Маруськой звали вислобрюхую, невысокого роста кобылу, с сонными и грустными карими глазами. Ежедневно в полдень она, неторопливо перебирая мохнатыми ногами, ввозила в школьный двор дребезжащую телегу, на которой стоял большой зеленого цвета короб, на боковых дверках которого висел замок. От короба всегда вкусно пахло свежим, только что испечённым хлебом, и Маруська, остановленная при въезде во двор своим хозяином, тяжело поворачивала массивную свою голову к источнику манящего запаха и косила при этом глазом на телегу. На губах лошади повисала тягучая ниточка слюны, и она, впустую хрумкая зубами, гоняла во рту трензеля. Хозяин её, собрав кольцами вожжи, закидывал их на круп лошади и, подойдя к Маруськиной морде, высвобождал её рот от ненужного пока металла, взамен которого подносил к её губам хлебную корочку, добытую из кармана своей телогрейки. Маруськина голова тяжело, сверху вниз моталась, вроде как в благодарственных поклонах, и снова поворачивалась к источнику дразнящего её требуху запаха.
Двери подъезда детского дома между тем распахивались, и оттуда появлялась группа подростков в одинаковых серых с белыми костяными пуговицами рубахах. Это были воспитанники детского дома, с которыми наша школа делила двор и тесные классы, где мы, так называемые "домашние" дети, обучались совместно с детдомовцами. Ребята из детского дома в первые послевоенные годы были, как правило, старше нас двумя-четырьмя годами, держались обособленно, и в подавляющем большинстве случаев агрессивно по отношению к нам. "Стибрить" у "домашнего" принесенный из дома завтрак считалось среди детдомовцев делом обычным и недостойным осуждения. Они, - эти детдомовские ребята, были всегда голодны, почему-то все с серой, тусклой кожей лица и глазами с застывшей настороженностью, в которых угадывалась их готовность постоять за себя в любой ситуации. Их глаза видели много больше нас, домашних детей, но кто из нас тогда был способен оценить меру увиденного ими? Учителя побаивались своих подопечных из детского дома, ведь им ничего не стоило в отместку за плохую отметку бритвой "расписать" учительское пальто, висевшее в общей раздевалке в дальнем её конце. Пожилая учительница Анна Евдокимовна Зоммер, преподававшая едва ли не половину предметов в неукомплектованной учителями школе, вообще предпочитала не смотреть на отвечающего урок школяра, который, не смущаясь, шуршал за её спиной страницами листаемого учебника, считывая с учебника домашнее задание. Единственным учителем, пресекавшим всякую школьную анархию, был бывший флотский старшина, крепкий, квадратнотелый физрук, в неизменном тельнике и кителе. Списанный с флота вчистую по причине тяжелой контузии, он нашел себе пристанище на ниве просвещения, видимо полагая, что школа чем-то сродни армейской службе, и для неё может сгодиться как армейский устав, так и правила, регламентирующие соответствующую армейской субординацию. Все занятия физкультурой сводились к маршированию по периметру маленького спортзала, приседанию мальчишек на выносливость, такому же отжиманию от пола и подтягиванию на турнике, да изредка, перебрасыванию медицинбола - тяжелого, набитого опилками мяча. Провинившемуся на уроке ученику физрук, оскалив в жуткой гримасе лицо, подсовывал под нос свой волосатый кулак с наколотым на нем якорем и коротко отдавал команду: "Три круга гусиным шагом, - а-а-рш!" - после чего желавших ослушаться его как-то не находилось. Истины ради, следует признать, что силу свою в отношении мальчишек он никогда не применял, ограничиваясь нашим испугом.
Но я отвлекся от темы.
Пока Маруська "вкушала" хлебные запахи, ребята быстро разгружали короб с хлебом, стремясь попасть в последний заход, вслед за теми из них, кому не повезло вытаскивать последний поддон с хлебом, сразу за удалением которого, трое-четверо мальчишек толкаясь, ныряли с головой в опустошенный ящик, откуда выбирали обломившиеся пригорелые хлебные корочки - свою законную добычу. С их уходом дядя Миша, хозяин Маруськи, обметал короб специальной щеточкой и обметки ссыпал в свою широкую ладонь. Маруська утробно, но тихо ржала, ожидая подачки, которую хозяин нес, наконец, ей, бормоча что-то ласковое себе под нос. Маруська, моргая бурыми веками с мохнатыми ресницами, глазами следила за рукой дяди Миши и, приготовившись схарчить хлебные крошки, выворачивала верхнюю губу, обнажая при этом крупные желтые зубы в какой-то дьявольской ухмылке. Мягкие, бархатистые её губы начинали подбирать с ладони хлебное крошево, и с минуту Маруська гулко хрумкала, перетирая то, что уже растаяло, размазавшись по языку и пищеводу, оставив после себя только сладкий, раздражающий нёбо вкус. Нам, так называемым "домашним" пацанам, нравилась безропотная Маруся, которая подаренную ей даже самую маленькую корочку брала с руки нежными тёплыми губами и часто в уже опустевшую ладонь фыркала тёплым воздухом. Всё, что по нашим понятиям было привлекательным для неё, мы таскали в карманах до её появления во дворе школы, где и скармливали ей под одобрительное мотание её головы. Дядя Миша никогда не гнал нас и никогда не торопился взнуздывать Маруську до конца перемены. Пока она хрустела сухарями и ела корочки хлеба, мы стояли около, оглаживая её теплую морду и трогая бархатистые губы Маруси. Однажды