Часть 2. Плачь, Линда. Плачь, Иоля

  Где-то дремлет зубастая тварь, ее нора полна костей...

  Где-то стонет шлюха, ее платье задрано до поясницы...

  Где-то трудится кузнец, его молот горит синевой...

  Госпожа делится секретами о мире, раскинутому ее взору. Я не в силах постичь все горизонты в одночасье, лишь краткие образы возникают в разуме, будто вспышки. Так всегда когда мы вместе, когда лечу в колыбели небесного серебра.

  Вон черные пятна проклятых земель, что доныне извергают мертвецов. Вон гигантские скалы кристаллов, принявшие форму грядущих столетий. Миную червоточины и высохшее море, на дне которого стоят угрюмые руины. Быть может, так видят мир призраки умерших, когда уносятся ввысь. Быть может, так выглядят воспоминания птицы перед последним полетом. Я устремляюсь туда, где почти нет следов катаклизмов, где люди доживают до старости, а природа стремится к равновесию. Такие места еще остались. Небо наполняет дыхание густого леса, он шепчет ветрам о годах, прожитых вопреки огненным дождям прошлого. Зелень, тени, молоко Луны. Редкие мгновения, когда мир кажется прекрасным. Я блик в волне ручья, я свет, рассеянный ветвями дуба. Я тонкий луч в окне таверны, стоящей у дороги вдоль опушки...

  Ну, здравствуйте, люди.

  Пьяный бард усердно издевается над лютней, ни перетянутые колки, ни лопнувшая струна его абсолютно не волнуют. Поет пахабщину за глоток пива и аплодисменты. Взвизгивает служанка, отбиваясь от рук бородатого выпивохи, улыбается, заметно поддается. Пахнет кислым элем, очагом, печеным мясом, с десяток людей за грубыми столами весело чокаются деревянными кружками. Пьют, громко ржут, спорят, снова пьют. Изредка прерываются, чтобы сходить на задний двор.

   Никто не замечает моего появления, лишь кошка испуганно шипит у стены, пока я возвращаюсь к прежнему облику. Всегда нелегко покидать тепло объятий Госпожи, отделяться тенью, обретая плоть. Чувство собственного веса, дыхание, биение сердца, все это долго кажется чужим, неестественным. Внутри стынет пустота, заполнить которую может лишь небо.

  Кошка изгибается дугой, уносится под столами. Кто-то дает ей хорошего пинка и давится хмельной отрыжкой. Меня так и не замечают, даже когда сажусь за крайний пустой столик. То ли потому, что двигаюсь по привычке бесшумно, то ли потому что спор кипит громко и яро.

  - Вот именно! - встает лысый коротышка, разливая пойло по кружкам. - Не бывает такого! Есть упыри - кровь сосут, есть бабы - тоже сосут. А вот как ты говоришь...

  - Да я сам видел! - хрипит старичок с козлиной бородкой. - Труп этот в канаве нашли, холодный как лед. Не тот лед, на котором зимой зад расшибешь, а тот, что некроманты в ящики кладут, к кускам людским. А на груди бедняги пятно чернющее, как ладонь чья-то ненормальная. Знахарь бледный так и сказал - будто все тепло живое от... того, отняли.

  - Вранье, бабьи лясы! - гнусавит тощий тип весь в бородавках. - Трахают их мало, вот они и треплются, чтоб мужики дома ночевали, ведьмы эдакие.

  - У тебя, бородавка, - заявляет служанка, вытирая стол, - всегда во всем бабы виноваты. И в том, что ты чуть краше жабы, и в том, что не стоит у тебя отродясь.

  Фонтан хохота, фонтан слюны и дешевого пива, кто-то даже со скамьи валится да встать не может. Одному бородавке не смешно. Совершенно.

  - А чтоб тебя! - хватает он служанку за фартук, с треском рвет. - Щас на столе отымею, узнаешь, у кого как стоит! И не посмотрю, что ноги кривые да одни соски вместо...

  Трудно закончить фразу, когда тебя бьют подносом по башке. Но бородавка не унимается, пьяного хоть бревном лупи, все равно. А вот когда встают двое не менее пьяных мужиков да берут мерзавца за руки-ноги - спорить уже трудно. Во двор его, в корыто с водой, пусть кричит и плещется, пока есть чем кричать и плескаться. Разумеется, не из благородных побуждений вызвались молодцы помочь, весь вечер сами поглядывали на девицу, гадали - даст или не даст. Но служанка гордо уходит фартук зашивать, пусть гадают дальше. Уходит мимо второго окна, залитого Луной.

  - Мне нужна комната, - говорю барышне, преградив ей дорогу.

  Люблю этот испуг на лицах людей, когда я внезапно возникаю перед ними. Служанка оторопело глядит на мой наряд, на меч, на кошелек, ремень тяжелящий. Я тоже смотрю на все интересное без стеснений, не прав был бородавочник, ой не прав. И ноги не кривые вовсе, и грудь не плоская, такие долго в девках не ходят, жаль, что только фартук порван.

  В зале снова шумно и весело, служанка решается на робкий ответ, потупив взгляд:

  - У нас только чердак свободный. Но там очень уютно, поверьте.

  - Чердак с окном?

  - С окном. На ту сторону, как раз восход встречать. Если желаете ужин, то...

  - Желаю.

  - Тогда...

  - Чего-нибудь и побольше. Я подожду наверху.

  - Хорошо, - улыбается она, делаясь хорошенькой-хорошенькой, - вы коня во дворе оставили? Я скажу, чтоб отвели под навес и покормили.

  - Я без коня.

  Она недоверчиво смотрит на мои чистейшие сапоги. Но молчит.

  

  ***

  Вхожу настолько глубоко, что чувствую жар ее внутренностей. Сладкая боль достигает своего предела и рвется наружу, оставляя внутри чувство опустошенности. И наступает момент истины, бьющей как плеть. Мне знаком ужас в их глазах, когда они видят, как следы страстных ногтей быстро заживают в Лунном свете. Как капельки крови без следа испаряются, будто черная роса. И тогда принц превращается в чудовище, от которого нужно с криком вырваться, бежать в спасительную тьму, чтобы согнуться там в омерзении от того тепла, что стекает по бедрам.

