Стылый октябрьский полдень пах горьким дымом костра. Машка прятала шею в грубом кашне. Еще вчера она сообщила Вадиму о простуде, но пришла несмотря ни на что. Аскетичная, некрасивая Машка, вызывала у парней отвращение, или робость. Сильных натур Машка раздражала - они чувствовали в ней напористость, независимость и холодный ум, а слабые просто робели от одного вида ее сжатых тонких губ, не знающих помады. Русые волосы - в пучке, перетянутом дешевой резинкой, дорогие очки закрывают пол-лица, полноватые бедра теряются в мешковатых джинсах, маленькие груди совсем не видны под черным грубым свитером. Она слушала Янку Дягилеву и Дженис Джоплин, и из шести миллиардов людей любила только свою сиамскую кошку.
Машка грубо кашлянула. "Ей совсем плохо!" - подумал Вадим. Она закурила "Честерфильд", и, бросив в сторону ребят прозрачный взгляд, не поздоровавшись, повернула к подвалу. Все остальные - пять человек, как по команде двинулись следом. Они нырнули в окутанные дымом, заросли сбросивших листья акаций, и вскоре оказались перед входом в подвал. Машка была уже тут и топталась, нервно стряхивая пепел. Она ждала, ожидание ее раздражало. Вадим достал ключи. Обшарпанная железная дверь открылась на удивление легко, без скрипа и лязга. Пахнуло проросшей картошкой. Ребята сошли по бетонным ступенькам. Вадим запер дверь на внутреннюю задвижку. Они зажгли свечи и, погруженные в ауру свечного мерцания, растворились в лабиринте узких душных коридоров. Первым шел Вадим. Под ногами хрустел песок. Потрескивали свечные фитили.
- Мы не одни... - робко заметила белокурая Женька, - фитили трещат так часто...
Машка, шедшая следом за Вадимом, обернулась и пристально, но не злобливо, посмотрела на Женьку. И та поняла - Машка с ней согласна, и глупо улыбнулась, опьянев от внезапного счастья.
На черной глянцевой поверхности двери, отражались свечи. Шесть огней. Матовые белые цифры 66 почти скрывались свечными бликами. Все ребята, даже Машка, удивленно посмотрели на Вадима. До них только сейчас дошло, что цифры на двери сарая - номер его квартиры. Какая восхитительная, волнующая мистика совпадений! Неслучайных, заметьте.... Когда вершится дело, подобное тому, что они затеяли, ничего случайного быть не может.
Машкин взгляд задержался на Вадиме дольше всех. Одно лишнее мгновение. Другие бы вспыхнули от счастья, но Вадиму было все равно. Безразличие Вадима нравилось Машке. Ее притягивали независимые, самобытные натуры. Их всегда хочется приручить, склонить на свою сторону, выведать потаенные секреты. Именно поэтому Вадим, единственный из всей кампании, был с ней на равных. Он никогда не раскрывался полностью.
Дверь, в отличие от той, наверху, отчаянно заскрипела. По коридорам прокатилось глухое недолгое эхо. Внутри сарая стояли грубые подмости со следами известки, а на них - железная клетка с морской свинкой. На свету животное заметалось, щуря глаза-бусинки. Ребята прикрепили свечи к полкам, гнилым, но тщательно выметенным. По три свечи с каждой стороны. Раньше на полках стояли домашние консервы, но, вот уже третий год, полки оставались пусты... Машка бросила в угол, на трубы, пальто, шарф, распустила волосы, вынула из кармана пальто остро заточенное шило, и сказала простуженно:
- Он уже ждет. Начинайте.
Вадим достал свинку. Животное отчаянно пищало и кусалось, предчувствуя скорую смерть. Машка сняла очки, Вадим впервые в жизни увидел на ее настоящее лицо, и с удивлением заметил на нем тень похотливого желания. Оно сделало Машку привлекательнее, словно осененной тем колдовским светом, который имеет тонкий, едва уловимый запах женской крови и влечет мужчин. Готовясь совершить ритуал, наполняясь его мистическим духом, Машка превращалась в сладострастную язычницу, красивую особенной, необузданной, яростной прелестью. Вадим завороженно наблюдал за ее превращением. Она чуть приоткрыла влажные, налитые соком губы, и в ее слюне, блестевшей на крепких ухоженных зубах, отразилось звездочками свечное пламя. Девчонки, кроме Машки, отступили к стене, а ребята наоборот, плотней подошли к подмостям, на которых Вадим принялся распластывать свинку. Животное притянули к доскам тонкими кожаными шнурками, за шею и низ живота. Вадим прибил концы шнурков обойными гвоздями. Когда все было готово к церемонии, Машка подошла к подмостям и с такой силой вонзила шило в дерево, рядом со свинкой, что оно зазвенело.
- Возьмитесь за руки, - сказала Машка, - он здесь, я чувствую...
Как бы в подтверждение ее слов, вновь затрещали свечные фитили..
- Слышите? - Машка прислушалась, ее лицо стало восторженно - просветленным, как у шизофреников, - он пытается нам что-то сказать...
Фитилек ближней к двери, свечки, треснул так, словно на сковородку с раскаленным маслом капнули воду, и погас.
- Погасить пламя! - взвизгнула Машка.
- Погасить пламя! - повторили остальные, и, поддавшись общему порыву, задули все свечи и снова взялись за руки. Ослепленный темнотой, Вадим ощущал жар, исходивший от Машкиного дыхания. Представляя ее, такой, какой она открылась сейчас - дикой, вдохновенной, он возбуждался. Ему нравились женщины, на лице у которых было написано желание.
В кромешной темноте все услышали, как Машка со скрипом извлекла шило, и принялась стучать острием по дереву. Все замерли, ожидая, когда ЭТО случится, но ЭТО все не случалось. Сердце Вадима забилось. Его толчки становились все мощнее, проталкивая по сосудам все новые и новые порции адреналина. И вдруг вместо стука они услышали отчаянный визг свинки. Вадима словно пронзило током. Член упруго наполнился кровью, а тело - яростным возбуждением. Вместе с тем, в сердце вошла жалость к визжащему, скребущему коготками по доске, животному. Острие не всегда попадало в плоть. Часто оно вонзалось в дерево, продлевая страдания жертвы. Вадим сжимал пальцы Женьки и Машки , чувствуя , как дрожат их ладони. Член Вадима терся о брюки, Вадим жадно вдыхал терпкий запах Женькиных духов, пряный аромат испуганой женщины, и жалость медленно сменялась жаждой животного совокупления. Он высвободил ладонь из Женькиных ногтей, одним рывком притянул к себе Машку, и впился в ее мокрые от слюны губы.
Она была на удивление покорной, и отвечала на все его действия, как послушная рабыня. Вадим содрал с нее джинсы, колготки и бросил тело на трубы, где по его расчетам должно было лежать Машкино пальто. А потом схватил ее бедра, раздвинул так, что она застонала от боли в связках, размазал по вульве жирный плевок и вошел грубым толчком в совершенно сухое лоно. Машка застонала опять, забилась, стуча пальцами по фольге теплоизоляции и Вадиму ее движения напомнили предсмертное скребение свинки по доскам подмостей. Машка, такая независимая в обычной жизни, была сейчас в полной его власти. Он вонзал в нее жало. Он убивал, а она - умирала. Вадим потерял контроль над собой. Он бил Машку по лицу и бедрам. Он притягивал за волосы ее голову к груди и трахал, трахал, трахал, упираясь, всякий раз членом в нежную матку, и скотская жестокость, с которой он это делал, добавляла желания все больше и больше. Кончив раз, он не успокоился. Искорка желания осталась. Он дал Машке сильную пощечину и продолжил ее трахать. Машка затихла, она уже не стонала. Она лишь часто дышала, двигаясь в такт его движениям. Вадим кончил второй раз. Истомное жжение осталось в члене, но Вадим уже успокоился, и, словно вынырнув из воды, и окунувшись в звуки воздушного океана, вдруг услышал крики и возню в темноте сарая. Кричала Женька, которую тискал в углу обычно застенчивый Миша, а Ромка и Айна пытались их растащить. Вадиму стало безумно стыдно. Внутри появилась серая, унылая пустота. Такого с ним раньше не случалось никогда. И пустоты такой тоже не было. Вадим застегнулся, нащупал Машку, которая от прикосновения истерически завизжала и ударила его пяткой.
