Кофейный осадок на дне чашечки... Каким бы горячим, ароматным, жгучим и сладким, дурманяще-бодрящим не был кофе, осадок надо выплеснуть. Чтобы можно было начисто вымыть и вытереть чашечку. Для новой порции.
- Хуже, я думаю, уже не будет. И поэтому ничего уж не остается, как написать, наконец, все это. Х-ха, и название подходящее - "Записки на содранной коже". Не на моей, не пугайтесь. Хотя, впрочем, есть все основания думать, что через несколько дней я могу вполне оказаться "на выставке", "в петле", "в галстуке ль последнем". Как вам будет угодно. (Мне не угодно никак, но это разговор особый, да и мотивы, признаться, сугубо личные). Я же, опять подтверждая свою непроходимую глупость, на ваш, друзья-сообщники, брошенный в окно золотой не покупаю пару жизнетворных помарок писаря. А прошу охранника принести чем и на чем писать. Ту тварь, которую убили и сделали вид, что выделали ее шкуру в пергамент, явно добывал Ланцелот. Любил он охотиться на драконов...
Отвлекся. А времени-то... Хотя кто его знает. Нынче я скажу правду. Первую полную правду в своей жизни. Жизнь без конца бегущего, разыскиваемого, пойманного с (или без) поличным, не особо, спешу уверить, располагает к рьяному соблюдению одной из заповедей. Так о полной правде. Многие ли могут похвастаться тем же? Могут-то многие... Я расскажу ту историю, которая у всех вас - у тебя, Ив, у тебя, Клеман, у вас Жак и Пьер,- своя, у тебя, Луи,- своя... И у тебя, Марго, своя.
...Даже сейчас, сидя и очень самоуверенно ожидая помилования, потому ожидая, что они казнить меня не могут... Не то... Даже здесь, в каменном вонючем колодце куда, однако, залетают монеты и листья... Не то...ёёё Я никогда не боялся смерти, Марго. (Боязнь умереть неузнанным уже прошла...) Ты это знаешь. Так же, как знаешь, чего действительно я боялся. Знаешь? Да. Знаешь. Ты знаешь обо мне значительно больше других, Безумие по имени Марго, Безрассудство и Страсть по имени Марго, Похоть и Неверность, Ложь и Презрение по имени Марго... Любовь - это будет сказано короче.
Даже теперь, когда я уже боюсь, что попади эта сорванная с дракона шкура к тебе, лишь поморщишься брезгливо - и только... Не то. Я знаю, что если покрепче зажмуриться, а потом, резко выбросив руки вверх, заорать в лицо полной Луне: "Мар-го-о-о! При..." Нет, просто - "Мар-го-о-о!" - и ты придешь. Даже поморщась. Даже объяснив по дороге всему Парижу, что идешь, в основном, к страже, а уж заодно и ко... Даже в развороченной постели с "Единственным, Который Не ...", ты услышишь меня. Х-ха! Лживая, корыстная, сластолюбивая дрянь моя, помнишь свой крик: "Как ты, неудачник, не стоящий этого - моей верности (о чем я, дура, сейчас жалею!), смеешь не верить мне?! Мне! В мою верность?!". Я верил и верю в твою несокрушимую верность тебе, Марго. А значит, не доверяю тебе... Я люблю тебя, Марго! Как же я могу тебе верить?! Как же можно любить то, в чем уверен, а? Я верю в то, что узнай в Шампани, кому они обязаны свинцовыми золотыми - и кипящее масло будет мне обеспечено. Но люблю ли я это? Я верю в то, что ты сейчас не одна в постели - но люблю ли я это? Я верю в то, что по выходе отсюда, меня, по твоей наводке, скорее всего, повалят - но в силах ли я это любить? Но тебя я - люблю. А теперь, умная шлюха, скажи мне - верю ли я тебе? Так можно ли любить то, в чем уверен, а? А, то-то...
Я помню свою, не лишенную забавности, попытку заработать честным (хмм... ну, пусть) трудом. Через два месяца, ночью, в чужом до ломоты в костях, Риме, я заорал в ночь, стоя в темной гостиничной комнате для прислуги: "Мар-го-о-о! Забери меня отсюда, от них от всех!.." Помнишь? Через сотни лье, ни на миг не задумавшись о бредовости поступка, - и ты приехала. Я просил Марго-тварь забрать от них Тварь-Вийона... Что для Тварей сотни лье? А черную сорочку помнишь? А первый поцелуй в парадном присутственного места, куда нас занес черт, потому, что Тварям было все равно, где дорваться друг до друга...
А первую оплеуху?
