"Мья" (кроманьонск.) - мой, мое, мои.
Отсюда происходит выражение:
"Се мья (мия) - это мои".
Дедушка Тыко пришел в чум, сел к очагу и спросил:
--
Села сказала мне, что ты уходишь?
--
Ухожу, - ответил я.
Дедушка Тыко долго молчал.
--
Я пришел издалека и принес вещи, которых нет в твоих краях, чтобы выменять на то, чего нет у меня, - наконец сказал он на чистейшем западном диалекте верхне-кроманьонского языка то, что потом стало фразой " у вас товар - у нас купец", - Села хочет, чтобы ты стал ее мужем и оставался с ней, пока она не родит от тебя трех мальчиков.
Несмотря на то, что была зима, и термометр, если бы он был, показывал бы, наверное, минус двадцать пять, мне стало жарко. Я снял волчий жилет - подарок Селы, развязал шнурок на тонкой замшевой рубахе, которую минувшим летом выделала тоже она.
--
Села любит тебя, - продолжал дедушка Тыко, трогая мой волчий жилет, щупая рубашку, - посмотри, какие богатые подарки она дарит тебе, как ухаживает она за тобой. Она - твое яблоко. Не можешь остаться - возьми ее с собой.
"Твое яблоко, - пронеслось в мыслях, - так говорили тридцать тысяч лет назад, а сейчас говорят "твоя половинка". Половинка чего? Яблока дедушки Тыко. Человек совсем не изменился".
Меня откровенно сватали. Я стал артачиться:
--
Если взять ее с собой, Села останется одна. Кому скажет она "се-мья?
--
Се мья, - сказал дедушка Тыко и тронул меня пальцем, - Она не будет одна .
Слово женщины - закон. Но Села еще не женщина. И ее слово не имеет веса. Она "мертвая женщина", девушка, та, кто еще не родила. Живое рождается только живым. Чтобы стать живой, Селу должно оплодотворить мужское семя. Она снимет с себя белый полог, мужчина сотрет с ее лица белую свадебную краску. И Села станет живой. Белый цвет - цвет снега, безжизненной зимы, холода и мертвого лица - цвет смерти. И только после первых родов, омыв чрево кровью, женщина имеет право красить лоб красной охрой. Тогда ее слово становится законом. Мертвых тоже красят в красный цвет - цвет лета, солнца, жизни, цвет женщины-матери-чрева, цвет грядущего воскресения в жизни вечной... Кроманьонцы верят в воскресение и вечную жизнь. Ведь солнце, умирая каждый день - воскресает. Человек - тоже солнце, потому что душа хорошего человека источает тепло, согревающее душу другого человека. Значит, человеческое солнце-душа тоже воскресает.
Села была дочерью матры - Матери племени. Сильная, высокая, стройная, загорелая. Я выжил только благодаря ей. Это она учила меня всему, что с детства знал каждый кроманьонец, но что забыли люди XXV века - искусству жить на Земле. Я оказался прилежным учеником. И она, следуя вечным законам материнства, несмотря на то, что я был значительно старше, считала меня своим духовным сыном и не желала бросить одного даже в далеком будущем. Ведь я не умел, когда попал в племя, почти ничего - делать горшки из глины, стрелы из ветки, пера и кусочка кремня, крепить наконечники к копьям жилами животных, разводить огонь с помощью трута и кремня, перевязывать рану кожаной повязкой с подкладкой из сушеных листьев подорожника, пить хорошую воду и избегать плохую, есть плесень и лишайник, когда болит горло, пить в холода отвар из горькой ромашки и сушеной рябины, гнать вино из диких яблок для праздников. Стыдно признаться, но отсутствие уборной, когда на улице трещат дубы от мороза... Человеку XXV века было трудно догадаться до того, что в глубоком сугробе можно устроить отличный унитаз, только садиться надо спиной к ветру, предварительно соорудив насыпь - спинку, чтобы не дуло. Что снег, при умелом обращении и должной закалке, есть туалетная бумага и жидкое мыло в одном флаконе.
А вдруг там, в будущем, в моем времени, меня тоже будут ждать трудности? Кто, как не Села, подскажет мне, как их одолеть?
--
Все вы, мужчины, такие, - не раз говорила она, победно улыбалась, - я твоя матер.
В ее устах слово "матер", учитывая особенности верхне - кроманьонского диалекта, звучало как "матсер".
--
Да, - отвечая я ей, - ты мой мастер. Ты создала меня.
--
Нет, - смеялась она, - не мастер, а матсер...
