Не будет преувеличением сказать, что годы, проведенные мною в армии (проклинаемые мною, особенно, за последний год службы в ней), в целом, оказали на меня положительное воздействие, и заставили всерьёз глянуть на ту часть жизни, с которой я уже расстался. В житейской бухгалтерии, тоже, оказывается, можно выделить хотя бы две графы: дебет и кредит, сверяя которые на последнем году службы в армии, я обнаружил, к ужасу моему, огромную кредиторскую задолженность, ранее не анализируемую мною. Осознав трагичность складывающейся ситуации, я предпринял единственно правильный ход в своей жизни, и кинулся, с мольбами о помощи - будто к матери родной на шею, в вечернюю школу, перед армией посещаемую мною. То, в чём я смог убедить будущих своих преподавателей, взявших на себя ответственность за приём сразу в десятый класс, человека толком не закончившего восьмой класс, - весьма, с моей стороны, было похоже на аферу, но этот приём, в конце концов, состоялся. Полное пояснение этому случаю, можно найти в моём рассказе "Чудовище". Я проучился в десятом классе всего три месяца; так сложились мои армейские обстоятельства, и покинул школу, совсем не по собственному желанию, вернувшись в неё, только к началу выпускных экзаменов, которые, не без помощи тех же преподавателей, и их коллег, "сумел выдержать". Через год с небольшим, я поступил в медицинский институт, уже без их помощи, а ещё через шесть лет - окончил и его, подтвердив тем самым, обоснованность их доверия ко мне. Необычного было много в моей жизни, а эти годы были всего лишь эпизодом её, но, достаточно ярким эпизодом. Начало этого рассказа, тоже является эпизодом, вводящим в обстановку тех дней, которые я провёл среди ребят - вчерашних школьников дневной школы, с которыми я сел за одну с ними парту. Впервые, в классе я появился в цивильной одежде, не рискуя дефилировать по улице в своей армейской форме, так как все мои посещения занятий были сопровождаемы самовольными отлучками с места службы. С небольшим опозданием, появившись на первом для себя уроке математики в этом классе, я замер на его пороге, одновременно, вглядываясь в лица будущих моих школьных товарищей, бывших для меня в ту пору: обыкновенными мальчишками и девчонками, возрастная разница с которыми, у меня была равна пяти годам, и среди них, я почувствовал себя, едва ли, не умудрённым опытом стариком. Глаза ребят с любопытством разглядывали, в свою очередь, и меня самого: что, мол, за птица такая залетела в их класс? Лица всех их, что достаточно удивительно для меня, - мне понравились сразу: взгляды их доброжелательны, и не отражают никаких иных чувств, кроме законного в этой ситуации любопытства. Отметил и лица двух интересных девушек, сидевших бок о бок, на задней парте средней колонки. Понравившиеся мне по первому взгляду лица, уже гарантировали, как минимум, первичный дружественный, с моей стороны контакт с этими ребятами, и я, обычно испытывавший внутреннюю зажатость при появлении в обществе незнакомых мне людей, - быстро успокоился и отмяк. Борис Михайлович - учитель математики, - один из тех, кто принял участие в моём, не совсем обоснованном приёме в этот класс, познакомил со мною ребят, и разрешил мне сесть за первую парту, рядом с кем-то из них. По окончании первого урока, на первой же перемене, состоялось моё, уже более близкое знакомство, преимущественно, с мужской частью класса. Девушки держались несколько особняком, и только искоса бросаемые ими взгляды в нашу сторону, говорили о том, что моё появление в классе, и для них самих несло элемент неудовлетворённого пока любопытства. Меня, из этой девичьей группы, больше всего заинтересовала именно та пара девушек, что сидела на задней парте средней колонки. Обеих, как вскоре я выяснил, звали одинаково - Татьянами. Внешностью, они полностью отличались друг от друга: одна из них была блондинкой, - Володкина Таня: менее, как мне показалось, эмоциональная по своей натуре, чуть вальяжная, с неким налётом внутреннего аристократизма; вторая, - Петрунина Таня, небольшого роста, пропорционально сложенная жгучая брюнетка, обладательница красивых глаз, с веером пушистых ресниц, и росчерком столь же ярких бровей. В ней всё было броско, но, - не чересчур, что мешало бы мне в любовании ею. В её внешности полностью отсутствовала вульгарность, которую, иной раз, подчёркивает излишний макияж. Таня им не пользовалась, и была ярка сама по себе. Её я сразу выделил из этой пары, но ни единого разу, не позволил себе попыток завязывания с нею знакомства, выходящего за пределы обычного школьного общения. Она меня стесняла, как, впрочем, и её подруга, которая, пожалуй, сама воздвигла вокруг себя некое защитное сооружение, одолевать которое, не у каждого появится желание. В Петруниной Тане мне нравилось буквально всё: и её внешний облик, и низковатый, слегка глуховатый голос, и её манера поведения; более открытая, и достаточно ярко окрашенная эмоциями. В том, что она мне понравилась; ничего необычного не было, - мне всегда нравились люди несколько необычные, но моя реакция на их появление в моей жизни, внешне, не всегда была демонстративна. Мне доставляло удовольствие наблюдать за нею со стороны, наблюдать подолгу, как рассматривают, иной раз, понравившуюся картину, хоть, ту же "Джоконду": подолгу, нередко отдавая такому рассмотрению часы, меняя ракурс