Близость нашего дома на улице Халтурина к конвойной части МВД, располагавшейся в здании Эрмитажа, к которому в середине восемнадцатого века был переброшен Фельтеновский воздушный переход над Зимней канавкой, определял многие особенности нашего тогдашнего существования в таком соседстве. Безусловно, это зловещее соседство было неоднократно обсуждено не только во всех коммуналках нашего дома, но и в дворовой мальчишеской среде, видевшей в таком соседстве угрозу и самим себе. Днём, это закупоренное уродливыми глухими железными воротами здание, разве что именно этим уродством ворот вызывало ощущение внутреннего раздражения и протеста, который каждому нормальному человеку был бы присущ, при сопоставлении великолепия Зимнего дворца, с соседствующим с ним уродством. Мало сказать соседствующим, - занимающим часть его (кстати сказать: и ныне занимающим его). Военную часть, которая обитала в этом здании Эрмитажа, обыватели окрестных домов дружно называли "конвойной частью", и, как я полагаю, - небезосновательно. Дважды, и мне самому, случайно оказывавшемуся у открытых на короткие мгновения ворот, удавалось во внутреннем дворе здания увидеть т.н. "автозаки", готовые к выезду на очередной чей-нибудь арест или конвоирование, как мне кажется, производимые, как правило, ночью. Несколько раз, и, именно ночью, в наш двор заезжала эта зловещая машина, и я помню свою маму, босиком мчавшуюся к окну мимо моего дивана, на котором я спал. Она отодвигала край оконной шторы, и не отходила от окна до тех пор, пока не убеждалась в том, что вылезших из машины ментов, интересует отнюдь не наш подъезд. В нашей комнате, при этом, - свет не зажигался, словно из страха привлечь к себе внимание экипажа "воронка". На следующий день, на кухне соседи обсуждали: в какой квартире, и кого "взяли". Вопросов: за что - не задавалось, так как бытовавшая среди обывателей житейская мудрость, по этому вопросу была непререкаемо точна: был бы человек хороший, а статья для него всегда сыщется. Но однажды, примерно через двадцать минут, после того, как мама убедилась в том, что из въехавшего в наш двор автозака менты проследовали не в наш подъезд, а в расположенный напротив него - через двор, и свет в квартире третьего этажа осветил сразу все окна: она, успокоившись, снова легла в постель. Заснуть она не успела. В дверь нашей квартиры позвонили двумя длинными звонками: означавшими, что звонили именно нам. Короткая суматоха в комнате, и мама, едва накинув на себя верхнюю одежду, выбежала из комнаты, чтобы открыть входную дверь квартиры. Вид стоявших на пороге квартиры двух ментов - испугал маму, и она, посторонившись, пропустила их в нашу маленькую прихожую, откуда провела в нашу комнату. Я, успевший уже проснуться, услышал мужской голос, спросивший маму где находится её сын.
- Вот он! - показала мама на диван, где притворившись спящим, я съёжился под одеялом. В щель, оставленную мною между одеялом и краем дивана, я увидел сапоги остановившегося около моей постели мента, и тут же почувствовал, как с меня стало сползать моё укрытие, в край которого я вцепился.
- Ну-ка, поднимайся, пацан! - раздался на до мною мужской голос, - нечего притворяться спящим. В свои девять лет, я уже неоднократно становился, на короткое, правда, время клиентом милиции, но чтобы за мною, в третьем часу ночи приезжала каталажкина карета - такого ещё не бывало. Судорожное перемещение событий последнего времени, проносившихся в моей голове, не давало мне повода особенно беспокоиться, но, кто ж его знает, на что способна наша милиция и НКВД? Благодаря последним, и некоторые моего возраста ребята, даже те, что младше меня, - исчезали вслед за своими родителями, но сегодня, похоже, маму мою трогать не собираются. Ничего не понимающая мама стоит сбоку от мента, ожидающего пока я оденусь. Одеваясь, я, тем не менее, продолжал свои поиски шкод, которые могли бы, с точки зрения милиции быть расценены как криминал, тянущий на арест, и ничего не находил, за исключением своего увлечения снятием замков с дровяных сараев жильцов дома, которые продавал старому еврею - слесарю работавшему в мастерской нашего дома. Деньги мне были нужны на всякие рыбачьи принадлежности, да на внесение своей доли на покупку нового футбольного мяча, время от времени отбираемого у нас участковым ментом Царьковым. Наш домовый слесарь покупал у меня снятые замки: чистил их, подкрашивал, затирая приметные их метки, и снова продавал их хозяевам, приходившим к нему со своими ключами. Продавал, естественно, дешевле, чем стоил новый замок, и таким образом, все три стороны этой сделки, оставались довольными друг другом. Меня за этим занятием никто не ловил, и по этой части я чувствовал себя довольно спокойно. Истину, по которой, вором не считался тот, кто не пойман на воровстве, - я к своим девяти годам уже постиг, тем более, что само содержимое сараев меня вообще не интересовало. О сути моих криминальных наклонностей, в нашем доме знало не более двух - трёх человек, в умении молчать которых - я был уверен. Одевшись, я стою перед ментом, пришедшим за мною, и его рука, положенная на моё плечо, подтолкнула меня к выходу из комнаты. Попытавшуюся, было, пойти со мною маму, он остановил в дверях, приказом остаться у себя дома. Меня вывели во двор, и один из ментов: кривоногий и плотный крепыш, наклонившись ко мне, дохнул в моё лицо запахом только что выкуренной папиросы.