  Но шторы в этот раз плотно закрыты, кровь не исчезает, течет капиллярными слезами. Ужас в глазах служанки совершенно другой. Она быстро уходит, хлопнув дверью, туда, где закроется, рыдая в ладони. Не потому, что принц оказался чудовищем, тогда было бы не столь обидно. Просто имя выкрикнул принц - не ее... Кто такая Элирия? Он тоже слагал ей стихи? Тоже так нежно целовал и клялся забрать с собой? Нет, долбаный принц даже не знает, кто эта Элирия, и почему она мерещится ему в миг сладкой боли. Он ощутил запах ее волос, полных фиолетовых лепестков, увидел ее глаза и позвал по имени, которое не забудет никогда...

  Я переворачиваюсь на скрипящей кровати, уже забывая лицо служанки, не то, что имя. Сквозь шторы пробивается рассвет, его лучи как прутья тюремной решетки. До самого заката не выйду отсюда, солнце светит не для вора. Комната оплачена до сумерек, а слуга Госпожи предпочитает гулять ночью.

  Не думай о слезах бедной девочки, оставь мысли для той, кто приходит в твой сон.

  Элирия...

  Слышу твой смех сквозь дождь лепестков, заполняющих разум, слышу тебя, но не вижу. Тогда, в лаборатории Витальского наши сознания сливались в едином потоке грез, струились по проводам ментальной машины. Мы общались на языке образов и вместе смотрели на Луну, нарисованную тобой для меня. Ты будто посланница Госпожи, ведь никто кроме нее так не заботился обо мне никогда. Но мир, что ты хотела подарить, лишен ее света. Ты спасла меня, пожертвовав бутоном, не знаю как, не знаю зачем, но спасла. Благодарю.

  Кто ты, Элирия?

  Смеешься, не хочешь говорить. Тогда слушай, слушай о моем пути... Да, ты знаешь, я был мелким оборванцем, сиротой. До сих пор не представляю, что за шлюха наказала мною этот мир и перед кем из демонов она раздвинула ноги. От меня отреклись и смертные, и лорды, Госпожа была моей матерью, моим теплом. С момента осознания своей силы, я иду по пути, озаренному Луной.

  Я искал себя, искал объяснение собственной природы. Меня навечно клеймили, как вора, хотя брал я лишь то, что позволяло выжить и то, что могло быть ключом к разгадке моей сущности. Никогда не забуду, кем был изначально. Никто не стесняется вытирать ноги о попрошайку, плевать в протянутую руку, стегать кнутом, как паршивую тварь. Тогда попрошайка начинает мстить. И заканчивает на плахе.

  Первая смерть - первое перерождение. Это было днем, когда я слаб и слеп без Госпожи. Юного воришку били, выламывали зубы, ему крюком пробили ладонь и тянули цепью через базар. Зрелище, потеха для толпы, не знающей пощады. Карманник! Казнить! Потом поговорим о спелых фруктах. Когда палач опустил топор, я ничего не ощутил, только покой. Боль вспыхнула уже там, на грани измерений, во тьме животворящей бреши. Элирия, посмотри на шрам поперек моего затылка, с каждым возрождением он становиться чуть тоньше. Выбираясь из потока, кипящего между мирами, я окончательно понял, что не являюсь ни человеком, ни лордом.

  Потом появился Вендерклиг.

  Я всегда чувствовал рукой необъяснимую пустоту, пальцы непроизвольно сжимались, словно стремились обхватить рукоять меча, ощутить его вес, прохладу эфеса. Именно меча, я видел его во снах, будто крест на фоне света, он звал меня. И я искал, украл сотни клинков, но ни один не принес мне покоя. Я хватал и выбрасывал шедевры лучших оружейников, угрожал смертью искусным кузнецам, не способным создать клинок моих снов. Ответ подсказала Госпожа. Я столько раз прятал украденное в шелк ее серебряного света, даже не предполагая, что там - там! - уже может что-то находиться. Я вытащил Вендерклиг из Лунного сияния. Он тут же признал во мне хозяина, вспыхнув точно холодная молния.

  "Ты мой", - сказал я мерцающему лезвию, - "мой Вендерклиг..."

  Имя вырвалось само, взорвалось в сознании, как имя брата после столетней разлуки. Слово, чья тайна не поддается переводу, чья фонетика обманчива, не позволяет зацепиться ни за один известный слог. Да, я изучал языки, крал книги, путешествовал под разными именами. Обманывал учителей, видевших во мне верного последователя. Я отчаянно пытался познать все явления этого мира, и отыскать в нем свое место.

  Увы, Госпожа не открыла мне правду, правда слуге ни к чему. Мой путь озарен Луной, но я не знаю, куда он ведет. Бросив поиски объяснений, я не смог бросить обман и воровство. Они стали частью меня. Чистокровные демоны уже знали обо мне, но еще не воспринимали, как врага. Полукровка, недоразвитый бессмертный. Бешеный пес, чья ярость может пригодиться. Что ж, пускай живет, убрать всегда успеем. После сокрушительной войны планету, наконец, поделили, а нетленный мирный договор теперь не позволяет лордам сражаться друг с другом открыто. Я стал орудием чужих интриг. Крал документы, шпионил, делал козни. На заказ водил бессмертных за их бессмертные носы. Меня ловили, убивали, но я возвращался и продолжал свое дело несколько веков.

  Пока не столкнулся с Витальским.

  Элирия, глянь в мои глаза, каких нет ни у кого! Один ученый пытался их исследовать и сказал, что я вижу мир иначе, что мои зрачки реагируют на свет Луны невероятным образом. Там, где смертный видит тусклый серп, я вижу серебряное пламя, заключенное меж звезд.

  Элирия... Если не хочешь сказать мне кто ты, ответь, кто же я?

  

  ***

  Кровать не заправляю, не княжье это дело. За окном служанка суетится у колодца, ее вовсю обрабатывает какой-то юнец в охотничьем камзоле, явно не по размеру. Втирает сонеты, постоянно запинаясь, даже в сумерках видно как краснеет. Вон с ведром помочь догадался, не пропадет девка. Со временем научится не вестись на длинный меч и тяжелый кошелек. От господ добра не жди - трахнут, бросят и забудут. Я не знатный господин, но так же поступить не стесняюсь.

  Иду вниз по скрипящим ступеням. Трусятся руки хозяина, когда я вежливо прошу поесть. Нет курицы? Так дай свинину! Кашу свою сам жри, а вот хлеб - дело хорошее, если хлеб хороший. Лук с солью, мясо, зелень. И нечего служанку звать, сам тащи, не барин. Под стенкой сидит бард и настраивает струны. Ре... Ре... Ми... Искоса заглядывает мне в рот, подмигивает и спрашивает, как спалось весь день после эм... занимательной ночки. Как ты рот закрыл, так и уснул - отвечаю, запивая водой, уж лучше она, чем местное пойло. Бард молчит.