Старая и злая, подыхая - помни, Любовь моя - ты первая и единственная потаскуха, которую бродячий полудурок Вийон, наповал сраженный тобой в "Шлеме", пытался превратить в нечто несвойственное тебе и ненужное ему. Он любил тебя. От Любви глупеют. Глупеют? Х-ха!.. Да нет, не глупеют, все куда хуже и проще - когда, глядя в глаза Этой женщине, ты понимаешь, что пришла пора обманывать себя. Красиво вуалировать, дерзко лгать или бесстыдно врать. Пора пришла... И еще, увидев тебя, вдрабадан пьяную на столе, выкрикивающую стихи (твои, как оказалось), я понял, что хочу Этого. Это. Эту. Хочу самое лучшее. А потом ты повалилась за мой стол, подперла голову руками (с предплечий вниз, к локтям, которые покоились в луже красного, съехали рукава, обнажив удивительно изящные запястья), и катастрофически быстро трезвея и одевая профессиональную маску прикабацкой развеселой подстилки, спросила:
- Ты кто?
- Поэт. Лучший в городе. - Поздно, уже было слишком поздно. Я уже видел Тебя. Тварь в тебе. Да и маску ты впопыхах натянула неправильную - судя по одежде и манерам, ты летала выше.
- Поэт? Ты? Лучший? - Выпад, выпад, пируэт...
- Самый лучший.
- Читай.
Даже здесь, в каменном вонючем колодце, куда, однако, залетают монеты и листья... Не то...
Я прочитал. Они пришли сами. Из твоих глаз, где болталась моя дурацкая жизнь, из-за сотен рук, лапавших твое тело и одновременно сдавливающих мне глотку. Из-под твоих юбок. Из самых ласковых губ твоих... Кто многим и ко многому у многих, ласковых... Ты ошалело слушала.
Вот так пустеет этот мир -
Когда кишки зажав в ладони,
Я подмигну тебе: "Пока".
В пурпур облитая рука
Махнет в ответ: "Пока, пока..."
... Со стороны не видно крови,
А воронье летит на пир.
... Вот так пустеет этот мир.
Вот так пустеет этот мир -
Когда тепло с груди уходит,
Твоей груди, и шелк ладони
Последний раз по лбу проводит...
А вечер скалится с издевкой:
"Постой, там ночка впереди..."
И души превращает в тир.
Вот так пустеет этот мир.
Вот так пустеет этот мир -
Когда кричи, молчи - все ложь,
Когда под печень хочешь нож,
Когда, прощаясь, шутим оба,
Когда в жару в крови сугробы,
Когда любой дворец - сортир...
Вот так пустеет этот мир.
Под последние слова, которые, силясь переорать пьяный "Шлем", я выхаркнул сорванным голосом, на стол шлепнулось блюдо с мясом, бутылка вина, полетели монеты. А мне... А мне хотелось
Я просил Марго-Тварь забрать от них Тварь-Вийона... Что для Тварей сотни лье? А черную сорочку помнишь?
действительно затеять с этим Миром драку и помахать тебе ладонью, черной от крови, которая текла бы из пробитой печени. И уйти. Навсегда. Туда, откуда не возвращаются. Чтобы не видеть тоски в твоих глазах, не чуять, чем все это кончится. А ты смеялась.
- Мой смех - сказал я. - Смеешься здорово. Я таким сам смеюсь.
...Кто, кто, кто кроме Твари, объяснит мне - почему ты, вдруг вскочив с лавки, бросилась ко мне и, наступив на юбку, грохнулась бедром об угол стола (в жизни не целовал синяка слаще!) и упав ко мне на
колени под общий хохот (да и мой, и твой...), вдруг прижала мою голову к груди и зашептала на ухо: "Все, все, все, успокойся, Я здесь, Все. Все хорошо..."
И "Шлем" онемел.
- Вийон! - стражник открыл окошечко - Плетей хочешь? Чего орешь?
- Я?
- Точно, плетей. И колодку хочет. Я что, по-твоему, вру?!
- По-моему - нет. - Искренне ответил Вийон. И, дождавшись, пока окошечко почти закроется, добавил: - Но ведь я запросто могу и ошибиться...
...Плети и колодка ничем не отличались от предыдущих...
Завалившись в угол, то есть упершись колодкой в угол, чтобы не приваливаться всей спиной, Вийон бубнил себе под нос: "Не вам меня убить. Не вам. Не вам".
- И оного Вийона уличив... - гнусаво бредил одуревший от духоты писарь.
"Коню понятно. Выгонят меня из тюрьмы сейчас... С Высочайшим помилованием в... не упомню уже который раз. "Балладу о повешенных" я уже писал. Следующая будет: "Баллада о том, как Вийона гнали из Парижа". Вчистую не помилуют, изгнание, надо думать, прилепят..."
- И мерзость его взвопияла к небесам - совсем ополоумел Писарь.
- Взвопияла? - оживился судья. - Это что, так прямо и написано?
- Да, Ваша честь - несколько очнулся писарь - С Ваших же слов.
- Подсудимый, - вконец развеселился судья, но скис, взглянув на священника. - Что ты можешь сказать об этом? Подсудимый! Да что он, спит, что ли?!
Удар древком алебарды вдоль худой спины, взбодрил Вийона. Он действительно ушел куда-то в полузабытье, беспрестанно коря себя за это: "Совсем, Франсуа, нехорошо. Рожу бы погрустнее надо и, по возможности, добавить испуг и раскаяние... Скверно... Отчего же мне так восхитительно все равно?... И с чего я, собственно, взял, что меня милуют?... Но даже эта попытка заинтересоваться происходящим, постыдно провалилась, mea culpa, mea maxima culpa..."
