Сегодня он умрет. Просто умрет, потому, что пришла, наконец, его чертова пора. А потому день можно проводить, как Бог на душу положит - хуже не будет, потому, что хуже некуда.
В этом баре вообще странно начинать день, если он последний в жизни, но, с другой стороны, как его не начинай, кончится он все равно смертью.
Он подумал, пожал плечами и залпом выпил стакан рома с красным перцем, щелкнул пальцами, показывая метнувшейся шлюшке, обряженной в нечто вроде некогда белого фартучка, что дозу надо повторить.
Объяснять и повторять не пришлось, здесь давно его знали. Знали и уважали. В конце концов, это не так уж и мало - искреннее уважение пусть даже одного лишь постоянного контингента, даже пусть одного затрапезного бара. В мире куча таких бедолаг, которых не уважает и собственная жена. А что делать.
Второй стакан ушел за первым. Ему никогда, точнее, уже много лет не бодяжили напитки - сначала боялись, потом стали уважать. Переход, когда бояться перестали, вопреки обыкновению, не ознаменовался разбавленной выпивкой.
То, что он хлестал, местные называли "Молоко Барона", имея в виду Барона Самеди, но, по понятным причинам, не упоминая того лишний раз всуе.
Третий стакан возник их полумрака бара и аккуратно встал перед ним. Закусывать он не закусывал, порой запивал, а потому возле него уже красовалась бутылка минеральной воды без газа. Смуглые пальца, розовые с внутренней стороны, мимоходом, с хирургической точностью, прицепили с его столика и два уже пустых стаканчика, не дожидаясь его просьбы, а в следующий мин на столе возник стаканчик с самокрутками в табачном листе. Он поднял голову - верно, что тут проверять? Мамка Рози, черная, как ночь без луны, колючая, как дикобраз, недоверчивая, как бобер на пожаре, злая, как ротвейлер и преданная же одному лишь, лично выбранному хозяину, как и эта древняя порода собак. Сорокатрехлетняя гаитянка, как уже было сказано, черная, длинноволосая, в этом месяце Мамка Рози носила свои вечные афрокосички распущенными по угловатым плечам, больше подошедшим бы девчонке лет семнадцати, узкобедрая, с выпуклой, однако, крепкой задницей и уверенными, как называла их сама Мамка Рози "ноль-пятыми" остроклювыми, всегда остроклювыми, сиськами.
Мамка словно сняла со своих крупных, но, пожалуй, даже слегка чрезмерно очерченных губ, воздушный поцелуй и послала ему. Он кивнул головой, поймал.
Преданна Мамка Рози была именно ему, а по каким причинам - да какая разница? Люди одной крови, можно и так сказать. Родиной обоих был теплый Гаити, где человек становится призраком быстрее, чем на полосу аэропорта упадет трап его самолета, если он кому-то там не нравился.
Сегодня он умрет. Что-то просто словно висело у него над душой. Может, так висит коса смерти, кто знает? Тянуло тяжестью, холодом и, почему-то, отчаянной радостью, каким-то нелепо-светлым ожиданием. Он не старался понять этого винегрета чувств, давно и прекрасно зная, что от этого один неприятности - чувства уходят, обидевшись и остается пустота и кислый привкус во рту. Нет уж. Он жадно закурил самокрутку, одну из любовно свернутых Мамкой Рози для него. Человека, который сегодня, еще до полуночи будет мертв.
Он никогда не бывал нокаутирован. Ни разу в жизни, хотя падал на пол многократно, но никогда, ни один, самый продажный рефери, не успевал досчитать до вожделенного крика. Он вставал.
Он дрался много лет. Много злых, холодных, всегда, будь они прокляты, одиноких лет. Он не сражался на дорогих турнирах, бился он в подпольных залах, с прокуренной, вонючей атмосферой, замешанной на запахе денег, пота и страха пополам с вечным "была не была!".