Валерка Сандаловский, по кличке "Сандаль", тринадцатилетний третьеклассник из детдомовских, был застигнут дядей Мишей с буханкой стибренного при разгрузке хлеба, затолкнутого уже за пазуху. Дядя Миша не пошел жаловаться на "Сандаля", а, отобрав у того хлеб, пару раз дёрнул его за ухо да пригрозил для будущей острастки кнутом, лежащим на телеге, тем и закончив инцидент. "Сандаль" сглотнул слюну, отчего его большой кадык на тощей шее дёрнулся судорожно вверх и вниз. Отойдя подальше от дяди Миши, он грязно выругался. Несколько дней спустя, он за спиной наблюдавшего за разгрузкой хлеба дяди Миши подошел к Маруське и, выпростав из кармана сжатую в кулак ладонь, сыпанул из неё в доверчиво потянувшуюся к нему морду Маруськи смесь табака с перцем. Лошадь дёрнулась, забилась в упряжке и, едва не перевернув телегу, рванула поперёк двора в самый его угол, где застряла в завезенных строителями досках и бочках. Она громко ржала, дёргала головой, ударяясь мордой о концы оглобель, билась ногами о доски и бочки, обдирая их в кровь, и едва не сшибла с ног подбежавшего к ней дядю Мишу, который, увидев на морде Маруськи следы табака и порошка, догадался, наконец, в чем дело. Забежав в подъезд школы, он вскоре выбежал из него с ведром наполненным водой, которой окатил морду своей подопечной. Спустя короткое время Маруська немного успокоилась и только жалобно ржала да дергала головой, кося покрасневшими глазами по сторонам, будто выискивая ими своего обидчика. Дядя Миша не заметил паскудника, но догадывался, чьих рук это дело. Однако на догадке обвинения не построишь, и он в свои следующие приезды в наш двор всегда выставлял кого-нибудь из заслуживающих доверия ребят около понапрасну обиженной Маруськи.
С тех пор, Маруська как бы потеряла доверие к протянутым к её морде рукам, и часто резко отдергивала голову от предлагаемой ей корки и пугливо косила глазами по сторонам. Только медленно протягиваемая к ней рука с аппетитно пахнувшим хлебом, запах которого она наконец улавливала раздувающимися трепещущими ноздрями, заставлял её все так же, как и раньше, но уже настороженней вытягивать губы, подхватывая ими лакомый кусок, но нередко, уже подхватив его, она вздергивала головой, словно в страхе перед коварством и подлостью ставших ей непонятными людей. "Сандаль", чтобы не вызвать подозрения, тоже нередко крутился возле лошади и даже принес как-то с собою хлебную корку, которую и протянул ей, но от его руки голова Маруськи дернулась так, что она сильно ударилась мордой о конец оглобли. "Сандаль" ухмыльнулся и отвернулся от лошади, опустив в карман руку с невостребованной коркой хлеба. И тогда Маруська проявила свой характер. Переступив на шаг в сторону спиной стоявшего к ней обидчика, она вытянула шею, приблизив свою голову к его затылку, оскалилась, задрав к ноздрям верхнюю губу, и схватила мощными желтыми зубами надплечье и заднюю часть шеи Сандаловского. "Сандаль" заверещал как резаный, и рванулся из зубов Маруськи, распластав на ворот рубашки рваный лоскут кожи. Снова Маруська визгливо ржала и билась в упряжи. Подбежавший к ней дядя Миша, огладив её холку, быстро успокоил свою подопечную. Он был несколько смущён произошедшим, но к выбежавшей во двор директрисе детского дома подошел спокойно, с пояснением причины происшествия. Та, краснея пятнами, разбежавшимися по её лицу и шее, не слушая объяснений, визгливо что-то кричала ему в ответ. Стоя перед нею, дядя Миша угрюмо глядел в землю и размеренно хлопал себя по голяшкам сапог сложенным с кнутовищем кнутом. Изредка он поднимал глаза на всё ещё кричащую директрису, и произносил короткое "угу!", что ещё более распаляло взволнованную женщину. Наконец, выкричав всё, что было, по её мнению, положено сказать в такой ситуации, добавив на прощанье, что она будет звонить куда положено, и куда положено - жаловаться, она захлопнула за собою дверь подъезда детдома, окончательно покинув двор.
Сандаловского уже увели в поликлинику, и двор опустел от любопытных. Дядя Миша достал из кармана телогрейки приличную краюху хлеба, поднес её к морде Маруськи и, усмехнувшись, похлопал свободной рукой по её шее. Навесив на дверцы опустевшего ящика замок, он взял лошадь в повод, и вывел её подворотней на улицу.
Назавтра в школьный двор въехал старый дребезжащий ЗиСок с тем же зеленым коробом, стоящим в его кузове. Мы подбежали к пожилому шоферу с расспросами о Маруське и дяде Мише.
- А что с ними сделается? - вспомнив что-то, засмеялся шофер. - Не на живодерню же животину из-за дурака тащить? В других местах ещё может понадобиться ваша Маруська. Молодец, кобылка, - славная! Пусть живёт! - добавил он, всё так же улыбаясь.
Через пятнадцать лет после описанных событий, в виварий педиатрического института обратился худой кадыкастый мужик с испитым бледным лицом. На поводке, который он зажал в мосластом кулаке, была привязана пегая дворняга с тоскливыми глазами, доставшимися ей в наследство от спаниеля. Сторговались за полтора рубля. На шеё этого мужика, когда он наклонился над собакой, чтобы снять с неё поводок (его он забрал с собой), я увидел багровый неаккуратный шрам, опускающийся за воротник рубахи. Даже от того, школьного Сандаловского в нём мало чего осталось.
Ленинград - 1966 год - ст. Новолазаревская - 2006 год