Однако, древко алебарды, видимо, было сродни жезлу, который выбил из камня воду. Слезы тут же навернулись на глаза, и даже стон получился очаровательно натуральным.
- О-о-ооо! Взвопияла, да Ваша Честь! Истинно так, взвопияла и вопиет и вопиять будет - тут Вийон очнулся и добавил: "До тех пор, пока исключительно справедливое наказание меня не постигнет." - Тут он отер слезу.
- А ведь ты и не знаешь, что тебя ждет.
- И что? Что с того, Ваша честь?! Какое наказание будет чрезмерным для мерзости, взвопиявшей до небес? - Искренне удивился Вийон, скорбно качаясь из стороны в сторону.
- Это так... - Жара доконала судью, и он заорал: - Так слушай, тварь, ту меру наказания, которой осчастливил тебя наш христианнейший сюзерен: "На прошение Франсуа Вийона о помиловании, Волею нашего Христианнейшего Короля.........., отвечено: Заменить, видя искреннее Вийона раскаяние и из уважения к просителям за оного - герцогу Карлу Орлеанскому и прочим дворянского сословия лицам, смертную казнь изгнанием из Парижа, на сборы дать 3 дня, в случае неисполнения оного, казнь, без права подачи прошения о помиловании, применить".
Тут я понял, что не могу изобразить положенного восторга с приличествующим умилением и, схватившись за сердце, рухнул на пол, томно прикрыв один глаз и закатив другой.
- Снять с него кандалы и запереть, а в понедельник выкиньте его отсюда - распорядился, удаляясь Судья, убедившись, что вылитое на Вийона ведро воды, возымело целительное действие.
...До чего постыдный фарс... Ведь все заранее знали, что меня помилуют. По одной лишь причине - Марго. По причине той лишь, что историю эту не вам суждено заканчивать, люди. Всего лишь люди...
Я больше не хочу писать эти ... "Записки". Стихи не получились, а эта манера мною скверно освоена. Да и что еще сказать?! Что?! Как Тварь искала Дом -на-Твоих-Коленях? Как я подыхал без тебя, а потом подыхал с тобой, вспоминая с каждым новым поцелуем, а затем и естественным их продолжением, тот табун жеребцов и меринов (увы...), да и кобыл, кстати, которые были до и во время меня? Я знал некоторых из них и чувствовал, что могу претендовать на канонизацию при жизни - ибо не тронул не единого. О том, как, целуя, лаская, вылизывая твое тело, я вспоминал твои бесстыдные рассказы о том, как ты вышибала, за то же самое, деньги, кого-то осчастливила даром?.. И заглушить это можно было лишь одним способом - умножая, удваивая, удесятеряя усилия? А кого-то забыл спросить разрешения. Марго, не верь или верь - я искал одного, забывшего спросить. А когда я узнал способ, которым это можно было сделать, было уже слишком поздно. - я стал для тебя - "Все". А "все" чересчур вялы для этого. О чем еще - о том, как воет от нежности Тварь, когда своей мордой обтирает, оттирает, очищает тебя, скверную и грязную - от кончиков пальцев ног до... А затем и до груди, до лица - и обратно! О чем еще - о том, как ты, убивавшая и ты, которой еще предстоит убить - просыпалась ночью от того, что тебе показалось - мне плохо? Все. Шкура кончилась. Перо не может писать на драконовой чешуе.
Последний отрывок, выклянченный Вийоном у стражника Рихарда, у то ли немца, то ли швейцарца, но человека хорошего и Вийону симпатизировавшего.
Мало я бил тебя, Тварь! Мало я тебя жалел! Даже за мою голову ты заплатишь... Денег у тебя все равно постоянно нет...
... Бешенство. Вот истинное название этому чувству, никакая это не страсть, она...
...А в воскресенье вечером пришла Ты.
...А нужна ли ты была мне другая, а? Я ведь получил то, чего хотел - доступную, живущую изо всех сил, циничную...Стать истинной стервой мешала поэтичность. Той стервой, что взлетают со Дна к вершинам. Не-е-ет... Не тот случай. Даже случись момент взлета, не дай Бог, оглянувшись, тебе увидеть на Дне что-то кажущееся тебе нужным и желанным- ты тут же нырнешь обратно, в самую грязь. Тогда зачем были мне эти самые перемены, ни к чему никого не ведшие? Победить? Победить твою Тварь? Победить Тварь, которая одна лишь была нужна и именно такой? Требование рассудка - если хочешь дольше пробыть, придется забить Тварь до полусмерти. Чью Тварь-то? Рассудок и Любовь только у тебя идут рука об руку, Вийон. Хотя, по правилам хорошего тона, при оном состоянии души - в Любви - рассудок должен на пару корпусов отставать.
