппарат и зачем-то тоже взвел затвор. Причем, когда взводил его, прислушался, как он жужжит.
--
Странно, - озабоченно сказал папа, нажал на кнопку, сфотографировал пол, прислушался и добавил, - фу, слава богу, показалось.
Потом папа сел писать письмо тёте Тамаре в Москву под диктовку мамы. Письмо начиналось со слов:
"Здравствуй, наша любимая сестричка Тамарочка, мы все очень скучаем по тебе...", а заканчивалось фразой "... и еще двести крышек для консервации". Папа собрался уже заклеить письмо, но мама отобрала его и дописала постскриптум: "Компактная пудра, которую Дима привез два года назад закончилась. Достань, пожалуйста новую, а то мне нечем на праздники пудриться, она такая удобная (желательно французскую)".
Папа провел языком по краю конверта и заклеил его.
Мама разборчиво написала адрес. Папа написал индекс, потому что он знал, как правильно в индексе писать цифры, а мама путалась. Папа положил письмо в китель, чтобы завтра по дороге на работу бросить в почтовый ящик.
Потом мама спросила папу:
--
А вдруг Тамарочка, как в прошлый раз, ничего не достанет?
Папа подумал и ответил:
--
Я позвоню маме, пусть она позвонит в Ворошиловоград, нашим евреям. Может, они помогут.
Папа стал звонить бабке. Он долго объяснял ей, что нужна куртка осенняя, на ребёнка, то есть на Алёшу. Да, осенняя. Да, та куртка уже мала. Хорошая, но мала. Да, быстро растёт. Да, уже второй класс. Да, он знает, что у Киры внучка тоже идет во второй класс. И ее сына Вову тоже помнит. Ну и пусть Вова пьет. Что значит ну и пусть? А то и значит, что этого Вову он видел один раз в жизни, когда ходил еще в восьмой класс. Да, много времени уже с тех пор прошло. Да, он знает, что Вова бросил строительный институт. И работает прорабом. Конечно передам. Папа вызывающе посмотрел на маму. Мама замахала руками и закрутила головой. Нет, еще не пришла. Скоро придёт. Обязательно позвонит.
--
Ну, что она сказала? - опасливо, будто боясь того, что бабка ее услышит, - спросила мама.
--
Сказала, что позвонит.
--
Надо еще к Маше сходить. Ты видел, как её дочка ходит одета? Это всё потому, что у них есть знакомая из "Детского мира".
И мне сразу стало обидно, что у нас такой знакомой нет.
Мама быстро оделась и пошла к тёте Маше, у которой была дочка Неля, а у Нели были джинсы. Настоящие, синие, как у взрослых. С овальной медной бляшкой на заднем кармане и заклепками. И белые кроссовки были - "Томис", с маленькой черной этикеткой сбоку на иностранном языке. И хотя кроссовки были тоже ничего, но этикетка мне нравилась больше. Папа говорил, что тётя Маша спекулянтка, а мама отвечала папе, что такие слова при ребёнке говорить нельзя.
Потом мама вспомнила про знакомых из Тбилиси и стала писать письмо дяде Мише. Папа молчал и косился маме через плечо - смотрел, что же такое она там пишет. Я понял, что письмо было про мою новую куртку. Его тоже заклеили и папа положил письмо в китель.
Ещё мама позвонила какой-то Шурочке, но оказалось, что её соседка "там уже не работает".
На следующий день мама вернулась с работы рано и очень встревоженная. Она заставила меня примерить какую-то куртку, в которой ходил сын ее сотрудницы. И несмотря на уверения мамы, что куртка ещё очень хорошая, я наотрез отказался в ней ходить. Меня ругали и даже ставили в угол. Но я стоял на своём и в конце-концов победил. Куртку унесли, пригрозив впредь больше ничего мне не покупать.
Папа пришел поздно, мама стала подозрительно принюхиваться к нему, но он достал сумку с курткой сына начальника штаба. Куртку мама забраковала сразу, даже не достав из сумки. Она, вообще, хорошо умела разбираться в вещах.
