Аннотация: Всем отчаявшимся посвящается. С любовью, пониманием. И осознанием того, что не все так однозначно в этом мире
Глава 9
---------------------------------------
Гензель скользит вдоль наших мольбертов. У кого-то задерживается, чуть нагибается и тихо разговаривает, так что другим не слышно. Вокруг почти полная тишина, только из-за двери соседнего класса иногда проникает сдержанный шум. Может, преподаватель у них вышел, может, обсуждают что-то.
Вожу кистью по палитре, подбирая видимый мною цвет. Натюрморт неинтересный. Вернее, не совсем интересный. Однотонная ваза и искусственное яблоко на небрежно брошенном уголке скатерти. Но в этой мертвой вазе стоят живые цветы. И вот они совершенно преображают картину. И на самом деле сегодня нужно написать в первую очередь именно цветы, так как в следующий раз их уже не будет.
Живые создания всегда занимательнее рисовать. По крайней мере, для меня. В них ощущается некая энергия, что ли. Движение, которого нет и не будет в мертвых вещах. И вот все это нужно суметь передать.
- Вот эту полутень почему не отобразил? - голос Гензеля как обычно чуть глуховат.
Оборачиваюсь. Он стоит прямо за моей спиной. Карие глаза весело блестят, губы слегка улыбаются.
- Даже не знаю, - помедлив, отвечаю я, прослеживая направление, в котором указывает его рука.
- Не заметил, что ли? Не поверю, - он наклоняется ниже. - Давай, подправим. Иначе наш знатный кувшин выйдет плосковатым.
Гензель берет из моих пальцев кисть, смешивает цвета и наносит тончайшую полутень. Затем отводит назад свои длинные волосы и выпрямляется.
- Ну, вот так лучше, - улыбка его становится совсем теплой. - Ты сам-то видишь?
Я киваю. Конечно же, он прав тысячу раз.
- А цветы у тебя замечательно вышли, - хвалит он. - Но они у тебя всегда хорошо получаются. Поэтому, пожалуйста, обрати внимание на то, что выходит не очень. И поработай с этим.
- Хорошо, Геннадий Максимович.
- Вот и прекрасно.
Он доброжелательно щурится, идет дальше. Штаны артистично свисают с его тощего зада, длинные волосы волнами ложатся на плечи. Многие наши девчонки сохнут по нему. И их можно понять. Гензель чертовски обаятелен, остроумен в беседе, небрежен в одежде и, конечно же, красив. И в фас, и в профиль похож на индейца незамутненной крови. А еще - имеет сдержанное достоинство и ум выше среднего. Я к нему очень хорошо отношусь. С большим уважением и симпатией.
Возвращаюсь к своему натюрморту и продолжаю пыхтеть над ним, пока не наступает время перерыва. В нашей группе всего три пацана, и по логике нам нужно бы держаться вместе. Но кроме тем занятий я не знаю, о чем говорить с Сашкой и Димоном. Поэтому, сдав рисунок, просто подхожу к окну, прячусь за штору и принимаюсь смотреть вовне.
Уже стемнело. Проулок пуст. А ветер гонит снежные вихри вдоль тротуара. Закручивает их наподобие воронок и бросает дальше. Похоже, разыгрывается метель. Но здесь, в кабинете, не чувствуется ни единого сквозняка.
Девчонки затевают игру в догонялки. Хорошо, что пока они так легко могут возвращаться в детство. Лишь бы не снесли ничего. Класс у нас длинный, как кишка. Носиться вдоль него - сплошное удовольствие. Ирка Ландышева визжит, Лелька Васильева просто вскрикивает. И я не выдерживаю. Покидаю свое убежище и присоединяюсь к ним.
Но пятнадцать минут пролетают быстро. Трещит звонок, и мы, разгоряченные, однако столь замечательно отдохнувшие, возвращаемся на свои места. Последними заходят Сашка с Димоном, тайком курившие у входа.