В конце - концов, все успокоились. Мишу оторвали от Женьки и вернули в действительность. Женька перестала кричать. Она только всхлипывала в углу, возле двери, успокаиваемая Айной. Роман зажег свечу. Вадим увидел сгорбленную Машку, в черных колготках, втискивающую в джинсы полные ноги, и ребят, которые с опасливой удивленностью смотрели то на него, то на Женьку, то на стол с лужей крови и оскалившейся мертвой свинкой.
Из подвала вышли молча. Даже Машка была какой-то потерянной. Она случайно раздавила в кармане очки и, поднимаясь по ступенькам к входной двери, вытряхивала стекла и обломки пластмассовой оправы. Ее русые волосы небрежно разметались по плечам. Она была совершено другой - замученной, простой и, как ни странно, женственной. Наверху, на свежем воздухе, ребята окончательно успокоились. Миша виновато косился на Женьку, которая держалась поближе к Ромке и Айне. В глазах Айны блестели слезы. Как-то незаметно, сами собой, ребята разместились во дворе, за столиком, где летом пенсионеры стучали в домино. Женька высморкалась в крахмальный платочек, показавшийся Вадиму кусочком невинности в океане греха, и надрывно выплеснула из себя:
- Я боюсь, боюсь, боюсь...
Остальные молчали. Машкин сатанизм им тоже не понравился. Одно дело курить травку и болтать о дьяволе на балконе Машкиной квартиры, листая "Сатанистские ритуалы" Ла Вея и совсем другое самим исполнять обряд, пусть даже целиком придуманный Машкой.
Потом Ромка предложил купить водки и напиться. С ним молча согласились. Взяли пять бутылок. Пили тут же, за столиком, закусывая копченой мойвой и соленым арахисом - на большее не хватило денег. Сивушная отрыжка вызывала чувство горькой тошноты, но ребята пили молча и много. Невдалеке крутился пожилой Гоша из второго подъезда, грязный, опустившийся на самое дно жизни человек. Он шумно вздыхал и что-то невнятно бормотал. Гоше налили щедрый стакан. Двести грамм. Гоша выпил его залпом, а из трех предложенных для закуски рыбок, две положил в карман голубой болоньевой куртки . Когда под стол поставили последнюю бутылку, и делать стало нечего, Женька громко расплакалась. Бутылки отдали Гоше, и компания отправилась провожать плачущую Женьку домой.
Что было дальше, Вадим не помнил.
Он проснулся на заре, с невозможным, отвратительным вкусом копчения во рту. В квартире пахло рвотой и мойвой. Вадим лежал одетый, на раскрытом диване, а напротив, в кресле, разбросав спутавшиеся русые волосы, храпела совершенно голая Машка. С угла ее приоткрытого рта текла слюна. Вадим изумился маленьким, но таким красивым грудям, но не как мужчина - сейчас он был опустошенным алкоголем бесполым организмом, а как эстет. Правда, ощущение прекрасного умерло, едва родившись - у Вадима закружилась голова.
Шатаясь, он выполз из душившей тело одежды и поплелся на кухню. Там Вадим достал из холодильника аспирин, налил в мутный стакан, в котором в прошлую субботу Максим, "Безумный Макс", заваривал поганки, ледяной водопроводной воды, бросил туда щепоть соли, крупицу соды и, размешав содержимое пальцем, разжевал таблетку и запил водой. Тотчас, в желудке стало тяжело. Но Вадим знал - скоро это пройдет. Так всегда бывало с похмелья - от холодной воды болел желудок. Десять минут Вадим всегда проводил в мучениях, отдавшись тупой рези, но потом наступало долгожданное облегчение, и боль стихала. Согнувшись от спазма, Вадим вернулся в зал, и прилег на диван, безразлично уставившись в русый, аккуратно выбритый сердечком, лобок Машки. Вадим часто дышал животом - это смягчало боль, и пытался мысленно отвлечься. Но в голову лезли только события вчерашнего вечера - Машка, подвал, водка. Боль не отступала, а наоборот, казалось, усиливаясь. Когда вдохи стали очень частыми, а резь нестерпимой, в желудке, наконец, заурчало, и вышедшая из протока желчь, сожгла боль. Взамен боли пришла слабость. Вадим рыгнул, вытер со лба пот, потом закрыл глаза и скоро уснул.
Окончательно он проснулся в полдень. Машки уже не было. Вначале ему подумалось, что Машку он видел во сне, но два русых волоса, отчетливо блестевших на флоке кресла, в лучах ясного октябрьского солнца, говорили об обратном. Его не мутило, лишь легкий шум в голове и тянущая пустота во всем теле напоминали о водке и предрассветном кошмаре. Ладони пахли мойвой. Вадим рассматривал блестящие обои, и сплетение лабиринтов их узора напоминало восточную сказку, которую отец рассказывал ему в детстве. В той сказке про Синдбада - Морехода был шелковый шатер, где жила красавица. В представлении маленького Вадика, шелк шатра имел почти такой же рисунок, как эти обои. Его детство кончилось давно, еще в седьмом классе, когда он впервые выпил в подъезде портвейна, и там же, в подъезде, стал мужчиной. Одноклассники завидовали его "успеху", а он долго ничего не мог понять. Интимное общение с женщиной раньше представлялось ему другим - красивым, наполненным особенной тайной, доступной только двум людям на Земле, и происходить оно должно было уж никак не в подъезде, пахнущем мочой, где на "тазах", один этажом выше, другой - этажом ниже, стоят его собутыльники, жадно косясь на подоконник, желая того же, что в спешке и безо всякой красоты, Вадим совершал с девчонкой. У нее не было имени. Все звали ее просто Маха. Позже он пытался расспросить старших, а значит, в его понимании, более опытных товарищей, о том, а как ЭТО должно быть на самом деле. Но получал категоричный ответ: "Именно так, а как же еще? Не ты у нее первый, не ты последний. Гуляй, пока живой, на том свете рюмки не нальют..." Подобное мнение поначалу казалось Вадиму диким, неправильным. Но шли годы, а в его жизни упорно ничего не менялось, и никаких предпосылок к правильному не предвиделось. И скоро Вадим ко всему привык - к вину, подъездам, случайным совокуплениям, и не искал больше в жизни красоты. Красота стала всего лишь плохой сказкой для глупых очкариков, типа возвышенного Толика из параллельного класса. Однажды, Вадим сильно избил Толика. Это было за две недели до последнего звонка. Просто так избил, потому что хотелось. Потому, что если ты на самом деле умный, ты должен зарабатывать хорошие деньги, а не ходить в брючонках выше щиколотки, опуская глаза при виде аппетитной девчонки.
Но вчера Вадим столкнулся с той самой настоящей красотой. Да, внешняя сторона совершенного ими в подвале акта, была отвратительна, но то, что он почувствовал в момент оргазма, произошло с ним впервые за все двадцать лет жизни. Он ощутил собственную полноту, законченность, и не просто ощутил, а слившись на мгновение с Машкой, стал даже в душе, одним с ней целым. Он открыл для себя новую женщину, не объект для извержения семени, а половину собственного "я". В мысли тотчас пришел образ спящей в кресле, обнаженной Машки. Слишком живой образ, слишком настоящий. И Вадиму ее остервенело захотелось. Здесь, сейчас.... Но Машки не было. Машка, наверное, давно спала у себя, в огромной квартире на Большой Дворянской, или мучилась там же, от головной боли и простуды. Терпение превращалось в муку, и Вадим до покалывающей, томной боли, стиснул кулаком горячий член. Еще секунда, и рука сорвется, и пальцы оросит тягучее теплое семя...