Грязные покрытия полов, грязные, просаленные литрами пота тех, кого возили по этим канатам, до него, вечный полумрак, убого просиликоненные шалашовки, что носили засаленные плакаты с номерами раундов, ожидание краха или победы - неважно. Победы, проигрыши, иногда - каталажка, если не проплатили матч, никогда - больничка. Он представить себе не мог, как не вернется ночью домой - неважно, сам, или его подвезут и поднимут на четвертый этаж приятели или знакомые. Он отлеживался и лечился дома. Тренировался он там же, а еще в зале, порой бегал по утрам, порой - нет. Ром, самокрутки, Мамка Рози, уже лет десять, как поселившаяся в его постели, Золушка - как он ее называл, так как та никогда не оставалась на ночь и всегда, без пяти минут двенадцать, она убегала, он слышал ее легкие шаги по скрипучим ступенькам, чему-то грустновато, на левую сторона рта, улыбался и засыпал.
Победить его можно было только по очкам - он всегда, сколько бы раз не целовал его пол, вставал и стоял до гонга, пусть даже не очень понимая, а порой и вообще не соображая, что творится.
Бывал он на ринге и пьяным, и с отчаянного похмелья, и умудрялся порой побеждать там, где речи о шансе не могло идти, казалось, с самого начала.
А дальше - все то же самое. Ром, самокрутки, Мамка Рози, бар, где подавали и горячее (которое мало кто рискнул бы есть, да и не поесть сюда ходили), тренировки, провалы в памяти, заикание и немота, как результат бесчисленных сотрясений мозга, почти окончательно ослепший левый глаз, дешевое жилье, на которое у него всегда были деньги.
Эту жизнь или любую ее часть он никогда бы не сменял ни на что. Ни в чем. Он был счастлив, глупо счастлив. Глупо потому, что слишком давно понял это, но умудрился не утратить этого ощущения. Он был счастлив тем, что был точно на своем месте и в свое время. Вот и все.
Спортивная его карьера была смесью из рассказа "Кусок мяса" Джека Лондона и, пожалуй, кинофильма "Свой парень" Микки Рурка, с той лишь разницей, что он точно знал, когда ему хана, порой даже до боя, а еще потому, что был куда более одинок, чем те оба, вместе взятые. Не по угрюмости характера, не по агрессивности, не по тупости или подлости, просто так бывает. Тянешь билетик из клюва попугая - бац! А там надпись, смазанная пальцем: "Одиночество". И ты понимаешь, хотя монетки еще есть, что все остальные билетики в барабане для тебя несут только это слово, хотя любой, кто купит до или после тебя, получит совсем другие результаты.
И что? Он привык. Значит, победил. Боль ушла, надежда, к счастью, тоже, а мучить себя тем, чего уже не было, или не было еще, он не умел.
И вы снова спросите меня, почему счастлив?
Вот и сейчас он спокойно сидел, прихлебывая ром и покуривая, в ожидании боя и смерти, но при этом даже не думал мандражировать или впадать в какое-то особенное состояние. Смерть? Такого с ним еще не было, помните? Вот и все.
Он очень любил морскую рыбу в сметане, быстрорастворимый какао, осень, свою короткую, по сравнению с его жизнью, полку с книгами и Мамку Рози тоже - пожалуй, добавлю-ка я и ее.
Сегодня он умрет. Умрет там, на ринге. Сколько бы лет он не продержался, выступая против куда более тонких перчаток, чем положено по законам и с куда более жуткими диагнозами врачей, которые бы его и в бадминтон играть не пустили, если бы дело было на рингах повыше рангом. Именно потому он никогда туда и не рвался.
В общем, счастливый человек смущаем был лишь одним странным чувством. Несколько раз в году, в ту пору, что итальянцы называют "La Luna del Cacciatore", "Луна Охотника", он начинал тревожиться и вести себя порой глубоко неадекватно, ввязываясь в драки на улицах, преследуя по темным переулкам особо опасных людей, которых, настигнув, просто калечил, побеждая в ринге (основная часть его чудовищных, неправильных побед, побед, которые порой подозревали в купленности, приходились именно на Луну Охотника), просто кружа по ночному городу, предпочитая такие места, где даже ему было бы слегка дискомфортно. Луна Охотника не давала ему покоя, порой ему мерещилось, что и язык его становился иным, которого он и сам бы не понял, и поведение тоже не совсем человеческим, даже пусть это поведение человека с пробитой головой и пристрастием к молоку Барона, да и Мамка Рози в эти ночи оставалась порой даже слегка за полночь, прижав его к своей упругой и почти несуществующей груди, но порой уползая от него же в самый дальний угол его каморки - она говорила в такие дни, что он переставал быть человеком, ее ли человеком, мужчиной, или же человеком вообще. Точнее Мамка Рози была не в состоянии объяснить своих эмоций, так что, узнав (а провалы в памяти в La Luna del Cacciatore для него были обычным делом), что он натворил на сей раз, он лишь пожимал крепкими своими плечами. Были ли это в самом деле провалы в памяти, или симуляция, не сказала бы и сама Мамка Рози, а уж она-то была в разы чувствительнее и тоньше любого "детектора лжи". Ну, и сексуальнее, конечно, как однажды пошутил он на эту тему, да на том ее и закрыл.