  Пять, шесть, семь монет оставляю на столе. Нет, хватит и шести. Хозяин фальшиво улыбается, стиснув зубы, жжет спину немыми проклятиями. Во дворе прохладно, свежо, уже не смердит копотью и брагой. Под забором лежит бородавка, что-то бормочет сквозь сон, шевелит пальцами ног, с которых кто-то стянул обувку. Служанка в мою сторону не смотрит, хватает за руку паренька, смеется и уводит.

  Наступает ночь с оттенками старинного вина. Посетив кособокий сортир, оставляю таверну позади. На запад, по широкой дороге между опушкой и вспаханным полем. Мой путь лежит в город, первый пункт моих планов. В моем арсенале мощнейший козырь, манускрипт Гая Ринеса, и это хорошо. Пользоваться манускриптом я не умею. А вот это - плохо.

  Госпожа высится над лесом, зовет в свои объятья. Всегда кажется странным покидать пешком место, куда прибыл, не испачкав сапог. Но не стоит кому-либо из постоялого двора видеть, как и без того подозрительный путник вдруг исчезает, будто призрак. Да, когда светит полная Луна, я должен двигаться вперед. Но пока обычным шагом.

  Дорогая широкая, дорога прямая. Тянется вдоль черной громады леса, не знающего тишины: то волк завоет, то филин заволнуется. Треснет ветка, крикнет страшно и тревожно кто-то или что-то. Дорожная пыль хранит отпечатки копыт, сапог, босых ступней. Следы колес, от каретных колей до глубоких борозд паровых чудовищ. Свет Госпожи открывает мне историю последних дней. Вон у кривой обочины кого-то убили, кого-то не бедного, в дорогих остроконечных туфлях с пижонским узором на подошве. Вот здесь бедняга побежал, потом захромал на левую ногу. И рухнул, разметая пыль и роя землю. Тут же валяется арбалетный болт весь в засохшей крови, его выдернули, но увидев острие, разбитое о берцовую кость, сразу выбросили. А вот здесь труп потащили... Дорога широкая, дорога прямая. Не без достопримечательностей. Вон висельник колышется мирно и спокойно, вон череп смотрит в небо угрюмо и печально. Никто не подберет, никто не вытрет пыль, все ходят мимо безразличные черной мудрости его глазниц. А там долго и нудно разворачивался перегруженный воз, причем, один из пассажиров облегчился за борт, не слезая. В конце концов, сломалось колесо, тут же обломки обода и спиц. Пришлось таки слезть да покряхтеть по-настоящему. Везли зерно, не рассыпать часть не получилось. Зерно крупное и граненное, как наконечники стрел, такое выращивают на каталитических удобрениях. Тот случай, когда химия успешно вытесняет колдовство.

  Дорога широкая, дорога прямая. Как и положено перед самим городом. Его огни различаются вдалеке, озаряя зубья стен. Синий, зеленый, бирюзовый - цвета магических факелов, у которых пригрелись сонные стражники. Разумеется, знакомиться с ними я не намерен, пора принять милость Госпожи.

  Где-то паук держит сеть меж зубцами, в его ловушке бьется светляк...

  Где-то мерзнет пес на цепи, его миска полна отрезанных ушей...

  Где-то мужик, толстый и пьяный, спускает штаны, садясь по нужде...

  Тужится, таращит глаза, сцепив зубы. И с криком падает на бок, когда я возникаю в закоулке.

  - Что за...

  Увы, дегенеративный мозг этого субъекта не в состоянии подобрать должный эпитет. Сверкая белой жопой, он ползет за мусорный ящик и громко просит смерть помиловать. Пить больше не буду, красть больше не буду, даже перестану дочь под подолом щупать, только не тронь пока, ладно?

  Ладно.

  Сплюнув, ухожу вспоминать улицы города Гранверд. Город не столица, но и не провинция, не богатый, но и не убогий. Есть банки, гостиницы и, что самое важное, нормальный бордель. Рынок, с десяток мастерских, довольно таки внушительный завод. Уже не припомню, что там делают, кажется - индуктивные ускорители, те, что в последний век широко используют в контурах колдовских машин. А из отходов производства неплохие реактивы получаются для алхимиков, не зря их лаборатория рядом пристроилась. Даже театр есть, хороший город. И неважно, что за три монеты здесь запросто прихлопнут. Не нравится - вали за стены, там без денег нутро выпустят. Вместо лордов тут присосались, будто паразиты, их смертные шестерки в лице местного протектора да сброда чиновников, жирных и трусливых. Потому я здесь схрон и соорудил, место спокойное.

  Для меня.

  Скалится трещинами мостовая, вокруг громоздится унылая серость домов. Сумрак подворотни дышит вонью дохлых котов. Горбатый калека ковыряется палкой в мусорной куче, смотрит на меня заплывшими бельмами, фыркает, копается дальше. Симпатичная шлюха задорно подмигивает мне, расстегивая блузку, и облизывает губы раздвоенным языком. Кто-то кричит вдалеке, зовет на помощь, удаляется бешеный топот. Возле поломанной будки скулит худющая собака, из ее спины торчит пятая лапа.

  В два счета оказываюсь за остроконечной оградой, разделяющей кварталы. Тут и улицы светлее, и под ногами чище. Звенит за окнами посуда, слышен детский смех. Простые окна со стеклами, если богаче - с кристаллами. В одном даже силовое поле мерцает, воздух свежий пускает, а мошкару, пусть не обижаются. Маг там живет, не иначе, с чего бы еще светильник мерцал то синим, то зеленым. Любят кудесники подобные причуды, у лордов переняли, брешь их побери. Встречаются огоньки свечей, желтая муть цилиндрических лампочек. Дома низкие, один этаж, два, четыре. Вместо пятого - чердаки под острыми крышами. Вдалеке взрывается лай, цокают копыта. Из черного подвала, источающего сырость, рождается печаль виолончели.

  За поворотом пылают фонари - прозрачные сферы, полные молочного огня. Бредут угрюмые люди, переступая лошадиный навоз, торопятся домой. Вон вывеска доктора, лечит мигрень и импотенцию. Круглосуточно. А вон салон прорицательницы, поведает любому, что ждет его в грядущем. Пошли лавки, магазины, попрошайки пересчитывают свое богатство в жестянках и расползаются кто куда. Важно вышагивают ополченцы по двое-трое, лениво объявляют комендантский час. Испуганно косятся на Вендерклиг и нервно пожимают свои шестоперы. Спросить у странного господина документы? Нет, лучше бродяге под стеной дать в печень, пусть уползает в свою конуру. У водонапорной башенки стоит самоходная карета вся в саже, мостовая между массивных колес покрыта масляными пятнами.