В этот самый миг, скрипнула дверь и в комнату вошла Машка. Наверное, она была в ванне. Неловко, будто стесняясь, девушка сбросила свой вечный свитер, под которым ничего не было, и, погладив трепетные маленькие груди с розовыми набухшими сосками, открыв влажную то ли от воды, то ли от страсти, промежность, быстро подошла к Вадиму. Она пахла женщиной. Легкое волнение полных бедер, девические, непорочные груди, сосок одной из которых, мягкий и пахнущий молоком, оказался у Вадима во рту, жар ее молодого тела, заполнили все его мысли. Вадим ушел с человеческой Земли - Земли мыслей, слов, проблем и боли. А как только узкое, скользкое лоно, упруго и скользко обволокло член, вспыхнул золотисто-белый свет. Вадим сам стал этим светом. Скольжение в лоне превратилось в захватывающую гонку по американским горкам. Тело Машки поднимается - он падает в пропасть, тело опускается, головка упирается в матку - летит вверх. Тела нет, рельсов нет. Есть только свет, взлеты и падения. Когда пришел оргазм, дышала каждая пора . С первым толчком спермы свет стал тьмой, и на какое-то мгновение, Вадим умер, но тьма вмиг рассеялась. Звуки мира снова ворвались в его чувства. Целый водоворот звуков, самым сладким из которых был женский крик. Вместе с ним Вадим услышал скрип половиц у верхних соседей, журчание воды в туалете, почувствовал в промежности липкую влагу, инстинктивно убрал щеку от сквознячка, который дул от окна (и когда он его заклеит?), поймал в виске отголосок легкой боли (похмелье, однако!).
Машка быстро вскочила и убежала в ванную, прихватив по дороге свитер. Вадим откинулся на подушку, решив помыться после ее возвращения, но едва об этом подумал, как мысли плавно потекли, цепляясь друг за друга, становясь образами. И в тот момент, когда образы должны были превратиться в сны, Вадим понял, что Сатана - имя женское. И ему стало хорошо.
Властный, продолжительный звонок ворвался в сон беспрекословным сигналом к побудке. Вадим вскочил. Он никак не мог сообразить, что происходит вокруг, почему так долго звонят в дверь, почему солдаты в касках стоят на его балконе и заглядывают в окна. Вадим натянул джинсы, завернулся в плед и пошел открывать дверь. Он мог бы и не делать этого, а просто, сидя на диване, безучастно ждать развязки, но усиливающееся чувство тревожного страха требовало как можно скорее переступить черту неизвестности. Любая, даже самая ужасная, определенность, была сейчас для Вадима все же лучше неведения. Не глядя в глазок, он щелкнул замком, и был тотчас брошен на пол, прижат тяжелой подошвой к линолеуму, который сам стелил три месяца назад. С Вадима сорвали штаны, выдернули с лобка пук волос, стали скоблить по основанию члена чем-то острым, а потом человек в медицинских перчатках сунул указательный палец в его задний проход, другой же рукой он ввел в уретру стальной катетер. В уретре и анусе жгло, щека терлась о песчинки, которыми был усыпан неподметенный пол, а тот, кто придавил его грудь башмаком, тот кто направил в лицо короткий вороненый ствол десантного автомата, тот, чья серая камуфляжная форма пахла креозотом, кричал, брызгая в лицо гнилой слюной:
" Ты где был вчера вечером?" и вжимал в лоб автоматный ствол. Вадим ерзал, шурша по линолеуму песчинками, кричал больше от страха, чем от боли: "Не помню, не помню!", а его мучителю это явно нравилось, и он продолжал давить на ребра. Потом катетер вытащили, Вадима грубо подняли и приказали одеться. Плед остался лежать в коридоре. Толчок ствола в позвоночник был явным приказом идти в зал, и Вадим повиновался. Ему было холодно, Вадим зябко тер ладонями голые плечи. В зале пять человек старательно вываливали из шкафов и ящиков вещи, книги, документы, топтали грязными ботинками ворс индийского ковра, привезенного дедом из Дели еще в 1965 году, и самое страшное, чувствовали себя полноправными хозяевами в доме, наполняя его запахом пота и дешевых сигарет. Пять пар безучастных острых глаз на секунду остановились на Вадиме, впились в самую душу, а тот, высокий, который жевал спичку, выплюнул ее на ковер, представился следователем по особо важным делам Курбатовым, и, указав Вадиму на кресло, повторил вопрос человека с тяжелыми подошвами:
" Где ты был вчера вечером?"
Только сейчас Вадим понял, что визит оперов как-то связан со вчерашним ритуальным убийством, и решил, ничего не скрывая, рассказать им все. Мент слушал молча, записывая слова на диктофон, отмечая фамилии в блокноте. Другой, помоложе, снимал допрос на видео. Когда Вадим дошел до первого утреннего пробуждения, и голой Машки в кресле, опер, пристально наблюдавший за Вадимом, слегка ухмыльнулся, причем так, чтобы Вадим видел его улыбку, но продолжал слушать, и лишь когда рассказ был закончен, вежливо спросил:
- А шею ты когда ей свернул ?
Вадим дернулся, как в судороге. На секунду мир накрыла черная, непроницаемая занавесь. Заболело в груди, намного сильнее, чем болело тогда, утром, после грибного отвара. Он не смог вдохнуть так необходимый сердцу воздух - мешал грубый, распирающий трахею комок, и лишь совершив над собой невероятное усилие, Вадим сделал вдох. Он все понял. Вернее, не понял ничего. Факт Машкиной смерти показался ему до абсурда невозможным - ведь его плоть еще хранила тепло ее плоти, ведь ее свежая менструальная кровь еще не высохла на его коже, и когда он, разбуженный милицией, надевал джинсы, подсохший на половом члене кровяной подтек размазался по белой ткани кармана!
- Я Машу не убивал, - сказал Вадим.
- А кто ее убивал?
Вадим подумал. Врагов у Машки, во всяком случае, известных ему, не было. Очень многие ее просто не замечали, и смотрели на мир сквозь нее, как сквозь пустоту, но врагами не являлись.
- Я не знаю, - ответил Вадим, - из нашей компании никто не мог.
Следователь ободряюще тронул ладонь Вадима.
- Послушай, парень, скоро наши эксперты (он сделал ударение на первом слоге - Эксперты, что только усугубило неприязнь Вадима к этому человеку) закончат анализы. Если сперма во влагалище убитой твоей группы, а кровь на твоем члене совпадет с ее кровью , ты автоматически станешь убийцей, что бы ты тут мне не говорил. Но я хочу тебе помочь. Многие из нас делают ошибки, и где-то я даже могу тебя понять. Если ты сейчас, своей рукой, напишешь чистосердечное признание, и расскажешь, как все было на самом деле, никто в камере, я обещаю тебе, до суда не узнает, кто ты, и за что тебя посадили. А люди там сидят разные. ...У одного, по-моему, даже СПИД нашли. И срок тебе дадут меньше. Ты поможешь следствию, я помогу тебе. Следователь придвинул к креслу журнальный столик, положил на него неизвестно откуда появившиеся листы с мятыми уголками и дешевую ручку с разболтанным колпачком. А потом, поднялся и стал изучать портрет деда, Павла Митрофановича, друга индийского народа, бывшего работника Совэкспорта. Дед был изображен за рабочим столом, на краю которого лежала чалма - подарок индийских товарищей.
Вадим смотрел на снежно - белый лист, крутил в пальцах ручку, и думал о том, что хотел бы, чтобы в таком, снежно - белом, белье, к нему пришла однажды Маша, и чтобы потом все было так, как сегодня утром. И тут Вадим вспомнил о волосах, оставленных Машей на кресле. Может быть, эта улика его спасет? Он встрепенулся, посмотрел на спинку - волос не было. Взгляд сам собой задержался на пиджаке следователя, и Вадим увидел эти волосы, прилипшие к плечу. Словно нарочно, на них падал свет люстры, и они золотились, как бы дразня и насмехаясь над Вадимом. Он протянул руку, открыл рот, чтобы что-то сказать, но следователя вызвал в коридор тот самый ОМОНовец, который топтал грудь Вадима. Следователь скоро вернулся. Машины волосы с его спины исчезли.