Желающих допытываться у него, правда ли он не помнит, или нет, почему-то не находилось, как ни странно, у него не было личных врагов, даже в стане его противников ли, среди ребят с соседней ли улицы, или еще кого.
Сам он особенно не распространялся. В памяти четко сидели странные картины - чужая земля, какие-то невиданные, сочно-зеленые джунгли, несколько планет в поле зрения с той земли, где он стоял и ощущение полного удовлетворения местоположением и жизнью.
Еще - дурная, неконтролируемая страсть к бою, сражению, а лучше - охоте, погоне, внезапном появлении перед жертвой, запах страха и злобы. Что было явью, а что сном, что было правдой, а что нет, он не знал и не старался узнать. Подозревал лишь, что спасение его в боях на ринге, где выходит в лютых стычках, с потом, болью, злобой и кровью, как его, так и чужой, эта самая страсть к убийству, причем убийству исключительно тех, кто мог о себе позаботиться и защититься, ну, хотя бы попытаться. Поэтому он мог остановить себя в дюйме от чужой смерти, когда бил или калечил кого-то, утопающего в серебре Луны Охотника. La Luna del Cacciatore...
Очень выносливый. Очень живучий. Черный, как сажа, негр с Гаити, с прошлым, давно и прочно утонувшем в рассветных туманах Большого Города в США.
Сегодня он умрет. Умрет и все. И он даже знал, как. И почему-то хотелось ему этого, словно человеку, который приобрел новую куртку и никак теперь не дождется погоды, чтобы ее обновить. Схожее чувство, только вместо одежды виделось ему почему-то его тело. Привычного ему более сорока лет.
Умирать он будет просто. Сегодня, в двадцать три ноль ноль состоится бой, в котором он просто не станет ни уклоняться, ни блокировать ударов противника. Просто. С первым ударом гонга пойдет в открытую рубку и знает, что делает - противником его сегодня был человек опасный, на него и так ставили почти все, кроме нескольких отпетых его фанатов, таких же, как он сам себя называл, "черезжопников", как он сам.
"Черезжопником" он был профессиональным. Выражалось это далеко не в выборе профессии, или ночных похождениях, или в La Luna del Cacciatore, нет. Просто он был способен, к примеру, деньги, отложенные на визит к врачу (что значило, что дело - полная дрянь) потратить на шрамирование или татуировку, или на внеплановый подарок для Мамки Рози. Если Мамка Рози или шрамирование были еще туда-сюда, то татуировки на его иссиня-черной коже были, мягко говоря, делом непростым, как по исполнению, так и по розыску их на теле. Но да ладно.
После чего деньги на врача искались самыми сложными путями, в основном, через то самое место, разумеется, только фигурально выражаясь, от которого и произошел его негромкий, но веский титул, под которым и о котором знала только Мамка Рози, согласная с этим на все сто процентов. Много, много чего делал он именно так, чтобы титул этот не стал бутафорией. Не было это ни стремлением к эпатажу, ни какой-то особенно продуманной личиной тихого полудурка со стальными кулаками (а такая личина, если что, оптимальна для житья в социуме), а было это в крови.
Был он, как и положено гаитянину, ортодоксальным католиком на сто процентов и вудуистом на сто десять, как сказано в одном недурном фильме. На шее его висела и стальная цепочка с крестиком, и рядом мирно покоился гри-гри, амулет на все случаи его жизни, точнее, на то, что чаще всего с ним случалось и требовало влияния свыше, чтобы не переехать выше самому. Или ниже, не суть.