  Ухожу в тень переулка, что медленно тонет в грязи и помоях. Здесь расположен канализационный слив. В последний раз я был тут лет за тридцать до последней смерти, прятал в схроне одну славную вещицу. Разумеется, украденную. Ничего не изменилось, разве что сточные канавы стали шире, они стекают сквозь решетку в подземное нутро. Журчит весело, вот только вонь ужасная, ясно чего рядом не живет никто. Место пустынное, место известное. Не только ароматом.

  "Вируп смотрит на тебя" - гласит кривая надпись на стене. Старая, выцветшая, единственная без ошибок. А чуть дальше - "Сри в другом месте, не то тварь откусит...". И это еще самая приличная фраза, по сравнению с остальными, еще убедительней просящими держаться подальше. И главное, все эти немые крики имеют вполне весомые основания.

  В канализации действительно живет чудовище.

  Уже почти триста лет оно стережет мой схрон. Сегодня мы, наконец, познакомимся.

  Что могут подумать люди, когда из смрадного стока иногда раздается утробный рев? А если оттуда еще и вспышки с треском электричества бьют наружу? Умный скажет, что это последствие сливания вниз отходов с завода и с алхимической лаборатории. Неуправляемые реакции нестабильных компонентов, не бойтесь, город не взорвется. Вот вам и официальная версия. А неофициальная... Ужасный монстр, призрак, фантом. Теперь есть чем пугать непослушных детей. Не хочешь кашу? Заведу в вонючий переулок, будешь там рыдать от страха, пока не поймешь, как вкусно мама варит.

  Эту тварь, правда, боятся. Никто ее не видел (и видеть, само собой, не хочет), но многие слышали. Оказалось достаточно. Никто вниз не суется, благо, канализация не забивается и в особом обслуживании не нуждается, ведь это естественная пустота, промытая подземной рекой. Именно ее водой утоляли жажду первые строители города. Некоторые колодцы уцелели до сих пор, да и нынешний водопровод потребляет воду оттуда же. Разумеется, течением выше, нежели происходят промышленные и бытовые сливы.

  За последнюю сотню лет Вируп стал знаменитым персонажем сказок, баек, анекдотов, но только не официальных сводок. Нет чудовища, нечего выдумывать и людей пугать. Даже публичные демонстрации алхимики устраивали, показывали реакции в колбе. Вот эта гадость вниз попадает, и вот эта, смешиваем... Трах, бах, свист, шипение. Вот ваше чудище, в склянке пузырится, видали? Видим, верим - говорит народ - но все равно боимся. И правильно, мне тоже страшно.

  Я видел его.

  Мне казалось гениальным сделать схрон там, где обитает мифическая тварь. Никто не сунется, дураков нет. Мог ли я предположить, что чудище реально? Тихо, очень тихо сотворил я убежище в большой подземной нише. Чтоб не будить кого не надо.

  Дохожу до тупика между кривыми стенами без окон. Под сапогами плещется смрадная муть, устремляется вперед и обрушивается во тьму за горизонтальной решеткой. Туда же изгибаются тонкие трубы, торчащие из стен. Формула старения - простая и надежная, прутья решетки осыпаются ржавой пылью. Уже внизу магию лучше не применять, не стоит злить местного отшельника. Я бы и меч не доставал, не будь там так темно.

  Луна там не поможет.

  Шаг вперед - громкий всплеск, вода теплая до омерзения, тут же заливает сапоги. Я сбрасываю намокший плащ и бреду под низким сводом, вздымая осадок со скользкого дна. Вендерклиг кромсает тьму лучами серебра, высекает блики из мерзости вокруг. Вонь червями проникает в ноздри. Здесь действительно происходят бурные реакции, вон одна вспышка, вторая. Фонтаны брызг, струи газа, какое-то бурление. Будто гигантская протоплазма подает признаки жизни. Хочется развернуться в другую сторону - к схрону, закрыться и скинуть сапоги. Я будто чувствую тысячелетнюю ненависть, пропитавшую трещины стен, тут обитает что-то жуткое, противоестественное. С каждым шагом на мой разум все сильнее давит холодный режущий страх от осознания предстоящей встречи. Это существо ненавидит людей, лордов, ненавидит весь мир и самого себя. Не пора ли повернуть?

  Поздно, я замечен.

  Оно мчится ко мне сквозь воду, волной кипящего мрака. Раздается рев, будто призрак всех умерших органов.

  Опускаю меч, невольно отступая, кричу изо всех сил:

  - Йоцкри! Йоцкри!!! Я пришел поговорить с тобой!

  Ослепительная вспышка. В какой-то миг мне мерещится силуэт человека, всего миг.

  - Йоцкри, не на...

  Это бой с безумным осьминогом. Щупальца опутывают с ног до головы, проникают под кожу. Какая-то мерзость растекается по лицу, обволакивает зубы. Ничего не вижу, только слышу... Как звенит по дну упавший клинок. Как бурлит вода. Как рев сменяется утробным хохотом.

  

  ***

  Моя щека будто срослась с мостовой. Вижу толстенную крысу, она осторожно нюхает мою ладонь, согретую солнцем, морщит носик и вгрызается в основание большого пальца. Закрываю глаза. Слышно шум города: кто-то громко продает овощи, скрипят колеса телег, бьет далекий колокол. Слышно журчание канализационного стока. Ничего не чувствую, только сухость во рту. То, что позвоночник переломан, не вызывает никаких сомнений, не в первый раз, нужно только дотянуть до ночи.

  Если крысы не съедят.

  Йоцкри прекрасно знает, что убивать бессмысленно, решил дать помучаться. Предупредил. Прогадал я с ним, все на разум его человеческий надеялся, на былую любовь к диалогам. Пора запомнить, что отшельники не любят гостей. Хоть бы защитную формулу активировал, прежде чем вниз прыгать, а нет, боялся злого разозлить. Кретин. Ничего, поговорим еще...

  Бывший слуга лордов, беглец, проклятый за измену. Бедняга, слишком слабый духом, чтобы подняться из дерьма и жить вопреки страданиям, и еще слабее, чтобы сдохнуть и их прекратить. Йоцкри. Для всего мира он мертв уже несколько веков. Спрятался в образе Вирупа. Немногие знают правду, а кто знает, тем она абсолютно безразлична. Мне этот тип тоже глубоко до бреши, но без его помощи мне не обойтись.

