В рассказе "Ленинградка", я не слишком отдался описанию деревни, в которой оказался, кажется, в 1956 году, в лето самое распротивное. Наша бригада шефов целый месяц занималась сельхозработами, и, как я уже писал, местных жителей мы встречали: что в поле, что на единственной улице деревни - крайне редко. Деревня, поэтому, нам казалась полувымершей. Только около местного сельпо мы каждый вечер встречали кучку местных завсегдатаев, умудрявшихся свои рабочие места покидать раньше нас - своих помощников, и это нас раздражало. Все эти местные выпивохи умудрялись напиваться по - тихому, видимо, опасаясь местной власти; представившегося нам в день нашего приезда, костистого мужика: всегда с нечесаной бородой, и угрюмого. Только один мужик в этой деревне был из тех, кого называют горлопаном, и, если бы не постоянные синяки на его довольно мятом, пройдошливого вида лице, то его можно было бы назвать самым мирным пьяницей. Едва мы, слегка наведя порядок, расположились в доме, который нам отвели под временное жильё, с улицы раздался хриплый мужской голос, без музыкального сопровождения, исполнивший похабную частушку. Кто-то из наших вышел на крыльцо, и сразу вернулся в дом, с предложением всем выйти на улицу, чтобы глянуть, как он сказал, на местное чучело. Вместе с нами на крыльцо вышла и Катя - местная девчонка, взявшая на себя заботы по наведению порядка в доме, и по мытью испачканной нами в обед посуды. Мимо нашей ограды, в это время проходил тощий мужик, с пройдошливым выражением лица, не забывший скосить в нашу сторону глаза, и, даже, чуть подмигнуть. Сделав мимо нас несколько шагов, он снова заголосил:
У бучила, где ветла,
Нюрка ангелу дала.
Видно, ангел рыжим был,
Дочку рыжей сотворил.
Мне бы ангела того
Встретить нужно где-то,
Чтобы он теперь строчил
только тёмных деток.
Два бревна, лежащие вдоль ограды соседнего дома, дали приют нескольким мужикам, ожидающим, как я понял, какого-то продолжения начавшегося концерта. Кате не терпелось присоединиться к ним, но, в данный момент, наша компания её устраивала в большей степени, и она радостно оповестила нас: "Сейчас, что-то будет!" Двумя домами дальше, за хлипким палисадом показалась женщина, голова которой была повязана косынкой, узел которой был завязан на лбу, с концами платка торчащими в разные стороны, забавно имитировавшими нечто вроде рогов. Женщина, похоже, тоже ждала какого-то продолжения спектакля, который продолжился очередной частушкой.
У коров хвосты с рогами,
У моей, лишь роги. Кренделя пишу ногами
Поперёк дороги.
Не доходя нескольких метров до женщины, притаившейся за палисадом, мужик остановился, будто, раздумывая: идти ли ему дальше. Похоже было, что он решился на продолжение своего пути, но без песни - он не ходок, и он заголосил снова, не трогаясь, правда, с места:
Всё работа, да работа;
Кажинный день чахотная.
Дома ждёт кикимора,
Да, чума болотная.
Женщина запустила чем-то тяжелым в мужика, но тот увернулся от летящего в него снаряда, и снова запел:
Почему, лишь через день,
Мине платят трудодень?
Нюрка стервь ругается,
За ухват хватается!
- Сейчас ты, зараза, у меня запоёшь по-другому! - раздался вибрирующий от злости женский голос, и уже она сама выскочила на дорогу, волоча за собой ухват.
Досматривать безобразную сцену, среди нас, кроме Кати, - желающих не нашлось, и мы вернулись в дом. С улицы слышались визгливые крики женщины, громкие возгласы певца частушек, продолжавшего обзывать женщину кикиморой, и гогот довольных уличным спектаклем мужиков.
- У Прохора с Нюркой такое иногда кажинный день творится, так что, они привычные к этому. - Тему уличных семейных разборок, Катя решила подхватить, но её, как видно, привела в недоумение наша столь откровенная незаинтересованность уличным скандалом, и она продолжила, смакуя детали семейного быта Прохора, и его Нюрки. - Нюрка-то эта, - не наших краёв будет, а с Украины, откуда Прошка и привёз её, как возвертался с фронта. Вот теперь кажнодённо и бьются, хотя он её и не трогает, а более, - так она его молотит тем, что в руки попадёт этой стерве. Не мог, что-ли, погодить, да из наших, - местную найти?! - добавила она возмущённо, явно, какой-то местной бабы осуждение Прохора. - Таперича, небось, кается, - да поздно ноне. Девку чужую ростит, того, что был, - как и вы, - заезжим! - В голосе Кати слышны злорадные нотки, будто Прохор ей лично нанёс чем-то обиду. Однако слышалось в её голосе и сочувствие к Прохору, вину которого в разладе семейной жизни, она объясняла только его миролюбием, и его боязнью нечаянно зашибить до смерти свою бабу.
- Он, в прошлом годе, двух мужиков из соседней деревни, так отделал, что оба они в больницу попали. Но, сам-то он смирён, пока его сильно не раздразнят.
- Что ж, он её не бросит? - спросил кто-то из нас.
- Жалостливый он больно: кому такая приститутка нужна будет, самого его окромя! - Эта, произнесённая Катей фраза, прозвучала столь комично серьёзно, что все мы не выдержали, и зашлись в хохоте.
Мимо нашего окна, по самому центру улицы, по самой грязной её части, в сторону сельпо вновь шел Прохор. Щека его была разодрана в кровь, которую он и не думал оттирать. Прохор, выбирая самые глубокие участки лужи, с силой топает сапогом в её центр, стараясь брызгами грязи окатить своих недавних собутыльников. Те, в свою очередь, делают вид, что ничего плохого не происходит. Прохор стоит посреди грязной лужи, и угрюмо смотрит на своих приятелей, похоже, чем-то не понравившихся ему в данный момент. Наконец, он безнадёжно машет рукой, и во всё горло вопит новую частушку, видимо, только что сочинённую им, но такого содержания, что я не рискну привести её текст, даже, частично.