Эту историю, в правдивости изложенной мне версии которой я не сомневаюсь (на что есть причины объективного характера), я услышал почти тридцать лет тому назад. Второе подтверждение факта этого происшествия я услышал полтора десятка лет спустя, совсем от другого человека, и при несколько иных обстоятельствах, вынудивших его подтвердить правдивость первого рассказчика, благо, тот первый уже успел почить, и прах его возмездию от наших "внутренних органов" уже не подлежит. Рассказываю так, как услышал сам, - без лишних дополнений и домыслов.
Лет сорок назад, в одном северном посёлке (назовем его для краткости "Д"), кроме обязательного для каждого посёлка городского типа набора коммунальных служб: строительных, дорожных и прочих хозяйств, - имелась и крупная больница, обслуживающая всю, отнюдь не маленькую область, со специфическим уклоном профессиональной ориентации работников этой больницы. Коллектив этой больницы был сплочен не только по профессиональному признаку. Север, с его изолированностью от остальной части страны, в целом называмой материком, сам по себе обозначал оторванность от неё. Эта северная колония (не имеющая, кстати, колючей проволоки по её периметру) жила, как и многие подобные ей, в более тесном переплетении судеб живущих в ней, зачастую обретая клановую, что ещё больше сближает, составляющую круга общающихся между собою. Не была исключением и эта больница, в которой её работники общались и дружили семьями, на пикники выезжали целыми отделениями, а праздновать календарные даты могли всей больницей сразу. Других, увы, развлечений, кроме, разве что, открытых партсобраний, наше, партийное насквозь, - московское руководство, жителям севера и не обещало. Не очень богатый набор местных развлечений, чаще всего, имел неизменную составляющую их - выпивку, по всякому поводу. Если календарного, или личного повода ощущался недостаток, повод придумывали, и, иногда он был довольно остроумным.
Эта больница, в ряду других, таких же, имела одно, неоспоримо выгодное, с этой точки зрения, приобретение; повара экстра-класса, бывшего когда-то, едва ли не шеф-поваром какого-то столичного ресторана. Отсидев то, что ему было в своё время отмерено судьёй, бывший шеф-повар, дабы не искушать вторично судьбу, а может, и по какой другой причине, осел в этом посёлке, пристроившись в тихом, как он полагал, месте, при этой самой больнице. Готовил он больным стандартные блюда, но качественнее, чем большинство его коллег. Поговаривали, что он даже не приворовывал продукты с больничного склада, то есть был предельно честен, что в нашем общественном сознании должно было граничить с явной склонностью к какому-то изощренному криминалу. Однако, его ценили в больнице не только за каждодневно выполняемую им работу. Он был незаменим в организации, и кулинарном сопровождении любого торжества, собирающегося по любому, самому невероятному поводу; будь то даже празднование дня Парижской коммуны, до которого, остальной части населения, было дальше, чем до фонарного столба. С мясом и рыбой в этом поселке проблем не было. Икра, балыки, языки, и прочие деликатесы - всё было к его услугам. Главное, что от него требовалось: дерзание, и выдумка, именно то, в чём он недостатка не испытывал, и, самое главное, находил в их реализации, что-то схожее с творческим вдохновением художника.
На дворе апрель месяц - самое время пикников на природе, и последний месяц, когда весь больничный состав врачей на месте. Скоро начнётся пора отпусков, которая завсегдатаев посиделок разбросает по всем концам Союза, надолго разобщив компании, лишив их, в иных случаях, самых интересных участников посиделок, без которых застолье может киснуть, превращаясь в обычный междусобойчик, скучно кончающийся примитивной пьянкой. Короче, желание собраться у многих созрело, но повод, достойный застолья (приличный, то есть - не политический), никак не находился. Чей-то, изощрённый в поисках и находках повода, голос, предложил оригинальную идею: собраться по поводу дня рождения дворового шелудивого пса Бобика: помоечного аборигена, и кухонного воришки. Идею, как водится, тут же поддержали, определились с объёмом финансовых и продуктовых вложений каждого участника задуманного торжества, а с учетом скорого и длительного расставания со многими из собиравшихся в нем участвовать, решили отметить этот день, как-то, по-особому. В разряд особого, ключевого блюда застолья, в этот раз, попал огромный торт, рассчитанный на всех присутствующих, и, чтоб имя Бобика было кремом выведено на этом торте, и его возраст, которого, впрочем, никто не знал. Решили на всякий случай, что год этот для Бобика будет юбилейным, а значит; пусть ему будет десять лет. Согласовали всё, даже десяток свечей, кои намеревались воткнуть в этот торт. Не забыли и самого виновника торжества, решив, на время празднества посадить юбиляра на цепь рядом со столом, и насильно кормить его: "Пока не треснет его брюхо!" - как посоветовал, кто-то из "доброжелателей". Празднование дня рождения Бобика было назначено на ближайшую субботу, и отказавшихся, от этого, столь знаменательного мероприятия, не было. Собрались праздновать на речке, которая ещё не вскрылась, но дно её, покрытое крупным галечником, ещё не смоченным влагой, участками уже обнажилось ото льда и снега. Вода появится не раньше начала мая, когда снег на окружающих долину сопках начнёт таять, заполняя русло реки талой водой, несущей стволы смытых паводком деревьев. Пока