...Узнав о помиловании, ты рассмеялась и бросилась мне на шею, безжалостно сминая новое платье, незнакомое мне. Не преминув намекнуть, какой именно части твоего тела я обязан свиданием ,и - кто знает! - может быть, и свободой.
Благословенны моменты, когда... Не то! Благословен тот вдох, выдох после которого дается с таким трудом, но ... Не то! И ты - не то, и свиданье - не то, и Свобода - не то...
...Грубо схватив Марго за плечи, Вийон всмотрелся ей в глаза. Вот это-то. Счастье. Ей идет быть счастливой. Но это счастье родилось не здесь и не сейчас. Оно с улицы, чуть остывшее с ночи за день, счастье. Жесткие руки Вийона переползли ,комкая, как глину, тело Марго с плеч на грудь.
- ...меня? - сухим шепотом спросил он.
- Что? - не разобрала Марго, все еще оберегая в глазах ночное счастье, но уже мелькал в ее взгляде прощальный призыв уходящей Твари.
- Ты еще любишь меня? Хоть ...Нет, не то... Ты все еще - и не договорив ,резко разорвал платье от шеи до пояса. Стражник Рихард, то ли немец, то ли швейцарец, тактично отвернулся, одновременно перекрывая дверное окошечко.
...Бешенство. Вот истинное название этому чувству, никакая это не страсть, она... А? Что?.. Страсть, какая еще страсть, когда словно за ошейник оттаскиваешь себя от грани, от ее кожи, удержавшись за миг до того, как вцепиться зубами. Когда последние обрывки рассудка кричат, силясь напомнить Бешенству, как хрупка телесная оболочка этой суки, подстилки, мрази, притащившей в тюрьму к мужу ожерелье из синяков на груди и шее над ключицами... Когда предел твоих желаний - вот он, выгнувшись этими синяками тебе навстречу, спиной лежит на подставленной тобой ладони, а вторая твоя рука, сжав грудь, все сильнее вдавливается в это тело и чувствуешь нарастающее желание, подогретое видом ожерелья, соединить ладони... И, спасаясь от этого, ты делаешь единственное, что еще возможно - утыкаешься в ожерелье лицом, и престаешь его видеть.
- Ты ... Все... Еще... Лю...Бишь... Ме...Ня?!.. - вопрос-издевка. Но момент, в который он задан, ставит все на свои места. Это - только вопрос. И ответное:
- Мне... лечь? Или...у...сте...ны?..
"Чего ты хочешь, любимый?"
***
- Дойдешь. В моей сорочке. - Вийон снял колет и, стянув сорочку, бросил ее Марго, начавшей уже сожалеть, что зря ,зря она надела новое платье.
- Ты думаешь, я тебе эту обновку случайно порвал? Страсть вскипела? - Вийон жадно напился из кувшина, пролив воду на грудь. Поперхнулся.
- Так когда же ты выходишь? - устало спросила Марго.
- Завтра, завтра - злорадно ответил Франсуа.
Марго улыбнулась, а Вийон, поглядев ей в глаза, внезапно задал два вопроса. Вслух: "Кто он?", а про себя: "Интересно, долго ли я еще проживу?" Марго же ответила, с рассмешившим обоих возмущением: "Да как ты можешь?", а про себя: "Интересно, долго ли ты еще проживешь?"
- Страсть-то вскипела - задумчиво повторил Вийон.- Чего бы ей... Столько без баб. Завтра я выхожу отсюда, а еще через три дня покидаю Париж. ("Как я буду без тебя?" - следовало бы спросить. Но не спрошу. Во-первых - не буду. А во-вторых. - Все, потому что. Нас больше нет).
Задрапировавшись сорочкой Франсуа, Марго пошла к выходу. Призывно толкнула все еще стоящего спиной Рихарда бедром и грациозно скрылась за дверью, зацепившись рукавом. Напоследок обернулась.
Задрапировавшись сорочкой Франсуа, Марго пошла к выходу. Призывно толкнула Рихарда, все еще стоящего спиной, бедром и грациозно скрылась за дверью, зацепившись рукавом. Напоследок обернулась. В ее глазах, жёстко смотрящих на Вийона, читался последний вопрос: "Есть ли у нас тобой еще одна попытка, Любимый?" Прежде чем она ответила себе, это сделал Вийон, нацепивший на лицо выражение, касавшегося исключительно сиюминутного, рефлекторного флирта с Рихардом: "Тебе все еще?.. О, pardon! Опять - мало? Не удивлен, удачи".
Когда дверь захлопнулась, Вийон съехал по стене, уселся на корточки и спрятал лицо в коленях, накрыв затылок сцепленными кистями. Потом резко выпрямился, скрипнув зубами от бестактного упоминания спиной того факта, что ее, все-таки, недавно пороли, а несколько минут назад еще и царапали.
- Попытки? Нет. - Спокойно, с облегчением, сказал он вслух. - Чего там - попытки. Нас больше нет...
Затем он поднял левую руку и, пристально глядя на нее и чуть-чуть - за, необычайно бережно обвел ею в воздухе невидимое лицо, огладил скулу, подбородок, невидимую, но до ощущения тепла кожи под ладонью, отчетливо представленную шею, плечо...
