Аннотация: Отец навещает сына. Они сидят близко друг к другу, но разделены непреодолимой преградой - плексигласовым стеклом. В свете невообразимых событий, беседа по спирали ведет к опустошительному откровению.
Блейк Крауч
БЕЗУСЛОВНО
Перевод Е. Лебедева
- Я не боюсь того, что грядет. Мне даже немного не терпится, знаешь ли. Это как в детстве с Рождеством: ты все время думаешь о нем, а когда праздник наконец приходит, то тебе даже слегка не верится. Возможно, так оно и есть.
Потому-то я и решил: если все выйдет совсем по другому - замечательно. А уж если окажется получше - это великолепно, черт возьми. В любом случае, ничего хуже моей жизни со мной не случится. С той поры, как мне исполнилось пятнадцать, я жил словно под обезболивающими. Сердце, казалось, накачано ими до предела.
Бесчувственность заставляет творить дикие, плохие вещи. И это не оправдание. Так уж обстоят дела.
Ты явно постарел. Так же, как и я, полагаю. Верно? Ты многое пропустил. Еще вчера у меня была борода, которую я отращивал годами. Смахивал на какого-то демона-проповедника. Но я решил избавиться от нее. Взгляни напоследок на мое лицо. Слушай, я ни с кем не разговаривал так долго уже много лет, и, тем не менее, это все, что я хотел сказать, поэтому...
Чего?
Хочешь, чтобы я прочел это прямо сейчас? Пока ты смотришь?
Знаешь, ты такой же, как все. Жаждешь кое-что выпытать у меня, и я уже догадываюсь что именно.
Разве я не прав?
Нет?
Ага. Так и знал. И если ты надеешься уйти отсюда, выяснив желаемое, у меня для тебя плохие новости.
***
Сынок, помнишь, когда тебе было восемь лет, мы отправились в поход на плато Озарк? У меня до сих пор хранится фотография: мы оба сидим на корточках у огня; ты выглядишь сердитым из-за холода и обнимаешь себя руками; на тебе зеленая флисовая куртка. На прошлой неделе, впервые за долгое время, я достал эту куртку с чердака. До поздней ночи просидел в одиночестве за кухонным столом, прикасаясь к обугленным подпалинам, которые оставил наш костер: полиэстер сплавился в пластмассовые колечки. Ткань до сих пор хранит твой запах. Или же мой разум просто-напросто привык связывать с тобою некоторые ароматы.
Над комодом в моей спальне висит рисунок, который ты подарил мне однажды утром двадцать семь лет назад, когда я спешил на работу. Сделанный черным фломастером на желтой строительной бумаге: высокий дом со слишком большим количеством окон. Дерево. Стая птиц в небе и кособокие каракули пятилетнего малыша: 'Люблю тебя, папа'. Я понимаю, что значит для меня разглядывание рисунка и фотографии. И все гадаю, какие чувства они вызвали бы у тебя? Способно ли тебя тронуть хоть что-то?
Помню, как учил тебя связывать 'муху'. Как учил забрасывать. Радость на твоем лице, когда ты вытащил из потока свою первую радужную форель. Оживление и гордость. На днях я проезжал мимо игровой площадки рядом с Епископальной церковью. Чудесный октябрьский денек. Золотистый свет. Кружащиеся листья. Дети, играющие в футбол. Румяные лица и запачканные травой коленки. И я вспомнил о всех твоих играх, за которыми наблюдал. Как наяву, я слышу твой звонкий голосок, сыпавший вопросами с заднего сиденья нашей машины, когда мы однажды ночью втроем возвращались откуда-то домой. Я не ценил что имел.
Будучи мальчишкой, я как-то прошел мимо бездомного пьяницы, просившего милостыню на углу. Отец, заметив мое отвращение, сказал кое-что, чего мне никогда не забыть; слова эти всплывают в памяти каждый раз, когда я вижу твое лицо в выпусках новостей или на страницах газет: 'Некогда этот человек был чьим-то сынишкой'.
Не могу отделить того, кем ты стал, от мальчишки, каким ты был. И это убивает меня.
Я хотел дать тебе все.
И сейчас хочу.
Ты никогда не испытывал радость отцовства, и мне жаль тебя: ведь ты не способен понять, почему я все еще люблю тебя; почему - хоть ты и отнял у меня все - ты по-прежнему самое дорогое, что у меня есть.
Когда ты был маленьким, я не рассказывал тебе о всем том зле, что притаилось в окружающем мире. Давай точно так же забудем прошлое, и ты позволишь мне просто побыть твоим папой в оставшиеся четыре с половиной часа. Когда на тебе застегнут ремни, скажи семьям жертв то, что должен сказать, а затем найди мои глаза, отыщи мое лицо, и если в тебе сохранилась хоть толика любви, обрети утешение в том, что я неподалеку.
В ночь, когда ты появился на свет, - пока твоя мама спала - я прогуливался с тобой туда-сюда по больничному коридору, и твое крошечное сердечко колотилось у моей груди. Я напевал тебе на ушко и шептал: я буду твоим папой, что бы ни случилось.
Всегда.
И я до сих пор не отказываюсь от своих слов.
***
Молодой человек по ту сторону оргстекла переворачивает последнюю страницу письма и не сводит взгляда с обшарпанной столешницы. Сквозь стены доносятся металлический лязг дверей, скрежет засовов и приглушенные голоса охранников. Он совсем не похож на чудовище. Скорее, на программиста. Очки в проволочной оправе. Худой и костлявый. Пять футов, семь дюймов - если в туфлях с толстым каблуком. Пять и шесть - если в тюремных шлепанцах. Свежевыбритое лицо.
Старик вздрагивает, когда его сын снова тянется к телефону.
Довольно долго оба просто дышат в трубку, и когда молодой человек говорит, в его мягком, с южным акцентом голосе слышны хрипловатые, надтреснутые нотки, как будто в последние четыре года он много кричал.
- Это все, что ты хотел сказать?
Его отец кивает, и он видит длинный, белесый шрам, пересекающий горло старика. Он ощущает проблеск... нет, не раскаяния, не жалости... всего лишь некий неуловимый эмоциональный отклик, чуждый в своей уникальности.
- Слыхал, тебе удалили гортань.
Кивок.
- А ты не хочешь воспользоваться одной из тех усиливающих речь штуковин?
Отрицание.
- Блин, я тоже не хотел бы. Не знаю как тебе, но мне видится и светлая сторона в невозможности общаться со всякими козлами.
Его старик выдавливает из себя слабую улыбку.
- Значит, ты не собираешься спрашивать меня? Не за этим явился?
В светло-карих глазах отца мелькает тень узнавания, словно облако набежало, и старик мотает головой.
- Ты пришел ко мне просто так. Чтобы побыть со мной.
Молодой человек долго хранит молчание. Собирает страницы письма и снова их перечитывает. Закончив, пристально смотрит на отца, чувствуя, как исподтишка возвращается дрожь, с которой он сражался последние два дня. Чтобы справиться с ней, приходится сесть на правую руку.
- Я хочу кое-что сделать для тебя. Это не так много, однако это все, что я могу дать. Помнишь большую магнолию на кладбище? Ту, по которой мне так нравилось лазить? Мама - там. Под деревом.
Блестящая пелена слез застилает глаза старика.
- Не могу сказать, почему я сотворил с ней подобное. Или с тобой. В общем, если ты пришел узнать, где она лежит, то теперь тебе все известно, и ты можешь уйти и перестать притворяться. Я не обижусь.
Его отец опускает трубку и наклоняется к исцарапанному стеклу.