  Открываю глаза, моя кровавая ладонь радует уже двух крыс. Вижу обнаженные фаланги пальцев, белые, с красным налетом, на них падает тень того, кто снимает с меня сапоги. Ругается из-за вони, швыряет их в канаву и уходит, поминая мою мать, не мою бабушку и свой сифилис, на лечение которого нет денег. Проклятое солнце жжет спину. В последний раз я лежал парализованным где-то полтора века назад, тоже со сломанным позвоночником, после падения с заброшенной башни. Шел дождь, я чуть не утонул носом в луже, вдобавок, меня укусил упырь. Долго и жадно всасывался в шею, потом шепнул что-то на прощание и ушел туда, где в судорогах подохнет от демонических эритроцитов. Это произошло в Новолуние, когда Госпожа обретает покой за черной вуалью, так что мне пришлось валяться очень и очень долго, пока моя хозяйка, наконец, вернулась тонким серпом. Из канализации раздается мощный гул, на рев похожий: то ли отходы химические бесятся, то ли Вируп свою славу оправдывает.

  Сволочь.

  Это невероятно скучно: следить, как ползут тени перед носом. Гибнут в полдень. Потом оживают, вырастая к востоку. Так медленно, так грустно. Дохнут крысы с пеной на мордашках, такова цена за вкус моей крови. Два пальца обглодать успели, вижу это даже в сумерках. Тени чернеют и раздаются, напиваясь вином заката.

  Где-то мать рыдает над дитем, в его глазах застыла мгла...

  Где-то стражник дрыхнет на посту, его шлем сверкает сталью...

  Где-то деньги разлетаются по полу, их хозяин уползает, кровью истекая...

  Холодно, мокро, противно. Мир обрушивается на меня, вновь обретшего способность чувствовать. Боли нет, только вибрирующее покалывание во всем теле, пронизанном лучами Госпожи, она дарует мне жизнь, восстанавливая ткани и заставляя их клетки работать. Позвоночник хрустит, двигается под кожей, смещая лопатки. Ноги прошибает жаркими импульсами, так встают на место коленные чашки.

  Вдох... Выдох... Вдох...

  Из носа течет кровь, вытираю пальцами и вижу, как она испаряется в белом свете. Встаю ему навстречу, простирая грязные руки. На мне не одежда - тряпки, вымокшие от смрадной жижи. Сбрасываю. Оглядываюсь и тут же замечаю Вендерклиг, он прислонен к стене за мусорной кучей, причем в ножнах. Йоцкри проявил благородство. Тому, кто позарился на мои сапоги, достаточно было пройти чуть дальше, и денег хватило бы, чтобы лечиться от сифилиса и заражаться им снова до конца жизни.

  Забираю клинок.

  - Что ж, придется по-плохому.

  Где-то калека хромает поспешно, его костыль - поломанная арфа...

  Где-то рисует художник закат, его кисть - продолжение вен...

  Где-то ветер разносит пепел, белеющий как снег...

  Если хотите, чтоб ночью в дом не проникал кто попало - закрывайте шторы. Тогда никто не будет рыться в вашем шкафу, выбирая вещи по размеру. Никто не опрокинет случайно вазу, заставляя вас в ужасе мчаться на верхний этаж. И нечего потом так кричать и лупить в дверь, она запечатана магическим замком. А когда все же ворветесь, не пугайтесь черному пятну на ковре. Возможно, это кто-то применил формулу очищения (очень сложную, кстати), избавляясь от вонючей грязи. Так что, или относитесь с пониманием, или закрывайте шторы.

  Между крышами и небом двигаюсь в другой конец города. В квартал пускай не богатый, но достаточно сытый. Детей там не балуют, но и голодом не морят, сказки иногда рассказывают, учат понемножку. Будет с кем контакт наладить. Встаю на черепице, блестящей как рыбья чешуя, напротив - ряд окон здания повыше, стоящего впритык. Осторожно шагаю по карнизу, исследуя чужие жизни за стеклом. Вон грудастая мамаша укладывает мальчугана, он дрыгает ногами и смеется. Дядька усатый с гантелями пыхтит, художник в печь суёт свои полотна, старуха кладет в воду глаза искусственные. Разумеется, всё это не то. Крайнее окно затянуто плотными занавесками, если не считать тонкий вертикальный просвет посередине. На подоконнике: кукла без головы и картонная коробочка, в каких сласти продают.

  Это короткий переход, словно шаг в пропасть, которая еще миг назад была узкой щелью между штор. Комната встречает меня полумраком, запахом пыли и медовых конфет. Старая косоногая кровать будто чудище, пойманное в этих стенах из грязной штукатурки. Больше никакой мебели. В углу валяются пустые коробки из-под тех же конфет. Под тонким одеялом сладко спит маленькая девочка, ее каштановые кудри волнами расходятся по выцветшей подушке. Осторожно покидаю комнату сквозь дверной проем без дверей - кривые петли торчат, как поломанные пальцы, цепляются за пустоту. В прихожей с голыми вешалками и на кухне с блеклой посудой - никого. Нет родителей, чтоб зачаровать их формулой дремы, нет взрослых, что могут помешать.

  Девочка сама.

  Совсем юная, хорошенькая, под мятым одеялом она похожа на увядающий цветок. Приближаюсь к ней и невольно думаю о том, что теперь этот цветок обречен познать тьму, страшнее любого кошмара. Я унесу ее во мрак и положу на алтарь перед безумным чудовищем. Так надо, потому как это - воля Госпожи.

  Открываю занавески, впуская свет Луны, и громко чихаю. Понарошку.

  - Ой... - Глаза малышки полны испуга, вот-вот закричит.

  - Тсс... Тише, моя принцесса, тише, всё хорошо...

  Приставляю палец к губам, растянутым в улыбке. Медленно встаю на колено, склоняя голову.

  - Ты кто? - дрожит ее голосок.

  - Твой верный слуга. Олин Блюм. Ты не помнишь меня, поскольку злая ведьма похитила твою душу и выбросила в этот черный мир. Давным-давно. Королевство осталось без принцессы...

  - К... Королевство?

  - Именно, королевство Эвия, королевство серебряных роз и полной Луны. Королевство, где забылись печаль и тоска. Жду приказов, ваша светлость.

  Не всем взрослым под силу такой проникновенный взгляд, полный интереса. Ее глаза блестят, не смыкаясь, и мне кажется, что она читает во мне намного больше, чем я хотел бы показать.