... - Это очень большой подарок для меня, то предложение Селы, что ты, дедушка Тыко, принес в своих устах. Передай ей, что я согласен быть ее мужем, пока у нее от меня не родятся трое мальчиков. О! Уже зовут к обеду. Пошли, поедим?
С улицы доносился призывный свист рожка.
Огромный чум, где над углями жарились туши баранов, гудел десятками голосов. Я сел рядом с ребятами и вдруг понял, что никуда отсюда не уйду. Никогда не уйду. И вовсе не потому, что нас, мужиков, было почти в три раза меньше, чем девчонок, не потому, что каждый из нас ловил днем десятки томных взглядов десятков молодых женщин, а ночью, выбрав одну-единственную, оживлял ее, как мог, получая вдобавок за это все самое лучшее, что единственная приносила с собой - замшевую рубаху, или охотничью сумку с горностаевым хвостиками, или гребень с прядью ее волос...
Я понял, что не уйду из племени потому, что каждый из мужчин был моим братом, а каждая из женщин... Как минимум, была сестрой. Любящей и преданно-честной.
Лаган, добродушный силач лет двадцати пяти, рассказывал смешную историю про ворона, у которого лисица хитро выпросила мертвого рябчика. Он уверял, что сам видел все своими глазами на одной охоте. Все смеялись, особенно дети, и просили повторить рассказ. Потом Ильга, ставшая недавно матерью, кормя своего ребенка правой грудью, а левой грудью - ребенка Илы, у которой от холода пропало молоко, стала рассказывать сказку про то, как Земля поссорилась с Небом. И хотя все знали ее, но слушали тихо-тихо, чтобы громко засмеяться в конце, когда окажется, что Небо - это мужчина, а Земля - женщина.
Я ел и пил, и думал о том, что непременно пойду завтра на очередную охоту, ведь нужно так много мяса - у нас, в смысле, в племени, после праздника Летнего солнцестояния родилось много детей. Их надо кормить, чтобы он росли крепкими и здоровыми. И пусть темпоральная команда разводит руками, отчаявшись меня найти и убирается прочь в свой XXV век, к говорящим унитазам с искусственным интеллектом. Я останусь там, где мои, где " се- мья", где есть праздник Летнего Солнцестояния, где рыжеволосая Лина и худышка Чара качают детишек, так похожих на меня в детстве.
За обедом Села не сводила с меня глаз. Дедушка Тыко ей все рассказал.
- Нья! - прошептал я губами, встретившись с ней взглядом и она меня сразу поняла.
"Нья" означало "да".
Темпоральная команда прибыла минута в минуту. Раскрылось пространство, и время, лопнув, как мыльный пузырь, исторгло посланников далекого завтра.
--
Сергей, человечество искало вас триста лет, вас, первого человека, шагнувшего в прошлое, Гагарина путешествий во времени! Триста лет человечество скорбело по вас. Неужели вы останетесь здесь? Неужели откажетесь вернуться в свой тихий XXV век?
Я внимательно осмотрел их подозрительно худые лысые фигуры, бледную, какую-то прозрачную кожу, отмечал странное, непривычное произношение.
--
Ребята, - спросил я их, а вы, из какого века будете?
--
Из двадцать восьмого!
--
Ну и как там у вас?
--
Вам разрешили вернуться в ваше время, - ответили они, - после карантина вы продолжите жить в своем времени.
--
Ну а все-таки, как там, в веке двадцать восьмом?
Посланцы будущего изучали носки своих изящных серебристых сапог и наотрез отказывались рассказывать от дивном двадцать восьмом веке от рождества Христова. Видимо, им не разрешили это делать. А я продолжал свое, пытаясь перекричать вьюгу:
--
У меня здесь сын и дочь. Меня вчера сосватала такая девушка! У меня после охоты будет свадьба. Прошлым летом мы нашли дикую пшеницу. Вон она, лежит в мешке, в углу. Будем сеять. В третьем чуме от старой сосны стоят две буйволицы и две овцы. Это я их приручил. Они дают детям молоко и шерсть. Это я научил племя ткать пряжу и вязать носки. Вот, посмотрите! Первые шерстяные носки на Земле! Мои носки. Сам осенью вязал. Спицы лично выпиливал пемзой из бивня мамонта. У нас за всю зиму, тьфу-тьфу, ни один малец не простыл! Скоро наступит весна, мы будем сажать хлеб, строить землянки, ловить тарпанов и ковать железо. Это я нашел железо и показал огниво. Через пару лет построим избы, у нас будет вдоволь хлеба и буйволов. Через десять - построим город, соберем племена... Да тут, вообще, столько дел! Если я так нужен грядущему человечеству, то передайте человечеству мои слова: "Люди, вернитесь на Землю!" А я остаюсь здесь.
