Ледащёв Александр Валентинович : другие произведения.

Кукловод. Кровь Солнца

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Можно ли, поставив на карту все - покой, благополучие, жизнь, здоровье, свое лицо, жизнь любимой женщины и свою душу, изменить и сломать такое привычное для нас течение чиновно-криминальных дел в одном отдельно взятом городе? На этот вопрос ответит Кукловод, человек, в чьих жилах бежит кровь Солнца. История человека, который решил вернуть значение слову "плохо".
  
  
  - Ты слишком долго мечтал о запретных вещах. Слишком долго. Чаша весов качнулась, мне приказано явиться к тебе.
  Так бьет гром. Среди ясного неба. Голос, негромкий, ровный, совершенно спокойный. Голос в пустой комнате обычного дома в обычном городе. Не в глухую полночь при кровавой луне. В пятнадцать часов тридцать одну минуту. Светлым днем.
  Не было ни ритуалов (он не знал ритуалов), не было вызовов (он не знал вызовов), не было жертв (он не умел приносить жертвы, да и не стал бы приносить такую жертву). Просто днем, в пустой квартире раздался негромкий голос. Помнишь, как ты обернулся? Еще бы. Этим тебе впору гордиться. Не вскочил, как ужаленный. Нет. Тебе удалось взять страх, ледяной петлей улегшийся на шею и обернулся ты медленно. Очень.
  В кресле сидела серая тень. Достаточно густая и плотная, чтобы быть видимой и тонувшая в легкой дымке, плывшей вокруг нее, чтобы не дать всмотреться. Кажется, кто-то в хламиде с капюшоном, огромным, накрывающим то место, где могло бы быть лицо. Разумеется, самым важным казалось увидеть лицо - но нет.
  Капюшон увенчивал колокольчик. Маленький, цвета разлома зеленого обсидиана. Это была единственная деталь, которая не плыла в дымке, легкими хлопьями отделявшейся от хламиды и плывшей вокруг силуэта в кресле. Казалось, колокольчик отталкивает от себя ее, светит сам. Вопреки. Назло. Странная мысль, но другой не было. Эта казалось верной.
  - Кто прислал вас? И как прикажете вас величать? - Это ты тоже помнишь, да? Поздороваться ты забыл, но вопросы задал почти спокойно.
  - Зови меня Серый Шут. Мне приказал явиться тот, кого не надо называть. Ни всуе, ни в нужде. Ты так долго крутился и тосковал под дверью, что тебя заметили. И это, как полагает тот, кто отдает приказы мне и таким, как я, может оказаться и забавным и... Правильным.
  - Таким, как вы? - Серый Шут упрямо звал тебя на 'ты', ты же, не менее упрямо, обращался к гостю на 'вы'. Дистанция. Как в ножевом бою. Что за чертовщина тут происходит, ты еще толком не понимал, но чуял, тем нутряным, ошибочно именуемым 'звериным', чутьем, что тут лучше не торопиться. Не соглашаться. Не торговаться.
  - Да. Таким, как я. Правда, такой, как я - Серый Шут - всего один. Но посыльных много. Ты хочешь войны. И хочешь прожить как можно дольше. Более того, ты в своем уме и не надеешься победить. Точнее, не надеешься победить быстро. Ты хочешь получить в руки оружие смертных, которое куют не они. И побеждать. Побеждать, пока не сломаешь то, что не дает жить, как ты полагаешь, нормальным людям. Я не знаю, что такое 'нормальные люди', не знаю хороших или плохих людей, но тот, кто приказывает, сказал, что ты знаешь. У вас, людей, странные представления о знаниях. Условия просты. Ты получаешь желаемое, я получаю твое слово - навсегда. Торга не будет. Душа.
  Слово было сказано.
  - Торга не будет. Мой ответ: 'Нет'. Жаль, что вам пришлось так бесполезно потратить время, Серый Шут.
  - Время еще не потрачено. Хочешь поиграть? Прекрасно. Именно потому к таким, как ты, посылают меня, Серого Шута. Ты получишь то, что просишь. Что будет с твоей душой - решать будут потом. Я не возьму с тебя слова о переходе твоей души ко мне.
  - И ни к кому иному. Судить, куда ей отправляться, будут после моей смерти, - ты говорил твердо.
  - Ладно, - в голосе Серого Шутника проснулся злой азарт, - хорошо! Но и ты получишь не все. Ты не сможешь сразу убивать. И еще. За каждый твой заход ты будешь платить шрамами. На лице. Когда кожа на лице превратиться в сеточку, когда кожа там кончится, решишь - продолжать или нет. Ты будешь платить собственной шкурой и, поверь мне, это не будет внезапно возникший, уже заживший шрам. Более того. Пока он не затянется, ты будешь лишен возможности делать новые ходы.
  - На лице располагаются глаза, Серый Шут, - ответил ты.
  - А это еще один момент. Если ты рискнешь убить - новая рана на лице ляжет там, где ей покажется нужным. Проще говоря, может получиться так, что убить ты сможешь только дважды, а потом купишь собаку-поводыря.
  - А если человек умрет от нескольких заходов? - Ты шел ва-банк.
  - Все по-честному. Если ты доконаешь его - просто новый рубец. Если всадишь иглу в сердце или голову - извини. - Серый Шут больше не издевался. Он встал, оказавшись твоего роста, и шагнул к тебе. - Решайся. Больше я не приду никогда, если сейчас ты отступишь. Ты будешь похож на монстра, лицо которого прошло через терку из кожи ската. Узоров и геометрических знаков не обещаю, но все зависит от твоей тонкости, - Серый Шут снова усмехнулся, он дал тебе косточку. Нет. Монетку. В темноте. Золото? Серебро? Медяк? Фальшивка? - Если ты откажешься от войны, дар останется с тобой, обратно не возьму. Но я хотел бы видеть человека, способного носить такое в себе и не пользоваться. Особенно видя вокруг то, что происходит.
  - А моя жизнь? Ее будут оберегать? - Если уж и играть, то по-крупному. Проигрывать - тоже.
  - Не скажу, - голос Серого Шута стал сух, как песок, - не скажу. Не хочу. Не могу. Не скажу. А то в чем тогда игра и в чем Серая Шутка? Нет, воевать ты будешь сам, как сможешь, на свой страх и риск, на свою голову и своей головой. Знания ты получишь прямо сейчас. Это очень больно. И это - первый шрам на твоем лице. Будет ли он последним - тебе решать. И каждый раз боль будет точно такая же. То, что ты будешь выпускать в мир, будет выходить, раздирая твою плоть. Еще. Если ты вздумаешь лечить свои шрамы у пластических хирургов, использовать обезболивающее в момент захода - можешь сразу забыть, что у тебя был дар. После того, как заход окончен, можешь обрабатывать новые шрамы.
  - А если я все же рискну делать новые заходы, пока тонкая кожица не покроет новый шрам? Не на нового человека, а на того же? - Ты уже понял, что один шрам равняется одному человеку.
  - Хороший вопрос, - в голосе Серого Шута мелькнуло что-то напоминающее уважение, - но тут простая логика, ответ ты мог бы найти сам. Дальше - больше. Или ты получаешь один шрам за человека, ждешь, пока нарастет новая кожица, и продолжаешь с ним свои игры - тогда шрам просто будет болеть, или же ты рвешься в бой, и тогда скоро начнется резьба по кости. Ты рехнешься от боли, человек.
  - А что, после захода тоже нельзя принимать обезболивающие средства? - Ты ждал ответа 'нет', но Серый Шут удивил тебя.
  - После - можно. Но только растительного происхождения. Можешь хлестать хоть опиум, в растворе или трубке, но не вздумай употреблять его современные производные. Анестетики нового поколения - исключены. Ранозаживляющие средства - тоже только из бабушкиной аптеки.
   - Почему-то современная терминология звучала от тени в балахоне совершенно естественно. Ни тебе странных речей, ни трубного гласа, ни скрежещущего голоса, ледяной злобы, издевки, равнодушия - нет. Это все было в другой жизни. Серый Шут был сам по себе. Твои представления о таких сделках - сами по себе. - Еще вопросы есть? Я не тороплю. Думай хоть до утра. Но у меня есть только двадцать три часа с момента моего прихода к тебе до того, как я уйду - сделав тебя тем, кем ты хочешь стать, или получив твой отказ. Душа остается тебе. До суда. Ты получишь своих кукол. Ты получишь самую ужасную маску вместо лица. Первый шрам пройдет от корней волос до нижней челюсти. Слева. До кости. Пока он не затянется, ты не сможешь начать то, что хочешь.
  - Я получу своих кукол, Серый Шут? Тех, о которых я так часто думал? - Ты думал о куклах. О настоящих куклах.
  - Да. Ты станешь Кукловодом. Ты научишься делать те куклы, что будут тебе нужны. Если ты забыл что-то, из мною сказанного, - напрягись и переспроси сейчас. Больше ты меня не увидишь. До самой смерти. Тогда я приду снова - забрать дар. Хочешь - запиши все на листок. Хочешь - на диктофон. Хочешь - на компьютер.
  - Долго будет заживать первый шрам? И надо ли ухаживать за ними, как за обычными ранами? Мыть, бинтовать? Дезинфицировать? - спросил ты.
  - Как хочешь. Лучше - да. А еще лучше - сиди дома, пока первый не затянется. Это не просто шрам. Это ворота. Если ты закроешь его слишком быстро - получишь меньше, чем ждал. Я обязан был тебе это сказать. Это месяц, как минимум. - Серый Шут прошелся по комнате, как обычный человек, разве что совершенно бесшумно, посмотрел в окно, посмотрел на картины на стенах, зачем-то открыл платяной шкаф, закрыл, потом бесцельно провел пальцем по корешкам книг и снова опустился в кресло. - Двадцать три часа. Думай.
  - Я выбираю войну, Серый Шут. Теперь что? Пергамент, кровь и все прочее? - ты не юродствовал, но почему-то тебе казалось, что все это не понадобится. Но также казалось, что и Серый Шут не поднимет тебя на смех.
  - Если хочешь - напишем пергамент. Но мне он не нужен. Мне нужно твое слово. Точнее, два. 'Я согласен'. После этого твое лицо просто лопнет между ухом и глазом, так что смотри, куда упадешь - не уверен, что ты останешься стоять после такого. А я уйду. Если ты разобьешь себе голову об угол стола - ты просто проиграл, не начав. Потом ты уснешь. Никто не должен тебя будить. Позаботься об этом. Час ты будешь спать, или несколько суток, даже я не скажу, даже Серый Шут. Прерванный сон - потеря знаний. Не смей трогать шрам вообще, до того, как потеряешь сознание. По остальному - на твое усмотрение. Можешь принимать обезболивающее. Но только после того, как потеряешь сознание и придешь в себя. И - чем меньше лечения, а обезболивающее, как ни крути, часть лечения, тем лучше. Ты хотел оружия? Получай. Но наука обращаться с оружием всегда ведет к боли.
  Ты прошелся по квартире, выключая все, что могло как-то связать тебя с внешним миром. Телефоны, компьютер, планшет, дверной звонок, нашел и приготовил 'беруши'. Ты жил один. Время было в твоем распоряжении.
  - Я не стану лечить шрам. Да будет война. Я согласен.
  Серый Шут оказался прямо перед тобой и кивнул головой. Колокольчик, ты понял это в последний момент, был не просто похож на разлом обсидиана. Он и был обсидиановым. Он издал странный, каменистый щелчок вместо обычного бряканья и в следующий момент от корней волос вниз по лицу медленно и неотвратимо поползла дикая боль.
  - Забыл сказать, - Серый Шут точно не издевался, видно было, что и в самом деле, просто забыл сказать, - если ты уже начал заход, то, даже передумав, лишь сохранишь в целости жертву. Но не лицо от нового шрама. Прощай. - И Серый Шут исчез. Без дыма, грохота и серной вони.
  Ты шагнул к зеркалу, дикий, животный ужас выворачивал тебя наизнанку, словно краем глаза тебе удалось посмотреть за ту грань, куда смертные, к счастью, не могут заглядывать.
  Словно невидимый скальпель медленно распахивал тебе кожу от волос вниз. Медленно. Глубоко. Очень глубоко. Кровь шла ручейками, заливая одежду, руки, падая на трюмо и заливая пол. Скальпель? Нет. Грубый кремневой нож шел, как упрямый, усталый, но неумолимый ледокол, кончиком царапая тебе кость, словно корабль терся килем о каменистое дно.
  Серый Шут не обманул тебя. Ты сел на пол, завывая от боли, сжимая и разжимая кулаки, то стиснув зубы, то напротив, жадно хватая воздух. Сознание не уходило.
  А жаль. Ты лег на спину и смотрел в потолок, мечтая лишь об одном - чтобы все поскорее кончилось.
  Хотя нет. Еще ты мечтал о том, чтобы проснуться с раной на лице, а не в чистой постели с целым кожным покровом и воспоминанием о чудесном сне.
  
  2
  
  Куклы завораживали его. Сколько он себя помнил, куклы привлекали его к себе с какой-то странной, непонятной ему самому, силой. Нет, он был совершенно нормальным мужчиной, в детстве в кукол не играл и не крал маминой помады. Кукол советских, магазинных, он тоже не признавал - убожество и есть убожество. В детстве матушка частенько водила его в театр кукол и там он, как зачарованный, смотрел, как оживает кукла. А несколько раз мама даже свозила его в Москву, где он побывал в театре Образцова. И в музее кукол, который при нем находился. Дел у мамы в Москве бывало обычно на несколько дней, так что он каждый день возвращался в этот музей. Марионетки. Тростевые. Перчаточные. Японские, китайские, немецкие, русские куклы, казалось, хотели ему что-то сказать. Что-то он слышал, что-то нет. Но всегда ему казалось, что между человеком и куклой может существовать какая-то связь. Самая неожиданная. Простые выводы, что весь мир - театр, он постиг очень рано, уточнив для себя, что не просто театр, где актер может и взбрыкнуть, уйти в запой или впасть в депрессию и уехать в Тимбукту, постигать Дзен. Нет. Этот мир, как он понимал, глядя на мир своими разными глазами, был театром марионеток. Главный кукловод был для него загадочен и непостижим, нет, речь шла не о Господе Боге, речь шла о том, что все, кто занят в этом спектакле - марионетки, некоторые из которых сами водят других марионеток, но в спектакле всегда должен быть режиссер. Его мастерство потрясало. В конце концов, он пришел к выводу, что на определенном моменте рост мастерства того или иного кукловода кончается и что кукловод в мире не один, а их несколько, хоть и немного.
  Марионетки, что он видел на улицах, порой рвали нитки, но чаще всего вели себя смирно. А многие были и рады тому, что кто-то ведет их по площадке, то и дело нарочито сильно стукая о декорации - войны, инфляции, кризисы, потери, болезни, рост цен, неразбериху и сумятицу.
  Он был художник по образованию и профессии. Нет, он не был непризнанным гением, его выставки проходили не только в его небольшом городе. Его работы шли и за рубеж, выставлялись в Третьяковской галерее, он объездил много разных стран, был, что называется, обеспеченным человеком, но жить продолжал все в том же среднем заштатном городе в двухстах верстах от столицы.
  Маменька его, мадам вольного поведения, но при том строгих правил (да, такое тоже бывает), родила его от какого-то заезжего молодца. Заезжего из стран Латинской Америки, вышла за него замуж, и он остался здесь, в холодной русской земле, где его, спустя восемь лет, и зарыли.
  Его забили насмерть на глазах восьмилетнего сына, забили за то, что он был нерусским, за то, что он был один, а еще за то, что трудно остановиться, когда никто не мешает и можно выплеснуть свою марионеточную злость. Его папаша был настоящим мужчиной и не побоялся заступиться за незнакомую молодую девицу, которую черт понес через неблагополучный район в вечернее время.
  Драка это стояла перед глазами сына всю жизнь, с начала и до конца, во всех подробностях. Главное, что он запомнил - его папаша не отступил. Ни на шаг. Девица благополучно скрылась, мальчишку трогать не стали - это были какие-то заезжие ублюдки, отец его был известной личностью в своем районе и конфликты с ним возникали редко, так как папаша обладал нравом буйным, резким и если и боялся чего - так это уронить свое достоинство.
  Не отступать. Драться до последнего. Если бы Хуан Альварес вовремя сдался, он остался бы жив. Но, увы - его папаша был Хуан Альварес, и сдаваться не умел. В ход пошли ножи (папаша тоже, к слову, в долгу не остался) и дело кончилось телом на земле, другим телом, которое убийцы увезли с собой, пятнами крови на асфальте под корявым фонарем и маленьким мальчиком, молча сидевшим над телом своего отчаянного папаши.
  В наследство от отца ему досталась темная кожа, того цвета, что принято называть оливковым, черные прямые волосы, нос, больше похожий на острый, хищный клюв, бешеный нрав, который он рано научился сдерживать, памятуя о подвигах папаши и имя - Рамон. Сверстники, приятели и друзья, учителя в школе, следуя неписаным правилам марионеток - не усложнять действо на площадке без нужды, перекрестили его в Романа, а он не спорил. Он знал свое имя. Был он роста чуть ниже среднего, худощав, широкоплеч при осиной талии, узколиц, скуласт, как уже упоминалось, разноглаз, один его глаз был синий, второй карий, войдя в пору возмужания, оброс щетиной, начинавшейся чуть ли не от глаз, в движениях резок, нравом отличался жестким, а порой бывал и жесток, при узком лице его лоб был неожиданно широк и высок, надбровные дуги развиты чрезвычайно, а подбородок его твердо и вызывающе смотрел вперед. С такой внешностью он мог легко сойти за своего среди испанцев, латиноамериканцев, кавказцев, а при желании - и за мулата, что ему впоследствии пригодилось.
  В армию Рамон служить не пошел, отговорившись энурезом, окончил художественное училище, как уже упоминалось, был несколько раз женат, ибо, как черкашенин Микаладзе у Салтыкова-Щедрина, отличался, как и папаша, 'горячечным стремлением' к бабам, женщинам, девушкам, леди, шлюхам и просто хорошим, добрым теткам.
  Он был неплохим скульптором, но никогда не делал больших статуй. Его скульптуры правильнее было бы назвать - 'скульптурками'. Интересовался он и резьбой по кости, и лепкой. Имел связи с несколькими театрами, разбросанными по миру, которым делал кукол на заказ, но основной профессией это не выбрал.
  Семь лет провел он в Испании, откуда было родом его имя и слегка - папаша, потомок майя, о чем он прожужжал жене все уши, на что той, к чести ее будет сказано, было наплевать, ибо она его просто любила. Семь лет он посвятил изучению полотен великих испанских мастеров, страны, ее странной и причудливой истории, заинтригован был деяниями инквизиции, а так как тяготел к истории и мистике, то долго изучал труды по демонологии, был допущен и в библиотеки к той литературе, к которой обычных марионеток не пускают, знал много, молчал еще больше. А заодно все семь лет, каждый день, исключая воскресные, обучался испанскому ножевому бою у старого мастера, из последних, пожалуй. В ножевом бою Рамон не уступил бы и ребятам из спецназа любой армии мира, возможно, слегка спасовал бы перед знатоками филиппинского ножевого боя, но этот пробел, познав его на своей шкуре, подправил, прожив год на этих самых Филиппинах. Смерть папаши научила его внимательно относится к сказанному, сделанному и к ножу. Пару лет он прожил на Гаити, не имея проблем с местными ребятами из-за цвета кожи. Волосы свои он преспокойно заплел в афрокосички и дивно прижился. Настолько дивно, что был даже представлен местному бокору, черному колдуну, хотя порой ортодоксальные приверженцы вуду и не признают бокоров за вудуистов. Нет, нет. Он не постигал тайны черной магии, отнюдь. Но понял, что кукла и человек могут быть связаны так, как и не снилось ни одному смертному. Он легко осваивал новые языки, а потому с людьми быстро начинал говорить на родном для тех языке, порой осваивая даже диалекты, а не основные. Бокор часто молчал, глядя на Рамона, видя в том что-то свое, понятное ему одному. Рамон дарил гаитянину, которого до судорог боялась вся округа, то ром, то сигары, то просто давал немного денег и, не вдаваясь в искусство создания зомби и прочие ужасы, точно понял, как создается кукла вуду. Но ее возможностей для Рамона было маловато.
  Черт носил его по миру лет десять, но, в конце концов, к шоку знакомых, он снова объявился в своем городишке.
  На свете есть города, которые не отпускают человека. В них нет ничего, видимо околдовывающего, но сами они, словно дикой силы магнит, тянут к себе тех, кто когда-то прожил в них несколько лет. Таким был город Рамона. Рамон, или Роман, или Рам, как кликали его близкие и маменька в том числе, не любил свой город и звал его просто: 'Этот город'.
  Этот космополит по внешности и возможностям, при всей своей испано-майянской гордыне и нраве, был настолько русским, насколько это вообще возможно для психически адекватного человека. Маменька Рамона о ту пору уже вышла замуж и укатила куда-то в Смоленск. Почтительный сын слал ей туда деньги, чтобы мать имела возможность жить, а не прозябать, но в гости не ездил. А та и не настаивала - муженек был нрава простого и ее прошлое ей простил, простил в муках и страданиях, хотя она, собственно, в его прощении нуждалась менее всего. Но зачем злить хорошего человека напоминанием о том, что пришлось прощать? Рам не ездил к маме.
  Куклы Рамона, которые тот делал для себя, отличались, помимо качества работы, красотой, филигранностью мелкой детали, они стояли рядами на полках на специально отведенной для них стене.
  Куклы, куклы, куклы. И кукловоды. Эта идиома раздражала Рамона. Кукловоды вели своих кукол куда-то совсем не туда, куда должны были, хотя бы потому, что были пастырями. Рам ненавидел власть, но не обычной и положенной с рождения любому русскому, ненавистью, а ненавистью личной, тяжкой, яростной. Ненавидел преступления, остававшиеся безнаказанными, ненавидел те откровенные плевки в лицо с голубого экрана. Он часто смотрел в интернете, да и сам немало повидал, как живут марионетки в других странах. Да, они тоже были марионетками, что поделать, если пришил к рукам нитки, не обессудь, но они могли поставить ведро клубники у дороги, оставить весы, ценник и ящичек для денег и уйти домой. И ведро пустело, а ящичек наполнялся. Просто, правда? У нас бы сперли все, как только хозяин скрылся из вида. Рамон не обольщался воспеваемыми чертами русского народа, отнюдь. Острым глазом художника он видел и острым умом понимал он, что жесток этот народ, ленив, упрям, склонен к пьянству и ожиданию небесных кренделей, здравого смысла же в глаза не видел, а заодно являлся невиданным в истории цивилизации чудом - конгломератом одиночек, объединявшихся разве что для резни, будь то во время войн, которые идиоты порой затевали с Россией, или же для русского бунта, бессмысленного и беспощадного, где бессмысленность всегда доминировала, а беспощадность старалась хотя бы не отстать.
  Оно любил этот народ. Ленивый. Эгоистичный. Жадный и щедрый всегда не с теми, с кем надо. Завистливый и всепрощающий. За него не жалко было умереть, на что народу, как испокон веков у него принято, было глубоко наплевать.
  Преступления... Рамон спокойно, философски относился к порокам и преступлениям, сопутствующим человеку от века - кражам, разбою и прочим обыденным вещам. Но он истово, люто ненавидел торговлю наркотиками, покрываемой с самых верхов, торговлю детьми - полностью, а после употребления - по частям, трансплантаторов, содержателей и создателей сексуальных рабов - с лицами обоих полов, предварительно выдержав тех на героине. На улице можно было продать и купить все. От роскошного содомита до грамма героина. От шестилетней девочки с кукольными огромными глазами, до ее глаз.
  Рамон слишком глубоко прошел в своем понимании мира марионеток. На такое они были неспособны. Возможностей и способов раздавить эту мразь у тех, кто был облечен властью для этого и поставлен был для этого, было попросту до черта. Но они продавались. Пока еще с трудом удерживая баланс спроса и потребления.
  Рамон мог остаться художником, мастером по изготовлению кукол, мог открыть школу ножевого боя. Но он не хотел этого. Он хотел войны. Война звала его, как звала некогда индейцев майя кидаться на испанские полки с их страшными собаками и как звала самих испанцев завоевать весь мир.
  Война был тем притягательнее, что в ней нельзя было победить. В ней можно было сразиться несколько раз, а потом попасть в тюрьму, где через час обзавестись инвалидностью и звучным женским именем, или же быть распиленным старенькой ржавой пилой.
  Терроризм со взрывами и проникновенными письмами в печать не привлек Рамона, хотя он и подумывал об этом. Страдали не те, кто должен. Удары должны быть точечными. И исполнитель должен уходить от ответственности по законам несуществующего государства, под жутким по уродливости названием 'Российская Федерация'. Несуществующее просто потому, что государство определяет его конституция, неважно, скверная она, или хорошая, она должна быть и работать. Так, как в ней сказано. В России она не работала, а служила дневником, куда порой, по нужде (большой) вносили поправки. Ну, или если требовалось расписать ручку.
  Для войны нужны были враги. Информация. Цель. И - оружие. Цель Рамона была дикой в тяжести своей - он задумал вернуть людям верное понимание слова 'плохо'.
  А теперь он получил и оружие. То, о котором мечтал. То, с которым он будет вести бои, оставаясь живым и свободным, как только можно долго. Нельзя победить всю страну, это понятно. Он сломает систему в этом городе. Здесь начнут работать те, кто должен работать, а бояться те, кто должен бояться - суда и тюрьмы.
  Он понял, что за оружие он хочет получить.
  Кукол.
  И Серый Шут пришел к нему.
  
  3
  
  Как и думал Рамон, Серый Шут сказал правду. Вначале Рамон потерял сознание, а когда очнулся, кровь уже перестала идти. Он посмотрелся в зеркало - оттуда на него глянуло его лицо, по всей длине, слева, меж ухом и глазом, выглядевшее, как лопнувшая перезревшая слива. Рамон умел терпеть боль, так что он промыл шрам слабым раствором марганцовки и посмотрел еще раз. Края раны были рваные, неровные, а в глубине белела кость. Когда шрам зарастет, он будет уродливым и бугристым. Он пожал плечами. Быть по сему, что уж там. Он прошел в кухню, сделал себе бутерброд с твердым и соленым сервелатом, заварил чаю, перекусил, крохотными кусочками откусывая колбасу с хлебом и жуя так осторожно, словно Стивен Сигал, разминирующий какое-нибудь адское устройство. Не помогало. Боль рвала лицо, била в лоб, затылок, выжимала слезы, а в довершение дико хотелось спать. Так, словно он не спал несколько суток, при этом не принимая ничего бодрящего. Но с такой болью разве заснешь? Прошел в спальню, задернул там наглухо шторы, вставил, ругаясь на трех языках, 'беруши', положил на столик две таблетки 'кетанова', собираясь принять перед тем, как улечься, лег и уснул моментально. Упал в сон.
  Сон пришел сразу. Он висел в пульсирующем нечто, насквозь пронизанном энергетическими потоками, которые шли хаотично, то несясь лавинами, то вися паутиной, пронизывали это нечто, где совершенно обнаженный теперь пребывал Рам. Они шли сквозь него, лучиками разного цвета, он видел это, но боли не было. Словно он был матерчатой куклой и его прошивали, а может, штопали, разноцветными нитями. А может, ткали? Здесь нельзя было ничего сказать не то, что определенно, но даже приблизительно. Где-то стучали барабаны, африканские или индейские, или и те, и другие, бормотал бубен, слышалось горловое пение, и хор женских голосов, которые нельзя было бы назвать иначе, как ангельскими, соседствовал с тяжкими басами мужского хора. В этом пульсирующем нечто все это ничуть не диссонировало друг с другом, оно, напротив, было неотъемлемо от обстановки. Кокон? Яйцо? Матка изнутри? Рамон развел руки - и понял, что он находится не в коконе и не в яйце, то Нечто, в котором он был заключен, не было пустотелым, он был в комке неведомого ему вещества или субстанции.
  Что-то оседало в его мозгу, он чувствовал это, если принять на вооружение земные ассоциации - так в снег входит рассыпанная соль. Боли не было. Не было и экстаза, оргазма, наслаждения, нет, все это - просто было. Ни слова не понимал он из того, что пелось вокруг него, а потом уже - и в нем самом. Он не смог бы даже определить языка, или даже группу, к которым эти языки могли принадлежать. И четко, монотонно, явственно кто-то читал вслух какое-то обращение. Поучение. Наставление. Рамон не знал. Голос чтеца был громок, но не резок, четок, но не нарочито - кто-то вкладывал в Рамона то, что он выпросил.
  Он открыл глаза. Посмотрел на часы. Привычка. В век, когда часовщики скоро прикроют свои лавочки, за исключением тех, кто делает статусные часы, Рамон так и не смог отказаться от привычки носить часы. 'Роллекс'. Настоящий 'Роллекс', оставшийся ему от папаши. Перед дракой он сунул их Рамону. Старая модель, теперь уже старая, конечно. Но работающая идеально. Нет, это не был дорогой 'Роллекс', разумеется, недорогой по сравнению с их топовыми моделями. Но он был папашин. И он был лучшим 'Роллексом'.
  Без памяти, как он отметил, теряя сознания и придя в себе, он провалялся три часа. А проспал четверо суток. Календарь на часах говорил сам за себя. Дико хотелось пить, есть, в туалет, хотя, судя по некоторым признакам, он это уже сделал, а еще принять душ - он был весь в липком, горячем поту, простыни были мокрыми насквозь. А воздух в спальне был ужасен. Четверо суток в маленькой комнате проспал человек. Рамон залпом выпил стакан воды, стоявший у постели, тот самый, что предназначался для кетанова. Шрам дернул сильной, злой болью. Он сел на край кровати, посидел, дожидаясь, пока кровь пойдет по системе более-менее ровно, осторожно встал и, не торопясь, как ни завывал его мочевой пузырь, прошел в ванную.
  Вместо лопнувшей сливы шрам теперь бугрился комками засохшей крови. 'Болячка' - усмехнулся Рамон старому детскому определению. Это он сделал зря. Ране, видимо, не понравилось слово 'болячка', или же усмешка. Когда в глазах перестали скакать огоньки, Рамон, наконец, приступил к очистительным водным процедурам.
  Рану он предусмотрительно прикрыл банальной пищевой пленкой, но когда струйки душа били по ней, помогало слабо. Черт с ним. Боль была из разряда сильных, но сносных.
  В кухне он открыл холодильник, вылил в унитаз кастрюлю пятидневного мясного супа, сварил новый, протерев мясо на терке, а овощи порезав настолько мелко, что любой китаец умер бы от зависти. Ходить на улицу с таким украшением явно не стоило, Серый Шут ничего не обещал о возможности занести какую-нибудь дрянь, а заклеивать, решил Рамон, значит, лечить. Ничего. Нынче в сети можно заказать хоть мясо, хоть сигареты, хоть бабу, хоть семена алтайской конопли.
  Месяц прошел. Как - Рамон не хотел бы пережить второй такой. Один, как перст, исключая разве что курьеров из самых разных магазинов и фирм доставки, что привозили продукты, напитки, сигареты и со всей страны доставляли нужные ему материалы. Он читал книги, смотрел фильмы, не трогал 'болячку', играл в компьютерные игры и много рисовал. Но рисунки его стали иными. В них преобладала жестокая, злая графика и большую часть того, что он нарисовал, графика поделила с офортом. Он не обрабатывал, не забинтовывал, не смазывал целебными мазями свой первый шрам. Он привыкал к мысли, что таких будет много. Забыв спросить у Серого Шута, какого размера будут новые шрамы, он понял сам, что чем сильнее будет заход, тем больше рубец. Ну, что же. Это тоже справедливо. Рамон любил справедливость. Даже если она была обращена против него.
  Он сидел в мастерской и делал первую в жизни куклу. Первую в жизни куклу, которая получит имя и которая напрочь сломает судьбу одному ублюдку. Он слышал о таком. Торговец живым товаром, авторитетная личность в известных кругах. Старая схема - покупка запуганной девушки или женщины, или юноши у мужа, кума, брата, свата - можно продать, кого угодно, если знать, кому, тех, фотографиями которых пестрят потом все социальные сети: 'Помогите найти! Ставьте класс!', избиения, унижения, насилие и - героин. Все крайне просто. Все довольны. Клиенты, продавцы людей, поставщики героина, аптекари, отпускающие шприцы, животные, получающие деньги за превращение человека в навсегда сломанного раба.
  Все, что будет нужно еще - это любое выделение этого человека, или его волосы, или ногти. В дело годится все. Лучше всего была бы кровь, но этот человек охотно ее лил, но, почему-то, всегда чужую кровь. Свою берег.
  Куклы вуду, которых Рам насмотрелся на Гаити, тоже сработали бы, но более грубо и результат их действия был предрешен, нет, ему требовалась своя кукла, та, делать которые он научился в своем девяностошестичасовом сне. Работа почти ювелирная. Голова, черты лица, обряд дарования имени, да мало ли, что еще, скажем, включая даже подобие скелета - в этот раз ему был нужен именно скелет того человека. Рамон негромко гудел под нос какую-то песню и возился с первой в жизни куклой, любовно и бережно следуя врезавшимся в его память канонам нового знания. С куклой, выходившей из-под его темных, тонких пальцев, в мир выходил и новый человек.
  Кукловод.
  
  4
  
  Так почему, все-таки, война? Война глупая, без шансов на победу в обозримом будущем? Вернуть слово утраченное значение? Чушь. Люди превратили слово 'плохо' в мантру, в заклятье. Все они знают, что убивать за деньги плохо, красть у людей их деньги плохо, торговать наркотиками плохо, плохо резать людей на органы, плохо заставлять детей проституировать, плохо продавать людей в рабство, плохо все это покрывать за деньги и на правительственном уровне поощрять ту же торговлю наркотиками - да. Знают. Они говорят: 'Плохо!' Чем чаще с экранов телевизоров и компьютеров их оповещают, что мир стал еще более зол, тем с большим равнодушием они произносят: 'Плохо'. Но в их 'плохо' кроется старое, как мир: 'Плетью обуха не перешибешь' - сказав 'плохо', они выполняют свой гражданский долг. Черт с ним, с гражданским - если нет государства, нет и гражданства. Свой человеческий долг.
  Мантра. Если угодно - заклинание, - так думал Рамон, сидя в кресле и покуривая тонкую черную сигару. Но, чтобы заклинание обрело силу, необходимо наличие трех составляющих. Слова, духа и дела. Слово? Да, оно есть. Дух? Ну... Недовольство. Пойдет за дух? Дело? Нет.
  В лучшем случае, одна составляющая. Слово. Выхолощенное. Мертвое слово.
  Рамон умел и любил думать. Любил и умел уходить в свое прошлое и еще любил звать вещи своими именами. А потому, сидя в своем кресле, он как-то понял, что он не умеет ни беречь, ни созидать. Его семьи распались, дети... Об этом, возможно, еще будет разговор позже, его дом - квартира, его путь...
  Он был из тех странных людей, которым женщины очень быстро и легко говорят: 'Люблю', чтобы потом ничем не доказать этого. Усталость от постоянного, бессмысленного одиночества, а он все чаще оставался один, ломала ему спину, но он продолжал стоять. У него было дело - он писал картины.
  Многим такой удел покажется завидным. Человек наделен талантом, более того, талантом, который признали в этом напрочь чокнутом мире. С этим Рамон не спорил. Он был благодарен Всевышнему за талант и успех. Но - он прекрасно понимал, что это не то, что он хотел бы оставить после себя, раз в том, чтобы сажать деревья и растить детей, равно как и строить дома, ему было отказано.
  Он знал, что он никогда не станет первым художником. О чем мечтали многие до него - те, кто этого добился, пусть на какой-то срок или же найдя свой Олимп, штурмовать который было бы потом бессмысленно. 'Зажрался!' - скажет возмущенный мир, глядя на жизнь Рамона, его доход в месяц, его мастерскую, моделек, прыгавших в его кровать, его путешествия и его несокрушимое здоровье.
  Нет. Он не зажрался. Он чувствовал, что не туда идет данный ему аванс. Если он не умеет беречь и созидать, то следует быть честным до конца - лучше всего ему удавалось в этой жизни разрушение. Его кровь, это яростная река из двух противоборствующих начал - Севера и Юга, Солнца и льда, била порой в его глаза и тогда окружающие его боялись.
  Так куда же он мог еще приспособить свои странные таланты и не менее странные порывы? Верно. В войну. С кем? Его не манили ни развязываемые правящими кукловодами локальные конфликты, ни войны за славу и богатство, ни борьба за выживание дикой природы. Это все не имело смысла, так как войны давно уже не велись ради величия имен и народов, слава и богатство слишком преходящи, если являются самоцелью, а на дикую природу всем давно и искренне наплевать.
  Усталость, одиночество и любовь - жуткая смесь, помноженная на противоположные полюса крови Рамона. Он вполне мог бы уехать в спокойную страну и забыть о том идиотском месте, оказавшемся при лотерее родов его родиной. Но он не мог. Он любил свою землю и свой ленивый, злой, завистливый, щедрый и жестокий всегда не к тем, к кому надо, верящий в то, во что нельзя верить, народ. Русских. Кровь майя не тянула его на битвы за права вымершего почти полностью народа - он не знал его. А эти лица он видел каждый день. Он видел, что этот народ умело обрекают на вымирание, на деградацию, видел, что его Родина, эта пучеглазая, глупая, упрямая и добрая Буренка, уже давно дает молоко пополам с кровью, видел, что нет ничего святого в том, что навязывают этим поглупевшим еще до рождения, русским, а особенно нет в этом ничего святого для тех, кто имеет власть это навязывать. Он молчал. Ездил по миру, писал картины, делал кукол для театров, его статуэтки уходили подчас в высшие дома высшего света. Но, мотаясь по миру, Рамон всегда видел то самое ведро клубники с весами, ценником и ящичком для денег. Не у себя дома. Не в России. И дело не в природной вороватости русского мужика, дело в том, что его зачастую просто подталкивают к этому. Что этого горделивого где-то внутри русского человека берут на простое 'слабо' - если не сделаешь ты, сделает кто-то, он станет умным и богаче тебя на целое ведро клубники. А ты - осел. На следующую мысль, что перестав быть ослом в своих глазах, человек дает сам на себя крючок, за который его так легко подвесить, ума уже не хватало. Кодекс законов поневоле толкал людей на преступления. Небольшие, по сравнению с Пол Потом, но все же годившиеся на роль крюка под жабрами, буде возникнет нужда. Эти законы писали настоящие мастера!
  Рыба гниет с головы. Банально. Рыбья голова уже сгнила. Черви, убившие ее мозг, по-прежнему вгрызаясь в его податливую плоть, заставляли рыбу дергаться. Но осмысленными движениями это назвать было уже нельзя.
  Пусть террора. Вот и вся немудрящая истина, к которой ночами пришел Рамон, человек, с лицом, похожим на нож. Но он прекрасно понимал, что террорист-одиночка успеет очень мало. А потом будет подан людям, для которых он положил свою жизнь в грязь и смерть, как ублюдок. А если же он вздумает хоть кого-то взять себе в помощники - он обречен на моментальный провал.
  Война. Прекрасно. Если пуля и взрывчатка продается группировкам правительствами тех стран, которые особенно рьяно борются с ними, ему с ними не по пути. Одинокие же стрелки хороши в боевиках. Они или красиво погибают, заставив мир, на котором и смерть красна, впасть в телячий восторг, или умело уходят в тень титров, по окончанию ленты. К примеру, преодолев особенно противную преступную группировку. Одну на весь город-гигант. Смотрите! Говорят эти фильмы, он сделал это! Кто попробовал бы сделать больше? Никто.
  Рамон был выродком. Слова 'невозможно', 'нельзя', 'никто' и 'никогда' лишь будили в его венах бешенство майянцев, заставлявшее их кидаться на страшных испанских собак, которых они боялись пуще лошадей и пушек, а заодно и тяжелую, медленную, но неостановимую ненависть, на которую способны только русские. Одно уравновешивало другое - и одно же усиливало другое.
  Рамон слишком долго изучал демонологию, труды отцов-инквизиторов, общался с бокорами, шаманами и шарлатанами, посещал места, которые нельзя посещать, читал то, что читать точно не стоит - и потому верил в существование сил, в которые давно не верит большинство людей. Простая логика - так же в свое время он пришел к вере в Бога. Слишком большое количество совпадений невозможно. Это противоречит закону природы, если угодно. Хотя, если слегка напрячь мозг, можно понять, что законы кто-то установил. И мир не может быть порождением Хаоса - диковинно огромного количества совпадений.
  Вот тогда и пришли к нему, полукровке, с русской душой и разными глазами, куклы. Его куклы. Он понял, чего он хочет - войны. И понял, как ее выиграть. Можно найти террориста-одиночку, маньяка, самостоятельную группу, но нельзя найти человека, который убивает, сидя дома.
  Кукла, как уже было сказано выше, никогда не была для Рамона просто более или менее удачной копией человека. Нет. За куклой он признавала право на что-то большее. Нет ни одной древней религии, в которой куклы в том или ином обличии не появлялись бы. Нет ни единого вида колдовства, шаманизма, ведовства, где не была бы она - кукла, ее величество. Совпадение?
  Тем лучше. Поняв, чего именно ему надо, Рамон отбыл из России и пропадал где-то у черта на рогах еще года три.
  Нашел ли он, что искал, или нет? Скорее, нет. Потому, что вскоре после его возвращения, к нему пожаловал Серый Шут, признав за исканиями Рамона право на осуществление. Рамон нашел не там, где искал, но какая разница, кто дает тебе волшебный меч, чтобы убить дракона?
  - Значит, вы хотите войны? Нет. Думаю, что вы ее не хотите. Думаю, кстати, что вскоре вы будете мечтать о мире. А потом о смерти. Вы обрекаете людей на ад на земле. В богатой стране люди умудряются умирать с голоду. Вы не хотите войны. Но ее хочу я. И мои куклы. Вы считаете себя кукловодами? Пусть так. Я дам вам настоящего мастера, чьего уровня вам не достичь всем скопом. Я сломаю систему и весы в своем городе. Я научу вас тому, чему вы научили других - бояться и ощущать полную безнадежность, - Рамон говорил вслух, по своей привычке, обретенной еще в юности, когда оставался ночами один. Его тонкие, но жесткие пальцы тем временем натирали лицо безымянной еще куклы воском, - а что до моей души, так это пусть решает Господь. Я рискну. Я верну слову 'плохо' его истинный смысл. Пусть даже в этом убогом городе.
  