Дрался он в легком весе, с начала карьеры и до сего дня не набрав ни единого лишнего фунта.
- Интересно смотреть на человека, который решил умереть, - на гаитянском диалекте послышался чей-то голос напротив него. Он никого не приглашал, да и мест свободных было немало. Подняв глаза, увидел он явного брата по крови, который цедил прямо из бутылки такое жуткое пойло, что хотелось протереть глаза, или уж решить, что сам допился до прихода Барона Субботы или же в бутылке у того что-то менее агрессивное к живой плоти чем то, что было написано на этикетке. Он пожал плечами, дескать, смотри.
- Интересно и противно, - продолжал незваный гость. Возможно, подумал легковес, собравшийся умереть, ему и до ринга-то не дожить, а просто убьют его, здесь и сейчас. Ну, не совсем то, чего хотелось бы, но невелика беда.
- Не смотри, - отвечал он. - Зачем смотреть, если противно? Пей свою смерть в бутылке и смотри на девочек.
Да, он не был любителем скандалов на пустом месте, исключая те дни, о которых речь шла выше. И нарываться на драку, как только выпадал шанс, он тоже никогда не спешил.
- Потому противно, что ты все не так понял, - сказал его странный собеседник.
- Что я не так понял? - И в самом деле? Намекали ли ему, что надо лечь в каком-то раунде, а он грубо отказал? Нет. Кого-то не того избил под Луну Охотника? Тогда бы говорили с ним иначе.
- Три луны, два солнца, зеленые джунгли и сине-белые огромные песчаные дюны, жара, что превращает мир в рай, растворяя твою кровь и мозг в себе, как кофе - кусочек сахара. Не так? И жажда крови и драки. И устройство мира, которое позволило ему уже быть не миром, как мамкиным подолом, а так, просто местом, куда можно зайти, а можно и не заходить, так, Охотник? - Взгляд того, кого он про себя окрестил "Бароном" вдруг сменился, что- то рептилье появилось в нем. Не смотрят так ни люди, ни лоа.
- Ты кто? - Наконец, спросил сегодняшний покойник. Собеседник заслужил этого вопроса.
- Долго объяснять, - махнул рукой Барон и снова хлебнул из бутыли, - будем считать, я появляюсь перед теми, в ком голос крови того мира, который был стар, пока этот еще не вышел даже из родового прохода, не говоря о пеленках, силен, как в тебе. La Luna del Cacciatore, прего, сеньор? - Итальянский он коверкал умышленно, в этом новоявленный сеньор был уверен.
- А не с Бароном ли Самеди мне выпала честь говорить? - Мрачно спросил легковес, машинально сжав в кулаке гри-гри.
- Да ну, что ты, конечно, нет, просто я решил, что такое обличье тебе больше понравится, - рассмеялся Барон.
- Хотел понравиться? - Раздраженно молвил тот, кого Барон, или кто он там, почему-то нарек Охотником.
- Хотел достучаться. Ночные погони, Луна Охотника, зов крови, страх любовницы (кстати, сиськи и фигура у нее - закачаешься, да и задница не подвела, признаю!), провалы в памяти (тут Барон хитро усмехнулся), а также подвал на... Ну, про это не станем, чего не знаем, того не знаем, - закончил свой краткий монолог Барон, сменив концовку - слишком темной жутью налились глаза Охотника. Не побоялся бы он и десяти таких, как Охотник, скажу уж вам правду, но нужно ему было иное.
- Много знаешь, Барон? - Спросил Охотник, хлебнув рома. Не успел он поставить пустой стакан на стол, как Барон мигом плеснул туда из своей бутылки, в которой булькала смерть глотке и желудку в чистом виде - чуть не по горлышко была набита она стручками ужасного по убойности своей, перца, отчего казалось, что жидкости там немного.
- Ты думаешь, я решил прожечь себе кишки и избежать смерти сегодня? - Спросил Охотник, краем глаза увидев, как Мамка Рози идет к ним, сторожко, неприметно. Жуть, как не любила Мамка Рози тех, кто приходил со своим пойлом!