- Написал? - непринужденно поинтересовался он.
- Нет.
- Ну, пиши...- Вадим ощутил его колкий взгляд.
Вадим догадывался, что его отвезут в СИЗО, и понимал, что там создадут невыносимые условия с одной лишь целью - расколоть, заставит взять всю вину на себя, обеспечить операм премии ко Дню милиции и похвалу начальства. Но ведь он же ничего такого не делал! Следователь терпеливо ждал, может быть, полчаса, а может и больше. А потом, как бы невзначай, сказал Вадиму на ухо:
- Результаты экспертизы известны. Но про них пока знаю только я и эксперт. Писать будешь? Я подожду.
Вадим взял ручку и размашисто написал:
" Я Машу не убивал", поставив ниже дату, подпись.
Курбатов прочитал написанное, вздохнул и сказал кому-то:
- Все, поехали.
Вадима заставили взять смену белья, носки, рубашку, свитер. Кто-то из оперов принес с кухни полиэтиленовый пакет с хлебными крошками. Вещи ощупали и сложили туда, после чего пакет сунули Вадиму в руки, а его самого повели к выходу. Вадим слышал, как кто-то из идущих за спиной, выключает свет в его квартире. Он обул старые кроссовки, купленные еще мамой, такие дорогие и близкие, и переступил родной порог...
Глава II
Субботним утром на остановку "Донбасская" приезжает много людей, в основном женщин, с пакетами, набитыми обычными предметами обихода - едой, сигаретами, вещами. Они приезжают потому, что их родные, которые сидят в следственном изоляторе номер сто восемнадцать дробь два, всего этого лишены. Люди с пакетами толпятся возле щитов, отгораживающих от добропорядочных граждан пункт приема передач, смотрят на закрытые железом окна тюрьмы, в надежде увидеть взметнувшийся из-под железного намордника краешек платка - весточку о том, что их сын, брат, отец жив, и возможно, здоров. Люди ведут между собой разговоры и понимающе кивают головами. Многие приехали издалека, из сел и деревень. Они стоят в поношенных одеждах, скорбные и покорные, изливая соседу по очереди свое тихое горе.
Айна принесла Вадиму печенье, сушки, сигареты - все то, что он, через адвоката, просил передать. Она понимала, что некурящему Вадиму, сигареты нужны, чтобы как-то поднять свой авторитет в камере и старалась, как могла, покупала самое дорогое и качественное. В отличие от всех остальных членов их компании, Айна не верила, что Машу убил он. Нанятый дядей Вадима, Виккентием Львовичем, адвокат, только разводил руками - в лучшем случае, лет пятнадцать. В худшем - высшая мера с отсрочкой приговора. На похоронах Маши этого дядю чуть не убил Машин брат - дьякон местной Вознесенской церкви. Дьякон поднял большой камень, и, дико закричав, прыгнул на Виккентия Львовича. Брата оттащили, а дядя, с залитым кровью лицом, заплакал и пошел к своей машине. Он тоже не верил, что Вадим виноват. В прошлую субботу Виккентий Львович приезжал к тюрьме сам, и, встретив там Айну, рассказывал о том, каким Вадим был в детстве, как сильно изменила его характер трагическая гибель родителей три года назад, в автомобильной катастрофе. Дяде было под шестьдесят, он жил один в прекрасно обставленной квартире. Сегодня Виккентий Львович находился в Москве - пытался что-то устроить для Вадима. Айна отдала в окно передачку и, протиснувшись сквозь толпу к выходу, глубоко вдохнула свежий, вольный воздух.
Трясясь в маршрутке, Айна вспоминала тюрьму, никак не понимая одной вещи - зачем так мучить, сидящих там? Ведь они - люди, ведь их вина еще не доказана судом. Старушка в простом сером платочке, сын которой сел в третий раз, называла тюрьму страдалищем. " Они все на том свете в рай попадут, потому, что на этом свете прошли и ад, и чистилище..." Айна думала. Вот если бы она была самой главной, то отдала бы всех преступников на перевоспитание в монастырь. Как стал другим человеком - так иди в мир. А остаешься зверем - ходи в монахах, хоть всю жизнь. Но Айна не была самой главной, и даже просто главной не была. Она добросовестно изучала медицину, и три раза в неделю помогала маме, врачу - гинекологу, мыть полы в женской консультации, где та работала, потому что жить вдвоем на две с половиной тысячи рублей с каждым годом становилось все труднее и труднее.
У подъезда к Айне подошла пожилая сухощавая женщина. На вид ей было не больше шестидесяти, и если бы не жгучий взгляд ее тусклых, некогда карих глаз, в котором читался колоссальный жизненный опыт, Айна бы не сомневалась в ее кажущемся возрасте. Уверенная осанка, шелковое черное платье и роскошный кожаный плащ женщины говорили о том, что она имеет и власть и деньги, и совершенно не думает о завтрашнем дне. В чертах лица едва уловимо проступало что-то не то цыганское, не то кавказское. Она не красила вьющихся, почти курчавых, волос и, по всей видимости, гордилась их платиновой сединой.
- Вы Айна Толоконникова, подруга Вадима? - сразу задала она вопрос, едва подошла поближе.
- Да, я...
- Я - Графиня. Это своего рода титул. Наследственный титул. По одной причине, о которой я скажу позже, мне, как и вам, не безразлична судьба Вадима. Я имею реальную возможность ему помочь, но взамен мне необходима от вас одна услуга. Можно мне рассчитывать на ваше участие?
Айна никак не могла сообразить, кто она, эта женщина. Слова о Вадиме заставили ее прогнать свои страхи по поводу личности незнакомки. Айна собралась с духом, выпалила:
- Можно!
И тут же пожалела, ибо женщина широким жестом пригласила ее в огромный черно-зеленый лимузин, покоившийся неподалеку.
- Я не бандерша, и не богатая извращенка, - словно читая мысли, улыбаясь, проговорила женщина, - я привезу вас обратно через час, но разговор мне бы хотелось вести не здесь, а... в другом месте. Поверьте мне, Айна, это необходимо.
Айна медленно направилась к лимузину. Ее колени тряслись, а внутренний голос скороговоркой читал "Отче наш".
Лимузин пах большими деньгами, особенно внутри. Его салон был отделан натуральной тонкой кожей цвета "бургунд", а на круглой кнопке клаксона, дизайн которой, как и всего салона, был выполнен в стиле пятидесятых годов, красовалась эмблема завода - черная каббалистическая пентаграмма, с серебряной надписью готическим шрифтом:
MAGRUS - 2000
Женщина внимательно, но ненавязчиво, наблюдала за Айной, вставляя ключ в замок зажигания.
- Моя машина называется "Магрус". Это штучная работа. Их делают только в Швейцарии, на заказ.
Графиня нежно потрогала кожу двери.
- Я очень люблю бургундский цвет. Ты чувствуешь энергию, исходящую от этой обивки?
Повинуясь больше любопытству, нежели завуалированному приказанию женщины пощупать обивку, Айна прикоснулась к коже. И к великому удивлению, почувствовала едва уловимое тепло, словно потрогала что-то живое. Айна вздрогнула, посмотрела на Графиню. Женщина улыбнулась. В тот же момент двигатель "Магруса" мощно загудел и лимузин, плавно набирая скорость, выкатился на проезжую часть.
