Никогда я не был столь прилежным работником письменного стола, как эти последние пять лет, вроде бы специально высвободившие мне это время для подведения итогов. Той напряженной жизни, предшествовавших им пятидесяти лет, у меня теперь нет, и появился ночной досуг. Характер многих лет работы лишил меня обычного для человека ритма жизни, определяющего: ночь для отдыха, но день - отдающего труду. Этот ритм много лет подряд был мне недоступен, как и многим моим коллегам - хирургам. Теперь, от моей профессии осталось одно название, и редкая востребованность моих рук для тех, с кем вместе я провожу уже третью антарктическую зимовку. Сейчас ночь, и за стенами нашего дома ровный гул ветра, напоминающий своими звуками движение вагона, время от времени взрывается его порывами, встряхивающими стены и оконные рамы. Мы живём в другом мире, оставшись наедине только с нашими мыслями, и воспоминаниями, которые выхватываются фрагментами.
Лето 1973 года. После отъезда моей жены из Вилюйска в отпуск, предполагающий в последующем увольнение с работы, я остался наедине со своей работой, оставить которую смог только через три месяца. Даже самая напряженная работа, оставляет какое-то время для досуга, с отъездом жены и ребёнка, лишенного для меня смысла, так как обычное его содержание было направлено исключительно на поддержание семьи; чаще всего, восполнением продуктовых запасов, доставляемых с реки и тайги. Я не очень хорошо помню, как познакомился в эти дни с нашим больничным механиком гаража, Скрябиным Афанасием Афанасьевичем, но отлично помню, с какого момента завязалась наша дружба. До этого момента, мы с Афанасием были знакомы "шапочно", и вряд ли когда-либо сказали друг другу более двух слов. Почти все местные аборигенные мужчины Вилюйска имели лодки, которой у меня не было, и в поисках напарника для рыбалки я набрёл на дом Скрябина, увидев Афанасия во дворе, где он чем-то занимался. Подошел к нему с предложением съездить на рыбалку, от которой Афанасий отказался, сославшись на срочную работу в своём доме, заключающуюся в необходимости заменить окончательно сгнившие нижние его венцы. Я предложил Афанасию свою помощь, - и он не отказался от неё. С этого и началась наша дружба, продолжавшаяся шесть лет - все те годы, которые я навещал в отпускное время Вилюйск, приезжая в него каждую осень из Ленинграда. Афанасий был женат на Галине, русской женщине, от брака с которой у них было трое детей, двое из которых, на моих глазах из детей стали подростками: Саша и Таня, а третий - самый младший из них, кажется, Коля, ко времени моего окончательного расставания с Вилюйском, стал шестилетним мальчиком, самым любимым в семье ребёнком. С рыбалкой в ту осень у меня не очень получалось, так как я снова остался в своём отделении единственным хирургом, и далеко отойти от города уже не мог. Позднее, уже во время своих наездов в отпуска, я получал удовольствие от возможности помочь своими заготовками рыбы, этой симпатичной мне семье.
Однажды, не ранее чем через месяц после первого моего контакта с Афанасием, мы разговорились с ним о личной жизни, и я удивился превратностям судьбы этого удивительно порядочного человека, в котором воплощёнными оказались эталонного качества черты настоящего мужчины. С основной работой по приведению в порядок его достаточно старого дома, мы к этому времени покончили, и он занимался окончательным утеплением дома к предстоящей зиме. Во время перекура, тема нашего разговора незаметно перешла на наши семьи, в которых мы выросли, и я услышал от Афанасия нечто, - потрясшее меня. Его немногословие, оставило некоторые прорехи в последовательности изложения им своей жизни, восполнять которые своими домыслами я не буду, а поступки взрослых людей, живших в тайге, в годы первой половины Отечественной войны, даже мне, человеку всего на два года младше своего собеседника, показались странными, но объяснимыми природой биологически оправданного естественного отбора, сработавшего самым изощрённым образом. С началом войны, как я понял, семья Афанасия Скрябина осталась без мужчины в доме, и темы отсутствия в доме отца, мы с ним больше не касались.
