Аннотация: Чудовищная лирическая трагедия об один акт.
SENILIA
Чудовищная лирическая трагедия об один акт.
Крови доброй, хоть не древней,
Разбитной была особой,
Дон-Кихотовой зазнобой
И красой своей деревни.
Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский
Сервантес
1
Мы всегда тяготеем к трагедии. Нам хочется мрачной, байроновской истории, хочется разжиться своим скелетом в шкафу, чтобы было чему пробороздить наш лоб внезапной морщиною. Особливо же в шестнадцать лет. Вот о такой ужасной невиданной допреж трагедии - трагедии преданной священной мужской дружбы и увода чужой зазнобы прямо из стойла - и пойдет речь. Начать же придется - о, тщета! - с описания героев драмы. Этого не избежать.
Его звали звучно - Орган. (Ударение, прошу отметить, на букву "О"). И был он... Гм... Как бы так, почетче и поемче? Он недолюбливал мытье, был склонен к выспренной позе и пафосу в речах и жестах, снедаем постоянно одной мыслью, которую и воплощал в жизнь - бегать из дому и жить то у друзей, которых у него, благодаря беспощадному подхалимажу, завуалированному панибратством, было просто несчитано, то по шалашам и подвалам, тяготел ко вскинутым бровям, игре голосом и совершенно ненужному и легко проверяемому вранью, обладал хорошей текстовой памятью, и оттого постоянно употреблял слова, которые где-то слышал, но не удосужился уяснить их смысл, оттого их употребление было всегда очень неожиданным и совершенно бессмысленным, жил по законам улицы и тщательно это декларировал, всегда готов был на разнообразные жертвы для тех, кто имел неосторожность на это купиться, рад принимать участие в самых неожиданных мероприятиях, а также, как выяснилось, был готов на поистине эскимосское терпение и выносливость в охоте на женский пол и не брезговал никакими средствами для достижения оного, являясь, однако, при всем этом пошлым подкаблучником, но склонным, как я уже упоминал, к неожиданным финтам, вроде побега из дому, а то и из шалаша, в котором слишком уж прижился.
Любимым словом его было мягкое, мгновенно возносившее его к заоблачным высям, "ханжество".
А как, бывало, звучало его телефонное "Орган на проводе"...
Я сказал, что был он просто пафосным дураком? Не может быть.
Само собой, по совокупности всех этих причин мы с ним моментально поладили и нашли общий язык, подружившись навек.
Брусля молодец. Молодец, вне всяких сомнений. Ой, молодец! Маленькая, жесткая, с всегда высоко задранным носом, особенно тогда, когда очи должны быть, по идее, долу. Повеселиться в юности за троих - по всем статьям, а затем внезапно уйти из мира замуж, родить пару детей и стать добропорядочной дамою с незапятнанным прошлым, как я понимаю, примером для подражания детушкам и благоговейному восхищению мужа. Мир ему. Молодец, Брусля.
А сейчас ей пятнадцать лет, она девушка нашего всеобщего друга Органа, они чуть ли не всерьез планируют умереть в один день, осчастливив мир никчемным потомством и еще более бессмысленными внуками, показав-таки нашей порочной юдоли пример истинной любви, - правда, врет он ей просто нагло, в глаза врет. Безо всякой нужды. И даже дам посторонних за плечики обнимал, я сам видел. И принимает, как говаривал Белый Король, англосаксонские позы. К моменту моего выхода на сцену он поспел достичь со своими сложными устными периодами, нескончаемым потоком слабо мотивированного бреда (и пафоса! Пафоса!), попрошайничеством и выдержкой индейца сиу у водопоя, в день по сантиметру и по пуговице в неделю, достичь, говорю я, некой доли ее прелестей, чертяка.
Временами в голосе обоих ясно слышалась то идиотическая восторженность, то горький, подернутый сизым дымком несчитанных лет, надрыв, - что, сами понимаете, признак любви последней и вечной. Я же друг семьи и наперсник. У обоих. Преданный друг и искренний наперсник. Я проживу подле них всю жизнь и умру на пороге.
Я курю в ночи, стоя на балконе. Курю в ночи и плюю вниз. Мне шестнадцать лет, и я славно пожил. Я видел небо. Что еще мне осталось увидеть? Что еще я не постиг? Я любил, и меня любили. И не любили, представьте себе. Что же еще?