...На улице Марго, к изумлению прохожих необычайно мягко (так накрывают роскошную бабочку), накрыла ладонью скулу, провела рукой по подбородку, шее, плечу. В глазах ее плеснулся ужас... Она задорно тряхнула головой и пошагала по улице, навстречу заходящему Солнцу, пересмеиваясь по дороге со знакомыми, знакомыми проститутками и, наконец, скрылась за парадной дверью роскошного дома. Привратник, открывший дверь, и глазом не моргнул при виде странного ее наряда. Поклонившись, он запер за гостьей дверь.
- Куда девался день вчерашний? - монотонно повторял Вийон, то затихая, то вновь срываясь на крик - Куда? Но где теперь я? И где ты? И где, где, где... Где мы, Марго? Где ты, Любовь наша? Где? В п...е. Я знаю, где. И точно знаю, что ее можно и... И нельзя оттуда достать... Когда Любовь начинает нуждаться в костылях - в том кюре, что сочетал проститутку и бандита, то это означает две вещи, - что с одной стороны, она нужна и живуча, а с другой (С нашей!), унизительна. Но может ли Любовь быть унижением? Нет. Значит, Она ушла-таки? До кюре или вместе с разлукой? С последней? А? Хотя, судя по взгляду Марго и ее чересчур искреннему возмущению, эта Любовь еще не ушла до конца... Что-то она еще преподнесет... То, что она возмутилась, это естественно. Как естественно и то, что у нее кто-то "Единственный, Который Не...", есть. А возмущение... это призрак верности, которая была бы оскорблена. Значит, что-то еще будет. И слава Богу. Любовь не должна подыхать. Она может и должна только лишь быть убита.
- ...Опять шаркают за стеной. За дверью. Отвлекают. Х-ха! До чего же страшно было писать эти записки, "Записки на содранной коже", зная, что понемногу сносит от основного в сторону, - но это еще поправимо. Но до чего же страшно представлять, что даже попадись эти "Записки" тебе на глаза - не отбросишь ли ты их с презрением в сторону? А, Марго? Коль скоро я стал "таким же и даже хуже"? Господи, я - боюсь? Мнения? Нет. Чувства? Я? Х-ха. Но не чувства ль вызванного мной у тебя нынешней я боюсь? Да где же мой черный колет, надев который с уверенностью можно было знать, что ты придешь?.. Где то ощущение вселенской власти и защиты для тебя - когда взяв в руки твой хрупкий затылочек и привлекши тебя на грудь, я хрипел: "Марго, Любовь моя..." Где... Я уже говорил о Тварях?. А? О тех Тварях... Когда придерживая тебя за хрупкий затылочек на груди, боясь оцарапать застежками, грубой тканью твое лицо, непроизвольно напрягаешь мышцы груди - дать этой мелочью тебе лишний раз почувствовать, что все - Твое. Для тебя. Оберечь. Предупредить. Избавить. Сколь лучше, если бы тогда Сермуаз чиркнул мне ножом не по губе, а по горлу... О Тварях. - в этот миг, когда закрыты глаза, а твой рот зажат, если можно так выразиться, колетом, чувствовать, как скулит и рвется изнутри Тварь, раздирая плоть и ломая ребра, рвется, почуяв такую же за клеткой твоих хрупких, не раз по-пьянке ломаных, ребер... К Ней. Тварь - к Твари - Пара. Каждой Твари - по паре...
За дверью опять загромыхали - нарочито загромыхали латами . Если учесть, что стража имела на себе отнюдь не полный доспех,то эта нарочитость особенно...
- Вийон! А разве можно тебе - без колодки-то, а? А писать разве можно? - в открывшееся дверное окошко влезла тугая, с глазами навыкате, ряха. И разразилась хохотом, зная, как бесится потревоженный Вийон, особенно присмиревший после подачи прошения о помиловании.
- До чего ж сказать хочется,
Как мне сильно желается:
Да удавись ты чем мочишься
И подавись. Коль дотянешься.
- бесстрастно порекомендовал Вийон, не оборачиваясь. Мечты должны сбываться, в конце концов...
...Ветер, ворвавшийся в окно, в качестве награды прихватил с собой "дачку" с воли - запах леса (здесь? Здесь...) и листок. Лес... Марго, помнишь, ты вытащила меня в лес? Думаю, да. Боже! Сколько "страшных" вещей ты поведала о себе. Но тогда это было страшным и для меня. А Тварь ревела и рвалась на волю - зализать раны, утешить, успокоить, угреть. И я обнял тебя на поляне между двух рукавов Сены. И небо малиловело над нами, вознаграждая меня за выход дикой, противоестественной Красотой.
Хотелось бы умереть на этом месте, месте, где Земля еще обращается к тем, кто умеет спрашивать и слушать. Неясный голос древности, поднимаясь от земли между трех огромных дубов, один с которых был убит и сожжен твоей тоской (я верил в это. И это было правдой, клянусь! Вам ли не знать, что правда это то, во что ты сейчас хочешь верить), к небу захватил заодно, с ароматом вечернего луга и реки, нас.