Машина двигалась в центр, это обстоятельство успокаивало Айну. Она почему-то считала, что в центре города, где народа всегда больше, чем на окраинах, будет безопаснее. За стеклами мелькали дома. Прохожие и водители встречных машин сворачивали головы, разглядывая "Магрус", а Графиня, довольная этим, сохраняла удовлетворенную улыбку, не подавая, однако, вида, что обращает на любопытных внимание. Впереди показался блестящий черный монолит представительства "Сибнефти". Ворота автоматически открылись, и машина победно въехала во внутренний двор. Подбежавший рослый охранник открыл Графине, а потом Айне, двери, взял под козырек, с преданностью альфонса смотря на хозяйку "Магруса". Та сунула ему в карман купюру. Айна отметила, что в кармане пальцы Графини будто - бы скользнули к ширинке, натянув ткань брюк... Но девушка прогнала от себя дурацкие мысли. В конце-концов, ей всегда что-нибудь кажется, а потом оказывается, что она была совершенно не права. Они вошли во внутрь, и на скоростном лифте поднялись на последний, восьмой этаж. Весь этаж занимал огромный кабинет. Айну поразило, что в нем присутствовали, в основном, два цвета - черный и красный. Шахматный пол в черно-красную клетку, черные стены и стол , красные кожаные кресла, красный потолок и, на противоположной входу стене - огромный серебряный знак, напоминающий перевернутый католический крест, с одной перекладиной, но двумя основаниями. Графиня пригласила Айну к длинному столу для конференций, любезно приняла ее пальто, которое небрежно бросила вместе со своим плащом в одно из кресел.
- Вы пьете вино?
- Нет! - категорически выпалила Айна.
- А томатный сок?
Айна подумала, что было бы глупо отказываться от томатного сока.
- Да, - сказала Айна, - сок пью.
Графиня достала из сумочки сотовый телефон, набрала номер.
- Капочка, нам два сока. Обычных.
Айна ожидала увидеть девушку, которую по ее предположениям, должны были звать не иначе, как Капитолина, но вместо нее в кабинет вошел с подносом, крепкий чернявый парень в форме охранника. Он смотрел на хозяйку с точно такой же преданностью содержанца. Но Графиня никак не отметила свое отношение к секретарю. Она взяла с подноса бокал, отхлебнула сок, и медленно, как бы смакуя, облизав губы, сказала:
- Итак, Айна... Какое редкое, интересное имя. Что оно означает?
- Не знаю. Мама говорила, что такое имя есть у народа эвенков. Просто ей понравилось это имя, и все. Мама русская, и папа... Наверное русский, я его е знала.
- Интересная история, но поговорим о ней позже. Ладно? В общем, Айна, я не только, как ты, наверное, уже поняла, руковожу местным филиалом "Сибнефти", но и занимаюсь наукой. Это своего рода хобби. Имея большие деньги, я могу, наконец, себе позволить подобное. Я ... историк. Мой конек - история религий. В газете я прочитала, что перед тем, как несчастная Маша была убита, вы совершали в подвале дома какой-то обряд. Не могли бы вы рассказать об этом поподробнее?
Алька поняла - темнить перед Графиней не имеет смысла, тем более, что слова о реальной помощи Вадиму, все еще звучали в ее ушах., и рассказала все, что знала.
- Настолько пьян, что она практически несла его на спине.
- Когда убили Машу?
- Около пяти часов утра. Так сказала милиция.
- А Вадим утверждает, что у него с Машей около двенадцати по полудни, был половой акт?
- Да, - тихо ответила Айна, не скрывая, что говорить о половых актах между Машей и Вадимом ей крайне неприятно.
- А кто придумал такой ритуал ?
- Маша. Вначале она хотела воспользоваться ритуалом из какой-то книги, а потом сказала, что лучше всего все устроить самой, слушать голос темноты, и делать все так, как темнота ей будет говорить. Маша увлекалась сатанизмом, читала Ла Вея, Кастанеду, Кроули, что-то еще, а потом, пересказывала прочитанное нам. Вначале все было очень интересно. Я узнала столько нового и любопытного! Нам стало казаться, что потусторонние силы действительно существуют, и захотелось прикоснуться к ним поближе, вот почему мы пошли тогда в подвал. А потом...
- А потом... - как эхо, повторила Графиня.
- А потом, когда Вадим при нас трахался с Машей, когда пищала эта свинка, у меня внутри появилась такая пустота... Серая и холодная, как могила. Страшно не было. Просто хотелось отделаться от ощущения той пустоты. Будто я потеряла кусок собственной души. Во мне что-то стало не так, словно я на мгновение умерла...
Волна разнообразных чувств поглотила рассудок Айны. Словно пьяная, она собралась уже поведать этой женщине все, что наболело, все, что не могла уже давно никому высказать. Но Айна во - время поняла свою ошибку. Поспешно убрала руку с подлокотника кресла Графини, и взглянула на хозяйку филиала. Их глаза встретились. Графиня смотрела на Айну как-то странно, с жалостью, нежностью и завистью одновременно. Ее слезящиеся мутные зрачки, дрожали, словно водная гладь, тронутая тихой каплей. Она явно не контролировала свои эмоции.
- Почему вы так смотрите на меня? - не выдержала Айна.
- Потому что я завидую тебе, девочка. Потому что ты прикоснулась к великой тайне, а твой друг Вадим, сумел вкусить эту тайну полностью.
Во вкрадчивом голосе Графини слышалась какая-то едва уловимая ненормальность. Айна вскочила, испугавшись, схватила пальто и побежала к выходу, но была остановлена властным окриком в спину:
- А как же Вадим?
Айна сдалась. Вернулась, положила пальто. Села на прежнее место. На нее смотрела уже другая женщина - властная и жестокая. Айна тоже решила быть жестокой, и по возможности, властной.
- Что вам от меня надо?
- Ритуал. Ты повторишь вместе с Вадимом в точности весь ритуал, который совершила Маша. В тот же час, в том же подвале. Я укажу тебе нужный день. Если тебе будет трудно, я буду все делать сама, а ты - наблюдать и поправлять, если я ошибусь. Кажется, влиятельные родители Маши очень хотят видеть Вадима козлом отпущения. Но, если у вас все получится, вознаграждение будет более чем щедрым.
И тут Айна все поняла - и про "Магрус" с пентаграммой на руле, и про кабинет Графини в темных тонах, и про серебряный знак на стене.
- Вы - сатанистка? - спросила Айна.
- Да, - просто ответила Графиня, - я служу Сатане. И всем, чем наполнена моя жизнь, я обязана ей.
- Кому ей? - не поняла Айна.
- Сатане. Сатана - женское имя. Разве ты этого не знала?
- Не знала, - сказала Айна, - а если знала, мне было бы легче?
- Легче нет, но спокойнее - да. Когда ты знаешь, что тебя не оставят в беде, всегда становится спокойнее.
- Меня не оставят в беде.
- И кто же тебе поможет в трудную минуту?
- Тот, кто сберег меня в детстве, когда я наглоталась таблеток и лежала в коме, тот, кто привел к нам в дом кота Тимошку, которого я люблю больше, чем некоторых людей, тот , кто дает мне надежду и счастье, даже тогда, когда ни того, ни другого, казалось бы, нет. Я не знаю, как его зовут, но он есть во мне, и не требует ничего взамен.
Графиня усмехнулась.
- Ты ошибаешься, девочка. Просто так ничего в жизни не дается. Чтобы что-то получить, надо вначале что-то отдать. Так устроен мир, не важно, кто его так устроил, важно, что никто из людей не может ничего изменить в его законах. Но, если у тебя могущественный помощник, ты способна сделать очень, очень много. Знаешь, кем я была раньше, когда мне было столько же, сколько тебе, лет? Я была дочерью дворника дворянского происхождения, и спившейся певички. А к этому, - Графиня сделала широкий жест, обведя пространство кабинета, - я пришла сама, начав с посудомойки в ресторане, где пела и сношалась с кем попало моя мать. Но направляла и вела меня Сатана. Это она мне указывала верный путь, это она научила меня разбираться в людях, подчинять их своей воле, учиться у сильных и идти по костям слабых. Она научила меня всему, и теперь, я способна остаться без кола и двора, и, начав сначала, снова достичь вершины. У другого уйдет на это целая жизнь, а мне не потребуется и года. Я способна обходиться без людей, а люди, например, те, кто находится в этом здании, без меня не обойдутся. Они привязаны ко мне всеми фибрами. И знаешь почему? Потому что я абсолютно не способна любить. Люди терпеть не могут, когда их не замечают, и, пытаясь пробудить во мне хоть какой-то интерес к своим мелким душонкам, они идут на большие жертвы. А я по крупицам раздаю им свое внимание, получая взамен щенячью преданность серости человечества.