Мне нужна, ясное дело, лютая тоска, скрытность шута, состоявшего некогда при Генрихе Валуа, и трагедия. Черная, мрачная, как конь золотаря, трагедия - с предварительной вспышкой, с последней, роковой страстью много повидавшего от этого мира, мужчины.
Я курю, привычно держа сигарету огоньком вниз, и пострижен "ежиком". Завтра будет новый день, и мой скудоумный товарищ, у которого я верный наперсник, вновь приведет с собою свою кралю. Я же хитрый, тоскующий шут, которому предстоит спасти королевство, предварительно его создав. Мое, само собой.
По-моему, надо быть Органом - неким - искренне и самозабвенно влюбленным в свою роль, чтобы не заметить, как в последнее время меж его лукавым другом - много повидавшим в своей жизни и видевшим небо мужчиной - и его страстной подругой - любящей и любимой роковой женщиной, - явно просматривается какая-то едва уловимая, непонятная взаимосвязь, какое-то подспудное обоюдное влечение, совершенно, можно сказать, незаметное - в частности то, что оба попросту не обращают на него никакого внимания во время совместных прогулок - да и прогулок без лукавого меня уже и не бывает!
Думаю, даже я уловил бы, что что-то в этой ситуации не совсем то. Не то, что пора вмешиваться, рвать рубахи и крушить лицевые кости, но что-то не совсем в порядке. Скажем так, прослеживается некий, малоуловимый, беспорядок. Даже мне пришла бы такая мысль, если б я был вынужден проволочь дамский ридикюль на плохо помытой вые через полгорода, временами робко подавая сигналы вовне, силясь тем самым привлечь хоть какое-то внимание своей верной подруги и лихого товарища, несущихся впереди и оживленно беседующих на какие-то вздорные темы. Не тут-то было.
Помню, он бросил ридикюль и поскакал в поле, бессвязно что-то вопия, помавая немытыми ручонками и размазывая слезы по небритой морде, а я резвым антилопом несся за ним, ощущая совершенную ненужность такого поведения со своей стороны, а Брусля смирнехонько стояла с некоторой пресыщенностью на лице, - ах, плутовка! - посреди поля я настиг-таки страдальца и вовлек в оживленную беседу, в процессе которой мой несчастный друг тер глаза кулаками, вызывая к жизни неувядающий образ Пьеро - жалкой жертве тумаков на любой уважающей себя сценической площадке. Под занавес он привычным жестом поднес руку к пухлой гм... персе, показывая, что гордое сердце его может и не вынести поносок ридикюля и скачков по траве, подобно натаскиваемой по первому полю молодой собаке.
Ну, благо уж и то, право, что не случилось диареи. "Приключилася с монахом превеликая беда".
А я? А она? А вы пробовали когда-нибудь мчаться на лошади, которая понесла - не от вас, - а понесла, и осязать, как натираются ягодицы седлом, не имея возможности покинуть скакуна? Нас неотвратимо несло друг на друга, и ожидаемая мною последняя трагедия об один акт также неотвратимо расправила крыла.
Я был горд. И независим. Будучи уверенным в своей глубокой порядочности, честно я упреждал этого горемыку, которого уже списали, кажется, в архив тогда все независимые наблюдатели. То есть дури и пафоса хватало и у меня, и я не намерен полностью отдать все это Органу. Но ноблесс зажал его оближ в двери, и ему оставалось лишь уверять меня, что их любовь свойства тонкого, но необычайно прочного, о такой поют баллады ("Я прошел Сибирь, в лаптях обутый..."), что она перенесет даже мое прямое попадание, да даже не перенесет, а попросту не заметит, что что-то в нее попало. Так же, помнится, в мировом фольклоре хорохорился некий верблюд до последней соломинки, которая и изменила ему деликатно мировоззрение.
Предательство тем временем уже пролеживало бока в моей жестокой, бескомпромиссной душе, созрев и выжидая. Но все, все было против меня - (и я сам в первую очередь): Закон, понятия о порядочности, мнение общественности (о котором вспоминаешь, изготовясь сделать какую-нибудь гадость), - все, в общем. Что, само собой, только усиливало желание поскорее помчаться в ондатровой буденовке на врага. Вот как оно все было.
Хотя, впрочем, запросто может быть, что и не так.