  - А ты не врешь?

  - Волшебники никогда не врут.

  Это даже не формула, элементарный фокус. Лодочкой сложив ладони, я черпаю свет Госпожи и выплескиваю его в воздух серебряными звездами. Они звенят, рассыпаясь по полу, и медленно угасают. Что ж, впечатление я произвел, малышка в восторге. Одеяло летит прочь, она спрыгивает с кровати и хочет поймать последнюю звезду. Но та теряется под полами ночнушки, явно девочке великоватой. Теперь я с уверенностью могу сказать, что ей не больше шести лет. Тот возраст, когда сказку в сердце трудно уничтожить, как бы ни била жизнь.

  Она обижено смотрит на черную щель между досок, куда угодила звезда, и внезапно заявляет:

  - Мне мама читала историю, в которой один волшебник был очень злой и нехороший. И врал он постоянно.

  Не люблю импровизировать, но молчать нельзя.

  - Тот волшебник... Его звали Марк Витальский?

  - Н... не помню, ему кто-то голову отрубил.

  - Вот видишь, а моя голова на месте, пускай и очень глупая, зато очень верная принцессе. Честное слово. А волшебник тот точно Марк Витальский, он служил злой ведьме. Она тоже мертва, это я казнил их вот этим мечом...

  Достаю Вендерклиг и протягиваю его изумленной малышке. Лезвие мерцает, как серебряная радуга, пуская на стены разноцветных зайчиков.

  - Теперь меч твой, ты же принцесса. Коснись его эфеса, и злые чары разобьются. Ты вспомнишь абсолютно всё, свой замок, свою карету, свой гардероб из тысячи платьев. Ты вспомнишь свой сад, где среди цветов растут медовые конфеты. Ведь ты их так любишь, я знаю, вопреки чарам злой ведьмы ты не забыла их вкус. Прикоснись, и мы вернемся домой.

  Доверять, она должна мне доверять, только тогда гипноз будет достаточно глубоким. Она заворожено смотрит на клинок, ее глаза широко распахнуты. Она протягивает к нему руку, но вдруг...

  - А зачем мне тысяча платьев? Мне одного достаточно. Стирай потом эту кучу...

  - Ну... одно так одно, договорились. Красивое, голубое...

  - Я хочу зеленое! Я зеленый люблю, как листочки.

  - Что ж... пускай будет зеленое. Как изумруд. А стирать его буду я, если не возражаешь...

  - Возражаю, я уже взрослая и сама умею! Даже если оно изум... изумродное! Твое дело ведьмам и плохим волшебникам головы рубить.

  Быстро в роль вошла принцесса. Уже командует повелительным тоном, вздернув подбородок. Только голос ее странный - гордость пополам с печалью.

  - И вообще, никуда я не пойду! Моя мама придет утром и будет плакать, если я исчезну. Она часто плачет, особенно после работы ночью, она у меня каждую ночь работает. С тех пор, как умер папа. Я не могу ее бросить...

  Меч гаснет, словно ощущая боль последних слов. Я провожу рукой по шелку каштановых волос, и ненависть к себе слизняком поднимается в груди. Давлю этот чувство ногами, забиваю в ту темницу души, дверь которой заколачивал не один век.

  - Не страшно тебе тут одной? Каждую ночь.

  - Нет, со мной Амелия, вон, на подоконнике. Мы знаем, что утром мама обязательно придет. И принесет медовые конфеты.

  Кукла без головы сидит у самого стекла. Сглатываю омерзение к себе кислой слюной. Другое окно стоило выбрать... Другое.

  - Мы заберем ее с собой, твою маму, Амелию... Положи ладошку на эфес, и всё будет хорошо. Обещаю.

  Не говорю - выдавливаю слова из тьмы внутри меня. Мне нужна эта девочка, даже ценой слез, что блестят на ее глазах. Слезы не кровь, они высыхают бесследно.

  - А можно Амелии вернуть голову? Ты же волшебник, пожалуйста. Ей Вилли оторвал, сын булочника. Плохой мальчик, он сказал, что мама моя шлюха, а папа - вонючий труп. Олин, что такое шлюха?

  - Не знаю, принцесса, но ты скажи в следующий раз этому Вилли, что он дегенерат.

  - А что это такое? Деге... дегерат... А можно я прикажу тебе этому Вилли башку отрубить?

  - Можно, только поверь, у него этой башки и так нет. Тыква с глазами. Про дегенерата не забудь - обязательно скажи. А теперь давай вернем Амелии голову. Вместе! Повторяй за мной волшебные слова и моргнуть не успеешь, как всё изменится к лучшему, хорошо?

  - Хорошо!

  В это трудно поверить, но малышка снова улыбается, хлопая в ладоши. Я смыл ее слезы сладкой ложью, от вкуса которой хочется сплюнуть.

  - Ио... Тао... Ардес...

  - Ио... Тао... Ардес...

  - Эрия... Имино... Таус

  - Э... Эвия... Имино... Тауш...

  Она повторяет, ритмично кивая, как послушная ученица. Верит спасителю с ножом за спиной.

  - На счет три положи указательный палец на центр эфеса, вот так, видишь? Раз... два...

  Ее глаза стекленеют, отражая вспышку меча, смотрят куда-то сквозь меня. Лицо малышки теряет выражение, и я сразу понимаю, что девочка исчезла. Вместо нее осталась теплая, набитая внутренностями кукла с головой. Назад дороги нет, вытираю со лба холодный пот и душу проклятые эмоции в до боли сжатом кулаке.

  - Как тебя зовут?

  - Линда.

  - Неправильно, тебя зовут Иоля.

  - И... о... ля...

  - Хочешь увидеть своего папульку?

  - Хочу.

  - Тогда держись за меня покрепче.

  А вот это непросто: нести кого-то в потоке Лунной энергии, пускай и такую маленькую девочку. Хорошо, что она не паникует, да и вообще не воспринимает происходящее, гипноз - штука сильная. Он не позволит ей понять, какая мразь держит ее на руках.

  Вонь канализации въедается в легкие, я несу Линду туда, где она будет Иолей. Ее голова лежит на моем плече, густые волосы теплят щеку. Чувствую запах медовых конфет в ее дыхании, ровном и глубоком, как во сне. Йоцкри восстановил решетку, ее прутья выглядят уже гораздо прочнее. Повторяю формулу старения, и они рассыпаются с неожиданно громким стеклянным звоном. Сигнальная ловушка. Йоцкри ждет.

  Левой рукой держу малышку, правой вынимаю Вендерклиг.

