Проснувшись, я ещё некоторое время лежу, не открывая глаз. Сквозь сомкнутые веки ощущаю солнечный свет, льющийся в окна зимовья. Большая печка, сделанная из бочки, постреливает горящими поленьями, шипит фыркающей из них смолой, и ровно гудит в трубе рвущимся наружу пламенем. Мой приятель - хозяин зимовья, судя по всему, давно встал, и теперь, занятый хозяйственными делами, скрипел за дверью по снегу валенками, стучал друг об друга поленьями, обивая с них снег и, видимо, набирал охапку их для дома. Звонкий стук складываемых в охапку промороженных лиственничных поленьев, был похож своей мелодичностью на звук ксилофона. Приоткрываю глаза. У порога стоит наполненное водой ведро, которое парит с мороза, и оставляет на полу кружок стекающей с его стенок влаги. На печке стоит ведёрная кастрюля, в которой, как обычно, варится борщ, что радушный хозяин регулярно готовит при моих еженедельных субботних визитах к нему в зимовье. За стеной что-то скребётся, и попискивает. Прислонившись ухом к тёплому венцу, слушаю. Скорее всего, это поползень обследует венцы дома, обшелушивая остатки коры, в поисках мёрзлых личинок и насекомых. Хорошо! Вставать не хочется, и я тянусь под одеялом в ленной истоме отдохнувшего, в кои-то веки, человека. Вставать всё-таки нужно, и я вылезаю из-под одеяла, с удовлетворением отмечая тепло протопленной избы. Дверь открывается, и с клубами морозного пара в дом входит хозяин, и сбрасывает стылые поленья у печки.
Моюсь, разглядывая в зеркальце, прилаженное над умывальником, свое обросшее бородой лицо, сколупываю пленки кожи с носа и щёк - следы обморожений. Сегодня у меня день отдыха, если не считать того, что мне нужно будет пробежать небольшой, всего с десяток километров путик, по которому я обычно хожу с видимым удовольствием, и не считаю за труд. Вовсе никуда не ходить я не могу. Выбьюсь из графика. Семь дней в неделе - семь путиков. В субботу я прихожу в этот гостеприимный таёжный дом, где живет мой приятель, моюсь в бане, которую он к моему приходу готовит, и две ночи сплю по-человечески; в беззаботности и тепле. Остальные дни я сплю в палатках, стоящих на путиках. Сплю, не раздеваясь, с обязательным вставанием ночью для подбрасывания в печку дров, иной раз, по два-три раза за ночь. Случается, среди ночи приходится заново растапливать полностью прогоревшую печь. Сон ломается. Отдых рваный, неполноценный, и за неделю выматываешься основательно. Заканчиваем плотный завтрак, больше похожий на обед, и я собираюсь в дорогу. Сегодня можно бежать налегке. Делов-то, на три часа - не более того. Вышел на улицу в уже разгоревшийся солнечный день, накинул на плечи пустой рюкзак, карабин, ноги сунул в кожаные петли лыжных креплений, - и в путь. Сухой снег под лыжами визжит на плотной лыжне, которая сбегает с берегового склона на лед Булуна. Первый поворот реки срезаю по косе, под самыми тальниковыми кустами, и выхожу на прямой участок русла. Хрустальной чистоты, сверкающий на солнце кристаллами снег, по-зимнему сух, но февраль - это вам не декабрь, и он уже подает знаки скорого конца зимы. Не столь жестоки холода - чуть ниже сорока, выше зимнее солнце, которое уже слегка пригревает спину, хотя, мне это может просто кажется. Некоторые кусты, нависающие над обрывом берега, обвешаны гирляндами живописных сосулек, образовавшихся от парящих, выпирающих из берегов наледей. Они прозрачными сталактитами кое-где опираются о речной лед, образуя вычурные строения, в которых солнечные блики играют разноцветными искрами, создавая иллюзию праздничных украшений. Хочется их потрогать руками, но клубящийся туман под ними, обозначает коварное предательство слегка просевшего в этом месте снежного покрова, имеющего чуть сероватый оттенок. Здесь под снегом затаилась вода. Обходить такие места нужно издалека, пробивая целиной снежные траншеи. Наконец, покидаю русло реки, и старой лыжнёй вхожу в лес, где в одном из первых капканов нахожу недавно попавшегося молодого соболька, бьющегося на коротком поводке. У этого капкана, настроенного специально на соболя, я, эксперимента ради, пружину слегка отпустил, чтобы капкан не ломал костей животного, приводя зачастую к потере им лапы, а следовательно, и к снижению ценности сдаваемой шкурки. Этот, похоже, практически не пострадал. Прижав его к снегу валенком, освобождаю его лапку из капкана, и убеждаюсь в том, что она цела. Повезло. По странности своего характера, я испытывал обычно неудобство от неизбежной необходимости добивать попавшего в капкан ещё живого зверька. Обычно, с этой задачей ловко справлялась моя собака, мягко, без травмирующих шкурку прикусов душившая соболей ещё до моего подхода к капкану, что избавляло меня от малейших угрызений совести. Собака, бравшая на свою собачью совесть ответственность за загубленные жизни соболей, расплачивалась, как