Умереть здесь... На месте, где Земля говорит с тобой голосами прошлого и кружится голова от осязаемой, видимой древности Мира - Неба, Земли... Дубов... На месте, где Тварь впадает в неистовство, чуя близость бессчетных родичей - из прошлого, прошлого настолько, что оно стало легендой и родичи Твари, невозбранно пользуясь легендарностью своей, выглядывают из-за прошедших столетий. Кто-то из них сильнее, быть может, может, мудрее, лучше... Но это - свои.
Умереть здесь. В бою, или, на худой конец, в славной драке с поножовщиной. Или уж хотя бы дотащиться сюда подыхать...
- На этом месте хорошо бы зачать ребенка. - Сказала ты и уточнила: - Нас. Нас в Вечности.
Ни до, ни после, ни с кем я не хотел этого же, Марго. Вот это - Правда.
Что ж, мы не врем... Себе, х-ха! Предано, продано и растоптано теперь уже, кажется, все. Синяки на твоей шее? О, дело не в них, мало ли было таких синяков... Сегодня, не сговариваясь (а зачем
Неясный голос древности, поднимаясь от земли между трех огромных дубов, один с которых был убит и сожжен твоей тоской (я верил в это. И это было правдой, клянусь! Вам ли не знать, что правда это то, во что ты сейчас хочешь верить), к небу захватил заодно, с ароматом вечернего луга и реки, нас.
одному целому сговариваться?!) мы под ритм рвущегося платья и "Ты... Меня...Еще... Любишь?..", под аккомпанемент толчками, стонами выходящего из твоей груди, намертво зажатой между м-ной и стеной, воздуха, мы отслужили заупокойную Любви. Не больше и не меньше.
- Я боюсь. Я боюсь вновь увидеть пустоту - Вийон молитвенно смотрел в окно. Прислушался. С другого конца города, окутанный ароматами и хрустом шелкового постельного белья, донесся ответ: "Все, все, все, успокойся, я здесь, я с тобой, все, все хорошо, ну..."
- Самой-то не смешно? - брезгливое выражение лица Вийона ("Собака всегда возвращается на свою блевотину"), яснее ясного говорило, что постыдная слабость, как всегда небрежно и легко, преодолена.
Открывая перед Вийоном дверь узилища, стражник, старый, судя по сетке шрамов на лице и шее, солдат, то ли немец, то ли швейцарец, непонятно почему симпатизировавший Вийону, спросил: "Куда ти теперь есть идти, Recke?" . Вийон на один миг задумался и негромко, но удивительно отчетливо ответил: "К женщине, Рихард. К женщине, которую я люблю куда-а-а-а-а больше своей дурацкой жизни". Не обычная для этих смрадных стен, настороженная: "Кто идет? И ... за кем? И... зачем?", тишина, а тишина, прислушивающаяся к удивительно простым, не козырно-ухарским, не мертво-тоскливым словам Франсуа, воцарилась в коридоре. Рихард, насупивший брови, олицетворял собой тюрьму, осмысляющую неслыханную дотоле вещь, наконец, кивнул, и тюрьма тоже кивнула, завершив два перевода - на родной, а затем на доступный языки. "О, да. Женщин. Она..." - Тут Рихард вновь замолк, но лицо старого ключаря и законного убийцы потеплело. Он еще раз торжественно кивнул,и улыбка, как наконец проломивший лед весенний родничок, выплеснулась на его лицо. Худое же, напряженное лицо Вийона не изменилось нисколько, как будто он не сказал только что первые человеческие слова, слышанные в этом холодном коридоре. А между делом обронил в кругу собутыльников, что нынче же ввечеру навестит черную лестницу, где дура-прислуга постоянно забывает корзину с бельем - вещь нужную, способную оплатить ужин, ночлег и небольшую игру, но крайне незначительную для его полета.
Рихард захлопнул и запер за Вийоном дверь и снова торжественно кивнул сквозь прутья в дверном окошечке.
Вийон постоял на пороге и, выкрикнув ритуальное: "Тюрьма, забудь мое имя!", пошел, все убыстряя шаги, и вскоре нырнул в переулок. Долгий путь его лежал в один затрапезный кабачок, хозяин которого, большой любитель поэзии Вийона и тела Марго (как он уверял - именно в этой последовательности) навеки закрепил за ними маленькую каморку. За нее он денег не брал. Хотя, по чести, за остальное ему тоже никто не платил. За четверостишье Вийона можно было запросто получить ужин на двоих, а Марго была еще не в том состоянии и возрасте (да и хозяин был не тем, скажем, молодцом), когда за это платит женщина. Так уж, из вежливости, как всем, так и ему. Да и кто может знать, когда и зачем что-нибудь может понадобиться? Крыша, ужин.. Впрок, скажем.
- Вийон! - радости хозяйской не было предела. В зале никого больше не было, и хозяин доверительно спросил: "Бежал?"
- Н-да. Ты, Жак, чем старее...
- Что?!