  - Всё будет хорошо, - говорю ей на ушко.

  - Все будет хорошо, - шепчет она, но я не знаю от кого слышу ответ. От Линды? От Иоли? Нет, просто кукла повторяет за мной. И почему я вдруг переживаю из-за дочери шлюхи? Вырастет - такой же станет. Обслужит того же Вилли с его папашей-булочником. Забудется вкус медовых конфет, сменится чьим-то членом во рту. Вот продолжение сказки.

  Идти в гости, активировав формулу щита, конечно, дурной тон, но Йоцкри, как выяснилось, приличия не понимает. Вокруг нас возникает радужная сфера, она не пропустит ничего плотнее воздуха. И когда я спрыгиваю вниз, вода расходится кольцом, чьи стены повторяют контуры защитного барьера. Как невидимая чаша. Абсолютно сухой я шагаю по дну, пропитанному слизью.

  - Ну, девочка моя, зови своего папочку.

  - Папочка...

  - Ну же, громче! Кричи, Иоля, кричи, зови его!!!

  - Папа! Папочка, это я, Иоля! Папа, пожалуйста!!!

  Иоля кричит сквозь слезы, принадлежащие Линде. Ее сердце бьется мне в плечо, и я понимаю, что в спящей девочке пробудилась боль за настоящим отцом.

  - Плачь, Линда, плачь, Иоля! Пусть он услышит!

  Куклы могут помнить, могут чувствовать. Гипноз блокирует сознание, но боль, что прячется внутри, он погасить не в силах. Она рвется на свободу - криком, слезами, пальчиками, вжатыми в мой воротник.

  - Тсс... тише, девочка, все хорошо... Спи.

  Она тут же умолкает, закрывая глаза. Я очень хочу, чтоб она увидела сон. Сон далекий от этих сводов, не знающих неба. Сон, в котором нет места твари, стоящей перед нами. Это черный человек, еще миг назад он был облаком из щупалец и жгутиков. Метаморфозы его тела не замедляются ни на секунду, в свете меча видно, как аморфное лицо стекает с головы на грудь, дрожит, переливается. Рот его не открывается - расходится в стороны, извергая слова, от которых вибрирует тьма:

  - Девочка моя... Любовь моя... Иоля... Иоля... Иоля...

  - Йоцкри!!! Ты слышишь меня, Йоцкри?!

  - Прости... Иоля... Прости...

  - Поговори со мной, Йоцкри. Ради нее...

  Две, три, четыре секунды тишины. Я не успеваю опомниться, как перед нами стоит пожилой мужчина. Абсолютно голый, сутулый, с глубокими морщинами и белыми, как паутина, волосами. Он плачет, глядя на нас, челюсть его дрожит. В какой-то момент я пугаюсь его глаз, как у лордов в них чернеет тень веков, поглощающих любой свет. Однако ни один лорд еще не показывал такого отчаянья, такой боли и тоски. Ни лицом, ни глазами.

  - Иоля... - он протягивает к нам руки, но пальцы его упираются в сферу, отвечающую тихим звоном. На лице Йоцкри вдруг возникают удивление, злость...

  - Она не моя дочь! Не моя, не моя!!!

  - Но ведь она так похожа. И тоже достойна любви. Смотри, Йоцкри, смотри... - говорю тихо, спокойно, словно ребенку.

  И он смотрит на Линду, смотрит на отражение Иоли. На миг его лицо искажается и теряет форму. Всего на миг.

  - Я знаю, кто ты... - шепчет он в бессилии, - мерзость, ублюдок, чего ты хочешь?!

  - Чтобы ты вспомнил, кто ты. Йоцкри, ты - человек...

  - Давай без прелюдий, выродок, чего тебе надо?! Учти, я в любой момент могу разнести сферу и вырвать твою челюсть.

  Верю, может, но этого не сделает. Мой щит не сфера, мой щит - Иоля. В каждой девочке он видит свою мертвую дочь, вот проклятье, загнавшее его под землю.

  - Йоцкри, мне нужна твоя помощь, твои знания, твои советы. Я хочу отомстить лордам. Уверен, этого хочешь и ты. Вдвоем мы сможем всё.

  - Я никому не помощник. Убирайся!

  - У меня есть манускрипт Гая Ринеса...

  - Не произноси это имя!

  - Посмотри на эту девочку, она живет в мире, проклятом лордами, она...

  - Этот мир всегда был проклят, лорды тут не при чём! Хватит корчить благородного, тебе плевать ни мир и на эту малышку. Что, тебя, наконец, загнали в угол? Тебе негде спрятаться от возмездия, кроме как тут? О, теперь тебя отправят в брешь так глубоко, что ты никогда не вернешься, полулюдок!

  - Ринес, Коше, Витальский...

  - Молчи!!!

  - Фредерик, Рафаэль... Мы их всех поставим на колени, только подумай...

  - Нет!!!

  Я знал, что так будет. Знал, но до последнего надеялся не делать этого... Острием касаюсь ее щеки, медленно провожу, словно бритвой. Малышка сладко спит, не ощущая поцелуй металла.

  - Я убью ее. Убью Иолю.

  - Валяй, - скалится Йоцкри, - она не моя дочь.

  - И не моя.

  Он закрывает глаза, сжимая кулаки.

  - Всё будет хорошо, - вдруг шепчет она сквозь сон, и я вздрагиваю от неожиданности. По лезвию стекает крошечная алая капля.

  - Ты будешь умирать медленно, - говорит Йоцкри, и внутри меня холодеет от его уверенного тона. Я представляю, как тонкие щупальца пробивают мои глаза, рот, проникают глубоко внутрь, чтобы опутать органы, слиться с ними в симбиозе и не дать мне умереть. Йоцкри будет жечь мою нервную систему, и жители Гранверда услышат новый крик из подземной глубины города.

  - Что ж, - едва прячу страх в голосе, - ты окажешь лордам неоценимую услугу. Но знай, рано или поздно они найдут тебя. Даже здесь.

  Йоцкри молчит, смотрит на меня, на девочку, на меч у ее шеи.

  - Сволочь... Урод...

  - Так каков твой ответ?

  - Верни девочку домой и приноси манускрипт. Если причинишь ей вред - убью, если окажется, что манускрипт не тот - убью.

  - Договорились.

  Разворачиваюсь и ухожу, не сразу попадая клинком в ножны. Капелька крови с лица девочки стекает по моей груди под рубашкой.

  - Но знай, - кричит Йоцкри вдогонку, - когда мы разберемся с лордами, я разберусь с тобой.