Весело напевающий Гензель появляется с трехминутным опозданием. На прошлой неделе Ирка случайно застукала его с учительницей по прозвищу Нинель. И теперь при любой задержке Гензеля вся группа прижимает палец ко рту, делает значительные глаза и говорит "ш-ш-ш". Это тоже что-то вроде игры. И, слава богу, его никто не осуждает, хотя он женат, и ребенок у него есть. Но Геннадий Максимович наш настолько хорош, что ему прощается все.
Наверное, это неправильно. Однако мне все равно.
Он осматривается, чуть хмурит почти сросшиеся брови и строго говорит:
- Опять носились? Хм! Так нельзя, вы в учебном заведении. Хочется бегать - идите на улицу.
Ему не отвечает ни единая душа. Все сидят, потупясь, и изображают смирение. И группа и сам Гензель при этом отлично знают, что оно притворное. Как и то, что журит он нас тоже не по-настоящему.
Поводив некоторое время своими замечательными бровями, он направляется к столу, вынимает папку с нашими работами и возвещает:
- А сейчас подходим и забираем свои композиции.
После уроков я один иду по темной улице. Подгоняемый ветром, щедро орошаемый снежным душем. Поднимаю воротник пальто, глубже натягиваю шапку, всовываю руки вместе с обшлагами рукавов в карманы. Топать недалеко, однако ветер пронизывает насквозь. Есть у него такая привычка. Особенно зимой.
Проходя под фонарем получаю особенно отчаянную оплеуху прямо в лицо. И, задохнувшись снежной пылью, останавливаюсь. Смаргиваю, сплевываю. А прямо передо мной изгибается, вьется, переливается под бело-голубым светом тончайшая снежная ткань. Это настолько красиво, что сдвинуться выше моих сил.
Меня заносит, превращая в снеговика. А я все смотрю и смотрю.
Прав ведь Андрюха, еще как прав. Красота абсолютно недолговечна и уже при своем сотворении таит собственную смерть. Где и когда я еще смогу увидеть такое? Именно такое - никогда. Поэтому наблюдаю до тех пор, пока окончательно не перестаю чувствовать ноги и лицо.
Можно сфотографировать, можно нарисовать. Результат зависит от способностей фотографа или художника и, конечно же, сам по себе может оказаться крайне замечательным. Однако это будет интерпретация, трактовка, а не изначальная красота, которую ты видишь. И от этого почему-то грустно.
В пять минут добегаю до дома, поздравляя себя с хорошей спортивной формой, а потом поднимаюсь по лестнице, ловя то там, то здесь запахи еды. И наконец чувствую, что проголодался. Ведь, получается, не ел с самого утра.
Мой приход остается незамеченным. Мама явно увлечена сериалом, томные вздохи и завывания которого хорошо слышны в коридоре. Отец наверняка в наушниках смотрит боевик. Ну а комната встречает меня теплом и таинственной тьмою, которую я совсем не спешу изгонять. Сажусь в кресло возле окна с по-прежнему раздернутыми шторами и принимаюсь глядеть в его глубину. Наплывают образы, скользят тени. Время проваливается в никуда.
Звонок телефона нарушает сказку, в которую я уже так основательно погрузился. Приходится встать, вытащить этот самый телефон из портфеля и убедиться, что звонит мама.
- Да, мама, - говорю, пристраиваясь на край кровати.
- Даня! - взволнованно восклицает она. - Уже так поздно. Ты где?
- Дома, мама, - улыбаюсь голосу из телефона. - И уже, вроде бы, давно, - тут я кидаю взгляд на часы, и точно, прошло больше сорока минут после моего возвращения. - Да, именно. Уже давно.
- Дома? - изумляется она. - Но я тебя не вижу!
- Мам, я в своей комнате. Разбирал тетради. Сейчас руки помою и пойду ужинать. Ужас, как есть хочу, - встаю, включаю свет, жмурюсь от ярких лучей.