- Где ключи, пацан? -
Я, перетрусив, сунул руку в карман штанов, и вынул оттуда ключ от квартиры.
- Вот! - ответил я дрожащим от страха голосом, протягивая его менту.
- Не этот ключ, а связку тех, что дал тебе несколько дней назад Лёшка-Донец, чтобы ты их спрятал. Было такое?
Я кивнул головой. Дня три-четыре назад, Лёшка - Донец, попросил меня спрятать огромную связку ключей, сказав, что это ключи его брата, который дома держать их не может. Старший брат Донца - Валька, недавно был выпущен из тюрьмы, и теперь, похоже, снова готовился попасть на тюремные нары. Но никто, кроме Донца, знать об этом не мог, и, значит, это он рассказал ментам, о том, что ключи эти у меня. Осознание этого факта - успокоило мою совесть. Я понял, что сдал своего брата сам Лёшка - Донец, и выйти на меня иначе, милиция никогда не смогла бы.
- Пошли! - позвал я ментов, и повёл их за собою во второй двор, где под одной из поленниц, пошарив под нею рукой, нащупал огромную связку ключей самого разного набора, общим весом в несколько килограммов, вытянув их наружу. Мой тайник обследовал один из ментов, и вытянул оттуда несколько моих шаров, которыми я играл во дворе и на Невской парадной лестнице.
- А это, чьё? - спросил он меня.
- Мои! Я ими играю!
- Забирай!
Они ушли, гремя этой огромной связкой ключей, вовсе забыв обо мне. Я им больше не был нужен. Дома я застал встревоженную мать, которая тут же пристала ко мне с вопросами: что, и почему?
- Мне приказали помалкивать! - соврал я ей. Мне было стыдно сознаться в том, что я оказался пособником вора - домушника, о чём, правда, не знал, хотя моё замковое хобби, было известным шагом в этом направлении, а мой набор ключей, тоже был весьма внушителен. Вскоре, я его выбросил за ненадобностью.
Прошел год, в который, всё с той же периодичностью, первый двор нашего дома навещался зловещей машиной мышиного цвета, надолго, а иногда, - навсегда увозившей из него кого-либо из жильцов, что, как правило, оставлялось без общественных комментариев. Люди научились помалкивать. Наш подъезд, до поры до времени, чаша сия миновала, но каждый приезд машины во двор, буквально всех взрослых жильцов сбрасывал среди ночи с постелей, и заставлял прилипать лицами к стёклам своих окон, с тревогой вглядываясь в полутьму двора. Наконец, они вновь ложились спать, с облегчением отмечая, что и на этот раз тревога для них оказалась ложной. Сесть на тюремные нары в те годы было проще простого: для чего достаточно было опоздать на работу более чем на пятнадцать минут, а начальству "закрыть глаза" на это опоздание своего подчинённого. Садились, в таком случае, оба, и на более длительный срок, как правило, - начальник. С одним из таких несчастных: бывшим главным врачом районной больницы, покрывшим в своё время опоздание санитарки на работу, - мне довелось позднее работать. Он отбыл в лагерях пять лет. Наша квартира была населена, в основном, рабочими, и только двое взрослых, были служащими: Анна Игнатьевна - телефонистка центральной телефонной станции, и дядя Вася Максаков - бухгалтер какого-то предприятия. Его жена - Екатерина была швеёй на фабрике "Большевичка", и дома, подрабатывала частным пошивом одежды: занимаясь, в основном, её перелицовкой, да шитьём курток - "московок", главным отличием которых была вставка из другой ткани в верхней половине груди, что позволяло, в создании этих курток, использовать ещё годные куски изношенной одежды. "Московки" были модными тогда из-за вопиющей бедности большинства заказчиков. Шила она также и кепки восьмиклинки, делая их из обрезков ткани, которые она брала с работы из пошедших на ветошь отходов раскроя. Из-за двери Максаковых, каждый вечер слышалась пулемётная дробь швейной машинки, которая утихала только к одиннадцати часам. Их сосед Левашов: столяр краснодеревщик; на дому, и тоже, после основной работы, делал на заказ дорогую мебель, в дни полировальной доводки которой вся наша квартира благоухала едким запахом политуры. Зарплаты на предприятиях были мизерными, и люди, как могли, пытались выбиться из круга нищеты. Более или менее, это удавалось только Левашовым, и едва - Максаковым; моей мамы постоянным заимодавцам в самые тяжелые для нас времена. Домашняя трудовая деятельность, тоже не поощрялась государством, которому, по всей вероятности, было более выгодно равенство всех в полуголодной нищете, и поэтому, всё, чем дома занимались наши соседи, а, позднее, - и мой отчим, было в глазах наших Советских правоведов - криминалом, что грозило заключением под стражу.