Да и вообще - вам гадали когда-нибудь на картах таро - которые, ах, таинственные! нарисованные на картоне фломастерами, постоянно - под испуганные вздохи гадалки и ваше снисходительно-философское желание принять все, что дадут, так вот, постоянно выкидывают на стол любовь до гроба (кажется, право, не помню хорошенько), трагедию и череп. А вот брачные кольца как-то все не выкладывались.
Что тут еще сказать? А нечего тут сказать, все просто как по заказу.
Ах, какие весны приключаются в шестнадцать лет! А какой май тогда был припасен для меня - даже я, все уже к тому времени видевший, был поражен этим по-булгаковски грозовым маем, с осатаневшими и утомившими меня за неделю жизни в лесу соловьями! А излучина реки! Удар молнии, дикий, тревожный раскат грома, которого все равно боишься больше молнии - или не боишься, но больше, тьма и вспышка! И - чу! Озарился гнутый половник мелкой речонки, которая так похожа своим изгибом на ту реку в том городе, откуда ты, видавший все виды (и небо, натурально), прибыл! И синие, синие, в свете молнии и лохматые, черные без молнии, леса!
Тем временем мой немытый и похотливый друг домогается в ванной комнате предмета моих воздыханий. И после этого вы толкуете что-то о страданиях иракского народа?
А ты один на всей земле, на земле, где уже ничто тебя, понятное дело, ни за что не держит, раз уж в сердце проникают такие недостойные мысли, что только и остается, что воплотить их и немедленно умереть. Прямо там же, но воплотив. И ты мрачно улыбаешься навстречу ослепительным сполохам майского небесного неистовства, спокойно ожидая трагической кончины - само собой, ты еще успеешь сказать несколько слов и сардонически улыбнуться. Парфянская стрела, которая позволит тебе, даст тебе шанс на слово, и позволит тебе уйти, не успев стать презренным...
...И именно в этот момент из-под левого локтя слышится пыхтение, и скоростной, как намыленный, молниеносно выскочивший на балкон, Орган просит: "Лысый, дай затянуться!" - как же, курить-то он официально бросил, скот-тина!
...Но это будет что-то такое, что разорвет нам всем - троим, скованным, как вы уже понимаете, навек - сердца.
И как же хочется пострадать и поскорее обрести такое прошлое, такое, что сделает улыбку грустной, а глаза - несмеющимися! Особенно важный аспект - чтоб всем это сразу же бросалось в глаза. Может, давать легче будут. Итак - вперед, за прошлым!
Брусля молодец. Нет, она и потом не терялась, но о своих глазах сказала кратко, скромно и лаконично: "Серые, в желтую звездочку". В перекрестье очей серых, в желтую вызвездень, глаз гадалки и гетеры в душе и стально-серых в зелень глаз последнего шута, перенесенного из эпохи Валуа в наше скудное время - глаз мужчины, готового стать изгоем, так вот, в этом магическом перекрестье просто не оставалось места для нашего друга, который умел ловко ковырять в носу на ходу. А Брусля молодец. Она и в пятнадцать лет уже самовоспитав себя на достойном примере супружеской верности Дианы де Монсоро, сумела понять, на кого ей надо ставить. Ну и Органа она, понятное дело, любила. Как могла, чисто и крепко. Бы. Когда бы... Нет, Брусля молодец.
Пошли мы как-то, помнится, втроем купаться и, как только вошли мы с Органом в воды, так трусы его, не менявшиеся несколько месяцев, растворились да и уплыли к чертям. То-то случился конфуз, когда на нем осталась резинка и кокетливый передничек.
Порой ловлю себя на том, что не совсем понимаю, что, собственно, тут вообще делает этот несчастный, который то персты простирает, то длань на нее возложит. То она ему как всыпет по первое число, а мне, как честному наперснику, их мирить.
Я силен! Я сильнее вас всех, вместе взятых. Я наступлю себе на тайный уд и пройду бок о бок с этой парою до конца дней своих. Иначе никак.
Но кто виноват в том, что ее матушка так часто отбывала в тот год вместе с кеятром и другими актерками и актерами на завидные гастроли по пионерским лагерям? Судьба, право же, больше-то и некому. Подумав хоть миг, вы согласитесь. Думайте, а я подожду.
Грозы, грозы, грозы, и невыносима десница Органа, возложенная ей на стан. Хотя кой черт, какой стан - невыносимы два идиотски сцепленных меж собой мизинчика.