Буран усиливался, темнело, надо было возвращаться домой. Я повернулся спиною к ним и направился к становищу, но тут меня что-то ударило, звонкая вспышка ослепила сознание и я провалился в свет.
--
Мья.. Се мья... Мья... - знакомый, дорогой голос, вернул меня из небытия.
Я лежал в снегу. Надо мной вращалось звездное небо. Я нашел ковш Большой Медведицы, который принял знакомые с детства очертания и понял, что Каменный век закончился пятнадцать тысяч лет назад, что за прошедшие эпохи звезды разбежались слишком далеко. Но зима продолжалась, и Села была рядом. Я сел в сугробе и осмотрелся. Вокруг меня, насколько хватал глаз, раскинулась снежная пустыня. Полнеба было охвачено сполохами северного сияния. Села, не теряя времени, принялась строить из плотного снега иглу. Я стал помогать ей и за работой прекратился шум в голове, исчезла слабость в ногах. Вскоре мы уже сидели в тесном, но теплом и тихом жилище из снега, на удобной, снежной лежанке, застланной двумя бараньими плащами. Мы всегда набрасывали бараньи плащи поверх одежды, когда на улице был ветер - чтобы не простудить спину. В иглу, сквозь отдушину в потолке, сочился звездный полумрак. Было тихо и уютно. Мы лежали на плащах, укрытые верхней одеждой и грели друг друга горячими телами. Нам было хорошо.
Села рассказывала, что произошло после того, когда меня оглушили парализатором. Оказывается, боясь, что я вернусь в свою эпоху один, Села прокралась по моим следам и спряталась за деревом, наблюдая из своего укрытия мой разговор с темпоральной командой. Когда я, парализованный, упал, она выбежала из-за дерева и вцепилась в меня. И не отпускала до тех пор, пока нас не внесли с "серебряную пещеру из непрозрачного льда, в которой горели разноцветные неживые светляки" - темпоральную капсулу. Потом был полет и вдруг, все предметы, исключая меня и Селу, стали двоиться и таять, как лед. Очевидно, пилоты что-то не рассчитали и столкнулись сами с собой в темпоральном коридоре. Произошел временной коллапс. Плюс соединился с минусом. Прошлое вошло в будущее и настоящее прекратило существование. А мы, которых не было в прошлом темпоральной капсулы, остались. Подобное могло произойти только в точке отбытия-прибытия. Иными словами, за стеною иглу расстилался XXVIII век.
У нас было все, чтобы не умереть зимой в Каменном веке - теплая одежда, плащи, ножи, кресала и трут. Но на дворе стояло время, законов которого ни я, ни Села не знали...
Мы решили дождаться утра и быстро уснули.
Утро так и не наступило. Когда мы проснулись, через отдушину нашего снежного жилища продолжал сочиться звездный полумрак. Вход завалило снегом. Я вылез наружу, разгребая занос, словно выныривал из морской глубины. Было тихо, совсем безветренно. Ровные, ясные звезды мягко поблескивали. Небо совершило полоборота - значит действительно, уже давно должно взойти солнце. Где оно? Где следы той цивилизации, к которой принадлежали люди из темпоральной команды. А может, они не люди? Может, людей не осталось совсем?
Ровная, нетронутая снежная скатерть разлеглась от горизонта до горизонта. Даже зверь не тронул ее тропкой следов. Я отошел подальше от иглу и стал копать сугроб, надеясь добраться до почвы. Тщетно! Только снег, снег и снег.
Нет, не может быть, чтобы жизнь исчезла совсем! Если я дышу, если есть воздух, значит где-то должны быть растения, деревья его производящие. Если есть деревья, то есть и животные, производящие углекислоту, необходимую для дыхания растений. Или... Этот воздух был произведен жизнью и сохранился только потому, что им давно никто не дышит? Найдут ли меня снова те, кто связался со мной по передатчику, кто прибыл за мной в Каменный век?
Из норы-входа показалась голова Селы в лохматом, отороченном черно-бурой лисой, капюшоне. Осмотревшись, изучив содержимое выкопанной мною снежной ямы, она сказала:
--
Надо идти.
--
Куда, Села?
--
Туда, куда вчера дул ветер. Когда холодно, ветер всегда дует в теплые края.
Все оказалось более, чем просто.
И мы пошли.