В субботу после школы меня повели в магазин "Детский мир". Вначале мы зашли в магазин как обычно. Подошли к прилавку и мама стала как-то опасливо, оглядываясь по сторонам разговаривать с какой-то тётей-продавщицей в сером рабочем халатике. Я стал глядеть по сторонам, но никаких курток не видел - одни пустые вешалки и полупустые прилавки с какими-то уродливыми игрушками. Я только начал рассматривать пучеглазого пупса с глубокими швами на руках и ногах, как после ожёга, который стоял на полке и выглядел очень больным, как мама быстро потащила меня на улицу. Мы обогнули дом, в котором находился "Детский мир", вошли в арку, перелезли через ящики близлежащего гастронома, перебрались через мусорку, зашли в какую-то железную ржавую дверь, долго шли вонючим коридором, спустились в подвал и там тоже куда-то шли мимо железных решёток и коробок , пока не пришли в какую-то мрачную кладовку с огнетушителем. Там стояла тётя-продавец, с которой мама разговаривала в магазине. Мне стали давать куртки и я начал их мерить. Три были слишком велики, две слишком малы. Одна пришлась как раз впору. Куртка маме очень понравилась, но оказалась, что она для девочки и со стороны это заметно, причем не чуть-чуть, а сильно заметно. Во дворе еще ладно, а в школу вести в такой нельзя. Куртку пришлось снять. Я заплакал. Меня стали успокаивать. Стали объяснять, что мальчики не должны ходить в девчачьих нарядах. А я плакал вовсе не из-за курточки. Вернее не из-за этой курточке. Мне просто было обидно, что на меня не нашлось подходящей.
Я ныл по дороге домой, я ныл дома. В конце-концов мама кому-то позвонила. Я сразу стал прислушиваться к разговору, потому что знал - мама позвонила из-за меня, вернее, из-за моей курточки, успокоился, обрадовался и внутренне стал готовиться к тому, что вопрос с курточкой разрешится в ближайшее время. Разговор мамы был таким:
--
Ну я не вижу другого выхода, придётся идти. А что делать? Ты пойдешь со мной? Я боюсь... В первый раз... Главное, чтобы Дима ничего не узнал... Там грузины ходят... А вдруг заберут в милицию?... Окружная трасса... А на чём туда добираться?
Мама говорила тихо-тихо, боязливо косясь в сторону кухни, где папа заваривал чай.
В воскресенье папа был ответственным. Вот почему мы с мамой остались одни.
Мама подняла меня очень рано - папа только ушёл и на кухне еще стояла его недопитая чашка с дымящимся чаем. Мы наскоро, как-то скомкано, позавтракали. Во время завтрака мама всё время ругалась на меня.
--
Ешь плотно, - наставляла мама во время завтрака, - едем надолго.
--
Куда едем?
--
На чёрный рынок.
Я испугался. Услышав слова "чёрный рынок", я представил себе страшное место, где на кольях белеют черепа, бродят бабки-ёжки и длинноносые колдуны.
--
Не хочу, не поеду на чёрный рынок! - истошно заорал я на всю квартиру и заплакал.
Мама задёрнула шторы, вышла в прихожую, подошла к двери, прислушалась и сказала мне шёпотом:
--
Не вздумай больше произносить эти слова - "чёрный рынок", нигде, никогда. А то нашего папу заберут в тюрьму и больше мы его не увидим.
Я испугался ещё больше и затих.
Я молчал когда мы ехали на автобусе в центр города, где встретились с тётей Олей, маминой хорошей знакомой.
--
Да не волнуйся ты так, - сказала она маме, - туда все ходят.
Я молчал, когда мы ехали на троллейбусе через полгорода.
Я молчал, когда мы безумно долго тряслись в трамвае. Я стоял, держа маму за руку и никто не уступил мне места.
Я молчал, когда мы шли пешком через какой-то лес, мимо свалки, многочисленных строек и ржавых труб.
И вот мы пришли на "чёрный рынок".
Это была поляна в леске на краю города. Толпа самого разного народа толклась здесь. Цыганки в цветастых юбках, грузины в кепках-аэродромах, подозрительные деды в потёртых пиджачках и начищенных сапогах, похожие на предателей из фильмов про фашистов, тётки, накрашенные, улыбающиеся, но со злыми глазами, как продавщицы из нашего гастронома. Люди ходили туда-сюда, что-то смотрели, спрашивали, кричали, смеялись. Тут же стояли какие-то бабки, похожие на ведьм, и безногие деды с медалями, грязные и вонючие, которые просили денег. Мама щедро совала им мелочь, а тётя Оля отговаривала маму так делать, потому что "они в прошлом кто в тюрьме сидел, кто пил, кто проституцией занимался, кто воровал, а ордена они себе купили, или украли, сами, небось, в войну по тылам мотались". Но мама отвечала тёте Оле, что это "несчастные старые люди" и попросила её разменять рубль мелочью.
--
Девочки, девочки, лифчики, лифчики французские! - кричала, хватая маму и тётю Олю за руки толстая тётка.
--
Дэвущки, а ви в рэсторан хатите са мной пайти? - спросил маму улыбающийся во весь белозубый рот грузин с джинсами в волосатой руке.
--
Пошляк, - гневно ответила мама ему, - я замужем!
--
Котятки, котята сиамские!
--
Ой какие хорошенькие, бедненькие, по чем они?