- Мамка Рози, не бей его, он хвалил твои сиськи и фигурку, - усмехнулся Охотник, зная, как умилостивить Мамку. Та слегка даже смутилась, если хозяйка кабака пополам с борделем в неблагополучном районе может смутиться. Ей всегда дико льстило, когда хвалили ее "ноль-пятые" или, как называл их порой Охотник, "пол-первые", исходя из размера. В этой части города рулили сиськи, важно начинавшиеся от третьего, а потому дешевые операции тут были такой же необходимостью для каждой, кому требуется мужской огонь, как и умение пить, не закусывая и не привередничая. Мамка с гордостью носила свои и Охотник ее в этом, как ни странно, поддерживал. Поддерживал потому, что не брезговал ничем, что могло уложиться в слово "груди". От нуля и до... Увы, бесконечности тут не бывает, мир несовершенен!
- Я и задницу похвалил! - Возмутился Барон и жестом факира сунул мамке в кармашек для зажигалки двадцатидолларовую бумажку, - мне бы чистый стакан, Мамка Рози!
- Один момент, пупс! - Мамка Рози была довольна и поведением мужчин, и сложившейся и разрешившейся так галантно, ситуацией. И, в самом деле, стакан возник с той же иллюзорной быстротой, что и двадцатка в руке Барона, словно кабак Мамки Рози был настроен дать понять, что он не уступит в скорости дел мирских никому, пусть хоть даже трижды барону, или кто он там есть вообще.
Задумавшись и засмотревшись на соревнование денег и стакана, Охотник отхлебнул того, что налил ему Барон.
Хлебни он расплавленного свинца, эффект был бы хуже, как подумалось легковесу, выронившему стакан, пойманный Мамкой на лету. Но пару мгновений спустя, он с удивлением понял, что чувствует себя совсем хорошо.
- Да? - Спросил Барон, не совсем понятно в озвученной части разговора, но отчего-то прекрасно понятного Охотником.
- Да, не спорю, - кивнул тот. Мамка Рози к этому моменту уже ушла, оставив добытый ей из табачного дыма, второй пустой стакан для любимого, поняв, что пить эти двое будут этот ужас в бутылке.
- Так, говорю, много знаешь, Барон? - Вернулся Охотник к начатому тезису. - Даже про подвал?
- Много, много. Ты пей, пей. Скоро все поймешь, - заверил Барон.
- Много нельзя. Мне надо выйти на бой сегодня. Выйти, а не прибыть на руках, у меня там сегодня...
- Считай, что ты с ней уже встретился, - успокаивающе похлопав Охотника по руке. В обычной ситуации такие педиковские шуточки стоили бы шутнику хорошо, если просто сломанной челюсти. Могли и прирезать. Но что-то тут было... В общем, не то это было. Не то, за что надо бить. Чуял это Охотник. А еще чуял, что улучшилось у него это странное обоняние именно благодаря пойлу Барону. Подумав, он отхлебнул еще глоток. Эффект был тот же, но картинка вокруг, звук и ощущение мира стали... Четче. Не резче, это колючее, угловое слово. Четче. И даже речь о подвале...
Странные были отношения у Охотника с той частью мозга, где жили знания о подвале. Словно у человека с амнезией, временами прокалываемой острым куском утерянной когда-то реальности, без начала и конца. Подвал был. Он почти не сомневался в этом. И был он у черта на рогах, а точнее, куда ниже, т.к. находился в низинах городского дна. Но что именно было в подвале, почему он знал о нем так четко, как сюда приплетался Барон, поивший его живой магмой, при чем тут была La Luna del Cacciatore - Охотник сказать бы, пожалуй, что и не решился бы. Не из страха. Не из какого. А просто по незнанию.
- Я всегда думал, что смерть - баба с косой, - сказал легковес.
- А кто спорит? Я же не сказал, что это - я, лично? - Удивился Барон. - Я тут просто чуть заступил ей дорогу, но вы не потеряете друг друга. Ты можешь потерять куда большее - жизнь.
- Какая- то получается у тебя хрень, - заметил тот, кого звали уже минут как десять, Охотником. - Если встречу никто не отменял, то жизнь так и так кончится.