- Вы всех людей считаете серостью?
- Нет, только тех, кто живет не своим умом, а чужим, используя в жизни так называемые "общепринятые нормы поведения". Каждый человек - индивидуальность, Вселенная, заключенная сама в себе, каждый человек - бог. А тот, кто считает себя частью толпы, крохотным винтиком, не человек. Это - масса, из которой немногие существа, имеющие право называться людьми, лепят что угодно, в своих, и только в своих интересах.
- Значит я - серость?
- В некотором смысле - да, потому что пытаешься спорить со мной о Сатане, даже не разобравшись в сущности этого феномена. Ты получаешь от меня незнакомый тебе взгляд на, казалось бы, знакомые тебе, вещи. И бездумно отвечаешь мне чужими заготовками мысли. Это - не твои мысли, не твое мнение, ты - как громкоговоритель, вещающий все, что в микрофон говорит диктор. Твой диктор скрыт за кулисой, и ты даже не задумываешься, кто он есть. А ведь это может быть Сатана. И делает она это с целью фильтрации человеческой массы на собственно Людей и людей - баранов, которые от последних отличаются лишь отсутствием копыт. Им только нужен хороший пастух, и они сделают все, что им прикажут. Человек, вообще, не что иное, как жалкое, неприспособленное слабое животное, которое, оказавшись в естественных, не созданных искусственно им самим, условиях, гибнет, не имея сил бороться за собственную жизнь. Но некоторые из людей, правильно понимая, кто они, и какое место им отведено в мире, пытаются приблизиться к высшему совершенству, слиться с ним, хотя бы на мгновение, получить силы для борьбы. Одни находят силы в боге, другие, ищут их у Сатаны. Ты же чувствуешь в себе что-то? Вот потому, я сказала, что ты серость лишь в некотором смысле. Учись быть сама собою, и станешь человеком. Оглянись вокруг. Тобой управляют все, кому ни лень - правительство, утверждая законы, с которыми ты молчаливо соглашаешься, представители так называемой "культуры", определяющие, что тебе читать, а что не читать. Вот это - хорошо, а это плохо. А у тебя они спросили твое мнение? Твоя мать определяет за тебя, с кем тебе встречаться , а с кем - нет, когда тебе приходить домой, вставать, ложиться спать, твои сверстники, которых ты считаешь друзьями, воротят нос от тех, немногих, кто интересны лично тебе, но не интересны им, и в первую очередь, лидерам, таким, как Маша. Но где же во всем этом ты, где твое "Я"? И самое страшное во всем этом то, что ты даже не представляешь, что на свете существует настоящая культура, настоящие искусства и науки, настоящие чувства, наконец! И все потому, что ты этого, настоящего, не достойна. В лучшем случае, ты настоящее не поймешь, в худшем - уничтожишь. Так зачем же показывать тогда тебе, это настоящее?
Графиня умолкла. Она видела, что Айна едва не плачет, и дала ей возможность привести в порядок мысли и чувства. После непродолжительной паузы, Графиня, уже мягче, сказала:
- Ритуал, свидетелем которого ты была - путь к истинным ценностям. Совершив его, ты получишь шанс стать настоящим, полноценным человеком, и спасешь Вадима. Думай, девочка, я даю тебе неделю сроку. Двадцатого ноября в 12-00 ты позвонишь мне по одному из этих телефонов, - она протянула черную визитку с серебряным тиснением, - и скажешь свое решение. А сейчас, - Графиня посмотрела на наручные часы в оправе из серебряного металла, - я должна с тобой расстаться. Через десять минут у меня назначена встреча, и я хочу к ней подготовиться. Двадцатого числа я жду твой звонок. До ворот тебя проводят.
Следуя за секретарем, опустошенная Айна рассеянно смотрела по сторонам. Ей казалось, что все вокруг наполнено Сатаной. Стены, окна, этот парень, покорный Графине. Даже предметы, казалось, окружала темная дымка. Ей стало легче лишь на улице, когда легкие наполнил морозный воздух, а в уши ворвался знакомый с детства, и оттого милый, грохот большого города. Она шла по тротуарам, и, рассматривая прохожих - женщин, детей, мужчин стариков, думала, что все они, сами не зная того, пляшут под дудку некоего дьявольского крысолова, уподобившего людей крысам. Что его силуэт, подобно черной громаде представительства "Сибнефти", зловещей тенью навис над всем миром, и она, Айна, вроде бы Владимировна, Толоконникова, точно такая же раба крысолова, послушно выполняющая его страшную волю. День, и без того пасмурный, казался ей лишенным всех красок, а в душе стало до отвращения пусто.
Мимо проходил батюшка в пуховике, накинутом поверх рясы. В руках святой отец держал дорогой объемный кейс. Алька бросилась к батюшке.
- Батюшка, батюшка, помогите, мне нужно вам срочно исповедоваться.
Батюшка остановился, скользнул по девушке взглядом, отвел глаза.
- Дочь моя, я спешу к болящему, - ответствовал он, - если хочешь исповедоваться, приходи в Свято - Вознесенскую церковь в среду, пятницу, или субботу к восьми утра. Попостись три дня, не имей плотских связей. Спроси отца Феодосия. Он отпустит тебе грехи.
Сказав это, батюшка подобрал рясу, и, перепрыгнув лужу, направился дальше.
Мимо Айны неслись машины, прохожие спешили по своим делам, и никому не было никакого дела до нее. Айна перешла дорогу, и скоро оказалась на перекрестке. На другой стороне находился сквер, где в воскресные дни художники продавали свои картины, а музыканты "играли в футляр".
Она услышала звук, всего лишь нескольких нот, связанных в совершенную гармонию. Звук был как позывной спасательного судна, для терпящих бедствие в океане, единственной красотой сегодняшнего дня. Настоящей, ласкающей красотой, от которой трепетало сердце. Завороженная, не видя лиц, смотрящих на нее с удивлением и опаской, Айна двинулась к скверу, навстречу гармонии и красоте, и увидела уличного скрипача. Скрипач самозабвенно, без нотки фальши, играл что-то совершенно незнакомое Айне, но такое родное, и совершенно не обращал внимания на футляр с деньгами. Музыкант весь был в звуке. Закончив одну мелодию, он начинал другую, такую же красивую. Он был молодой - от силы лет двадцать, худой и нескладный. Айна, порывшись в карманах, вывалила в футляр все, что у нее было. Скрипач оборвал мелодию, поднял синюю пятидесятирублевку.
- Возьми, - сказал музыкант, - а то на дорогу не хватит, - и сунул бумажку в карман растерявшейся Айне.
- Мне плохо, - голосом, просящим поддержки, произнесла Айна.
- Мне тоже, - ответил скрипач, - у меня вчера умерла мама. Музыка - это все, что у меня осталось....
Он что-то вспомнил, улыбка пробежала по худому лицу, поднял смычок, прильнул щекой к потертой скрипке и растворился в музыке.
Глава III
- Вадим, вставай !
Спокойный, но в то же время, властный голос заставил Вадима сразу подняться с койки ("полки"), и, протирая сонные глаза, усесться на пол камеры, где были расстелены дырявые вонючие черные маты. На дощатом, сплошь покрытым надписями, столе ("аэродроме"), остывала баланда ("бензин"), и водянистая, как кисель, картошка ("клей"), в которую с разрешения хозяина камеры ("хаты"), Виктора Сергеевича ("отца"), был положен сытный кусок копченой колбасы ("палки"). Вадим почти выпил еще теплую баланду, и, смакуя вольную колбасу, медленно стал есть ее, заедая ноздреватым хлебом, запивая "клеем".