правило, своим носом, в пятак которого нередко вцеплялись в предсмертной схватке соболя, отчего, чёрный нос моего Карата розовел множеством шрамов. Сегодня я оставил Карата дома - пусть отдохнет! Конец сезона, и он потерял форму: отощал и стал быстро уставать. И вот сейчас я один, держу в руке извивающееся в ней тельце зверька, разглядываю его скалящуюся в бешенстве мордочку, и сверкающие чернотой бусинки глаз. Азарт первых месяцев охоты уже прошел, и осталось только чувство исполнения работы, почти равное равнодушию к ее конечному результату. Финансовая сторона охоты, меня не интересовала и в самом её начале. Мне интересен был самоутверждающий факт моей работы на профессиональном уровне, в чем к февралю (концу промыслового сезона) я себя (и не только себя), практически убедил. Этот соболёк натолкнул меня на другую мысль. Дело в том, что в обширном зимовье моего приятеля, в котором он обитал годами почти безвыездно, жил привезенный им из поселка молодой, раскормленный до безобразия белый сибирский кот. Коротая досуг, от нечего делать, мы иногда пускались в пустые споры, о том, скажем, как поведут себя кот и соболь, окажись они в одном помещении. Споры были бесцельны, и велись только для того, чтобы скоротать зимние вечера. Я решил разнообразить наше однообразное существование разрешением спора, тем более что убивать соболя рука не поднималась. Развязав узел шнура, стягивающего горловину рюкзака, я метнул в него слегка притихшего соболя, и тут же затянул снова верёвку. Остальную часть путика я пробежал живо, неся рюкзак не за спиной, а в руке, а в нём ворочался, время от времени, урча и фыркая, соболь. К дому я вернулся засветло. Пётр, мой приятель, трудился на площадке, где стоял на полозьях очередной, сделанный им для геологов балок. Собственно говоря, этим он и жил в тайге. В маленьком, стоящем на отшибе срубе под плоской крышей стучал дизель. Визжала циркулярка, на которой Петр обрезал по нужному размеру доски, а из банной трубы тянуло горьковатым дымом, смешанным с хлебным духом.
- Петруха, подарок! - Я потряс мешком перед его носом.
Рюкзак задёргался, и утробно заурчал. Пётр, выключив пилу, ткнул рукавицей в бок рюкзака. Урчание и тряска рюкзака повторились.
- Соболь? - вопрошающе глянул он на меня.
Я кивнул, и мы оба, не сговариваясь, двинули к дому. Он меня понял без лишних объяснений. Дом Петра для таежных условий был не совсем обычен. Длинный и широкий сруб, высотой около двух метров, был перегорожен на две неравные части врезанными в стены венцами перегородки. В меньшей части дома размещалась мастерская, и гараж для "Бурана". Правая, большая часть дома, была представлена квадратной комнатой, размером не менее восемнадцати квадратных метров, что для таёжного жилья является немыслимой роскошью. В центре этой комнаты, подпирая потолок, был поставлен массивный лиственничный столб. По периметру жилища стояло три небольших стола, кровать, так называемый "колымский шкаф": сбитый из досок и перегороженный полками для белья поставленный на попа огромный ящик, - и мой топчан, сбитый также из досок. Один угол помещения, что слева от входа, - занимала печь. Другой, - умывальник. Кровать и топчан размещались по двум другим оставшимся углам, а между ними - столы, два из которых были заняты радиоприемником и радиостанцией. Третий стол - обеденный. Все они размещались по периметру помещения. Различные полочки с хозяйственной мелочью завершали интерьер жилища моего приятеля. Вся центральная часть комнаты была свободна от мебели, и теперь могла представлять собой арену для действия, которого мы ожидали. Кот - одна из действующих морд этого представления, грелся у едва тлеющей печки. Чуть не забыл. Моя гордость - шкурка, снятая мною накануне с молодого песца, сохла на "правиле", прислоненном к радиостанции. Мы вошли в дом, и я бросил рюкзак на пол. Рюкзак отозвался урчанием, и зашевелился. Кот, дремавший у печки, приоткрыв глаза, уставился на рюкзак с некоторым интересом, и при повторно возникшем его шевелении, медленно поднявшись, направился к нему. Я развязал тесемку, стягивающую горловину рюкзака, словно кисет. Рюкзак дёрнулся и фыркнул. Кот остановился в полуметре от него, и вдруг вздыбил шерсть на холке, крестце и хвосте, который стал напоминать формой трубу. Морда кота оскалилась, он вытаращил глаза и, выгнув дугой спину, зашипел. Из рюкзака донеслось хриплое короткое хорканье, и в расширяющееся отверстие горловины просунулась сначала сверкающая бусинками глаз мордочка соболя, а затем, и сам соболь собственной персоной. Мы стояли, замерев, ожидая дальнейшего развития событий. Наверное, то, что мы задумали, должно было напоминать гладиаторские бои в древнеримские времена. Жаль, что с нами на тот момент не случилось посторонних зрителей. Впору было бы организовать тотализатор. Наш