Десять дней, если вечную ночь можно называть днем, мы двигались по крепкому насту, жуя соленые ремешки из жирной кожи бараньих плащей, которые каждый вечер нарезала Села. Когда ковш Большой Медведицы склонялся к горизонту, мы строили иглу, спали, а утром шли дальше. На шестой день слой моего подкожного жира совсем истощился и я стал мучиться думами о приближающейся дистрофии. Восьмой день принес безмыслие и тянущую, больную усталость. А на исходе десятого дня-ночи, когда мы строили иглу, из сполохов северного сияния вынырнула птица. Огромная, белая птица, похожая на гигантского журавля. Взмахнув крылами, она сделала над нами круг, потом еще и еще. И глядя на ее полет, я вдруг понял, что это никакая не птица. Она была слишком несовершенна и неуклюжа в воздухе для творения Природы. Нет, это не живое существо, это машина, сотворенная чьим-то разумом. Села упала в снег и стала зарываться в него поглубже, спасаясь, хоронясь от гибели. Я почему-то остался стоять, как стоял. Может быть потому, что подобно людям будущего, считал свою жизнь обузой. Птица с тяжелым шелестом опустилась совсем рядом, коснулась лапами наста и замерла, точно оцепенев.
--
Га мья, мано! - раскатисто сказала птица на чистейшем верхне-кроманьонском языке.
Из сугроба высунулась голова Селы. Она не понимала, кто говорит ей: "Иди ко мне, человек!"
--
Пойдем, - я потянул Селу за руку, - она зовет нас.
--
Кто ты, - спросил я птицу по-русски, - чего тебе нужно от нас? Что случилось с Землей, с людьми? Где мы находимся?
--
Зачем тебе нужно знать все это, человек? Ты находишься в безвременьи, - ответила птица на чистейшем русском языке, - и ничего не сможешь изменить, или поправить.
--
Где мои спутники, те, кто привез меня сюда?
--
Они погибли. Ты же знаешь - темпоральный коллапс. Двести лет войны не способствовали тому, чтобы люди совершенствовали способы путешествия во времени. Они совершенствовались только в убийстве подобных себе. Твои спутники ошиблись, они были неподготовлены.
--
Зачем я был им нужен?
--
Для будущей войны. Твое тело имеет опыт. Как люди привыкают к ледяной воде, или жаркому солнцу, так и к путешествиям во времени нужно привыкнуть. Это дается не всем. Ты - избранный. Ты совершил полный переход туда и обратно, и остался жив. Таких, как ты, среди людей пока нет.
--
Ты человек?
--
Конечно же нет.
--
Кто ты? Выйди наружу, я хочу видеть тебя, высшее существо!
--
Я не твой бог, и тебе незачем видеть меня.
--
Тогда помоги нам. Верни нас обратно, в Каменный век.
--
Зачем?
--
Чтобы человек жил и в сегодняшнем дне. Я посею в человеческих умах идею о том, что человек не должен убивать подобных себе и сделаю все, что смогу, чтобы эта идея дожила до сегодняшнего дня.
--
Твоя идея обречена на провал дважды. Во-первых потому, что звери тоже подобны человеку. Но для того, чтобы человек жил, он должен убивать зверей. Человек не может жить и не убивать подобных себе. Во-вторых, последний убитый в последней войне умирал как раз с мыслью о том, что человек не должен убивать подобных себе. О том же думал и тот, кто в него стрелял. Чем осел отличается от остальных? Ушами... Но так думает только осел. Ты считаешь, что присутствие человека в сегодняшнем дне - благо, но я думаю иначе.
--
Ты хочешь сказать, что оставишь нас здесь умирать от голода и стужи?
--
Я не убиваю подобных себе. Иначе я бы не прилетела к вам. Завтра вы дойдете до ущелья. Там вы найдете людей XXVIII человеческого века. Без вас - они умрут. Верни их на Землю. Научи их жить на Земле. Это - твои.
Последняя фраза была сказана на кроманьонском языке.
Птица взмахнула огромными белыми крылами, взлетела и растворилась в звездах.
Я остался стоять, как стоял, сраженный, раздавленный, ошеломленный.
--
Ну, что же ты стоишь, - Села стала теребить рукав моей куртки, - шевелись, помогай мне строить жилище из снега.
Я оставался недвижим.
--
Шевелись, - кричала Села и била меня кулаками в лицо, - ты, жалкий, никчемный мужчина! Из за вас случаются все беды. Строй дом! Нам нужно спрятаться от холода, чтобы завтра идти дальше. Это приказываю тебе я, женщина, та, кто дает жизнь!
Я умыл лицо колючим, царапающим снегом и стал помогать Селе строить иглу.