рассматриваемого объекта, будто, делая попытку проникнуть в саму картину, чтобы осязать изображенную на ней натуру. Сомневаюсь, чтобы она заметила мою заинтересованность собою. Я, в общем-то, умел прятать это, и лишь единственный раз, я, что называется, "прокололся", позволив себе весьма бурно отреагировать на её замечание в свой адрес, которое меня страшно расстроило. Наш класс, довольно продолжительное время не знал о том, что я являюсь солдатом срочной службы, так как в школу я приходил из своего дома, который покидал только переодетым в цивильную одежду. В этот день, по какой-то причине, я появился в классе в своей солдатской форме, почти шокировавшей женскую часть его. Голос Петруниной Тани, с крайним недоумением воскликнувшей: "Девочки, посмотрите-ка, а Дима-то, оказывается, солдат!" - показался мне с присутствовавшей в нём какой-то оскорбительной тональностью, и я выскочил из класса на лестницу. Именно от неё мне меньше всего хотелось бы слышать тот тон, который меня обидел. Кто-то из ребят вышел из класса вслед за мною, и попытался уговорить меня вернуться в него. Не объясняя причины, по которой я покинул класс, я попросил одноклассника поделиться со мною сигаретами, так как сам в ту пору ещё не курил. Пожав плечами, он поделился со мною сигаретами и спичками, а сам вернулся в класс. Никогда не куривший до той поры, я подряд выкурил три сигареты, и к концу пропущенного мною урока, находился в состоянии хорошего отравления никотином. С прозвеневшим звонком, на площадку лестницы, туда, где стоял я, пришла Таня, прочувствовавшая, по всей вероятности, причину моего исчезновения из класса.
- Извини меня, Дима, - сказала она, - кажется, я обидела тебя, но, честное слово, - сделала я это - не преднамеренно!
Я кивнул головой, и больше к этой теме, мы с нею не возвращались. С меня было достаточно того, что она сама сумела понять то, что доступно пониманию людей, способных прочувствовать и глубину обиды, нанесенной кому-либо, и необходимость исправления её. Не столь уж часто встречаемое качество среди людей нас окружающих.
Всё необычным было в этой вечерней школе, начиная с двух её преподавателей: Хоревой Анны Кузьминичны - учительницы Русского языка и литературы, и учителя математики - Бориса Михайловича, - замечательного педагога, позднее, многое испортившего не только в своей учительской карьере, но и во всей своей жизни. Однако, на тот, описываемый мною момент, всех его неприятностей пока не было. Оба эти учителя, сумели создать в нашем классе обстановку совершенно далёкую от обстановки обычной вечерней школы. Трудно было бы предположить, чтобы великовозрастные ученики вечерних школ охотно могли бы оставаться после уроков, заканчивавшихся, как правило, около одиннадцати часов вечера, на факультативно проводимые уроки, посвященные, предположим, классической музыке, или поэзии Блока, Есенина и Маяковского, в чтении стихов которых принимали участие ученики нашего класса, читавшие их для своих одноклассников, и, - только для них, в фортепианном сопровождении, также одной из них. Всё это у нас было. Перед каждым из таких уроков, мы спускались в актовый зал, в котором гасились потолочные светильники, и оставлялось только софитное освещение сцены. Всё напоминало концертный антураж, и только наша, весьма незначительная группа зрителей придавала шарм камерности исполнению тех произведений, которые читались со сцены. Читались, как правило, лирические стихотворения, которые в исполнении Тани Петруниной звучали просто великолепно. Особенно хороша она была при чтении Блока, и Есенина. Музыкальное сопровождение обеспечивала Фролова Вика, - девушка, собиравшаяся после окончания школы поступать в консерваторию. Никаких неуместных шуток, могущих стеснить выступающих со сцены, мне ни от кого слышать не приходилось. Всё воспринималось всерьёз, т.е. реакция всех слушателей на выступления своих одноклассников, была вполне взрослой, а благодарность за них, - абсолютно искренней. Вскоре, однако, праздник моего обучения в этом классе, закончился самым печальным образом, и я, до будущей весны, покинул дружелюбную атмосферу, царившую в нём, окунувшись, на грядущее полугодие, в полностью противоположные ощущения: хамства, и произвола командира, царившие в части, в которой я дослуживал. Встретиться со своими одноклассниками, мне удалось только в дни выпускных экзаменов, но, к сожалению, мой контакт с ними был прерван буквально накануне выпускного бала, и снова, - до будущего года. Таню я никогда больше не видел. Вскоре, она вышла замуж, если не ошибаюсь, - за военного моряка, и уехала с ним, кажется, на Кольский полуостров. По слухам, непродолжительное время спустя, она родила, а, затем, заболела лейкозом.
Она умерла, едва ли, дожив до своего тридцатилетия. Я так и не сумел отыскать Таню Володкину - её подругу, чтобы через неё найти могилу Тани Петруниной. Жаль!
Случается, на глаза мне попадаются стихотворения А.Блока, и я снова слышу низкий глуховатый голос Тани, читающей: "По вечерам, над ресторанами..."
Теперь уже, - печаль моя светла, - как и память об этой красивой девочке. Почему бы и нет?! Ведь одно, пусть, и весьма непродолжительное время, она олицетворяла для меня образ прекрасной дамы, о которой она поразительно трогательно читала стихи Блока.
Господи! - Как давно это было - целую жизнь тому назад!