- Выслан из города со сроком на сборы аж в три дня. Каморка еще за мной?
- Эта прекрасная комната еще за...
- Эта прекрасная каморка еще за мной. Так.
- Марго у меня часто ночует. - вдруг выпалил хозяин. - Но тебя все равно высылают...
Вийон с интересом смотрел на него.
- Ну, надо же ей когда-нибудь остепениться...
- Оскотиниться? - переспросил Вийон.
- Осте... Что? - побагровел Жак.
- Ничего. Мне нужна бочка воды, помощник для отскрябывания всей тюремной грязи, ужин и затем я навсегда оставляю твою каморку.
- Вийон, я чувствую, что она тебя не любит.
- Да? Ну, что же, кто я, в конце концов, такой, чтобы спорить с умным человеком?
- А кто ты? И кто я, а? То-то.
- Ты?
В этом мире, хозяин, банкуют такие, как ты.
Мой удел - догола, до костей, до креста проиграться.
Эти ставки смешны, предлагаю повыше подняться -
Ставлю шкуру свою. Ну, а мне - я уже отыскал. И возьму.
Я возьму. Или взял. Или тихо... краду. Понемножку.
Только вслушайся: "Быть одиноким". Не понял? Я рад.
Я краду ту, тобою "на счастье" пригретую черную кошку.
Раздаешь? Поднимаешь? Я выставил все, чем богат.
Передергивать карты не надо - заранее ясно:
То, что выпало мне вверх "рубашкой" - пустая игра.
Проверяем? Ну, что? Угадал? И прекрасно.
Знать со шкурой дырявой прощаться приспела пора.
Проиграл -отдаю. Забирай. Посмотри - веселится "шарашка".
Извини, что заклад мой местами до мяса пробит.
Только, знаешь, прошу: ты, хозяин, оставь мне рубашку.
Там ворованным счастьем согретая кошка сопит.
В этом мире, хозяин, банкуют такие, как ты.
Мой удел - догола, до костей, до креста проиграться.
Были ставки смешны, предложил я повыше подняться.
Проиграл? Может быть. Но украл свой кусочек мечты.
Отмывшись, Вийон пристально осмотрел помогавшую ему служанку. На миг зажмурился и резко привлек ее к себе.
"Женщины стали куда как развратнее, чем были до моей последней отсидки, месяц назад - бубнил Франсуа, одеваясь в каморке в свое второе, чистое и последнее платье. - В жизни не видел, чтобы с такой прытью стремились расстаться с невинностью..."
Цыган, танцуя, резко нагнулся и бросился вперед, к Франсуа, в последний момент молниеносно уходя вбок, и выпрямился, вытягиваясь в струну, в тореадора с двумя ножами вместо шпаги.
Одевая куртку, Вийон с тоской ощупал пустующий рукав. В обеих куртках были вшитые в правый рукав ножны. Но нож был один и его, вместе с первой курткой, изъяли в тюрьме.
Отужинав, Вийон искренне пожал Жаку руку и вышел в вечер.
"Куда теперь? Три дня на сборы ... Да что я, Карл Орлеанский, что ли? Все собрано... Уйти? Прямо сейчас? Не увидев... Как можно пропустить последнюю встречу с тобой, Марго Вийон, в девичестве, (да и сейчас для всего человечества...), Ивес? И, кстати, - почему, позвольте спросить, я испытываю столь ранимой спиной незабываемое ощущение наведенного на тебя арбалета? А? Получить болт, не увидев тебя? Ну, нет. Я знаю бесконечно меняющиеся правила твоих игр, Марго, Марго моя. Но не настолько же! Арбалетный болт я могу (Могу?! Могу, могу), принять лишь по выходу от тебя на третий день. Не раньше." Тут Вийон искренне споткнулся и честно упал, одновременно осматривая улицу сзади себя. "Так. Точно. "Овесок", или, если желаете (желаю?), "хвост". Эти два безмастника, Цыган с Испанцем, точно, по мою душу! Тот, у кого лучшие стихи, наибольшее количество помилований, легкая рука и лучшая женщина, не может не получить кличку "Счастливчик". И приличествующее число врагов. Так что эти двое пустоголовых безмастника, наверняка, то, как раз, что и должно быть. Ах вы, псарня безродная... До чего же ножа жалко... Тут, конечно, дело не только в личных чувства, х-ха. Заплачено вам, не впервой вы на этом зарабатываете. Ну, на этот раз, я хочу только надеяться, что вы успели прогулять задаток. Чтоб обидно не было... Этот переулок, следующий, пустырь, так, она - часовенка. И для вас, мои любезные, мои столь настырные почитатели, она выглядит именно как то место, куда дурень Вийон спешит, не видя ничего вокруг, проверять спрятанные деньги. И как место, идеально подходящее для того, чтобы приколоть, как телка, Счастливчика Вийона.