...Их было двадцать шесть человек, еще не объявленных судом преступниками. Двадцать шесть душ на четыре нары. Четыре часа сна в сутки на каждого. Виктор Сергеевич, бывалый и рассудительный человек, держал камеру крепко, ни для кого, в том числе и для себя, не делая исключения. "Меченых", или "мастёвых" (педерастов), в камере не было, поэтому каждый сантиметр пространства, за исключением места возле параши, был заполнен людьми. В КПЗ ("обезьяннике"), куда Вадима сначала привезли, его продержали два дня - до понедельника. Все это время, сосед по камере, тощий вонючий человек в наколках, с бегающим стеклянным взглядом наркомана, рассказывал ему об ужасах СИЗО, о том, что насильников сразу петушат, и вся камера живет с ними, отчего те не могут сидеть на скамье подсудимых - "жопа болит", а судья, видя, кто сидит перед ним, дает этому опущенному, жалкому человеку, максимальный срок. А на зоне таких только и ждут. Их либо сразу вешают ночью в бараке, либо отрезают член, и те всю жизнь мочатся как бабы, и, не утратив влечения к женщинам, не могут с ними жить, как надо и мучаются до конца дней.... Время от времени сосед пытался завязать с Вадимом драку, плевался, обливал его баландой, пробовал, когда Вадим спал, мочиться на него. Вадим не уступал и сопротивлялся, как мог, но сосед, как заведенный, продолжал свое. Двое суток на взводе, без сна и еды, не прошли для Вадима даром. В понедельник утром он предстал перед следователем совершенно изможденным, с потухшим взглядом. Курбатов вторично допросил его. Следователь определенно ждал от Вадима раскаяния. Но, получив тот же, отрицательный ответ на предложение написать чистосердечное признание, зло ухмыльнулся и изрек:
- Я говорил тебе, что в СИЗО есть СПИД? Хотел помочь, ведь для государства и власти ты еще не преступник, а значит, имеешь право пользоваться человеческим участием и сочувствием. Ох, гражданин Дерябин, Вадим Вадимович, не дай бог тебе попасть в камеру к Геращенко. Он сделает из тебя ДРУГОГО человека...
Вадима посадили в "черный ворон" и повезли в СИЗО. В его руках болтался пакет с домашними вещами, последняя ниточка, связывавшая его с вольным, красивым миром. Все двое суток Вадим не расставался с пакетом, и, сейчас, цеплялся за него закованными в наручники руками, как в детстве за любимого плюшевого крокодильчика, которого почему-то постоянно у него отбирали. В открытом потолочном люке "воронка" проплывало морозное октябрьское небо. Слышался гул автомобилей, возгласы свободных людей, которые шли куда хотели, к кому хотели, и от которых Вадима отделяло всего лишь три миллиметра железного листа корпуса фургона. А потом машина остановилась, в люке возникло небо, засеченное колючей проволокой, и Вадиму захотелось помолиться, но, к собственному стыду, он не знал ни одной молитвы... После ряда процедур, напомнивших ему прием в больницу, Вадима провели в камеру номер 32, и с грохотом закрыли за ним серую обшарпанную дверь. Пятьдесят глаз , как по команде, уставились на зашедшего. Из них Вадим сразу выделил те, которые, как выяснилось позже, принадлежали Геращенко Виктору Сергеевичу. Ему было за пятьдесят. Он был жилистым, загорелым человеком, почти лысым, с умным располагающим лицом. Геращенко хватило трех секунд, чтобы понять сущность Вадима. Потом он потерял к нему интерес, и повернулся к столу, за которым ел. Сосед Геращенко, Митяй, отложил хлеб и подошел к Вадиму.
- Давно не спал?
- Двое суток.
- Скоро освободится очередь и поспишь. Мы все спим по четыре часа, но тебе, на первый раз, положено шесть. Пока сядь к столу и поешь. Не волнуйся, за все уже заплачено, - добавил Митяй, заметив, что Вадим с опаской смотрит на вольную еду, сложенную в кучу на столе.
Вадим съел палочку краковской колбасы с булкой, запил пакетиком сгущенки, и, почувствовав слабость и легкое головокружение от обильной еды, схватился за край стола. Некоторое время спустя, как в тумане, он добрел до койки и провалился в небытие. А, очнувшись, еще не понимая, где находится, был приглашен Геращенко к столу. Вся камера, те, кто не спал, уставилась на него. Напряжения не чувствовалось, и Вадима это слегка успокоило. Вопросы задавал Митяй, а Виктор Сергеевич внимательно слушал ответы, время от времени поглядывая на новичка.
- Как тебя зовут?
- Дерябин Вадим Вадимович.
- Первый раз?
- Первый.
- Как собираешься здесь жить?
Вадим не понял смысл вопроса, но переспрашивать не стал, и, подумав, сказал:
- Как человек.
Геращенко бросил на Вадима быстрый взгляд.
- Кем был на воле?
Вадим догадался, что предыдущим ответом попал в цель, и в том же ключе, ответил:
- Человеком. Учился в университете.
- В карты играешь?
Вадим лихорадочно собирал в памяти все, что когда-либо слышал, или читал о тюрьме, благо, что о ней в последнее время много писали в газетах. Он припомнил одну историю про шулера, прочитанную кажется в газете "Совершенно секретно". Слова Вадима были категоричны:
- Нет.
- Почему?
- Мама, когда была жива, просила никогда не играть.
- А еще о чем она тебя просила?
- Не бить женщин.
- Бил?
Напряженная тишина воцарилась в камере. Было слышно, как звенит спираль в лампочке.
- Нет, - ответил Вадим.
- Держишь мамино обещание?
- Я сам такой, по жизни
- Какой "такой"?
- Человечный.
- А кто не человечный?
- Тот, кто не уважает людей.
- А я - человечный?
Вадим напрягся.
- Я вас не знаю. Хочется думать, что человечный.
- В домино играешь?
- Нет.
- А почему?
- Считать не люблю.
- А на кого же ты в университете учишься?
- На переводчика.
- Шпрейхен зи дойч?
Вадим улыбнулся. Он понял, что миновал один из подводных камней.
- Я-я.
- Скажи что-нибудь.
Вадим прочел короткий фривольный отрывок из "Фауста".
- Переведи.
- "... Такою складкой шла кора, что мне понравилась дыра".
- На будущее, - сказал Митяй, - говорить в тюрьме о женщинах не принято.
Помолчали.
- Женат?
- Нет.
- Почему?
- Потому что не нашел ту, которая бы была лучше остальных.
- Три секунды, выбирай - либо от матери откажешься, либо жопу свою нам подаришь.
Вадим похолодел. "Вот оно, начинается, сейчас будут петушить!" Память, обостренная донельзя страхом смертельного унижения, подсказала ему: "Три...Есть троичная система исчисления, ты разве не помнишь этого, ведь на первом курсе высшая математика тебе нравилась. "Да", "нет" и не "да", ни "нет". Третье, среднее".
- От матери не отказываюсь, жопу никому не отдаю.
- Бить будем.
Вадим почувствовал волну гнева и страха, но сдержался, как мог, и ответил:
- Бейте.
Рука Митяя совершила молниеносный бросок, и прошла над головой Вадима, слегка задев волосы. Вадим не дрогнул, напряжение прошло. Вадим понял смысл игры, в которую на забаву всей камере играл Митяй. Он расслабился и на все дальнейшие вопросы отвечал увереннее, иногда, если это было не опасно, вставляя легкие шутки. За время всей беседы никто не спросил его о том, за что его посадили. Часа через полтора, этот театр камере надоел. Вадим оказался не тем человеком, над которым можно было бы издеваться до суда, скрашивая свои однообразные дни заключения подобным развлечением. Все, включая Геращенко, от него отвернулись. Он был таким же, как все. Может быть, судя по редким, завистливым, полным тихой ненавистью, взглядам, чуть лучше некоторых. Но не хуже. И это было самым главным, хотя он тогда еще этого не понимал. Разговор сам собою перешел на другое, и вскоре сошел на нет - подошла очередь Митяя спать.
Вадим тоже собрался было встать из-за стола, но Геращенко его удержал.
- Не спеши. Разговор есть.
Вадим покорно сел.