  5
  
  - Эй! Брюнет! - Раздалось сзади.
  Рамон даже на миг не задумался, кто это и к кому обращаются. Тут он был совершенно один, и место было прекрасным - бежать ему было некуда. А почему он так твердо заранее знал, кто это, совсем просто. Слишком много издевки, слишком много удовольствия от предстоящего, слишком силен запах крови, пока еще не пролитой, и слишком пьян голос от будущей безнаказанности. Рамон не спеша обернулся, бубня себе под нос: 'Жили две подружки - змея и лягушка. Раз пошли они гулять. А змея забыла, что они подружки, и лягушку съела. Погуляли, ...' Договаривать он не стал, рифма была просто очевидной. Как и то, кого он увидел. Краса и гордость. Воплощение великорусского идиотизма. Трое крупных, крепких парней, бритых наголо, в коротких куртках, тяжеленных ботинках, в которые заправлены были штаны стиля 'милитари'. Скины. Господи, Твоя воля. Все в его дурацкой земле, как звал он Россию, идет через одно место. Это же надо додуматься - собраться для святого, как им, дуракам, мерещится, дела и принять символику нацистов. В стране, где нет ни одной семьи, так или иначе не пострадавшей от войны. Тупость, подражательство и незнание истории. Но это у них, у мартышек этих. У тех, кто стоит за ними, знания всегда на высоте, за это люди, обладающие знаниями, получают очень хорошие деньги. Если бы дураков, которые ищут виноватых в своих бедах среди гостей из республик Кавказа и Средней Азии, просто подвели к мысли, что в России были свои скины, носившие простое и понятное русскому уху название 'Черная сотня', бороды, картузы, рубахи навыпуск и сапоги с рыпом, куда так легко уходил засапожный нож, пиджаки, под которыми так хорошо прятался до поры кистень - движение получило бы поддержку населения его дурацкой земли. А кому это надо? Уж точно не тем, кто создал и спонсирует движение скинов. Вроде, клапан для спуска пара есть, а вроде бы, и направить пар в нужное русло проще пареной репы. Все просто, как все гениальное. Интересно, а серьезные люди из регионов Кавказа и Средней Азии дают на это деньги? Очень даже может быть.
  Разумеется, думал он в этот момент не об этом. Это были старые, давно прожеванные мысли, легшие кирпичиком в фундамент его дикого мировоззрения. Сейчас он думал о том, как остаться живым и самое главное - как не дать крови майя ударить в голову в неподходящий момент. Тогда он погиб. Шансы тут есть только в случае равнодушия. Крови он не боялся, чужой смерти - тоже. Мораль социума, который не дает человеку выжить в случае нападения, угрожая тюрьмой, после жизни на Гаити и еще в паре мест, для него была просто пустым звуком.
  - Слушаю вас, ребята, - сказал он, представляя, как он выглядит - черная пиджачная пара, легкая кожаная куртка-френч, красная рубаха, шейный шелковый платок, изящные, легкие туфли и все это при описанной уже внешности. Мечта. Чурка, пойманный на месте преступления - ясное дело, что на такой прикид (учитывая 'Роллекс', платиновые запонки, тяжелые кольца на левой руке) не заработаешь, если не впиться в яремную жилу на шее многострадальной матушки-России. Все. Хана.
  - У нас к тебе вопрос, брюнет. Мы с друзьями никак не можем решить, кто ты такой будешь. Боимся, не вышло бы ошибки, - с иронией заговорил средний из трех богатырей. Явно же он был и лидером этого звена карательного отряда.
  - Воспитанные люди говорят 'вы', - спокойно отвечал Рамон.
  - Извините. Не скажите ли вы нам, чертова нерусь, откуда вас нанесло и к какому убогому народу вы принадлежите? - С некоторой даже искательностью спросил, опять же, средний.
  - А вам, простите, какая разница? - Так же вежливо и кротко осведомился Рамон.
  - Самая простая. Если вы вдруг окажетесь не тем, кем нам представляетесь, то, не исключено, что мы расстанемся в мире и согласии, - парень явно оказался лидером не случайно. Начитан. Тренирован. Неглуп. Это точно не случайность, этого парня в группу дебилов (которых точно куда больше трех, не здесь, а вообще) сунули люди знающие. Они его и выпестовали. Двое других - просто 'боинги', не более. Смеяться они смеются, но не факт, что понимают, что тут самое смешное.
  - А, вот оно, что... Ну, с моей внешностью уверять, что я приехал сюда из Архангельска и происхожу из старинной и уважаемой семьи староверов-поморов, было бы несколько, полагаю, опрометчиво, - деликатно отвечал Рамон. Кстати, он говорил чистую правду. Его матушка как раз и происходила из такой семьи. Вот такая вот дикая, гремучая смесь.
  - Если подумать, то да. Опрометчиво и очень обидно. Для любого русского, - глаза лидера стали понемногу наливаться тяжелым, серым льдом. Так.
  - Ребята. Скажите честно - кем вы хотите, чтобы я оказался? Кто я на самом деле, вам ведь наплевать. Чеченцем? А не испугаетесь? Арабом? Грузином? Решайте уже, приняли вы меня, остолопы, - Рамон чувствовал, как где-то, среди далеких пирамид Южной Америки, заворочались в толще земли его предки, их бешенство сейчас стрелой неслось через океан, чтобы ударить ему в голову и тогда будет поздно. Кровь северян пока что не забурлила, к счастью, а потому держала его в узде.
  Глупо думать, что человек, столько лет посвятивший ножевому бою, может драться только ножом и с ним же в руках. Такой человек умеет двигаться, умеет работать в разных плоскостях и видит рисунок боя. А Рамон, при своем низком росте, отличался еще и той нервной, злой силой, которой наделены порой люди субтильные, и был проворен, как мангуст, который, по чьему-то там гороскопу, был еще и 'его' зверем. Тотемом. Он не обучался боевым искусствам, но ударить мог очень жестко, и был вооружен - его нож, старая, настоящая испанская наваха с трещоткой, была при нем.
  - Разговор ни к чему не привел, - констатировал лидер и первым кинулся на него. Странно. Рамон был уверен, что первым кинется тот, кто так нарочито рассматривал свои ботинки. Страшная обувь, с титановой вставкой в носке, литой подошвой и жесткой, как шкура носорога, кожей. Не ровен час попасть под такую.
  В руке нападавшего сама собой, умело и быстро, раздвинулась телескопическая дубинка со стальным шариком на конце. В руке Рамона, не менее внезапно, с треском раскрылась наваха, с лезвием длиной двадцать пять сантиметров.
  Шарик летел Рамону не в голову, а между плечом и шеей, удовольствие явно хотели растянуть. Появление на сцене ножа заметил только лидер, так быстро это произошло. Рамон ушел от удара и полоснул парня кончиком лезвия по верхней губе, сделав из страшного скина милейшего зайчика. В Испании, в старые, добрые времена, это было бы несмываемым позором, но здесь лишь раскалило страсти добела. Началась круговерть, в которой принимали участие четыре человека, три дубинки - близняшки и нож, настоящий испанский нож, видавший такое, что и Рамон бы сказать не смог - это был прощальный подарок его учителя, к которому тоже попал не из первых рук.
  Наносить колющие удары в такой драке - идиотизм. Если нож застрянет в кости... Рамон блокировал опускающуюся дубинку предплечьем - тут главным было не попасть под шарик, а в остальном такая дубинка становится бесполезной - и полоснул нападающего, это был тот, что изучал ботинки, по глазам. Лезвие навахи прочертило лицо поперек, легко пройдя через нос, и глаза перестали видеть, а парень с диким воем покатился по земле.
  Двое против одного. С тремя было проще, но что делать! Другой шарик все же догнал Рамона, с хрустом ударив в спину, слева от позвоночника, в районе лопатки. Сердце прыгнуло, чуть не остановившись, но то ли попали плохо, то ли сердце было хорошим - Рамон лишь мотнулся вперед и второй удар пришелся по касательной по затылку. Разворот, шаг внутрь невидимого круга, резкий выпад с глубоким приседом на левую ногу - и наваха крест-накрест полосует ноги скина с внутренней стороны. Да. Там артерия. Точнее, артерии. Ног-то две! Чтобы не думалось, лезвие снизу вверх скользнуло по гениталиям бедолаги, с силой, с оттяжкой, распахав там все, что было. Теперь поляну оглашало не сольное завывание слепого, а дуэт. Ловя дубинку лидера, а он был последним, кто остался, на руку, Рамон пропустил тяжкий удар кулаком слева в лицо. Попади такой удар в челюсть - драка была бы кончена, но удар пришелся в скулу и лишь бросил Рамона на землю. Дать ему встать вожак не собирался, удар ногой пришелся в ребра с левой стороны, отбросив Рамона по траве, следующий удар пришелся ему в район бедра, озверевший скин, похоже, просто бил в цель, которой был чертов нерусь, не понимая уже, как следует кончать этот балаган. Рамону удалось подняться на колени, и третий удар он встретил ножом, который не выпустил, в голень, лезвие прошло между костью и мышцей, и Рамон резко рванул его вверх, а потом сразу вбок, отделив здоровенный кусок мяса. Парень упал на колено, напоследок попробовав все же проломить Рамону голову, но не успел, голову Рамон убрал, удар пришелся по трапеции, а затем нож по рукоять вошел молодому недоумку в солнечное сплетение.
  Рамон выдернул нож, оставив скина умирать, стоя на коленях (такое редко, но случается, человек так и не падает на землю, оставаясь стоять и после смерти), а затем, хромая и кособочась, добрался поочередно до двух других и проделал с ними в точности ту же операцию. На всю длину - в 'солнышко'.
  Бешенство древней цивилизации, чьего прихода в неподходящий момент он так не желал, все еще бурлило в его крови. Именно оно спасло ему жизнь, охватив голову красной волной, приглушая боль и страх - но оно спасало только тогда, когда не охватывало слишком рано. В этот раз ему удалось отконтролировать его приходи и кинуть в нужное русло. Он обтер наваху о штанину одного из покойников, сложил ее, убрал и попытался подняться. Это ему удалось не вдруг, голова кружилась, дико болели ребра и спина, куда пришлись удары дубинок и сапог, а сердце, которое чуть не встало от удара, шло неровно, сбоило. Его вырвало на траву, потом навалился кашель, но обошлось без кровохарканья. Оставаться тут было явно не самой хорошей идеей. И он использовал горячку боя, еще не оставившую его, на то, чтобы убраться оттуда как можно дальше. Дело было к вечеру, он почти не испачкался в крови, а на смуглой коже синяк, который наливался на лице Рамона, был виден плохо. Кашляя, волоча ногу, почти не владея левой рукой, которая внезапно повисла после того, как он прошел уже метров пятьсот в сторону оживленных улиц (битва развернулась на склоне холма в огромном лесопарке) Рамон, стиснув зубы, дошел до первых жилых домов и вскоре затерялся в толпе, текшей по тротуару, прорезал ее и упал в такси, назвав шоферу адрес.
  
  6
  
  Какого черта вспомнилась ему эта драка? Рамон курил на балконе, глядел на закатное небо над этим городом, думал о своей первой кукле и вдруг воспоминание словно прыгнуло ему в голову, на внутренний экран. Стыдно? Жалко? Страшно? Ничуть не бывало. Рамон пожал плечами и вернулся в комнату, затушив окурок в пепельнице, стоявшей, по летнему времени, на подоконнике балкона.
  В тот раз досталось крепко. В пылу великой битвы он ощутил только самые тяжелые и болезненные удары, осмотрев же себя дома, он обнаружил кучу синяков и шишек в самых разных местах, а левая рука в районе запястья, была прокушена. Спасла кожаная куртка, но усопший, видимо, был помесью дуры с бультерьером, так на запястье остались глубокие следы его зубов.
  Он пролежал больше недели, диагностировав у себя сотрясение мозга, к счастью, легкое, пару сломанных ребер, к счастью, не пополам, а потому не воткнувшихся во внутренние ткани, а заодно и сильно задетый нерв в районе позвоночника, который и обездвижил, практически, его левую руку и ногу. Обращаться к врачам после такого Бородино было бы равносильно признанию в тройном убийстве. Так что он просто лежал, пил успокоительное и обезболивающее, много спал, а потом его железное здоровье взяло верх, он стал понемногу бродить по квартире, не шатаясь при каждом повороте, и вскоре заставил руку и ногу слушаться. Повезло. На полное восстановление ушло больше месяца, и Рамон даже вынужден был тогда задержать выполнение заказа из Германии на тростевую куклу, а от пары заказов и от приглашения на встречу выпускников просто отказаться.
  В этом мире ничего просто так не бывает. Совсем. Он понял вдруг, к чему накатило на него это воспоминание. Это было подтверждение правильности его выбора - если сражаться так, как он тогда, лицом к лицу, то кончит он и очень скоро, как и его папаша когда-то. Окажись на месте трех дураков столько же профессионалов - и разговор вышел бы коротким до слез. Лицом к лицу драться нельзя. В той войне, что он начал, его лицо мелькать не будет вообще.
  Утром он вышел из дома, купил билет на скоростной электропоезд и через пару часов был в Москве, где приобрел с рук множество сим-карт и несколько дешевых мобильных телефонов в разных магазинах, несколько дешевых диктофонов, а потом пошел в театр Образцова, где и провел несколько часов, остававшихся до электрички, что и отвезла его обратно.
  Для начала войны мало одного лишь повода. Нужна информация. Каждый в городе знает, что тут торгуют всем, чем нельзя, что чиновники берут взятки, правоохранительные структуры курируют наркоторговлю, да. Но. Увы - никто не сможет назвать ни одного имени. Точного имени. Того, с которого Рамон начнет. Информацию можно получить только у людей.
  Ввечеру, одевшись, как ищущий развлечений серьезный человек, слегка склонный к южной экстравагантности, Рамон пошел в некий роскошный клуб. Фейс-контроль, даже с его лицом, он прошел, как всегда, без малейшего труда и вскоре стоял, оглохший, привыкая к оргии, как казалось ему, царившей вокруг. Он был уверен, что наркотики тут точно есть. Любые, какие только он сможет найти - неважно, будь то колумбийский кокаин или же спайс, разбодяженный черт-те чем, что вполне может сделать из человека покойника с двух-трех затяжек. Таких идиотов несколько лет назад пачками хоронили в городе Волгограде. Малолетних идиотов. Партия странного спайса тогда проникла в самый бедный и депрессивный миллионник в стране. Дети и подростки или умирали, или впадали в неконтролируемое буйство, бросаясь на людей. Широкого резонанса тема не вызвала, умело утопленная в потоке информационного шума, но он знал про эту историю. Кто-то ввез в город такую партию спайса, опасного, смертельно опасного, что надо было быть редкостным идиотом, чтобы не понять - просто так, без одобрения власть предержащих, такие объемы в города не входят. Можно допустить, что власть не знала о смертоносности той партии спайса, не по наивности, а по наплевательству, но кто-то знал. Кто отдал приказ бодяжить и продавать. Это был простой тест. Удался ли он? Этого никто и никогда не узнает, так как цели его были неизвестны.
  Нож пронести с собой ему бы никто не позволил, а безоружным он не выходил из дома никогда. Потому в кармане у него лежал некий предмет, который не вызвал подозрения у охраны клуба на входе. Тем не менее, при должной сноровке, предмет вполне мог сделать человека вопящим от боли животным, а при нужде - покойником.
  Ему повезло почти сразу, сходу. Он слился с танцующей полупьяной толпой, прошел ее, как нож масло и устроился у барной стойки, заказав чашку кофе. Рамон не пил спиртного, как и его папаша. Как его дедушка по папашиной линии и так далее, до того татуированного майянца, который вырывал сердца у людей на алтарях. Майянцы, ацтеки и инки не пили спиртного. Пить разрешалось лишь людям очень преклонного возраста, а так как доживали до него немногие, то, можно сказать, в Мезоамерике царил сухой закон. Выглядел Рамон, как очень обеспеченный хлыщ, готовый на любое, не слишком опасное приключение, а скорее всего, заглянувший за какой-нибудь девицей, которую можно снять без особого труда, да и поиметь прямо тут.
  Освещение в клубе было слабое, но прорезаемое яркими лучами прожекторов, мельканием разноцветных огней, так что опознать кого бы то ни было потом было бы весьма проблематично, особенно, если вы, как доблестный потомок майя, устроились бы в темном углу. Рамон знал, куда смотреть и что искать. Да. Вон та девица, которое грустно глушит себя шампанским, тяжко тоскует по хорошей дозе чего-нибудь бодрящего. Слишком много лет мотался Рамон по миру, чтобы ошибиться. Ну, что же. Начинать пора, однако.
  Он прошел к девице и уселся рядом. Странно, что к ней еще никто не подсел. Из дорогих? Пожалуй. Даже - очень дорогих. Девица равнодушно посмотрела на Рамона, но он знал, что его уже оценили с точностью до рубля. Прекрасно. Перед девицей сидел невысокий, худощавый гуляка, который, усаживаясь, блеснул и дорогими перстнями, и часами, и платиновая цепочка на его шее мягко блеснула в свете прожектора. Нерусский? Да какая разница?
  - Вечер добрый? - Спросил Рамон.
  - Черта с два, - мрачно сказала девица.
  - Может, перестанешь хлестать эту дрянь, и я куплю тебе что-нибудь получше? Шампанское тут, - Рамон посмотрел на бутылку, которая стояла перед девицей, - не высший сорт.
  - А что у тебя на уме, мил человек? - Девица не была пьяна. Шампанское пьют, чтобы снять хоть слегка абстинентный синдром, иначе говоря, ломку.
  - У меня на уме пустой вечер, ужин, веселье и секс, - Рамон всегда шел в лоб.
  - Тогда, может, поищешь себе кого-нибудь? - Равнодушие девицы было столь же нарочитое, сколь и небрежность Рамона.
  - А я уже нашел, - Рамон улыбнулся, - тебя. Или тебя смущает нерусский парень, который готов оплатить твое веселье на сегодня?
  - А насколько нерусский и откуда ты такой взялся? - Спросила девица внезапно.
  - Совсем нерусский. Я представитель, скажем так, одной небольшой московской диаспоры, но, полагаю...
  - Хватит. Я не хочу знать больше, чем ты уже сказал. Веселье, говоришь, секс и ужин? Триста баксов за ночь. Это помимо оплаты веселья, - девица, видимо, тоже шла в лобовую.
  - А ты стоишь триста? - Спросил Рамон. - Я не плачу цену только потому, что ее назвали.
  Разговор у них шел своеобразно - чтобы собеседник тебя услышал, приходилось чуть ли кричать ему в ухо, музыка заглушала звук голоса. Что тоже было хорошо. Они то и дело интимно наклонялись друг к другу, а по сути, когда разговор зашел о трехстах, перестали друг от друга отрываться. Совет, да любовь!
  - В общем, так, девушка. Ты пьешь шампанское потому, что тебя кумарит, причем кумарит с каждым часом все сильнее. Почему тебя никто не купил совсем? Ты уже настолько в системе? - Рамон не дал девице ответить на его вопрос о стоимости и соответствии качества товара. - Думаю, пока нет. Сидишь ты на коксе, не 'двигаешься', но засела плотно, не по-детски. Так что, полагаю, веселье начнется с хорошей дорожки. Тут я тебе компаньон, кстати. Скажи, где здесь это можно купить и я скоро вернусь, - Рамон пошел ва-банк. Если он переоценил состояние девицы, она сейчас его пошлет. Но он не ошибся. Девице и в самом деле было худо.
  - Здесь не купишь, - проорала девица, - хозяин клуба не позволяет торговать тут, но ехать недалеко.
  - Я съезжу один. Скажи, куда. И вернусь. И еще. Я тут на неделю, чтобы не думалось, где тебя искать каждый день, я предлагаю провести эту неделю вдвоем, тем самым, решив хотя бы на семь дней общие в чем-то вопросы, - Рамон говорил быстро, делово, вбивая слова, как гвозди.
  - Съездишь? Без меня? - Удивилась девица, - но как я могу быть в тебе уверена?
   Рамон повернулся к ней в анфас, луч света ударил по его жуткому шраму, густой, короткой, ухоженной бородке, злым глазам.
  - Я похож на 'мусора'? - Спокойно спросил Рамон.
  - Я...
  - Ты, ты. Отвечай. Я похож на 'мусора'? - Рамон добавил в голос ледку, пора было заканчивать эту роль и переходить к роли сурового, брутального мачо, которому в самом деле проще купить себе лошадь сразу на неделю, пока он будет заниматься своими взрослыми делами.
  - Нет, не похож. Но как тебя зовут? - Спросила девица, - хотя бы давай познакомимся.
  - Я зову таких, как ты, Ева, - отвечал Рамон, - чтобы не гадать, - а меня, как ты уже поняла, зовут Степа. Живу я в Козлодемьянске, а сюда приехал, чтобы ознакомиться с достопримечательностями. Будем дальше дурака валять, или ты скажешь, куда и к кому ехать, а потом поедем в кабак и затем ко мне, в гостиницу?
  - Так. Делово, - девица нервно улыбнулась, - в неделю выйдет...
  - В неделю выйдет две тысячи баксов. С учетом твоего веселья, думаю, это даже слишком. Так что пахать, дорогуша, будешь и в хвост, и в гриву.
  - Договорились, - девица явно переходила к счастливому предвкушению от недавней беспросветной тоски и сосущей душу тяжести, сопровождаемой дрожью, временами пробегающей по всему телу и кучей других сопутствующих прелестей, - пиши адрес.
  - Ты дура, - удовлетворенно сказал Рамон, - с такой бумажкой на кармане? Ночью, за коксом? Откуда мне знать, кто ты на самом деле? Торчки стучат через одного. Говори, я запомню.
  - Ладно. Скажешь, что ты от Пчелки, в домофон. Товар можешь не проверять, там приличный человек. Негр, кстати. Так что не ошибешься. - Девица проговорила на ухо Рамону адрес и залпом выпила полный бокал коктейля от Рамона - шампанское с клофелином. Доза там была такая, что если эту дуру и не убьет, то память отшибет с гарантией. Приличный человек? Торгует у себя дома? Не только приличный. Солидный. Какой прокол, незнакомец, какой прокол! Кто же дает адреса торчкам? Или это он, Рамон, так хорошо сыграл залетного авторитета? Лестно, конечно, но странно. А не проломят ли ему там башку, чтобы потом, обобрав до нитки, тихо уронить в водозаборник ТЭЦ? - Рамон подождал, пока девица отрубится, прислонил ее спиной к стене (та тоже предпочитала прятаться от людских взоров) и, спрыгнув с высокого стула, танцующей походкой, по стене, прошел на выход.
  До адреса он доехал на своей машине. Разумеется, в клуб он тоже прибыл на ней, но оставил не у него. Как и теперь. Он остановил свою 'Субару' и прошелся пешком до указанного дома. Приличный район. Центр. Видимо, тут и в самом деле, все очень серьезно. А негр? Негр негру рознь, это во-первых. Раз в состоянии жить здесь, торговать и не сидеть на нарах при этом, свой товар он не употребляет. Это во-вторых. Плюс откидывается. Плюс стучит - на этот счет Рамон не сомневался. Это детали, а если негр там просто не один? Женщина? А то и охранник? Но для предполагаемой беседы брать странного негра следовало за жабры в закрытом помещении. Рамон нажал на кнопки домофона, но никто ему не ответил. Прекрасно. Негр то ли таился, то дура на ломке забыла что-то сказать. Рамон отошел в тень у подъезда, решив подождать минут двадцать. Просто так, для очистки совести. Мало ли.
  'Мало ли' не подвело. Вскоре к подъезду уверенно прошел вынырнувший из ночного мрака негр, достал из кармана связку ключей и открыл дверь. Так. Значит, ни охранника, ни женщины негр не держит. То, что это 'его негр', Рамон не сомневался. Не племя же их тут живет!
  Рамон позвонил в домофон спустя пять минут. С легким кавказским акцентом поздоровался, а заодно сказал, что Пчелка просила его сходить к уважаемому человеку за лекарством. Прихватило ее, прямо в клубе - он назвал клуб и замок щелкнул.
  Негр, которого видел Рамон, ростом был выше среднего, но худощавый, даже, скорее, худой, сутулился и носил очки. Внешностью обольщаться не стоит, в конце концов, история со скинами тоже говорила в пользу этого довода. Рамон поднялся на предпоследний этаж, ютился негр под самой крышей дорогого дома. Постоял минуту, слушая подъезд, особенно - верхний этаж. Нет, на площадку негр не вышел. Рамон улыбнулся, достал из кармана тонкую 'балаклаву', натянул ее на голову и, походя, поднявшись на этаж наркобарона, стукнул по лампочке, погрузив площадку в темноту. Позвонил в дверь, увидел точку глазка, засветившегося в темноте, снова повторил, кто он и от кого, а затем дверь открылась.
  Как только лицо африканского купца появилось в проеме, в ход и пошел тот самый, упоминавшийся предмет, который был у Рамона с собой. Название его звучно, запоминается легко, а познакомившимся с ним лично - навсегда. Куботан. В случае Рамона он имел вид ручки, обычной ручки, способной писать, при нужде. Такие ручки именуются скромно, но горделиво - тактические. Ручка Рамона из анодированной стали кончалась 'шоковой коронкой' - подобием короны, скажем, королевской, с равномерно размещенными по окружности коронки треугольными зубцами. Куботан классический обычно кончается сведением на конус, и служит для нанесения тычковых ударов по болевым точкам. 'Шокирующая коронка' же, помимо этого, может сработать и как простое средство крайне болезненного удержания - 'защипом'. Зажатым в руке куботаном, так, чтобы коронка смотрела в сторону его большого пальца, Рамон схватил чернокожего за нос - намертво защемив его кончик между зубцами куботана и своим большим пальцем. Защип. Чернокожий взвыл, но Рамон быстро и жестко потянул руку вниз. Человека, который пожертвовал бы отрываемым кончиком носа, отыскать вообще очень трудно, а когда это делается так внезапно... Заливаясь слезами, негр сел на колени и получил снизу отменный удар коленом в подбородок, швырнувшим его на пол. Рамон прошел в помещение и запер за спиной дверь. Видеть их короткого бального номера из соседних квартир, благодаря расположению негрова обиталища, не могли. Негр тихо лежал на полу, очки слетели с носа и валялись чуть поодаль. Рамон достал из кармана узкую катушку 'скотча' и крепко связал торговцу руки за спиной, а заодно и ноги, а подумав, заклеил и рот, проверив, не сломал ли он ему ненароком челюсть. Хотя, мелькнула мысль, писать же он все равно сможет. А писать или говорить он захочет минут через десять. Благословленный Гаити! Сколько же всего ценного почерпнул там Рамон! К концу процедуры чернокожий торговец белым порошком открыл глаза. Рамон заботливо одел ему на нос очки. Пусть смотрит, много ли через 'балаклаву' высмотришь.
  - Так. Вежливость - прежде всего. Меня зовут (он с трудом поборол искушение представиться Себастьяном Перейра, торговцем 'черным деревом') Дост-Акбар. Запомнил? Прекрасно. Но зря. Сейчас снимем со рта 'скотч', и ты мне поведаешь, кто поставляет тебе товар, кто распространяет, кроме тебя, кому ты платишь, кого держишь под собой и кому принадлежишь. Потом сольёшь мне всю мелочь, которую знаешь, что торгует 'дурью', в общем, всех, кого сможешь вспомнить. Говорить будешь четко по существу поставленных вопросов, жутких угроз не надо, я знаю, что я делаю и 'что мне за это будет, когда меня найдут'. Молись, дурак, чтобы они меня нашли, молись! Я скажу, что ты держался до конца. Вариант у тебя один. Ты молчишь, я начинаю тебя пытать, ты говоришь. Усвоил ли? - Рамон оторвал 'скотч' со рта плененного драг-дилера.
  - Пытаешь, я говорю, а потом ты меня убиваешь, верно? - Человек попался понятливый.
  - Вообще-то, убивать тебе или нет, сам решишь. Не знаю, что тебе покажется лучше, - задумчиво сказал Рамон, - участь твоя хреновая, прямо скажу. Сливаешь мне всех этих людей - и они, сложив два и два, режут тебя на куски тупой пилой. Или же, поняв, что в природе нет человека, способного пережить то, что я с тобой сделаю, не убивают. Ты, разумеется, можешь мне наврать с три короба, а потом испариться, но тут тебя ждет сюрприз. Пытать я тебя буду один черт, что мне уже известно, а что нет, неизвестно тебе, так что лучше, как ни дико, говорить правду - меньше будет возни. Да и испариться не получится, - Рамон достал маленький несессер, выудил оттуда маникюрные ножницы и состриг с курчавой головы прядь черных волос, сунул в маленький пакетик и убрал в карман. Негр вытаращил глаза.
  - Не понял? - Вымолвил он, - как ни крути, все равно ты меня будешь пытать, а потом я сам буду просить, чтобы ты меня прикончил? И волосы тебе зачем?
  - Затем, мой потерявший корни с родным континентом, друг, потерявший настолько, что задаешь столь тупые вопросы, чтобы ты не испарился. Я достану тебя, куда бы ты ни делся. Если ты напрочь оторван от своего народа, то поймешь, зачем, если соврешь, не сдохнешь и испаришься. Уверяю тебя, ты сам будешь искать меня, чтобы сказать все, что мне нужно, но не найдешь. Заболтались, однако! - Рамон достал диктофон и строго спросил: 'Вопросы помнишь?'
  - Помню, - сдавленным голосом проговорил барыга.
  Рамон кивнул, прошел в кухню, порылся в ящиках шкафов и вернулся с молотком для отбивания мяса и узенькой стамеской.
  - Ты знаешь, ублюдок, что происходит с людьми без твоей отравы, когда они не могут ее найти? Понятно, что в рай на аркане не тянут, но ведь вы продаете это. Соблазняете дураков. А знаешь ты, что делают уже сами наркоманы, когда не могут найти денег на дозу? Ты видел труп человека, побывавшего в руках нарка, который ищет денег на дозу? Видел, что делают люди, когда товар, разбодяженный черт-те чем, убивает в них даже то немногое, что было в них от роду человеческого? Ты знаешь, что такое - ад на земле? Вряд ли. Да и ты не один такой. Да и работаешь ты чисто. И 'крыша' у тебя - будь здоров. Плевать тебе на это. Да и торгуешь ты не 'хмурым' и не 'крокодилом', а благородным коксом. Беда твоя в том, что и мне плевать, - Рамон снова заклеил рот негра и, поставив ему колено на грудь, вторым же прижал к полу ногу извивающегося торговца, стамеску направил тому аккурат посередине коленной чашечки и сильно ударил по ней молотком.
  
  7
  
  'Балаклаву' и кожаные перчатки Рамон, не доехав до дома, бросил в реку, вместе с несессером и куботаном, сложив все это в пакет, который предварительно проткнул, выжав из него воздух.
  Негр оказался настолько сведущ, что Рамон опасался, хватит ли на диктофоне памяти. Анализировать этот материал, прерываемый завываниями и мольбами добить его, он решил завтра, на свежую голову. Удар, кстати, так и остался одним - стамеской в колено, прибив ногу к полу. Больше не понадобилось.
  Рамон не был ни психопатом, ни фанатиком, которому все едино, что делать, лишь бы добиться своего - это была война, война на уничтожение. Так что муки негра ему были совершенно не важны. Важна была лишь информация. Если торговец ему наврал - он будет вспоминать эту стамеску, как редкую удачу. Жаль, что тогда придется ловить еще кого-нибудь, чем больше контактов физических, тем выше шанс на ошибку, соответственно, выше и шанс на то, что его найдут. Ему здорово повезло, что он сразу вышел на торговца такого уровня - тому были известны и люди более серьезные, и целая куча мелкой швали, что торговала уже и героином, и 'крокодилом', и 'коаксилом', а заодно и продавала малолеткам 'спайс'.
  Причина того, что начал Рамон с наркоторговцев, была проста - к их услугам прибегали все, кто был замешан в любом криминале города. Разумеется, далеко не все преступники наркоманы, но очень многие наркоманы - преступники. А многие брали товар не для себя, а для тех бедолаг, которых насильно сажали на иглу, а потом продавали всем желающим, или же держали возле себя - лучшего раба трудно найти. Правда, мрут быстро, но тут предложение вполне поспевает за спросом. Простой расклад - взбаламутишь наркоторговцев, забурлит весь город... Прекрасно. Осталось лишь чуть подождать.
  
  8
  
  - Я так ждала тебя, Рамон! - Это было первое, что он услышал, когда она отворила дверь. Это было то, что он всегда слышал первым. От нее. У него не было для нее имени. Никого и никогда на свете не любили так, как любила она Рамона. И никого и никогда в жизни так не любил Рамон.
  - Где ты пропадал столько лет, Рамон? - спросила она, когда он выпустил ее из объятий, в которые схватил, сгреб, ее, тонкую, маленькую, чернокожую женщину. Она. Женщина с огромными глазами и тонкими афрокосичками пополам с дредами, женщина, которая однажды случайно оказалась с ним в одном вагоне метро. С тех пор они не расставались. Так не бывает? Бывает. И совершенно неважно, что порой их встречи происходили раз в несколько лет - на миг, на месяц, на два дня - какая разница? У него было много женщин, как и у нее он был не первым мужчиной. Но оказался последним. Самым последним. А он... О нем мы на сей счет умолчим.
  - Я хочу чаю, моя, - сказал он, улыбнувшись. Он так и звал ее. И это не казалось ни нарочитым, ни неловким при построении любого предложения со словом 'моя', когда речь шла о ней. Она улыбнулась в ответ - скупо, словно боясь в улыбке растереть что-то, что должно было вылиться, обрушиться на него чуть позже. Мир подождет, жизнь тоже, время... А что - время? Он может попить чаю и уйти года на два, какая разница - сейчас они были. Просто были.
  Они пили чай, а потом она взяла его руку и отвела в свою спальню. Ни Рамон, ни она никогда не употребляли омерзительного словосочетания: 'заняться любовью'. Заниматься можно спортом, а любовью можно только жить. То, что происходило с ними сейчас, не имеет названия, не имеет определения, не имеет смысла и, тем не менее, это одна из самых неприкосновенных в чистоте своей вещей, которые то ли по ошибке, то ли в насмешку, то ли для приманки оказались в этом дурацком мире.
  Она была для него той самой, ради которой можно убить. Он убивал в своей жизни, для него это не было чем-то запредельным, но он всегда полагал, что убить ради женщины - глупость. Пока в его жизнь не вошла она. С ней он не думал, кто был у нее до него, а эта мысль всегда, чтобы ни говорили мужчины, мелькает в голове, когда они в постели с любимой женщиной. Посещает она их с разными окрасками, но факт в том, что посещает. А с ней она не приходила ему в голову в эти моменты, в моменты, когда нет слова 'нельзя', когда нет мыслей ни о чем другом, кроме этого мига - соприкосновения. Соединения двух человек - редчайшее явление на планете Земля, редчайшее явление в мире, кто посмеет сказать, что каждый раз, оказываясь в постели с женщиной, он был с ней в этот момент? Рамон мог. И она могла.
  Увы. Рамон был счастлив и в любви.
  - Так где ты был столько лет, Рамон? - повторила она свой вопрос, спустя время.
  - А ты не знаешь, ведунья, само собой, ага, - усмехнулся Рамон и откинулся на подушки. Да, его женщина была посвященной ведьмой, как ни банально это прозвучит. Мамбо, вудуисткой. Но он также знал, что ни о какой ворожбе во всем, что касалось их, нет иной магии, чем та, которая превыше любых темных или светлых знаний, любых сил.
  - Нет, - просто ответила она. Она знала, что он очень хочет это услышать. Правду. Правда - это то, чем упивался Рамон, правдой, которая шла от нее, правда, которая была для него ею - она никогда не лгала ему. А он ей?
  - Гаити. Сомали, еще пара мест, примерно там же, в Африке, а еще, - Рамон закурил, и она внимательно посмотрела на него, внимательно потому, что до сего момента он просто был с ней - с момента звонка в дверь. Глянув на его грудь, она ахнула и прижала ладошки ко рту.
  - Значит, ты нашел его, Рамон? Ты нашел Веселый остров?! - На грудных мышцах Рамона, подобно вывешенным флагам, шло тончайшее шрамирование, сложнейший узор, замкнутый в форме двух прямоугольников - справа и слева. Меж собой они были соединены нарочито грубыми, выпуклыми шрамами - крест-накрест, словно тот, кто делал это, рассердился и, подобно недовольному художнику, перечеркнул свой холст. Но шрамы не забегали на узор, они лишь точно касались углов прямоугольников, которые, если внимательно всмотреться и быть художником, отзеркаливали друг друга. Как можно было добиться такой резьбы на коже? Ведь кожа заживает по-разному на разных участках. Так могла бы выглядеть татуировка. Но это были шрамы.
  - Да, твои легенды не солгали, Веселый остров существует, моя, существует и там живут те, кто умудрился спрятаться не только от мира внешнего, но, пожалуй, и того, что существует параллельно. Думаю, видит их только Господь. Я случайно нашел его - полагаю, его можно найти только случайно. Там в самом деле все поросло самыми лютыми к человеку джунглями, которые просто кишат маленькими черноволосыми охотниками за головами, ядовитыми растениями, змеями, насекомыми - всем, что может напугать человека и убить его. Взять там нечего - предположим, что нашелся бы кто-то, кто вздумал бы превозмочь и охотников, и природу острова - это просто невыгодно. Там поможет только крупномасштабная армейская операция, которая ничего не даст в качестве трофея. Ни золота, ни нефти, ни металлов, ничего. А чтобы овладеть островом, его надо превратить в выжженное пятно суши в океане. Стратегически он тоже никому не нужен. Для любых выдумок белого человека он не подходит вообще. Это если предположить, что его все же найдут. Временами его находят, но назад никто не возвращается, или, если кто-то был там до меня так, как побывал я, и ушел, возвращается и помалкивает. И это если забыть, кто правит им на самом деле. Я не буду тебе о них рассказывать, ты о них и так знаешь куда больше, чем может знать человек. Они не убили меня, как видишь. Маленькие охотники тоже меня не тронули - видимо, на меня шел запрет, иначе никто бы меня не спас, черноволосые каннибалы убивают так быстро и ловко - я видел это сам, - что там и часа не протянул бы даже самый тренированный человек. Знаешь, они совершенны - маленькие, кровожадные, тихие, тарахтящие что-то, у них какой-то странный язык. Я познакомился с ними потом. Как они регулируют свою численность? Бог весть. Остров огромен, племен там немало, но все же - чудо. Головы там самый важный предмет торговли, головы белых особенно. На моих глазах они охотились за группой вооруженных людей, которые прибыли туда на большом катере. Или наркокартель, или что-то вроде, не знаю. Двадцать два человека с автоматическим оружием. Как я понимаю, катер сдох сразу же, как только причалил, а сигналы о бедствии остров посылать не дает - я убедился в этом, этот катер не был... Единственным.
  Они не выпустили никого, не потеряли никого, взяли в плен столько, сколько планировали и устроили такой пир, что кровь стыла в жилах. А потом утопили катер - и дело с концом. Возможно, это самые мелкие каннибалы на Земле - ростом они чуть выше метра с небольшим. Это настоящие воины. Настоящие охотники. Они бесшумны, невидимы, они даже не пахнут, они - это ожившие джунгли, которые противятся приходу чужаков, моя. Они стреляют ядовитыми стрелами из трубок, а яд на каждый случай у них особый. Еще они пользуются обсидиановыми ножами, они не знают железа. Вещи белых они утопили вместе с катером, не взяв ничего, совсем ничего. Вообще.
  - А как маленькие охотники уживаются с Хозяевами? - Спросила его женщина.
  - Поклоняются. Они носят им на определенные места самые вкусные фрукты и самые красивые цветы. И никогда ничего не просят. Наверное, это и есть настоящая вера. А хозяева острова, они... - Рамон замолчал, закрыл глаза, вернувшись на Веселый остров.
  - Они говорили с тобой? Или просто показались? - Видимо, наличие узоров на коже Рамона не значило, что он был с хозяевами Веселого острова в близких отношениях, или , хотя бы, в физическом контакте. Словно бы это просто был штамп в паспорте, что ставят на таможне.
  - Да, они удостоили меня этой чести, более того, они и научили меня, как один раз обратиться к миру духов - в разных религиях этот мир зовется по-разному, мои предки со стороны матери сожгли бы меня за колдовство, по линии отца - возможно, сделали бы верховным жрецом, не суть. Обратиться так, что в мире духов не знают, что это кто-то обратился к ним. А считают, что это они снизошли до него.
  - И ты воспользовался этими знаниями?
  - Да. Разумеется. Я вызвал его, Серого Шута. Призвал. Приманил. Как тебе больше нравится. Возможно, христиане знают его под иными именами, вы, вудуисты, - под другими.
  - Что ты хотел, Рамон? Чего у тебя в жизни нет? Что тебе нужно еще, любимый мой бродяга? Неужели просто знание? - Она ни на миг не сомневалась в правде того, о чем он рассказывал и совсем не только потому, что она была мамбо и с миром духов имела более, чем просто тесное общение. Она верила ему. Всегда. Вот и все.
  - Нет, не просто знание. Точнее, не знание ради него самого. Как ты полагаешь, то, что ты видишь, можно убить? - Внезапно спросил Рамон.
  - Разумеется. Если оно имеет хотя бы подобие телесного воплощения, - отвечала она.
  - Вот. Я видел зло, моя. Оно есть. Оно имеет лицо. И это лицо - человеческое. Жуткое зрелище. Существо с миллионами лиц. И я убью его, моя. Убью. В своем городе. Я сделаю этот город другим, - Рамон говорил негромко, без пафоса, без надрыва, без тяжести в голосе, которая делает слова подобными гранитным блокам, строя давящие и ломающие сомнения собеседника, здания - будь то храмы или крепости.
  - Зачем?
  - Затем, что я не самый великий художник, не самый великий путешественник, не самый еще кто-нибудь, но я тот, кто знает, что ему нужно - война. Война глупая, бессмысленная, обреченная на поражение, как ни крути и откуда ни гляди, но я могу ее выиграть. В этом городе.
  - Это не вся правда, Рамон, - невесело усмехнулась та, ради которой Рамон готов был убивать.
  - Верно. Остаток правды в том, что я так хочу. Это то, что я теперь умею, это то, что я сделаю. Я опрокину этот город в войну, о которой не будут знать простые люди, что живут там, которые убили бы меня, а возможно, так и сделают, когда война пойдет на высоких витках, когда мои враги станут подключать к ней тех, ради кого она пойдет, против того, кто ее ведет за них - это нормально. Я заставлю людей вспомнить значение слова 'плохо', я снова научу бояться тех, кто должен бояться, я уничтожу эту сволочь, которая пьет кровь людей слабых, глупых, ленивых, косных, трусливых, равнодушных, глупеющих от поколения к поколению - русских, тех, кого я люблю. Да и не только русских, а всех обычных людей в моем городе. Люди должны перестать принимать вещи такими, какими они им уже стали представляться. Поговорка: 'Не мы такие - жизнь такая' - это вызов, моя, это личный вызов, которые эта тварь с сотнями лиц, если говорить об одном городе, сама того не зная, бросила мне. Я отвечу. Вот. Теперь вся правда. Как ты и хотела, - Рамон улыбнулся и притянул маленькую чернокожую женщину к себе, повернул ее к себе спиной и прижал к груди, уткнувшись лицом в ее черные волосы. Он был счастлив.
  - Да... Теперь это вся правда, Рамон. Иначе ты не можешь. Супа хочешь? - спросила маленькая женщина, для которой у него не нашлось имени в этом мире. Да и в соседних - тоже.
  После обеда Рамон открыл свою сумку и достал оттуда то, что привез для нее - он всегда что-нибудь привозил, часто переводил деньги, просто вел ее в магазины Москвы, где она жила - он любил делать ей подарки, а она любила делать подарки ему. А потом он достал плотный бумажный конверт и вынул оттуда несколько фотографий, которые пока не показал ей, держа к себе лицом.
  - Знаешь, моя, на Веселом острове я часто жалел, что тебя нет со мной. Я не знаю, побываю ли я там еще, а если да, то можно ли побывать там с тобой, но я жалел, что ты не видела этих бешеных в зелени и силе своей джунглей, скал, пропастей, у которых нет дна, рек с черной водой, на которой растут голубые лилии, не видела маленьких охотников за головами, которые не знают жалости и не знают понятия 'обман' среди своих. Это было очень глупо, а может, и не очень, но у меня с собой был фотоаппарат. Привычка. Глупо было то, что я спросил как-то у хозяев острова, можно ли сделать пару снимков для своей женщины. Вместо того, чтобы пользоваться каждой дарованной секундой общения с ними. Они спросили, моя ли ты женщина, а когда я ответил, что да, разрешили.
  - И что, неужели на снимках что-то осталось? - Недоверчиво спросила она.
  - Да. Но можно было сделать и один. Так как каждый раз на них новые виды. - Рамон протянул ей фотографию и сам склонился к ней. На поразительной четкости фотографии был запечатлен маленького роста мужчина, с кожей кофейного цвета, с черными волосами, заплетенными в длинные тонкие пряди, украшенные костяными бусинками, лежащими на его крупной голове густой копной, с большими черными глазами, утиным носом с широкими ноздрями, жесткой, свирепой линией рта, худой, но просто обвитый железными ремешками мускулов. В руке он сжимал длинную трубку, гораздо более высокую, чем он сам. На поясе его висело несколько сушеный голов, величиной в крупный апельсин. Слева на поясе висела сумка, из которой выглядывали тонкие стрелы с разного цвета оперением, а справа - длинный обсидиановый нож глубокого синего цвета.
  - Кто это? - Негромко спросила она, словно боясь, что воитель услышит ее - так схвачен был он в момент, когда поворачивал к фотографу голову. За ним простирался океан.
  - О, это Мгангаи-Лаёни, вождь одного из прибрежных племен южной части острова. Мой брат. Мы побратались с ним, - Рамон показал своей женщине левую руку, поперек предплечья с внутренней стороны, шел тонкий, глубокий шрам. - Он сказал на прощание, что если понадобится мне в мире Больших Людей, я буду должен только позвать его. Знаешь, моя, мне почему-то кажется, что это не шутка. Не знаю, как он это сделает, но сделает. Он ростом чуть выше, чем мне по пояс, но я бы не хотел быть тем, в ком он увидит врага. Своего или моего. Причем моего, пожалуй, пожалеть стоило бы больше. Они очень смешно тарахтят, я говорил. Но на Веселом острове все понимают друг друга, говоря каждый на своем языке. Я не учил их язык, а они ни слова не учили из моего. Отложи фото, подождем минут пять.
  Так они и сделали, а потом снова взяли фотографию. На фотографии уже был не берег, а лесная поляна, на поваленном дереве сидел Мгангаи-Лаёни, а к нему крепко прижалась маленькая женщина. И два этих крохотных человека не вызывали никакой насмешливой мысли, несмотря на то, что были просто-таки карикатурно малы. Это были Мужчина и его Женщина в самых диких джунглях этого мира. Дети одного народа, одного острова. Они сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу и Мгангаи-Лаёни держал свою маленькую женщину обеими руками. Трубка его стояла рядом. А вокруг безумием зеленой краски плескался первобытный лес.
  - А это его подруга, Унга-Лаёнис, - негромко сказал Рамон, - у них, кстати, только одна жена. Больше того - на всю жизнь. Как у лебедей. И они так же, как мы, дают женам свою фамилию. Или это мы так же делаем?
  - Лаёни - Лаёнис? - Спросила его женщина.
  - Угу.
  Ночь, ночь, ночь, ночь... Нет ни утра, ни вечера, ничего нет, кроме двух человек, которые нашли друг друга - Рамона и его женщины.
  - Рамон. Я никогда не буду смотреть твое будущее, но, если ты проиграешь войну, что тогда? - Спросила она его наутро.
  - Тогда, Моя, вот это должно попасть в печать, и в тот 'глупый ящик для идиотов', а заодно во всемирную сеть. - Рамон дал ей в руку флешку. Помолчал и прибавил: 'Слушай, роди мне дочь'.
  Через несколько дней Рамон сел в поезд и уехал из Москвы в тот город, которому хотел вернуть значение слова 'плохо'.
  