- Х-ха. Это смотря, чья, когда и где, - усмехнулся Барон, но глаза его, глаза древней, видевшей все, змеи, не улыбнулись. А как-то хищно, словно занавески в руках истеричной бабенки, раздернулся в них вертикальный значок.
- Много болтаем, мало знаем, - снова заметил Охотник.
- Верно. На, - на стол упал веер фотографий, вид которых заставил Охотника проглотить залпом половину стакана этой красной смерти. Это был его подвал. Но на кой черт там висели на стенах черепа?! От мышиных (крупная съемка), до человеческих?
- Это все я? - В некотором ошеломлении, спросил легковес.
- Почти все. Подвал достался тебе от папы, но к нему я опоздал, увы. Он просто умер, - Барон выговорил все это быстро, словно спеша отделаться от позорящего его квалификацию, невесть, в чем, факта.
- А я умру не просто? Меня сегодня поломают, и я запарюсь подыхать в дешевой богадельне, на обоссаных тысячами таких же, как я, бывших там до меня, простынях и матрасе?
- Нет. Просто важно, куда девать тебя потом, - Барон, мягко говоря, темнил. Куда еще девать? В крематорий, куда еще-то?
- Ты никогда не чувствовал, что то "я", к которому ты привык и с которым себя связываешь, будто вытесняется чем-то?
- И ни страха, ни удивления? - Подхватил гаитянин.
- Я не умею красиво болтать, - отмахнулся Жак, пришла пора назвать его по имени.
- Но понимать в состоянии? Или еще плеснуть? - Спросил Барон.
- Пока хватит, - отказался Жак.
- Ты чувствуешь в такие моменты, что где-то внутри тебя, глубоко, как спят в Океане утонувшие миры и цивилизации, спит, стараясь проснуться, тот, у кого на тебя - тебя, Жака, - прав больше, чем у тебя, Жака. Он старше. Опытнее. Он лучше. Он сильнее любит жизнь. Мир. Охоту. Бой. Закрой глаза, если я говорю правду.
На разводку, чтобы выудить у него бумажник, ситуация походила мало, да и подумалось об этом просто от того, что жалкий ум человеческий надрывался, силясь сделать то, что ему тяжелее всего - войти в открытую дверь. Жак закрыл глаза. Верно. Барон говорил правду.
- Да? - Спросил Барон и Жак расценил это как предложение открыть глаза. Перед ним оказалось небольшое зеркальце, снятое, скорее всего, с какой-то машины. Это он отметил походя, краем, а вот в центре... В центре, из зеркала, что так старательно подносил ему под нос Барон, смотрел не он, Жак. Смотрело лишь его лицо, с глазами все той же древней змеи, как и у Барона.
- Это я и есть? - Спросил Жак.
- Нет. Это он есть ты. Сейчас. Ты носишь в себе недопустимо большой процент древней крови, крови Охотников, которые несчитанное число лет странствуют по Вселенной. А я, и такие, как мы, ищем таких и... Вытаскиваем. Ты способен на настоящую охоту. В любом уголке Вселенной.
- Ты вытащишь тело из тела? - Рассмеялся Жак, - пора, кажется, поспать мне пару часов. Мне умирать сегодня. Не забыл?
- Нет, не забыл. Потому я тут. Да, тело из тела. Условие простое - пройдет изменение кода всего того, что тут громко зовут ДНК. На человека ты будешь потом похожи лишь количеством конечностей - две руки, две ноги, голова. Все остальное... Ты смотрел когда-нибудь фильм "Хищник"? - Внезапно осведомился Барон.
- Ну... Да, - оживился Жак.
- Вот. Некоторые писатели, актеры, режиссеры, все, кто имеет дело с интеллектом, наделены даром провидения. Так, нежданно-негаданно.
- А при чем тут писатели? - Упрямо перебил Жак.