И тесен вам с ней мир!
Вот и горячую воду выключили на лето, и Органа моют прямо в холодной. А чтоб не завшивел, шельмец.
2
Пожил, пожил я с Органом в шалаше в тот щедрый на переживания год! И по какой-то заболоченной низине гнал нас с ним его настырный папенька, подвизаясь на поприще возвращения домой блудного Органа и чуть было не заполевал.
И сдавала Брусля экзамены в школе, а я уже ничего не сдавал, так как выкинули меня из школы, помимо всего прочего.
Так вот. Мало что я вспоминаю с таким тихим умилением, как тот самый еловый шалаш с брезентом на полу и пленкой, оборванной с какого-то парника поверх. В яранге будет гореть огонь!
А она с подруженькою хаживают к нам, в ущерб подготовке к экзаменам, что нас всех страшно волнует - меня страшнее всех. Я же вам не какой-нибудь черствый Орган.
И что отколол нежданно этот внезапный Орган? Он сбежал из шалаша. Вместе с остальными. Они бежали стремительно, даже меня не упредив. "Он бежал, и сильные рога..." Они промчались, как олени, по лесу и построили себе еще полшалаша метрах в пятидесяти дальше.
Взволнованные побегом девы - а бежали их мужчины во имя того, чтоб не отвлекать дев от учебы - так вот, девы, не оценив, нашли меня и слезно молили найти беглецов. Я нашел беглецов и, стеная в душе своей, приволок стрекулиста к разгневанной Брусле. Я силился оставить их и покурить где-то поодаль, но тут на ведьму напали корчи - Орган сел у облезлой кирпичной стены и схватился шуйцею за перси - свои. Так он сигнализировал потребность в валидоле, и что страдания его истинны и честны. Виновница торжества к тому моменту ушла в свои пенаты. Что было делать? Все равно бы ни хрена с ним бы не подеялось. Пришлось идти к ней. И там, на балконе, она внезапно... Ан нет. Мы с нею прошествовали к Органу. Ан опять нет! Я притащил уродца к ее дверям, и там мы подкормили его валидолом. А меня отвели на балкон, и там я понял, что влип. Что бы она не сказала тогда - было ясно. Это признание в любви, поправшей все правила приличия и куртуазность поведения замужней женщины с серьезными намерениями. Отчетливо замаячила возможность обретения трагического прошлого, как сейчас помню! Говорила она что-то об Органе и, само собой, об их любви, а я скучающе - именно, что скучающе! - кивал главою. Какая любовь? Какой Орган? О чем вы, мадемуазель? После карт таро, творожного торта, (торт она, по изготовлении, уронила кверху дном на крышку духовки, страшно расстроилась, но мы не успели ее утешить, так как жрали его и сожрали вдвоем все, до крошки), грозы и свежего ветра? О чем ты, о обладательница глаз серых в желтую лапку? Все было ясно.
А дни шли и шли, дева становилась все более томной и нервной, я становился все более напряжен, Орган тоже делался несколько раз напряжен, но должно быть, из-за скверного питания.
И тут вдруг - спустя несколько времени, Органа уже отловили родители, но он, само собой, снова ушел из рук - этот карьерист и служака, внезапно очнувшись, вспомнил, что его училище - или как уж там называлась его богадельня - едет в военный лагерь, и он там должен быть на командирских ролях.
Я горд. И независим. И я честно, глаза в глаза, молвил, выдержав положенную паузу: "Орган, сиди дома. Сиди ровно на своих обширных седалищных мышцах. Не езди ни на какую войну. Им придется туго, но они переживут, а ты отышачишь положенное время тут, в городе, на родную Альма-матер. Не уезжай. Ибо грядет ужас". Так сказал я.
Но куда там! "Ничего не случится, она будет верна мне, я знаю. Я все знаю". Конечно, он рвался на вольные луга, к алкоголесодержащему портвешку в ночи и пощипыванию за крутые бока гладких деревенских девок. Он и в самом деле был способен на это, на пощипывание девок, невзирая на любовь девы с серыми глазами. Даже в желтую звездочку. "Не оставляй ее одну, Лысый", - молил меня этот юрод. - "Только не ночуй слишком часто".
