Пиво. Я попробовал его впервые лет в двадцать. Не понравилось. А теперь млею от одного слова "пиво" и вспоминаю только приятное.
Пиво. Хоть и вышло сейчас русское пиво на уровень мировых стандартов, а душе все равно хочется бочкового, жигулевского. Чтобы из пузатой граненой кружки и с запахом Черного моря и летней дождевой свежести. Чтобы поставить кружку на выщербленный столик из мраморной крошки, прямо в чешую воблы, которую кто-то съел, не ты. Чтобы буфетчица в гипюровом кокошнике, красивая, как в гробу, чтоб галдеж в очереди, чтобы ласково кто-то, за соседней стойкой сказал: "Еб твою мать"... И сигаретами чтобы густо пахло. Вовсю. И чтобы пену сдувать на столик, в чешую воблы, которую кто-то съел. И думать о том, что в следующий раз ты обязательно тоже придешь с воблой. А потом захочется еще кружку. Встанешь в очередь. И снова ласково кто-то рядом: "Еб твою мать". Стоишь, живот под пупком поджимать начинает, а очередь все не подойдет. И вдруг, над очередью:
--
Пиво кончилось.
Вначале смотришь на кружку. На последнюю кружку. А там - только пена. А он не хочет пену, а ему льют. И отказаться не может - уже заплатил. Потом до слуха доходит:
--
Как кончилось?
--
Да не кончилось, вон бочка стоит - открыть некому. Грузчика нету.
--
Напиздился уже.
--
Васька.
--
Напиздился .
--
Уже.
--
Кто откроет?
--
Я открою.
--
Откроют!
--
Митя, подсоби.
Идут мужики. Как в бой. И все на них смотрят. И те, кто в очереди, и те, кто за стойками допивают. Идут мужики. К бочке идут. Берут молоток с болтающимся набалдашником и стамеску со сбитой ручкой в белой краске. Берут. Васькину стамеску и Васькин молоток. Васьки, напиздился который. Стукают ручкой молотка об пол. Набалдашник взлетает на место и садится крепко. И все на него смотрят. И те, кто в очереди, и те, кто за стойками. И буфетчица в гипюровом кокошнике. И говорят все без слов, одними жадными взглядами: "Настоящие, мужики!!!"
Подходят к бочке настоящие мужики, подходят к бочке. Как саперы к бомбе, оставшейся после войны. Осторожно подходят, не торопятся. Один начинает стамеской пробку щепить. Ставит стамеску на краешек пробки, тюк - отлетела щепа. Тюк и отлетела. А второй рядом стоит. Оттопырил слюнявую губу, смотрит. И все смотрят. И те, кто в очереди, и те, кто за стойками. И буфетчица в гипюровом кокошнике, красивая, как в гробу, тоже смотрит. А он - тюк, и отлетела щепа, тюк и отлетела. Тюк - и отлетела, тюк - и отлетела, с хрустом. Сбил всю пробку. Стал, отер пот. Все не дышат. Ждут все. Второй к бочке подходит. Несет штуку, на брандспойт похожую. Тускло штука алюминием сверкает. И шланг от нее тянется. Резиновый, в оплетке. Пивной. Становится второй над бочкой. Не дышат все. Так палач голову рубит. Поднимет топор над плахой и все застывают, и солнце останавливается и время замирает. И вдруг "ах!". Нет, не секира на шею пала, стукнув о плаху - штука алюминием тускло сверкающая, в пробку сбитую вонзилась. Пробила пробку, внутрь зашла. Как с женщиной, в первый раз. Внутрь зашла. И пена зашипела, водопадом. Пиво пошло. На пол, пиво... А он крутит штуку, крутит, как подводник, что задраивает отсек на поврежденной лодке подводной, где каждая капля - жизни стоит. И все глубже и глубже всовывает штуку. Как с женщиной, как в первый раз. И крутит, и налегает всем телом и туда ее , штуку эту, в бочку, где пробка была. И "ах!". Стала штука. Как влитая. Капелька последняя на пол сорвалась. И замерло все. Шланг надулся и воспрянул под напором пива. Как с женщиной. Как в первый раз. Пошел поток, пошла животворная янтарная влага, с запахом Черного моря и летней дождевой свежести. Вздохнула очередь, глубоко и протяжно. И ты, несмотря на то, что поджало под пупком, дождался своей очереди. Взял, встал к стойке. Пьешь и видишь в глазах небритого соседа напротив, что перед тобой в очереди стоял, счастье и братскую любовь.