- При том, что они, нежданно-негаданно, могут сказать правду миру. Правда, кто бы их слушал. А точнее, кто бы их слышал. Ты из рода воинов, рода бродяг, люди тебе, даже твоя Мамка Рози, так же чужды, как и ты им. Они для тебя, в недалеком прошлом, просто объект охоты. А потом произошел какой-то дикий катаклизм, в результате чего ДНК наше смешалось с убогим ДНК тогдашнего человека. Те, кто успели, покинули Землю, а кое-кто и остался, понемногу развивая человека в воина-охотника. Увы. Прежде, чем мы стали тем, кто мы есть, прошли тысячи лет, менялось все - от внешности до мироощущения и прочего. Человеку не суждено было стать такими же, как и мы. И времени это требовало слишком много. Проще оказалось искать таких, как ты. Носителей слишком большой доли крови звездных бродяг.
- И все, поди, гаитяне? - Рассмеялся Жак.
- Да хоть эскимосы, - Барон рассердился на миг, - ты не понял, о чем я говорил, что ли?
- Понял. Но ты не понял, с кем ты говорил. С профессиональным уличным бойцом, пропитанным ромом и отбитой головой. Думаешь, в то, что ты говорил, легко поверить? - Серьезно спросил Жак. Честно... Если честно, сосало у него под ложечкой, тонко, испытующе. Хотелось поверить. Поверить во что?
- Естественно. Потому я тут. Можешь вызвать "скорую", они убедятся сами и тебя убедят, что ты в своем уме, да и белой горячки на пьяную голову не бывает, - пожал плечами Барон. Глаза. Глаза его, небольшие, по-совиному круглые, глаза с хищными шторами зрачка, подергивавшегося время от времени, трудно было бы себе вообразить даже в приступе белой горячки.
Сегодня он умрет. И, если верить ощущениям, новой куртке пришла пора выгуляться.
- И что я должен делать? - Спросил Жак - Охотник.
- Умереть, для начала. А там самое сложное.
- Умереть просто?
- Более, чем. Остальное сложнее.
- А что я теряю, если что-то пойдет не так? - Спросил Жак с интересом.
- По сути, ничего. Ты умрешь тут и не восстанешь у нас, на станции, куда тебя и отвезут, после того, как ты будешь убит на ринге.
- И что, есть вероятность, что не получится? - К интересу уже примешался легкий вкус обиды. Вот всегда, а? Нет, как нарочно - ничего было не надо, куда там! Надо было размотать ему душу и что-то еще, что за ней, за душой, а потом сказать, что это, в общем, не факт, что выйдет.
- Слушай, Жак. Ты думаешь, ты один такой страдалец? Вас немного, но вы есть. Получается порой идеально. Порой совсем не получается. Это взбесившиеся гены, представляешь, что это? А порой получается мутант. Тварь мерзкая, но имеющая право на жизнь. Ни то, ни се. Вроде меня. Хамелеон. Могу быть вот таким. Очень ненадолго - настоящим. Могу помесью. Чаще всего. Мне чужд этот мир, моя память - а наша память, будь она проклята, генетическая, - говорит мне, кем я был, интеллект говорит, кем почти стал. Слышал такое словечко - "почти"?
- Даже ел, - отозвался Жак.
- Потому и предупреждаю. Да или нет? Просто скажи. Мы заберем тебя с ринга и увезем. Дальше, если повезет, можешь дать сценаристам и полиции массу материала для навечно закрытых дел под грифом "Сверхсекретных". А можешь уйти в небо, как многие и сделали. Если надоел этот мир. Просто этот мир тогда станет тебе еще более чужим, чем был. Или ты когда-то был его частью?
- Только лежа на асфальте, когда не мог встать с перепоя, - мрачновато пошутил Жак. Что-то здорово мешало ему. Человеческое мышление? Слишком глупый вариант для реальности? Не отвезут ли просто на органы с боя? А не один черт, собственно, если он умрет?
А если нет?!
- Так ты согласен, или нет? Если да, то нам пора прощаться - нам готовиться, тебе умирать.
- Только-то?
- Только. Это будет самый полный контакт в твоей жизни. С собой, тобой, нами и противником. Полный контакт на поражение, - улыбнулся Барон.
- И все так просто?
- Все великое просто, - пожал плечами Барон-Мутант.
- Нет, не все. Пошли-ка в сортир, дядя, - приказал Жак, резко и быстро встав. Учитывая, сколько и чего он вкусил от щедрот Бахуса, такая прыть была бы неестественной.
- Будем меряться? - Сощурил левый глаз Барон.