Мне по сию пору интересно, что в той ситуации "не слишком часто"? Я же, само собой, истолковал бред этой толстой пифии в свою пользу. Да. И не случилось ли так, что он тоже алкал подспудно обретения трагического прошлого?
И вот, отмолчав положенное с нею в ночи (я валялся на другом диванчике, прикрывая часы и давая им возможность побыть наедине подольше. Да. Я уже говорил, что всех лавров Органу не видать), Орган уехал на войну. Со своим деревянным автоматом.
3
Мне шестнадцать лет. Все это кончится плохо. Все это должно кончиться, не начавшись. Умереть даже не в яйце, но в зародыше. Это и будет моя трагедия - личная. Я больше не появлюсь на балконе, с которого видна похожая на мою настоящую река. Вскорости, конечно, я что-нибудь сделаю. Вступлю в ряды всех преступных группировок, сопьюсь - грустно, перед зеркалом, умру от разорвавшегося сердца. Уеду в колхоз.
Да, но позвольте. Уезжая на Кавказ молодой корнет, без которого Ермолов потерпит сокрушительное фиаско, просил меня не оставить без внимания - пусть нечастого - нежной его подруги. Внимательно, но не часто. И разве так уж часто - почти сутки прошли с последней встречи.
Покамест я делаю то, что можно. Большего я не сделаю. Так нельзя. Это Закон, а с законом не шутят.
Как же мы были с ней похожи! Никто и никогда не понимал меня, все повидавшего (и небо, соответственно) в жизни изгоя, как она. А сложением - широкие, относительно талии, плечи, узкая кость, узкая кисть, даже абсолютно одинаково торчащие подвздошные косточки - временами я думал, не мой ли веселый старик-отец посетил в свое время стольный град?
Преступление скалилось в моем нажатии на звонок. В ее прыжке мне сзади на шею - целое, страшное преступление, уже не проступок. "Пора валить. Валим, Лысый", - методично и спокойно сказал мой внутренний страж. Он прекрасно знал, что должен это говорить. Ну и говорил себе.
А я тем временем со страхом взирал на отчаянную деву, не менее отчаянно алкая обхватить железною рукою, болтающейся в чересчур просторном рукаве, ее стан. Вот такой вот парадокс, представьте себе. Спасая сценарий, дева предложила карты и чай, или гадания, или вышивание крестиком на пяльцах - или на пальцах. А я все любил ее. Все любил и любил, уверяя себя, что безнадежно. В общем, пока суд да дело, я понемногу упускал шанс угробить действительно ценный день в своей жизни и честно поступить - уйдя. На тот день, само собой. Но тут вечер вздохнул и ушел спать, и вошла ночь.
А ночь мудра. Просто знайте это. Ночь мудра.
Внезапно мир притих в ужасе. Земля со скрипом прекратила свой бег в пространстве. Бездна плотоядно разинула пасть, шумы умерли, и лишь отчаянные, зеленые, июньские ветки осмеливались что-то бредить в наступившем безмолвии.
"Бежим, Лысый!" - почти вслух сказал страж. - "Тут нечего больше ловить. Немедленно бежим и начинаем от нее прятаться. Пока не вернется с полей Орган, и я не сдам ему деву с серыми глазами в желтую сыпь, с рук на руки, а там видно будет. Я серьезно говорю, Лысый. Бежим".
За окном отчаянно продрало какого-то соловья, звезды посыпались с черного неба, лицо мое, как хамелеон, пошло, думаю, малиновыми пятнами, но в комнате горел лишь пособник преступления - ночник. Дева возлегла на ложе. Я сел рядом. Я все еще был наперсником.
4
Тени, тени, море теней мелькало по стенам, комары не осмелились помешать преступлению. Ночь мудра, Орган в бою несет облысевший штандарт, дева возлегла на ложе. Я сел рядом. Всего этого делать было нельзя. Никому, кроме меня, понятное дело! И я вприпрыжку бросился обрастать трагическим прошлым.
Никто и никого еще не любил так, как я, это само собой, если ей удалось так мертво прицепить к себе все повидавшего (и небо, не без того) мужчину.
Соловьи орали уже наперебой, мир, как и следовало ожидать, затих, потирая руки и ожидая очередную невиданную подлость, после которой он мог снова сказать себе: "Все так, всегда так". Не тут-то было. Молчание наше становилось все театральнее, а потом уже и нетеатральнее, я твердо решил сохранить верность суровой мужской дружбе и сообразил торжественный спич в честь Амура возложить на деву. Вот как хочешь, так и выкручивайся. Вернее, насколько хочешь, на столько и наговоришь.