Пиво.
Пиво...
А еще соберешься на выходные на дачу. Не землю копать, а так, отдохнуть. Мчишься, торопишься с утра куда-то успеть, сзади дети мечутся и галдят, так, что уши глохнут, жена рядом что-то про грядки и время надсадно твердит. Но все равно заскочишь к проходной пивзавода, к киоску, чтобы прямо там, прямо оттуда, прямо совсем свежее взять. Стоит очередь. Человек десять. Стоят и ты стоишь. И у каждого в руках - то бочоночек белый, пластмассовый, с синей крышечкой. Хороший бочонок, надо самому такой достать. То термос китайский, с цветами, где ж такой взять? - литров на пять. То бидон. Простой. Эмалированный. Молочный. То банка трехлитровая с полиэтиленовой крышкой и прилипшим к горлышку семечком прошлогоднего укропа. Все стоят. Все смотрят на того, кому льют. И ты стоишь и смотришь. А солнце давит жарким, июльским гнетом. Пот течет. И ты вытираешь его рукой. А он снова набегает и льется в глаза, сквозь темные очки. И ты снимаешь очки, и щурясь от солнца и пота смотришь на того, кому льют. И слышишь рядом, родное, дорогое: "Еб, твою мать..." И смотришь на того, кому льют. И вдруг видишь, что после того, как ему нальют, и он завинтит синей крышечкой свой белый бочонок, который и тебе тоже надо достать, нальет еще мужик с трехлитровой банкой и подойдет твоя очередь. Он завинчивает и отходит, и тут...
... Он трясется и рыхл, как старая жаба. Он пахнет мочой. И даже папилломы на его шее от отека стекли чуть не до воротника пиджака, одетого на голое серое тело в складках. И ты знаешь, что жить ему осталось чуть-чуть. И становится в очереди совсем тихо. Никто не говорит рядом ласково: "Еб твою мать!" Только шуршит листва тополя от легкого ветерка. А он втискивается между тем, кто перед тобой и латунным, тускло-желтым краном, протягивает трясущуюся руку к крану. А в руке поллитровая банка с грязной этикеткой "Томатная паста". И даже крышки, белой, полиэтиленовой, на банке нет. И он протягивает руку к крану, кладет мелочь, и говорит в окошко:
--
Два, здесь.
И как кружку, подставляет банку под кран. И сразу, захлебываясь, глыкает пиво до сухого дна. Без смака и вкуса. Пена висит на бороде. Ему наполняют вторую и он отходит к тополю. И ты не замечаешь, как сам уже завинчиваешь свою пятилитровую полиэтиленовую канистру с надписью на крышке "Химреактив". Садишься в машину. Сзади дети галдят, так, что уши глохнут, жена что-то про грядки и время надсадно твердит. А ты едешь и всю дорогу думаешь о том, у кого папилломы стекают чуть ли не до воротника.
А на даче ты сразу его забываешь.
Жарко.
Ты накрываешь машину брезентом и сразу, на веранде пьешь полную большую глиняную кружку с чуть треснутым краем. И еще одну. Сразу. Тихое счастье накрывает тебя зеленым крылом виноградных листьев. И ты тихо и сладко, как в детстве, уплываешь в самую гущу прохладной виноградной зелени, растворяешься в безмятежном, тенистом покое. И широкое круглое кресло, скрипнув черной трубчатой покорябанной ножкой, покорно принимает тебя в свои искусственные кожаные объятия...