Это был инопланетный корабль. Он имел вид огромного самолёта. Крупный фюзеляж, стреловидные крылья и два ряда больших чёрных квадратных иллюминаторов вплотную друг к другу.
Мы с Любимой сидели на лавке в каком-то сквере. Сквер был небольшой и жидкий, но он был окружён таким количеством многополосного асфальта, что казался бескрайним. Дома, окружавшие нас, стояли так далеко, что до пояса были скрыты горизонтом. На сизоватом сумеречном небе не было ни солнца, ни луны, ни звезд, ни даже облаков.
Только он - громадный, занимающий полнеба, выделывал в воздухе невероятные фигуры. Он безумно вращался, временами заваливался за горизонт, совершая гигантские мертвые петли. И тогда казалось, что он ударит в Землю и расколет её на части.
Вокруг нас было безлюдно. Город вымер, и только мы были свидетелями этого прекрасного и страшного зрелища.
- Страшно, - сказала Любимая. - Вдруг он врежется в Землю.
- Не бойся. Это они хотят показать нам своё владение техникой. Вряд ли бы они рисковали, у них все рассчитано. Просто они хотят, чтобы их заметили и вышли с ними на связь.
Любимая ничего не возразила, только сильнее вжалась ко мне подмышку. Голову - на мою грудь. Было неясно, то ли она разглядывает мои колени, то ли искоса продолжает наблюдать за тем, что делается на небе.
Всё произошло как-то внезапно. Корабль перестал вертеться и пошел на нас. Вот сейчас он закроет всё небо, навалится на город, подомнёт его, как бык овцу...
Но, приближаясь, звездолёт не увеличивался, подлетел как-то очень быстро и шлёпнулся рядом с нами на асфальт, не пробежав по инерции и двадцати метров.
Это был самолёт. Ту-144, но гораздо меньше и изящнее. Он был тонок, хрупок, словно был сделан из бамбука и бумаги, как китайский фонарик.
Я встал.
- Не ходи туда, - сказала Любимая.
- Не волнуйся, я не на долго.
Я подошел к самолёту и открыл дверцу пилотской кабины. Там было пусто. Только два лёгких удобных кресла. Почти никаких рычагов управления. Я сел. То, что вначале показалось рычагами управления, оказалось подлокотниками. Этим самолётом можно было управлять без всяких рычагов. Сзади меня был длинный светлый уютный салон. В самом конце, под хвостовым оперением, его завершал небольшой балкончик с ажурной балюстрадой. Вся машина давала ощущение открытости и незащищённости, как японское жилище. Но я знал, что внизу фюзеляжа, под салоном, стоят два длинных, мощных реактивных двигателя. Нужно только дать им команду, только захотеть, и мы взлетим. Я очень давно не летал.
Мне очень захотелось полетать, и я забыл про Любимую.
Я откинулся в кресле, сжал руками подлокотники и задышал глубже. Сердце участилось. Предвкушение полёта - это почти сам полёт. Когда уже летишь, тебе просто хорошо. Перед полётом под кожей начинает что-то происходить. Пробегают какие-то пузырьки, как в носу после газировки. Становится страшно: взлечу - не взлечу? А если взлечу, сумею ли приземлиться? Все острые ощущения полёта начинаются за минуту до его начала и кончаются со взлетом. Вот этим подкожным углекислым страхом предчувствие полёта по ощущениям превосходит сам полёт. Но только в том случае, если после этого будет полёт. Иначе, эти чувства, не будучи реализованы, выпадают в осадок где-то в крови и собираются в сердце. От этого осадка сердце задыхается и тяжелеет. Если это повторяется много раз, сердце твердеет и перестаёт верить в полёт.
Если хочется летать - надо летать.
Двигатели загудели, мы с самолетом начали терять вес, но тут в кабину ввалились лётчики. Их было так много, что своими телами, кирзовой вонью и голосами они заполнили не только кабину, но и весь салон. Это были крупные, мордастые мужчины в камуфлированных комбинезонах с портупеями поверх. Самолет каждый раз покачивался, как троллейбус, впуская следующего. Я даже испугался, как бы они его не развалили своими тушами, но они вели себя настолько уверенно, что я успокоился: лётчики, все-таки.
Меня грубовато, но вполне по-дружески попросили из кабины. Я выбрался в салон. Моё место занял Полковник. Его лицо было стрижено и сверху и снизу под короткий ёжик. Багровость мясистого носа плавно переходила через щёки и виски в розовость ушей. Всю видимость в лобовое стекло мне заслоняли спины и головы лётчиков, столпившихся у кабины. Вместо полёта намечалась троллейбусная тряска с красивыми картинками в иллюминаторе. Я расстроился.