- Покажешься, - спокойно отвечал Жак.
- Да иди ты, знаешь, куда?! - Рассердился Барон.
- Хорошо, уже пошел, - покладисто сказал Жак, помахал Мамке Рози и двинулся к выходу.
- Стой. Ты прав. Пошли, - остановил его голос, шедший из-за его столика.
То, что увидел, а точнее, тот, кого увидел Жак в туалете, куда дверь они прижали шваброй, вышибло из него, как ему показалось, весь хмель, употребленный им не только сегодня, но и за всю жизнь. Да. Сценаристы не солгали. Писатели и прочие - тоже. Барон снова сменил облик - одет он был в свободные одежды рэперовского стиля, а потом они не порвались, когда тот явил облик свой жутковатый облик хищника, почти полностью копировавший кинообраз этого вечного воина, Жаку. Даже стрекотал он так же, когда что-то говорил. Звуки не складывались в слова. Но Жак понимал, что тот говорил ему. Поверь, говорил тот, это правда. Твоя правда. Есть способ перестать быть столь жалкой тварью, как человек. Глупо не пользоваться им. Сотни лет жизни. Путешествия по Вселенной. Охота на воинов самых разных видов и драки с себе подобными, если захотеть. И Дом. Сможешь увидеть их первый Дом. Многие начинали с этого, а многие там и остались - надолго. Но он не останется. Веришь?
- Хорошо. Вижу. Верю. Хочу, - кратко сказал Жак.
- Тогда - удачно тебе умереть, - усмехнулся Барон и, моментально слившись с кафельном плиткой, только чуть рябью дернуло воздух в туалете, исчез. Сама по себе поднялась, казалось, от ручки швабра, а так же сама по себе открылась и закрылась дверь.
Жак задумчиво шагал по улицам, он всегда шел пешком перед боем. Если Барон не врет, то все, что он теряет - это Мамку Рози. Хотя и она не факт, что будет потеряна. А если врет, то ему, Жаку, терять нечего в любом случае.
Сегодня он умрет. Ну и что?!
И в самом деле, что?
Ну, получат какие-нибудь извращенцы его тело с поврежденными внутренними органами, столько лет на роме, табаке и боях - какие там органы, шутите? Разлепить бы их, чтобы продавать. Что еще? Сексуальные извращения? А ему, вообще-то, не один ли черт, если его уже не будет? Если совсем честно? Если совсем - в смысле, абсолютно совсем, - то почти совсем.
Бой был странным. Жарким, как влюбленная зулуска. Что от такой, что из такого боя живым не уйти. Жак сраз пошел в рубку, дурную, отчаянную, как и собирался, напрочь наплевав на все уклоны и блоки, запрещая себе все это. И это было едва ли не труднее, чем сам бой. Наконец, противник его вынырнул из-под лавины ударов Жака, который не отпускал его ни на миг первые три раунда, мелькнула даже мысль о победе нокаутом, но так, тенью прошла. И вот тогда Жак понял, что способ смерти он выбрал не лучший. Слов нет, противник хотел его убить, но удовлетворился бы и чистой победой. Ну, нет.
И Жак на ухо, вися на том в клинчах, доходчиво рассказывал тому сладострастные измышления о его маме, папе, жене и детях, о нем самом, в стиле и ключе какого-нибудь напрочь поехавшего извращенца.
И вскоре вместо чистой победы противник Жака стал искать тому смерти. Чего и требовалось. Раз. Печень, согнулся, падать нельзя, боль адова, тело пилят напополам ножовкой, второй раз - туда же, нельзя падать, нельзя, стою, стою, стою - и, наконец - грудь, живот, грудь, голова, голова, голо...
Мир был прекрасен. Да, этот мир не был его от рождения, он не видел настоящего своего мира, правда, уже знал, как туда попасть, проинструктированный Бароном после того, как он открыл свои глаза и одурел от обзора, красок и тепловизорного зрения.
Мир был прекрасен, потому, что с ним не было больше нужды сражаться.
На него нужно было охотиться.
Сегодня он умер. Умер самой благородной смертью, в бою.
Это и оказалось мизерной ценой за дом, в который превратилось все ночное небо - докуда хватало взгляда его круглых по-совиному, глаз.