  

  ***

  Где-то роза увядает, брошенная на могилу...

  Где-то судьбу изучает гадалка, карты разложив на столе...

  Где-то узник сидит у решетки, он смотрит в небо, ожидая рассвет...

  Спи моя малышка, я буду охранять твой покой. Это последняя страница нашей сказки, о которой ты никогда не вспомнишь. Принцесса вернулась домой, ее зовут Линда и она так любит медовые конфеты. Она не вспомнит, откуда они взялись на подоконнике, яркая коробочка рядом с новой куклой. Не поймет, откуда появилось платье на краю кровати. Всего одно, зеленое, как изумруд. Принцесса просто наденет его и обнимет маму, вернувшуюся утром.

  Потому что есть формулы, меняющие судьбы. Потому что нет ничего невозможного там, где светит Госпожа. Спи Линда, спи, малышка, любую сказку можно переписать, если верить в силу своего пера. Через семь дней ты проснешься ночью и найдешь тайник под кроватью. Мама не спросит тебя, откуда это золото, потому что тоже услышит шепот Госпожи. Мама просто поцелует тебя в щеку, на которой не осталось ни царапины, и вы отправитесь в свое королевство, где забыты тоска и печаль.

  Я могу переписать любую сказку, пока чернила озаряются Луной. Не в силах только изменить свой путь, свою историю, написанную за меня кем-то другим. Ее тяжелые страницы давят твоего слугу, чье имя - Олин Блюм. Я расскажу тебе о нем, малышка, потому что ты никогда его не вспомнишь его лицо. Его сказку, которая не похожа ни на одну из тех, что ты слышала раньше. В ней нет добрых волшебников, в ней нет хорошего конца. Ее никогда не напишут, потому что это правда, которую никто не хочет знать.

  Есть королевства, где не рождаются принцессы. Там правят бессмертные монархи, которым не нужны наследники. Синий король и алый король - так звали двух самых могущественных из-за цвета их мантий. У одного была казна полная сапфиров, у другого - полная рубинов. Они ненавидели друг друга, поскольку каждый считал себя самым сильным и достойным абсолютной власти. Однажды синий король нашел волшебный свиток, оставленный древними колдунами. Если написать на нем имя врага, он тут же умрет в страшных муках. Алый король испугался. Никто не знал, действует ли свиток на бессмертных, в то же время никто не сомневался, что синий король это скоро проверит.

  И вспомнил алый король про Олина Блюма, что много лет сидит в его темнице. Это был прославленный жулик, потому что он умел открывать любую дверь. Не будь он закован в магические цепи, то непременно вышел бы из темницы и убрался восвояси. Его освободили и приказали добыть волшебный свиток любой ценой. В случае успеха Олина ожидала свобода и щедрая награда, в случае провала - жестокая казнь.

  Синий король спрятал свиток за двенадцатью замками, а все ключи носил с собой, не расставаясь с ними даже ночью. Но Олин умел открывать любую дверь. Никто не знает как, это его самая сокровенная тайна. Он украл свиток и еле убежал от гончих псов синего короля. Олин долго мчался через лес, пока не рухнул без сил, сжимая свиток. Ему повезло, лесные боги пожалели его и спрятали от глаз синего короля, который забрался на самую высокую башню, чтобы найти беглеца.

  Олин уснул. Ему приснилось, как алый король убивает его, забирая свиток. Ведь если бы короли сдерживали обещанья, они бы никогда не стали королями. Олин проснулся в слезах, понимая, что ему грозит. Оба короля убьют его, попадись он кому-либо в руки. Рано или поздно он будет найден, и не спасут его даже лесные боги. В ужасе он осознал, что выход лишь один.

  Написать на свитке имена обоих королей. Тогда целых два королевства станут свободны от алчности и злобы беспощадных монархов, и Олину нечего будет бояться. Быть может, к власти придет добрая принцесса, приплывшая из-за моря, где находится чудесная страна. Быть может, сам Олин Блюм станет правителем, которого полюбят люди и прославят его имя на века. Потому что он умеет открывать любые двери. Даже двери в чужие сердца.

  Но была одна проблема. Совсем незначительная.

  Олин не умел писать.

  Во всех королевствах никто кроме самих королей не умел писать и читать. Много веков назад они казнили всех писарей и летописцев, чтобы некому было писать историю их безумных деяний. Чтобы никто не слал письма в неведомые земли за морем и горами. Чтобы никто не прочел где-либо правду про их приход на трон.

  Но был мудрец, владеющий пером, который избежал казни. Синий король наделил его бессмертием, чтобы тот служил ему вечно. Заковал в кандалы со звеньями из тяжелых столетий. Никто не знал, как синий король это сделал. Кроме Олина. Потому что он мог открыть любую дверь.

  Мудрец отказался служить синему королю и попытался бежать. Но был пойман и наказан. Казнить его не могли, ведь он был уже бессмертен, как сами короли. Тогда его ослепили, чтобы больше он не мог писать и читать. Пойманный вечной темнотой, он медленно сошел с ума, потому что люди не созданы для бессмертия. Короли тоже были безумны, иначе бы они никогда не стали королями.

  Слепого мудреца выгнали прочь, чтобы он страдал от тьмы, которая не исчезнет никогда. Но Олин нашел его, потому что мог открыть любую дверь. Далеко-далеко, в черной пещере Олин отыскал мудреца, ставшего отшельником, и протянул ему свиток и перо. Тот не увидел это - услышал, но лишь покачал головой. Он был слеп и ничего не мог написать. Но Олин мог открыть любую дверь. Даже дверь чужие сердца. Заглянув в несчастную душу мудреца, он увидел маленькую девочку, которую убили. Из крови которой сделали эликсир бессмертия для ее папы.

  Двери ничего не значили для Олина, и он быстро отыскал малышку, голос которой заставил мудреца заплакать. Слёзы очистили его глаза от мрака, он прозрел. Он увидел чужую дочь с чужим человеком и возненавидел Олина за боль, которую успел забыть. Не все слепые хотят снова видеть. Свет открывает правду, которую никто не хочет знать.

  Не скоро наступит конец этой сказки. Есть сказки, у которых не бывает конца. Неизвестно, чьё имя теперь напишет на свитке мудрец. Быть может - королей, быть может - своё. Олин отдаст ему свиток, хотя понимает, что там может появиться его имя. Имя, которое написано на двери - единственной, что он не может открыть...

  Спи, Линда, спи моя малышка. Забудь Иолю, забудь эту ночь и больше никогда не плачь.