У меня не было головы, а мои глаза парили в воздухе
Перевод Е. Лебедева
Раньше он был Чарли Тирни, но перестал им быть. Раньше он был человеком, но перестал им быть. Он превратился в нечто другое, в нечто, слепленное из кусков. Теперь у него не было головы и рук, а его глаза на стебельках парили над пробуждавшимся телом.
Лишь две по настоящему важные вещи следовало знать о прежнем Чарли Тирни: он был корыстным и одиноким. Корыстным до такой степени, что это уже можно было назвать болезнью - ядом, пропитавшим каждый его поступок. Что же касается одиночества, то оно сопровождало его и в годы детства, и в годы взрослой жизни, и в годы странствий по космосу. Из-за полного одиночества он так никогда и не смог осознать своей нездоровой тяги к наживе.
Однако сейчас он был одинок, как никогда до этого, и утратил всю свою корысть. Ведь корысть - человеческое качество, а человеком он уже не был. Ну а столь одиноким Чарли был, потому что второго такого, как он, не сыскалось бы во всей вселенной.
Тирни сидел, поглощал солнечный свет и вспоминал.
Я сделал это.
После стольких лет блужданий и глотания звездной пыли, стольких лет надежды, которая никогда не угасала до конца (хотя в итоге ее все же пришлось отринуть), я наконец-то был здесь - шагал вниз по склону; шагал по собственной планете. Я уже установил сигнальные устройства, уведомлявшие о моем праве на преимущественную покупку, и сделал все необходимое, чтобы подать заявку. И на эту планету стоило претендовать. Ведь она не была одним из тех метановых миров. Никакого тебе углекислого газа или "химического бульона". Это был мир с пригодным для человека воздухом и чем-то еще, помимо скал, на что можно было поставить ногу; мир полный растений и бегущей воды и с не слишком большой поверхностью океана. И, что самое замечательное, в мире этом обнаружилась рабочая сила - туземцы, имевшие достаточно мозгов, чтобы разрабатывать (если все грамотно устроить) подобную планету для вас. Они еще не знали этого, но у меня были на них большие планы. Чтобы заставить их работать, могло потребоваться какое-то время, но я относился к разряду тех людей, которые знали, как это провернуть.
Полагаю, я был слегка пьян. Господи, я имел на это все основания. Посидев с теми вшивыми дикарями на вершине холма и нализавшись их пойла, я уже должен был отключиться. Однако слишком уж много алкоголя (и кое-чего еще, что алкоголем не было) впитал я в себя на бессчетных станциях по всему космосу, чтобы меня пробрала выпивка, которую вообще не следовало бы заливать в глотку. В свое время я выцедил уйму не пригодной для питья дряни. После долгого, тяжелого перелета, когда ничего не удалось найти, а голова всю дорогу раскалывалась на части, любой выпил бы все, что угодно, лишь бы обрести забвение.
А того, что стоило забыть, мне всегда хватало с лихвой. Но теперь с этим покончено. Совсем скоро я буду купаться в деньгах.
Больше всего, конечно, мне повезло с теми тупоумными дикарями. Все было так, как и должно быть. Черт, говорил я себе, они не уловят разницы. Может, им даже понравится и они будут только рады хорошенько поработать на меня. Ведь я их раскусил. Понял, что ими движет. Это потребовало недюжинного терпения, большой наблюдательности и тяжкого труда - что было мне совсем не в радость, - однако в конце концов я прочел их как открытую книгу. У них была культура (если это можно называть культурой) и кое-какой интеллект - достаточный для того, чтобы, когда им приказали выложиться на все сто, они выкладывались на все сто. Прежде чем я закончу с этими кретинами, они будут считать меня своим лучшим другом и станут с готовностью на меня ишачить. Именно они пригласили меня на небольшую вечеринку на вершине холма. От поданной еды меня едва не стошнило, но самогон заходил чутка полегче. Мы кое-как нашли общий язык,и у нас состоялся приятный, основательный разговор по душам.
Я взял этих мелких ублюдков в оборот.
Видок у них, конечно, был жуткий. Но, собственно говоря, все инопланетяне - те еще уроды.
Росту в них было фута четыре, и внешне они смахивали на омаров или, по крайней мере, на нечто такое, что давным-давно, у истоков эволюции, было чем-то вроде омара. Как если бы ракообразные, вместо того, чтобы скромно отойти в сторонку, развивались дальше, подобно тому, как на Земле развивались приматы. Они сильно преобразились, со времен своих древних предков, однако сходство все еще просматривалось. Жили они в норах, и повсюду, куда бы я ни шел, мне попадались обширные скопления этих нор. Омары там просто кишели, и меня это очень даже устраивало. Чтобы выдоить планету, понадобится огромная рабочая сила. Если бы пришлось завозить сюда подобного рода работников или доставлять машины, то накладные расходы поставили бы крест на всем деле.
Итак, я шагал вниз по склону - возможно, не совсем ровно, но зато в прекрасном настроении. В ярком свете луны я мог видеть космический корабль, стоявший на той стороне долины. Утром я намеревался улететь, подать заявку и повидаться с парой-тройкой знакомцев. И после этого я был бы в деле. Никакого тебе больше блуждания по неисследованным районам космоса в поисках одной единственной планеты; никакого вымаливания старательских займов, необходимых для новых розысков; никаких зловонных ночлежек в крошечных планетарных поселениях; никакой низкосортной выпивки и никаких дешевых шлюх. Отныне меня ждало только самое лучшее. Я наткнулся на золотую жилу. Во всех отношениях это был лакомый кусочек - совершенно девственная планета со всевозможными богатствами и толпой безмозглых дикарей, готовых работать на меня.
Я подошел к осыпи. Я мог бы ее обойти, и в более трезвом состоянии, полагаю, так и сделал бы. Однако трезвым я не был. Инопланетное пойло и счастье (если счастье - это когда находишь то, за чем гонялся всю свою жизнь) пьянили меня.
Я видел, что сэкономлю немного времени, если пойду напрямик, да и выглядела осыпь не такой уж и опасной. Просто нагромождение булыжников в том месте, куда торчавший рядом с вершиной холма утес в прошедшие века сбросил часть своей стены - отправил ее вниз веером скал и валунов. Несколько каменюк впечаталось в склон, а другие, как я отметил, лишь соскользнули с обрыва, но не скатились с холма и все еще лежали там, куда упали. Помнится, двинувшись через осыпь, я подумал: понадобится совсем небольшое усилие, чтобы заставить все эти камни скатиться вниз по склону. Тем не менее, они все еще находились там - покоились неподвижно незнамо сколько лет. Да и в любом случае, я был навеселе и слабо соображал.
В общем, я двинулся через осыпь, и это оказалось труднее, чем я думал. Но, не желая грохнуться и свернуть себе шею, я был осторожен и без проблем пробирался вперед. Мне приходилось смотреть под ноги, двигаться не спеша и не особо таращиться по сторонам, чтобы там ни происходило.
Внезапно сзади раздался громкий скрежет, заставивший меня резко обернуться. Катящийся камень ударил меня по ноге, и я упал на колени. Увидел, что вниз по склону прямо на меня надвигаются валуны. Вначале они двигались неспешно - неспешно и целеустремленно. Казалось, они даже не катятся, а, скорее, переваливаются с боку на бок. Я заорал. Не помню, что именно я кричал - просто вопил во все горло. Я знал, что не успею убежать, и все же попытался. Я попробовал встать, и мне это почти удалось, когда очередной камень подсек ногу, и я снова упал. Валуны уже были совсем близко. Наращивая скорость, неслись вниз по склону и, сталкиваясь с другими каменюками на своем пути, подскакивали высоко в воздух. Остальная часть осыпи, потревоженная катящимися валунами, ползла в мою сторону - словно скалы и булыжники каким-то образом обрели жизнь.
До того, как первые валуны добрались до меня, я вроде бы заметил маленькие, призрачные фигурки лихорадочно суетившиеся у подножия утеса, и успел подумать: "Проклятые омары!"
Затем валуны оказались рядом со мной, и я выставил перед собой руки в попытке остановить их - как будто у меня был хоть какой-то шанс. Я продолжал кричать.
Валуны обрушились на меня - и убили. Размазали плоть и раскрошили кости. Проломили грудную клетку и раскололи череп. Раздавили меня и раскатали в лепешку. Кровь брызнула во все стороны, запятнав камни. Мочевой пузырь лопнул, кишечник порвался.
Однако через какое-то время выяснилось, что часть меня вроде бы осталась жива. Вися в непроглядной тьме, я сознавал, что погиб, но также там была и та моя часть, что продолжала самыми кончиками пальцев цепляться за сознание.
Кажется, в самом начале я не думал ни о чем. Просто был - и все тут. Во мраке, в пустоте, в небытии - я был. Не мертвый. Ну, или, во всяком случае, не совсем мертвый. Я забыл все, что когда-либо знал. Начал с нуля. Стал лишь немногим лучше червяка. Я старался успокоиться, но такого понятия, как спокойствие, не существовало. Меня безо всякой причины сжигала ярость. Ни на кого конкретно не направленная ярость. Она стала моим естеством, помогала держаться на краю забвения. Просто разъяренный червяк, без знаний и без целей.
Через какой-то промежуток времени напряжение ослабло и меня стали посещать мысли. Не простые, но причудливые и запутанные. Мысли летели все дальше и дальше, тянулись к очевидному ответу. Но при этом они проходили через лабиринт ментальных искажений, что было намного хуже необходимости цепляться за существование одними лишь кончиками пальцев. И самым страшным во всем этом было то, что я (или, скорее, существо, которое было мной, ведь меня, как такового еще не было) даже не знал, на какой вопрос разыскиваю ответ.
На смену размышлениям пришло удивление - спокойное, крепкое, холодное удивление, тонким слоем протянувшееся во все стороны. И удивление вопрошало: это и есть загробная жизнь? В самом деле? Вот что случается, когда умираешь? Оставалось надеяться, что это не так. Перспектива провести вечность в подобном загробном мире - таком плоском, зыбком и темном - приводила в дикое отчаяние. Удивление не покидало меня очень и очень долго. Ни мыслей, ни рассуждений, ни предположений - одно только удивление переполняло крошечное существо. Безнадежное, беспомощное удивление, которое не становилось ни больше, ни меньше, а лишь растягивалось во все стороны навстречу бесконечности.
Затем удивление ушло, а вместе с ним и тьма. Снова сделалось светло и меня снова наполнили знания - знания не только о настоящем, но и о прошлом. Как если бы нечто щелкнуло тумблером или нажало на кнопку. Меня словно включили.
Когда-то я был человеком (и я знал, что такое человек), но больше я им не был. Я понял это в тот самый миг, когда невидимый оператор щелкнул выключателем. Понять это не составило труда. У меня напрочь отсутствовала голова, а глаза мои парили в воздухе. Забавные глаза. Они смотрели не строго в одном направлении, а во все стороны сразу, и видели все вокруг. Где-то между глазами и мной располагались и слух, и вкус, и обоняние, и множество других чувств, которых у меня раньше не было: магнитный индикатор, выявитель жизни, тепловой сенсор.
Я чуял вокруг себя много жизни - крупной жизни. Она быстро перемещалась, и я увидел, что это были омары, шустро нырявшие в свои норы. Должно быть, они ныряли вниз, точно перепуганные кролики: в мгновение ока я совсем перестал их ощущать. Многие футы земли отгородили омаров от моих органов чувств. Однако, кроме них, имелась уйма и другой жизни, тысяча разновидностей жизни (возможно даже, больше тысячи разновидностей), и я знал: в глубине моего мозга вся эта разнообразная жизнь - все эти растения и травы, все эти насекомые (или местный аналог насекомых), все эти вирусы и бактерии - была аккуратным образом каталогизирована, чтобы, если в том возникнет нужда, можно было извлечь нужные сведения и свериться с ними.
Я осознал, что мой мозг расположен где-то в моих кишках. И понимал: в этом нет ничего странного, раз уж моя голова исчезла без следа. Мозгу в животе, конечно, было не место, однако я, скорее, чувствовал, чем знал, что там он все же и должен находиться - в глубине туловища, под надежной защитой, - а не торчать в воздухе, где кто или что угодно может ему навредить.
Я лишился головы, мой мозг скрывался где-то внутри меня, а мое тело было овальным, чем-то смахивая на яйцо, и было покрыто броней. Ноги... Ног у меня имелась целая сотня - крошечные штуковины, похожие на лапки гусеницы. Также выяснилось, что глаза мои не парили в воздухе, а висели на концах двух гибких стебельков, которые вы, полагаю, назвали бы усиками. И эти усики-стебельки служили не только для того, чтобы поддерживать глаза. Они выполняли также роль ушей (гораздо более чувствительных, чем человеческие), носа и вкусовых рецепторов; улавливали тепло, магнитные поля, жизнь и многое другое, пока еще не ясное мне.
От одной мысли, что понапихано в эти две антенны, меня слегка замутило. Но, похоже, в этом не было ничего по-настоящему скверного - ничего такого, с чем я не смог бы справиться. Со всеми этими дополнительными чувствами меня теперь точно будет непросто изловить. Пожалуй, я даже немного гордился своими новыми способностями.
Я увидел, что нахожусь на вершине холма - на той самой вершине, на которой сидел вместе с омарами и лакал самогон. Никак нельзя было узнать, как давно я здесь торчу. Зола от костра все еще чернела на старом месте. Этот костер они развели (и очень этим гордились), вращая какую-то палку. Я позволил им разжечь его таким способом, ни разу не упомянув, что, воспользовавшись зажигалкой, мог бы сделать это одним движением большого пальца. Если не изменяет память, я умудрился даже слегка позавидовать той легкости, с какой они добыли огонь. Как бы то ни было, кострище выглядело старым - дождевые капли уже успели выбить в золе узор из своих отпечатков.
Корабль стоял на той стороне долины, и чуть позже я бы отправился к нему и улетел. Я подал бы свою заявку и принял бы все необходимые меры, чтобы планета начала приносить прибыль. Все было прекрасно, за исключением того обстоятельства, что я больше не был человеком. И там, на вершине холма, я вдруг затосковал по своей человечности. Забавно: ты не задумываешься о том, что такое человек, пока не перестаешь им быть.
Полагаю, утрата людского обличия слегка напугала меня. Возможно, чуть больше, чем слегка, меня напугал весь тот хлам, превративший меня в нелюдя. Приложив небольшое усилие, я все еще мог ощущать себя человеком, хотя чертовски хорошо понимал: это не так. Я глядел на корабль, маячивший неподалеку, на том краю долины, и внезапно, ни с того, ни с сего, мне стало одиноко. Лишь внутри корабля, говорил я себе, я наконец-то буду в безопасности.
Но в безопасности от чего, недоумевал я. Умерев, я, тем не менее, не был мертв. Казалось, мне бы надо радоваться, но что-то у меня это не очень получалось.
Один из омаров высунул голову из норы. Я увидел его, услышал, почувствовал жизненную энергию и определил температуру. Мне показалось: ему что-то известно.
- Что происходит? - спросил я. - Что со мной случилось?
- Другого выхода не было, - сказал он. - Нам так тебя жаль. С тобой приключилась большая беда. Мы старались изо всех сил, но твой организм был так плохо сделан.
- Плохо сделан! - закричал я и рванул к омару, но тот скрылся в норе так быстро, что даже со всеми своими органами чувств я не уловил его движения.
Два обстоятельства поразили меня.
Я обратился к омару, он ответил мне, и мы друг друга поняли. А ведь той ночью, сидя у костра, мы едва-едва продвинулись дальше жестикуляций и примитивного ворчания.
И, если я правильно его расслышал, именно омары собрали меня по кускам, сделали меня тем, чем я теперь являлся. Все это, конечно же, было бредом. Как могли эти вшивые омары совершить нечто подобное? Они жили в норах, разводили костер высверливанием и не имели ни малейшего понятия о том, как приготовить сносную выпивку. Это было немыслимо, что кодла омаров, живших словно стая луговых собачек, вернула меня с того света.
Но, очевидно, это сделали именно они, ведь поблизости никого больше не было. И если уж им удалось провернуть такое (и опять: какое уж тут "если"?), они вполне бы могли вернуть меня в прежнее состояние. Если они были способны превратить меня в то существо, которым я стал, то могли и человеческий облик мне вернуть. Должно быть, у них были огромные познания в биоинженерии: как еще объяснить столь полное мое преображение? Скорее всего, они умели выращивать искусственные мягкие ткани и работать с другими материалами, о которых я не имел ни малейшего понятия. Если маленькие мерзавцы владели подобными навыками и средствами, они вполне бы могли снова сделать меня человеком.
Я задался вопросом: может, они сыграли надо мной своего рода шутку? Если окажется, что все так и есть, Богом клянусь, они за это заплатят. Когда приду в норму, я поотрываю их дурацкие хвосты; покажу им, как шутки шутить.
Они откопали меня, подлатали - и я все еще был жив. После того обвала от меня, вероятно, мало что осталось. Наверное, в качестве основы у них имелся всего лишь кусок моего мозга. Должно быть, пришлось изрядно попотеть, чтобы из меня вышло хоть что-нибудь. Полагаю, мне следовало сказать им спасибо, но что-то я не испытывал особой благодарности.
Они испоганили меня, ясное дело. Независимо от того, чувствовал я себя человеком или вел себя как человек, внешне я им не был. На просторах галактики меня за него не примут. Кое-кому из людей, возможно, и удастся считать меня человеком, однако для большинства я буду всего-навсего уродом.
Спору нет, я приноровлюсь жить и так. И всякий приноровился бы, надыбай он планетку наподобие этой. С такими деньжищами я устроюсь очень даже неплохо.
Когда я двинулся к кораблю, то испугался, что не смогу быстро перемещаться на своих лапках. Но все обошлось. Я скользил вперед быстрее, чем если бы шагал на своих старых ногах, и ловко перебирался через неровности ландшафта, хотя раньше пришлось бы их обходить стороной. Вначале я думал, что придется поднапрячься, чтобы заставить все эти ножки двигаться в один ряд. И тем не менее к своей цели я полз так, словно всю жизнь передвигался на манер гусеницы.
Глаза мои тоже были чем-то невероятным. Я видел все не только вокруг себя, но и над собой. Пришло осознание, что, будучи приматом, я смотрел на мир словно через трубу и был слеп больше чем наполовину. Также я понял, что меня, как примата, по идее, должно было сбивать с толку и дезориентировать подобное всеохватывающее зрение. Однако в моем новом состоянии этого не происходило. Изменилось не только мое тело, но и мои сенсорные центры.
Полным обзором все не ограничивалось. В глазных стебельках размещалось множество других органов чувств. Назначение некоторых я понимал, однако большинство - по-прежнему оставались для меня загадкой и слегка обескураживали. Они собирали информацию, к которой мои человеческие чувства были слепы - ни о чем подобном я никогда не знал и не мог дать ему названия. Самое любопытное, что ни одно из новых чувств не было выражено как-то по-особенному и все они казались вполне естественными. Они давали комплексное знание обо всех силах и условиях вокруг меня. Я получал полную и совершенно точную картину физической среды, в которой находился.
Я добрался до корабля и не стал заморачиваться с лестницей. Даже не подумав, я выгнулся и пополз по скользкой металлической поверхности наверх. На подошвах гусеничных лап имелись присоски, о существовании которых я не подозревал, пока не пришло время воспользоваться ими. Я задался вопросом: сколько же еще неведомых способностей дожидаются своего часа, чтобы проявить себя, когда в том возникнет нужда?
Я не удосужился запереть люк, когда уходил, поскольку на планете не было никого, кто мог бы пробраться внутрь корабля. И теперь, очутившись наконец около люка, я радовался, что не сделал этого: в противном случае ключ сгинул бы без следа, погребенный где-нибудь под нагромождениями скальной породы.
Все, что нужно было сделать, чтобы открыть крышку люка, - просто толкнуть ее. Я хотел протянуть руку и выполнить это простейшее действие. Но у меня ничего не вышло. Рук не было.
Похолодев, ощущая дурноту, висел я на обшивке корабля.
И в тот миг парализующего, тошнотворного ужаса, когда выяснилось, что у меня совсем нет рук - ни кистей, ни предплечий, вообще ничего, - я вдруг лицом к лицу (хотя о каком лице можно тут говорить?) столкнулся с четким осознанием того, что произошло и во что меня превратили. Мои потроха завязались узлом, а кости превратились в желе. Горечь заполнила меня до краев.
Я плотнее прижался к твердому металлу корабля, вцепился в него, как в последнюю вещь, придававшую моей жизни хоть какой-то смысл. Меня раз за разом обдувал холодный, завывающий ветер, прилетавший из ниоткуда. Вот и все, подумал я. Нет ничего более жалкого, чем создание лишенное каких-либо манипулирующих органов. Однако даже в моем нынешнем расположении духа жалость была тем, без чего я прекрасно мог бы обойтись.
Мысль о том, что кто-то - вообще кто угодно - может посочувствовать мне, причиняла мне жгучую боль. Жалость была одной из тех вещей, которых я на дух не переносил.
Эти вшивые омары, думал я, безмозглые растяпы, вонючие дикари! Дали мне превосходные органы чувств, превосходные ноги и превосходное тело, но забыли про руки! Как, по их мнению, я смогу что-нибудь делать без рук?
И, прильнув к кораблю, все еще обескураженный и подавленный, однако ощущая разгоравшийся внутри меня гнев, я понял: никакой ошибки не было. Никакие они не растяпы и не дикари. Обставили меня. Как раз для того, чтобы я ничего не сделал, они меня и не снабдили руками. Покалечили и приковали к планете. Расстроили все планы. Я никогда не смогу улететь отсюда и никому не расскажу о найденной планете, - теперь они могут и дальше влачить жалкое существование в своих мерзких норах.
Они расстроили мои планы, и это, по всей видимости, означало, что они знали, или догадывались, об этих планах. Они просчитали меня до миллиметра. В то время, как я раскусил их, они раскусили меня. Они в точности знали, что я из себя представляю и что собираюсь сделать. Поэтому, когда пришло время, они не сомневались, как следует со мной поступить.
Обвал не был случайностью. Теперь, размышляя об этом, я припомнил призрачные фигурки суетившиеся у основания утеса в тот миг, когда валуны пришли в движение.
Они убили меня - и, как бы сильно я ни возмущался, убийство я мог понять. Но почему они не оставили все как есть? Это не укладывалось у меня в голове. Моя смерть решала все их проблемы. На кой им понадобилось копаться в завалах, разыскивая ошметок моих мозгов, необходимый для воскрешения?
Пока я обдумывал их мотивы, внутри меня начала вздыматься волна ярости. Их не устраивало одиночество, им было скучно, вот они и сделали из меня безделицу - куклу, которая бы их забавляла. Но, на сколько я их знал, забавлять эта игрушка должна была издалека, на таком расстоянии, чтобы не представлять никакой опасности. Хотя я не мог даже предположить, какой вред удалось бы мне причинить, не имея рук.
Однако, Богом клянусь, от наказания им не уйти!
Я найду способ проникнуть на корабль и уберусь с этой планеты. Затем разыщу человека или какое-нибудь другое существо с руками или их подобием, и заключу с ним соглашение. И тогда вонючие омары распрощаются со своими жизнями.
Я согнул глазной стебелек и попытался толкнуть им крышку люка. Однако силы в стебельке было совсем немного. Удвоив напор, я надавил еще раз, и крышка хоть и чуть-чуть, но приоткрылась. Я продолжал толкать - люк медленно смещался внутрь корабля и наконец распахнулся. Кому нужны руки, подумал я, торжествуя. Если с помощью глазного стебелька мне удалось открыть люк, то после некоторой практики я, пожалуй, наловчусь и кораблем управлять.
Эй вы, там, сказал я, лучше прямо сейчас начинайте углублять свои норы, потому что, хотите верьте, хотите нет, я вернусь. Никто не смеет сотворить со мной то, что сотворили эти клоуны, и остаться безнаказанным.
Я забрался немного повыше, намереваясь пролезть в люк, и обнаружил, что у меня ничего не получается. Просто, я был слегка крупноват. Не то, чтобы слишком,но самую малость. Я толкался и протискивался, извивался и крутился всеми мыслимыми способами. Неважно, что я делал. Мое туловище было чересчур большим.
Все просчитали, подумал я. Ничего не упустили. Не оставили ни одной лазейки. Они не снабдили меня руками и, замерив люк, сделали мое тело немного крупнее - не слишком, но достаточно. Они позволили мне уйти и теперь покатывались со смеху в своих норах. Но придет день, когда я заставлю их об этом пожалеть.
Однако все эти мысли ровным счетом ничего не значили, и я прекрасно это понимал. Я не мог заставить их пожалеть. Не мог никуда улететь и не мог ничего сделать. Я не мог попасть на корабль, а если я не мог попасть на корабль - значит не мог и с этой планеты убраться. У меня не было ни рук, ни головы, а если у меня не было головы, то, следовательно, не было и рта. Как человеку питаться без рта? Неужто, они обрекли меня не только на заточение на этой планете, но и на голодную смерть?
Я сполз на землю. По пути вниз меня трясло от страха и злости, и поэтому приходилось соблюдать предельную осторожность, чтобы не сорваться и не упасть.
Спустившись, я тут же уселся рядом с кораблем и попытался, разложив все по полочкам, взглянуть на ситуацию в целом.
Человеком я больше не был. В уме я, конечно, все еще оставался им, но внешне, безусловно, - нет. Я застрял на этой планете и уже не вернусь к человеческой расе. Но даже если бы удалось вернуться, о многих вещах теперь можно было забыть. Я больше никогда не завалюсь в койку с какой-нибудь красоткой. Не отведаю стейка. Не опрокину стаканчик-другой виски. И при моем появлении мой собственный народ станет либо потешаться надо мной, либо разбежится в страхе - и я никак не мог решить, что из этого причинит мне большую боль.
На первый взгляд, казалось невероятным, что омары способны на нечто подобное. В голове не укладывалось, что шатия луговых собачек, внешне похожих на то, чему самое место на обеденной тарелке, могла взять кусок мозга и создать из него новое живое существо. В них не было ничего, что наводило бы на мысли о таких способностях и знаниях. Никакие признаки не указывали на то, что омары были чем-то другим, нежели тем, чем они являлись - вид существ, обзаведшихся кое-каким интеллектом, но не добившихся особых достижений в культуре.
Но внешний вид был обманчив - в этом не приходилось сомневаться. У них имелись способности и знания, далеко превосходившие то, что показали результаты проведенных мной психологических исследований. Естественно, именно этого и следовало ожидать от подобной расы. Ведь я построил свои выводы не на фактах, а на сведениях, которые они мне скормили.
Если они достигли такого уровня развития, то почему скрывали это? Почему живут в норах? Почему добывают огонь высверливанием? Почему нет городов? Почему нет дорог? Почему, в конце концов, эти мелкие вшивые подонки не ведут себя цивилизованно?
Ответ очевиден. Если вести себя цивилизованно, это привлечет излишнее внимание. А если не высовываться и строить из себя недоумков, то преимущество окажется на вашей стороне. В любой ситуации вас будут недооценивать, и тогда, находясь в самом что ни на есть выгодном положении, вы сможете засветить своим врагам точнехонько промеж глаз. Возможно, я уже не первый планетарный охотник, объявившийся здесь. Возможно, в прошлом были и другие. Возможно, за долгие годы эти маленькие злобные омары поняли, как с нами нужно поступать.
Хотя я никак не мог взять в толк, отчего они не сделали это по-простому? К чему все эти выкрутасы? Почему, прикончив планетарного охотника, они не оставили все, как есть? Зачем понадобилось возвращать его к жизни и затевать с ним идиотскую игру?
Скорчившись на земле, я обозревал окрестности. Они были так же прекрасны, как мне и представлялось, а может, даже еще лучше. Вдоль речушек возвышался лес, который мог дать первоклассную древесину; позади водных потоков раскинулись огромные, ровные участки плодородных полей, годившиеся под фермерские хозяйства. В тех вон далеких холмах таилась серебряная руда... И почему, черт возьми, я так уверен, что там есть серебро?
Это знание сильно меня потрясло. Ничего такого я не должен был знать. Я мог предположить, что в холмах найдутся минералы, но не было никакого способа выяснить наверняка, где они расположены и какими именно окажутся. И все же я знал. Не гадал, не рассчитывал, а знал. Конечно же, уверенность эта была рождена моим новым телом, которое задействовало некий находящийся внутри него и до сей поры хранивший молчание орган чувств. Скорее всего, в дальнейшем, когда этот сенсор заработает в полную силу, я смогу, взглянув на любой участок местности, достоверно узнать, чем он богат. Все это, спору нет, было прекрасно, но, не имея рук и возможности покинуть планету, я чувствовал одно лишь горькое разочарование. Это и был их метод. Вот, что их забавляло. Они достали конфетку и, когда малыш потянулся за ней, оттяпали ему ручонки.
Теплые лучи солнца ласкали мое тело, и двигаться совершенно не хотелось. Следовало бы встать и начать действовать, однако, хоть убейте, я даже предположить не мог, что мне делать дальше. Это конец, думал я в ту минуту. Через какое-то время, возможно, мне удастся что-нибудь придумать, но пока что, я просто посижу здесь и выпью еще немного солнечного света.
Так я обо всем и узнавал. Они незаметно подкрадывались ко мне: все эти новомодные способности, все эти причудливые чувства, все эти новообретенные знания. И вот теперь я ел солнечный свет. Прекрасно обходясь без рта. Всего-навсего питался энергией солнечных лучей. Я размышлял об этой трапезе, об этом впитывании солнечного света и, когда думал об этом, понимал: это не обязательно должен быть солнечный свет. Просто с ним было легче всего. Однако в случае необходимости я мог дотянуться и взять энергию из чего угодно. Мог высосать ее из потока воды. Мог добыть ее из дерева или отнять у травинки. Мог извлечь ее из почвы.
Просто и эффективно. Сложно придумать более идеальное тело. Тот грязный маленький подонок, высунувший башку из норы, сказал, что мое тело было плохо сделано. Конечно же, плохо. Его ведь не разрабатывали. Оно эволюционировало на протяжении тысячелетий, делая все возможное с тем немногим, что получило в свое распоряжение.
Я ощущал солнечный свет и впитывал его, и я знал о солнечном свете, о том как он возник. Протон-протонные реакции приводят к стремительной перестановке субатомных частиц из одной формы в другую, в процессе чего и высвобождается поток изливавшейся со звезды энергии. Конечно, я и раньше, еще будучи человеком, знал эту теорию. Однако, выучив ее однажды, я никогда больше не вспоминал о ней. Теперь же все было иначе. Речь шла не просто об усвоенном материале, а об интеллектуальном познании. Я ощущал это, видел, улавливал. Я без особых усилий мог представить себе атом водорода внутри того сгустка энергии и давления. Мог слышать шипение гамма-лучей, улавливать мельком головокружительный полет новорожденных нейтрино. И я знал: это касалось не только звезды. Я мог проникнуть в тайны растений, обнаружить микробов и другие крошечные формы жизни, кишевшие в глубинах почвы; мог отследить процессы, вызвавшие геологическое образование. Не столько зная, сколько пребывая в виде любого из них, я занимал их место и понимал их на много лучше, чем они сами (чем бы они ни были) смогли бы понять себя.
Я застыл, объятый таким холодом, который не могло растопить тепло солнца. Мой разум обратился в лед.
Ничего человеческого во мне не осталось. Я больше не мыслил как человек. Мое сознание и мое мышление, мои чувства и воззрения исказились. Меня изменили, но изменения начали вступать в силу лишь теперь. Это касалось не только моего тела, а всего меня целиком. Я превращался в нечто, чем не желал становиться - чем не пожелал бы стать ни один человек.
Мысль о протон-протонных делах была чертовски неуместной. Имелась уйма других вещей, о которых следовало бы подумать: о том, как пробраться на корабль, или о том, как заработать на этой планете. Ведь эта планета была станком для печатания денег, я бы в жизни столько не потратил. Но на кой мне, подумал я, теперь деньги? На что мне их тратить? Ясное дело, не на еду, не на выпивку, не на одежду и не на женщин... Мои мысли ненадолго задержались на женщинах. Я подозревал, что был единственным представителем своего вида во всей галактике. И как, в таком случае, быть с размножением? Окажусь ли я здесь единственным в своем роде, и таких больше не будет? А может, я двуполый и смогу выносить или отложить в виде яйца и других подобных мне существ? Или, возможно, я бессмертный? Стоит ли мне вообще беспокоится о смерти? Может быть, в размножении вообще нет никакой необходимости? Неужто, я один такой, и прочие не нужны? Для них просто нет места?
Если дела обстоят именно так, то к чему эти треволнения из-за денег? Размышляя подобным образом, я, кажется, уже не так сильно беспокоился о деньгах, как в былые времена.
Я угодил в ад - в человеческий ад. Ничто меня не трогало: ни деньги, ни омары, ни то, что они со мной сотворили, ни человечность, которую я утратил. Возможно, меня специально таким создали; может быть, только так я мог выжить в том виде, который принял.
Я со всей горечью, какая у меня была, боролся с этим всепоглощающим безразличием. Итак, вы сделали это, сказал я этим паршивым омарам. Справились, значит. Размазали того единственного человека, который мог представлять для вас угрозу и который высосал бы из вас все соки, оставив только кожу да кости. И наготове у вас как раз имелась модель новой, экспериментальной формы жизни, которую вам не терпелось опробовать, но не хватало духу сделать это на ком-то из соплеменников. Пришлось ждать, пока не появится кто-нибудь другой. Теперь вы дни напролет станете наблюдать за мной, чтобы увидеть, как я функционирую, и выявить недочеты и ошибки. Вам это нужно, чтобы в будущем построить еще лучшее тело.
Раньше я об этом не знал, однако так оно на самом деле и было. Мысль висела прямо у меня в мозгу и была такой естественной, словно всегда была там. Казалось, я с самого начала знал о своей роли экспериментального образца.
Они отобрали у меня человечность и дали взамен абсолютное безразличие, и это безразличие стало тем приспособлением, которое, по их мнению, должно было послужить последним, определяющим фактором. Но во мне еще тлело некое упрямство, оставшееся от почти исчезнувшего человека, которого они пытались выкорчевать из меня столь скрытно и вкрадчиво, что я никогда не заподозрил бы об утрате, пока не стало бы слишком поздно что-либо предпринимать.
Судорожно, с растущей внутри паникой, я отправился на охоту в глубины самого себя. Роя словно пес, выкапывающий суслика, я выискивал любой кусочек человеческой сущности, какой мог во мне сохраниться. Я спускался во тьму, вынюхивая тайные места, в которых могли притаится остатки человеческого.
И я нашел! В глубине и темноте скрывался мерзкий фрагмент моей личности. И все же это была частица меня. Частица, которая была хорошо мне знакома, с которой я был на ты, и которую в былые времена я бы крепко обнял в благодарность за тот порочный уют, что она принесла с собой.
Я разыскал ненависть!
Ее было непросто, почти невозможно искоренить. Она не поддавалась обработке. Все еще держалась за меня изо всех сил.
Когда внутри своего разума я вцепился в ненависть и крепко - словно старого друга, словно древнее оружие - прижал ее к себе, меня мучил смутный вопрос: не потому ли она сохранилась во мне, что раса омаров попросту не была знакома с самой ее концепцией и не подозревала о ее существовании? Возможно, то, что они сделали со мной, было сделано по многим причинам, но среди них не было ненависти, порожденной тем, как я намеревался поступить с ними.
В этом-то мне удалось их обскакать, подумал я, ухватившись за ненависть в самом центре своей сущности и воспылав яростью. Я заполучил преимущество, о котором им ни в жисть не догадаться. С ненавистью, которая станет поддерживать и подпитывать меня, я могу надеяться, ждать и планировать, и время не покажется слишком уж долгим, если в итоге представиться шанс отомстить.
Они отняли у меня тело, мои желания и устремления, почти всю мою человечность. Исказили мое мышление, мои ценности и мои взгляды. Взяли меня в оборот. Взяли по полной. Облапошили по всем статьям. Но в одном они просчитались и по незнанию в не меньшей степени облапошили самих себя. Возможно этот крошечный клочок ненависти виделся им всего-навсего незначительным биохимическим изъяном. В конце концов, как отметил тот омар, я был плохо сделан. Но допустив эту ошибку или небрежность, они тем самым запороли свой проект. С кусочком ненависти, оставшимся внутри него, человек никогда не утратит власть над своей человечностью. До чего же это чудесно - быть существом, способным ненавидеть!
Я держал ненависть и чувствовал, как она холодеет, - нет ничего лучше холодной ненависти! Я-то знаю. Она управляет тобой, не оставляет в покое ни на секунду, пилит и пилит без конца. Жгучая ненависть вспыхивает и через миг угасает, а холодная - сидит в твоем сердце и в твоих кишках, и ты всегда помнишь о ней. Она раздражает разум, заставляет сжимать кулаки даже тогда, когда рядом некого ударить.
Однако кулаков у меня нет, подумал я, и нет рук вообще. Собой я представлял простой покрытый панцирем овал с дурацкими гусеничными ножками и торчащими в воздухе глазными стебельками.
Затем, согласно расписанию, как если бы внутри меня скрывался некий биологический компьютер, выдающий сведения о том, что я есть такое (выдающий не спеша - так, чтобы меня не ошеломлял и не перегружал поток сведений), я узнал о руках.
Пока что их у меня не было - и не будет еще какое-то время. Но там, под моим панцирем, руки уже росли, ожидая час высвобождения. Мне предстояло пережить линьку, прежде чем они у меня появятся. И это касалось не только рук. Также там имелось и многое другое: другие придатки, другие зарождающиеся чувства - все они лишь смутно угадывались мной, затянутые туманном грядущего. О руках, однако, я знал. Потому что они не были для меня чем-то новым: до этого я уже владел парочкой рук. Обо всех прочих обновках я не имел ни малейшего понятия, но со временем все должно было проясниться. Чудесные вспомогательны придатки, тщательнейшим образом спланированные омарами и должные продемонстрировать все возможности новой формы жизни, решено было опробовать на экспериментальном образце, прежде чем создавать такие тела для самих себя.
Омары планировали долго и кропотливо. Просчитали все до мелочей, а затем воплотили задуманное в жизнь. Они мечтали об идеальном теле. А я бы взял все эти их планы, все их расчеты, все их грязные интриги и затолкал бы им поглубже в пасть. Как только обзаведусь руками и всем прочим: чувствами, придатками и Бог ведает чем еще, омары нажрутся у меня до отвала.
Я не мог возвратиться к человеческой расе, к женщинам, к деньгам, к еде и выпивке. Но теперь мне все это и не было нужно. Я никогда не нуждался в этом - не нуждался по-настоящему. Лишь одного я желал, лишь одно мне оставалось. И в этом виделась абсолютная космическая справедливость: то, чего я жаждал больше всего, являлось тем последним, что у меня осталось, - возможность поквитаться с теми, кто поступил со мной подло; возможность затолкать им в глотку сотворенное со мной; возможность заставить их пожалеть о том дне, когда они вылупились на свет.
Я изменился. И мне предстояло изменится еще больше. В конечном итоге, я бы остался человеком лишь в одном. И самым важным во всем этом, важнее просто некуда, было то, что единственный сохранившийся во мне осколок человечности по силе своей во много раз превышал все утраченное мною. Он пришел из глубин времени. Из того давнего-предавнего дня, когда какой-то мелкий примат, обзаведшийся новой хитростью, что была сильнее всех клыков и когтей в джунглях, не смог забыть гнев, которому следовало бы в следующий миг угаснуть, и дождался возможности действовать под властью этого сохраненного в памяти гнева, выпестовывая сей будоражащий гнев, как удобную опору для своего величия. Гнев превращался в ненависть. Задолго до того, как тот, кого можно было назвать австралопитеком, начал свой путь по земле, концепция мести уже обрела форму, и в те тысячелетия она сослужила добрую службу маленькому злобному племени приматов. Она сделала их самыми смертоносными существами, когда-либо появлявшимися на свет.
Она и мне сослужит хорошую службу, говорил я самому себе. Я заставлю ее подчиниться. Она даст мне цель и хоть какие-то достоинство и самоуважение.
В мозгу у меня зародилось знание - биохимический компьютер низверг в меня очередную порцию информации. Тысяча лет, сообщил он. Тысяча лет линьки. Тысяча лет ожидания.
Долго. Десять столетий. Тридцать людских поколений. За тысячу лет империи зарождались и гибли. И за следующее тысячелетие стирались из памяти. Тысяча лет даст мне время подумать и спланировать; даст возможность закалить свою ненависть; позволит осознать и освоить новые способности и умения, что будут развиваться в процессе линьки.
К вопросу нужно подойти основательно. Придумать непростую, замысловатую месть. Никаких физических пыток, никаких убийств. Когда я с ними закончу, смерть покажется им благом, а пытки - всего лишь легким неудобством. Также это не обернется банальным рабством с целью разработки богатств планеты. Тот день, когда они отняли у меня потребность в этих богатствах (скорее даже страсть), станет худшим в их жизни днем. Продолжай я, как и раньше, испытывать эту потребность, нормальная человеческая жадность могла бы, пожалуй, и придержать мою руку. Однако теперь меня уже ничто не сдерживало.
Я их обставил, подумал я хладнокровно и расчетливо. Без гнева. Без суеты. Без жалости. Жалость - это черта, свойственная людям, призванная уравновешивать месть. Но теперь баланс был нарушен, и ничего кроме мести у меня не осталось.
Не знаю, как я это сделаю. И не узнаю, пока тщательно не изучу все способности, что откроются мне в процессе линьки. Однако кое в чем я даже не сомневаюсь: они будут жить в постоянно растущем страхе; будут искать куда бы спрятаться, но не смогут найти; каждый день будет приносить им все новые ужасы, нервы их будут натянуты до предела, а мозги обратятся в воду, чтобы вскоре, при встрече с очередным кошмаром, снова застыть. Время от времени я стану дарить им призрачную надежду, а потом - отнимать ее, усугубляя их страдания. Они будут метаться по безысходному кругу своей паники, будут верещать, впадая в безумие, которое никогда не достигнет пределов, способных подарить убежище. Возможно, они станут молить о прекращении страданий, но я с особым трепетом буду следить, чтобы они оставались в живых и не прекращали испытывать страх. Не только некоторые из них, а все они - каждая их гнилая душонка. И я буду продолжать в том же духе, мне это никогда не надоест. Я никогда не пресыщусь, моя ненависть к ним будет подпитывать меня. Она позволит мне ощутить дыхание жизни. Станет моей единственной целью, заменив все прочие цели, которые у меня отняли. Ненависть - последний лоскут человеческого, оставшийся во мне, и я ни за что не расстанусь с ней.
Я заключил ненависть в объятия и подумал о тысяче лет. Долго. Очень долго. Империи рушатся, технологии развиваются, религии перерождаются, социальные нравы претерпевают изменения, идеи расцветают и, отжив свой век, умирают, звезды чуть-чуть приближаются к своей гибели, а свет преодолевает сотую часть пути через галактику. Этот отрезок времени, так долог, что разум человека содрогается перед лицом подобной перспективы.
Но только не мой разум. Тысяча лет не пугает меня.
Я использую эту тысячу лет. Изучу омаров и выясню, что ими движет. Узнаю об их устремлениях, философии, мечтах и скормлю им прямо противоположное - то, чего они боятся, что ненавидят, от чего их тошнит.
Я буду наслаждаться каждой минутой.
Я не тороплюсь.
Я могу подождать.
Прохладный, ласковый ветерок чужой планеты овевает Чарли Тирни, пока он сидит и поглощает солнечный свет. Он вспоминает и вспоминает, снова и снова прокручивает случившееся в уме. И с каждой секундой ум его становится все острее. Чарли цепляется за последний рудимент своей человечности,за величайший дар, доставшийся ему от предков-обезьян - за жажду убийств, пыток и нескончаемой мести. Он сидит и тешится ненавистью. Она поможет ему выстоять.
И станет держать под контролем лучше любых пут и цепей.
Существа-омары в своих норах поняли это, как только переделали его. Необходимо - да, необходимо, - чтобы Чарли Тирни продержался тысячу лет. Эволюционировал в течение этого тысячелетия. Это позволило бы оценить жизнеспособность того, что они создали для своих личных нужд. Но без чего-то, что отвлекало бы его, - лишь с беспомощностью и отчаянием от осознания того факта, что ему никогда больше не быть человеком, - Чарли Тирни мог уничтожить себя. А этого они допустить не могли. Эксперимент должен был идти своим чередом.
Они оставили ему отвлекающий фактор - пустышку, которую он мог бы для собственного успокоения прижимать к себе в то время, как эксперимент продвигался бы дальше. Тысячелетняя игрушка для настороженной подопытной зверушки.
Чарли Тирни обнимает ненависть и с патологическим вниманием исследует понятие мести. Он может подождать. У него в запасе тысяча лет на то, чтобы подготовиться, а затем отомстить проклятым омарам.
Чарли Тирни не знает одного - еще прежде чем он прибыл к существам-омарам, те уже выяснили об ожидании все возможное. Они дождались Чарли Тирни и теперь вполне могли подождать окончание эксперимента.
И никакая тысячелетняя игрушка им для этого не требовалась.