Но тут Полковник оглянулся и рукой раздвинул мешавших ему лётчиков. Они покорно расступились. Полковник обращался ко мне.
- Хочется ощущения полёта?
Я молчал.
- Для этого есть балкон. Сейчас взлетим, пойдём на балкон, постоим.
Я кивнул. Что поделать, после того, что со мной уже было, нужен был хотя бы суррогат полёта, если не сам полёт.
Взлетели. Полковник, как и обещал, выбрался из кабины, и мы с ним вышли на балкон. Пока я ждал Полковника, я даже ни разу не выглянул в иллюминатор, до того был расстроен. А теперь оказалось, что мы летим возле леса. Это был исполинский лес, и мы летели вдоль опушки под кронами ближних деревьев. Лётчики в кабине принялись шалить, и самолёт стал выписывать кренделя, лавируя между стволами.
Уже давно рассвело, и листья на просвет давали ярко-салатовое свечение. Самолёт выделывал петли, горки, бочки, сваливался в пике, но я не чувствовал ни невесомости, ни перегрузок. Ощущение было такое, как если бы я качался на тарзанке - верёвке, привязанной к ветке стоящего над откосом дерева. Было скучно. Где Любимая?
И тут на балкон стали выходить лётчики. Они были возбуждены, они громко говорили и лица их были красны. Уже успели поддать. Один из них шепнул что-то Полковнику, и тот кивнул. Они навалились на балюстраду и стали по одному перепрыгивать через неё, держась руками за перила. Я стоял в середине ряда, и когда подошла очередь, мне пришлось тоже прыгнуть. Мы летели за самолётом, держась за поручень, а под нами злобно гудел свирепый огонь реактивных сопел. Прямо над собой, на балконе, я увидел Полковника. Он тоже успел уже выпить, по-видимому, спирту, потому что в считанные минуты его взгляд посоловел, лицо обрюзгло, движения стали ошибочными.
- Ну, как вам острые ощущения? - воскликнул Полковник.
- Классно! - заорали лётчики.
Полковник перевалился через край и упал на меня. Меня качнуло вниз, к огню, я инстинктивно попытался сбросить Полковника. Но он, цепляясь за мою одежду своими клешнями, перебирался по мне вниз. От его веса меня тянуло к двигателям, как я не пытался выровняться. Когда он добрался до самого низа и держался уже за ботинки, мне начало жечь колени. Перебирая руками, я перевернулся на спину и подтянул ноги. Но в это время самолет сделал горку, и Полковника окунуло в реактивные струи. У меня задымились ботинки, а у Полковника вспыхнула щетина на голове. В следующий момент самолет сел на поляну среди деревьев, и все мы, и лётчики, и Полковник, и я плюхнулись на траву.
Первым делом я осмотрел свою обувь. На ботинках немного подплавилась подошва. Это не страшно, такая подошва ещё сто лет прослужит. А вот кожа сверху пересохла - это хуже. Теперь мажь ее кремом, не мажь, через неделю-другую полопается. Разобравшись с обувью, я глянул на Полковника. Щетина на его голове обгорела, укоротилась, кончики волос побелели, свернулись, он как бы поседел, что придало ему солидности. От комбинезона шёл пар, но Полковник, по-видимому, был ужасно доволен происшедшим. Его лицо просто излучало счастье. В совокупности со своей нечаянной сединой он казался веселым, добродушным старикашкой.
После посадки лес оказался самым обычным, а никаким не исполинским. Видимо, это просто самолёт наш был маленьким, и из него деревья казались такими высокими. И правда, вон он валяется на поляне, скособочась, шасси запуталось в траве. Как мы все помещались в этой игрушке?
Лётчики сели в круг, мне уступили место рядом с Полковником. Не знаю, чем это я ему так понравился. Лично мне он был весьма неприятен. К тому же я был зол на него за испорченный полёт и сожжённые ботинки.
Достали водку. Стали пить. Мне налили стакан с краями. Однако пить мне не хотелось. День был испорчен. И не полетал как следует, и Любимую совсем забыл. Где я её теперь найду и как встречу? Узнаю ли?
Я отказался. Полковник обиделся.
- Ну вот, мы думали, посидим, выпьем, а ты не хочешь, с нами, по-простому, по-блиндажному.
Я улыбнулся. В голосе Полковника было столько искренности, что я решил не обижать старика.
- Ну, раз по-блиндажному...- и выпил...
Когда я укладывался спать на тёплом мху между корней сосны, под храп мгновенно уснувших лётчиков, я все же подумал, что это был, в сущности, один из чернейших дней в моей жизни. В первый раз я летал без всякого удовольствия.