--
Два, - ответила маме тощая тётка.
--
Такие дешёвые? - громко изумилась мама, - давай, купим! - сказала она тёте Оле.
Тётя Оля зашептала маме на ухо:
--
Они стоят двадцать рублей. Тут всё надо на десять умножать. Это они так специально говорят, чтобы милиция не привязалась.
Мама недовольно поморщилась.
--
Спекулянтка! - с чувством бросила она тётке с котятами.
Тётка неприятно засмеялась и сказала маме что-то такое, от чего мама покраснела, схватила тётю Олю за руку и потащила её и меня прочь с "чёрного рынка".
--
Какой ужас! - возмущалась мама, - куда ты меня привела? Такая грязь, пошлость, безнравственность... Пойдем, пойдем отсюда. Я не могу это все видеть, да еще с ребёнком.
И тут к маме подбежала цыганка.
--
Плавочки на мальчика, красавица моя, совсем не дорого прошу, только деткам на хлеб чтобы хватило, совсем голодные ходят!
--
Работать иди... - начала было выговаривать цыганке мама, но тут вдруг на "чёрном рынке" началось непонятное волнение, все куда-то побежали, цыганка сунула маме в руку плавки и тоже побежала. Мама осталась стоять на месте, но тётя Оля потащила её прямиком в лесок.
--
Милиция приехала, надо уходить, - сказала тётя Оля маме совершенно другим, каким-то хриплым голосом.
И мы побежали по лесу. Впереди бежала тётка с котятами, запихивая их в сумку с "молнией". Бежала тётя Оля. Бежала мама. Одной рукой она тащила меня, в другой несла сумку и плавки. Бежал я, вспоминая какой-то фильм про войну в котором женщины с детьми точно также как мы сейчас, убегали от фашистов.
Мы стояли на остановке и ждали автобус. Рядом стояла тётка с котятами, время от времени косясь на меня и маму.
Мама была красная и возмущенная. Автобус долго не приходил. Мама, наконец, успокоилась и обнаружила, что держит в руке плавки.
--
Что это? - удивилась она.
--
Плавки! - обрадовалась тётя Оля, - хорошие то какие, твоему Алёшке через годик в самый раз будут.
--
Как это "Алёшке впору"? Зачем нам чужие плавки? Надо пойти и отдать. Не нужны мне её ворованные вещи, да и не удобно.
--
Нина, да брось ты, ну что же ты у меня такая? - улыбаясь, тётя Оля прижалась к маме,- да эта цыганка нарочно тебе плавки отдала, чтобы ее в милицию за спекуляцию не забрали. Нет товара - нет улик.
--
Не могу я их взять, чужая ведь вещь, - оправдывалась мама, - лучше повешу вот тут, на гвоздике, может кто себе возьмет.
--
Хорошие плавки, - вдруг сказала тётка с котятами, которая незаметно подошла к нам, - итальянские. Цыгане их по десятке толкают. Вы их лучше спрячьте в сумочку, а то еще они скажут, что вы их украли. Не отобьешься потом, цыгане - такие.
--
Я... Украла... - прошептала мама, убрала плавки в сумочку и замолчала, надув губы. В ее глазах, я точно видел это, блестели слёзы.
Мама молчала всю дорогу до дома. Накормила меня обедом и сказала вдруг за столом ни с того ни с сего:
--
Будешь ходить в том, что есть в магазинах. В нашей куртке. Другие дети ходят и ничего, и ты будешь ходить. Не могут тебе родители купить хорошую импортную. Нет у нас тёти на базе и дяди в торге.
В четыре часа пришел усталый папа. Про поход на "чёрный рынок" мы ему ничего не сказали.
Про новую курточку в доме больше никто не говорил. И я начал уже беспокоиться, что мне её никогда не купят.
Примерно месяц спустя, как раз на последней неделе летних каникул нам прислали три посылки. Посылки, как по заказу, пришли в один день. Папа взял все три извещения и мы пошли с ним на почту.
Посылки нам прислали: из Москвы - тётя Тамара, из Тбилиси - дядя Миша, из Ворошиловограда - дядя со странным именем Дусик, который пару раз приезжал к нам и был похож на грузина. Во всех трёх посылках оказались совершенно одинаковые польские курточки, как раз на меня, на вырост. Они мне сразу понравились.
Но мама сказала, что в трех я ходить не буду - одну подарим Ромашке (двоюродному брату - одногодку), а вторую она отнесёт на работу сотруднице, у которой сын тоже идет во второй класс. Но папа предложил всё-таки оставить мне две курточки, чтобы когда одна будет грязная, я ходил во второй. Мама в конце-концов согласилась.
--
Две куртки! - говорила она, разглаживая хрустящие целлофановые пакеты, - как за границей...