Но может ли Счастливчик быть телком? И хватит ли вашего (о, спросили ль вы себя об этом?) сдвоенного счастья для покрытия одного моего?" Вийон неплохо умел драться ножом, но сейчас, ввиду отсутствия оного, сгинувшего в казематах, приходилось решать вопрос иным, легкодоступным, но достойным средством. Местом для рандеву была окончательно выбрана часовенка, на той дороге, которой Вийон ходил к дому Марго - заковыристой и многоповоротной.
"Та-а-а-к. Все точно. Стою, стою, копошась в стенной нише, спиной, разумеется, к вам. Ни-че-го не ви-жу, ни-че-го не слы-шу... Руки - дрожат. Ну, три-четыре. Оп!"
- Вийон, Счастливчик Вийон! Тебя, никак опять из тюрьмы поперли?
- Все под Богом ходим - смиренно произнес Вийон.
- Все-то все... А ты, часом, не под прево ходишь?
- Это, по вашей масти, чересчур яркая опроска... Не с вашим бы весом мне "взвес" устраивать.
- Да мы-то - что?! - искренне удивился Цыган - Мы так, люди, сам понимаешь, баро, малые, подбеги-поднеси... Нас ведь то послали говорить-спрашивать, на что у серьезных людей времени нет.
- Но спрос серьезный поручен. Так, что, по мастям сочлись. - Закончил Испанец.
Вийон, все сильнее белея и дрожа уже заметно, сделал шаг вперед, на освещенное, сквозь пролом в крыше, полной Луной место. Худые пальцы Франсуа дрожа, крутили в жгут несчастный шейный платок. Не четки, конечно, но все же хоть что-то в руках для заупокойной. Вийон резко шагнул назад, одновременно отпустив конец жгута. Теперь из его левой руки свисала сложенная вдвое и закрученная жгутом ткань, в раскачивающемся конце которой явно был завернут некий явно тяжелый предмет, величиной в кулак взрослого человека. Цыган и Испанец с опозданием поняли - Вийон искал отнюдь не тайник, когда завидев их, резко повернулся к нише спиной и принялся насиловать ткань. Он спокойно взял у ниши камень и, завернув его в платок, изготовил кистень прямо у них на глазах. Значит и возглас ужаса и прочие нервные подергивания отнюдь не были признаками паники. Эта трущобная тварь перехитрила их и готова драться. Среди боевых талантов Вийона кистень не был сколько-нибудь известным. Дно обычно все знает про своих обитателей. Хотя... Возможно, он освоил это умение в своих скитаниях. А еще, может... Тут полет мысли в обеих черноволосых головах одновременно уперся в простую истину. - они уже начинают бояться. Сами. Но за Вийона был получен задаток - в золотой и... и в иной форме оплаты. Цыган мягко, как кот, шагнул вперед, одновременно выуживая из рукавов два широколезвийных ножа. Испанец остался стоять у выхода, на случай прорыва Вийона (что вряд ли...), а большей частью, не проморгать патруль, к которому может воззвать (позор, но что от виршедела ждать?) Вийон. Цыган, танцуя, резко нагнулся и бросился вперед, к Франсуа, в последний момент молниеносно уходя вбок, и выпрямился, вытягиваясь в струну, в тореадора с двумя ножами вместо шпаги. Он был красив в этот миг, голова гордо поднята и повернута в сторону Вийона, руки подняты так, что оба клинка оказались занесенными строго параллельно с одной стороны. Цель маневра была проста - сорвать расстояние, так настоящий тореадор пропустил бы мимо рогатую морду и оказался бы у левой лопатки безобидного, в этот миг, зверя. Рогов у Вийона (ну, в общем... Такими не пободаешься...), не было. Но его кистень на близком расстоянии тоже становился бесполезным. Ошибка заключалась в том, что Франсуа видел этот прием однажды и поэтому, когда Цыган только выпрямлял еще картинно стан, намереваясь поразить лопуха Вийона сразу двумя ножами, он оказался у Цыгана за спиной. Камень в шейном платке с полного оборота ударил Цыгана в натянутый, как струна, хребет, разбив его вдребезги. Испанец резко выхватил из рукава нож, но то ли слишком поспешил, то ли ладонь взмокла, но выхваченный нож выскользнул у него из пальцев и с дребезжанием скрылся в темноте. Цыган страшно застонал, Вийон кинулся к Испанцу, но тот, увернувшись, бросился бежать.
- Па-тр-ру... - начал было он.
- Ррру-у-у-ль - закончил, прожужжав, камень, пущенный платком, как из пращи. Камень с хрустом ударил Испанца в затылок.
Тот был убит наповал. Цыган все еще хрипел. "Я смотрю, что способ решать щекотливые моменты посредством камня, со времен Сермуеза, бывшего первым, понемногу переходит в одну из скверных привычек... Манер, даже, если угодно". - рассеянно думал Вийон.
- Кто навел, сука? - пиная Цыгана по ребрам, спрашивал Вийон. - Кто, мразь? Говори, говори, тогда сейчас же сдохнешь, говори! - а сам думал: "Я знаю - кто, спрашиваю больше для очистки совести. Ты же сказала мне в тот вечер: "Все, все, все, успокойся, я здесь, я с тобой, все, все хорошо, ну..."