- У меня две матери, - совершенно неожиданно для меня, сказал Афанасий, - и жизнь каждой из них была мне дорога до самой их смерти. Я не знаю, известно ли кому-нибудь за пределами Якутии о том, что и у нас был голод; не во всех местах, конечно, и, возможно, не в каждой семье, но то, что он был явлением отнюдь не рядовым - мне известно доподлинно, на примере нашей собственной семьи, в которой с нашей матерью было порядка пяти - шести детей, младшему из которых было едва ли чуть больше года. Мне в ту пору было около пяти лет, и я не был ни старшим в ней, ни предпоследним. Самой старшей моей сестре, едва ли исполнилось в ту пору восемь лет, и жили мы в тайге, достаточно далеко от ближайших наслегов центральной Якутии, и только несколько тропинок, расходящихся веером от нашего наслега, говорили о том, что каждая из них ведёт к какому-то другому жилью. Наш маленький наслег довольно быстро начал вымирать от голода, а мужчин, способных прокормить оставшихся в живых - не было. Женщины с детьми, многие из которых были малолетними, да старики со старухами - тоже не добытчиками, а едоками - это всё чем богато было наше поселение. Осенью 1942 года, мать вышла с нами на развилку тропинок. На своих руках она держала самого младшего ребёнка, который ещё не ходил. Всё! - сказала она, в доме еды на всех не хватит, и, если мы останемся все вместе, все вместе - и вымрем. Выбирайте каждый себе дорогу самостоятельно. Вместе не ходите: всех сразу, никто, даже самый сердобольный к себе не возьмёт. Каждая эта тропа ведёт к людям, и, если кому-то из вас повезёт - тот останется в живых! Домой не возвращайтесь! Здесь, кроме смерти, вас ничего не ждёт! Она обнюхала наши головы, и отпустила в тайгу, с большинством из нас распрощавшись навсегда. Я пошел сначала вместе со своей старшей сестрой, но затем, на очередной развилке наши пути разошлись, и я остался один. Мой пятилетний в ту пору возраст, многих воспоминаний оставить не мог. В дороге меня подкрепляли находимые мною ягоды, а ночи запомнились холодом. Был ли страх - я не помню! Был, наверное, - как без него маленькому человечку? Сил моих к концу пути почти не осталось, а о том, что я находился в пути несколько дней, я узнал уже позднее, через несколько лет. В памяти осталась неожиданная встреча с какой-то старой женщиной, внезапно подошедшей ко мне, сидевшему в это время на тропинке, с которой я практически не сходил. Она спросила меня: откуда я, и как здесь оказался? Всё, что я знал о себе, - я ей рассказал, и она, взяв меня за руку, повела с собою. Шли довольно долго, но она меня не торопила, каждый раз останавливаясь, иной раз, надолго, чтобы я смог передохнуть. В конце концов, я оказался у неё в доме, одиноко стоявшем в таёжной глуши, но от дома шло несколько тропинок, разбегавшихся в разные стороны. Женщина, приютившая меня, оказалась шаманкой, и уже потом, она рассказала мне, что пошла она той тропой, по которой я шел, зная, что найдёт меня на ней. У меня нет сомнения в том, что так оно и было. Эта женщина и стала моей второй матерью, вырастившей меня, и я, до самой её смерти, называл её мамой. Всем я ей обязан: и учёбой в школе, и профессией, и воспитанием, с отрицательным отношением к алкоголю. Она была необыкновенно добрым человеком, помогавшей людям, приходившим к ней за помощью. Кстати, именно она, незадолго до своей смерти помогла мне, после долгих поисков, отыскать мою маму, выжившую в тот год, а, позднее, и мою старшую сестру, последнюю, с которой я расстался уже в пути. О других своих братьях и сёстрах мне ничего не известно. Умерли, возможно, или звери их убили - тот же медведь. О маме моей она отзывалась всегда хорошо, говоря, что она иначе и не могла поступить, чтобы сохранить жизнь хоть кому-нибудь из семьи. Именно, благодаря её мудрости, я и остался среди живых.
Много я слышал историй из жизни людей, с которыми пересекались моя и их судьбы, но ничего подобного этой истории мне слышать не приходилось. Возможно, эта история имела свои повторы в других семьях - мне не известных, но, будь она и единична, я посчитал своим долгом закрепить её в своей памяти записью, и теперь, только надежда на долгожительство Афанасия, и, возможно, удачу, сохраняют у меня потребность напомнить ему о себе, и дай Бог, - встретиться с ним, и его семьёй! Прежний его Вилюйский адрес я до сих пор держу в своей памяти.