Брусля молодец. И что, что руки ее были мокрые? Когда молчание стало уже просто занудным, а я уже понемногу начал посматривать по сторонам, соловьи вопили уже почти буднично, деревья шумели уже не робко, а дерзко, река тихо катила сточные воды на радость живущих ниже по течению, как тут Брусля...
Брусля молодец. Внезапно, с хрипом втянув воздух, она заговорила о каком-то вопросе, который бы хотела, может статься, задать, когда бы... кабы бы... если бы... Ах, полноте, сударь, я не могу, не мо-гу! И при этом поминала суженого всуе.
Я помалкивал и вовсе не собирался лишить Органа последнего шанса - а вдруг отмолчусь? Шанс велик! В подтверждение твердости (каково?), я тут же сказал: "Задавай". Тяжко, надрывно дыша, практичная Брусля молвила: "Но после него все может стать очень плохо..." И снова помянула Органа, а потом и черта. Плохо?! Куда хуже-то?! Молчавший безнадежно страж вдруг очнулся и начал было свое: "Валим, Лысый", - как вдруг что-то щелкнуло, и он возопил: "Бежим! Шухер, Лысый, Санек, сматываемся! Иначе очень плохо будет всем, вот, погляди нарочно в окошко!" Я послушался. Над горизонтом, масляно сверкающий в неверном, лунном свете, стоял на гильотинно-остром ребре медный таз. Таз был страшен.
"Задавай свой вопрос", - сипло проговорил я, грустно усмехаючись. Орган воевал.
И она спросила: "А ты меня любишь?"
Таз приближался, чуя катастрофу, снова притихло бытие... Предо мною предстал Орган в черном плаще до пят и босой. Он горько усмехался и грыз заусенцы. Он менял обличья - то становился близок, понятен и дружественен, то вдруг зловещ, как созревающий геморрой перед дальней поездкой, то нес я ему в шалаш плавленый сырок "Дружба", то курили мы с ним один бычок на двоих, то маячило передо мной общество, где мы с ним вращались - оно все косилось на меня крайне недружелюбно, то видел я себя - гордого и одинокого, сказавшего "Нет" и исчезнувшего в ночи, то вновь являлся Орган, тоскующий и нечисто побритый, то снова я - не предавший дружбы, мрачный и нелюдимый женоненавистник, вставали предо мною и вовсе невнятные картины, все это неслось с огромной скоростью, возник, кажется, даже друг мой из другого города, брезгливо наморщивший губы, понимал я, что рушу что-то великое, незыблемое, что-то светлое, что должно продлиться в годах и воплотиться в сопливых детях, что-то, на что я не имел просто права покуситься. Как мог я предать все это? Мог ли я предать все это - Органа, сыр, чужие чувства, которым был назначен хранителем, как я мог? Как? Как?! А вот так. И я сказал, сказал, ощущая биение сердца где-то в районе гортани, я сказал: "Да", - и повторил: "Да, люблю".
А может, и вовсе ничего такого я и не видел - все заслонил небольшой, но лакомый бюст владелицы моих помыслов.
Что поделать - сила солому ломит, быль молодцу не укор, охота пуще неволи, первая колом, вторая соколом, а ведь истома пуще смерти, а от молодца и потерпеть не грех, да и мне не век честною проходить... Гм, последняя реплика - не моя.
"А вот теперь я, пожалуй, точно пойду", - внезапно в качестве логического продолжения сказал я, подергиваясь, как китайский болванчик. Само собой, не шевельнувшись.
И таз с грохотом обрушился, и нас им накрыло. Тут упал на пол ее, кажется, кошелек (или перстень с ядом, который она, несомненно, хотела выпить, наведя у меня необходимые ей справки), я проворно поднял его, и тут наши руки соприкоснулись, и какое-то время я разнежено лобзал ее персты - нежно и неотвратимо, постоянно приговаривая про себя: "Вот и все. Надо бежать. Пора идти. Все. Пора. Все. Вот и все. Пора идти. Ага!"
Тут, наконец, дева судорожно вытянулась на кровати...
Брусля молодец. Поняв, что я вот-вот подхвачусь и кинусь наутек, она просто повела действо в нужном обоим направлении.