- Душа у нас человечья, да, - жизнь овечья! - иной раз, находясь в лёгком подпитии, комментировал условия нашей жизни дядя Вася Максаков, имея в виду и нашу "коммунальную" жизнь, и финансовую её составляющую. Опасно он высказывался, но никогда его слова за порог квартиры не выходили. Однажды, в один из дождливых позднесентябрьских вечеров, я пришел домой уже в двенадцатом часу, и с удивлением увидел всех соседей собравшихся в дальнем конце коридора, около открытой двери комнаты Максаковых. Лица всех соседей были встревоженными, и они о чём-то вполголоса переговаривались. Из комнаты Максаковых до меня донеслись незнакомые мужские голоса, один из которых громко пригласил подойти поближе к двери понятых.
- В комнату можете не входить: тут и так развернуться негде. Назовите, есть ли среди вещей разложенных на кровати - ваши вещи?
- Да, она нам многим помогала перешивать вещи - практически всем; по-соседски. - Встряла тётка Анна - наша соседка. Тут они и лежат.
- И всем она вам бесплатно всё делала, за просто так? - Голос мужчины звучал ернически.
- Ну, и что? Мы ей тоже бесплатно, чем могли, помогали. Соседи, ведь, - что тут удивительного?
- Два часа все вы нам головы морочите: по-соседски. Заберём всё с собою, а вы потом разбирайте свои шмотки из управления, когда докажете, что эти вещи ваши!
- Нам и так одеть нечего, а теперь вы и нас хотите голыми оставить? - снова вступила в разговор тётя Аня.
- Чёрт с вами! Забирайте свои шмотки, а нам, и того что нашли, для вашей соседки на срок хватит!
Через двадцать минут из комнаты вышли двое в штатском, и один в милицейской форме, несший в руке узел с какими-то вещами. во дворе они сели в Эмку, на которую я, при возвращении домой, не обратил внимания, - и уехали. Все потянулись снова к комнате Максаковых, с вещами в руках, желая ему их отдать.
- Пусть пока побудут у вас! - сказал он. - Не ровён час, - снова вернутся с повторным обыском: себя и меня подведёте. Тут же он и рассказал, что её задержали на проходной фабрики, впервые, за тридцать с лишним лет работы на ней, обыскав. Найдя у неё ветошные обрезки тканей, - вызвали милицию. А остальное, - вы уже знаете сами.
У Максаковых забрали несколько кепок, сшитых хозяйкой, и ворох обрезков ткани, из которых она эти кепки кроила. Все её клиенты в течение недели разобрали свои вещи, расплатившись с дядей Васей, кроме одной: которая, забрав своё перешитое платье, сказала дяде Васе, что она с его женой рассчиталась полностью. Спорить он не стал, зная, что его жена никогда до окончания своей работы, денег ни с кого не брала.
- Она, скорее всего, и стукнула на Катю, сказал он. - знает, сволочь, что Катя сидит. Цена-то, её стука - всего двадцатка, а Кате - срок.
В этой истории, меня поразило единение практически всех соседей с семьёй Максаковых, в которую пришла беда. И, пусть совсем недавно, все они скандалили по всяким мелочам, но беда одной из них - объединила всех соседей, в противостоянии этой беде.
Екатерина Николаевна вернулась домой через четыре года: сильно похудевшей, и совсем седой. Встретили её в квартире хорошо: почти по-родственному. Дядя Вася, тоже за эти годы сильно сдал, и уже больше никогда я не видел его весёлым, - развлекающим всех своими прибаутками, которыми, в прежние годы, он обильно пересыпал свою речь.