Мистическое воздействие кладбища, на любого ребёнка всегда безрадостно, и, что там говорить, практически всегда, оно жутковато. Не избежал этих ощущений и я, но мои страхи были подогреты визуальным подтверждением всякой чертовщины творящейся в ночное время на кладбищах. К 9-10 годам, я уже десятки раз перечитал Гоголевский, полный мистического ужаса рассказ "Страшная месть", с потрясшей моё воображение иллюстрацией к нему, на которой была изображена плывущая по реке мимо кладбища лодка, с сидящими в ней двумя мужчинами, с ужасом оглядывающихся на берег, над кручей которого, вскинув над собою руки стоял огромный скелет. "Вдруг кресты на могилах пошатнулись, и,.." - цитировался под рисунком отрывок из текста, с тех пор застрявший в моей впечатлительной памяти. Короче говоря: к кладбищенской мистике, я относился не то чтобы с доверием, но с определённым, весьма осторожным, почтением; мало ли что в жизни случается. Гоголь, на меня в те годы, оказывал весьма сильное влияние, а в сочетании с рисунками талантливого иллюстратора, как в данном случае; все его рассказы приобретали предметное подтверждение всяческой чертовщины, водящейся на кладбищах, к которым я относился с определённым страхом, скрываемым, впрочем, от своих дворовых приятелей. В разговорах друг с другом, мы, правда, если дело касалось кладбищенских историй, хвастливо заявляли, что все эти россказни придуманы взрослыми, чтобы пугать ими своих малолетних детей. Себя, конечно, мы из этого малолетнего списка давно вычеркнули, но что, по-настоящему, творилось в душе каждого из нас - ведал только Бог, да мы сами. Смерть, в своей биологической сути, слишком далека была от нас, даже тех, кто за время перенесенной ими блокады, ещё в состоянии был помнить сам её процесс. Ходили, правда, слухи, о том, что на кладбищах живут люди с криминальным прошлым и настоящим, и, первым в этом ряду, называлось Волковское кладбище, на котором, множество ещё сохранившихся склепов, по нашему мнению, могло дать приют, кому угодно; и не только покойникам.
Летом 1948 года, едва простившись навсегда со своим школьным приятелем Колей, отправившимся на плоту в Кронштадт, я довольно быстро сошелся с другим любителем ночных рыбалок, на этот раз, с Кузей: тринадцатилетним мальчишкой, жившим на другом конце улицы Халтурина - ближе к Марсову полю, которого я часто видел ловящим рыбу с парапета, близкого от угла, образованного им, у места впадения в Неву "Зимней канавки". Ловил рыбу, он, как и я, - на донку, забрасывая её самодельным подобием спиннинга, сляпанного, - абы как; но с настоящей, хотя, и старой, катушкой. Рыбаком он был, вроде меня; не слишком удачливым, однако, то подобие настоящей снасти, которое было в его руках, заставляло меня относиться к его рекомендациям, в части ловли рыбы, с некоторым уважением, а его четырёхлетнее старшинство надо мною, определяло уже и определённого рода доверие к нему. Я по-прежнему оставался самым младшим в рыбачьей команде, оседлавшей наш овальный спуск, у слияния "Зимней канавки" с Невой, и в этой взрослой, в основном, команде, других людей, годных для меня в приятели - не находилось. Им и стал для меня Кузя. Я так и не узнал, что означало его прозвище: сокращённую таким образом фамилию Кузьмин, или имя - Кузьма, и, поэтому, как и все, называл его Кузей, на что он никогда не обижался. В отличие от Коли, Кузя был менее склонен к демократии в плане наших взаимоотношений, и главенство в них, всячески подчёркивал, не стесняясь командовать мною, что я, до времени, терпел. Наша с ним дружба, завязанная на совместной рыбалке, длилась не долго, и закончилась осенью того же, 1948 года, и причиной окончания её, стало Волковское кладбище.
Я всего неделю назад вернулся из деревни, находящейся в Псковской области, и в первый же день возобновившегося моего общения с Кузей, похвастался пойманным мною в это лето голавлём, вес которого, откровенно говоря, увеличил вдвое, против истинного, чем, пожалуй, расстроил своего напарника, проведшего это лето в городе. Аналогичное моему хвастовство, с его стороны, не могло пройти непроверенным мною, так как свидетелями наших рыбалок, были все рыбаки эрмитажного спуска, а уж они-то, - весьма ревнивые свидетели наших успехов, соврать любому из нас - не позволят. Кузя, в первый же день посетовал на возникшие проблемы с клёвом рыбы, объяснив это отсутствием должного качества червей, которых, по его словам, в черте города днём с огнём не сыскать.
- За город, что ль, ехать предлагаешь за ними? - спросил я, с некоторым сомнением в голосе.
- Зачем, за город? На кладбищах, всегда можно найти места, где червей видимо-невидимо, а к вечеру, так и выползков можно там же насобирать. Для этого нужен только фонарик.
Вспомнив, что у меня фонарик есть, но пока только его пустой корпус, я пообещал снарядить его батарейкой и лампочкой, и приготовился на следующий день отправиться с Кузей на выбранное им для этого Волковское кладбище, которое, как говорил он, ему досконально известно. Кузя был не слишком тороплив в своих сборах; всё ему что-то мешало ускорить наш выезд к кладбищу, который состоялся только в пятом часу вечера. Сразу с кладбища, мы собирались отправиться на рыбалку, и, поэтому, я свои удочки занёс к нему домой, чтобы не вынуждать маму на лишние вопросы, и принуждение к ужину. Мои уверения её в том, что за то время, которое на него тратится, вся рыба уже перестаёт клевать, - она игнорировала. Убеждения мамы в этом, на неё не только практически не действовали, а, наоборот; могли привести к запрету на рыбалку в эту ночь. Поэтому, оставив для неё записку, о том, что дома я появлюсь только утром, я ушел к Кузе.
Вечер был пасмурным, но без дождя, с тёплым, но мглистым влажноватым воздухом, со сладковатым запахом прелых листьев, и, почему-то, грибов. Со всех сторон нас окружали старые, преимущественно, надгробья, на некоторых из которых сохранились эпитафии покинувшим этот мир, и мне казалось, что надписи, прославлявшие покойных, им должны быть приятны, словно, не живым, а мёртвым они посланы; знайте, мол, - мы о вас помним. От этих надписей мне становилось не по себе. Мы появились на кладбище уже в шестом часу вечера, и видели только единичные фигуры людей, как мне кажется, торопливо покидающих это угрюмое место. Торопились и мы; сразу начав обход кладбища по его периметру, где надеялись найти кучи прелых листьев, под которыми полагается быть отличным земляным червям. Нам повезло далеко не сразу, и первые полчаса мы потратили попусту, перебегая от одной кучи листьев, к другой. В свежих кучах листа червей не было, и это мы поняли не сразу, а поняв это, тут же углубились в центр кладбища, где под одним из старых склепов, цоколь которого был облеплен тонким слоем нежного, словно бархат, влажноватого слоя мха, я нашел старое захоронение листьев, в котором и нашел то, что искал. Кузя, предупредив меня, что будет здесь же, неподалёку; куда-то исчез, а быстро сгущающиеся сумерки не позволяли мне отвлекаться на его поиски. Позовёт, - если что, - решил я, и продолжил сбор червей, оказавшихся действительно значительно лучшего качества, чем наши - подвальные черви. Сколько времени я просидел над этой кучей листьев, мне проследить не удалось. Часов у меня не было, и Кузи рядом нет - спросить не у кого. Мне уже с большим трудом удавалось различать что-либо в наступившей темноте, и тогда я вспомнил о своём фонарике, который тут же достал из кармана, сразу включив его свет. Пока что, я почти никаких волнений не испытывал, весь отдавшись захватившему меня азартному поиску. Свет фонарика, был надёжным успокоительным средством, а мне предстоял ещё поиск выползков: огромных червей, имеющих привычку выползать из земли в тёмное время суток, на которых, по уверению бывалых рыбаков, охотней всего клюёт лещ. Леща поймать - было моёй давней мечтой, для осуществления которой, я готов был на всё. С пока ещё неясным чувством тревоги, я бродил между могилами, освещая фонариком преимущественно вытоптанные в голой земле дорожки, и заглядывая под каждый куст, под которыми трава не была густой. Иногда, из тьмы окружающей меня, до меня доносились неотчётливые звуки, и я всякий раз вздрагивал, тревожно выпрямляясь, и тут же вновь вздрагивая, как только ощущал своими лопатками холодное прикосновение к ним чего-то жесткого, словно, костяные пальцы того - нарисованного жуткого скелета. С ещё большей тревогой, и почти в панике, я вновь оглядывался, торопливо водя лучом фонаря вокруг себя, но, ничего, кроме какой-нибудь нависающей надо мною ветки куста, свет моего фонарика не высвечивает; и я на минуту успокаивался. Было, всёж-таки, жутковато. Сколько времени провёл в поисках червей, - я перестал понимать, и только наступившая, почти внезапно для меня, полная тишина вокруг, да быстро тускнеющий свет фонарика, заставили меня очнуться от червячного наваждения. Я поднял голову. Кругом кромешная тьма, с кое-где, чуть высвечивающимися контурами беломраморных крестов, да таких же надгробных фигур, усиливающих мою тревогу. Свет фонарика, наконец, полностью исчез. Находясь в центре кладбища, я давно потерял направление, в котором находился выход из него, и уже который раз натыкался на ограды могил и склепы, каждый раз вздрагивая, когда слышались мне какие-то неясные шорохи в траве. Вот тут-то мне и вспомнилась, совсем не ко времени, та самая иллюстрация из Гоголевской "Страшной мести". Страх мой усилился, постепенно перерастая в панику. Поначалу, мой страх был безадресным, и больше был похож на страх ребёнка, прослушавшего на ночь страшную сказку. Однако, вспыхнувшая где-то в отдалении спичка, а, затем, и огонёк раскуриваемой папиросы, напомнили мне рассказы дворовых приятелей о том, что именно Волковское кладбище является местом ночного обитания бандитов, Именно они - эти рассказы, возбудили во мне уже не страх, а ужас, а только было возникшее у меня намерение позвать Кузю, - тут же заглохло, и я затаился. В темноте, мне стали слышаться какие-то неясные голоса, и чей-то хриплый смех, и металлический скрежет, с последовавшим вслед за ним хлопком. Меня буквально тошнило от страха. В середине ночи, я уже явственно услышал шаги двух человек, прошедших метрах в десяти мимо меня. Судя по их уверенной походке в полной темноте, так они могли идти только по довольно широкой дорожке. Один из них, постоянно кашлял, и сплёвывал мокроту. Бандиты! - решил я, или мертвецы, и ещё с полчаса отсиживался в своей засаде, после чего, изрядно уже промёрзнув, пошел наощупь в сторону, откуда мною слышались шаги прошедших мимо меня мужчин. Действительно, через несколько метров я наткнулся на довольно широкую дорожку, и пошел по ней в противоположную сторону, той, которой ушли эти двое. Начал сеять мелкий дождик, но сплошная темень стала исчезать, сменившись едва наметившимся серым рассветом. К трамвайной остановке я вышел с появлением первого трамвая. Сонная кондукторша, с удивлением воззрилась на меня, задав, по сути своей, законный вопрос: "Где ж это тебя черти носили, парень?" От влажного холода, меня изрядно колотило, а зубы стучали как кастаньеты.
- На кладбище! - ответил я, и, увидев выражение лица этой, по всей вероятности, сердобольной женщины, - невольно засмеялся, только сейчас ощутив счастье, избежавшего опасности человека. До своего дома я добрался довольно рано, и из эркерного окна парадной, выходящей на улицу Халтурина, успел проследить выход из дома матери, спешащей на работу. Отчим покинул дом часом раньше. Позавтракав, я отправился к дому Кузи, так как переживал за него, опасаясь; как бы он не попал в руки бандитов, и, хуже того, страшных скелетов, визуальное подтверждение присутствия которых, мне казалось, только кромешная тьма не дала мне получить. Вот эти-то, что проходили мимо меня, один из которых всё время кашлял, - могли быть и скелетами, Бог знает, сколько времени отлежавшими в сырой земле, и простудившимися. Дверь открыла бабушка Кузи, встававшая в доме раньше всех.
- Что в рань такую всколесился? - спросила она меня, - спит ещё твой приятель, третьи сны, поди, видит. Вчера-то, в двенадцатом часу ночи домой изволил заявиться; за червями, говорит, ездил. Ты-то, что с ним не поехал?
Я не ответил старой женщине, но попросил её вынести мне мои удочки.
Этим же вечером, со спуска, увидев Кузю, стоящего, как обычно, на своём привычном месте, я не ответил на его приветствие, и больше никогда не здоровался с ним. Кузе до Коли - было очень далеко. Разными они были людьми!
Годы спустя, если мне случалось оказываться на кладбищах в вечернее время, я неизменно вспоминал ночь проведенную на Волковском кладбище, и то чувство почти не прекращавшегося ужаса той ночи, обязательно вспоминалось мне, повторением знобкого холода, скользящего по моим лопаткам.