- Ну, хорошо. Тогда я сама разогрею тебе, - она явно не решается о чем-то спросить. - Но почему ты не зашел поздороваться? - наконец выдает она.
- Устал. Решил заглянуть позже.
- Да? - не совсем верит мама. - Ну ладно. Жду тебя в кухне.
Переодеться - всего пара минут. Еще минута - помыть руки. И вот я такой весь пронизанный ветром и очарованный красотой снежного танца появляюсь перед очами своей мамы. Она стоит, скрестив ноги, возле плиты. Домашний сарафан с затейливой кофточкой, небрежно повязанный на шее бант, тщательно уложенные волосы. Взгляд, быстро кинутый в мою сторону, тут же отведенный и вновь кинутый туда же. Вот она, моя мама, такая же, как всегда.
- Ну, как прошел день? - интересуется она и принимается помешивать овощи на сковороде.
Вопрос риторический и, если честно, не требует ответа. Однако что-то сказать мне все-таки придется. Делаю несколько шагов по кухне. Сладко потягиваюсь. Потом дергаю туда-сюда штору.
- Даня, - перестает помешивать мой ужин мама.
- Что, мама?
Наверное, это больше похоже на какую-то игру, правила которой мы оба отлично знаем. И которую разыгрываем как по нотам.
- Почему не отвечаешь? - она достает тарелки и принимается накладывать; в одну - салат, в другую - второе.
- Обычный такой день. Разбитые надежды одной амебы. Глумление многих других. Ничем не сложнее той, кстати говоря. Приоткрытый занавес тайны для хорошего человека. Море удовольствия в изостудии. И, - тут я назидательно поднимаю указательный палец вверх. - Наслаждение прекрасным.
Мама подозрительно щурится. Морщит нос, словно принюхивается. Ей явно не нравятся слова "удовольствие" и "наслаждение". Согласно ее мировоззрению, под ними может скрываться только порок. Обычные и незамысловатые граждане - простые и понятные ей люди - не применяют таких слов, а также никогда не испытывают чего-либо подобного. Они просто живут, ощущают простые эмоции от общепринятых простых действий. Ну, а потом просто так умирают. Например, как считает она, это они с отцом и большинство окружающих. Ну, и наша бабушка. Ну, в том смысле, что бабушка просто не проснулась, и все. Однако бабуля вовсе не была такой простой. Ведь в ней сосуществовали высокие идеалы, вера в мечту, стремление изменить окружающий мир. Причем к лучшему. Ну, кто еще может так жить? Однако мама всего этого не замечала, а, значит, и не знала.
- М-м, - тянет мама. - Я не совсем тебя поняла, - она закладывает прядь волос за ухо, принимается крутить обручальное кольцо. - Что это за "море удовольствия"? - и еще больше щурится.
Мне становится смешно, и я не могу удержаться, чтобы не поддразнить ее. Делаю большие глаза, перехожу на таинственный свистящий шепот.
- Ну, конечно же, скотоложство. Что же еще? Групповуха. Тяжелые наркотики.
Ее зрачки расширяются, рука начинает шарить в поисках опоры. Она ошарашена, готова истерить и заинтригована одновременно. И тут я принимаюсь ржать.
- Что такое? - нервно интересуется она, до нее вдруг доходит, что ее разыгрывают.
- Ты когда-нибудь "Джоконду" видела? Или музыку Корленда слушала?
Она без причины поправляет сарафан, сдвигает чуть в сторону бант. Потом фыркает и с вызовом выставляется на меня.
- Не понимаю, зачем ты это спрашиваешь.
- А ты повглядывайся хотя бы полчаса в эту самую "Джоконду". Или послушай вторую симфонию Корленда, она самая простая. И вот тогда ты поймешь, в чем заключается смысл слова "удовольствие". Да даже просто посмотри на восход солнца из своего окна. И "наслаждение" непременно настигнет тебя.
Наступает тишина. Я явно несколько перегнул палку. И в данный момент в кухне, с точки зрения мамы, точно не хватает отца. Который дал бы мне затрещину или назвал дрянью или вонючкой.