  9
  
  - Семь нападений на торговцев за неделю, Халиф, - обратился упитанный, лысоватый мужчина к своему шефу, носившему столь интригующее прозвище. Получил он его за то, что любил истории - как слушать, так и рассказывать, а еще Халиф умел решать вопросы. Он обожал головоломные задачи, он любил задачи с утерянными логическими звеньями, он был способен понять, что движет той или иной деятельностью, которая, казалось, не имела видимого смысла. Доктор психологии, человек, который не делал разницы между добром и злом, а потому куда охотнее решал задачи, с которыми связывался криминальный мир. Там больше платили и задачи бывали куда интереснее. Причем, отдавая должное Халифу, вторую причину стоило бы поставить первой. Порой он грешил и помощью органам правопорядка, помогая отыскать совсем уже потерявших ориентиры убийц, против чего, кстати, не возражали и те, кто чаще прибегал к его услугам. Система услуг. Взаимных, разумеется.
  Халифу было отчаянно скучно последние дни и визит на дом его помощника, человека заурядного, но жуткого педанта и аккуратиста, исполнительного и к рассуждениям на пустом месте не склонного.
  - Семь нападений за семь дней? - Почему-то уточнил Халиф, - по одному в день?
  - Нет, Халиф. В понедельник было два, в следующие дни - по одному, исключая воскресенье, - внес поправку в свои данные помощник, которого звали коротко и незамысловато - Бобер. Что-то было в нем от этого трудолюбивого и серьезного зверька, даже во внешности его сквозило нечто, что роднило его с этими инженерами природы.
  - Благочестивый человек, - усмехнулся любитель загадок.
  - Вы думаете, Халиф? - Насторожился Бобер, зная, что впустую Халиф за работой не говорит никогда. А сейчас шла именно работа, то, за что они оба получали деньги.
  - Похоже. Понедельник - самый неприятный день, потому видимо, оставлен, как самый тяжелый. Я полагаю, нападения идентичные?
  - Верно, Халиф. Почерк одинаков. Внезапное нападение сзади, удар в ямку под затылком - потеря сознания. В себя они все пришли кто где. Трое в больнице, остальные - в собственных подъездах. Ни у кого не пропало ничего. Ни денег, ни телефонов, ни даже товара - у двух дураков было с собой кое-что, подлежащее припрятыванию. Деньги они сдать не успели, нычки обнулить - тоже.
  - Общего? - Кратко спросил Халиф, но Бобер схватывал на лету.
  - Спайс. Возле учебных заведений. Последнее решение хозяина, как вам известно. Бегать по городу решили прекратить, тем более, что все, кому положено, и так знают, что этих людей трогать нельзя.
  - Еще?
  - Все.
  - Занятно. Судя по силе удара и месту, куда он наносится, нет, Бобер, я не оговорился, именно 'наносится', тому, кто выбрал себе это развлечение, наплевать на последствия. А возможен шок, паралич, а еще человек может стать обычным овощем. Зачем тогда было тащить тело в подъезды, да еще и вызывать 'скорую'? Спорю на твою зарплату, звонил в 'скорую' один и тот же человек. Проверил?
  - Да, Халиф. Проверили. Вы правы, - почтительно сказал Бобер. - И вот потому, Халиф, велено подключить вас. Ведь все это ни в какие ворота не лезет.
  - Пробейте по школам, колледжам, ВУЗам и всем прочим учебным заведениям - не отправился ли кто в страну вечного покоя с этого товара в последний месяц. Пока все, - Халиф прикрыл глаза.
  - А что сказать хозяину? - Спросил Бобер.
  - Пока ничего. Общее тут еще одно, очевидное, но потому интересное. Он нападает со спины. Да, верно, я согласен с вами, - сказал Халиф, хотя Бобер молчал, - это более, чем банально, эффективно и трудно отражаемо.
  - Спецподготовка? - Снова насторожился Бобер.
  - Не обязательно. Так ударить может любой крепкий и решительный человек. Решительный - вот первый штрих к портрету, Бобер. Вопрос в том, что он решил. Думаю, что сильнее всего досталось первому торговцу? - Спросил поклонник ребусов у затаившего дыхание Бобра. Бывали случаи, когда даже по схожим убогостью данным, Халиф выдавал готовый ответ и ни разу не ошибся.
  - Да, все верно, Халиф, первый чуть не впал в кому, - подтвердил Бобер.
  - Лишнее подтверждение того, что спецподготовки у него нет. Он решился - и начал. Ступайте, Бобер, всего доброго.
  Бобер, попрощавшись, испарился, а Халиф позвонил тому, кто его работу и оплачивал.
  - Здравствуйте, Сергей Прокофьевич, Халиф беспокоит. Я по поводу вашего задания. Советовал бы подменить тех, кто ушел в больницу, на прежних местах, и ждать. Это не похоже на захват территорий, сами понимаете, иначе бы результаты были бы куда более жестокие.
  - Здравствуйте, Халиф. Вы, как всегда, по существу, - на той стороне телефона усмехнулся того, кого звали Сергеем Прокофьевичем. - Людей подменим, а потом?
  - Потом ждать еще семь дней. Ни больше, ни меньше.
  - Хорошо, Халиф. Как вы полагаете, это что-то серьезное?
  - Сергей Прокофьевич, вы знаете, что я очень не люблю давать оценку ситуации, в которой пока что не разобрался. Пока что я могу лишь вам порекомендовать сделать то, что уже порекомендовал, а вы, разумеется, вольны поступить по своему усмотрению, - вежливо отвечал Халиф. Ответ его не был хамством, не было в нем и какой-то сокрытой обиды, и собеседник это знал.
  - Хорошо, Халиф, благодарю вас, через неделю, думаю, у вас уже будет что сказать, - понадеялся Сергей Прокофьевич.
  - Или будет больше материала для обдумывания.
  На чем собеседники и попрощались, а Халиф прошелся по квартире, насвистывая легкомысленные песенки. История начинала нравиться ему. В ней отсутствовала логика - как банальная, так и изощренная. Месть разъяренного родителя? Тогда бы одним ударом не отделался бы ни один человек. Или это был бы один человек. Или родитель перестраховался? А откуда он мог узнать остальных шестерых? Сотрудник полиции, чьему чаду сдуру продали спайс, а чадо вышло в окно? Вариант. Слабый, но вариант. Захват территории? Кем? Стрельба и поножовщина давно канули в Лету, что, как прекрасно знают в полиции, всегда плохой признак - это значит, что дело перешло на постоянные рельсы. Новая поросль? Тогда бы торговцев или покалечили бы, или просто выпотрошили бы, как рыбу - дать понять, что это не шутка. Эта версия уже отметена, но просто так, на вкус... Нет. Вкус дурной. Нет. Не то. Значит, человек начал в понедельник, в воскресенье сделал перерыв, а в понедельник хозяин велел подключить его, Халифа. Прекрасно. Значит, все линии по епархии хозяина уже пробиты и ничего не дали. Еще бы. Но тем лучше, значит, этот сектор тоже чист. Возмущенные честные полицейские? 'Эскадроны смерти' на русский лад? Как раз не русский - поразбивали бы головы, тогда да. Русский. Или перекидали бы на нары, кинув сигнал через головы сребролюбивых начальников в самый верх, где еще более сребролюбивы. Тоже не вариант. Прекрасно. Все становится еще запутаннее. Не бандиты. Прекрасно. Не полиция. Прекрасно. Не родители - почти наверняка, за вычетом версии, что родитель совмещен с полицией. Если никто в ближайшее время не умирал от этой дряни, то такая версия отпадет. Так. Тогда остается какой-то информированный человек, который что-то решил. Таких решительных полно в скверных боевиках, и в хороших боевиках, и в прекрасных боевиках, в триллерах, в детективах, но - в реальной жизни они не встречаются. Бывали случаи, когда торговцев убивали родственники. Было пару раз. Но там был чистой воды акт неистовой ярости, и виновных найти было нетрудно, не о том речь. Почему не убил? Почему ничего не взял? Почему не покалечил? Почему вызвал 'скорую'? Почему не полицию? Это не вопросы. Это так, разминка. На что он решился? Если на следующей неделе все стихнет, то, значит, это какой-то новый Родион Раскольников, который проверил, тварь ли он дрожащая, или право имеет, а теперь сидит, вздрагивая? Нет. Семь случаев, два в один и тот же день. Это послание, вот что это. Беда в том, что без второй части по этому посланию пока ничего не скажешь. И это не показуха. Человек решительный, упорный, знающий, скорее всего, чувство страха у него или слаборазвито, или он умеет контролировать свои эмоции. Судя по тому, что не вошел в раж, умеет. Остается ждать. И Халиф громко запел: 'Письмецо в конверте, погоди, не рви - не везет мне в смерти, повезет в любви!' Он вошел во вкус, начал песню с самого начала, аккомпанируя себе на рояле, а потом откинулся в кресле и закрыл глаза, предварительно позвонив Бобру и велев неделю к нему не являться без крайней нужды. Если кто-то еще угодит в больницу - это не крайняя нужда. Затем он сделал еще пару звонков и стал ждать следующей недели.
  - Вы были правы, Халиф! - Бобер был даже слегка возбужден, что случалось редко.
  - Да неужели? - Вздернул Халиф левую бровь.
  - Еще шесть нападений. Уже не возле школ. У других точек. На сей раз - лицом к лицу.
  - Вот как? И кто этот человек? - Поразился Халиф, насколько он вообще мог поразиться.
  - Самое интересное, Халиф, что лицом к лицу он нападать был вынужден. Наши идиоты стали в свои подъезды заходить спиной вперед! - Бобер закурлыкал, что означало у него смех.
  - Эту идею подал хозяину я. Вы находите ее идиотской? Хорошо. Тот тоже посмеялся, но, видимо, решил, что это будет забавно. И как, насколько забавно? - Резко спросил Халиф.
  - Собственно, не очень забавно. Человек в 'милитари', низкого роста, худой, а вот с лицом вышла промашка. 'Балаклава'. Все, что они видели - глаза. Один уверял, что глаза разного цвета.
  - Я не пойму, теперь этой дрянью торгуют выпускницы курса Художественной школы? Так, запросто, лоб в лоб, дать себя избить? Никто не оборонялся? Или там и впрямь Рембо? - Халиф был уже не на шутку заинтригован.
  - Он обут в тяжелые ботинки, Халиф. Атаку начинает с лица, баллончик или шокер - треск, пшиканье, но это 'обманка'. Удар наносится в голень, гарантированный перелом - причем ноги, как бы сказать... Разные? Да, то есть, он бьет с обеих... - Бобер снова замолк, он предпочитал краткие и емкие формулировки и не чужд был некоторой красоты слога.
  - С обеих ног. А дальше?
  - Всегда одно и то же. Хватает за волосы и бьет с размаху лицом об колено. За волосы берет очень сильно, жестко, вырывает просто, порой с кусочком кожи. Да, верно. Два случая. Потом уходит. Быстро, но не бежит. - Бобер уставился на Халифа.
  - Все? - Уточнил тот.
  - Нет. На сей раз нападений было шесть. По одному на день, но на сей раз понедельник, так скажем, он прогулял, а вот воскресенье его не остановило. Разные места, разные районы.
  - Так. Бобер, озаботьтесь картой города, большой, подробной, на ней точно обозначьте все тринадцать мест нападения на торговцев. Можете идти, - Халиф кивнул, и Бобер исчез с такой же скоростью, как ныряет в воду напуганный бобер настоящий.
  - А вот и вторая часть письма, превосходно. Тринадцать. Тринадцать нападений. Семь с спины, шесть в лицо - его не остановила новая манера торговцев ходить домой раком, а понедельник он пропустил, видимо, потому, что она его или смутила, или потребовала корректив. Но ему хватило одного дня. Так. Если он работает и по дням воскресным, то можно исключить религиозность напрочь. И слава Богу! - Искренне сказал Халиф. - Не чтит дня ни субботнего, ни воскресного, а вот число тринадцать наводит на мысль. Темная сторона. Скверное число, а так же повысившаяся жестокость. Ломает кости. Почему одну? Почему не бьет тем же ботинком в лицо, когда человек сгибается? Почему не в пах - ощущения будут не менее болезненны, а последствия могут оказаться более катастрофичными в плане длительной перспективы. Еще что? Волосы. Куда удобнее схватить человека за затылок для такой процедуры. Кажется, уважаемый, вы решили писать мне прямым текстом? Прекрасно, прекрасно. Жаль, я не знаю, куда писать ответ. Имеется решительный, умный, жестокий человек, тяготеющий к артистизму, свою работу, назовем это так, он приукрашивает. Тогда артистизм оставляю, или же, напротив, это камуфляж. Или шифр. Что скорее всего. Надо бы узнать у Бобра, что там с погибшими детьми - были, не были?
  Халиф позвонил Бобру, тот закричал было в трубку: 'Везу, Халиф, везу, тут 'пробка'!', но Халиф спросил лишь о смертях среди детей и подростков за последнее время. Таковых не оказалось. Во всяком случае, хоть как-то связанных с наркотиками.
  Вскоре поспел Бобер, оставил огромную карту и снова был отпущен с миром. Халиф посмотрел на тринадцать точек, отмеченных Бобром на карте. Смотрел долго, сощурившись. Разные районы, улицы. Номера домов? Названия улиц? Учебных заведений? Точки он то так, то сяк соединял тончайшими линиями, а пару раз даже доставал с полок какие-то книги, что-то в них читал и снова возвращался к карте. Потом резко скатал ее в рулон и, радостный, пошел в кухню, где заварил себе чаю, закурил сигарету, но затянулся раз пять или шесть и загасил, комкая, в пепельнице, а затем снова пошел мерять шагами квартиру, чему-то улыбаясь.
  Что еще к портрету? Абмидекстр, ему все равно, какой рукой или ногой бить. Послания для передачи хозяевам нет. Угроз нет. Предупреждений нет. Грабежа нет. Жестокости нет.
  Халиф позвонил Сергею Прокофьевичу и, поздоровавшись, сказал следующее: 'Сергей Прокофьевич, я вынужден вас расстроить - это не передел территорий. И не захват. Это война. Для очистки совести опросите своих людей - не видели ли они, увы, того, не знаю, кого, кто проявлял бы к ним хоть какой-то интерес, просто появлялся рядом несколько раз, брал товар у нескольких человек - и чье описание совпадет у нескольких. Он маленького роста. Крепкий. С глазами разного цвета, могло запомниться. Вряд ли это что-то даст, но вдруг. Он послал нам открытое письмо, это один человек - не знаю, обрадует вас это, или нет. И ему, судя по всему, все равно, поняли бы мы это послание, или нет. Это он сделал для души. Значит, оно годится и для тонкой расшифровки - я скажу лишь, что в нем содержится: 'Этот город будет очищен от вас'. Долго объяснять, это и анаграммы, и цифры, и первые буквы, в общем, если интересует, то я... Ах, вы мне и так верите? Очень хорошо, спасибо. Так вот, оно годится и для тонкой расшифровки, и для грубого заявления - судя по началу. Значит, скоро будет какой-то более резкий ход, и, полагаю, с уже потерпевшими торговцами. Не убирайте их с улиц. Или, если они еще не в состоянии работать, как-то проследите за ними. Пока у меня, к сожалению, только это предупреждение о начале войны - думаю, на его расшифровку он давал нам время, так что, надеюсь, его потрачу с пользой. Сейчас у меня все. Не за что, пока что не за что, Сергей Прокофьевич. И вам всего хорошего. До свидания'.
  И Халиф повесил трубку.
  
  10
  
  Серый Шут сидел на чем-то, напоминающем глыбу прессованной тьмы, подперев коленом подбородок и смотрел в пульсирующую вселенную, любовался солнечным ветром, переплетением Силы, походя уничтожающей звездные системы, видел, как распахиваются черные дыры, до понимания сути которых эта цивилизация, он был уверен, не дойдет никогда.
  - Погадаем на Рамона, - проговорил он и поднял вверх узкую левую руку, рукав его туманного балахона сполз, и стало видно, что его предплечье украшено десятками тонких браслетов, цепочек, полосок кожи - хаос украшений. Длинными пальцами он взял из воздуха игральную карту, рубашкой к себе, резко повернул - с нее скалился Джокер, Серый Шут усмехнулся в ответ и скомкал карту в кулаке, разжал пальцы - на ладони возлежал игральный кубик синей яшмы, смотревший вверх шестью крохотными черными бриллиантами. 'Надо же!' - Подумал Серый Шут, ощущая, что понемногу начинает испытывать нечто, вроде азарта, снова сжал пальцы в кулак, снова разжал - на ладони стоял черный ферзь мамонтовой кости, вот он исчез, снова разжата ладонь - на ней, 'орлом' вверх, красуется золотой испанский дукат, Серый Шут снова сжимает кулак и бросает горсть косточек прямо на возникший перед ним стальной поднос - но и гадание вудуистов сулит только победу, Серый Шут смеется уже в голос, собирает косточки и на поднос падают руны скандинавов - удача и победа, миг - на подносе красуется распаханная вдоль баранья туша - Серый Шут всматривается в требуху, усмехается и все исчезает.
  Исчезает и он сам.
  Тьма.
  
  11
  
  'Милитари', 'балаклава', ботинки - все последовало туда же, куда раньше и несессер, куботан, перчатки и первая 'балаклава'. От греха. Как ни берегись, а кровь могла остаться на одежде. Зачем испытывать судьбу? Все пока что шло так, что лучше и придумать было трудно. Рамон пожал плечами, посмотрел в потолок, потом на старые часы, висевшие на стене, гордо заявившие бы знатоку, что их родиной является сама долина Флерье и не этого, кстати, века, прошу учесть, показывали без четверти полночь. По привычке глянул на свой 'Роллекс' - тот показывал то же самое, секунду в секунду. Рамон скинул с себя халат, оставшись совершенно голым, и облачился в темную, грубой ткани хламиду с огромным капюшоном, который он тут же накинул на голову. Подпоясался он грязной, старой веревкой и прошел в мастерскую. Пора было начинать.
  Тринадцать кукол сидели перед ним на полке, тринадцать его последних кукол. Та, над которой он работал первой, пока сидела в отдалении и казалась, в отличии от этих тринадцати, схожих меж собой почти до полной идентичности, иной. То ли мертвой, неоживленной пока, то ли спящей, кто знает...
  Тринадцать кукол Рамона. Тринадцать нападений на торговцев в течении двух недель. Тринадцать раз он рисковал своей шкурой - как минимум. А теперь он рискнет сразу тринадцатью рубцами на лице. Интересно, на что оно станет похоже? На морду тигра? Если каждый шрам величиной сравняется с первым, который оставил ему Серый Шут, можно будет просто ходить в костюме Джокера из фильма 'Бэтмен', с его же гримом. Был и другой вариант - так как на сей раз ему был нужен настоящий конвейер, можно было обойтись одним уколом - все тринадцать кукол насквозь. Жаль, правда, что и результат будет один и тот же - у всех будет одна и та же проблема со здоровьем. Но и тринадцать рубцов на лице - многовато для начала.
  Толстая мешковина, из которой были пошиты куклы, была позаимствована в похоронном бюро. А вот начинка кукол...
  Пепел сожженных трупов он просто-напросто купил в крематории в городе Москве. Если взять из каждой урны, которые завтра отдадут безутешным родственника, по щепотке праха, то ни у кого не убудет. Правда, покупка больше походила на налет - охранника он выключил 'шокером' в затылок, а потом, аккуратно взяв из тринадцати урн тринадцать маленьких щепоток серого порошка, ссыпал его в баночку и ушел. А охраннику он сунул в карман двести долларов. Чтобы тот не стал трезвонить о ночном происшествии по всем углам - вроде полиции или даже своего начальства. Ничего же не пропало? Нет. А вот открывать среди ночь дверь, кому ни попадя - идиотизм. Но все же Рамон решил, что двести баксов небольшая страховка - человек трижды подумает, отдавать ли деньги или умолчать о них, тем более, что поди потом, докажи, что ты не сам тут... Сам тут - что? Ни одна урна не пропала, ни один листок со стола не упал на пол, ничего не было ни сломано, ни повреждено. Помолчит.
  Дальше Рамону пришлось мотаться по всей области - на старые заброшенные кладбища, там определять, где находилась его граница - ошибиться было нельзя! - затем найти могилы самоубийц, закопанных вне ее, а затем разорить их в прямом смысле слова. Ему нужно было тринадцать косточек, мелких, но все же косточек и для этого пришлось вырыть тринадцать ям, которые потом пришлось так же аккуратно засыпать и снова раскатать поверх срезанный и свернутый перед этим в рулон слой дерна и травы с землей.
  В подробности состава дальше вдаваться смысла нет, это были, так скажем, самые яркие компоненты того, что содержали куклы. И не самые важные.
  Рамон знал, что делает. Через шрам на его лице он получил такие подробные знания обо всем этом, словно годами учился этому у великого мастера. Когда, что, как, во что одеваться, что говорить и как, и когда, опять же, как калить иглы или иглу, как связать куклу с 'ее' человеком' - добытые у тринадцати ублюдков волосы были, конечно, первейшей частью, но это было далеко не все.
  Сегодня война войдет в новую фазу. Она уже начата, только те, против кого она начата, ждут иного удара. Любого - но не такого. Дело не в силе. Дело в способе. Нет, он не собирался сообщать своим врагам о том, что он проделал - результаты они увидят сами.
  Тринадцать кукол смотрели на Рамона двадцатью шестью бусинками глаз, в которых мерцали огоньки горевших вокруг круглого стола, свечей. Куклы были разложены наподобие часовых отметок, за той разницей, что их было не двенадцать. Рамон достал длинную иглу, подумал - и убрал ее. Играть по-честному. Достал их кожаного кисета тринадцать маленьких, коротких иголочек, аккуратно разложил их на ладони и пошел вокруг стола, втыкая иглы в животы своим творениям. Чуть выше области пупка. Так. И!
  Рамон встал у стола и монотонно запел, постукивая ритмично в маленький барабанчик. Барабанчик имел свою историю, годившуюся для захватывающего детектива, наспех сляпанного в желтой прессе, но кожа на него пошла акулья, а вот ребрышки его внутри был косточками орла. Две крайности.
  Рамон пел и пел, горели мягко свечи, ритмично и глухо стучал его барабанчик, а затем он резко и коротко что-то крикнул, дернул из-за веревки на поясе грубой поковки нож и воткнул его в середину стола.
  Куклы, связанные меж собой за ножки, одинаково вздрогнули от удара ножа в стол, но не перестали подрагивать и после того, как вибрация, вызванная ударом, давно уже ушла. Горящими глазами смотрел Рамон на своих кукол, и сами гасли свечи, стоявшие в головах у кукол, которыми были обращены они к центру стола. Одна за другой, против часовой стрелки. Последняя погасла - и Рамон увидел, как слабым мерцанием по столу рассыпались двадцать шесть еле видимых огонька, точь-в-точь напоминающими цветом и размерами обыкновенного российского светлячка. Он не считал их.
  Их было двадцать шесть.
  Рамон шагнул назад, точно в дверь из мастерской, напротив которой он стоял, вышел в комнату, где тоже был потушен свет и закрыл дверь в свою мастерскую. Ну!
  И тут боль, от которой он был абстрагирован в момент захода, догнала его. Видимо, началась она в момент начала захода, заливая лицо и хламиду кровью, но он не заметил этого. Теперь боль пришла.
  Словно крупной теркой прошелся кто-то невидимый по его лицу справа. От корней волос через висок и до скулы в кожу его вонзились и провернулись тринадцать маленьких сверл - судя по ощущениям. Терпеть. Терпеть. Терпеть, пока из мастерской не раздастся звук, который позволит заняться своими новыми ранами.
  Лицо жгло огнем, Рамон не мог порой подавить в голове вопроса, стоит ли оно все того, что он терпит, стоят ли те, ради кого он все это делает, того, что ему приходится терпеть. Крематорий, кладбища, нападения, пытки, ворожба, шрамы - про это быстро пишется или рассказывается, но обходится это недешево.
  В мастерской кто-то негромко хохотнул ледяным, злым смехом. Нет. Это был смех не одного существа. Это был смех тринадцати кукол.
  Рамон зажег в квартире свет, скинул на пол хламиду, и прошел в ванную. Повезло. Раны, косо, внутрь, вспахавшие ему кожу от виска до скулы, правильнее было бы назвать ранками. Ничего похожего на жуткий рубец, с которого все началось. Когда они заживут, то станут просто выпуклыми шрамчиками, около 7-8 миллиметров в длину. Располагались они на лице в три ряда, по четыре шрама в каждом, вертикально. А тринадцатый шрам будто венчал собой этот прямоугольник. Надо же. Как изящно!
  Рамон издевался. Изящно это смотрелось бы или в Африке, или еще где-нибудь, где у племен в моде шрамы на теле, оригинально - в компании фриков, которые щеголяют килограммами пирсинга и развлекаются подвешиванием, а вот среди людей нормальных, ради которых он сделал из себя оружие, которое само себя пожирает, он будет смотреться сперва жутковато, потом ужасно. Пока что - оригинально. Рамон снова усмехнулся. Как же! Творческая же натура, как знать, что пришло ему на ум! Не забывайте, господа, Рамон художник, кстати, не из последних. Его коллега просто отмахнул себе кусок уха и ничего, проглотили. Прозвучало как-то двусмысленно. Он промыл лицо слабым раствором марганца. Это не новое средство.
  Рамон отчаянно пытался отвлечься от боли. Он шел честно - мазь для снятия боли и воспаления не была подготовлена до захода. Он уже понял простое правило - чем хуже ему, тем лучше пройдет заход. Он заварил обезболивающую травку, нарезал и тер на терке растения и овощи, нужные ему для изготовления уже упомянутой мази, курил, не вынимая сигарету изо рта, ругался на нескольких языках и, наконец, добился своего, жадно выпил отвар и поставил готовую мазь в холодильник на два часа, чтобы та приобрела все нужные свойства. Он вытерпел и эти два часа, борясь с искушением врезать пару таблеток кетанова или выпить раствор 'нимесила'. Нет. Нельзя. Два часа. Он потерпит.
  Но как же это было больно!
  
  12
  
  - Что вы на это скажете, Халиф? - Отзвуки недавнего веселья еще бурлили в голосе Сергея Прокофьевича и, к удивлению Халифа, веселье было искренним. Он поднял глаза на шефа и тот вдруг понял, что в комнате, где только что на разные лады заливались смехом самые разные люди, Халиф даже не улыбнулся. Сергей Прокофьевич моментально настроился на серьезный лад.
  - Я скажу, Сергей Прокофьевич, вот что, - начал Халиф.
  Предшествовало этому разговору следующее. Ровно за неделю до первого захода Рамон взял телефон, позаимствованный у искалеченного негра, и позвонил по самому, как он выяснил тогда, главному номеру в списке чернокожего Сильвера.
  Телефон в кармане Сергея Прокофьевича, любившего неопасный юмор и неопасные для него шутки, заиграл в кармане известную мелодию из старого сериала 'Рабыня Изаура' - именно она стояла у него на номере чернокожего торговца кокаином. В комнате, где он и сидел в кресле, во главе длинного темного стола натурального дерева, находилось еще пять человек, родственных ему по профессии, а проще говоря, руководители среднего звена, совершенно седой и необычайно бледный человек, сидевший не за столом, а в углу, сбоку от кресла хозяина, а также Халиф, спокойно сидевший от Сергей Прокофьевича справа и пивший чай.
  Встреча носила рабочий характер, а на повестке стоял и вопрос, разумеется, о странном мордобойстве, внезапно обрушившимся на их подчиненных. Странная эпидемия, казалось, стихла, о чем не преминул упомянуть Сергей Прокофьевич Халифу, а тот лишь отрицательно покачал в ответ головой, не сказав ни слова. Он мог себе такое позволить, так как среди людей недалеких слыл человеком, хоть и не от мира сего, но вызывающим некоторый подсознательный страх, а у людей сведущих, которые, собственно, тут и пребывали, пользовался слишком большим уважением, и ценность его была неоспорима.
  Тут-то и запела трель благородная 'мобилка' Сергей Прокофьевича, тот досадливо, знаком, попросил людей помолчать и нажал на кнопку.
  - Включите громкую связь, - внезапно сказала трубка незнакомым голосом. - Я не собираюсь обзванивать всех ваших ублюдков, что сейчас сидят рядом с вами.
  - Ты, Лумумба, не рехнулся ли там, часом? - Зло спросил Сергей Прокофьевич, - мы тебя не в больницу 'Красного креста' свезли, кажется, там должен быть нормальный уход?
  - Включите громкую связь, или я и в самом деле, обзвоню каждого по отдельности. А чтобы лучше дошло, сообщаю, что я звоню со двора привилегированного учебного заведения. Дальше объяснять, или вы все же не зря там пока за главного?
  Сергей Прокофьевич соображал, разумеется, моментально. Учебное заведение значило одно - дочь. Его единственную дочь. Он нажал на кнопку и дал громкую связь. Пока он будет слушать, а потом решит, что делать. Чтобы не хотел сказать этот странный человек, он уже знал достаточно много.
  - Я бы сказал 'Привет по кругу всем достойным', но достойных там нет. Громкая связь включена? Пусть каждый подаст голос. Я знаю, сколько вас там. Быстро. - Приказала трубка. Сергей Прокофьевич кивнул головой и люди в комнате, каждый на свой лад, отозвались, в основном, ограничившись междометиями.
  - То, что я скажу, вас рассмешит. Я уверен в этом. Я, скажем так, для того и звоню - дать вам возможность от души посмеяться в последний раз, - голос был спокойный, ровный, слышался в нем некий неуловимый не то акцент, не то легкий дефект речи, пока понять было сложно.
  - Говори, - велел Сергей Прокофьевич, - а заодно имей в виду...
  - Тихо, тихо, я знаю весь набор про 'упавший волос с головы', оставьте его при себе. И усвойте, если еще раз позволите себе обратиться ко мне на 'ты', я обижусь и повешу трубку. Совсем. Вам доступна моя мысль?
  - Говорите, говорите. Послушаем, - благодушно усмехнулся Сергей Прокофьевич. Но мозг его работал в этот момент в аварийном режиме, главное, что следовало сделать сейчас - не дать вырвать лидерство в этом разговоре даже на миг. Даже при таком сучьем, гнилом раскладе, потом можно будет разобраться. Итак, это он разрешил говорить.
  - Прекрасно. Так вот. Ваши тринадцать уродцев получили по заслугам, - гордо сказала трубка.
  И тут комната взорвалась тем самым смехом, о котором уже упоминал звонивший, который спокойно пережидал веселье.
  - Все хорошо, не стесняйтесь, я разрешил вам посмеяться. Дальше. Я звоню сообщить, что я решил удалить из города весь организованный и особенно опасный криминал. Совсем. Сюда войдут наркотики, работорговля, проституция, торговля оружием, детьми, органами, коррупция в госаппарате и в органах правопорядка. Мне надоело ваше присутствие в этом городе, - отчеканила трубка. - Если опять не все ясно, уточню - я начал войну.
  Снова грохнул хохот, смеялись от души, а заодно, что греха таить, давали выход напряжению, поневоле возникшему в начале разговора.
  - Прекрасно, нервы у всех в порядке, то есть, шалят. Вам кажется, что это смешно? - Спросила трубка.
  - Я думаю, что избиения наших торговцев мы как-нибудь переживем, - снова усмехнулся в комнату Сергей Прокофьевич. - А в чем смысл войны?
  - Странно. Я думал, что за угодливость и кумовство продвигают только в госаппарате и в правоохранительных органах. У вас, бандитов, я думал, для того, чтобы занять ваше место, Сергей Прокофьевич, нужен еще и ум. Я же сказал, что мне нужно. Я начал. А вы решайте.
  - Но, милый мой... - начал было Сергей Прокофьевич, но его перебил голос в трубке: 'Не знаете, как ко мне обратиться? Хорошо. Отвечайте, какой самый плохой день в неделе? В викторине могут участвовать все. Кстати, не старайтесь пробить номер телефона, это телефон вашего Пятницы, который сейчас, как вы только что мне сообщили, пребывает в больнице, а теперь я даже знаю, в какой. Так какой самый плохой день?'
  - Понедельник, - негромко сказал сидевший слева от Сергея Прокофьевича пожилой человек, который, хоть и смеялся, но быстрее всех взял себя в руки.
  - Папа Понедельник. Так меня зовут. Запомните, - величаво молвила трубка, а в комнате началось уже что-то похожее на истерику, люди смеялись, издавая уже животного характера звуки, махали руками, кашляли, утирали бегущие слезы.
  - Папа Понедельник, а вы, мил человек, чего хотите сами в результате войны? - Сергею Прокофьевичу было действительно весело. Учебное заведение? Ради Бога, если разобраться. В помещение просто так не пройти, а дочь он всегда забирает сам. С охраной, разумеется. Дело о битье торговцев сдвинулось - автором этого действа был явно душевнобольной. Стоило посмеяться.
  - Мне нужен чистый город. Это мой город, хотя я не люблю его. Здесь останутся воры, проститутки без крыши, хулиганы, торговцы алкоголем без акциза, прочие мелкие деятели в вашей области, но организациям придется уйти. Я даю вам шанс, последний. Вы сворачиваете все свои дела, сдаете товар властям, их же сдаете тем, кого они еще не купили, информация идет в СМИ. Деньги, которые вы нажили и вложили, можете пожертвовать хоть на детские дома, хоть на больницы, хоть на церкви. Не пытайтесь бежать. Не мечтайте меня найти. Не мечтайте, скоро вы начнете это делать, меня купить. Меня нельзя найти, купить или сломать. Вам - нельзя. Или, я вам обещаю, я превращу жизнь каждого из вас в его персональный ад на земле. Да, не льстите себе, я позвонил вам не потому, что вы самая серьезная фигура в городе, просто у вашего маркитанта мавританского происхождения не было других номеров серьезных людей. Слушать ваше гоготание мне наскучило, у меня все.
  - Тогда вали на х...! - Искренне закричал Сергей Прокофьевич и трубка коротко запикала.
  - Что вы на это скажете, Халиф? - Отзвуки недавнего веселья еще бурлили в голосе Сергея Прокофьевича и, к удивлению Халифа, веселье было искренним. Он поднял глаза на шефа и тот вдруг понял, что в комнате, где только что на разные лады заливались смехом самые разные люди, Халиф даже не улыбнулся. Сергей Прокофьевич моментально настроился на серьезный лад.
  - Я скажу, Сергей Прокофьевич, вот что, - начал Халиф. - Это начало войны.
  - А я скажу, что мне кажется, вы недовольны своими гонорарами, - строго сказал Сергей Прокофьевич.
  - Нет, они меня устраивают. И намеки ваши, Сергей Прокофьевич, просто ни к чему. Я не смелся потому, что он не сказал ничего смешного.
  - Да он откровенный псих, - коротко выдавил из себя самый смешливый, некий Алексей Сергеевич, который по сию пору боролся со смехом. Любил он посмеяться, любил поесть и выпить, а еще любил себя самого, на чем его любовь к людям и кончалась. Совсем.
  - Вы позволите мне изложить суть проблемы? - Сухо спросил Халиф, обращаясь к Сергею Прокофьевичу.
  Тот кивнул. Слово 'проблема' Халиф произносил очень редко.
  - Так вот. Этот человек совершенно нормален психически, это я говорю, как доктор психологии. Как специалист. Все, что он сказал - чистая правда. И о войне, и о том, что хочет. Кстати, это очень скверно, что он нормален. Будь он психически нездоров, найти его было бы проще - люди с поврежденной психикой живут в своем мире и, совершая свои ходы, которые им самим кажутся тайными и непостижимыми, зачастую сами себя преподносят на блюде. Этот человек живет в мире реальном. Акцент - фальшивка. Он просто отвлек на него внимание. Это человек или коренной горожанин, или из ближайшего региона, во всяком случае - русский или обрусевший с рождения. Ему было совершенно все равно, что вы поднимите его на смех - его цель была оповестить вас, а через вас и всех остальных, что и случится, кто-то сделает это из осторожности, кто-то - чтобы позабавить собеседника. Это тоже факт и его он тоже учел. Далее. Этот человек, как я уже докладывал вам, Сергей Прокофьевич, или от рождения обладает ослабленным инстинктом самосохранения, что вряд ли, как я сейчас убедился, или же способен полностью подавить свой страх. То, что он испытывает к вам - это самая настоящая ненависть, которой он, наконец, сумел приделать лица. Пока что ваше, уважаемый шеф, а также ваши, господа. Далее. Он вряд ли прошел физическую спецподготовку, его боевые навыки в вопросах рукопашной, думаю, не заходят за рамки просто хорошо тренированного человека, не более. Далее. Он амбидекстр, то есть, у него одинаково работают оба полушария головного мозга, способен мыслить как компьютер и одновременно оценить тонкую прелесть чайной церемонии. Он работает по составленному плану, которому следует скрупулезно. Ему свойственен артистизм, скорее всего, он как-то связан с искусством - любым, но вряд ли с боевыми искусствами. У него жесткая установка на самодостаточность, он не претендует на лидерство, но не способен ходить под кем-то. Далее. Скорее всего, в какой-то отрасли он уже преуспел, так что это не отчаянный рывок неудачника. Далее. Он склонен к менторству, но лишь преследуя цель максимально доступно подать материал собеседнику. Еще он предан какой-то неистовой страсти. Цели. На ее алтарь он положит, что угодно. С криминальным миром он не связан, судя лексикону. Он жестокий человек и способен на что угодно, если этого требует ситуация. По его мнению, она требует - началась война. Из того, что я изложил, и из того, что он сказал, я заключаю, что у этого человека есть какое-то средство. Оружие, если угодно, одинаково хорошо работающее как среди вас, так и среди чиновников, правоохранительных органов и вообще, полагаю, кого угодно. Это не снайперская винтовка и не компромат - на каждого, из здесь присутствующих, компромата столько, сколько у каждого, из здесь же присутствующих на тех, кто должен с ними бороться. Я просил вас, Сергей Прокофьевич, чтобы вы распорядились по цепи организовать наблюдение за потерпевшими торговцами. У меня пока все.
  - Опий, - негромко обратился Сергей Прокофьевич к седому и бледному человеку, который тоже не смеялся, пока остальные развлекались с позвонившим юродивым.
  - Ничего. Друзья, женщины, родня - это те, кто навещает находящихся в больницах. Клиенты, приятели, покупатели случайные, разовые, проститутки, полиция, что состоит на окладе у вас и попутно собирает с них на хлеб с маслом, те же друзья, женщины, родня, - тихо, бесцветно процедил тот, кого назвали Опием. - Прослушка ничего не дала, никого, кто был бы нам интересен. Я провел опрос по вашему приказу - никто из них не видел в последнее время возле себя кого-то слишком любознательного или часто появляющегося, или просто одного и того же человека.
  Сергей Прокофьевич прикрыл тонкие веки, молча задумался, машинально достал из пачки сигарету, сидевший слева Алексей Сергеевич любезно щелкнул зажигалкой, шеф кивнул, благодаря, и глубоко затянулся. В комнате воцарилась тишина. Как ни были эти люди сильны в своей сфере, которую сами и создали, борьба с человеком, который преследовал столь непостижимые и нереальные цели, их озадачила. Не напугала, нет. Трусов среди них не было. Озадачила.
  - Если вы уверены, Халиф, в вами сказанном, то что вы посоветуете, как специалист по загадкам? - Сухо спросил Сергей Прокофьевич.
  - Или вступать в войну с человеком, обладающим неведомым нам оружием, неведомо на что способным, или же принять его условия, - ответил Халиф, ждавший этого вопроса.
  - Это исключено, - так же сухо ответил Сергей Прокофьевич, слегка пожалев, что вообще пришлось это произносить. - Исключен второй вариант, я имею в виду. Меры?
  - Пока что не снимать наблюдения с потерпевших торговцев, вот все, что можно предложить. Если вы не намерены капитулировать сразу, а этого я не ждал, то смысла даже временно прекращать ваш бизнес, нет никакого, - отвечал Халиф.
  - Очень хорошо. Будем ждать. Работаем по-прежнему, ждем, смотрим. Расход, - завершил вече Сергей Прокофьевич и отпустил собравшихся, махнув рукой.
  