Так что я потянулся к ее устам. Любой режиссер умер бы за право снять этот канонический "выход на поцелуй", который то начинался, то не начинался, Орган просто уже был по всей комнате, его поддерживали лихие друзья, они вострили рапиры, стучал поезд - да, как же! Метрах в трехстах от ее дома пролегали железнодорожные пути! Чуть не забыл, - ночь была мудра, матушка ее была на гастролях, я прикоснулся к ее устам, мир и небо вздрогнули...
И небывалая, невиданная нигде дотоле эрекция стряслась со мной! Носил же я тогда отцовские тренировочные штаны с тремя полосками. (О, меня мелко не кроши, я был опытным поставщиком наслаждений невинным девушкам, да и она бы супом пиджака не обдала, о, мы - взрослые, насквозь трагичные мужчина и женщина, знающие жизнь, о чем яснее всего говорит тот факт, что когда на следующую ночь я познал-таки ее, ночному потолку от нас обоих в кромешной тьме предстал лишь мой слегка открытый афедрон, а так на мне не хватало только, по-моему, треуха, берданки и коньков).
Я отчетливо понял, что жизнь так и так, натурально, кончена, дала трещину, я предал Органа, я буду проклинаем, и имя мое будет опозорено, и голова моя закружилась, и я возлег рядом с девой и внезапно строго вопросил: "Ты подвинешься или как?!"
Так вот, терять нам с ней было нечего, а Брусля молодец.
Переживание оказалось для меня слишком острым, и я то осыпал деву ласками, то робко похрапывал, но в целом, почти бодрствовал, сиюминутно проваливаясь в бред и говоря какую-то чушь о том, что они ее непременно заберут, а я - да что я? Я славно пожил. Я видел небо, и теперь мне на все плевать. И случись все это без наличия Органа - вот он, кстати, не правда ли, прокурор? - то мы вполне могли бы быть счастливы, а так, хошь не хошь, а счастливыми мы стать не можем ни за что. Поминутно был поминаем и Орган. Поначалу. Космос.
Тем временем пальцы мои расстегивали ей пеньюар, ибо я крайне нуждался в ее декольте, ее пальцы его застегивали, что будило во мне вполне понятное озлобление, а в ней горькое разочарование схожестью мужчин, как ни парадоксально да, таковая имеет место быть, я же с каждым поцелуем проваливался в тартарары и одновременно уходил в облака, трясущиеся персты мои терзали тугую девичью плоть, хотелось все больше и большего, мы что-то непрерывно шептали, временами отрывались друг от друга и вначале горько роняли, а потом и цедили: "А как же Орган?" - и все новые и новые пуговицы (бесконечные, черт их задери совсем, пуговицы!), оставались незастегнутыми, и официально все это мне не принадлежало, и в финале, понятное дело, было решено лечь спать. Да.
Соблюдая верность Органу, мы уснули на разных кроватях. Ну, а к Органу на войну надо ехать, как и обещали, и никто и подумать не может, что мы не поедем. Что, правда, ему там сказать?
Стыд, стыд, просто ужасный стыд глодал меня. Как я мог? Как мы могли? Как перенесет это Орган? И не пора ли мне домой, сделав вид, что вообще не знаю, кто она? Как сможем мы с нею жить дальше? Как сможем посмотреть друг другу в глаза, а уж про то, как поглядеть в хитрющие глазки Органа и речь молчит. Как вообще с этим живут? И почему я так и не стащил с нее сарафан, позвольте спросить? Как сможем мы есть и спать после такого?
Весь в стыде и тягостных раздумьях, перемежавшихся очень самодовольными улыбками, я ворочался на кровати, мечтая, само собой, перебраться на соседнюю. Трагедия свершилась и я был там в первой роли. Что еще можно желать? А ничего. И нечего. Как, правда, жить теперь с этим, а? Ну, как-как... С трудом. Со стыдом глядя в глаза честным людям. Отшельниками. Только друг для друга. Это будет невыносимо тяжело, но трагическое чувство, чувство величественное будет реять над нами и согревать нас в холоде жестокого мира. Оно того стоило, Лысый? Да, Лысый, оно того стои...
Уснул я моментально и сладко, положив только голову на подушку.
Через две недели из-за этой истории мне проломили башку, а она не пришла ко мне в больницу.