же, береговые древесные завалы потихоньку разбираются на топливо для костров и импровизированные сиденья для отдыхающих на пикниках жителей посёлка. На машине "скорой помощи" к месту планируемого празднества подвезли приготовленные поваром блюда, а завершающий праздничное застолье огромный торт удостоился чести быть привезённым вторым заходом "скорой". Заехал, как он объяснил, "на огонёк", и сам кудесник салатов и заливных - Федотыч, принявший участие в окончательной сервировке стола, сложенного из дощатых щитов, доставленных той же "скорой". Едва ли не последним, к месту празднования, упирающегося всеми четырьмя лапами Бобика, доставил заведующий хирургическим отделением. На голове Бобика красовалась соломенная шляпа, через драные поля которой были пропущены вялые собачьи уши, а сама шляпа была подвязана под нижней челюстью несчастного пса. Шею пса украшал цветной галстук-бабочка, а хвост Бобика претенциозно венчал крупный яркио-красный бант, явно завязанный искусной женской рукой. Пёс шел на ременном поводке, временами тормозя своё движение лапами, выставленными вперёд, оглядываясь при этом по сторонам; шало и растерянно. Доставленного таким способом Бобика привязали к торчащему из ближайшего завала колу, и, чтобы отвлечь его от попыток содрать с хвоста украшающий его бант, перед его носом был выложен целый ворох костей, на многих из которых сохранились куски мяса. Получасом позднее, все занялись всяк своими делами: люди пили и закусывали, а Бобик поглощал всё новые подношения, в конце концов, приведшие его к "пищевому удару". Он слёг, и на новые подношения уже не реагировал. Вскоре, о нём забыли. Забыли полностью. Даже произносимые тосты обходили нечаянного юбиляра вниманием. Похоже на то, что в этот день медики превзошли обильностью возлияний все предшествующие этому празднеству юбилеи и пикники.
Постепенно, дело близилось к десерту, и Федотыч, как-то незаметно исчез, что празднующими было оставлено почти без внимания. "Мавр сделал свое дело..." - наверное, так рассудили те немногие, кто проследил исчезновение Федотыча, глядя в его спину равнодушными, и слегка осоловелыми глазами.
Освободив от бутылок и тарелок середину стола, на неё водрузили разложенный на большом фанерном листе огромный торт, украшенный довольно искусно сделанной из крема собачьей головой, вокруг которой в торт были воткнуты десять свечей. Доставленный торт внёс оживление в слегка расслабленное возлияниями общество. Самый молодой доктор, стоя на четвереньках, исполнил десятикратно повторенный лай. От Бобика, адекватного торжеству, аналогичного поведения вряд ли можно было дождаться, так как он пребывал в состоянии, близком коме, и на окружающее, уже давно не реагировал. Поэтому, его оставили в покое.
Водка, кофе, торт; в такой последовательности было продолжено застолье. Торт у повара получился просто замечательным, и, обрезаемый с обеих сторон, он довольно скоро превратился в украшенный портретом юбиляра пышный квадрат, по периметру которого ещё стояли зажженные свечи. Тот же молодой доктор, что недавно лаял, дунув на свечи, погасил их, после чего выпил очередную стопку за здоровье юбиляра. Однако, погруженный им в центральную часть торта нож по какой-то причине рассечь его не смог, упираясь во что-то твёрдое. Все переглянулись, ожидая от повара очередного кулинарного сюрприза, на которые тот был горазд. И они этого сюрприза дождались!
В центре распахнутого надвое куска торта лежала облитая глазурью позеленевшая кость, изъятая явно из больничной помойки. Застолье замерло. Полная, почти мёртвая тишина, воцарившаяся за столом, была нарушена двумя-тремя булькающими в разных концах стола утробными звуками. Кто-то успел метнуться из-за него в сторону завала, скрывая за ним, словно обнаженную натуру, свои пищевые пристрастия. Молодой доктор, недавний дублёр Бобика, цветом лица напоминающий извлечённую из торта кость, мычал сквозь прижатые к лицу ладони однообразно и утробно одно лишь слово: "Су-у-ка-а-а!" - и время от времени, икал; гулко, и опасно для окружающих.
Всё, как всегда, решил голос кого-то из женщин, в котором явно прозвучали провоцирующие всё общество нотки: "Саша, нельзя же так!.. Вы же интеллигент!.." Это напоминание молодому доктору о его, пока ещё не достигшей подсознания сути того, кем он, в конце концов, должен со временем стать, сдетонировало в головах тех, кто эту суть давно впитал в себя, соизмеряя с окружавшим их обществом и свой язык, и манеру поведения в нём. Мужская часть застолья в едином порыве взвыла, и, опрокидывая блюда с недоеденными яствами, ринулась из-за стола, помчавшись в сторону посёлка, влекомая желанием "усовестить" распоясавшегося Федотыча, который, как оказалось, вовсе не делал попыток скрыться. Он встретил ворвавшихся к нему на кухню разъяренных мужчин стоя, - как и подобает встречать опасность. Лицо его, с брезгливо оттопыренной нижней губой, и прищуренными глазами, изображало презрение к ЭТИМ, ворвавшимся к нему, хотя, возможно, он с большим бы удовольствием выразил своё презрение к другим, определившим ему место жительства на весь его век в сих "благодатных" краях.
Он умер в тот же вечер от "острой сердечной недостаточности", которую констатировал дежуривший по больнице врач, диагноз которого подтвердил патологоанатом - больничный же.
А Бобика - забыли, как забывают иной раз, на поминках, первопричину их проведения. На больничном дворе он появился только на третьи сутки, уже без шляпы, но с бабочкой на шее.