  13
  
  'Поразительно, что кто-то способен испытывать гордость от ощущения, что он единственный разум во Вселенной, а все остальное - 'суть игра его ума', слегка перефразируя Калиостро. Кто-то от подобного состояния способен лишь испытать ужас - что он просто мысль во Вселенной, пустой и холодной. Кто-то об этом не думает вообще - и правильно делает. Но почему-то никто не хочет подумать о том, чьи же они, в таком случае, мысли? Наверное, в этом еще одно значение слова 'одиноко', когда его применяешь по отношению к себе. Убогая философия, однако. Простое слово способно приобретать столь неожиданные образы. Выверты, я бы даже сказал' - Так думал Рамон, сидя на подоконнике и дожидаясь, пока травяная примочка на лице, наконец, подействует. Лицо горело так, словно он прислонился к закипающему чайнику. Тринадцать, пусть небольших, но глубоких и проникающих рубцов в одном месте - малоприятная вещь. Травы, на которых Рамон заварил свою примочку, весьма заинтриговали бы любого фармацевта. Нет, это не были знания, полученные посредством Серого Шута - тот дал лишь, что обещал, а теперь Рамон ждал, пока пройдет первая проверка полученных знаний.
  Травы эти, настои, примочки, порошки и мази, в виде рецептов и составляющих, которых просто не было в России, Рамон привез из своих метаний по планете Земля. Часть была с Черного Континента, часть с Гаити (но там направленность зелий была, большей частью, агрессивной, во всяком случае, Рамон тогда более целенаправленно изучал этот аспект, не побрезговав, к счастью, и обратной стороной медали), часть из еще более странных и диких мест нашего милого синего шарика.
  'Хаос. Почему-то последнее время, как я замечаю, все стали очень резко делиться на верящих в Бога - но без имени, или же гордятся атеизмом, или же склонны к системе, где есть место лишь Хаосу. От Лавкрафта, создателя старого, доброго Ктулху. Неужто сложно понять, что по всем существующим теориям невозможно столь огромное и удачное количество совпадений? От законов мироздания до закона падающего бутерброда? Законы могут быть лишь установлены. Даны, если угодно. Так как сначала должны быть сформулированы. Вот о чем я думаю и зачем? Я, по идее, сейчас должен бы... А что я 'должен бы'? Бегать по точкам и смотреть, как сработало? Слушать радио? Какое? Тринадцать схожих случаев в течении краткого промежутка времени - да ни у кого, кроме людей заинтересованных, связать их воедино ума не хватит. Подожду. При всей разбросанности по городу, у точек один момент соприкосновения - всех, кого подберут там с тротуаров, свезут в одну и ту же больницу. Вот тогда-то мы и похохочем, как говорил Карлсон Великий. Но вот хохотать мне совершенно не хочется. Я не желаю быть злым гением. Я не получаю от этого удовольствие? Нет? Или да? И, если да, то от чего именно? От умения делать то, что другим не под силу? Ну, мелко, Рамон, мелко, если взять любого, кого не одарили родители лишней хромосомой, то выяснится, что, при наличии возможности, стечении обстоятельств, приложенного труда - каждый из них мог бы уметь делать то, что другим не под силу. Ну, ну, Рамон. Не скромничай. Все же. То, что делаешь ты, точно могут очень далеко не все. И ты за это, твою-то мать, горит-то как, честно расплатился'
  Тут по лицу врезало так, что на глазах Рамона выступили слезы, и философия временно отступила, как и положено, пред грубым бытием. Примочка Рамона начала действовать, а первые минуты ее воздействия всегда ознаменовывались именно усилением боли. Логично. Дальше лицо начало неметь с той стороны, где Рамон приложил свою примочку, и он спокойно закурил тонкую и черную сигару, из тех, что курят по-настоящему, взатяжку. Жгучая, как кайенский перец, который Рамон в свое время тоже отведал и который, как ни странно, был в составе ингредиентов его лекарства.
  'А что я вообще, собственно, делаю? Злой ли я, получается, человек? И не служу ли злу? Да нет. Если отбросить казуистику, это война во благо, а что до мер и способов... Банальная мысль о том, что в мире нет ни единого человеческого действия, которое не принесло бы хоть кому-то вред или боль, разумеется, не нова. Возможно, мысль о том, что действия, не отягощенные эмоциями, 'недеяния', к такому не ведут, позволяет кому-то легче смириться с этим простеньким выводом. Но, увы. С этой мыслью приходиться жить с того момента, как ты ее понял. А что до Хаоса, как первоосновы бытия... Эмиль фон Юнтц, помнится, договорился в воспевании Хаоса, или равнодушной к человеку, Вселенной, до того, что незамутненный интеллект, если совсем уж упростить, стремится слиться с подлинной реальностью Зла. Да, да. Глядя вокруг, можно прийти и к тому, что все это чудовищно убедительно и что ключевые постулаты Юнтца, Лавкрафта, Кроули - верны. Но мне все думается, что это лишь отчаянная попытка напуганного человека снять с себя всю персональную ответственность за содеянное. Хаос - Хаосом, а логика - логикой. Будь это отражением бытия, или же наши поступки зеркальны происходящему в мире, всегда найдется причинно-следственная, да твою мать, полегчает сегодня, или нет, о чем я?! А, да. Связь, конечно, связь. Хотя, конечно, это можно и восторженно отнести к попытке полностью раскрепостить свой личный разум, получить свободу подлинную, вселенского масштаба. Что ты с ней делать-то будешь? Вокруг посмотри, чучело. Свобода - это то, в чем всегда и всюду отказывается человеку, отказывалось и отказываться будет, будь то законы человеческие, природные или же Божьи. Свободен лишь выбор, да и то в свете... Нимесил пить не буду. Потерплю. Служу... Брожу... Хожу... Да все, чего мне хочется - это максимально доступно изложить дуракам суть слова 'плохо', чтобы они перестали его говорить, наконец. И принимали меры, чтобы было хорошо. Если угодно - правильно. А сам я, конечно, разбойничек. Как там у Шолохова-то? Которые против власти (в свете фоминской банды и советской власти) - те завсегда разбойники. И платят, как правило, если не жизнью, то шкурой. Вот то, что я ей уже плачу, яснее всего говорит, что я самый разбойник и есть. И да. Я против власти. Которая не заботится о тех, с кого живет. Да по всему миру так, это естественно - все построено на подавлении человека, государство это просто аппарат для подавления человека, в странах Европы он дает лишь различные способы спуска пара - легализация легких наркотиков и венчание педерастов в церквях, но у них, у развитых стран, кем, интересно, хотя бы делают вид, что все во благо человека и так заигрываются в это, что там людям и впрямь неплохо живется. Вот это - правильно. А тут что?'
  А дальше квартиру Рамона огласил такой площадной мат, что о философии и строении Вселенной пришлось позабыть. Примочка пошла на второй круг.
  ...Все началось внезапно. Только что он сунул в руку прыщавому идиоту пакетик со 'спайсом', поднял с земли деньги, мельком подумав, что как же легко живется и как они оборзели по сравнению со старыми временами, как в живот его с маху вогнали нож, прямо над пупком, острый, длинный, ударившийся о позвонки. От боли барыга просто упал на колени и низкий, животный рык потек из его поневоле открывшегося рта. Терпеть эту боль было невозможно. Всему есть предел. Боли тоже, но не в этот раз. На секунду мелькнула мысль, что кто-то просто выстрелил ему в живот и он умирает - но не было ни крови, ни звука выстрела, сознание упорно не уходило, а боль пошла на усиление. Она и не думала отступать. Вой перешел в визг, затем в хрип, затем человек упал на бок и, дико верезжа, завертелся, как перерубленный лопатой червь. 'Эпилепсия' - мелькнуло в головах у прохожих. Конечно, падучая, только что же он так воет-то?! Но тут несчастный сорвал, наконец, горло и только негромко подвывал, сумев понять, что спасение его в неподвижности, так как любое шевеление боль лишь усиливало. А мимо все шли и шли люди.
  В двенадцати других местах примерно к тем же выводам пришли еще двенадцать человек, услужливо дающих малолетним и не очень, дуракам, возможность скоротать свою жизнь, не замечая ее. Мелкие наркоторговцы, те, что подверглись нападениям неизвестного. Лежали они тихо, в основном, в позе зародыша, а потому никого не интересовали. Долго. Но потом, то тут, то там, все же люди, текшие вокруг, сконцентрировали в нужном месте нужную массу сострадания к ближнему и, попытавшись разговорить несчастных, то мягко, то выкручивая уши (неплохой способ привести пьяного в себя, кстати), поняли, что дело тут не в просроченном 'боярышнике', а потому стали взывать к медицинским службам. Постепенно бедолаг разобрали по машинам, да и свезли, с разными интервалами в одну и ту же, как и был уверен Рамон, больницу.
  - Что за черт, - зло сказал дежурный хирург. - УЗИ, пальпация, рентген - и никакого толку. Ничего нет. Ни снаружи, ни внутри. Но так орать и выдавать такие кривые на монитор (врач был молодой, да и на дежурство только заступил, а потому был заинтригован чуть больше, чем обычно) при энцефалограмме (делать ему было и впрямь нечего) - это не симуляция. Это хрень какая-то.
  Торговцы, свезенные с разных точек города, молили об одном - обезболивающем. Врач распорядился проколоть сильнодействующее средство одному из пациентов и того слегка отпустило. Эскулап попробовал этим воспользоваться и узнать, что тот ел или пил, или чем болел, но бедолага сам внезапно показал, что ел и пил, прямо на пол и частично на врача, а частично - в штаны.
  Врачи повышенной брезгливостью не отличаются, так что Парацельс принял происшествие стоически и попутно узнал, что это не отравление, не травма, не старые хронические боли, да и вообще, как он уже выразился, происходящее лучше всего уложилось в диагноз 'Хрень необыкновенная'.
  - Сергей Прокофьевич? Это Папа Понедельник, слышал, вас можно поздравить? Вам предстоит несколько часов уверенно нескучного времени, судя по всему? - спросила трубка.
  - Что вы хотите? - Зло спросил Сергей Прокофьевич.
  - Чтобы вы поехали в больницу, на выбор навестили там любого из своих уродцев, а потом позвоните мне на этот номер, да и скажите, который. Я вам там еще кое-что покажу.
  - Вы что, поименно их знаете? - Спросил Сергей Прокофьевич равнодушно.
  - В том числе. Но лучше, если вы просто скажете, откуда был привезен этот выродок. Езжайте, езжайте. Иначе дальнейший разговор не имеет смысла, а мне придется прибегнуть к совершенно крайним мерам, - сказал Папа Понедельник. И прервал связь.
  Как и требовали от него (а просьбой это назвать нельзя было бы даже из самой патологической вежливости), Сергей Прокофьевич отзвонил по номеру Лумумбы, а когда Папа Понедельник, наконец, ответил (очень далеко не сразу и очень далеко не на первую попытку дозвониться), поведал тому, у чьего изголовья он склонился.
  Это был тот самый счастливец, которому досталось обезболивающее. А потому он более-менее был уже на этой грешной земле, а не в аду, от того был поражен оказанной честью. Странно было видеть морскую свинку, готовящуюся на алтарь науки, которая полагала, что ей оказана высокая честь.
  - Смотрите внимательно, - приказал Папа Понедельник и в следующий миг торговец заорал так дико, как только может заорать человек, который человек быть уже почти перестал. Тот самый раскаленный клинок, вошедший ему в живот, провернулся, а затем пошел по кругу. Сознание не уходило, барыга выл, хрипел, грыз подушку, обмочился, плакал и стонал, врач стоял рядом, готовый сделать второй укол, на сей раз речь шла уже о наркосодержащем препарате, а потому, когда пациент снова скорчился, сделал ему, наконец, инъекцию. Через некоторое время торговец белым порошочком стих.
  - Убедительно? - Осведомился Папа Понедельник, - или как? Я понимаю, что вас таким не проймешь, вы и не такое видели, а то и делали. Но. Это не все. Ему сделали укол? - Папа Понедельник явно не угомонился. И человек, которого накачали наркотиком, снова завыл так, будто ему просто ввели глюкозу.
  А с чего бы Рамону было угомониться? Держи в руке куклу, да и проворачивай воткнутую ей в живот иглу.
  - Пока вы не свернете свою деятельность и не распределите деньги среди тех, кому они нужны, эти тринадцать человек, ваших людей, Сергей Трофимович, что вам доверились, ваших тринадцать барыг так и пролежат с этой болью в больнице. Доступно?
  - Да мне наплевать на это, Папа Понедельник, понимаете вы это, или нет? - Весело спросил Сергей Прокофьевич.
  '- Пока вы не свернете свою деятельность и не распределите деньги среди тех, кому они нужны, эти тринадцать человек, ваших людей, Сергей Трофимович, что вам доверились, ваших тринадцать барыг, так и пролежат с этой болью в больнице. Доступно? - Да мне наплевать на это, Папа Понедельник, понимаете вы это, или нет?' - Вдруг ответила трубку голосом самого Сергея Прокофьевича, и он понял, что беседа шла под запись.
  - Ну-ну, как знаете. Плевать, говорите? Посмотрим, что скажут ваши сотоварищи. Вернее, те, кто бегает прямо по земле, вроде этих, кто сейчас в больнице. А потом попробуйте все же немного подумать. До свидания. - Папа Понедельник снова отключился.
  А тем часом в другой части города готов был биться головой об стену Халиф. Полученная информация, в том числе, передача разговора с Папой Понедельником, была неразрешимой задачей на сей момент. Отравление чем-то медленнодействующим? Пролонгированный яд? Кто им его давал? Где? Когда? Они же не буржуа из парижского, средней руки квартала, которые кушают в одном и том же кафе или ресторанчике поколениями. Дистанционная инъекция? Как снотворным по зверю? Вряд ли. Проверить надо, опрашивать этих полутрупов смысла нет, они не вспомнят, но результаты анализов крови и прочих выделений он получит через час.
  Через час он их и в самом деле получил. Ничего.
  - Забавно, - резко взял себя в руки Халиф, поняв, что настоящая драка только-только начинается, - что день грядущий мне (он сделал ударение на слове 'мне') готовит? И что это такое? НЛП посредством касания? Или он что-то им впорол, когда бил? Но анализы чисты. НЛП физического воздействия? Спецслужба? Чья? Сионских мудрецов? НЛП, НЛП... Сектанты могли бы попасть под такое, но они не сектанты. Их ничего не связывает, кроме рода деятельности. Сектанты... НЛП... Сектанты... Секта... Сектант... - он крутил слова и так, и сяк, порой это помогало. Не помогло. - Хорошо. Если я не могу найти этому научное объяснение, значит, его нет. А если есть, то никто бы не стал размениваться на такую мелочь, как эти людишки, да еще и с такой помпой. Нет. Сектанты - или... Сектант? Чего добиваются сектанты? Что делают вообще? Служат, вот что. Служат, служки, служить, услужливо, нет, служение, чему или кому, во имя кого-то, или чего-то, или...Сектанты или служки. Прекрасно. Так чего хотят сектанты? Или служки того или иного рыцарского ли, церковного ли, магического ли ордена? Статуса? Папа Понедельник, как он сам сказал не так давно, не нуждался в признании. Посвящения. Верно. Знаний, которые они не получат больше нигде. И никто, кроме них, его, такого важного и бесценного, не получит. Судя по всему, знания этот человек получил еще те. Это не светлый эликсир мира и добра. Это тьма.
  Халиф был ученым. Он не создавал сущностей без необходимости, но был согласен со Стругацкими и их героем Странником, что все ему простят, кроме одного - недооценки опасности. Даже неявной и неясной настолько. Он шел от простой логики с рядом допущений, так как не был узколобым фанатиком и полагал, что если что-то в его голове не укладывается или не находится, то это отнюдь не потому, что оно дурно или неприемлемо. А потому, что голова или слаба, или мала. Он позвонил шефу.
  - Сергей Прокофьевич, этот человек работает в области, где мои познания, увы, не особенно глубоки. Это не химия. Это даже не физика и не гипноз, - Халиф не стал уснащать речь сложными словами, - этот человек колдун.
  - Вы в своем уме? - Осведомился Сергей Прокофьевич.
  - Да, совершенно. Не пил, не курил, не употреблял ничего, кроме чая. Вы можете мне не верить. А можете верить. Но я бы хотел спросить - что вы думаете делать дальше? - Осведомился Халиф.
  - А вы с какой целью интересуетесь? - Сердито спросил шеф.
  - От ответа зависит мое дальнейшее поведение, - отвечал Халиф.
  - Вы хотите сбежать, Халиф? - Сергей Прокофьевич соображал быстро, как уже упоминалось.
  - Нет, пока не хочу. Просто я хочу понять, насколько серьезно вы отнеслись к ситуации, - развил свою мысль Халиф.
  - Все будет идти так, как шло, - ответил Сергей Прокофьевич, - а я буду ждать. Даже не смотря на то, что сказали вы, и на то, что этот человек может слить на меня в низы инфу, что я не дорожу людьми. Это не так опасно. На их место дураков хватит.
  - Я не ошибся в своих прогнозах, - удовлетворенно сказал Халиф.
  - Но вы со мной? - Спокойно на удивление осведомился шеф.
  - Да, с вами, - ответил Халиф. Спокойно. Но спокойствие его, к сожалению, было слегка напускным.
  'Если бы вы резали карманы, выставляли хаты, брали на гоп-стоп запоздавших прохожих, грабили магазины или даже банки, вскрывали сейфы, угоняли машины, словом, были бы теми, кто некогда звал себя 'честными ворами', честно крали бы и грабили, а потом честно бегали от милиции, тьфу ты, мать ее, полиции, пребывая в ушедших в Лету отношениях: 'У каждого свое дело, я ворую, он ловит, мы уважаем друг друга', если бы вы не покупали власть и ту же полицию, если бы вы не стали теми, кем стали - я бы вас не тронул', - вслух говорил Рамон, прохаживаясь вокруг стола с тринадцатью куклами, взял одну в руки и сказал: 'А вот тебя я знаю лично, паренек с городской окраины, ублюдок, лишивший человека...' - и пошел дальше, продолжая свой монолог, которому куклы молча внимали.
  'Если бы вы не стали одним целым с тем, от кого такие, как вы, еще до Стеньки Разина открещивались - от властей, если бы ваши преступления не стали так ужасны, не ваши, нет, вы - мелочь, но пошедшая не туда, хотя и ваши тоже, вы же не пробуете на себе, что вам дали продать на сей раз? Нет. То есть, смело рискуете... Чужими жизнями. Хаос? Да нет. Структурированная система. Четко, отлажено. И никого нет, кто смог бы ее повалить. Но пошатнуть - я смогу. Или я бы не стал уродовать себе лицо, причем это самое малое, что я ставлю на кон. Вот так вот живешь, думаешь, а потом приходят Юнтц, Кроули и Лавкрафт и стараются просто вырвать у тебя почву из-под ног. В этот момент ты понимаешь, что человеку необходимо. Константа. Пусть одна, но настоящая. Она у меня есть. И даже не одна. Вот что теперь вы мне оставили в качестве выбора? Вытащить иголки? - Он заметил, что, задумавшись, крутит иголку, воткнутую в живот кукле, которую держал в руках, досадливо поморщился, но не прекратил. - Вот вытащу. И? И я проиграл. Нет, ребята. Не вытащу. Да, это страшно. То, что я делаю - страшно. С таким в церковь не пойдешь. Не исповедуют. И грехи не отпустят. Пожалуй, что и живым-то отпустят - вряд ли. Так что, первые ласточки, отправляйтесь-ка вы в коробку, в кладовую. С иглами вместе. Вот вам и Хаос, и закон равновесия в одном лице. В конце концов, ничто ниоткуда не берется и в никуда не исчезает, кто-то же создал Хаос. Для вас, правда, это будет самый обычный ад. Ну, как сказано в чудесном фильме 'Семейство Адамс': 'Делаю, что могу'.
  
  14
  
  Рамон не лгал себе, думая, что Сергей Прокофьевич из-за группы инвалидов, в которых он превратил, по сути, его тринадцать сотрудников, выставит свой бизнес на аукцион, вместе с недвижимостью и раздаст деньги сиротам и беднякам. Да и цель его была иной - никто не должен больше захотеть даже даром приобрести такой бизнес, со всеми каналами и точками... Довольно. Поднакопили жирку - вот и пришла пора на липосакцию. Дорого, с гарантией, за один сеанс. Лечит Рамон Зимин, так как настоящего моего имени и фамилии, одноклеточные, вам даже под своим зельем не выговорить. Ты злишься, Рамон, ты снова злишься. Да, злюсь, злюсь, я снова думаю про Хаос, про то, что никто не отменял закона воздаяния, Кармы, закона равновесия, если бы миром владел и правил только Хаос, то история бы знала примеры, когда зло осталось безнаказанным совсем. Ан нет. То, что творится вокруг - зло, оно просто принимает более мягкие формы, нет голов на кольях, нет людей на кольях, а может, и зря. Значит, не Хаос. Значит, зло. Мимикрирующее. Есть теза, есть и антитеза. Вот и все.
  Мир движется детьми. А всякий настоящий мужчина в сердце своем всегда мальчишка. Взрослое сердце на созидание не способно, это просто идеальный потребитель рекламной дряни и вдолбленных постулатов. А кого может вырастить нынешнее общество? Гумус для будущих корпораций-гигантов, когда те, наконец, назовутся своими именами и просто заберут планету себе, расставив на остальных дураках, которые уже к этому готовы, свои метки. Добро, зло, боль, нежность, тоска, ожидание, мука и радость, одно переходит в другое и нет баланса, нет точки отсчета, потому, что никто ее не ищет. Нет точки отсчета, нет константы. Но человек без такой существовать не может, а потому хватает ту, что ближе и ярче. А что нужно мне, кроме войны, войны, потому, что я больше ничего так хорошо не умею, как воевать, несмотря на то, что у меня в руках нет автомата, а сам я не тренирован по системе спецназа, я хочу... Господи, корень всех несчастий человека в его желаниях, в его 'хочу', но там же, забавная шутка, и корень его счастья. Хаос? Не думаю. Ладно, хорошо. Война - это всегда хорошо. Она заставляет хребты снова становится тверже, да к тому же, человек все равно никогда не отучится воевать. И горьким будет его время, когда отучится. Если. Если или когда? Боюсь, что все же, 'когда' - и понятно даже ежу, что все может кончиться только концом света, во всей его вселенской красе. А если отринуть напыщенное самомнение человечества, придающее банальному развитию сюжета глобальный размах - где-то в глубинах Вселенной, откуда ни смотри, в какой-то там никому не ведомой галактике мелькнет вспышка, микроскопичность которой на фоне Вселенной делает старинный вопрос схоластов о количестве чертей на кончике иглы действом планетарного масштаба. Люди больны, мир болен, он выцвел, выгорел, мир словно ждет уже жертвенного ножа. Но я полагаю, что это не жертва, а простой удар милосердия. Более того, я хочу верить, что все снова закрутится снова, снова и снова и есть шанс, что все будет пусть чуть, но разумнее. А теперь же ощущение такое, что люди всеми средствами стараются пройти лоботомию и избавиться от активной части мозга. Люди уже отказываются от идей. Любых, если они - идеи, а не лозунги.
  Поразительно, даже с нынешними убогими возможностями человечество может покончить с чем угодно - голодом, войнами, неравенством, но идеям князя Кропоткина места у него нет, и не будет. Да, да, да, которое столетья мне подобные стенают, что мир уже не тот, да этот скулеж освящен тысячелетиями истории, я уверен, что это было первое, что сказал человек, обзаведшись первым прошлым: 'А раньше было лучше!', но я прибавляю еще один сакраментальный вывод - дальше будет хуже. Я перестал верить в Полдень Стругацких, а ведь так хотелось, Господи, как же мне хотелось хотя бы надеяться, что внуки мои или правнуки смогут решать те проблемы, что тревожили Горбовского, Сикорски, Бромберга, наконец, да даже Максима Каммерера и Льва Абалкина с Корнеем Яшмаа. Великие мечтатели, создавшие Полдень, миелофон, город Сапфирный, увы. Я вас разочарую - мы облажались. То ли потому, что вы нас переоценили, то ли потому, что нам много проще и ближе было принять подсознательно идею Уэллса об элоях и морлоках. Ладно, допустим, что скулеж освящен веками и просто служит отдушиной - не тут-то было. Если раньше 'раньше' было лучше теоретически, то теперь 'потом' хуже по определению. Единственное, в чем преуспел человек необычайно - это в искусстве убийства. Как ни крути, любая наука ставится на служение агрессивным инстинктам человека. Примеры? Посмотрите вокруг. На примере той же филологии, математики, физики - не суть. Человек поумнел ровно настолько, чтобы понять - у мира не может быть одного властителя, к чему стремился, например, Чингис-хан. Их должно быть несколько. Трое. Пятеро. Сотня. От силы. Тогда мир существует, а вот что будет с людьми, в сотню не вошедшими, сотню не интересует - пустое. Потому, что попасть в сотню можно лишь напрочь задавив в себе все человеческое. Поэтому - прощай, Полдень!
  Рамон сидел в мастерской, мастерил очередную куклу и думал, что более жестокой куклы он еще не создавал. Вернее, цель, которую он преследовал ее посредством. Думать о том, что ждет его самого, ему уже надоело. Желаете убивать? Ну, уж черта с два. Пусть я даже лишь мысль, затерянная в пространстве - я не желаю, чтобы иллюзорное пространство было настолько мерзким. Не хочу. Вот это основной мотив моей баллады о доблестном воителе. Однажды, полагаю, какой-нибудь или высокооплачиваемый мерзавец, или счастливый недоумок изобретет средство против агрессии - вечное. С гарантированным результатом. О, золотой монумент ему будет стоять на всех материках, населенных людьми. Кроме Веселого острова. Это и будет финальным отсчетом человечества. Сотня, пусть они зовутся так, навсегда обезопасят себя, а человеку или дадут булку с маслом и бабу на ночь, в довесок к безопасным наркотикам, или не дадут, если пожадничают. Тех же, кто вакцину прививать себе откажется, Сотня, руками озверевших от бесконечных войн человечества, которому Сотня даст надежду на вечный мир, размажет по земной поверхности. Ну, уж нет. Нет, ребята. Потому я сижу тут, мастеря кукол. И буду мастерить, пока меня не найдут, или пока сам не умру. Иллюзия ли, Хаос ли, или же все так, как есть - не суть важно. Я посмотрю, можно ли удержать в русле относительного мира и покоя, хотя бы один город, а там можете проклясть меня, или воспеть, мне наплевать.
  Кукла и впрямь была жестокой. Плевок одного из соратников Сергея Прокофьевича Рамон просто подобрал с земли - в самом прямо смысле слова. Вот со вторым компонентом пришлось чуть повозиться, но в больнице Скорой помощи Рамон, пользуясь общим раздолбайством, умудрился полоснуть лезвием по еще теплой руке только что умершего человека и подставить пробирку под равнодушно потекшую, уже мертвую кровь. Рамон шил куклу, а начинка, которую кукле предстояло принять, стояла перед ним в разнообразных керамических плошках.
  Сучьи потроха, что же вы делаете? Ведь весь парадокс заключен в том, что в финале вам жутко хочется, чтобы хоть дети ваши не пошли по вашим стопам, а стали просто обеспеченными людьми с купленной безопасностью и сытостью, стали избранными. Нет, в Сотне вам не бывать, но все же. Даже нарушать законы вы стремитесь с конечной целью влиться в общество тех, кого убиваете. Так как человек, нарушающий законы из идейных соображений или патологии, не станет или не сможет подняться на такой уровень. У него иная цель. Как вот у меня сейчас - только у человека, о котором, точнее, о которых, я говорю, ни пса не выйдет, а у меня - выйдет. К чему врать, что для людей стараюсь, если там все равно присутствует мое 'я', как первооснова? Хорошо, не так мрачно - не только для людей я стараюсь, это и честно, и не так мерзко. Слиться с обществом, которое само себя убивает, приложив массу сил, чтобы оно убивало себя еще успешнее, да чтобы не аукнулось? Нет уж, голубки. Не дам.
  Стежки, которые делал Рамон, сшивая тело куклы, были просто-таки артистичными. Пальцы бегали сами, дар Серого Шута был и впрямь огромен. Толстая ткань куклы - ведь кукла должна будет жить очень долго, до смерти человека, с которым Рамон ее свяжет - смотрелась в тонких пальцах Рамона странновато, но и сама мастерская выглядела, скажем так, совсем не как обычная мастерская пусть даже самого вывернутого творца. Горели метровые свечи чистого воска, который Рамон купил у пасечников на рынке, стол, за которым работал Кукловод, был грубо сколочен из толстых, грубых досок, старательно, тем не менее, ошкуренных, сидел Рамон на пне, вывернутом возле старой, заброшенной деревни вблизи малоизвестного даже в районе, но вполне себе убийственного болота. На подставках стояли блюда, по которым рассыпаны были то невинные крупы, то земля с могил, то косточки, то косточки вишневые; пучки трав и странных перьев свисали на веревках с осиновых жердей, прикрепленных под потолком, на котором и следа не осталось от люстры - в комнате не осталось вообще ничего, что могло бы связать ее с современностью. Даже игла Рамона была выточена им самим из мамонтовой кости. Кость эту он купил на солидном аукционе, заплатив солидные деньги, а потом, проклиная все на свете, обтачивал кусочек отколотой кости до нужных ему размеров, а уж как он потом вертел угольное ушко - и речь молчит. Он не гадал, отчего или почему он делает все именно так - он знал. Знал даже, Серый Шут был поистине щедр, почему нужен тот или иной символ, звук, цвет, вкус, та или иная составляющая куклы ли, инструментов ли или убранства мастерской. Верно, получи Рамон просто знания, он бы извелся от любопытства. А теперь драгоценная энергия, которая ушла бы на поиски несуществующих в обычном мире ответов на вопросы, шла, как вода на хорошей мельнице, прямо на колесо, крутя жернова. Черепа людские и черепа зверей и птиц, черепа пресмыкающихся были расставлены, развешаны или прибиты по всей мастерской в прихотливом, как могло бы показаться, порядке, но порядок этот был в лучшем случае, равен истории человека. Сам же Рамон был облачен в холстину на чреслах и больше ничего на нем не было. В комнате было жарко, капли пота бежали по смуглому телу Рамона, так что приходилось очень зорко смотреть, чтобы одна или две не попали на ткань, иначе тогда и самому кукольнику придется несладко. Несправедливо? Да полноте. Возясь с взрывчаткой для теракта, взрывник тоже рискует. Причем куда меньшим.
  Что же будет с моим лицом, если я по сию пору не до конца уверен, сколько кукол придется сделать? Сетка? Месиво? В конце концов, регенерация кожи не бесконечна, это если даже отмести в сторону боль, которая станет непрекращающейся - ведь нельзя делать по кукле в год? Понятно дело, что второго такого захода на тринадцать кукол не будет, но и по одной - мало точно не покажется. А Моя? Что станется с Моей, когда она станет счастливой возлюбленной чудовища - как внешне, так и по меркам людским? Может, тогда, наконец, вечная тоска моих предков возобладает над земным миром и я смогу как-нибудь... Хватит. Хватит. Работай, Рамон. Просто придется скорее научиться получать верную информацию, сортируя все - от слухов и пересудов, до судебных дел и криков о произволе в интернете. Чтобы бить строго туда, куда нужно.
  Голова куклы была вылеплена из все того же воска, только для сохранности натерта еще одним составом, о компонентах которого Рамон узнал там же - от Серого Шута. Вскоре голова куклы была покрыта волосами, глаза мигнули бусинками горного хрусталя, а вот ушей у нее не было - кукла будет глухой. Кстати, один из волос на ее голове был самый настоящий - Рамон нежно снял его с костюма жертвы в толчее дорогого ресторана. Да, звучит странно - откуда бы там взяться толчее? Но, как бы то ни было, волос был именно тот, что нужно - в этом Рамон был уверен. Глухота? Нет. Это еще даже не цветочки.
  Руки и ноги куклы Рамон так и оставил пустыми. Они тряпочками свисали с крепкого тела куклы. Расслабленность? Нет, это тоже не тот удел, что ждет эту сволочь, это все приправа.
  Рамон вложил кукле на место сердца его крохотную копию - куда и вошли подобранная с асфальта слюна, кровь покойника и еще кое-что, замешанное в глину. Воск, видите ли, может таять. А вот глина, обожженная на плошке, где всю ночь горел жир, вряд ли. Рамон положил готовую куклу в центр стола и вышел из мастерской.
  Всему свое время.
  
  15
  
  'Что же ты делаешь, полукровка с русской душой? Что ты делаешь, русло двух столь разных рек? Что тебя может остановить - так это только пуля из ружья, а я даже этого узнать заранее не могу. Не имею права... Я имею право на все, даже на тебя, ты годами был моим и останешься моим вечно, но то, что я чую, даже не потому, что мамбо - это жутко, бешеный ты майянец, ты рвешь себя на клочки, пытаясь ими заделать незаделываемые бреши. О, когда же ты просто придешь, чтобы я смогла сказать, что я сделала то, о чем ты попросил меня - забеременела. У нас будет ребенок, Рамон. Дочь. Как ты и хотел. Почему ты не хотел сына? Ведь все мужчины, как считается, хотят именно сына. Наследника. Вот потому - что ты не все. И ты боишься, что он может быть похож на тебя. Обычно мужчина, который хочет дочь, слаб. Он мечтает в ней получить то, что недополучает от жены или подруги. Но это не о тебе. Бешеный, бешеный, бешеный зверь, родившийся на стыке звезд, которые не позволят тебе остановиться. Но ты вернешься. Вернешься не зализывать раны. Вернешься, чтобы перевести дух. Я не стану отговаривать тебя от твоей затеи. Это нечестно. Это твой выбор. Я могу лишь принять его. И я жду тебя, Рамон'.
  
  16
  
  - Папа Понедельник? Здравствуйте. Меня зовут Халиф. Вы позволите с вами поговорить? - спросила трубка Лумумбы, которую Рамон так и не выбросил, цинично подумав, что такая трубка, которая стоила гораздо дороже прапрадедушки Лумумбы, ему и самому пригодится.
  - Самоуничижение паче гордыни. Причем не нарочитое, но не от страха. Вы полагаете, что меня это расположит к разговору? - Сухо спросил Рамон, - вы меня не боитесь, значит, полагаете, что раскусили меня. Очевидно так же и то, что вы сами не связаны непосредственно с криминалом, значит, работа ваша - консультативная. Я вас расстрою - свое получат все. Даже консультанты. А теперь я вас внимательно слушаю.
  - Спецподготовки у вас нет, вы не психолог по образованию. Это от природы. Браво. Впечатлило. И верно, я консультант. Получаю жалованье, которое полагается отрабатывать, - спокойно проговорил Халиф.
  - Отработаете. Смею заверить. На эту мразь нельзя больше работать в этом городе. Вы составили мой портрет, но вам чего-то не хватает. Спрашивайте. Мне скучно.
  - Вы думаете, что выиграете войну. Верю. И вы не сумасшедший. Мне лишь интересно, хватит ли у вас средств. Не денежных, само собой. Деньги у вас есть. Просто то, что вы делаете, требуется оплачивать. Я не знаю, чем. Разумеется, если оплата прошла оптом, полностью и вперед, то средств вам хватит, но я думаю, что вы платите сдельно. Допустим, вы очистите этот город. Но сюда хлынут новые люди на старые места. Тогда что? Тогда тоже хватит?
  - Хлынут? Вы уже испугались, а вас испугать трудно. Просто потому, что вы умеете думать, причем способны принять к рассмотрению даже плезиозавра в Волге. Если испугались уже вы, то что, по-вашему, придаст храбрости другим? Опустевший бесхозный город? А слухи вы не учли? Если ваши шефы, чиновники и милиция начнут продавать бизнес, как кота в мешке, им устроят Сонгми. Благодарные покупатели. Мне даже вмешивать не придется, эти люди сами перережут друг друга. Вы не согласны?
  - Согласен. Частично. Алчность и неверие - вот на чем будет держать приток до определенного момента. До которого не факт, что дотянете вы.
  - Дотяну. Вы хотите мне что-то предложить, и предложение считаете глупым. Значит, оно идет не от вас. Выкладывайте, Халиф.
  - Папа Понедельник, что, кроме чистого города, вы хотите? - В лоб спросил Халиф, который и впрямь считал приказ босса выйти на контакт идиотским, но преследовал и свои цели. Жалованье надо отрабатывать.
  - Вы о деньгах? - С интересом спросил Кукловод.
  - Да, я о деньгах. О материальном благе. Карьерном росте.
  - Вы себя с мафией Марио Пьюзо не спутали? Тех денег, что мне бы хотелось, у вас попросту нет. А те, что нужны, есть у меня. Все?
  - Равиль - ваша работа? - Спросил Халиф для очистки совести.
  - Моя. Причем она еще не закончена. Ладно, Халиф. Жаль, что вы не на той стороне, мне придется работать и с вами. Вы умный человек. Но вы циник. Не ученый, который просто чужд морали, а простой циник. До свидания. - Папа Понедельник повесил трубку. В комнате, где сидели Сергей Прокофьевич и Халиф, воцарилось молчание. Прервал его шеф.
  - Что теперь скажете, Халиф? - Вопрос был задан зло, точно Халиф сам высказал идиотскую идею позвонить Папе Понедельнику.
  - Что вы хотите услышать? Что я понял, как с ним справиться? Нет, не понял. Полагаю, никак. - Халиф устал от разговора, устал так, словно дилетант, который не умеет закрываться от чужих проблем.
  - Я плачу вам не за это, - сухо напомнил Сергей Прокофьевич.
  - Простите, шеф. Я не думал, что в мои обязанности входит еще и деятельность Священного Трибунала. Я не ерничаю. Но я должен подумать, что вам дать - чтобы вы могли хоть как-то сориентироваться в ситуации. Мне нужно несколько дней. Область, в которой орудует Папа Понедельник, мне совершенно чужда и незнакома.
  - Хорошо, благодарю вас, Халиф. А тогда придет время Опия. - Заключил Сергей Прокофьевич.
  'Легко тебе говорить, наркобарон хренов. Имеется колдун. Это по факту. Что я знаю о колдунах, кроме как обрывки порой схожей информации из сказок и фильмов? Да ничего. Бывают злые и добрые. Добрый явно не у нас. Что могут? Сглаз. Порча. Болезни. Так, теплее... Что я уже узнал (этот монолог Халиф вел с собой спустя неделю штудирования всего, что нашлось по вопросам колдовства в его библиотеке и сети, не пренебрегая ничем, мало-мальски претендующим на подтвержденный факт) - что в каждый земле колдуны работают, в основном, в одном стиле. Как в искусстве. Что-то общее, только формы различны. Погода, природа, болезни, целительство, травы, отвары, яды, оборотни, приворот, порча - это Европа. Мусульмане? Почти ничего. Азия? Почти ничего, только горные отшельники-ямабуси, учителя ниндзя, но они убивали своим колдовством и все... Убивали... Прокляв... И - куклой. Была кукла... 'Ма-ма', ага. Кукла. Стоп. Оставлю, зачем - пока не знаю, но нужна. Африка? Другой оборот. Там стремятся овладеть душой. Так, не совсем то. Дальше, Халиф, дальше. Колдун 'сажает' в человека болезнь - но ее можно диагностировать, хотя и нельзя вылечить без его помощи, или помощи более сильного колдуна. Есть! Факт номер один - другой колдун. А что сделал наш? Он ударил так, что врачи руками разводят, но такой болезни нет. Просто - нет. Здоровый организм и нечеловеческие муки. Порча? Похожа. Но и та обычно имеет какую-то окраску. Ну, почти факт. Заговор на смерть? Уже бы отбыли в мир иной, судя по силе Папы Понедельника, ему бы на это хватило одного дня. Человек не умирает, но и не живет. Зомби, просто зомби. Только те не мучаются. 'Мозги-и-и-и' - передразнил Халиф классическое нытье зомби из виденных фильмов. Фильмов... Фильмы... Удар по одной точке. Удары в разных сферах - ведь Равиль физической боли не чувствует, но очень скоро, я уверен, выйдет в окно. Папа Понедельник держит человека в состоянии муки и не дает уйти. Фильмы... Точечное воздействие... Два! Факт номер два - Гаити! Ямабуси! Гаити! Горные отшельники! Кукла! Вот! Кукла-вуду! Душа в бутылке, вот почему - 'фильмы', - 'Змей и Радуга!' - Халиф закурил первую сигарету из третьей за день пачки, - 'Змей и Радуга', Гаити, черные колдуны, 'бокоры', вуду - вуду? Вудуисты порой не признают бокоров за вудуистов, однако, ладно, еще мне теологии этой не хватало. Черные. Черные - негры? Акцент - не обманка? Обманка. Уверен. А если допустить вариант? Что можно получить? Изобиженный негр? Кем и чем? Лумумба? Вариант. Недовольный дележом коллега Лумумбы. Недовольный выбором ремесла Лумумбой родственник, к примеру. Тогда почему сразу не шефа? Тянет? Они не тянут, это не компьютерная игра, они работают жестко и точно по адресу. Но факт остается фактом и становится третьим - негр. Лумумба, черт с ним, оставляю, дальше. Наемник? Нет. Папа Понедельник работает на себя, убежден по-прежнему'.
  - Алло, Сергей Прокофьевич? У меня к вам очень конкретный вопрос. Вы, по роду деятельности ни с кем сейчас не пребываете в холодном, но принципиальном конфликте? Да, я про это - без стрельбы, но вражда? - Спросил Халиф шефа прямо по телефону. А чего стесняться-то? Все свои. Везде.
  - Нет. Точно и определенно - нет. Поставщики и потребители с партнерами удовлетворены и стабильностью, и темпами прироста прибыли. Тут не совпадет. Генералы? Жрут в три горла, им подают, тоже вопросов нет. Чинуши? Тоже нет. Нет, Халиф.
  - Прекрасно. Вы, или ваши подчиненные из ближнего круга не сотворили, пользуясь властью, что-то откровенно беспредельное по отношению к слабым мира сего? Мне нужны четкие ответы, как вы понимаете, Сергей Прокофьевич.
  - Нет. Последние годы - нет. Я не позволяю своим работничкам злить людей, это может выйти боком. Идиотов сами сажаем, а то и уничтожаем, вы в курсе, Халиф, - так же быстро и сжато отвечал шеф, понимая, что разговор идет на минуты.
  - Прекрасно. Тогда нашлась работа Опию. Что? А, нет, пока нет. Но ему будет, чем заняться. Пусть пробивает всю команду - и вы сами вспомните - не имел ли кто дел с неграми. Да. Именно с ними. Каких дел? Любых. Торговля, вражда, дружба, музыкальная группа, секс с негритянкой на постоянной основе, женитьба, да хоть гомосексуализм - все контакты. Всех.
  - Вы понимаете, сколько времени это займет? - Поинтересовался Сергей Прокофьевич. Воистину, высоки были акции Халифа, что его странные вопросы и рекомендации даже не обсуждались. Люди дела. Эх, эх.
  - Не 'понимаю', а скажу точно - три дня. Больше Равиль не протянет, - сухо сказал Халиф.
  - Равиль? А что, вы полагаете, что можно еще ему помочь? - Поразился Сергей Прокофьевич.
  - Нет. Но попытаться - да. И, если Опий сработает быстро, а мне поможет его информация - то выйти на исполнителя.
  - Благодарю, Халиф, до свидания. Жду отчета от Опия и тут же пошлю к вам, - молвил Сергей Прокофьевич и потер шею сзади. Это означало, что чувствует он там незримую удавку - так всегда его интуиция оповещала его о предстоящей проблеме.
  - Хорошо, Сергей Прокофьевич, я жду, - сказал Халиф и беседа прекратилась.
  'Посмотрим, посмотрим, как они найдут то, не знаю, что. Но. Есть еще один факт. Колдуны не любят друг друга. Европейские - точно. Дело доходит до смертоубийства. Как там сказал герой Сильвестра? 'Чтобы поймать маньяка, нужен другой маньяк'. Замечательно. Вот пусть Опий и найдет, сам того не зная, то, что может помочь мне' - решил Халиф. 'Иначе Равиль скоро повидается с прабабушкой'.
  Равиль тонул. Просто тонул в лютой, беспощадной тьме. Диагноз, который поставил ему Халиф (другого специалиста звать не стали, так как лучше просто не было) - депрессия. Невиданной формы. Черная меланхолия. Но это были просто слова. Такое можно проломить извне, если не изнутри, хотя бы надломить медикаментами. Это делали. Это не помогало.
  Не было просвета в душе Равиля. Не было просвета в его мыслях. Человек просто все глубже и глубже падал в чернильный мрак скального разлома своего же сердца. Его не интересовала больше жизнь за пределами его черепной коробки, не то, что комнаты. Он был бы рад испугаться, взбеситься, что угодно, все, что угодно! Отчаяние, ужас, тоска, мука - но только не это, не этот дикий первобытный мрак, которому нет названия! Разум отказывался гаснуть, как не гасло сознание и у тех, кто лежал сейчас в больнице. Равиль с радостью принял бы сумасшествие - но оно не шло. Разум просто плыл вниз, все ниже и ниже, не было ни веры, ни надежды, ни желания сражаться, не было возможности даже просто пожалеть себя - просто Равиль понимал, что дело не в том, что с ним что-то не то, пришедшее извне. Нет. Равиль понимал, что этот мрак он создал сам. Папа Понедельник просто опустил его в его же, Равиля, собственную душу, сердце, память - и Равиль видел, что спасения нет. Чернота. Смоляная, адская чернота окутывала его, он чувствовал лишь боль, муку и страх, но это лишь те слова, в которые мы привыкли облекать более-менее знакомые или представляемые чувства. То, что испытывал друг Сергея Прокофьевича, названия не имело. Он ел, или его кормили, он не спал уже четвертые сутки, попытка напиться даже не была предпринята - он видел, что нет выхода. Никакого. Даже самоубийство, он почему-то отчетливо верил, не поможет - он просто навсегда останется один на один с этой тьмой. Все речи Халифа, все попытки друзей, родни, да даже приведенной теткой знахарки просто скользили по нему, как вода по нефритовой статуе - блестеть будет сильнее, но внутрь не попадет - он слышал слагаемые буквы, но ни один крючок не прошел сквозь эту адову черноту, чтобы подцепить его, то, что еще от него оставалось. Кукла, как вы помните, была, увы, лишена ушей. Душа Равиля слышала только себя, сознание - тоже. Тело слышало происходящее вокруг, но к его отчаянью, боли, к его растворяющемуся в этой едкой тьме 'Я' отношения больше не имело. Ничего. Тьма. Ужас, бездна, страшная не тем, что в ней что-то таится, а тем, что там нет ничего! Кроме того, из чего он сам ее создал. Это была его единственная мысль. Совесть? Совесть была мертва. Нет, это не выспреннее словосочетание, это был факт. Совесть была убита этой тьмой, даже метаться от одной мысли к другой, ища спасения, облегчения, выхода Равиль был не в состоянии. Бесконечность Вселенной, случись ему оказаться там в каком-нибудь спас-ялике, без надежды вернуться, была бы для него оживленной суетой рыночной площади.
  Папа Понедельник оставил ему глаза. Он видел, что вокруг него живые люди, но даже это не могло пробудить в нем хотя бы отчаяние, зависть, ненависть - просто мира людей больше не было для Равиля, человека, который умел договориться с кем угодно и о чем угодно, решая порой такие проблемы, которые просто должны были бы кончаться кровью. Он не боролся. Стимул? Стимулы, мотивы, требования, долги, вера, надежда - что все это такое в бездонной тьме, где лишь непрекращающаяся мука, мука, растаскивающая его по нерву, а нервы - по клеточкам, он завидовал бы сейчас любому раковому больному, у которого в мозгу поражен центр, отвечающий за болевые ощущения - такое случается и тут бессилен даже морфий, разве что стакан внутривенно, но он не мог и позавидовать. Он даже не надеялся, что это кончится хоть чем-то. Просто - тьма. Пустота, тьма и Равиль. Мир снаружи становился все более призрачным, а потом просто исчез, как осознаваемый факт, возможно, его можно было бы осознать, сохранись у Равиля хоть одно желание. Но нет. Тьма тянула его вниз и он просто уходил. В страх, бездну и бесконечность. Смерть не даст избавления. Да ее и не будет. Время потеряло всякий смысл. Лютое жизнелюбие Равиля сыграло с ним злую шутку. На задворках его разума маячил порой странный призрак с косой и песочными часами. С ним случился неистовый припадок, в котором в ход пошел попавший в руки топор, вой раздавался несколько часов - это совершенно равнодушный Равиль пытался захотеть докричаться до себя. Нет. Кукла, как вы помните, была лишена ушей.
  'Три дня' - Твердо сказал себе Халиф. Он не видел такого допреж, даже не слышал о такой степени растворения человека в отчаянье и тоске, но знал, что с такими, нет, с похожими болезнями, люди все же находят в себе силы попытаться уйти из мира. Даже встают с кровати (Равиль после припадка, посреди которого просто выронил топор и прекратил выть, сев на кровать, а потом улегшись) и уходят. Равиль живет на шестнадцатом этаже, вся надежда, что ему не успеют помешать. Медикаментами, как их не увеличивай, можно сжечь ему мозг, но полегчает ли ему? Вряд ли. Папа Понедельник дал понять, что боль телесная - это далеко не тот предел, в котором он оперирует. Смотреть в глаза Равилю не мог даже видавший все виды Халиф. И даже Опий, навестивший Равиля, не сумел, отшатнулся. А он видел такое, что и присниться не могло ни одному режиссеру фарше-фильмов. Жуток был взгляд человека, которым, к муке окружающих его близких, продолжал оставаться Равиль, глаза не подергивались стеклом. Он был там. В аду. И держал его разум на плаву Папа Понедельник, не давал тому ускользнуть в небытие, а Равилю облегченно превратиться в кабачок.
  - Ну, что, Сергей Прокофьевич? Не надумали? На ваших обезьян в больнице вам плевать, предвидел, мне тоже наплевать, там и сгниют. Но Равиль ваш друг. Тоже наплевать? Жертвуете тяжелые фигуры? - Спросил Папа Понедельник.
  - Что вы хотите? - Спросил шеф, просто по привычке.
  - Да у вас что, с памятью проблемы? - Участливо спросил Папа Понедельник. - Я уже сто раз сказал, что. Спасите своего друга. Разрушьте бизнес. Сдайте мне торговцев оружием. Рабами. Женщинами и мужчинами, которых сдают в аренду, убивая наркотой. Тех, кто ворует детей - для тех же целей. Торговцев органами. Сдавайте. Деньги сдайте хоть в казну, мне наплевать. Вы или пойдет с сумой, или протопчете на кладбище тропу глубиной по колено.
  - Но меня вы не трогаете, Папа Понедельник, значит, кроме этого абсурда, которого не будет никогда, вы что-то еще хотите получить, или...
  - Да! - Вдруг взвыла трубка так, что Сергей Прокофьевич отшатнулся, столько ярости и боли было в голосе Папы Понедельника, Халиф, сидевший рядом и слушавший, насторожился, как бультерьер перед дракой. - Да! Я не могу вас достать, я не понимаю, почему! Вас, лично вас - не могу! То ли вы чем-то защищены, то ли вы не человек, то ли... Но я достану вас снаружи. Листок за листком срывая с вас все - друзей, подчиненных, коллег, семью. Это я могу.
  - На свете продается все, - устало сказал Сергей Прокофьевич, - назовите денежный эквивалент. И закончим.
  - Семьдесят два миллиона долларов, - вдруг поразил их Папа Понедельник, как гром среди ясного неба. - Сроку - неделя. Переведете, куда скажу. Предлагаю один раз, времени думать не даю. Семьдесят два миллиона долларов должны быть на счету уже за вычетом всех налогов и прочего, как вы понимаете. Даю пять секунд. Да или нет? Раз.
  - Но... - Шеф был потрясен. Просто потрясен. А как же...
  - Три. Четыре...
  - Столько нам не собрать! Даже продав все! Даже обналичив все, даже успей мы, даже...
  - Пять. Всех благ, Сергей Прокофьевич. Не отказывайте себе, а еще лучше - близким, ни в чем. - Папа понедельник отключился.
  - Он продается? - Сумма была чудовищной, но она значила... Да она значила спасение! Просто наличие возможности схватки, капитуляции, а не уничтожения!
  - Он сказал правду. Это дико. Я не могу этого понять. - Халиф закурил семьдесят вторую сигарету за день, даже не спросив разрешения.
  - А что насчет меня? - Боясь поверить, увы, но боясь верить в такой фарт, спросил шеф.
  - Вы слышали его. Я тоже. Здесь он, полагаю, лжет. Но уверен быть не могу. Даже я. И думаю я сейчас о другом, если честно. Почему именно Равиля он раздавил так жестоко? Он бьет по точкам и ему неважно, кому и что дать, чтобы показать вам и остальным, на что он гож, или же тут есть какая-то логика? - Негромко сказал Халиф. - Что именно такого ужасного сделал Равиль в этом городе? Я впервые задаю вопрос, касающийся таких аспектов, Сергей Прокофьевич.
  - Да, я знаю. Равиль предложил и настоял на продаже непроверенного спайса у школ. Я был против, но жадность победила. Не только моя, весь сходняк согласился с равилевым: 'Свинья грязи найдет', но Равиль умолчал о том, что среди нашего товара был и процент волгоградской партии. Вернее, была и партия из Волгограда. Я не знаю, тот ли это именно спайс, но он ушел в продажу и пока что, вроде как, не тот. Просто он попал к нам по бросовой цене. Лумумба был в курсе и слил его Папе Понедельнику. Я бы с удовольствием освежевал эту американскую обезьяну, но это лишь эмоции. Со стамеской в колене человек скажет все, что знает, да и придумает все, что от него захотят услышать. Вот он и нес, что знал, о чем догадывался, о чем слышал. Пес с ним.
  - Равиль был готов убивать будущее. Чужое. Папа Понедельник убил его настоящее. Про будущее и речи нет. Понятно.
  - Что делать, Халиф? Что конкретно делать сейчас? Замаливать грехи будем потом! - Сергей Прокофьевич рассвирепел. Но Халиф был настолько погружен в свои думы и настолько неприкосновенен, особенно теперь, что шеф прекрасно знал - его ярость в нем и умрет.
  - Ищите негров. Подгоняйте Опия раскаленной кочергой, если надо. Ищите. Негров. Я пошел домой, у меня сегодня больше для вас ничего нет, - Халиф встал, попрощался с привыкшим к такому шефом, и ушел домой. Там он упал на кушетку, взяв в руки длинную трубку странной формы и запалив маленькую лампадку, поднес трубку к ней, глубоко затянулся опиумом несколько раз и провалился в покой.
  
  17
  
  - Значит, в голове пока не уложилось, что меня нельзя купить, да? Жаль лица, жаль. Своего. - Рамон сидел на диване, курил сигару и пил чай. - А вообще, интересная тема, о преступлении и наказании. По регионам, так сказать, планетки. Возьмем отправной точкой в самом деле очень виноватого, преступного человека. Мы, русские, распалим себя донельзя, будем во всеуслышание орать, что живьем шкуру снимем полосками, а затем, настигнув врага и размахнувшись уже топором, вдруг плюем в сторону: 'Живи, падаль. Вот с этим - живи'. И уходим. Запад к делу подойдет по-другому, удостоверясь, что иначе никак, вежливо, предельно вежливо и корректно, сухо, дипломатично, объявят, что ты приговорен, а во время казни спросят, не закрыть ли форточку - вдруг дует? И все это с дежурным соболезнованием на лице. Восток... Дело тонкое, там выслушают оправдания, войдут в тяжелое положение, покивают, поулыбаются, полюбуются на унижения и послушают мольбы, а затем, обняв по-отечески, простят, рассыпаясь в пышных речах. А когда ты пойдешь, пятясь задом от почтительности, не утерев благодарных слез, в полупоклоне, от греха, на выход, тебе сзади на шею неслышно накинут шелковую петельку. Азия - тут все будет красиво. Точно сверившись с канонами, что именно требуется делать в таких случаях, по ним же и поступят. Проверив, на всякий, нет ли там, в каноне, пометки или сноски. Снимут голову и потом, для равновесия в душе, уйдут в чудеснейший садик или сад камней и сложат там удивительной глубины хайку. Все просто. И гениально. А мы, майя? А мы ничего не выражаем ни на лицах, ни в речах, ни в поведении. Мы принимаем решение убить - и убиваем. Вот и все. Откуда я это знаю? Чую. А то, что я полукровка, еще хуже, пожалуй. И не для меня.
  Почему-то последнее время, став Кукловодом, приняв имя Папы Понедельника, Рамон все чаще звал себя именно майянцем. Он не забывал об этом и до того, но сейчас это почему-то стало возникать все чаще. Почему? Для вящей экзотичности? Перед кем выпендриваться - перед собой? Смешно. Тогда чего же он делает тут, в России, с такой деятельностью? Может, мелькнула мысль, он подсознательно понимал, что вся история России - это приход помощи извне, в том или ином виде? А он же совместил в себе и 'извне' и 'изнутри'.
  
  18
  
  Никто не знал ни прошлого Опия, седого молчаливого человека без возраста, ни его настоящего имени. Он пришел ниоткуда, очень вовремя, в период борьбы в городе за власть и помог Сергею Прокофьевичу стать Сергеем Прокофьевичем. Редко говорил, редко выражал какие-то эмоции, кроме ярости в драке - но холодной, обдуманной, не затмевающей разума.
  Да и прозвище свое он получил вовсе не из-за пристрастия к наркотику, в честь которого его окрестили. А потому, что он, как и опий, был смертоносен в любой своей ипостаси - что из него ни делай. И вооруженный, и безоружный, и с любыми видами оружия или ядов, и в розыске людей, и в выколачивании истины из кого угодно, и в поиске информации. Этот человек сейчас бросил все свои силы и связи на поиски Рамона. Дело это уже стало делом чести после истории со складом-пересылкой, но он ней стоит рассказать отдельно.
  Началось оно тривиально. Все с того же несчастного сына Черного континента, с Лумумбы, который все еще пролеживал бока в дорогой палате с хорошим уходом. Легче, правда, от этого было не сказать, что бы уж очень намного. В одном неплохом заморском телесериале, который любил Лумумба, был момент, когда бедолаге стреляют в стопу и произносят, обращаясь к его папе, у которого, собственно, и добивались искомого, используя сына: 'Вторую пулю он получит в колено. Он будет умолять меня добить его'.
  Вот эта цитата посещала курчавую его голову каждый раз, когда он ковылял с процедур. Да, ему кололи обезболивающие, и далеко не те, что кололи простым смертным, да, да. Но - стамеска в колено...
  Он сунул ключ в замочную скважину двери в свою палату и замер - во-первых, дверь была незапертой. 'Забыл, что ли?' - мелькнуло в голове. Во-вторых, на подушке лежал его телефон. Ошибки быть не могло, т.к. на телефон розовым скотчем была наклеена картонка, скорее, даже визитка, с черепом в цилиндре, с сигарой в зубах, подписью 'Папа Понедельник' и, собственно, текст: 'Возвращаю Вам вещицу Вашу, милейший Лумумба. Боле не нужна'. Прилагался к телефону и новый 'зарядник' (достать который в этом городе было весьма непросто!).
  Лумумба насторожился, а потом запаниковал. Он выхромал в коридор и стал мучить сестер и больных, видели ли они кого-то, кто входил бы в его палату. Дураков терять работу или лезть в чужие дела, не было. А может, в самом деле, никто ничего не видел. Но свет в конце тоннеля забрезжил, когда дедушка из палаты номер шесть сказал, что видел Деда Мороза, отпиравшего дверь в палату Лумумбы, а потом ушедшего, помахивая посохом и мешком.
  - Я ведь что решил-то? Думал, друзья твои, мил человек, порадовать хотели. Ну, сюрприз там какой. Потому и шуметь не стал. А что, покрали чего? - Расстроился дед. Лумуба понял, что дедушка не врет, а потому расспросы прекратил. Дед Мороз. Твою мать. То ли служба доставки, что вряд ли, то ли...
  Он включил телефон, проверил - ничего не убавилось, не прибавилось, посланий не было, диктофон тоже был пуст. Дальше?
  Дальше телефон зазвонил. Лумумба узнал голос.
  - День добрый, Лумумба. Телефон я вам вернул, уже все, не нужен. Здоровьем не интересуюсь, наплевать. Я предлагаю вам работу - простую и короткую, после чего я вас отпущу.
  - Да ладно? Откуда отпустишь-то? - Рассвирепел Лумумба, которому постоянные боли в колене и туман в голове от таблеток и уколов характер не смягчили.
  - Воспитанные люди говорят 'Вы'. Ко мне обращаться только на 'вы' и 'Папа Понедельник'. Доступно? - Сухо спросила трубка.
  - Ты что, дебил, бессмертный? - Потерял негр остатки самоконтроля.
  - Я перезвоню, - трубка была повешена.
  Рамон тяжело вздохнул, сидя над черной, как сажа, куклой, в теле которой, помимо всего прочего, лежали и волосы того человека, что сейчас был ему нужен. Жаль. Лица. Новый шрам. Как не верти, а это больно. Это очень, очень, очень больно и привыкнуть к этому нельзя. Отступить, правда, тоже. Но боль утомляла. Да, Рамон шел честно, он пил и применял только природные средства, среди которых, к счастью, были и травки с Веселого острова, о которых Серый Шут не знал. Да хоть бы и знал - это были не современные, запретные препараты. Но столько шрамов... Несмотря на всю силу духа и железное здоровье, хорошую регенерацию кожи, Рамон понимал - не факт, что у него хватит сил и воли на довершение всего, что задумано. Дело не во внешности. В женщине, что он называл 'Моя', майянец был уверен. Настолько, что не задумался бы и о возможности варианта, имеет ли для нее значение его лицо, если кожу с него снять совсем, вместе с мясом, оставив голую кость. Как уже было сказано - увы! Рамон был счастлив и в любви. На мнение других женщин ему было наплевать с того момента, как он впервые вошел в то самое метро.
  Дело было в болевом пороге. Когда твое лицо расползется мокрым листом бумаги, будет не до драки с городом. Но и других вариантов у него не было. Плюнуть на все? Нет. Постараться еще раз напугать всех, вместе с Сергеем Трофимовичем? Они уже напуганы. До икоты. Рамон знал, что улица забродила. Те люди, что так и лежали в больнице, с болью в животе, не имевшей ни объяснения, ни лечения, говорить могли. Могли и слышать. Те, кто их навещал, могли и то, и другое ничуть не хуже. Слухи покатились снежным комом, а Рамон не врал, обещая, что переговоры его с Шефом попадут к шестеркам - где Сергей Прокофьевич всех так легко сдал и выразил свое мнение об их ценности. Равиль уже благополучно вышел в окно, добавив слухам еще каплю достоверности. Шеф не бережет даже высшие эшелоны. Шестерки не знали, что хочет Папа Понедельник, да и плевать им было, теперь вопрос стоял иначе - втемную играл шеф, втемную рисковал их жизнями! Отказываясь от диалога с тем, кто звал себя 'Папа Понедельник'.
  Больно. Просто больно. Нет. Не просто. Страшно больно. Во имя чего? Ответ известен. Стоит того? Вопрос слабости, но резонный. Да.
  Больно. Очень больно. Поневоле воображение рисует, сколько нервов в лицевой ткани. И ведь Серый Шут не дал точной информации, каким будет какой шрам и где - точнее, что и сколько стоит для Рамона.
  Больно. И - никого. Больше, чем никого. Его брат - на Веселом острове. Его друзья... У него не было друзей. Женщина, которую зовешь 'Моя'? Нет права даже на краткую передышку, даже на...
  Звонок. Телефонный звонок, на постоянно включенный и заряжаемый аппарат, в котором только один номер. Ее.
  - Рамон, я сделала, что ты просил, - сказала та, кого он звал 'Моя'. Она никогда не здоровалась по телефону. Да и звонила впервые. Он не звонил ей никогда.
  - Что ты сделала, Моя? - Рамон не сразу понял, что стоит, собранный, готовый к чему угодно, непонятно, почему, рука его легка на рукоять его старой навахи.
  - Я жду ребенка, Рамон. Девочку, что ты просил, - спокойно ответила мамбо.
  Рамон молчал. Он не смог бы сейчас точно анализировать свои чувства и не хотел, что бывало с ним крайне редко. Он был жив.
  - Спасибо, Моя. Ты сделала мне два подарка вместо одного. Ты еще ответила на очень важный вопрос, - сказал Рамон, помолчав. Никаким не дрожащим, никаким не восторженным голосом. Словно маслице передать попросил. Его женщина знала, что значит, когда голос майянца теряет окраску - он счастлив. И она улыбнулась там. В Москве.
  - Рамон, тут еще одна новость... Косточки падают неровно... - Сказал его женщина. Мамбо. Ее гадание на косточках, гадание Вуду, не было просто развлечением, вроде пасьянса белых.
  - Для меня? Плевать, - спокойно сказал Рамон.
  - Не плевать. И ты это знаешь. Но... Косточки неровно падают для нас с девочкой, что во мне. Не женское дело говорить мужу, что ему делать, а что нет, но женское спросить, что делать ей?
  - Я отвечу тебе через несколько дней, Моя. У тебя есть несколько дней? - Голос Рамон нашел окраску - он стал ледяным. Он встревожился.
  - Да. И даже больше. Я просто хотела сказать тебе, что ты получаешь, что просил. И спросить, что делать мне, - спокойно ответила мамбо.
  - Я все понял. Я все сказал. Я сам тебе позвоню. Дай мне пару дней. И вот что. Собери потихоньку все отовсюду. Только тихо. Очень тихо.
  Это значило, что мамбо, возможно, скоро понадобиться покинуть страну, и следовало что-то сделать со всеми накоплениями, вложенными или хранящимися. А заодно и с квартирой, если успеет. Хотя - ключевого слова для срочного ухода не прозвучало. Так что квартира ждет. А если нет, то пропадет. И что?
  - Я поняла. Уже начала. Жду тебя, - мамбо замолчала.
  - Жди, - ответил Папа Понедельник и нажал 'отбой'.
  Ответ пришел. На вопрос, продолжать или нет. Да. Продолжать. Коротко. Ясно. В самое нужное время. Вселенная, жизнь - это один сплошной ответ. Не ее вина, что никто не хочет слушать. Но, по крайней мере, одному такому, кто не хочет слушать, Рамон помочь в состоянии...
  Мужские причиндалы Лумумбы превратились, как ему показалось, в месиво дурной, запредельной, вопящей боли. Вопящей не в мольбе о пощаде, не в мольбе о смерти - вопящей потому, что не было в мире ничего, что заставило бы сейчас утихнуть это месиво. Лумумба присоединился к воплю.
  Длилось это, если бы кто отмечал время, девять секунд. Но для Лумумбы стояли сейчас все часы на свете.
  Боль исчезла так же, как ударила. Враз. Бесследно. Отирая ручьями лившийся пот, дыша ртом, хлебая воду из графина, Лумумба откинул одеяло, уверенный, что пижамные штаны насквозь пропитаны кровью. Ничуть не бывало. Он робко заглянул под них - и там все было в порядке. Он откинулся на подушки и снова зазвонил телефон. Заглянула медсестра: 'Вам плохо?' - оплачиваемая забота очень близка к искренней, Лумумба махнул рукой, извиняясь, улыбнулся: 'Сон жуткий приснился, простите, пожалуйста!' Сестра сочувственно покивала и закрыла дверь. Лумумба спешно нажал значок соединения.
  - Первый вопрос. Кто дебил? - Сухо спросила трубка.
  - Я, - ответил Лумумба.
  - Вы хорошо поняли эту истину, сладчайший Лумумба? - Осведомилась трубка.
  - Да. Я вас очень хорошо понял, Папа Понедельник. Истину - тоже, - горячечно прохрипел Лумумба.
  - Прекрасно. Повторим, для закрепления? - Трубка советовалась, как показалось Лумумбе, вполне серьезно.
  - Нет, никакой нужды в этом нет, Папа Понедельник! - Закричал Лумумба, - никакой!
  - Вы уверены? Повторенье - мать ученья! - Обеспокоенно спрашивала трубка.
  - Уверен больше, чем вообще бывал уверен в чем угодно в жизни, - прошептал американец.
  - Ну... Раз так... Ладно. Теперь вот что. Заверяю, что то, что вас сейчас посетило - не предел. И умереть от шока я вам не дам. И с собой покончить - тоже. Вы мне верите? - Поинтересовался Папа Понедельник слова бы между дел.
  - Полностью, - честно отвечал Лумумба.
  - Эх, погубит меня доверчивость, господин Лумумба, погубит. Черт его знает, но вот я слегка с вами разоткровенничался, простите уж... Погубит именно она. Вот вы только сказали, а я уже и верю, - горестно вздохнул Папа Понедельник. Халиф, будь он тут, умер бы от восхищения - надо было быть профессионалом экстра-класса, чтобы понять, что Папа Понедельник издевается. Лумумба не понял.
  - Что вы хотите от меня, Папа Понедельник? - Спросил чернокожий страдалец.
  - Ну, как чего. Снять вас и козу в качественном домашнем порно. Вы как? - Спросил Папа Понедельник деловито. Лумумба оторопел лишь на миг.
  - Куда ехать? - Спросил он.
  - Да куда же вам с ножкой-то больной ехать... Козу я привезу в палату, - сказал Папа Понедельник.
  - Еще лучше, - решительно сказал Лумумба.
  - Странные у вас фантазии, господин Лумумба, странные, - задумчиво проговорил Папа Понедельник, - с искалеченным коленом и мечтать о видео с козой? Вы не думали показаться врачу? Это явно какое-то скрытое противоречие. В душе.
  - Если считаете нужным, покажусь завтра же, - Лумумба понимал ситуацию почти верно. Для него Папа Понедельник уже ушел за грань людей обычных, но замашки, людские замашки еще оставались - злость, жестокость, желание унизить и посмеяться. У тех, в ком есть такие желания, можно найти местечко, куда нажать - в этом Лумумба был уверен.
  - Ладно. К делу. Вам придется вернуться в строй, господин Лумумба. Уехать домой я вам не дам, расстояние роли не играет, - голос Папы Понедельника стал спокоен.
  - Когда? - Так же спокойно спросил Лумумба.
  - Вчера. Считайте, что вы уже в строю. Вам удивятся. Сейчас началось брожение и бега. Вам удивятся, но и обрадуются. Поверьте мне. Но. Если вам не поверят - вы понимаете, что с вами будет? Да. Уверен. Так вот, пусть поверят. Что вы жадный негр, что вы хотите замолить грехи перед организацией, что... Что хотите. Вам должны поверить. Когда вы дадите мне столько, сколько мне надо, я даю вам слово - вас я отпущу.
  - Что вам именно нужно, Папа Понедельник? - Думать о легенде предстояло потом, эта мысль Лумумбу, как человека неглупого, несильно пугала.
  - Информация. О самых крупных сделках по вашему профилю в этом городе. Область, столица, другие города меня не интересуют. Еще. Детское порно. Кто снимает. Кто ищет детей. Кто продает. Трансплантирование органов - вся сеть, все, что сможете узнать. Чем раньше вы мне дадите то, что мне нужно, тем быстрее вы вернетесь домой. Вы же не идиот, чтобы оставаться тут, полагаю?
  - Я был идиотом, когда влез в этот бизнес, Папа Понедельник, - вздохнул Лумумба.
  - Врете, надеясь понравиться, Лумумба. Это некрасиво! - Сухо сказала Папа Понедельник, и Лумумба облился холодным потом, - некрасиво, Лумумба. Но мне это нравится! - Папа Понедельник рассмеялся и нажал 'отбой'. Лумумба упал на подушки и закурил. Думать, сопоставлять и решать он был пока не в состоянии.
  ...Предложение было из тех, от которых не отказываются, если не рвутся на тот свет. Местный ковен приглашал Рамона на встречу. Нет, приглашение принес не маленький домовой и не низший демон, не полыхнули по стене огненные буквы, не возговорило зеркало - просто сидя в мастерской, Рамон понял, что его приглашают на встречу.
  В Ничто и в Нигде. Это место нельзя было бы классифицировать на языке человеческом, да и сами присутствующие, вернее, физические их оболочки - молодые и старые, мужские и женские, преспокойно оставались в своих привычных местах - дома. Тело Рамона так и осталось в его мастерской, со стороны (если бы мог кто увидеть его со стороны), он просто дремал, или очень глубоко задумался. А что пульса нет - ну, мало ли. Выключил...
  Место встречи в Ничто и Нигде не удалось бы описать и на языке Рамона. Ассоциация, пришедшая ему в голову, была проста - он стоял на неосвещенной сцене, а перед ним, черной дырой портала и неосвещенного зала, сидел полный зрительный зал. Рамон ощущал, как десятки глаз - или того, что в этом мире служило глазами, ушами и прочими атрибутами восприятия - изучают его и мигом кинул на себя самую глухую защиту - один из подарков Серого Шута, которому до сего дня он никак не мог найти применения.
  - Как прикажете к вам обращаться? - послышалось во тьме. Если бы это было сказано посредством голосовых связок, то это был бы спокойный, доброжелательный, низкий голос человека, давно уже шагнувшего за рубеж средних лет. Легкий шелест в зале... Нет, чушь. Но все же...
  - Вы желали бы знать мое настоящее имя и фамилию? - Осведомился Рамон. Он понимал, что ирония или что-то подобное тут исключены. Но уступать тоже нельзя. Нужно разобраться с ковеном раз и навсегда и так, чтобы его поняли - поняли и не ополчились против. Таких врагов наживать нельзя даже ему.
  - Разумеется, нет, - отвечавший тоже был предельно серьезен, хотя и не утратил благодушия, - просто 'Папа Понедельник', как мы полагали, у вас идет для работы с теми, кем вы... ммм... Занимаетесь.
  - Нет, если вы ничего не имеете против, я бы предпочел именно такое обращение, - отвечал Рамон.
  - Прекрасно. Скажите, Папа Понедельник, - Рамон отметил, что сам говорящий представиться не спешил, а напоминать не стал. Он тут, к счастью, пока в гостях... - Скажите, верно ли я понимаю ситуацию, точнее, верно ли мы ее понимаем - 'Папа Понедельник' - это ведь как-то связано с вуду, причем не исконным, а, скорее, с гаитянской или даже луизианской ветвью?
  - В имени вы совершенно правы, уважаемый... - Тут нарочито замялся Рамон.
  - Простите, я не представился. Можете обращаться ко мне 'Иван Сергеевич', - тут же среагировал собеседник. Удивленный, Рамон не мог ошибиться, удивленный шепот в зрителях, человек назвал ему свое имя.
  - Очень приятно, Иван Сергеевич, - отвечал Рамон.
  - Взаимно, Папа Понедельник. Мы бы хотели... Скажем так, задать вам ряд вопросов и решить, как строить наше с вами дальнейшее сосуществование, Папа Понедельник, если вы не против, - все так же спокойно говорил Иван Сергеевич.
  - Если бы я был против, это значило бы две вещи - или я объявил войну ковену, или я идиот. Судя по тому, что я здесь, я не идиот и войну не объявлял, - сухо отвечал Рамон. Сухо, но вежливо.
  - Прекрасно, прекрасно, не хотелось бы начинать общение с конфликта, тем более, если я не ошибаюсь, наши пути будут пересекаться долгое время? - Деликатно спросил глава, в этом Рамон не сомневался, ковена.
  - У меня есть встречное предложение, господа и дамы. Если никто возражает, я просто изложу ситуацию, как ее вижу я, а затем, если что-то останется неясным, с удовольствием отвечу на ваши вопросы, - предложил Рамон.
  Зал прошелестел невнятной рябью, Иван Сергеевич суммировал все это в коротком: 'Даже лучше, чем мы могли представить'.
  - Я крайне далек от мысли составить конкуренцию здешнему ковену. Мой отец учил меня уважать чужое мастерство даже в соперничестве, а тут его нет, и не может быть - это равносильно сравнивать работу художника и скульптора. Иными словами, наши интересы не пересекаются. Я не беру заказов на привороты, лечение, осмотр, порчу, помощь, заговоры, отвороты, ни на что, на чем, как я могу судить, специализируется ваш ковен. Не беру учеников и никогда не возьму. Я никогда не создам здесь ничего похожего на организацию, которая доставила бы ковену неудобства. Я - явление случайное, разовое, и, как только я завершу тут свои дела, я оставлю город навсегда - если буду жив к этому моменту. Я не могу себе представить, чтобы здешний ковен, возраст которого по самым моим скромным подсчетам, исчисляется столетиями, мог обеспокоиться от появления на его земле чужака. Возможно, да я и надеюсь, вы просто желаете понять, что я тут делаю. Как - этот вопрос я оставлю без ответа, равно как и вопрос 'зачем', за что приношу ковену самые искренние извинения. Срок моего пребывания здесь вряд ли будет сколько-нибудь продолжительным.
  - Что же, Папа Понедельник, - взял слово Иван Сергеевич, выдержав паузу, чтобы убедиться в том, что Рамон сказал все, что хотел, - вы сказали все, по сути, что мы хотели бы узнать, остальное имеет, скажем, узкоспециальный интерес, кроме одного - вы, в самом деле, оставите город и в самом деле не имеете цели породить здесь группу вам подобных? С нас достанет вашего слова, тем более, что вы понимаете, солгать здесь просто не получится.
  - Да, я даю ковену этого города свое слово, что я - единица в самом себе, и я уйду навсегда, когда завершу свои дела здесь.
  - Ваша специальность вызывает уважение, а ваша сила - восхищение. Но, простите, даже я не могу окончательно решить, к какому роду колдунов мог бы вас отнести - рожёному или роблёному, как говорят в Малороссии? - Спросил глава ковена.
  - Сложный вопрос, Иван Сергеевич. Вероятно, ближе к истине будет 'роблёный', - ответил Рамон, подумав.
  - Вы и ответили на мой вопрос, и усложнили понимание, так как мы все не совсем понимаем, кто мог дать вам такие возможности. Полагаю, вам известно, как получает свои возможности большинство из нас? Даже ваша защита нам незнакома, видите, я откровенен.
  - Я потерпел бы фиаско, полагаю, реши я попробовать на прочность защиту любого из вас, - сказал Рамон, - по той причине, что вы и я - две параллельные прямые.
  - В пространстве Лобачевского? - Этот голос принадлежал бы талантливой и молодой карьеристке, если бы звучал среди людей.
  - Рива, Рива, - укоризненно молвил Иван Сергеевич, - вы недостаточно тактичны к нашему гостю!
  - Я не в претензии, Иван Сергеевич. Я в состоянии оценить жест вашего ковена, который пригласил меня, а не предпринял других шагов, - совершенно искренне ответил Рамон.
  - Видите ли, Папа Понедельник, некоторые из тех, кто попал в сферу вашей работы, интересны и нам, по сугубо субъективным причинам, так что некоторое беспокойство вы нам, все же, доставили, - голос Ивана Сергеевича по-прежнему не таил ни малейшей угрозы, вопросы его тоже, этот человек хотел получить максимум информации и решить, что с ней делать.
  - К сожалению, это произойдет еще не раз, Иван Сергеевич. Но, повторю, вы сами и все здесь присутствующие, понимаете, что на их место будет тьма желающих, а меня на ту пору уже здесь не будет. Я ведь не просто так упомянул временной отрезок, - ответил Рамон. Столкновение началось, сейчас или очень скоро будет решено, что у него с местным ковеном - мир, нейтралитет или война своих с чужаком. Сам он предпочел бы нейтралитет. Вооруженный.
  - Вы достаточно четко дали понять свои позиции, Папа Понедельник, вы не желаете остановиться, но сказали, что это будет недолго. Вы не пожелали объяснить, кто вы и откуда - но это ваше право. Вы сказали, что не хотели бы конфликта - и я вам верю. Но вы так же дали понять, что вы продолжите делать то, что делали. Вы продолжите это, даже если ковен потребует свернуть вашу деятельность? - Вопрос был прям предельно и требовал такого же ответа.
  - Да, Иван Сергеевич. Это слишком важно для меня и я зашел слишком далеко. Это - прямо ответ на прямой вопрос. Если удастся найти точки взаимопонимания - я буду рад. Если нет - я буду рад, если вы просто будете игнорировать мое существование.
  - Вы очень сильный практик, Папа Понедельник. Ваши удары, наносимые при вашей работе, отдаются по миру, как гром, но они никак не мешают нам. Пока не мешают, что будет дальше - я не могу знать, надеюсь, знаете вы? Это, как вы понимаете, и есть узкоспециальный вопрос.
  - Рад сказать, что сфера деятельности и способы такими и останутся, если я верно понял суть вашего вопроса, Иван Сергеевич.
  - Да, вы поняли меня совершенно верно, - как я понимаю, присоединиться к нашему ковену у вас желания нет?
  - Я вам не нужен, так как, повторю, я не претендую на постоянную практику на землях, подвластных вашему ковену, - вопрос был риторический, но деликатность Рамон оценил. Это была и завуалированная похвала, и, как ему показалось, надежда на то, что он уйдет со сцены Кукловодом, а не врагом здешнего ковена.
  - Скажите, Папа Понедельник, неужели вы надеетесь победить? - Вопрос был внезапным, в лоб, на миг Рамону показалось, что говоря о победе, глава ковена все же решил поднять вопрос об их войне. Миг спустя он понял, что глава ковена прекрасно понимает, что делает он, Рамон.
  - Да. Я надеюсь победить, - ответил Рамон, нимало не покривив душой.
  - И все же вы очень странное явление, Папа Понедельник, странное настолько, что я даже не знал бы, с какого бока к вам подступиться, не поймите превратно. Вы местный - но ваша кровь говорит, что у вас две родины. Вы практик - но я вижу, что практику вы начали относительно недавно. Вы не потомственный колдун - но то, что делаете вы, не под силу и многим потомственным колдунам, причем силу вы получили и черпаете из совершенно закрытого для нас источника. Вы не борец с демонами или колдунами, такие примеры история знала, но вы боретесь с проявлениями зла и, как я понимаю, платите за это так, что об этом жутко и подумать. Я ошибся в своих заключениях?
  Рамону увиделся огромный зал профессоров и академиков, да и себя заодно, предавшихся чрезвычайно интересному диспуту.
  - Я скажу так, Иван Сергеевич, господа и дамы. Ваши умозаключения абсолютно верны, - сказал негромко Рамон. А что он мог сказать, даже если бы захотел? Да, он не был потомственным колдуном, да, они, в самом деле, шли параллельными прямыми - колдуны и ведьмы этой части планеты и многотысячелетний род Рамона, род верховных жрецов майя? Один из которых сыскал совсем уже неожиданный путь, невиданную допреж силу, да и точку ее применения - тоже.
  - Хорошо, Папа Понедельник. Ковен, просто из уважения к вашей силе и мастерству, готов позволить вам лишить его... Ммм... Ряда клиентов, скажем так, не рассматривая это, как посягательство на наши исконные права. Это невиданный прецедент, как вы понимаете.
  - Прекрасно понимаю. И я столь безгранично благодарен ковену и лично вам, что вы решили ситуацию настолько выгодно для меня, чужака, что я как-то даже и со словами не соберусь.
  - А и не надо, Папа Понедельник, не надо... Слова - это лишь буквенная комбинация, вам ли не знать... Мы видим ваши чувства, как и вы - наши, а как профессионалы - с восхищением наблюдаем за невиданным у нас стилем работы. Разумеется, и вы, и мы, люди достаточно серьезные, чтобы не вести диалог на альтернативном типе общения: 'Или - или'. Вы сказали, что вы скоро уйдете, мы сказали, что позволим вам довести вашу битву до конца. Я сделаю вам маленький подарок, Папа Понедельник.
  - Я думаю, что я сегодня получил уже слишком много подарков, Иван Сергеевич, - осторожно ответил Рамон.
  - Вы красиво играете, Папа Понедельник, я искренне жалею, что не могу пообщаться с вами, как бы поточнее выразиться, где-то, в мире физическом, увидеть вас и услышать, просто о жизни и о многом другом. Подарок прост и не требует ответных услуг, Папа Понедельник. В этом городе, кроме ковена, вас и кучи шарлатанов, есть еще человек, наделенный силой. Она уступает вашей, но интерес его к вам я бы назвал, в лучшем случае, корыстным. Он очень хочет с вами повстречаться. И не здесь, Папа Понедельник, не здесь. Но даже сейчас он где-то рядом. Мы не трогаем его, хотя он и практикует на нашей земле, но его круг клиентов ограничен этнически и он вовремя платит, - Иван Сергеевич сделал паузу.
  - Вы предлагаете мне, Иван Сергеевич, последовать его примеру со взносами? - Невозмутимо спросил Рамон.
  - Ха-ха-ха, все же, мы слегка поквитались с вами, Папа Понедельник, - рассмеялся бы Иван Сергеевич, будь этот тот самый зал с академиками или пещера колдуна, или ресторанчик, где они могли бы просто поговорить, - поквитались за тот легкий переполох, который вы чуть было не устроили вначале. Мы видим, что вы готовы принять требование о плате. Нет, о ваших взносах речь не пойдет, я полагаю, что выражаю сейчас общее мнение? - Голова его слегка повернулась в сторону невидимого сзади зала. Бы. Зал снова прошелестел, коротко и непонятно, а Иван Сергеевич суммировал шелест в слова: 'Да, мои коллеги согласны со мной. Наши интересы слишком рознятся, чтобы брать с вас плату за вашу работу на нашей земле. Если у вас нет вопросов к нам, Папа Понедельник, я предлагаю на этом и завершить нашу, признаюсь, очень интересную для меня встречу. Я люблю... Загадки. Но ответы люблю искать сам'.
  - Нет, Иван Сергеевич, нет, уважаемый ковен, господа и дамы, у меня нет к вам ни единого вопроса, я могу лишь выразить вам глубокую благодарность и искреннее удовлетворение результатами встречи.
  - В таком случае, Папа Понедельник, ковен не смеет боле вас задерживать, - мягко сказал Иван Сергеевич и, едва успев в ответ сказать: 'До свидания!', Рамон пришел в себе в своей мастерской.
  - Еще одна сила, работающая в этнической группе, говорите? - Задумчиво произнес Рамон, - очень интересно... Судя по всему, это и есть моя плата за то, чтобы навести на территории ковена порядок, который они могли бы навести и сами, но заодно не хотят себя лишать удовольствия от зрелища столкновения чужаков. Так вот кто и что постоянно рыщет возле меня, особенно в моменты завершения работы... Здешний ковен я чуял постоянно, а вот это было... Что-то новенькое. Тем не менее, - Рамон встал, потянулся, отер со лба ледяной и пот и скинул прямо на пол насквозь промокший от того же ледяного пота, балахон, - тем не менее, ковен отнесся ко мне крайне благожелательно - и слава Богу.
  Рамон вышел в комнату, запер мастерскую и жадно закурил.
  На другой день, ровно в три часа пополудни, Рамон снова был зван. Разговор был краток.
  - Здравствуйте, Папа Понедельник. Я прошу прощения за назойливость, надеюсь, я не помешал вам в работе или отдыхе? Если можно, уделите мне пару минут?
  - Разумеется, Иван Сергеевич, я почти всегда к вашим услугам, - Рамон моментально узнал и зов, и человека. Ковен становится настойчив? Или что это? Если будут чрезмерно надоедать, уйду в глухую защиту и все, решил Рамон, а пока что решил не хамить без крайней нужды.
  - Благодарю, как и я почти всегда - к вашим, - Иван Сергеевич оценил тонкость шутки, - я просто хотел бы попросить вас уделять мне порой немного времени. Разумеется, я не стану ни докучать вам и, разумеется, спокойно приму ваш отказ.
  - У меня ни причин, ни желания вам отказывать, Иван Сергеевич. Но чем обязан? - Рамон был искренен, глава ковена не вызывал у него неприятных чувств.
  - Вы не поверите, но порой я просто хочу поговорить с вами. Мои собратья отличаются от вас, нет, не подумайте, я не разочарован их обществом или качествами, но вы уникум, Папа Понедельник, это не лесть, просто, когда вы уйдете, я буду лишен этой возможности. Люди вашей целеустремленности за собой убирают перед уходом, а заодно и замуровывают дверь, - Иван Сергеевич тоже был совершенно искренен, а кроме того, он говорил явно не из того зала, где они познакомились - он был один.
  - Я польщен, что главе ковена одного из древнейших городов моей Родины интересно со мной пообщаться. Разумеется, мне ничуть не меньше интересно и просто пообщаться с вами. Вы хотите поговорить сейчас? - Рамон не ерничал. Почему не поговорить? Тем более, что последнее время ему приходилось общаться с такой мразью, пусть даже по телефону, что разговором с умным человеком пренебрегать, а точнее, упустить возможность такого разговора, было бы просто непозволительной роскошью.
  - Нет, Папа Понедельник, я лишь хотел узнать, согласитесь ли вы на общение вообще и очень рад, что вы согласны. Ну, а заодно, как ни странно это звучит от главы ковена по отношению к чужаку-временщику, узнать, в какие часы вас можно беспокоить, - Иван Сергеевич, несмотря на явную некромантическую окраску, воспитание получил превосходное.
  - Это время суток меня бы полностью устроило, Иван Сергеевич, - отвечал, секунду подумав, майянец.
  - Меня тоже. Эфир, скажем так, практически чист в это время, - засмеялся Иван Сергеевич. Как-то незаметно Рамон мозг Рамона перевел способ разговора в привычные ассоциативные рамки и потому эмоции стал называть своими именами.
  - Думаю, что волна, на которой вы в эфире, тоже закрыта от посторонних, - на сей раз Рамон не шутил.
  - Разумеется. Еще один момент и старик оставит вас в покое. Если вам вдруг - я не могу себе этого представить, но вдруг! - вам понадобится какая-то помощь - не по профилю, разумеется, а просто в мире, да даже если и по профилю, не забывайте о том, что я всегда рад буду вам помочь!
  - Благодарю от всего сердца, Иван Сергеевич и, разумеется, могу ответить лишь аналогичным встречным предложением, - совершенно серьезно ответил Рамон. Драться можно с кем угодно, но не с ковеном на его земле. Даже если победишь, баланс уже не восстановишь.
  - Тогда еще раз простите, и позвольте откланяться, - сказал Иван Сергеевич и Рамон пришел в себя в кресле в гостиной, едва успев попрощаться в ответ.
  Забавно... Темные колдуны ковена одного из самых старых городов, а это, считай, и самых старых ковенов, интересуются его скромной персоной. Причем понимая, что он режет, как овец тех, с кого они получали, он был уверен, дивиденды. Не могли эти люди - те, на кого охотился Рамон, - обойтись совсем без помощи его коллег.
  Кровь Солнца. Слова эти давно плавали в голове Рамона. Кровь Солнца плавится в моих жилах, не остывая и не давая остыть ни моим порывам, ни моим желаниям. Это не кровь африканцев, не понимающих, что у них в крови. Не полинезийцев. Ни его друзей с Гаити. Это кровь тысяч и тысяч лет цивилизации майя, которые пропитались солнцем насквозь. Несмотря на то, что бескровный и светлой их веру назвать было бы трудновато. Светлой - нет. Чистой? Да. Как ни странно. Ни Солнце ли гонит меня, думал Рамон, в те темные углы, куда сам по себе его свету путь заказан?
  Лумумба проснулся от дурацкой песенки, которую пел возле его кровати некий огромный заяц. Первая мысль бедного негра была о том, что ему конец, потом - что конец его рассудку, пока он, не стряхнув сонную одурь, не понял, что это просто посыльный из какой-то службы доставки в своем костюме, в котором, видимо, разносились посылки и отправления для детей.
  Зайка протянул Лумумбе коробку, дождался росписи и, не отвечая на вопросы Лумумбы, поджал к груди передние лапки и ускакал за дверь, которую драг-дилер, как он вспомнил, просто забыл закрыть. В коробке оказался новехонький телефон, средней цены, около десяти тысяч рублей, который тут же зазвонил. Лумумба спешно нажал на знак соединения.
  - Мой милый нигга? Это Папа Понедельник. Я решил, что для наших с вами чувств необходим свой собственный, тайный, уясните, телефон. В нем не будет номеров, я буду звонить с разных, надеюсь, вы запомнили мой голос?
  - Здравствуйте, Папа Понедельник, разумеется, запомнил. И да, вы совершенно правы, нам необходим именно такой телефон, - Лумумба оценил легкую, пусть и вызванную чисто практическими целями, заботу.
  - Дивно. А какой прогресс! Вы растете прямо на глазах. Я сейчас оставлю вас в покое, просто уясните себе. Мое время в этом телефоне и в вашей жизни - с двадцати одного часа по Москве. В это время вы должны быть абсолютно свободны ото всего на свете. Каждый день. Звонить я буду далеко не каждый. Но учтите, что сброс звонка, или долгое ожидание меня крайне опечалят, и буду вынужден усомниться в вашей искренности, Лумумба, - вздохнул Папа Понедельник.
  - Каждый день, с двадцати одного часа по Москве, я буду один и с телефоном в руках до того часа, что вы мне назначите, Папа Понедельник, - твердо сказал Лумумба. Гениталии его, девять секунд разрываемые на нервные волокна, слишком явственно еще маячили в его памяти.
  - С двадцати одного и до двадцати одного часа тридцати минут, вы правы, Лумумба, я забыл назначить второй срок. Настройте телефон так, чтобы, если в это время вы будете заняты работой, возле вас, по форс-мажору, окажутся коллеги, просто кидайте на номер, с которого идет звонок, смс в один знак. Английская буква 'Z', я буду знать, что вы просто не в силах говорить. Но учтите, что если причиной посыла отказа будет роскошная баба в вашей постели, я буду чувствовать себя обманутым. А я узнаю это. Скидку на форс-мажор я сделаю, больше - ни на что и ужасно опечалюсь. Зачем вам это? - Грустно, словно заранее будучи уверен, что Лумумба так именно и станет поступать, молвил Папа Понедельник.
  - Я прекрасно понял все, что вы хотели мне сказать. С девяти вечера и до половины десятого всегда заряженный и оплаченный телефон, что вы мне прислали, будет у меня в руке. Если, по настоящему форс-мажору, я не смогу ответить на всегда новый номер, я шлю туда смс с требуемым символом на 'латинице'. Я ничего не напутал? - Четко и вежливо отвечал гражданин гордых США, залитых некогда кровью во имя ненужной его народу свободы. Причем кровью, почему-то, белого человека.
  - Да, все верно. Лечитесь. Выздоравливайте. А пока скажите мне, вы уже подумали о том, как бы вернуться в строй? - Осведомился Папа Понедельник.
  - Я, Папа Понедельник, решил, что вам больше понравится ответ: 'Я уже вернулся', потому сделал все возможное, чтобы ответить вам сейчас именно так. Я уже вернулся в строй, - отвечал негр, гордый, как заяц после случки с лисой.
  - Информации, полагаю, пока нет? Стоящей? - Папа Понедельник стал серьезен, как поп на исповеди дендрофила, но угрозы в голосе не чувствовалось.
  - Простите, Папа Понедельник, пока я только начинаю понемногу обретать бывшие у меня до больницы связи и источники, в моей среде это меняется крайне быстро, - оправдываясь, начал Лумумба, но Папа Понедельник перебил его: 'Мне не нужны ваши объяснения. Вы отвечаете на вопросы, а я решаю, что с вами за это сделать. Пока все. До свидания'.
  - До свидания, - успел крикнуть Лумумба, памятуя, что Папа Понедельник крайне щепетилен в вопросах этикета и снова лег в постель.
  Рамон же, когда часы показали без четверит полночь, прошёл в мастерскую. Его стараниями ситуация накалилась в городе уже почти предела и требоваться только последний штрих художника. Он хотел, чтобы некогда самая сильная допреж группировка в его городе, поступила, как в песне Высоцкого - 'билась нечисть грудью в груди и друг друга извела'. Сделала то, что сейчас, благодаря оттоку людей, оказалась приманкой, и чтобы он мог узнать, таким образом, кто идет следующим.
  
  19
  
  Удар был внезапным, сильным, ощутимым. Но - слепым. Так бьет головой черная мамба, промахнувшись, что бывает с ней раз в жизни.
  Это были последние мысли Рамона, которые носили еще характер человеческих ассоциаций. Если развивать тему, то удар походил на пропущенный в драке удар под дых, слепой, но крайне неприятный, после которого стоит отскочить и резко выдохнуть. Что он и сделал.
  Нападение случилось ночью, ровно в одну минуту первого, когда Рамон сидел в мастерской. Какое-то время он просто ощущал, как вибрирует вокруг него та часть мира, которую обычные люди просто не чувствуют, а люди с сильной восприимчивостью - слегка, как нечто непонятное и неприятное. Рамон прислушался, но защищаться не спешил. Это происходило уже не в первый раз, и он списывал это на шалости местного ковена. После заключенного договора майянец не боялся их, а потому и пропустил начало атаки.
  В тот мир, которому люди дали тысячи названий на всех языках, от Кромки до Безначалья, от скучного 'астрала' до 'тонкого мира', Рамон ворвался, как разъяренный носорог. Тьма. Черная, густая тьма. Ничего не было видно. Ничего не было слышно, но севшая в голове мамба, чей образ вынырнул в начале боя, не оставляла Рамона - он просто слышал тем слухом, что не имеет названия, как она почти беззвучно рыщет в этих мертвых чернилах, разыскивая его. Чернила эти, эта ночь в джунглях в новолуние, скрывали ее, но и мешали ей. Тьма?! Да будет свет!
  Хозяева Веселого Острова, если пускали кого-то к себе, то не скупились на знания и дары. Просто знания эти, как и дары, Рамон никогда до сего момента не использовал - не было нужды. И раскрываться перед ковеном он не хотел. Нет, он так и был, как выбрал сам - Кукловодом, в этом он был особенно силен, но мог вполне потягаться с кем угодно, разумеется, исключая колдунов, говоря людским языком, высшего посвящения. Да и тем бы хлопот доставил.
  В относительно спокойном до этого момента 'тонком мире', Рамон, взбешенный нападением, устроил такое светопреставление, что его просто должны были ощутить все, кто имел к нему пусть даже самое посредственное отношение.
  - Поиграем?! - Злая, хищная улыбка растянула рот метиса, странно контрастируя с его совершенно черными сейчас, глазами. Удар. Удар. Удар. 'Еще, чтобы стало светлей - хотя бы на миг', как поется в песне одной рок-группы. Тьма посерела, мамба в ней, Рамон ощущал это нервами, которые сейчас просто лежали поверх его оливковой кожи, запаниковала - сейчас она лишится своего, пусть даже обоюдоострого, преимущества - все, что остается, это взять ее за хвост!
  - Куда, милая?! Мы только начали! - Рамон давно не был русским даже на ту самую северную половину, сейчас в обезумевшем уголочке Кромки, где шла битва, ярился майянец, впав в то состояние, в котором его предки кидались не то, что на конкистадоров, а даже на их собак, которых они боялись пуще грома небесного - куда больше, чем самих испанцев, их лошадей и пушек.
  Мамба метнулась просто под его ногами, кусаться она и не думала, защита Рамона убила бы ее враз, как убивает топор викинга, врезавшись по обух в незащищенное темя, нет, она искала выход.
  - Нет тут выхода, тварь, покажись, ну?! - Голос Рамона не имел уже ничего человеческого, да и язык, язык его брата, Мгангаи-Лаёни, который лучше всего подходил и потому просто упал ему в рот, мало походил на речь людскую сам по себе, а уже под влиянием боевого безумия и сразу же сорванных связок, пусть даже тело Рамона сейчас бессильно валялось у стола с куклами, вообще превратился в рык и клекот. Хозяева Веселого Острова не умели лгать, как не умел лгать и Рамон. Завтра он будет просто куском плоти, с очень слабыми признаками интеллекта и адским голодом, пустотой в душе и состоянием многомесячного запоя. Завтра - не сейчас!
  Рамон чувствовал, как мамба из последних сил ставит свои щиты, прочные, уверенные, те, которых Рамон еще не видел - но беда ее была в том, что они ему были и не нужны даже как образец возможной защиты противника - наука Веселого Острова, чьи хозяева могли обойти даже Серого Шута, пусть даже в той слабой дозе, полученной Рамоном, проломила их, как таран проломил бы простую дверь. Силы мамбы таяли, таяла ее злоба, ее скрытность, еще чуть!...
  ...Второй удар, удар сбоку, из уже почти рассеявшейся тьмы, Рамон, говоря языком людским, блокировал не глядя, тем чутьем специалиста по ножевому бою, на автомате, возможно, даже жертвуя чем-то при этом. Удар шел сбоку, но мамба, как уже почти ясно видел ее майянец, была перед ним. Двое?! Л-ладно!
  Краем сознания понял Рамон, на счастье второго таинственного гостя, что это был не удар. А просто - желание схватить за руку, удержать, успокоить, отвлечь - не суть. Зла в нем почти не было. Но миг, бесценный миг дал мамбе уйти, уйти, как ушла бы она в черную тропическую зелень полуночных джунглей.
  - Какого дьявола, Иван Сергеевич?! - Взвыл Рамон, узнав гостя, теперь ему было не до куртуазности, он едва успел перейти на русский язык и удержаться от убийства, - вам что - совместной игры с кем-то захотелось?!
  - Папа Понедельник, нет, нет, что вы, нет, конечно, просто вы устроили такой ад, что я просто по долгу своему вышел сюда! Я же говорил вам, что вами интересуется некий человек, помните? - Торопливо говорил Иван Сергеевич.
  - Вы понимаете, на что это похоже?! Из-за вашего 'долга' ушел человек, напавший на меня! Что мне думать? Совпадение?! - Рамон понимал, что пора бы и поостыть, все же, человек, с которым он говорил, был, пожалуй, посильнее мамбы, но взять себя в руки он пока не мог.
  - Да, я понимаю, но клянусь вам, клянусь чем угодно, Папа Понедельник, я тут просто потому... Да просто потому, что вы обманули меня! То, что вы сейчас устроили, мне не дано и это не то, чем обычно занимаетесь вы! Это то умение, которое хранится так далеко, что весь, вы понимаете, что это значит, весь мой род сумел только краем глаза и то в темноте заглянуть сквозь щель в заборе! Это - остров Буян, который идиоты обратили в место милых сказок! - Теперь сорвался Иван Сергеевич.
  - Обманул вас? Я никогда не вру, мне запрещено врать! - Взревел Рамон. Он не врал. Это было правдой. Как не умели и не врали хозяева Веселого Острова, который имел тысячи же имен, в том числе и то, что сейчас, дико рискуя, произнося его в таком месте, выкрикнул Иван Сергеевич, потомственный некромант.
  - Вы сказали, что, вздумай вы проверить защиту любого из нас, то потерпели бы фиаско! - Иван Сергеевич первым взял себя в руки.
  - Я не врал. Если я бы я додумался до такого, идя своим обычным путем, фиаско бы и вышло, но это не значит, что я больше ничего не умею, - ответил Рамон, понемногу приходя в себя. Мамбу найти он все равно уже не сумел бы.
  - Понимаю. Папа Понедельник, я молю вас. Да, я, глава ковена, молю вас - возьмите меня в науку. Хоть на самые первые шаги. Хотя на отголоски первых шагов, хоть... Что вы хотите взамен? Весь ковен встанет на вашу сторону в вашей войне, все, что мы можем, что умеем, все средства, от наших до денежных, все связи, все! Только скажите мне 'да'! - Иван Сергеевич просто хрипел уже, ничуть не хуже Рамона в момент битвы того с неведомой мамбой.
  - Нет, - не думая ни секунды, ответил Рамон, - я же сказал, что мне запрещено врать. Это значит, что и нарушать слово - тоже. А я обещал вашему ковену, что никогда не возьму учеников.
  - Но речь шла о том, что вы делаете обычно! - Отчаяние кинуло Ивана Сергеевича на пути иезуитства и софистики.
  - Нет. Это одно и то же. Врать и делать вид, что все в порядке и формально не нарушает условий договора? Это удел юристов. А я - простой Папа Понедельник. Я отказываю вам, Иван Сергеевич. Простите. У меня нет выбора. Мне пора, - Рамон, выждал секунду, прежде, чем упасть в свое тело, так и лежавшее на полу, но все, что удалось ему слышать - как горько, по-детски рыдает во вновь упавшей тьме потомственный некромант Иван Сергеевич, глава местного ковена.
  
  20
  
  Старший лейтенант полиции, слегка в подпитии, как и положено истинному офицеру (так ему, во всяком случае, сейчас казалось), твердым шагом (так ему тоже, увы, казалось), выглядя гордо, лихо, смело и страшно брутально (а так бы ему хотелось), шагнул в воняющий мочой многих поколений пролетариата, переулок. Шаги сзади, быстрые, легкие он услышал. Но оборачиваться не давала поистине генеральская гордость, которая, как оказалось, слегка ошиблась адресатом, обуявшим простого 'летегу', пусть даже и старшего.
  Излишне говорить, что страж правопорядка был вооружен, табельный пистолет и запасная обойма покоились у него под полой куртки, что прибавляло ему, на его беду, лишнюю толику совсем уже лишней уверенности.
  В следующий миг что-то ледяное ткнулось ему в затылочную ямку, а затем раздался отвратный треск и боль, судорожная, незнакомая, так как до этого на себе ему ее ощущать не доводилось, а вот доставлять другим - не раз, скрутила его тело в подобии эпилептического припадка.
  Рамон не спеша отнял 'шокер' от затылка павшего на вонючую асфальтовую твердь служителя закона и нагнулся к нему, обшарил ладонями тело, достал пистолет и запасную обойму, порывшись, в качестве бонуса, нашел и наручники, сунул все это себе в брезентовую сумку, а в кобуру, расстегнув ее до полного неприличия, сунул какую-то твердую белую картонку.
  Текст, набранный на ней слеповатым принтером, был краток, в чем убедился, придя в себя, старший лейтенант, на досуге получавший небольшие доли с торговли наркотой, о чем и оповестил Рамона верный ему по гроб жизни, Лумумба. Текст гласил: 'Извини, дяхан, мне это все нужнее'.
  
  21
  
  Лумумба не подвел. Пахал, как проклятый. Рискуя собой, это Рамон видел. Он не собирался обмануть африканца - если тот даст что-то, в самом деле ценное, то получит свободу. Если до этого его не обработают серной кислотой, конечно - тот, судя по всему, по той информации, что получал от него Рамон, лез уже явно не в свои дела и объяснить это своим он пока мог лишь тем, что сам был в них замешан. Рамон знал уже не только наркоторговцев, крышуемых ФСБ, не только полицейских-взяточников, но и куда более серьезные вещи - и тех, кто резал людей на составные и очень дорогие части, и тех, кто скупал и продавал маленьких детей для разных нужд, порой покупая у потерявших облик наркоманов и алкоголиков, а порой и просто воруя, и тех, кто жестко и быстро сажал людей на иглу и сдавал внаем - и даже тех, кто грел зад у этого костерка на человечьем жиру, сидя в креслах городского управления - святая святых, чиновничий аппарат. Разумеется, не всех. Но и тех, кого он знал, ему хватало. Хватало настолько, что не хватило бы лица.
  Рамон спокойно вел таблицы, прикидывая, где самое уязвимое звено той или иной группы или линии торговли, отмечал его и ждал. Пока ждал. Как только Лумумба даст что-то очень ценное (все, что он давал допреж, увы, носило чаще всего, одиночные сведения об одном, редко о двух-трех людях, что вполне понятно), он нанесет ряд ударов по городу. И отпустит негра. Даст ему вольную, взяв с того честное бойскаутское никогда больше не озоровать с криминалом.
  - Папа Понедельник, здравствуйте. Рад, что вы позвонили, - в голосе Лумумбы чувствовался страх и азарт. Интересно... Это был обычный внеплановый звонок в двадцать один ноль-ноль.
  - Слушаю вас, браза нигга, йо! - Отвечал Рамон, нарочито не подделываясь под выговор американских негров, что звучало глупее даже, чем у них.
  - Информация. Через город пойдет партия кокаина. Не нашего. Пересылка и расфасовка. Такой тут еще не бывало. Это чистый колумбийский товар. В городе пробудет максимум два-три дня. Объем - семьсот килограммов. По дороге их не взять. Проверять их не будут. Но пару дней этот товар будет завтра, в одиннадцать вечера, по этому адресу - негр назвал адрес.
  - Охрана? - Спросил Рамон. Негр не врал.
  - Четыре человека. Это глухое место, точнее, просто вход в бункер, бывший правительственный бункер, под землей на три четверти, на окраине, в глухом тупике. Предбанник. Карта подземной коммуникации у меня есть. Кидать файлом? - Получив утвердительный ответ, Лумумба скинул Рамону обещанный файл. Открыть? Придется. Не качать же себе на комп и ждать группу захвата. Рамон остановил машину и открыл файл. Система коммуникаций ему ничего не даст - изнутри в бункер через нее не прорваться, а в ней просто потеряешься. Удалить.
  - Вы понимаете, на что похожи ваши сведения? - Спокойно спросил Рамон.
  - Да. На подставу. Приманку. На обман. Я бы не поверил сам. Вы, разумеется, вправе не верить мне, Папа Понедельник. Но я могу договорить, или мне сейчас снова предстоит ад на земле? - Лумумба говорил быстро, нервно, но четко и по существу.
  - Говорите. И что с самим зданием? Есть ли там входы с улицы? Сколько их?
  - Есть один. На входе, всегда на улице, стоит один человек. Разумеется, не у дверей - при винтовке с примкнутым штыком. Откроют только ему. Второй выход снаружи - у задней стены, там спуск по склону холма, он ниже уровня площадки, где стоит этот псевдо-склад, ровно на десять метров. Кусты, проволока, битое стекло, 'путанка', возможно, что и 'растяжки', им терять нечего. Уйти по подземным коммуникациям они могут теоретически. В первом зале, прямо возле входа, есть электрощит. Если его уничтожить, аварийное освещение включится, разумеется. Но вот двери в тоннели будут на блоке еще три минуты. Перестраховка. Добавлю. Вход снаружи охраняет мутант, как бы вам не казалось, что я лицемерю, давая кому-то такие названия. Я преступник, но я не полностью одичавшая мразь. Этот человек, помимо денег, получает раз в месяц или просто за хорошую работу, оплату натурой - девочками от пяти до семи лет. То, что от них остается, можно только сжечь. Смотреть на это лучше не стоит. Его просто узнать - ростом он около метра девяносто, худой, узкоплечий, бритый наголо. Родимое пятно на голове слева. Вот все, что я могу сказать, кроме того, что и у него, и у тех, кто внутри, очень хорошая подготовка. Подмога, если вызовут, будет через две минуты. Вас интересует, откуда у меня такие сведения? - Спросил Лумумба.
  - Да, - медленно отвечал Рамон. Время связи затягивалось, хотя он и звонил с неизвестного номера, да и ехал на машине, но тянуть не хотелось. Но и информация была необычной.
  - Сергей Прокофьевич на минуту оставил без присмотра дверь в своей кабинет. Меня, как 'негра номер один', уже пускают в его офис. Давно пускают. Разговор я слышал через щель, а потом босс вышел в туалет. Я просто заглянул в его ноут. Да, это бред. Да, это суицид. Да, вы можете мне не верить. Три минуты истекли, Папа Понедельник, пора прощаться?
  - Да. Я позвоню вам и скажу, что вас ждет. Разумеется, вы не думаете, что я пойду брать цитадель штурмом?
  - Нет. Жду вашего звонка, Папа Понедельник.
  - До связи, Лумумба, - все так же задумчиво процедил Рамон, дождался ответного 'До свидания!' и отключился, на ходу выкидывая телефон в реку через окно автомобиля.
  Рамону не спалось. Ситуация вырисовывалась тупиковая. Если негр врет - там засада. Себя обманывать нечего, он не ниндзя. Покончить с собой он успеет, но жалко. Жалко дела, жалко людей, которым хотел помочь. Жалко ту, что он зовет 'моя' и их дочь. Но вариантов нет. Туда придется идти самому. Кукол сделать нет ни времени, ни возможности - нет ни крошки того, что принадлежит охране бункера. Заставить кого-то снять охрану? Не факт, что они подчинятся даже Сергею Прокофьевичу. Это, напомнил себе Рамон, если Лумумба сказал правду. Но. Если он сказал правду, а Рамон, перестраховавшись, не пойдет туда, это будет огромный проигрыш. Гидра, которую он сейчас всю истыкал факелами, срубая головы уже сразу по две-три, тут же нагуляет такого сала на ребрах, что и подумать страшно. Этот шаг, собственно говорю, уже говорит о том, что гидре плохо - тащить такой груз в город, который сейчас контролирует Папа Понедельник - это акт отчаяния. Сорвать напоследок куш. Рефлекторно? Или нет?
  'Ковен!' - Вдруг полыхнуло в голове Рамона, - как же он забыл, ковен! Только свистнуть!
  - Нет, майянец, свистеть рановато, - проговорил он вслух. Ковен потребует платы - и придется платить. Просто потому, что врать нельзя. Нельзя и все тут. Нет. Жаль, но ковен отпадает.
  А если... Он вскочил, закурил, прошелся по квартире, встал у окна... Ночь упала к рассвету, уже сегодня к вечеру в городе может оказаться семьсот килограммов кокаина. Группа охраны? Нет, так нельзя.
  Мерещился ему его брат по крови, Мгангаи-Лаёни и его воины. Вот уж кому наплевать было бы на роту охраны от спецназа ГРУ, не то, что на четырех человек. Но толку мечтать о невозможном! Он почувствовал вдруг руку Мгангаи-Лаёни на своей руке так явственно, что вздрогнул и посмотрел вниз, на кисть руки. Нет, конечно, показалось. А точнее, не показалось, а вождь напоминает ему о своем обещании прийти. Это, конечно, не все племя, но...
  Мгангаи-Лаёни был воином. Вечным, бесстрашным, безжалостным, неуловимым, опытным, умелым - что еще сказать? Ожившие джунгли, обороняющиеся от чужих, уже говорил. И он - придет. Теперь Рамон явственно понял, что маленький каннибал не шутил и не выразился аллегорично - он придет. Попробовать?
  Искушение было дичайшим. Такой помощник, как Мгангаи-Лаёни в ночном налете - это уже полдела сделано. Как минимум. Несмотря на всю спецподготовку ребяток из охраны. Будь они хоть трижды спецназ любого ведомства. Ну?! На самый худой конец, засаду или подставу Мгангаи-Лаёни почует задолго до подхода. Ну?! Что ждать?! Сколько можно драться одному, ведь у него есть брат, не наемник, не вынужденный раб, вроде Лумумбы, не просто верный друг, который готов поддержать тебя в любом деле и погибнуть, нет! Брат, настоящий брат, причем брат, который лучше всего на свете умеет именно то, что в этом ночном рейде необходимо! Лучше всех! Брат, которому все равно, что творится в этом городе и что это вообще чужая для него земля - он придет.
  Он не придет. Я не позову его. Это не его война. Даже будь я на сто процентов уверен, что не найдет его шальная пуля - нет. Не для себя. Не для этого. Нет. Все.
  Рамон раздавил в пепельнице крошечный окурок тонкой черной сигары и отошел от окна.
  ...Покупки его в городе были несколько, скажем так, странны. Точнее, сеть магазинов. От хозтоваров до роскошного сексшопа, где продавщица так призывно махала на него бюстом, что Рамон чуть было не ушел без покупок.
  'Не брать цитадель штурмом' - сказал он Лумумбе. Но других вариантов нет. И магия его тут бессильна. Один на четверых, это если Лумумба не врет. Один на всех - если врет. Но такой кусок, если он пройдет через город безнаказанно, сведет половину его трудом и шрамов на лице, на нет.
  ...Мутант, о котором поведал Рамону Лумумба, много чего повидал в жизни и мало, чего боялся, разве что лишиться ее. Потому делал все, что мог, а мог он многое, чтобы этого не произошло. Груз пришел вчера, был принят, трое людей заперлись в бункере, а сам он потерялся в кустах около главного входа. Такая работа точно стоит премии. Особой премии. Он мягко, нежно улыбнулся.
  Рамон тоже не особенно скучал, второй день наблюдая за этим горе-складом, напоминавшим всем известные бетонные скошенные коробки, уходящие в землю, с ржавыми, но почему-то непреодолимыми железными дверями. Стоял этот склад в низине, что дало Рамону возможность просто сидеть в рощице, поросшей на склонах холмов вокруг. Точнее, лежать, лежать в снайперском маскхалате, том самом, с бахромой и сеткой на лице, не двигаясь и неотрывно изучая поле боя.
  Предбанник, как звал его Рамон, конечно, старательно забыли, ни на одной карте города его нет - нет и на тех, что бродят по сети, попадая туда из спецфондов, благодаря шаловливым хакерам и просто всякой продажной твари. Но тут был не тот случай - продавать это было некому, а хакеры просто не знали бы, что искать. Будь время военным, в рощице курсировали бы патрули с собаками, а то и сгорела бы роща к черту, но сейчас - сейчас Рамон имел возможность почти безопасно, с расстояния метров в восемьсот, оставаясь невидимым и незаметным, второй день наблюдать за складом. Он видел привоз товара, изучил время кормления и отдыха внешнего караула, понял, что днем его сторожит один человек, а ночью его сменит тот же, что был на разгрузке, да потом и остался, пока не ушел Рамон. Вернулся Рамон днем, охранника нашел минут за двадцать наблюдения и понял, что это другой человек. Значит, любитель детской любви тут работает в ночную смену. Отлично.
  Около девяти часов вечера, со стороны города, на окраине которого и стоял предбанник, покатилась инвалидная коляска. Сидевший в ней человек, в шортах ниже колен, коротких, обрезанных кирзовых сапогах невиданного размера, жилетке, сделанной из детской искусственной шубки розового цвета, панамке на голове и в маске Пиноккио, пел песню следующего содержания, отчаянно фальшивя: 'Анаша, анаша, до чего ж ты хороша-а-а-а! Анаша, анаша, рассыпается душа-а-а-а-а!' Он мотал головой, отчего нос маски описывал фривольные круги, вертел колеса коляски и путь держал прямо на бункер. На руках у него были надеты перчатки для игры в бейсбол, так что как он умудрялся найти колеса, оставалось загадкой.
  'Укурен в хлам. Или обколотый' - К такому выводу пришел мутант, невидимый сейчас веселым катальщиком.
  'Что-то странновато, все же. Перебор какой-то. Но поведение - уверенно неадекватное. Не удивлюсь, если он просто сверзится по ступеням к дверям, или проедет мимо бункера и свалится с обрыва. Но платят мне не за это. Прогнать. Или... Убить?' - Не до конца решив, что делать, Мутант покинул свое убежище и мягко, стелющимся шагом, пошел наперерез торчку. Тот и не заметил возникшего препятствия, врезался коляской в ноги мутанта, долго буксовал, а тот сверху внимательно изучал это убожество, стараясь точно определить, что делается и что делать. Рукой наркоман попробовал, отставив одно колесо, отодвинуть с траверза полета, ногу Мутанта, которую, судя по всему, не связывал с появлением человека, отчаялся и скрестил руки на животе. Поднял нос и уставил его на Мутанта. Видимо, начал что-то осознавать.
  - Ты, убогий, зачем тут? - Задушевно спросил Мутант, понимая, что это не комедия и не подстава.
  - Секса мне хочется, - жалобно сказало существо в коляске, - сил никаких нет.
  - А тут ты... - Мутант не договорил, шубейка распахнулась, и снизу ему в лицо уставился ствол пистолета. Вот это прокол. Как он упустил из виду руки торчка, который успел распахнуть свою шубейку?! Ствол был у него в руке все это время. Под прикрытием перчатки. Колеса он крутил одной рукой. Вот и вся загадка.
  - А тут я за сексом. Руки в задние карманы. На колени. - Тон торчка сменился. Это был ледяной голос приказа.
  Мутант опустился на колени. Его психика была удивительно гибкой, и мысль его отчаянно искала пути к спасению. Отнять пистолет не выйдет - его держали очень грамотно. Отскочить тоже, он уже слишком близко к коляске. Остается делать, что велено. Посмотрим, что ты запоешь, когда в пах вцепятся зубы!
  - Закрой глаза, открой рот! - Ледяной тон не соответствовал этой старой милой шутке, но Мутант уже решил, что делать и закрыл глаза. В следующий миг на его темя обрушился жесткий, короткий удар рукоятью пистолета, погасивший сознание. Рамон соскочил с коляски, сунул за пояс огромный фаллоимитатор, купленный в том самом сексшопе, а затем намертво стянул руки и ноги Мутанта стальным тросиком в обмотке, купленном в хозтоварах. Вязал умело, зло. У щиколоток и запястья. Если не развязать в течении пары часов - руки и ноги придется только ампутировать. Он отволок Мутанта к дверям и, поднатужившись, поднял на ноги, а тот как раз пришел в себя. Молча скосил глаза на Рамона, на маску Пиноккио.
  - Молчи. Просто молчи. Тогда отпущу. На покаяние. Мне надо пройти внутрь. Я - Папа Понедельник. Слыхал? Кивни 'да' или 'нет', - быстро, тихо резал Рамон голосом вечерний воздух.
  Мутант судорожно кивнул, что да. Слыхал.
  - Хорошо. Я знаю, что у вас нет кодовых слов, ты просто суешь в глазок свое рыло. В это время тебе дают твою пайку, ужин. Через две с половиной минуты. Если поможешь мне, я сумею помочь тебе, - сказал Рамон. Мутант снова закивал головой. А что ему, собственно оставалось?
  Через две с половиной минуты дверное окошечко приоткрылось, человек изнутри опознал Мутанта, задвинул окошечко ('А молодец!' - оценил Рамон), и заскрипел засов.
  Мутант падает на спину, отпихнутый Рамоном, дверь, открывшаяся наружу, роняет прямоугольник сильного света, ну, пошла работа! Рамон бьет снизу, справа, стволом пистолета прямо под ухо. Сдохнет - сдохнет. Блокировать удар человек не успел, руки у него, как и говорил Рамон, были заняты алюминиевой миской и хлебом, а так же термосом. Все это, и миска, и термос падает на Мутанта, который терпит боль ожога, терпит и молчит, медленно плывут секунды, Рамон ловит падающего охранника и мягко сажает на пол, добавив еще и под затылок, на сей раз, рукоятью. Тихо, мертво, слепо, страшно. Сапоги, что так позабавили Мутанта, падают с ног Рамона, под ними черные тапочки на резиновом ходу, видел когда-то в фильме, вперед, на свет, вот справа электрощит, не нужен, никто не всполошился, черт, почему тут такой свежий воздух, это же подвал, вторая дверь, открыта, точнее, приоткрыта, рвет дверь рукой на себя и кубарем катится внутрь, двое, не соврали, двое, внутри больше не было никого, не факт, что никого снаружи, потом, потом, столы, запах той же картошки с мясом, запах целлофана, плесени, сухой плесени, кокса, не утерпели, двое, один страшно долго доносит ложку к губам, второй не успевает повернуть голову, сверху-сзади под затылку, прыжок на стол, с размаху ногой в переносицу, охранник уклонился, падает на пол и Рамон стреляет. В голову.
  Рамон втащил внутрь и Мутанта, и его кормильца, выбежал на улицу, закатил в бункер свою коляску, тщательно запер двери, осмотрев пустырь, и проделал с кормильцем то же, что и с Мутантом - беспощадно связал. Затем так же скрутил и второго, а потом снял маску и закурил.
  Не ожидал. Это - не просто победа. Это чудо. Значит, я прав, прав, прав. Я не мог победить здесь, не мог, они профессионалы, а я нет, я простой боец в лучшем случае, но я победил, значит, я прав, прав, значит, все мои шрамы, вся моя боль, все мое решение и все мои решения, Серый Шут, куклы - все правильно! Такой удаче место в кино, но не в жизни! Я на девяносто процентов был уверен, что Мутант просто застрелит меня, пока я еду в коляске. Я на девяносто процентов был уверен, что не успею тихо совладать с подавальцем еды, я на девяносто девять процентов был уверен, что мне не взять двух человек живыми - или не взять вообще, этих, двух. Взял. Всех. Кроме одного. Не страшно. Я - прав. Это не моя заслуга. Нельзя врать себе. Мне помогли. Сверху.
  Пакеты с расфасованным коксом найти труда не составило.
  - Что будешь делать, Папа Понедельник? - Посмел нарушить молчания Мутант.
  - Этих убью. Тебя отпущу. Только скажи мне, зачем ты так обходился с маленькими девочками? Честно скажи. Ты псих?
  - Нет. Это сберегает психику, читал как-то книгу о подавляемых желаниях и как они опасны. Вот и решил не подавлять. Работа нервная, еще если и подавлять желания - может вредно сказаться, - Мутант говорил совершенно искренне. Нет, он не псих. Увы.
  Рамон посмотрел в потолок. Его худое, исполосованное шрамами лицо жутко исказилось, человеком он в этот момент уже не выглядел. Жуткий голос, жуткий тон, жуткое варево внутри этого человека вытекало сейчас с каждым словом.
  - Это - мир? Это - люди? Это те, кто мог бы делать добро?! Это среда, которая вынудила?! Нет! Хаос? Нет! Что это?! Где же то, что должно остановить человека в момент становления бесом, а?! Где?! Где?! Они не голодают, не мерзнут, они не на войне, они не в зоне эпидемий, где люди в них?! Или это и есть - люди?! И я убиваю за то, что они лишь такие, какими созданы?! Я?! Да, Серый Шут не получил, что хотел, но я знаю, что ждет меня за то, что я сделал, знаю, по всем канонам и первоисточникам! И я иду на это - я, Кукловод! Это не люди, нет, я не верю. Все это - не люди! Города - не место, где живут люди! Хаос?! Как бы не так! Искушения?! Кого и чем?! Почему - я?! Почему в этом аду я должен дать баланс?! Потому, что иначе придет Хаос или конец света?! Так скорее, скорее! Н-ну! - Последнее слово Рамон взревел так, что очнулись оба человека, которые до этого момента пребывали без сознания. Молча воззрились они на странного человека, который, оскалившись, смотрел в небо. Именно в небо, чувствовалось, что потолок ему не помеха...
  - Так, - тон Рамона сменился, стал деловым, - начнем...
  
  22
  
  - Такого я еще не видел, - мертво-спокойным голосом сказал начальник оперативной группы.
  - Думаю, такого и в кино не каждый видел, - эхом отозвался эксперт.
  - Здесь сгорело около тонны кокаина, образец нам аккуратно оставили в предбаннике, в пакетике. 'Пальцев' нет. Кто-то связал этих двоих, заткнул вентиляционные ходы и позаботился, чтобы дым от кокаина шел низом, по полу. К этим двум покойникам. Это даже не передозировка. Это эвтаназия. Они получили столько, сколько и пожелать не могли. Просто кинул оголенные провода по полу и устроил обогреватель - 'зоновский' кипятильник из проводка и лезвия, только тут лезвиями служили листы железа, что он достал со стен. На которых и разложил весь товар.
  - После чего выждал около часа и вызвал нас. Следов нет. Одежды и прочего - ведро горелого мусора, бензин. Коляска - то, что осталось, в том же состоянии. Гильза на полу - плевали они на гильзу. Три трупа. Два - отравление кокаином, ценой в несколько миллионов долларов, третий - с пулей в голове.
  - Четвертый мечтает о смерти. Нашли в кустах, через три часа после приезда. Глаз нет, языка нет, кровотечение остановлено прижиганием. Проколоты барабанные перепонки. Стопроцентная глухота. Руки по локоть и ноги по колено - на ампутацию, без вариантов. Больше четырех часов в тросике - это работа специалиста, ни единого шанса. Ни на спасение, ни на показания. Для верности продублированы запястья и щиколотки. Локти стянуты за спиной, ноги подтянуты вверх - классическая милицейская 'ласточка'. Штаны спущены, в анальное отверстие по стопор вбит фаллоимитатор. Принадлежал потерпевшему - вся рукоять в его 'пальчиках'. Кто-то здорово отвел душу. Ищем уволенных оперативников. Особенно тех, кто пострадал, так или иначе, от наркотиков - от севших на продукт, до потерявших членов семей. Но почему такой странный способ расправы именно с этим долговязым?
  Опий, непонятно, почему, стоявший рядом и молчавший, мог бы ответить на этот вопрос. Но он молчал. Он смотрел на трупы на полу, на сгоревший товар, на позы, в которых лежали эти трупы. И молчал.
  Халиф был прав.
  Ищите негров.
  И не здесь.
  В столице.
  - Будет бойня. Не война, нет. Бойня, - задумчиво сказал старший в группе.
  - Странно, - вдруг сказал эксперт, - зачем он отрубил этому долговязому половину члена, но оставил яйца? Ему бы и так больше не видать никакого секса - глухой, слепой, немой, безрукий и безногий.
  - Ответ прост. Это наказание. Чистый символизм - лишить члена, но оставить желание, работать-то организм все равно будет. Гормоны - тоже. Знать, что не можешь, но хотеть. Даже зная, что все равно не смог бы. Даже останься член целым. Осознание - вот что ему оставили. Думаю, с него он и начал. И даже руки на себя наложить не получится - ни рук, ни ног, ни окно найти, ни до рельсов не добраться. Ад. Но меня беспокоит, как я уже сказал, грядущая бойня, - старший был старшим по заслугам. Он умел быстро думать.
  Опий молчал. Бойня уже началась.
  
  23
  
  - А все же я его отпустил, - негромко сказал Рамон, - на волю. Полную. Теперь он может развиваться, не мучаясь велениями смертной плоти. Это будет просто выдающаяся философская школа, жаль, что умрет неузнанной человечеством - прямо в черепе. Ну, и с покаянием у парнишки теперь полная свобода.
  Набрал номер с новой сим-карты.
  - Да? - Голос Лумумбы был негромкий, встревоженный. Двадцать один ноль четыре.
  - Вы сказали правду. Вы свободны. Уходите. Навсегда. Из страны. Сейчас же. Только учтите - если вернетесь к старому, я достану вас даже в ваших США. Я узнаю, если вернетесь.
  - Спасибо, Папа Понедельник, - негр плакал, плакал в голос, - я уеду сейчас же. Я просто уеду. Пойду работать к отцу. У того бакалея... В Гарлеме. Или к брату уеду. В Оклахому. Там... Кролики. И гуси.
  - Кролики - это здорово, Лумумба. Не выбрасывайте мой телефон. Прощайте, - Рамон отключился.
  
  24
  
  - Здравствуйте, - Рамон говорил спокойно, быстро, уверенно и четко, - Иван Андреевич?
  - Приветствую, да, это я, - ответил ему хрипловатый, сорванный голос, - кто говорит?
  - Папа Понедельник. Вы найдете для меня несколько минут? - Рамон звонил 'законнику', настоящему вору, с которым ему очень хотелось решить ряд вопросов.
  - Вот и я заинтересовал Папу Понедельника... Да, я слушаю вас, говорите, - человек с той стороны не испугался. Страх у таких теряется на первых пересылках.
  - Я постараюсь быть краток. Вы занимаетесь безакцизкой, контрафактной продукцией, угоном машин, воровством, шутками с налоговыми службами, держите под контролем почти все нелегальные 'катраны', занимаетесь мошенничеством в достойных размерах, вторичным жильем, притонами, а так же еще большим ассортиментом всего того, что делает вас социально опасным элементом. Это признает любой суд, если до него дойдет. Но. Для меня это все не имеет значения. Потому, что вся ваша деятельность не несет в себе той огромной опасности простым людям, которую несут в себе те, кого в девяностых вы кликали 'напальцованными', да и ряд ваших коллег. Почему я звоню вам - да потому, что вы сильно напоминаете мне уже легендарного вора Васю Бриллианта. Вы часть того мира, который неизбежно порождает социум и вы его неотъемлемая часть. Так вот. Как вы знаете, в городе идет война, которую затеял я. Сейчас и вскоре начнут освобождаться ниши - одна за другой. Наркоторговли, проституции, прочей грязи, с которой вы дела не имели до сего дня. Я хочу попросить вас об услуге. Помощи, если хотите. Пожалуйста, не старайтесь, что было бы вполне понятно, занять пустые места. Ни вы, ни те, кто близко и тесно с вами сотрудничает, пока в такой дряни не извозились, хотя и вы лично, и большинство коллег ваших не остановитесь и перед убийством. Что называется, необходимое зло. Но вы не льете кровь без нужды и не поставляете прелестных детей всяким извращенцам. Почему я прошу вас не ввязываться во все это - этот город опустеет и достанется вам. С тем, что вы уже делаете, а заодно на вашем поле не останется конкурентов, как вы уже давно, разумеется, поняли. Меня устраивает город под руководством вора, вполне. Если он так и останется вором, вашего размаха. Просто я, видимо, становлюсь сентиментальным, не хочу вас убивать.
  - Забавно... Нет, Папа Понедельник, забавно не то, что вы сказали. Забавно то, что я много раз слышал обещания и угрозы меня убить, часть была трепом, часть попыткой напугать, часть была сказана в истерике и так далее, часть была более, чем серьезна. Но ни разу до сего дня я не был так твердо уверен в том, что это самая серьезная угроза, что я слышал вообще, - помолчав, отвечал вор.
  - Это не угроза, Иван Андреевич, угрожают те, кто не может сделать, вам ли не знать, - отвечал Рамон.
  - Согласен, согласен. Вы не угрожаете, не оскорбляете, не пугаете меня. Как это ни странно при раскладе, что вы выкинули на стол. Знаете, Папа Понедельник, я могу вам пообещать, что так все и останется. Только я хотел бы, чтобы вы запомнили - вы не напугали меня. Просто то, что вы сказали - верно. Вот и все, - вор не набивал себе цену, майянец был совершенно уверен, что тот не пытается спасти лицо - он его и не терял.
  - Я не думал вас пугать, Иван Андреевич. Я очень хотел прийти с вами к соглашению. Мы к нему пришли. Я рад. Извините за беспокойство, всего доброго.
  - И вам не хворать, Папа Понедельник, и вам не хворать, - добродушно усмехнулся Иван Андреевич, отключился и закурил. Напуган? Вряд ли. Возбужден, напряжен? Да. Чего врать. Папа Понедельник был палачом и судьей, чья работа сбоев не давала. И еще... Да, видимо, тоже стареет Иван Андреевич. Словами о Васе Бриллианте напомнил ему Рамон бурную молодость и твердое решение идти по этому пути, на котором он и удержался. Медаль, своего рода. Орден. Вор усмехнулся и пожал плечами. Фарт ломится в двери - запирать глупо. Он не станет врать Папе Понедельнику. Да и тот не вечен. Да и сам он - тоже. Но хоть какое-то время город будет похож на тот город, что Иван Андреевич когда-то знал и, в отличии от метиса, любил.
  
  25
  
  - Халиф, добрый вечер. Опий беспокоит, - сказала трубка.
  - Здравствуйте, Опий, могу быть чем-то полезен? - Халиф был удивлен, за все время их знакомства и совместной работы Опий звонил ему впервые.
  - У меня лишь один вопрос, он касается Папы Понедельника, Халиф, - голос Опия был бесцветен, холоден. Как всегда.
  - Весь внимание, весь внимание, - отвечал заинтригованный Халиф.
  - Как вы считаете, Папа Понедельник не может быть гомосексуалистом? - Спросил Опий. Для чего ему нужна была эта информация - кто знает, но в их кругу просто так не задают вопросов и уж тем более, Опий. И Опию, кстати, тоже.
  - Нет, Опий. Уверен абсолютно. Категорически - нет. Это человек, не имеющий сексуальных расстройств или склонности к извращениям в любой форме, если вдруг вам и это интересно, - отвечал Халиф. Портрет Папы Понедельника им был составлен так давно и тщательно, что Халиф уже всерьез подозревал, что однажды просто узнает того, встретив случайно, на улице.
  - Благодарю вас, Халиф, простите за беспокойство. Всего хорошего, - отвечал Опий.
  - Взаимно, Опий, рад был быть вам полезен, обращайтесь, если что-то еще вдруг заинтересует, - опять же совершенно искренне отвечал Халиф. Опий был одной из жемчужин его лавки шедевров человеческой личности.
  Оба отключились одновременно.
  
  26
  
  Год. Три шестьдесят шесть дней, ибо год был високосным, прожил Рамон в самых жутких трущобах Гаити. Один. Сити-Солей, Порт-о-Пренс. Город Солнца. В трущобах, о которых и думать боится тамошняя и без того убогая полиция.
  Год. Один, как перст. Сам по себе, общаясь с людьми, выживая там, где не выживали и местные, родившиеся там. Там он и познакомился с упоминавшимся уже бокором. Тот немало подивился поначалу месту жительства странного иностранца, но потом Рамон убедился, что именно этот момент его житья на Гаити оказал содействие в знакомстве с бокором.
  И два года прожил Рамон в Сьюдад-Хуарес. Еще одно теплое местечко на этой планете.
  То, что повидал Рамон в качестве повседневной обыденности в Сити-Солей и в Сьюдад-Хуаресе, не приснится в страшном сне и человеку не совсем нормальному.
  Кровь Солнца утопила его разум напрочь. Он снова понял вдруг, что он ненавидит. Безнаказанность. Уверенность в безнаказанности. Уверенность в праве на безнаказанность. Ничем не заслуженная уверенность в ничем не заслуженном праве. Он видел гаитянских убийц, общался с ребятами из Сьюдад-Реаля, видел, из кого и какими жуткими путями становились там люди теми, кого боятся даже местные, кто уже рождался с почти напрочь потушенным инстинктом самосохранения. Но и они понимали, что в жизни за все придется платить. Фатализм. Полный.
  Прошлое неохотно отпускало Рамона. И снова, в который раз уже, понимал он, измученный, беспощадно и бесповоротно изуродованный физически, насколько дик по реальности его план. По шансу на победу. Но он верил. Верил - и все. Если бы люди никогда не верили, а действовали бы только наверняка, то основной проблемой человечества так бы и оставалась забота выменять себе женщину на рога, кости и перламутровые раковины. Сейчас ему, как Маугли на Скале Совета, оставалось, по словам Багиры: 'Только драться'.
  Пора было кончать с уголовщиной в этом дивном городе. И сделать это надо было с одного, максимум, двух заходов. Не более. Темпы роста ее и так резко ползли на нет, люди, особенно шушера, что напальцованная, что приблатненая, стали вдруг резко понимать, что нет никакого единства и сплоченности в их рядах, нет и не было. И умирать каждый будет в одиночку. Судьба Равиля и многих других, стамеска в колено Лумумбе и полная безнаказанность исполнителя пугали сильнее, чем напугали бы массовые расстрелы. Там еще есть шанс на то, что не заметят при поимке, а тут их не было - Папа Понедельник, прокинувший всех на почти что тонну кокса и походя убивающий и калечащий главных над главными? Шутите? Да, всех бабок не заработать, а в других городах таких и без нас хватает, не пора ли на покой, возраст подходящий, уже кому за двадцать стукнуло, а кому так и куда больше.
  Воры понемногу стали показывать, кто в доме хозяин. Это жутко не понравилось Сергею Прокофьевичу и стали уже звучать в беседах с коллегами речи о войне, как вдруг печень Сергея Прокофьевича слегка забарахлила, совсем чуть-чуть, но этого хватило, чтобы прыти чуть убавилось даже у него. У мелочи и людей чуть старше любой насморк стал вызывать откровенную панику - Папа Понедельник, судя по всему, мог почти все и поди, знай - это просто насморк или этот начал мозг вытекать в виде этой субстанции? Улицы пустели. Воры подминали территорию. А печень Сергея Прокофьевича показала себя отвратительно. Рак у нее, сволочи, видите ли, нашелся. Рак - и все. Пока в начальной стадии.
  Это был единственный раз, когда Сергей Прокофьевич был рад звонку Папы Понедельника.
  - Здравствуйте, сучий потрох. Как печень? - Вежливо спросила трубка.
  - Доброго времени суток, Папа Понедельник. Это, слава Богу, ваша работа, - Сергей Прокофьевич поймал себя на том, что отирает взмокший лоб. Скажи Папа, что не его - и все. А если его, то болезнь можно остановить.
  - Моя, моя, - посмеялся в трубке Папа Понедельник, - утешило? А как же верность братве и идее, сталь в яйцах, несгибаемость и отсутствие заднего хода? Или прохода? Я забыл, что у вас отсутствует.
  - Достаточно, Папа Понедельник. Сходняк решит, я полагаю, сократить поле деятельности в этом городе. Что еще вам нужно?
  - Сократить? Ну, вы и впрямь дебилы, - в голос рассмеялся Папа, чувствовалось почему-то, что больно ему смеяться, но ситуация слишком уж смешна, не сдержаться, - вы что, все еще полагаете, что можете что-то решать? Ах, ты, ублюдок! - Ласково сказал Папа Понедельник и в следующий миг прохладный, кондиционированный и увлажненный воздух в кабинете Сергея Прокофьевича обратился в печь, в ад, где потоки пота стекают по телу и чувствуется, что еще немного - и кровь закипит, а глаза сварятся, а сам ты просто упадешь на пол, как передержанная в коптильне, рыба. Жар был ужасен. И боль, раздирающая печень, тоже.
  - Не бойтесь, то, что чувствуете вы, куда меньше того, что сейчас чувствуют двое ваших коллег. Вот вам, послушайте, нарочно взял два телефона! - Что-то зашуршало в трубке и до Сергея Прокофьевича донеслись исполненные дичайшей муки, голоса. Чьи - он бы вряд ли взялся сказать, чьи, самому было не до чего, можно сказать, а уж до этих двух...
  - Когда они могут говорить, они говорят все. Вообще - все, вы понимаете, что это значит? Это вам не шестерки на побегушках. Я знаю о вашем бизнесе больше, чем вы все, вместе взятые. Но я знаю, что рвать надо с корнем, если взялся. Пока помучайтесь, а я, тем часом, кое-что сделаю и через пару дней позвоню снова. Всего вам доброго!
  - Стойте! Вы что, говорите, что мне провести еще два дня в таком аду?!
  - Два? Кто сказал: 'два'? - Искренне удивился Папа. - Я сказал, что позвоню через два дня. А что с вами будет - решу. А вот два ваших близких человека сейчас умрут, - Папа снова, видимо, поднес трубку и до слуха Сергея Прокофьевича донесся истошный, разрывающий связки в горле, вопль. Так кричат перед смертью, всю степень лютости которой он не мог себе даже представить.
  Папа Понедельник повесил трубку.
  Оставалось нанести два удара. Последних.
  Самой ненавистной для Рамона была торговля трансплантированными органами, причем удаленными насильно. Черный рынок запчастей. Бить надо туда, где не ждут. Не по главарю. Не по его замам. Не по деловым партнерам. По тому, кто вечно сбоку припека. Прекрасно. С него и начнем.
  
  27
  
  Резал и резал. Год за годом. Роговицу, внутренние органы, все, на что был заказ и когда подвозили материал. Так он предпочитал звать тех людей, что попадали на его стол, специально заказанный, сложной конструкции стол с возможностью зафиксировать человека так, что он не мог шевельнуться. Совсем. Ни на миллиметр. Это было крайне важно при сложных операциях, дернулся - и прощай, скажем, роговица та же. Просто резать Микеланджело, как его звали, предпочитал только живых людей и только в полном сознании. Блестящий некогда хирург, человек, лишенный как жалости, так и чувства юмора, просто пришел как-то к выводу, что ткани и органы для трансплантации лучше всего оказываются именно добытые таким вот путем. Крики материала ему не мешали, работал он быстро и всегда под современную русскую эстрадную музыку на большой громкости.
  Денег было много, проблем не было вообще, уголовная ответственность странным образом прикрывалась в его сознании его дипломами, наградами и прочими атрибутами прошлой жизни. Да и слишком хорошо он знал, кто оплачивает музыку, под которую органы правопорядка просто заводили заведомо мертвые дела.
  Резал и жил, жил и резал, соблюдал режим дня, любил передачи, предназначенные для дебилов, по его же собственному мнению, женат не был, женщин покупал, жил чрезвычайно размеренно, по графику во всем, а также любил ежедневно выбраться в сосновый бор километрах в пяти от города, погулять, побегать легкой трусцой, позаниматься йогой. Этому не могла помешать даже скверная погода, а нынче она удалась.
  ...Блин Рамон испек сам. Никакой 'Муки блинной, сорт высший'. Сам искал зерно, сам молол муку, сам ставил тесто, все по старозаветным рецептам. Один-единственный блин. Ни крупицы соли.
  Кукла же... Кукла эта отличалась ото всех, что он делал допреж. Это была не кукла-связь, в ней не было ни единой клетки от человека, которому она бы предназначалась, как обычно было у его кукол. Это была кукла особая. Многоразовая.
  Рамон сам не понял, как его осенила такая мысль. Даже ему, учитывая его профиль, скажем так, показалась она на миг дикой, неосуществимой. Живая кукла. Кукла-палач. Успей он прийти к этой находке раньше - как знать, может, все в этой войне пошло бы иначе.
  Кукла была пошита из грубой, невероятно толстой и плотной мешковины, где нити, из которых была соткана ткань, даже на вид казались неприятными, шероховатыми. Ножки куклы он обул в кожаные чулки на толстой подметке, еще она была обряжена в кожаный фартук, вроде тех, что носят мясники. Высотой куклы была ровно тридцать шесть сантиметров, как выяснил Рамон, когда закончил работу. С чего ему пришла в голову эта мысль - он и сам не знал. Просто стало интересно. Кукла прекрасно стояла на ногах, набита она была... Впрочем, неважно, хватало всякого, весила, разумеется, немного, но мягкой тоже не была. У нее имелось даже что-то вроде скелета, правда, не костяного, а из жесткой ременной кожи.
  Рамон закончил работу. Поставил куклу на стол, потом на пол. Стоит. Плотно, не валясь. Прекрасно. Он поставил куклу на стол, где обычно лежали его куклы, готовясь к работе. И запел. Горели свечи, а Рамон пел и пел, не понимая ни слова, но чувствуя, что сила, странная, знакомая, но открывшаяся с другой стороны, сила, прошивает воздух, густеющий вокруг, стальными спицами. Он почти видел, как входят они в тело куклы и, войдя, словно начинают светится, нагревая, нет - согревая неживую плоть новой работы Рамона. Неживую?
  Свечи догорели до подсвечника, угасая, полыхнули, как водится, особенно ярко и большие глаза куклы Рамона медленно налились теплым, кровавым светом. Обманом зрения это не было - кукла смотрела на Рамона. Тот поманил ее пальцем и та, вначале неуверенно, а потом твердо, зашагала по столу к нему. Рамон поднял ладонь в останавливающем жесте - и она послушно замерла, глядя на Кукловода.
  - Ты пойдешь в лес. Сосновый лес за городом, если идти на юг. Там, на росстани, оставишь на пне вот этот блин и подождешь. Тебе нужна будет помощь в этот раз. Проси про себя о ней. Если ты ее получишь - ищи человека. В тот час, когда ты попадешь в лес, он будет там. От него пахнет болью. Не его болью. К утру он должен быть мертв. Не дай ему умереть быстро. Не дай ему покончить с собой. Не дай ему спастись. Умирать он должен с заката, когда ты найдешь его, до рассвета. Погоняй его по лесу. Я даю тебе песню. Ты будешь петь - Рамон наклонился к кукле и что прошептал ей на ухо. - Петь все время, если только не придется прятаться от него. Этой песней он должен наслаждаться до последнего вздоха. Ты все поняла? Кивни, если все поняла! - Приказал Рамон. Кукла медленно кивнула. Рамон снабдил ее блином, свернув и сложив его на манер солдатской 'скатки' и приладив кукле за спиной, дал ей в ручки еще один предмет, о котором речь пойдет чуть позже и указал на открытое окно. Не колеблясь, кукла прыгнула в окошко и пропала в сгущающихся сумерках.
  До леса она вприпрыжку доскакала - а так выглядел ее бег - очень быстро, проворно нашла росстань и положила, как было велено, блин на пень. Встала, замерев, рядом. Время медленно тянулось, кукла не шевелилась, а затем чья-то плотная тень накрыла пенек и куклу, а когда исчезла, стало видно, что пропал и несоленый блин. Кукла встрепенулась и побежала в лес.
  Микеланджело как раз поднимался с плотного своего коврика, на котором совершал трудные асаны, как вдруг, в сумерках, солнце уже почти зашло, послышалось вдалеке странное какое-то пение. Оно все близилось и близилось, но страха почему-то не вызывало, хотя, по идее, могло - голос, который пел песню, был какой-то... Нечеловеческий - пожалуй, самое верное слово. Сухой, мертвый, какой-то суконный, хотя и четко слышимый, голосок. Да и песня была не из тех, которые хочется слушать и слушать. 'Тирли-мирли' - повторял голосок монотонно, раз за разом, не меняя интонации. Игрушка? Ударение в странной песне певец делал на вторых буквах 'и'.
  - Тирли-мирли. - раздалось совсем рядом и на поляну, где пребывал палач, выскочила кукла. В самом деле, игрушка. Красивой ее назвать было трудно, но оригинальной - вполне. Матерчатая, ну, разумеется, просто обшитая материей, иначе как бы ей стоять, кукла, ростиком сантиметров тридцати с небольшим, с непропорционально большой головой, покрытой густой шевелюрой черных волос, на вид неотличимых от человеческих, с большими, не по голове, круглыми глазами, мерцающими, хотя солнце было у куклы за спиной, теплым кровавым светом. Лицо куклы, почти от уха до уха, озарялось улыбкой - скорее, чисто символической, просто черная полоса, врезанная в ткань. Так рисуются порой компьютерные смайлики. Игрушка. А хозяин где?
  - Тирли-мирли, тирли-мирли, - интонация не менялась. Кукла вдруг замерла и Микеланджело на миг почудилось, что кукла вслушивается в него. Словно старается расслышать что-то такое, чего он говорить-то не думал. Бред. Показалось. Но тут кукла радостно тряхнула головой, махнув копной черных волос и побежала к нему. Бег ее был странен - она махала карикатурно, широко, ручками, голова ее моталась взад и вперед, но не так, чтобы хоть на миг глаза ее оторвались от мясника с дипломом, а ножки ее, обутые в кожаные чулочки, она выбрасывала так, как это делают в балете, в воздухе растягиваясь в шпагат. Несмотря на потешность бега, скорость его ошеломляла. В следующий миг кукла, не прекращая петь, добежала до него, глянула снизу вверх, а затем резкая, ледяная боль пронзила его левую ногу чуть выше стопы, так, где сухожилия ближе всего подходят к коже. Микеланджело вскрикнул, вгляделся - в руках у куклы было сияющее лезвие, длиной сантиметров восемь-девять и шириной сантиметра два.
  - Тирли-мирли. - Говорила кукла, нанося второй удар чуть выше первого, когда Микеланджело, не мучаясь вопросом, что за чертовщина происходит, пнул ее ногой и она, к его огромному облегчению, как и положено, улетела за кусты, не прекращая своей идиотской песенки. Он развернулся и кинулся бежать. Резкая боль пронзила ногу, порезанную дикой куклой - будучи врачом, Микеланджело знал, что значит такая боль. Одному из сухожилий пришел конец. Ну, что же. Бежать все равно придется, тем более, судя по шороху и треску в кустах терна, куда улетела кровавоглазая куколка с волосами, так похожими на человеческие (да они ими и были, говоря начистоту), игрушка, не меняя интонации, скоро нашла бы себе путь на поляну. Упырь, который по ошибке лишь был рожден человеком, бросился бежать, спасая, как он понимал, свою шкуру. Кукла вдруг стихла, а в его кармане завибрировал телефон. Не совсем понимая (а кто бы тут совсем понимал, что делать?), но почему-то чувствуя какую-то связь между всем происходящим, он ответил на звонок.
  - К рассвету вы умрете. Я вам это обещаю. Простите, забыл представиться - это Папа Понедельник. Вы не увидите солнца. И умирать вы будете так, что позавидуете тем, кого выпотрошили на своем столе, ублюдок. Вы любите музыку. Отвратительную. Вот и умрете под песню. Тирли-мирли. - Голос в трубке смолк, а экранчик мобильного погас. Намертво. Микеланджело потыкал в аппарат пальцами, уже понимая подспудно, что тот мертв. Так оно и было.
  Топоток маленьких ножек приближался, а затем, прежде, чем он снова бросился бежать, кукла догнала его и полоснула прямо по ахиллесову сухожилию, на сей раз, на правой ноге.
  - Тирли-мирли, тирли-мирли, - вещала кукла, улетая в кусты вторично, а выродок, не думая уже, как бежать и на чем, просто двигался со всей доступной ему скоростью туда, где была тропа. Люди. Мелькала и такая мысль. Но тропы не было. Вообще. Не было уже и поляны, откуда он только что ушел. Был лишь темнеющий лес, и слышалось все ближе 'Тирли-мирли!'. Глаза куклы плыли невысоко над землей, она догоняла.
  - Прочь! - Всему на свете есть предел, но до него, как оказалось, было еще далековато. Кукла вдруг легко прыгнула на ветки дерева и мигом унеслась куда-то вверх.
  Не разбирая дороги, проламывался бывший врач через ставший чужим и незнакомым, лес. Скажи ему кто, что до полотна автострады не более ста метров, он не поверил бы. Стеной стояли деревья, забором, оградой рос никогда не росший тут шиповник и слышалось откуда-то сверху суконное, мертвое: 'Тирли-мирли'. Прямо на макушку его свалилось что-то хоть и не твердое и тяжелое, но ощутимое, а затем он с ужасом ощутил, как по обе стороны его шеи оказались две матерчатые ножки.
  - Тирли-мирли, - проговорила кукла, перескочила ему на темя, а следующий миг ослепляющая боль резанула его по бровям. Кровь полила на глаза, мешаю видеть и без того уже все более мутный в вечереющем лесу, мир. А кукла тем часом била и била его своим оружием по лицу, точно угадывая наиболее болезненные участки - кончик носа, скулы, губы, досталось и языку, когда он, закричав, открыл рот, в отчаянии схватил он куклу рукой, намереваясь просто оторвать ей голову, но все, чего добился, так того, что кукла рассекла ему сухожилия на запястье пленившей ее руки, а затем, вцепившись в 'бегунок' молнии, лихо съехала вниз и там воткнула свой маленький меч ему в область мочевого пузыря, сантиметров на пять в глубину и протащила клинок слева-направо, сделав такой ловкий хирургический разрез, что он и сам бы оценил, если бы не стал его обладателем.
  - Тирли-мирли, тирли-мирли, - проклятая кукла не затихала не на миг, а вот резню свою временами прекращала, давая садисту возможность почуять то бесполезное, что чувствует олень, на котором виснет волчья стая - след надежды. Она заставляла его двигаться. Тащиться по лесу, дико завывая, пока кукла, бегая вокруг и напевая свое 'тирли-мирли', не наносила очередной удар.
  Он слышал о Папе Понедельнике. Но он знал, что тот предупреждает, как правило, нанося удар. Почему так?! Почему сразу приговор?! Папа Понедельник почти никого не убивал, кроме совсем уж отъявленных выродков, а он, да что он?! Не он, так нашли бы другого хирурга, ну, не сразу, ну... Да он даже ожидал, что тот объявится, а потому собирался сразу со всем согласиться, если что, отдать, что трудно спрятать и устроиться коновалом в леспромхоз. А тут?!
  - Тирли-мирли, - лезвие глубоко входит в плоть в районе простаты, которую он сам столько раз уже иссекал у других. Кукла дала бы фору любому врачу - он понимал, что как бы не лила с него кровь, до рассвета он, увы, дотянет.
  - Папа! Папа! - Выл бывший человек, но взывал и не к своему родителю, и не к высшим силам, просто выл, как заклятье, на остатках умирающей душонки, выл шакалом: 'Папа! Папа Понедельник!'
  Скажи ему, что его крик не слышат проходящие в десяти метрах от него запоздавшие гуляки, спокойно идущие по той самой тропе, что он искал... Хотя нет. Теперь бы он поверил всему. Во все. Сразу. Всем сердцем. Навсегда.
  - Тирли-мирли, тирли-мирли, - два проникающих, но не так глубоко, как хотелось, бы ранения в почки - в каждую по одному.
  - Тирли-мирли, - все, он упал на землю, потом сел и решил больше не шевелиться. Ночь однажды кончится. Дальше он не пойдет.
  Тирли-мирли, - боль, которая пробила его тело, показала ему, что даже он, специалист высокого класса, далеко не все знал о человеческом теле и болевых точках. Она подняла его на ноги, как подняла бы раскаленная кочерга и он снова потащился по лесу, черном, уже совсем, черному лесу, а кукла, как и обещал Папа Понедельник, все так же шла за ним, время от времени полосуя его плоть лезвием своего странного, но страшного оружия и не на минуту не прекращая своей песни, из идиотской давно уже шагнувшей за грань 'жуткой' песенки. Это была истинная песня ада на земле. Папа Понедельник не обманул - все его жертвы, хотя и мучились порой сильнее, но не так долго.
  - Тирли-мирли, - и лезвие сняло с его левого глаза часть роговицы. Завывая почти беззвучно, тащилось окровавленное существо по неведомому ему лесу, а на плече его сидела кукла, мерцая кровавыми глазами и выговаривая свое 'Тирли-мирли'.
  Селезенка. Пах. Мошонка. Часть кожного покрова со спины. Часть с головы. Тирли-мирли. Тирли-мирли.
  И тут, наконец, небо стало светлеть. Он увидел это. Кукла не дала ему ни упасть, ни остановиться, ни потерять сознания ни на миг в этой ночи. Он узнал место и упал на спину. Он ничего не хотел. Совсем. Только умереть. Только не слышать... И не видеть.
  Но он увидел и услышал. Последнее, что он увидел, лежа на спине - это жуткая кукла в ее фартуке мясника, заносящая лезвие для колющего удара. И услышал.
  - Тирли-мирли.
  
  28
  
  Лесной променад не 'взорвал', как принято врать в соцсетях про особо убогие ролики, весь интернет. Он взорвал и интернет, и реал. Кукла, которая разрезала, выпотрошила, несколько часов гоняла человека по лесу, напевая идиотскую песню, стала мемом. Мемом ужаса. Видео с прогулкой, хотя и заняло часы, было наиболее посещаемым на всех ресурсах, куда его разместил Папа Понедельник, громко заявивший о себе с экранов монитора. Попутно рассказал он и том, что ждет тех, кто продолжает думать, что он, как выразился Кукловод: 'Умней одесского раввина'. И пустил последнюю звукозапись с Сергеем Прокофьевичем. Она была не очень долгой - больше времени ушло на краткую экскурсию в дебри биографии персонажа и требования, что предъявил Рамон. Последний разговор, сказал Рамон, сейчас этот ублюдок доходит в отдельной палате, но вот мысль о том, что Рамон может размотать любого на слив всего и вся, была в его комментариях, шедших в параллель к видео и аудио, была центральной. Диалог же был прост.
  ...- Деньги? Сколько денег? Сколько? Я все продам, займу, отдам свой бизнес хоть кому, сверну его, сколько? Что слить? Кого? Кого из чиновничьего аппарата? Весь компромат валяется в сети, под него закрытый хост, пароль 'Проигрыш', наберете в поиске 'Бокор.ру'. Там такое, что ты даже представить не можешь, там все, там даже сам...
  - Меня нельзя купить. Но это я возьму, спасибо.
  - Что? Квартиру, дачу, уход в монастырь?
  - Ишь, ты! Отвечать кто будет? 'В монастырь', нет уже, милок. Да и не поможет.
  - Так ты не можешь вернуть все назад?
  - Могу.
  - Что тебе надо?!
  - У тебя ведь есть дочь, - задумчиво проговорил Рамон, - прекрасный ребенок четырнадцати лет. Темноволосая, зеленоглазая, робкая, не в папашу и не в мать. Хрупкая, как тростинка. Прекрасно сложена, с такой еще даже не подростковой, а чуть ли не детской угловатостью. Мальчиков еще сторонится, как я вижу.
  - Ты хочешь мою дочь? Куда ее привезти? - Вопил тот, кого звали 'Хозяином'.
  - Нет, что ты... Все иначе. Ты убьешь ее - я сниму заговор.
  - Как?!
  - Как хочешь. Самым ужасным, или самым мягким способом. Мне наплевать. Врать мне, сам убедился, бесполезно. Решай.
  - Нет! Я не могу этого сделать, - когда-то Хозяин был сильным человеком. Был.
  - А я могу. Могу довести тебя до передоза наркотиками и даже они не снимут боли. И на кой тебе тогда будет нужна дочь? Ты не отличишь ее от главврача. А так - ты еще не стар, заведешь новых детей. Один раз спрошу - да или нет?
  - Да, - проговорил тот, кто раньше и в самом деле был Хозяином спустя минуту. Минуту ада.
  - Я не ошибся в тебе! - Радостно крикнул Рамон, - подыхай! - И телефон, судя по звуку, полетел в реку.
  Трудно сказать, что возымело большее действие - видео с куклой, который удаляли столь же часто, как и заливали, или же компромат, который забрал, надо думать, Папа Понедельник. Кстати, хост и сайт он, ничтоже сумняшеся, грохнул с всем, что там было и с тех пор была там любимое число инет-серферов: '404', само собой, но преступность в городе пошла на спад. А доблестные власти полицейские, после ряда случаев острой нехватки здоровья, слуха и зрения, стали дико твердолобы во всех случаях, когда заходила речь о взятках. В общем, мысль о видеокамере на головке куклы, оказалась более, чем просто удачной.
  Рамон устал.
  Устал смертно.
  Все, что он хотел сейчас - это лежать рядом со своей женщиной, той, что звал 'Моя' и что так сильно была похода на Тиа Дальму из одного интересного фильма. Просто лежать и молчать. И знать, что больше не придется уродовать себе лицо, стремясь облегчить жизнь тем, кто охотнее всего повесил бы его на первом суку. Он уже числился в розыске и по пропавшим детям, и по резне возле старого бункера, и по мяснику, которого зарезала его кукла.
  О кукле стоит сказать подробнее. Рамон придумал и создал ее сам. Точнее, дал ей возможность жить отдельно от него, решая его проблемы. Но.
  Бесплатно что-то бывает только во сне. Да и то просыпаться приходится. В период активности куклы, Рамон просто плахой лежал на диване, до тех пор, пока кукла не прибегала домой. Связь была слишком сильной. И она давала огромные возможности.
  И принесла настоящую беду.
  Звонок, как и полагается порядочному звонку, оповещающему человека о самом ужасным, прозвенел ночью. Прозвенел не фигурально - звонил телефон той, что он звал 'Моя'.
  - Да? - Спросил Рамон.
  - Меня нашли. Они идут за мной. Мне уходить или ждать? Я не уверена, что могу уйти. Даже из страны. Пока жива группа, что меня нашла. Ей руководит страшный человек. Что мне делать?
  - 'Я приеду!' - чуть не заорал Рамон и понял, что никуда он не приедет - кукла была в нетях. Она работала по множеству адресов, ночь за ночью, не возвращаясь домой и, пока задачи ее не были выполнены, она не могла вернуться. Он был заперт в клетке собой же.
  - Я решу. Ты точно знаешь, что тебя нашли?
  - Вопрос времени. Режут братьев из общины, режут целенаправленно, ищут мамбо или бокоров. Не боятся. Ищут меня.
  - Бред. Как такое могло случиться? - Рамона было непросто ошеломить.
  - Я не знаю, - растерянно отвечала его женщина.
  Изрезанное лицо Кукловода окаменело. Он услышал зов - зов Серого Шута, а отмахнуться от такого он просто не имел права.
  - Сколько у тебя есть времени, Моя? - Быстро спросил он.
  - Очень мало. Два дня. - Рамон прикинул - кукла еще не вернется.
  - Уходи на наше место. На болото. Уходи на наше место, в Карелии. Где новый мост, - повторил Рамон. - Скорее. - Это значило: 'Сейчас же уходи из страны. В США. В Новый Орлеан, на Манчак. Плевать на квартиры и прочее'.
  - Смогу уйти послезавтра, - твердо отвечала та, что была для Рамона женщиной без имени - что куда реже встречается, чем самые нежные имена.
  - Я пришлю помощь, - вдруг сказал Рамон. Он решился. И нажал 'отбой'.
  Серый Шут расположился там же, где и сидел, в кресле под торшером, все в той же, сотканной из тумана с самых мерзких трущоб Лондона (почему-то пришло в голову Кукловоду), повернув капюшон к Рамону.
  - Ты умудряешься переигрывать меня, смертный, - признал он, помолчав.
  - У меня нет такой цели, Серый Шут, я работаю, соблюдая договоренность.
  - А вот я - не всегда, - Серый Шут откинулся в кресле, выдерживая паузу.
  - Отнимаешь дар? - Улыбнулся Рамон.
  - Нет, этого я сделать не могу. Но я слегка помог одному из тех, кого ты уничтожаешь. Тому, что ищет тебя, старательно, активно и беспощадно. Он с полуслова понял мою подсказку, полученную во сне. В одно слово - 'вуду'. Дальше он пошел сам. Никогда не видел, чтобы человек сумел так отработать полученное во сне даже не ключевое слово, чтобы так сузить ареал поисков, что твоей женщине остается от силы два дня, - Серый Шут примолк.
  - Жестоко, - улыбнулся Рамон. Все равно ничего поделать было нельзя. Нельзя. Нельзя. Думай, что нельзя, нельзя, карты, кости, кубики, руны, шахматы, таро, бобы, косточки - то, се, что угодно но... Нельзя. Нельзя. Нельзя, только не об этом, остро... Острое, как копье, твое или мое, его или ее, ей-ей!
  - Ему хватило ума сопоставить твои детские шарады в бункере - расположение тел, методы, символы, расположение свечей и прочее. Ты так попросту расписался на память. Он сфотографировал это место со всех доступных точек и ночь сидел, глядя на них. Его явно учили думать специалисты, он не устает и не теряет ровного, мощного хода мысли даже через много часов. Но понять основное он сразу не смог и лег спать. Тогда я и подсказал ему во сне, - Серый Шут усмехнулся из бездны капюшона, - простое словцо. Он вскочил быстрее, чем если бы я ткнул в него раскаленной кочергой. Мозаика сложилась для него в 'Вуду - негры - Москва - женщины - куклы - бокор - мамбо'. Почему Москва? А не скажу.
  - Уже неважно. Ты и так сделал больше, чем обещал. А я ведь ни на шаг не отступил от договора.
  - А твоя вечно живая кукла?! - Возмутился Серый Шут.
  - Это я сделал сам. С твоей подачи и науки. Просто развил, - отвечал Рамон.
  - Потому я ее не уничтожил. Но наказать тебя мне показалось... Забавным. Ты губки-то не дуй, или что там у тебя, лицо плохо видно уже. Вводная - ее ищет профессионал. И запомни - этот человек напрочь лишен страха, жалости, стыда, совести, привязанностей, веры, надежды, любви, эмоций, моральных устоев, принципов и иллюзий.
  - И ты говоришь: 'человек'?! Ты уверен, что это человек?
  - Человек. Не просто человек. Вершина эволюции. Настоящая. Да, добавь к этому чрезвычайно развитое логическое мышление, необычайно высокую обучаемость - сродни машинной, время, необходимое загрузки программы или информации в память, математическую же способность к анализу, а так же железное здоровье и спецподготовку, причем по нескольким системам.
  - Ощущение, что его просто вывели.
  - Что-то вроде. Его сгубило любопытство. Он не всегда был таким. Он был археологом и антропологом. Его всегда тянуло туда, где ярко написано: 'НЕЛЬЗЯ!' Однажды его раскопка привела его... Не к тем алтарям. После чего он и стал таким. Сообразив, кто он отныне, он легко понял, что на стороне закона ему делать нечего - его таланты нашли применение в иной плоскости. Там он и получил свою спецподготовку, начиная работать на правительство.
  - А что стало с любопытством?
  - Его нет. Есть получаемая по мере надобности информация. Любая.
  - А зачем он живет?
  - Видимо, понял, что умирать смысла нет, пока живется. Как может, так и живет. Тем более, что, как я говорю, он лишен чувств. Высокая оплата дает ему возможность жить хорошо и комфортно, а это, по любой логике, лучше, чем быть бедным и больным. Он из тех, кто по капле воды, как сказано у Стругацких, легко поймет, что существуют и океаны, но заодно, если нет под рукой женщины, удовлетворится хоть мужчиной, хоть козой. При этом ничуть не мучаясь совестью или размышлениями о своей неполноценности, или отклонениях.
  - Интересный какой человек. И что ты советуешь делать? Вскрыть себе вены? Ты же не дал больше никакой информации - кто он, где?
  - И не дам. А то станет совсем с тобой неинтересно. Нет уж. А что делать... Ну... Просить, нет, не пробовал?
  - Нет, - сухо сказал Рамон, - я никогда не просил для себя, или за себя. Даже ты пришел ко мне сам, если забыл. Я не звал тебя.
  Серый Шут молча, без звука, исчез.
  Значит, вы нашли мою женщину?! Мою?! Вы вывернете ее наизнанку и она заговорит, нет в природе человека, что молчит под пыткой. Это ложь. Но дело не в нем - себе откусить язык он всегда успеет, если придут за ним или возьмут на улице, дело в ней. Он не может поехать в Москву. Все его знания, способности, куклы и кукла, что он ласково звал 'Резвочка', соединив в имени и 'резать' и 'резвая', бесполезны - Резвочка работает, он может лишь упасть с дивана на пол. Ноги его не слушаются вообще, их нет. Руки - почти. Голова - работает.
  Эти твари будут рвать мою женщину на лоскутки для того, чтобы смогли еще жирнее стать те, кто и так ест нас всю историю?! Черта с два!
  - Мгангаи-Лаёни! Брат мой! Я зову тебя, я зову тебя, я зову тебя! - Рамон уже не думал, что делается что-то неверное, что нечестно втягивать черного воителя в чужую драку, но выхода не было. Он никогда не попросил бы помощи себе. Но ей - да. И будь, что будет.
  ...Ни тебе грохота, ни тебе вспышки. Ни серного пламени. Просто на полу, посреди комнаты, возникла темная, но почти прозрачная, тень. Она молчала, наливаясь плотью. Иной оборот просто не пришел бы Рамону в голову. Перемещение живого существа на такое расстояние было запредельным и он не знал, сколько времени будет материализоваться его друг - а тень уже загустела настолько, что маленький вождь угадывался уже почти без труда. Это был он и он ничуть не изменился - маленького роста мужчина, с кожей кофейного цвета, с черными волосами, заплетенными в длинные тонкие пряди, украшенные костяными бусинками, лежащими на его крупной голове густой копной, с большими черными глазами, утиным носом с широкими ноздрями, жесткой, свирепой линией рта, худой, но просто обвитый железными ремешками мускулов. В руке он сжимал длинную трубку, гораздо более высокую, чем он сам. На поясе его висело несколько сушеных человеческих голов, величиной в крупный апельсин. Слева на поясе висела сумка, из которой выглядывали тонкие стрелы с разного цвета оперением, а справа - длинный обсидиановый нож глубокого синего цвета. Разве что сейчас он сидел на полу и глаза его были закрыты. Запах Веселого Острова мгновенно опьянил Рамона - и тут же эйфория его исчезла, когда он вспомнил, для чего вызвал своего друга и во что втравил свою женщину. Но тут, с женщиной, вышла промашка - и промашка его. Да, он не мог знать, что в рядах его врагов есть тварь, перед которой Шерлок Холмс беззвучно метался бы на цырлах, да. Но ее надо было отправить отсюда, а потом начинать свои танцы с ублюдками.
  Мгангаи-Лаёни открыл глаза. Улыбка чуть осветила его расписанное узорами шрамов, лицо. Но лицо Рамона ему, видимо, не понравилось. Да и кому такое могло бы понравиться?!
  - Мой старший брат пожелал меня видеть. Я здесь, - спокойно сказал каннибал.
  - Это подождет, - отмахнулся Рамон. Традиции никто не отменял. Он должен несколько раз дождаться этого вопроса, в промежутках болтая о ерунде. Как же дорого стоит порой ерунда...
  - Хорошо. Вижу, что лицо моего брата побывало в переделке. Надеюсь, ты обогатил свою кладовую тсантсами и память - победами?
  - Тсантс белые не делают, брат мой Мгангаи-Лаёни. Но обогатил память, тут ты верно подметил, - кивнул Рамон, лежа на диване. Встать он все еще не мог и попробовал извиниться перед вождем, но тот лишь махнул железной тонкой рукой - дескать, мелочи какие.
  - Мгангаи-Лаёни может чем-то помочь старшему брату? - Спросил воин.
  - Да, - традиции почти выдержаны, Мгангаи-Лаёни спишет остальное на бескультурье белых. - Мою женщину вот-вот убьют. Остались день или два. Я не могу встать и не смогу еще несколько дней. Этого требует та война, что веду я. В чем она - я расскажу позже.
  - Моя последняя война была кровавой, - мечтательно сказал Мгангаи-Лаёни и Рамон понял, что вождь все решил чуть сгладить шок от попирания традиций. К этому моменту он уже встал на ноги и потянулся. Ростом он хорошо, если достал бы Рамона до брючного ремня макушкой.
  - И что за повод вынудил моего брата Мгангаи-Лаёни начать войну? - Рамону пришлось взять себя в руки. И подумать еще раз, и как следует - что сказать каннибалу и что просить. Что именно просить.
  - Племя Восточной Чащи само вынудило меня начать войну, они стали убивать ядовитых лягушек, - возмущенно, зло сказал воитель.
  - Пусть мой брат простит меня, но в чем беда? - Рамон был искренне потрясен. А каннибал же - шокирован.
  - Как в чем беда? Убивать! Когда можно просто брать яд, да еще и лучший, уговорив лягушку! Я послал им вызов и началась война, которую теперь долго не забудут. Нужен яд - понятное дело. Так проси, но убивать нельзя. Глупо! Зачем убивать лягушку, если та ничего дурного не сделала?
  - Так вы убивали человека за лягушку? - Рамон задумчиво смотрел на Мгангаи-Лаёни, не думая даже его осуждать. Тот правил и жил в своем мире.
  - А в чем разница? - Поразился вождь, - и она живая, и он живой. Она была. И он - был. И теперь на острове не убивают лягушек, вообще! - Вождь торжествуя посмотрел на Рамона. Кукловод согласно, причем искренне кивнул головой. Маленький людоед был прав. Лягушек убивать нельзя и за это надо убивать тех, кто это делает, чтобы потомки не остались без лягушек совсем! В природе нет ничего бесконечного, тем более, пусть даже на таком огромном острове, как Веселый. А за что убиваем мы? За вонючую воду, которая, прогорая, отравляет нам же воздух? За бумагу? За возможность тешиться с кадыкастыми девочками? Нет. Правда Мгангаи вернее.
  - Я поздравляю своего любимого брата с победой, - Кукловод кивнул, Мгангаи-Лаёни кивнул в ответ. Торжественно, даже чуть чопорно.
  - Теперь о деле, для которого тебе понадобился я, воин берега, - сказал вождь.
  - Я веду войну, Мгангаи-Лаёни. Сейчас я не могу двигаться ('Вижу' - пожал плечами вождь), а на мою женщину вышли мои враги. Она в другом городе. Бежать ей сейчас бесполезно. Ты не мог бы побыть с нею, пока она не уедет и защитить ее? - В голосе Рамона прозвучала мольба и злость. Этот человек очень плохо умел просить.
  - Могу. Мой старший брат гневается, что вынужден просить помощи - я понимаю его. Но ты же ищешь помощи не у чужих. Так бывает, не расстраивайся, Рамон, - каннибал бесшумно подошел к побратиму и погладил того по голове.
  - Они плохие люди, Мгангаи-Лаёни, они убивают просто так, - сказал Рамон.
  - А зачем это знать Мгангаи-Лаёни? Даже если они самые хорошие люди в мире - ты выбрал их врагами, мне этого достаточно.
  - Я не знаю, как объяснить тебе, как добраться до того города и дома моей женщины, - сказал Рамон, - ты можешь перелететь туда так же, как ко мне? - Глаз он уже не поднимал.
  - Нет. Только к тому, чья кровь слита с моей, - покачал головой вождь. - Сделаем так. Пусти меня себе в голову. Там воображай весь путь и я пойду по нему. Неважно, какой он и где. Просто от этого дома до ее, - сказал маленький каннибал.
  - Пустить в голову? - Поразился Рамон.
  - Да. Не волнуйся, голова останется на месте и я не узнаю ничего из того, что ты хотел бы скрыть. Это, скажем так, неглубоко - просто скажи, что позволяешь, а дальше проводи меня, как если бы шел или ехал, если надо, на лодке ли или на чем еще, вместе со мной.
  Рамон послушался. Вскоре хлопнула входная дверь и он только и мог, что чуть не плача от бессилия и подлости поступка, помогать вождю искать путь для спасения той, что Рамон звал 'Моя'. Да, выбора ему не оставили, но кому будет легче, если маленький воин будет убит? Там работает какая-то машина смерти и с ней группа товарищей. И Мгангаи-Лаёни - одинокий, маленький, хрупкий...
  ...Беспощадный, жестокий, полностью бесстрашный сам и страшный для кого угодно, в ком течет живая кровь воитель, вот кто мой брат, человек, который умеет убивать так и тем, как не умеют даже у нас, а уж мы ли не старались! Умеющий убивать как издалека, так и в рукопашной, причем рост и вес противника ему безразличен, мастер маскировки, ядов, точек поражения на теле человека, человека, в чьем колчане был полный набор смертей - от моментальной до мучительной, вот кого послал Кукловод в Москву.
  Мгангаи вернулся вечером следующего дня, злой, как черт. Он перестал задавать вопросы Рамону, как только женщина Рамона пустила людоеда в дом, упрежденная Кукловодом.
  - Белое колдовство! - Вождь был рассержен. Как он добрался до Москвы на поездах и как попал обратно - да еще с таким мешком, было загадкой. Одно дело указать маршрут, по памяти восстанавливаю каждый кусочек дороги, другое - пройти по ней в облике Мгангаи-Лаёни. - Один ушел! Ушел! - Вождь злобно бросил мешок с чем-то, что под тканью напоминало арбузы и на пол из развязавшегося мешка выкатилась голова белого человека, ловко срезанная ножом каннибала.
  - Как там моя женщина? Я вижу, что брат мой цел и невредим, - сказал Рамон, поглядывая на голову.
  - Прости Мгангаи-Лаёни, я не с того начал и заговорил о себе, - вождь расстроился и тут вернулась Резвочка, подпрыгивая и маша ручками. Рамон поднял ее на руки и положил на ее полку, ощущая вернувшиеся к нему ноги.
  - Это красиво! - Восхитился каннибал, - ты великий колдун, но даже вам порой нужны тупые воины. Твоя женщина попросила сказать, что она уже ушла на ваше место. Я помог ей в доме, когда пришли эти дурни, искавшие смерти и видел, как она уехала в какой-то корзине желтого цвета. Видел в окно. Сам.
  Тут прозвенел телефон Рамона, голос его любимой сообщал, что она уже сошла на ворованные земли США.
  - Мгангаи-Лаёни, отныне я должник твой, твоего рода и твоих друзей до конца жизни, - хрипловато проговорил Рамон. Вождь важно кивнул.
  - Но один ушел. Главный. Он пустил в ход какую-то магию белых и убежал в окно, - снова вспомнил свой конфуз воин Веселого Острова.
  - Его я достану сам, - успокоил брата Рамон, - ты ведь погостишь у меня какое-то время?
  - Я бы с радостью, тем более, что тсантсы тут только на деревьях не растут, но у нас там не все гладко и мое долгое отсутствие могут заметить. Но им придется его заметить, а потом заменить меня на нового вождя.
  - Это еще почему? - Ошалел Рамон.
  - Потому, что вернуться туда я не в состоянии, если не убью Унгаи-Лаёнис, - доступно пояснил каннибал, - такие перелеты не совершаются даром, мой старший брат. Я должен пожертвовать чем-то очень дорогим для меня. Таков закон Веселого Острова, он вечен.
  - Но почему ты мне не сказал раньше?! - Взвыл Рамон мысленно, лихорадочно перебирая в голове варианты возможных путей возвращения охотника домой.
  - Зачем? Ты бы тогда мог не позвать меня и мог бы пострадать, - удивленно отвечал вождь Южного берега.
  - Но у тебя же нет больше никого, кроме Унги-Лаёнис, у вас даже нет еще детей! И ты больше никогда не женишься! - В отчаянии говорил Рамон, не зная, как бы поизощреннее себя проклясть.
  - Ты брат мне, - спокойно отвечал чертов каннибал. И спросил с некоторым удивлением и даже тревогой: 'Или ты забыл?'
  - Что ты, нет, разумеется, нет, но не так же! - Стонал Рамон. Черт бы подрал это идиотское решение, убивал бы сам, без кукол! Да, тогда была бы, возможно, проиграна война - а кому будет легче, если Мгангаи-Лаёни потеряет Унгу-Лаёнис?! А если война все же будет проиграна?! Идиот! Нельзя, нельзя, нельзя, ублюдок двух рас, нельзя было отрывать маленького вождя от его Веселого острова, пусть бы его, Рамона, хоть задавили катком по сантиметру в час! - Не может быть, чтобы такой способ был лишь одним!
  - Если бы я шел на лодке, то да. Это можно. Но так, как было нужно тебе, требует обмена. У меня нет ничего дороже Унги-Лаёнис. Все правильно.
  - Какая это правильность?! А я могу что-то отдать, чтобы ты мог вернуться?! - Уже не помня себя, кровь Солнца кипела в его голове, спрашивал Рамон.
  - Да. Но я не мог тебя попросить об этом, это было бы тебе и неприятно, и неудобно. Условия те же. Что-то очень дорогое, - бесстрастно сказал вождь. - Но, думаю, что правильнее будет, если путешествие оплачу я.
  - Черта с два! - Взвыл Рамон жутким голосом, так, что каннибала чуть не отбросило, - что я должен отдать? Деньги? Картины? Мастерство художника?! Что?!
  Тут и выяснилось, что можно обойтись малой кровью - частями своего же тела. Любыми. Но двумя. Мгангаи-Лаёни пожал плечами с видом покорности судьбе и уже начал было что-то говорить, точнее, говорить нечто, что он, Мгангаи-Лаёни отдает хозяевам Веселого Острова, но тут его прервал Рамон, заорав: 'Мой левый глаз и голос, связки голосовые, берите и отправьте моего брата домой!'
  В следующий миг он был просто опрокинут на спину жуткой болью в левой глазнице и под подбородком. Рамон счастливо вздохнул и потерял сознание.
  Очнулся он в своей кровати, а рядом сидел невозмутимый Мгангаи-Лаёни.
  - Не получилось?! - В ужасе спросил Рамон, забыв, что уже не может говорить. То, что ему удалось выдавить, звучало ужасно, но разборчиво. Правда, сильная боль сопровождала каждый издаваемый им звук.
  - Получилось, - пожал плечами каннибал, - просто я остался, чтобы проститься. Моя дверь открыта. - Он показал рукой на пульсирующее нечто овальной формы, взрезавшее стену комнаты невысоко над полом. - Мне туда. Я обработал твои раны нашей травой, просто не трогай ничего три дня и две ночи. Правда, веко у тебя теперь будет выглядеть, как сухой лист, а рубец на шее - словно тебе отпили голову тупой пилой и потом приделали обратно, - рассмеялся Мгангаи-Лаёни, вскидывая на плечо мешок с головами. - Странно то, что тебе оставили некоторую возможность говорить, - задумчиво сказал каннибал, - но им виднее. Кстати, вы прячете еду так, что нельзя найти, а потом съесть, она ледяная!
  Рамон вспомнил, что даже не успел накормить вождя и попытался встать, но тот поднял руку в жесте запрета и Рамон повиновался.
  - Я приду столько раз, сколько понадобится, - сказал маленький воин, увязывая готовые тсантсы.
  - Но мне нечем больше платить... Глаз остался один, а слух...
  - Мне есть чем платить, - невозмутимо отвечал вождь.
  - Нечем тебе платить, вождь, нечем! - Замахал руками Рамон.
  - Когда я уходил к тебе, Унга-Лаёнис ждала ребенка, - отвечал воитель, подходя к пульсирующему разлому в стене.
  - Какое счастье! И что, теперь ты можешь прийти два раза?! - Рамон снова впал в отчаяние.
  - Три. Просто в третий я вряд ли смогу вернуться домой, - уточнил карлик, поднимая руку в прощальном жесте, - да и что говорить? Разве ты не пришел бы ко мне?
  - Я приду, если ты сможешь меня позвать и вытащить, когда бы и куда бы, и зачем бы это ни было нужно! - ответил Рамон.
  - Вот. Так почему ты оскорбляешь Мгангаи-Лаёни, думая, что он меньше любит тебя, чем ты его? - Сурово спросил каннибал.
  - Просто это слишком дорогая цена, Мгангаи-Лаёни. Я же знаю, что ты любишь Унгу-Лаёнис, и что вы так долго мечтали о ребенке... - Прошептал в голове своей Рамон. Кукловод.
  Мгангаи-Лаёни посветлел лицом, поняв, что Рамон и не думал оскорблять его, просто он очень глупый, хоть и много знает, а потому не может понять, что разговоры о цене оскорбительны.
  - Ты брат мне, - вновь повторил жестокий, как весь его первозданный мир, каннибал, маленький черноволосый охотник за головами, не знающий ни страха, ни жалости. И исчез в синем тумане, помахав на прощание маленькой ладонью.
  
  29
  
  ...Есть на свете чудовища... Есть на свете чудовища, которых можно кормить, можно бить, можно бояться, а можно уважать, можно поклоняться им, а можно проклинать, любить или ненавидеть, воспевать их доблесть или обличать, выворачивать наизнанку их самые мерзкие пороки, все это можно делать как молча, про себя, так и на площадях, можно не мучить себя раздумьями о них, а можно презирать - им все это идет только на пользу. Есть на свете чудовища... Которых, похоже, нельзя убить. И имя этому чудовищу - власть. А точнее, люди, власть предержащие. И чем ниже их кастовое, варновое происхождение, кухаркины ли они дети или же дети менял и ростовщиков, тем сильнее их власть. Чтобы не происходило вокруг них и с ними - они оборачивают себе на пользу. Воспевание - да. Но ведь и самые громкие порицания и обличения для них лишь вид рекламы. Они ведь не привлекают себе подобных к ответу, они преспокойно закрывают такие и дела и запрещают о них вспоминать другим. Чтобы не творили мы все, или ты один - нет смысла, нет результата, есть круг лиц, который просто передает власть друг другу, чтобы особо ненавистную рожу успели чуть позабыть, а там и простить, а там и снова принять. Как новую. Это не преступники, нет. Тех можно или сажать, или убивать, или использовать - решить можно почти все. Если хотеть. Это не секты фанатиков, которых можно просто перестать кормить и они придут в себя или убьют себя. Это не диктатура, куда там... Диктаторы, уничтожающие оппозицию, преследующие недовольных - глупы. Они порождают героев. А глупы потому, что они непригодны для большой политики - они способны на чувство. Лютое, отчаянное чувство патриотизма. Любви к своей Родине. К своей земле. Готовые распять себя на кресте ненависти при жизни и согласные на хулу после смерти, во имя того, чтобы их согражданам стало чуть легче. Пиночет. Кастро. Вот, навскидку. Они никакие политики. Они - патриоты. И на смену диктатору всегда приходит тот, чей хребет куда более гибок. И создает свою клику. Ту часть игроков в мяч, которые всегда знают, куда пасовать и перед кем. Рабы и дети рабов, потомки презираемых, за веру ли, за нацию ли, за родство ли, попадая к власти, уже никогда не расстанутся с ней, пока не придет тот... Кого уже на земле не осталось - человек. Имя. Время лишило нас имен. Все, что можно - не дать себе стать рабом и дегенератом. Своим детям. Если повезет. Драка бессмысленна. Моя - тоже. Но я ничего не могу с собой сделать. Я могу только драться, глядя по сторонам. Я, майянец на половину, вечная беда Руси и опора Руси - чужая кровь. Кровь... Кровь Солнца течет в моих жилах, кровь вечно горячего Солнца и она закипает, видя тьму, мерзость, низость - все черное, все ублюдочное, когда это переходит последние границы. Вот потому я иду на то, что иду - смерть в моем случае только начало. Я не отдал душу Серому Шуту, но я знаю, что ждет меня там, за гробом - такие игры не простят. Какой бы благой целью они не были вызваны. А в моем случае - и подавно. Так я хочу уже просто драки ради драки, хочу победить то, что победить нельзя - живую вату, наделенную разумом. Гордыня. Да. Это - и патриотизм, давно уже ставший, благодаря программе дебилизации масс, ругательством, так как его уже связывают с верностью власти, а не с любовью к Родине. Патриотизм и гордыня. Я не могу отступить. И я не отступлю. Что бы мне ни пришлось потерять. Честь. Имя. Жизнь. Волю. Мою. Дочь. Душу. Пускай. Я сломаю - пусть на время, но я сломаю этой твари ее мерзкую лапу, одну из тысяч. И я создам прецедент. Это - главное. Вот и все. Есть чудища, которых нельзя убить. Но есть люди, которые все равно убивают их. Каждый миг. Каждый год. Каждую жизнь. И однажды эта тварь уже не найдет в себе сил для возрождения - и придет... Более мерзкая! Да! Еще более, еще, еще более мерзкая! Но тогда, я знаю, наконец, этот мир сгорит. И ради промежутка между смертью чудовища нынешнего и прихода следующего я отдаю все. До капли.
  Я, Рамон Зимин, майянец полукровка, русский полукровка, потомок бродяг, ушедших на Север за чистой волей, и жрецов, хранящих тайны, которых алчет любая мразь, ставшая властью.
  Я. Кукловод. С кровью Солнца в жилах. С обеих сторон.
  Христианин.
  Кукловод взял трубку. Номера он добыл раньше, когда шла резня с чистым криминалом. Теперь начиналась борьба с самым грязным. С политиками, пусть даже их писехряповского уезда.
  Трубку, видимо, удивившись, взял тот самый Сам, чей номер Рамон получил от того, кого когда-то звали Хозяином, получил, просто позвонив и велев кинуть смс с ним.
  - Кто это? - Тон человека, который отродясь не знал, что такое унижение или слабость. А если точнее, знал куда лучше, чем остальные люди, просто ко всему этому он знал, когда надо показать то или другое, или когда это следует сделать с кем-то.
  - Это я, дядька. Папа Понедельник. Мне не нравится, что ты берешь взятки. И что весь аппарат крадет. И все у нас. Это неправильно. Я запрещаю тебе и всем, кто под тобой егозит, делать это в моем городе, я уже сказал, что мне не нравится это, - последние слова Папа Понедельник произнес тоном капризного ребенка.
  - Да что вы себе позволяете? - Прикинув, решил осерчать Чиновник. Имя его ни нам, ни ему не нужно - не та масть. Просто глава города.
  - Что я себе позволяю? - Грустно переспросил Рамон, - да все, что угодно. А ну, цыц, мразь. Еще раз перебьешь Папу Понедельника - и позавидуешь Равилю. Не строй из себя целку, выбранная власть, вы были знакомы. Ты понял меня?!
  - Я тебя понял, - проскрежетал зубами Чиновник.
  - Мне нельзя 'тыкать', животное, - в следующий миг колено Чиновника словно пробили гвоздем-соткой. Рамон сидел в этот момент в сарайчике неподалеку от железнодорожных путей, но невидимого со стороны из-за густых кустов и деревьев. После запрета тыкать, он по шляпку всадил иглу в коленную чашку куклы, что держал в руках.
  Богатая была кукла, как и все куклы Рамона последнего времени. В прекрасно пошитом костюме, рубашке, ботинках. И содержала в себе носовой платок главы города, позабытый тем в гостях у своего любовника. Достать его оказалось легче простого.
  - Дошло ли, уродец? - Задумчиво спросил Рамон.
  - Вполне. Что вы себе позволяете? - Чиновник, подвывая от боли, все же выдавил несколько слов.
  - Не слышу главного, мне сделать то же самое со второй ногой? - Весело поинтересовался Рамон.
  - Извините за грубость, Папа Понедельник, - сориентировался Чиновник. - Чем могу вам помочь?
  - Прекратить покрывать торговлю людьми. Детьми. Наркоту тут крышует ФСБ, с ними не просто будет найти общий язык, памятуя, кто у вас сейчас у руля, - несмотря на страх и боль, что пропала, но не совсем, автоматически отметил Чиновник фразу 'У вас'. А у вас? А нас в квартире газ. 'А у нас п...ц - собака родила вчера котят...' - Прекратите красть из казны. Все, скопом. Мне все равно, каких долей ждут те, кто вас поставил сюда. И иже с вами. Выбирайте, что вам дороже - загубленная карьера и бедность - я заставлю отдать все, - либо же смерть. Начало ее вы видели, ютубы - тоже.
  - Мне надо подумать, - начал было Чиновник, но Рамон вдруг взревел: 'Вот тебя, твою мать, не хватало!' и отключился, но Чиновник успел услышать стук железнодорожных колес, песню стального пути. Рамон, пользуясь лексиконом Сан-Антонио, 'сгорел, как кило бразильского кофе'. Оставалось найти точку. А пока...
  Рамон не перезвонил. Словно испугался. И тогда Чиновник пошел на самый смелый шаг в своей карьере. Или самый авантюрный. Он снял трубку и позвонил в то самое ФСБ. Там, благодаря танцам Папы, были крайне обрадованы, что власть идет с ними плечом к плечу и кинулись содействовать. Пока хоть ищем строение у путей, судя по всему, тут, в городе. А Чиновник, после такого смелого хода, готовился вечером ко сну, потирая все еще ноющее колено. Раздался телефонный звонок, на сей раз, с другого номера.
  - Подумал, ублюдок? - Осведомился Папа Понедельник.
  - Думаю, как увести город из-под удара, ваши требования означают слишком большие потери, вы же должны понимать, что речь идет о людях уже не моего уровня, - начал было Чиновник. Он не умел проигрывать - только отступать. Сейчас козыри у Папы, но пальцы его дрожат, одного козыря, примерно, валета, он выронил.
  - Хорошее дело! - Похвалил Папа Понедельник и связал тонкую ножку куклы, что держал в руках, в тугой узел и проткнул его ржавой иглой. И повесил трубку.
  
  30
  
  Колдуна-африканца нашли подозрительно быстро. В колдовство в этом городе верили уже все, кому следовало это делать. Подозрительным было то, что кто-то будто вложил эту мысль Чиновнику в голову, так четко, что он понял, что надо выбивать клин клином, от чего он даже проснулся, ошалевший от болеутоляющего. Развязать ему ногу так и не смогли покамест, а потому накачали морфием, но он, собравши волю и разум в кулак, затребовал к себе всех, кто мог думать и бегать. И вскоре в палату его потянулись вначале те, кто свои магические услуги рекламировал в газетках, потом участники всяких теле-шоу, а затем и люди серьезнее. И все они сделали вид, что не поняли нужд и бед Чиновника.
  Ковен держал нейтралитет. Или Папа был главным среди них, что вряд ли, или просто шел в параллель - это было все, что сумели сообразить все аналитики его штаба. По понятным причинам, ни Халиф, ни Хозяин, ни Опий, пропавший пропадом, содействия им не оказывали, да их и не приглашали, сами же они не навязывались.
  Была озвучена идея, что недурно было бы поискать колдуна-инородца. Шамана с Алтая. Колдуна с болот Карелии. Ведьму из Финляндии. Но при слове 'болото' Чиновника вдруг осенило: 'У нас же учатся негры. Не может быть, чтобы среди них, кого переловили в самых диких углах Африки, не было бы никого, кто смог бы помочь!'
  Мысль возымела успех, тем более, что все, кто принимал участие в этой операции, уже сами сильно побаивались своих мобилок. Связанная узлом в колене кость способствовала и ответственности, и осознания серьезности операции.
  Колдуна нашли тоже довольно скоро. Через кураторов от того же ФСБ, что очень интересовалось всеми иностранными студентами. Колдун тот жил в целом блоке один и, говоря о нем, негры делали разные странные жесты пальцами, отгоняя, видимо, злых духов.
  И вот у дверей блока постучался Большой Белый Человек, личный зам самого Чиновника, у которого уже к тому моменту была связана узлом и правая рука, Рамону надоело ждать, он потребовал немедленной отставки, всех, поголовно, получил, в стенающей модуляции, основной ответ чинуш, в духе той бабушки, что отвечает надвое, посмеялся и организовал Чиновнику продолжение веселья с макраме из костей, которые, к полному шоку врачей, не ломались. Словно стали каучуковыми. Или этот бедняга так и родился - с завязанными в узел рукой и ногой. Каучук каучуком, но наощупь кости оставались костями. Просто связанными в узел. Просто...
  Искали его теперь просто судорожно. И вот у дверей блока, где и жил тот самый колдун, которого боялась вся черная и не только община, оказался Большой Белый Человек. Его пригласили войти, предложили присесть, предложили чай и кофе, сигары и сигареты, но больше - ничего. Колдун, черный, как сажа, с вырезанными бровями, широко улыбался, вначале делая вид, что не понимает, что нужно от него Большому Белому Человеку, потом сказал кратко примерно следующее - дескать, все это дико интересно и вызывает сочувствие, но...
  - То, что вы хотите - это как бросить даже самую большую крысу в ящик к черной мамбе. Без вариантов. Это просто самоубийство. - Как же тяжело давалась колдуну из Африки эта речь, в которой он признавал себя побежденным, даже не начав бой!
  - Пятьдесят тысяч долларов. На подъем. Постоянный процент с продажи медикаментов - по городу. Гражданство, не спешите улыбаться, гражданство - и депутатские 'корки'. Вы представляете, что это значит в России? Все это - вперед. Только убейте этого человека. - Чиновник был совершенно серьезен. Он в самом деле дал бы то, что сулил, колдун видел это.
  - Ни одни 'корки' на свете не сделают гроб теплее, - ответил чернокожий, помолчав. - Нет. Я отказываюсь. Но я дам вам кое-что бесплатно. Ваши соотечественники, русские колдуны, не помогут вам, если они уже вам не отказали - Папа Понедельник, как и я, не переступает дорог местному ковену. И еще. Папа Понедельник зашел так далеко, что уверяю вас - мертвый он не станет безопасным. Безопаснее - да. Безопасным - нет. А теперь позвольте вам откланяться, вам жутко некогда, вы не желаете больше мне досаждать своим присутствием и все такое, да, да, очень, очень приятно. Мне совсем не улыбается мысль, что Папа Понедельник узнает, что на приеме у колдуна из Африки были вы. Два и два он сложит играючи, а про крысу и мамбу я вам уже говорил.
  
  31
  
  Рамон услышал приглашение ночью, пока спал у себя дома. Сараюшка, которую сейчас искали все, кому не лень, служила не убежищем напуганного Кукловода. Она, сараюшка, служила дешевеньким приемом, приманкой. На нее клюнут. Захотят клюнуть и посчитаться. Тогда с госаппаратом будет покончено враз. Как ни странно. Удар по нескольким точкам - пробованное дело. Спецслужб он не боялся. Там же были сюрпризы и для них.
  Он крепко спал, последние удары он наносил редко, куклой же Резвушкой не пользовался пока - она тихонько лежала на столе в окружении синих свечей, ни разу еще не поджигавшихся.
  Рамон спал. Спал, как не спал давно - без постоянной рвущей, дергающей лицо, боли.
  Голос, раздавшийся в чернильной тьме его сна, дал понять, что во сне он, беззащитный, по сути, перешел не туда, куда следовало бы. Или так казалось? Он спешно проверил себя, свои ощущения - нет, это не атака. Это та же черная мамба в темной комнате.
  - Тебе показалось мало в тот раз? - Прорычал, зверея, Рамон.
  - Крабат... Приходи на мельницу на Черной Воде, - рассмеялся кто-то.
  - И при чем тут старая эта книга? Хочешь драться - покажись или просто напади, - спокойно молвил Рамон, втайне даже обрадовавшийся прекращению вынужденного безделья.
  - Э, нет, бокор! - Кто-то рассмеялся и... Тьма опустела. Но след за убежавшим любителем народных сказок остался прямо до дверей в его дом. То ли забыл тот убрать след сразу, а потом было поздно, то ли этого и хотел - пес его знает. Рамон на следующий день мирно подъехал к общежитиям Университета. Комната, что он видел во сне, такой же была и наяву. Он вошел в блок, запер за собой дверь, поправил пистолет под курткой и повернул ручку. Рабочая комната черного колдуна, причем высокого посвящения, - сразу же определил Рамон. Так же понял он, что все, что он видит - от черных свечей до черепов людских и звериных, ни в коей мере не антураж. Черная мамба оборудовала себе личную Африку и стены, что в своем доме помогают, прямо в общежитии. