Странные, и, казалось бы, не имеющие отношения к моей жизни ситуации, иной раз вызывают из глубин моей памяти нечто такое, что никогда для меня не имело первостепенного значения, и находилось в ней, как бы в осадке, который нужно было взболтать, чтобы обнаружить осевшее в нём событие. На одном из клочков бумаги, долгое время валявшихся у меня среди прочих, большей частью уже утративших для меня интерес бумаг, я однажды обнаружил довольно длинный список слов, написанных в столбик, суть появления которого я довольно быстро разгадал, но некоторые из этих слов утратили, к этому времени, для меня смысл, так как я успел забыть; что именно скрывалось за тем или иным словом, когда-то написанным мною. В преамбуле рассказа "Плот", я уже коснулся этой темы: дешифровки своих старых записей, в которых затерялась обыкновенная пуговица. Да, - именно пуговица, и ни что иное, хотя, и тут я согрешил, - пуговица была не совсем обыкновенной. Чем дольше я искал связи этой - в одно слово записи, с тем, что она скрывала, тем дальше я был от истинного понимания её смысла. В конце концов, я забросил пустое занятие: выуживание из прошлого давно забытого события. Как всегда, в таких случаях, помощь приходит с самой неожиданной стороны, и эта помощь оказалась, тоже связанной с одним, произнесенным давно забытым словом, сути которого, сказавший это слово, сам до конца не знал. Просматривая утреннюю программу ретроспективных фильмов, в одном из которых была показана война, не исключившая серьёзного "полевого романа", один из наших молодых зимовщиков назвал женщину, участницу этого романа, "П.П.Ж.", что при расшифровке аббревиатуры звучит весьма однозначно, и смысл несёт в себе почти оскорбительный: походно-полевая жена. Во времена военные, и некоторое время спустя, оскорбительный смысл этой аббревиатуры поддерживался в основном женщинами, не дождавшимися своих, оставшихся живыми мужей, не вернувшихся в свои дома. Виноваты, мол, эти - П.П.Ж. - фронтовые подруги. Редко кто из женщин, работавших во время войны в тылу, мог понять этих фронтовых подруг, потерявших, как и все другие женщины, четыре года своей молодости: прошедшей среди крови и смертей; среди кратких обретений, и новых потерь. В послевоенное время: ни мама моя, ни, вслед за нею, и я - тоже не могли понять непреложность истины, в которой краткое изречение: "Живое, тянется к живому"; сформулировало суть трагедий многих оставленных без отцов семей.
Мне, в ту - описываемую пору, было вряд ли более восьми лет, и моя убеждённость в этом имеет определённое подтверждение тому, так как почти до десятилетнего возраста я носил короткие штаны на лямках, и именно они были причиной моего знакомства с женщиной, несколько лет после войны не снимавшей с себя гимнастёрки и шинели, на погонах которых были две маленькие звёздочки, и эмблема: чаша обвитая змеёй. Жила она в подъезде, на первом этаже которого, в двух домах от моего дома, жил мой школьный товарищ - Витька, сестра которого - Вика, из рассказа "Вредина", пока ещё была только в виде проекта у его родителей. Я довольно часто проводил время в их дворе, хотя, надолго в нём и не задерживался. Их двор был скучным. Перед школой, я нередко забегал за Витькой во двор, и часто видел эту женщину с погонами, выходившую из их подъезда. Пожалуй, она была красива, и, если бы не почти всегда какое-то озабоченное выражение её лица, мне она, безусловно, понравилась бы. На меня, впрочем, она, похоже, внимания никогда не обращала, и только однажды, когда я, почти столкнувшись с нею в дверях Витькиной парадной - поздоровался с нею, она кивком головы подтвердила замеченное ею моё существование. Какое, спрашивается, отношение имеют мои штаны к этой женщине, если с нею я пока не был знаком? Прямое, - отвечу я! Именно мои короткие штаны на лямках, и познакомили нас.
В самом начале лета 1947 года, я, как обычно, в воскресное утро забежал в Витькин двор, и, собираясь войти в их парадную, зацепился лямкой от штанов за ручку открывшейся внезапно передо мною двери. Лямка моя отлетела вместе с пуговицей, середина которой была выдрана, и осталась висеть на нитках плотно пришитых к моим штанам. На пороге подъезда, передо мною стояла эта женщина с лейтенантскими погонами. Она внимательно смотрела на моё лицо, демонстрирующее полную растерянность. Десять минут назад я, покидал свой дом, едва избежав не совсем мирных, в отношении меня, намерений мамы, и теперь мне явно не хотелось возвращаться к ней, готовой, как мне казалось, к завершению утренних разборок со мною. Мои руки задумчиво плели узел на уцелевшей лямке штанов, сплетая её с пострадавшей лямкой. Дверь парадной оставалась в это время приоткрытой, удерживаемой в таком положении изящным хромовым сапожком лейтенанта, которая, в конце концов нагнулась ко мне, и, оценив мою потерю пуговицы, взяла меня за руку.
- Пошли ко мне! - сказала она, и, развернувшись, потянула меня за собою.
С нею мы поднялись на третий этаж, где она позвонила в квартиру, надавив на кнопку звонка, как минимум, пять раз. Дверь нам открыла пожилая женщина, тут же спросившая мою провожатую: "Что случилось, Маша? Что за кавалера ты с собою привела?"
- Кавалер этот, благодаря мне, чуть свои штаны не потерял! - ответила моя провожатая, и, взяв меня за плечо, слегка подтолкнула в одну из дверей, выходящих в коридор, которая оказалась вовсе не закрытой на ключ. - Входи! - сказала она, - и снимай свои штаны!
Комната, в которую я попал, была совсем маленькой: узкой, как пенал, и с одним только окном в её торце. Пожалуй, всё же, эта комната была чуть больше комнаты тётки Анфисы, в которой, вернувшись из эвакуации, мы, в течение полугода жили вчетвером. Кровать, комод, узкий двухдверный платяной шкаф и небольших размеров стол - только и смогли разместиться в нём, да пара стульев в придачу. Присев на один из стульев, я снял с себя штаны, и положил их себе на колени, испытывая некоторое смущение от необходимости пребывания в незнакомой мне обстановке, не соответствующей нынешнему моему виду, что мама моя назвала бы верхом неприличия. По всей вероятности, она не чужда была сомнительных понятий приличия, заимствованных ею у фарисеев, и готова была отстаивать эту точку зрения, попутно, внедряя в моё сознание те же догмы. Многого она на этом поприще не добилась, но сумела создать из меня сосуд, наполняемый всеми возможными комплексами, которые позднее стали называть "комплексами неполноценности". Ещё раз, поглядев на меня, женщина подошла к комоду, и выдвинув один из его ящиков стала копаться в нём. Наконец, она вынула из ящика круглую жестяную коробку, открыв которую, вновь стала перебирать её содержимое, гремевшее так, будто в этой коробке было нечто металлическое.
- Ни черта не нахожу! - с досадой сказала она. - Посиди пока на месте, а я у соседки спрошу нужную тебе пуговицу, да, заодно, поставлю чайник. Чаю с горя попьём! - Сказав это, она улыбнулась. По-видимому, горе своё она таковым не считала, и решила пошутить над ним таким способом. Она вышла из комнаты, оставив неприкрытой дверь, и уже через несколько секунд её голос, и голос пожилой соседки, открывшей нам входную дверь, стал отчётливо доноситься из кухни, сопровождаемый дребезжанием перебираемой посуды, и шумом примуса.
- Нет, Машенька, у меня нужной тебе пуговицы. Коробку с ними я вчера Вере отдала, а забрать забыла. Вера же, сегодня на дежурстве, и дома будет только вечером. Сама-то ты, что на свидание не пошла? Ждёт наверное тебя твой майор?
- А ну его к чёрту - этого майора! Надоел он мне своими приставаниями, и слюнявыми поцелуями. Не хотела я и сегодня идти к нему на свидание, а тут мальчишка совсем кстати подвернулся. Этот майор больше всех меня допекал, ещё два года назад, когда он служил в политотделе нашей армии, а меня там склоняли всяко, за сожительство с командиром полка. Именно этот тип назвал меня тогда П.П.Ж., и он же вынудил меня подать рапорт о переводе в другой госпиталь, намекая, что в случае моего отказа, Сашу моего демобилизуют. Саша-то, женат до войны был, и имеет от жены ребёнка, но она, будучи в эвакуации, сошлась с каким-то тыловиком, о чём Сашу уведомила сама его тёща. Жена же, развода дать ему не хочет, и теперь, мы уже полтора года живём порознь. Пока дивизия Саши находится в Германии, нам и не встретиться. Обещал командир дивизии отпустить его в отпуск, чтобы, как он сказал, Саша утряс свои семейные дела. Этот же - мой нынешний ухажер, всё склоняет меня к сожительству с ним, обещая свою помощь, которую он, якобы, может оказать через своих друзей, оставшихся в политотделе армии. Не верю я ему! Сволочь он!
- Ну, не веришь ему, - так и не ходи никуда! Сейчас-то, как он оказался в вашем госпитале?
- А чем, как вы думаете, военный госпиталь отличается от строевой части? У нас тоже, существует своё политическое управление. Вот в нём-то он и протирает штаны!
Обе женщины разговаривали на кухне довольно громко, по всей вероятности, пытаясь перекрыть шум работающего примуса. Я достаточно чётко мог слышать каждое произносимое ими слово, и невольно прислушивался к доносившемуся до меня разговору. На кухне стих шум работавшего примуса, и в дверях комнаты, с чайником в руке появилась хозяйка, следом за которой, тут же в комнату вошла пожилая соседка, только что беседовавшая с нею. В одной руке она тащила стул, в другой - несла пару огромных цветных пуговиц, явно, годных только для женского пальто. Оценив её заботу, я, тем не менее, затряс головой, отрицая саму возможность такого кощунственного отношения к своим штанам. Засмеялась и та, которую соседка называла Машей. Из всё ещё стоявшей на комоде жестяной банки, она достала пару пуговиц от шинели, и, протянув их мне под нос, - поинтересовалась: "Такие тебе подойдут?" Ещё бы, - не подойти! Именно такие пуговицы, больше всего и должны были подойти к моим штанам, сразу обретавшим вид чуть укороченных штанов от военной формы. Сначала, мы все втроём пили чай с сушками, и я восседал на стуле всё в том же - беспорточном виде, и уже нисколько не смущался присутствием этих двух женщин. После чаепития, пожилая женщина унесла чайник на кухню, но тут же снова вернулась в комнату своей соседки, и пока та пришивала шинельные пуговицы к моим штанам, они продолжали свой кухонный разговор, нисколько не стесняясь моего присутствия при нём. Впрочем, я уже потерял всякий интерес к его содержанию, и только тогда, когда пожилая соседка внезапно спросила меня, есть ли у меня отец, - я почувствовал себя неловко. Дело в том, что чуть более недели назад, я у себя в доме видел отца, который, разведясь с мамой, ушел жить, со слов её же, к П.П.Ж., прилично звучащих синонимов которой - я не знал, и замялся, задержавшись с ответом. Чувствуя неудобство возникшей за столом ситуации, я, опустив голову, упёрся взглядом в пол.
- Ну, что же ты молчишь? - спросила меня хозяйка комнаты, и я перевёл свой взгляд на её лицо, сейчас выглядевшее очень симпатичным, - с лёгкой улыбкой на нём. Она ждала моего ответа, и мне почему-то показалось, что мой ответ ей стал заранее понятен.
- Он ушел жить к другой - "госпитальной"! - наконец, выдавил я из себя, и снова опустил голову, не решаясь встретиться взглядом с глазами симпатичной мне молодой женщины.
- Он воевал?
- Да! Всю войну - в разведке! У нас в доме даже две похоронки на него хранятся!
Обе женщины замолчали, и я чувствовал своим теменем их взгляды, обращенные на меня. Мне почему-то стало стыдно смотреть им в лица. Особенно, в лицо Маши, которую, как мне показалось, я должен был обидеть своим ответом.
- Твоя мама ждала его? - Новый вопрос Маши заставил меня вздрогнуть.
- Неделю назад перестала ждать. Они тогда развелись!
За столом вновь повисло длительное молчание. В это время, Маша взяла в руку целлулоидную пластинку с прорезью в ней, и насадив на неё пришитые уже пуговицы, стала чистить их асидолом, доведя их, в конце концов, до яркого блеска.
- Как звать-то тебя?
- Дима!
- Со временем, Дима, ты сам оценишь: кто из взрослых, в этой ситуации - сложившейся в вашем доме, - совершил сейчас ошибку. Пока же, постарайся никого строго не судить! Договорились?
Я кивнул головой, и натянул на себя штаны с блестящими пуговицами. За порогом оставленной мною квартиры, тяжелый момент минувшего разговора, мною вскоре был забыт, а детство не располагает к длительным анализам прошедших событий. Не помню, чтобы я часто возвращался к этому дню, и, скорее всего, моя память удержала только факт некой кратковременной близости, возникшей между мною, и Машей, которой, как я полагаю, в ту пору было не более двадцати пяти лет. Ещё несколько месяцев, мы изредка встречались с нею во дворе Витькиного дома, и всегда она была со мною очень приветлива. Последний раз, я видел её идущей через двор под руку с полковником, и вид у неё был самый счастливый, в доказательство чего, она схватила меня за руку, остановив и своего спутника.
- Пожелай мне удачи, Дима! - засмеялась она.
Не знаю: какой удачи она просила у меня, но я был искренен в своём пожелании её.