- Значит, слушай, парень. Ты, как я понял, не блатной и не отказник, словом, говоря по -тюремному, мужик. В тюрьме есть свои неписаные порядки, которым ты должен неукоснительно следовать. Первое - не в коем случае не касайся педерастов. Не садись с ними на одну койку, не ешь из их тарелки, не пользуйся их вещами, и вообще, держись от них подальше. Второе - уважай блатных. Это - закон. Третье, мой совет - не играй ни во что и никогда. Проиграешь все, даже себя, причем так, что и знать поначалу об этом не будешь. Четвертое - избегай красного цвета, никогда не носи красной повязки дежурного. Это - западло. Красный цвет в России - цвет государственной власти, которая тебя посадила в тюрьму. Пятое - старайся говорить на том языке, на котором говорят все, запоминай слова, и вообще, старайся ничем не выделяться из общей массы. И шестое, - Геращенко сделал паузу, подыскивая правильные слова, - не говори ничего о себе. Это раньше на зонах и в тюрьмах, когда закон был, за некоторые статьи могли порешить, или в петухи определить. Сейчас на статью никто не смотрит. Только особо опасных, вроде Чикатило, или чеченов из боевиков, поронуть могут. А так, в основном, народ сидит всякий и за что ни попадя, а бывает и вообще, ни за что. Деньги есть - живешь хорошо. Нет - похуже, но если ты не борзеешь, маслом хлеб общак всегда намажет... Все, иди. Дальше сам поймешь, как жить.
Вадим вернулся к своим нарам, присел на пол, и, прислонившись спиной к стойке, закрыл глаза. Ему остервенело хотелось грезить, чтобы хоть в грезах уйти из камеры, оставить все ее население далеко - далеко. Воображение сразу явило вид небывалого берега небывалой реки - пляжик из мельчайшего, коричневого песка, тихая, теплая водная гладь, небеса, цвета кофе с молоком и неяркое, ласковое солнце. Вадим спустился к реке. Его голые ступни утопали в мягком песке. Он сел на песок и стал смотреть в даль другого берега, на нескончаемую цветущую долину. Пейзаж показался удивительно знакомым. "Наверное, я был тут однажды, может быть, в прошлой жизни",- решил он, наблюдая за собой как - бы со стороны. Это был целиком его мир, до последней песчинки, и он чувствовал себя в нем свободно и не одиноко, словно рядом были родные. Когда память сказала это слово, "родные", Вадим очнулся. Он вдруг понял, что давно остался один на свете, и нет никого, кто бы пришел сейчас к нему на помощь. На столе лежала еда и сигареты, которые заключенным принесли с воли. А кто принесет еду и сигареты ему? Кому он такой нужен? Вадим давно догадался, что анализ экспертизы полностью подтвердил принадлежность крови и спермы. Кровь - Маши, сперма - Вадима. Он помнил Машиного отца, работавшего в прокуратуре, и не надеялся ни на что. Улики - вот они, человек - он уже под замком. Что еще надо суду?
...Да. Так он думал тогда, две недели назад. А сегодня, когда на столе лежали ЕГО сигареты, принесенные Айной, сегодня, когда снова придет ЕГО адвокат, нанятый дядей, и передаст вести с воли, сегодня, когда письма Айны греют карман и сердце, сегодня, когда только вчера камера закончила есть переданную тетей Зиной ветчину, он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете, потому что его не бросили, потому что кто-то продолжал любить его, и делать все возможное, чтобы он вышел из этих проклятых , мрачных, пахнущих неухоженной казенщиной и человеческой болью стен. За дверью звякнули ключи надзирателя ("тырчика"). Камера насторожилась. Конвоиры втолкнули жирного усатого цыгана. Мужики расшумелись.
- Куда нам? И так по четыре часа спим! Старшой, почему сюда? В тридцатой двадцать сидит!
Но крики возмущения растворились эхом в коридоре, из которого тянуло свежестью и холодом. Надзиратель закрыл дверь и внимание камеры, в том числе и Вадима, жующего колбасу, переключилось на цыгана. Цыган поздоровался, по всему было видно, что он зашел не впервой. Геращенко это понял, и, попросив Вадима подвинуться к краю стола, пригласил цыгана сесть рядом. Они говорили минут сорок. Тихо, вполголоса, чтобы никто из сокамерников не слышал слов. В конце разговора Геращенко чуть покосился на Вадима. Вадим насторожился. Он знал от адвоката, что два дня назад в одной из местных газет вышла статья под заголовком "В городе - сатанисты!", где речь шла об убийстве Маши. Есть Вадиму тут же расхотелось. Он ковырял, не подавая виду, в миске, а сам мучился мыслью - что скажет ему Геращенко. Тот, в свою очередь, не заставил себя долго ждать. Подозвал через Митяя к столу, когда Вадим, закончив есть, сидел возле нар, вспоминая университет и ребят.
- Вадим, Петр Артемович рассказал мне, что о тебе в "Регионе" напечатана статья. Все было так, как там написано?
- Я не читал этой статьи, Виктор Сергеевич.
- Разве адвокат тебе ее не показывал?
- Нет. Он только сказал о ней, и все. А показать обещал сегодня.
- Там написано, Вадим, что ты изнасиловал, а потом сломал шею своей подруге, дочери прокурора Креславского.
Отвечать было просто необходимо. Но как? Адвокат постоянно говорил, да Вадим и сам понимал, что никому нельзя рассказывать что бы то ни было о своем деле, потому что в любой камере есть наседки, сотрудничающие с органами, и каждое слово, исходящее из его уст, будет использовано следствием против него. С другой стороны, если он будет молчать, или говорить неопределенно, Геращенко подумает, что он и есть настоящий убийца. Медлить с ответом было нельзя, и Вадим сказал:
- Это неправда. Можете посмотреть мне в глаза.
Как ни странно, Геращенко отвел взгляд.
- Свободен, - только и ответил авторитет.
Вадиму показалось, что Геращенко ему поверил, чего нельзя было сказать о цыгане, чей острый взгляд Вадим то и дело ощущал на своем затылке.
Позже, он так и сказал об этом адвокату:
- Один из моих сокамерников, цыган Петр Артемович, подозревает, что я и есть настоящий убийца. Если Геращенко переведут в другую камеру, мне крышка.
Адвокат Юльский ответил:
- Я попрошу Давида Михалыча, который ведет дело Малюкова, то есть Петра Артемовича, поговорить с ним. Он не будет вести себя агрессивно. Но ты и его пойми - в прошлом году у Малюкова убили дочь. Не слышал о таком деле? Убийц так и не нашли, а у девчонки была порезана бритвой вся грудь. Потерпи денька два... Встреча у Давида Михалыча с Малюковым назначена, кажется, только на четверг.
Борис Владимирович тронул под столом ладонь Вадима.
- Это письмо от твоего дяди. Прочти здесь. В камере его читать не нужно.
Вадим распечатал под столом конверт. Только письмо. Денег нет. А они бы так ему пригодились!
" Дорогой мой, любимый племянник!
Мы все - я, Айна, тетя Зина и дядя Гена, мой сослуживец, ты помнишь его, очень волнуемся за тебя и молим Бога за твое скорейшее освобождение, ибо ни на секунду не сомневаемся в твоей невиновности. Ты - не один, а значит, держи нос выше. Не говори больше Борису Владимировичу слишком много. Я найду тебе другого адвоката, потому что дело твое оказалось очень громким, его широко освещает пресса и телевидение, в том числе и первый канал, но, подчеркиваю, не абсолютно безнадежным. А Борис Владимирович не хочет рисковать, он должен сохранить репутацию "беспроигрышного" адвоката и поэтому наверняка вскоре сам откажется от твоего дела. Чтобы ты знал - местное молодежное православное общество "Христианская юность" провело целую акцию, с требованием предать тебя самому жестокому наказанию, в прессе муссируются слухи о твоей, якобы почти доказанной виновности. Это бред, это - вранье, экспертиза не подтвердила ничего конкретного, требуются повторные исследования, и я сделаю все, чтобы оправдать честь нашей фамилии. Держись, мой родной, мы с тобой, и каждую минуту делаем все, чтобы тебе помочь
твои дядя Виктор (терпеть не могу имя Виккентий !!!), Айна, тетя Зина".