интерес был неподделен. По весу кот превосходил соболя не менее чем в четыре раза, да и габариты его были куда внушительнее, чем у его дикого противника. Уверен, что такого рода противостояния, никто никогда не видел. Увидев соболя, кот начал пятиться, включив утробный вой на полную мощность. Соболь на полусогнутых лапах сделал два коротких рывка в сторону кота, впрочем, как мне кажется, без признаков выраженной агрессии, а скорее для ознакомления с источником включённой звуковой сигнализации. Нервы у кота не выдержали. Он подпрыгнул, оттолкнувшись от пола всеми четырьмя лапами, истошно заорал, и мгновенно влетел по столбу под самый потолок, откуда продолжил свое вытье. Видимо, резкие кошачьи эволюции напугали и соболя, и первым его движением был повтор кошачьего маневра - соболь влетел по тому же столбу, но с другой стороны столба. Истошно вякнув, кот рухнул на пол, откуда перелетел на обеденный стол, смахнув с него баночки с перцем и солью и, оттолкнувшись от него, взлетел на ближайшую полочку, с которой, взяв разбег, продолжил свои быстрые перемещения вдоль всего периметра комнаты, сметая с полок всё, что на них стояло, на пол. Поднявшийся грохот, и вопль Петра, по поводу чинимого погрома, соболь понял как форму поединка, и принял участие в предложенной котом гонке по кругу, совершая которую, он сметал остатки того, что ещё устояло на них после соперника. По избе летала мучная пыль, смешанная с перцем, пол был усыпан различными крупами и макаронами, резко запахло уксусом. Кот непрерывно орал, продолжая свой бег по кругу, соболь, повторяя пробежку кота, хрипло фыркал и чихал, а Петр матерился, потому что, увиденное им, превзошло его ожидания. Я не выдержал, и захохотал, когда, в довершение ко всему, со стола, где стояла рация, на пол была сметена двухлитровая банка с шиповниковым сиропом, который Пётр каждую осень заготавливал для себя в больших количествах. Расколовшаяся почему-то продольно банка густым сиропом полила смесь муки и гречневой крупы, рассыпанной тут же, и Пётр окончательно зашелся в проклятиях обоим животным. Разгром в доме был полный. Громко, после каждого падения ещё какой-нибудь ценной вещи, матерился и орал Пётр, я смеялся, кот истошно вопил, фыркал и чихал, как заведенный, - соболь - и всё это на фоне непрерывного хаотичного, похожего на броуновское, движения. Но тут, моему веселью пришел конец. Задетая кем-то из животных правка, с натянутой на ней шкуркой песца, кувырком полетела на пол и, ударившись при падении об угол выступающего из-под стола ящика, шкурка лопнула по спинке, едва ли не на половину своей длины. Заряд моих эмоций, теперь уже перекрывал гогот Петра. Мы были квиты. С меня было довольно, и я пинком распахнул дверь. Оба обезумевших животных пулей вылетели в дверь, и, встреченные лаем привязанной недалеко от входа в избу собаки, оба они влетели по стволам стоящих напротив дверей лиственниц. Кот, вцепившись в ствол дерева, продолжал утробно выть. Возбужденный соболь метался по веткам соседнего дерева, не рискуя спрыгнуть вниз. Время от времени он продолжал чихать. Собака лаяла, люди по-своему, и весьма вольно комментировали произошедшее, а из распахнутой двери дома ревел радиоприемник, почему-то вдруг прибавивший громкость. Представление состоялось. Спущенная Петром с цепи собака заливалась истошным лаем, прыгала с разбегу на дерево и грызла в азарте кору, оставляя на ней кровь со своих десен. Кот уже не утробно, а жалобно и монотонно мяукал, а соболь, взобравшись на самую верхушку лиственницы, сидел там, сжавшись в темный комочек.
- Сними его! - кивнув головой в сторону висящей на стене зимовья тозовки, предложил Петр.
- Хрен с ним, - ответил я, - до утра досидит - сниму. Уйдёт - его счастье! Пётр, пожав плечами, ушел в дом. Следом заторопился и я. Вечером похолодало, и снег посинел загустевшей краской сумерек. Концерт был окончен. В доме мы занялись уборкой, которой хватило на добрый час. Я с сожалением рассматривал лопнувшую шкурку песца и, кажется, впервые расстроился. Потеря того стоила. Однако за любое представление надо платить, и моего расстройства хватило ненадолго. Выйдя через пару часов на улицу, я посветил на верхушку дерева фонариком. Черный комочек сверкнул голубоватыми светлячками глаз и не пошевелился. А кот исчез. Собака стояла под деревом, задрав вверх голову, и периодически коротко лаяла. Перед сном я опять вышел на улицу и посмотрел на верхушку дерева. Картина была прежней. Соболь и собака по-прежнему занимали свои исходные позиции.
Ночью я слышал истошный лай, но вставать поленился. Утром соболя на дереве не оказалось. Он обманул собаку, спрыгнув с дерева на крышу зимовья, после чего уйти от нее было делом техники. А кот так и сгинул. Не по нему оказалось нервное потрясение. За соболя я рад. Он заслужил и жизнь, и свободу.