Блин, что-то в последнее время я часто лезу на рожон. Причем без всякого на то основания. Что может быть более глупым, чем сказать гусенице, что она вот гусеница. А на самом-то деле вполне могла бы стать бабочкой. Ведь от этих слов не изменится ничего. Гусеница не поймет и обидится. Потому что считает себя, ну, не знаю. Ну, наверное, прекрасным лебедем. А ты получаешься последним гадом. Ведущим себя по-хамски и совершенно не воспринимающим ее, гусеницы, ослепительную душу. В общем, такие речи нужно вести либо конкретно с этими самыми лебедями, либо с теми гусеницами, которые и сами могут превратиться в бабочек. Стоит их только слегка подтолкнуть. Заносит меня. Прямо без вариантов.
- Как ты разговариваешь с матерью? - наконец выдает она. - Что за тон?
Ну, тон был совершенно обычный. Будничный я бы даже сказал. А смысл-то да. Правда, не воспринятый совершенно. Если бы мама хотя бы частично вняла моим рекомендациям, вполне возможно, что-то бы и изменилось в ней самой.
- Извини, мама, - просительно говорю я и глажу ее по руке.
Она ведь, наверное, действительно не виновата, что уродилась именно такой. Без функции развития.
- У тебя очень неровное поведение после того случая, - она барабанит ухоженными ноготками по столешнице. - Перепады настроения, повышенная агрессивность.
- Да?
- И почему тебя не интересует, ищут ли этих бандитов?
Вот этот вопрос за сегодняшний вечер самый дурацкий. Просто сто баллов. Пододвигаю стул, сажусь. Принимаюсь за еду. Котлета очень вкусная. Честно. Особенно с голодухи.
- Даня.
- Что, мама? - игра продолжается.
- Почему не отвечаешь, когда я с тобой разговариваю? - она становится напротив, упирает ладони в спинку второго стула, чуть нагибает голову, чтобы лучше видеть мою физиономию.
- Не знаю, что сказать. Здорово приготовила. Чистое объедение.
О! Ей явно льстят такие слова. В глазах появляется самодовольный блеск. Руки немного расслабляются. Один ноль в мою пользу.
- Спасибо, милый.
Она даже подзабыла, о чем спрашивала. Но сейчас точно вернется в предыдущую колею. Только надо вспомнить, о чем это. Ага. Вот нахмурилась. Работа мысли ясно читается на ее лице.
- Даня.
Да, похоже, вспомнила.
- Неужели тебя не волнует, как идет ход расследования?
- Нет, - приходится отвечать начистоту.
- Но почему? - удивляется она.
- Потому что, я думаю, он не идет никак.
- Почему?
- Ну, во-первых, это никому не нужно. Наш отец не тот человек, ради которого все стали бы бегать на задних лапках. А во-вторых, я же не смог нормально описать их. Все как будто стерто.
- Странно ты как-то рассуждаешь.
- Смотрю правде в глаза. Кстати, как там твой любимый сериал? "Гроздья любви", что ли.
- Ой, нет, - на ее лице возникает мечтательная улыбка. - "Одинокий за углом".
- О! Это что-то новенькое, - комментирую я.
- Да, он такой душка! Такой милый. А она... Она такая дуреха. И совершенно не умеет следить за собой.
Так. Сейчас меня опять попрет.
- Кажется, тебя зовет отец, - тщательно пережевывая пищу, не требующую такой обработки, сообщаю я.
- Да? - она рассеянно поправляет волосы. - А я и не слышала, - и треплет меня по макушке. - Да, пойду. Тем более, сейчас начнутся "Заморозки". А там такой восхитительный Лепехин!
Чуть не давлюсь куском котлеты. Откашливаюсь и машу маме рукой.
Ага. Лепехин, блин. Козлодоев, ага. Ужас какой, честное слово. Везде с одним и тем же выражением лица. Так, ладно, чего это я? Ведь ужин-то и действительно очень вкусный, без уверток. Хотелось бы готовить, по крайней мере, не хуже.
Закрываю дверь и остаюсь один на один с тишиной. А она, эта самая тишина, занятная штука. Когда ты с ней, поневоле остаешься наедине с собой. Только твои мысли, только твои эмоции, только твои страхи. Все исключительно твое. Ты словно залезаешь в свое нутро и созерцаешь сам себя оттуда. И ничего тебя от этого не отвлекает. В такие вот моменты начинаешь понимать, кто ты есть на самом деле. Без всяких понтов, рисовки или самоуничижения. Замечательное дело, скажу я вам. Иногда тишина звенит. Иногда шелестит. А, бывает, и глухо молчит. Вот как сейчас.
Не знаю, поняла ли бы меня та девчонка? Ведь вот ты живешь. Ты обычный человек. И, однако, тебе почему-то совсем не с кем поговорить. Интересы твои не пересекаются с интересами других. Тебя не волнуют их проблемы, а их - твои. И это странно на самом деле. Неужели, чтобы с кем-то пообщаться, нужно притворяться, подстраиваться? А, с другой стороны, и зачем такие абсолютно пустые беседы? Потому, что остальных - большинство?
Наверное, я должен чувствовать одиночество. И от этого впадать в депрессию. Но правда в том, что мне совершенно наплевать на общество других людей. Мне комфортнее быть одному. Никто не отвлекает, не выдает идиотские комментарии, не вовлекает в еще более дурацкие и бессмысленные дела. А кому-то что-то объяснять - бесполезно, это я уяснил еще в детском саду.
Было бы здорово встретить ту девчонку еще раз. И поговорить с ней. О том, что она видит. Что слышит. О чем думает. Обдрипанное пальтишко, берет с помпоном, варежка с дыркой. И глазищи - ого-го! А в глазищах-то - осмысленное выражение. И лицо такое удивительное. Совершенно не похожее на все остальные.
- Даниил! - вдруг открывается дверь, являя передо мной отца в немного перекрученном, видимо, от долгого сидения в неудобной позе домашнем свитере.
- Да, папа, - с трудом возвращаюсь я в реальность. Девчонка все еще стоит перед моим мысленным взором.
- Ты чего тут закрылся? - взор отца шарит по моей физиономии, потом по сторонам.
- А что такое? - не могу я понять его новый закидон. - Мне уже нельзя быть в кухне?
Его взгляд становится тяжелым.
- Ты ведь поел? Поел. Тогда вымой посуду и вали в свою комнату.
Интересное дело, черт побери! Это реально что-то новенькое. Встаю, медленно складываю тарелки в мойку, включаю воду. И поворачиваюсь к нему.
- А что не так?
- В кухне едят. Понял? А не рассиживают не понять зачем.
Ладно. Думает, к чему бы придраться? Возвращаюсь к посуде, начинаю возить намыленной губкой. И спиной ощущаю неприятное присутствие отца. Словно могильная плита, что вот-вот рухнет сзади. Прямо на меня.
- И еще. Не забудь, что завтра мы идем к врачу. Назначено на два часа. Поэтому поставь свой будильник на одиннадцать.
- Хорошо, - отвечаю я не оборачиваясь.
Он некоторое время стоит, потом уходит, оставляя дверь открытой. Да, этак скоро вообще нигде нельзя будет уединиться. Даже в своей комнате. И переодеваться и спать, так сказать, при всех. Хорошенькие новости, точно.
У себя я сажусь в кресло, вытягиваю руки за спиной и принимаюсь прокручивать в памяти сегодняшний разговор с Андрюхой.
Блин, надо же, заморочил парню голову. А вообще нужно ли было это делать? Жил он себе и жил. Не задумываясь, не грузясь. И вот на тебе. Да уж. Чего-то меня сегодня все на гусениц и червяков тянет. Ну, в смысле параллелей. С другой стороны, ведь это же правда, чего скрывать. Все живут, возятся в своем навозе, считают себя красивыми, значительными, важными. И от этого счастливы. Ага. И никому не стукнет в мозги заглянуть в зеркало, ха-ха. Умора.
А вот я, выходит, заглянул. И перестал быть счастливым, да? Вернее, почти никогда им и не был. Ну. Помню себя лет с четырех. Не полностью, конечно, а как бы кусками, обрывочно. И все-то у меня какие-то идеи, фантазии, мысли закидонистые. Ага, особенно когда в пять лет пытался утопиться в ванне. Умора! Совершенно осознанно ведь хотел. Умереть. Это в пять-то лет. Да. Видимо, уже тогда это самое "яблоко" было мне дадено. Или сам взял. Ну, с полочки. Или из корзинки, блин. И вот после этого слу-у-учая... После него-о-о, значит... Впервые появился двойник. Ха-ха. То ли я его раньше не замечал, то ли реально не было.
Хотя, ну вот как так "не было"? Отражение ведь все равно существовало. Иначе-то никак. Закон физики. Верно? Выходит, не обращал внимания?
Качаю головой, сцепляю пальцы на животе. Принимаюсь трогать языком верхнюю губу.
Только вот после возникновения этого заоконного друга мысли о самоубийстве в явном таком виде у меня больше не возникали. До последнего времени, конечно. А почему? Непонятно. Классное дело ведь, если взглянуть правде в глаза. Пиф-паф! И ты готов. Никаких размышлений о своей внутренней сущности, о виде, к которому принадлежишь. О том, что тебе никогда не перешагнуть за его рамки, потому что это просто физически невозможно. И о чем же еще? Ой, да не все ли равно? Ну, например, о нежелании как дураку всю жизнь бегать, высунув язык, в погоне за карьерой, положением в обществе, деньгами. Какая, в принципе, разница-то? Все одно все закончится смертью.
Да уж, голос-то меня сильно огорошил, признаться. Надо же. Старый, пусть и воображаемый, друг. И он же - смерть. Ха-ха.
Так о чем это мы? О нежелании, вроде бы. Ладно. Ведь дело-то даже и не в этом. Если пораскинуть мозгами-то. Даже если ты не хочешь ничего добиваться из того перечня, что другим кажется ценным, ты все равно должен так или иначе как-то поддерживать свое существование. Есть надо? Надо. Пить? Надо. Спать опять же. Тепло чтоб было. Ничего не болело. Ну-у... Вроде все. Итого... А итого прежде всего нужна своя норка. Верно? И деньжата. Чтобы покупать жрачку, одежду, платить за норку.
И вот если подумать, что ты всю жизнь должен как последний раб корячиться ради этих самых деньжат - чтобы обеспечить свое элементарное существование... Блин, да становится настолько тошно, что дальше некуда. Нафиг все это надо? А?
- Даня, - просовывается в дверь мамина голова в больших бигудях.
- Да, мама, - автоматически отвечаю я.
- Ложись-ка спать, милый. Уже много времени, а завтра вставать.
- Ну, так ведь вставать-то не рано.
- Неважно, - улыбается она мне. - Но ведь и не дрыхнуть до часу, как ты любишь в воскресенье.
- Хорошо, мама, - кротко говорю я. - Сейчас лягу.
Так о чем это я? Ага. О бессмысленности.
Та-а-ак. На самом деле, одинаково бессмысленно жить и как живут все остальные, и жить, пытаясь изменить себя. Конец будет один и тот же. И у богатого, и у бедного. И у умного, и у придурка. И у гения, и у серого обывателя. "Бессмысленно" - вот ключевое слово.
Однако, однако, блин, разница-то все же есть. Хоть она и не на поверхности. Надо, короче, жить так, чтобы было интересно. Тогда появляется нечто, скрашивающее необходимость выживать.
Ну, хорошо, да. Мне, допустим, интересно. И что? Все равно из червяка в бабочку-то не превратишься. Если уж только в ту же навозную муху. Бомбовозку. Ага. Интересуйся там или не интересуйся. И получается что? А выходит, любезный Даниил, что неведение - оно благо, оно дает счастье. Ведь ты ничего не знаешь. Ты туп, безглаз и невежественен. Кру-уто! Прямо, как макака.
- Даниил! - дверь со стуком распахивается, и в ее проеме стоит уже отец. - Ты что, не понял?
Киваю головой, строю приличную морду.
- Да, папа, да. Все. Уже иду.
- Ты уже полчаса как идешь!
Да, тут лучше подчиниться немедленно. Чтобы избежать неприятных моментов.
Во-от. Вот и еще одно приспособление для выживания. Если ты в чем-то слабее, то ты просто вынужден подчиняться тому, кто в этом "чем-то" сильнее. Ты выживаешь сейчас, но не делает ли это тебя слабее уже не в чем-то одном, а как бы в целом?
Тоже интересный вопрос. Вероятнее всего, делает.
Так, пора, в общем-то, в ванную. И - "забить" пока на все эти темы. Точно?
Глава 10
----------------------------------
Звонок будильника вклинивается в мой сон. И я даже не сразу понимаю, что это будильник, настолько сон сразу же подстраивается под этот посторонний внешний звук. Однако звук оказывается таким раздражающим, что мне просто приходится проснуться, вырубить противное устройство и попытаться вновь провалиться в дремоту. Но не тут-то было. Ясность сознания неотступно овладевает мозгом, заставляя противника в лице дремы с позором отступить. А вместе с этим исчезают, словно растворяются, обрывки сна. Который был ярким, насыщенным. И который мне хотелось бы сейчас вспомнить.
Но я тоже испытываю позорное поражение. Сохранить в памяти хоть что-то не удается совершенно. Поэтому валяюсь некоторое время просто так и даю обещание порыться в интернете на предмет, что же такое сон и почему его бывает не удержать.
В ванной случайно взглядываю в зеркало. Ну, и рожа. Помятая, мешки, блин, какие-то под глазами. Еще и глаза эти самые почему-то тоскливые. Натуральный придурок. Диагноз можно вынести, исключительно глядя на рожу. Даже не задавая никаких вопросов.
Кстати! Как они там собираются проводить это свое обследование? Задавая вопросы, и все? По идее, надо было бы почитать, ну, заранее, как производится диагностика психических расстройств - ведь именно это подозревают родители. И, думаю, именно это и найдут у меня в клинике. Просто чтобы тянуть у папаши деньги.
- Даня, ты там не уснул? - мама стучит в ванную.
- Нет, мама, - отвечаю я и включаю воду.
За завтраком мы единственный раз в неделю сидим за столом все втроем. Так происходит всегда по воскресеньям. И это единственный раз за семь дней, когда мама готовит завтрак на всех троих. Сегодня у нас каша, салат и, конечно же, мясо. Отец без него не может. Так же, как он просто не в состоянии сам взять себе вилку или тарелку. Или, там, налить чай. Мама курсирует и курсирует вдоль стола, подавая отцу то одно, то другое. Замечательный, конечно, пример для меня.
Потом мы довольно долго едем. Куда-то почти за город. Ждем в приемной, где меня развлекают картинки на стенах да администратор с понтами. Он настолько уверен в себе и так ценит собственное "я", что мне кажется, будто мы в цирке.
Наконец появляется упитанная женщина в очках и, зацепившись взглядом за мое лицо, приглашает войти в кабинет. Внутри приглушенный свет, диван, кресла, и ничего не напоминает обычную приемную врача. Это кажется занятным, причем не мне одному. Отец с недоумением оглядывается, видимо, не понимая, как себя вести. Мама и того больше нервничает. Смешно, но самым спокойным из нашей троицы оказываюсь я, то есть предполагаемый псих.
![[]](/img/l/lazarewa_e_m/05expertshot/dual.jpg)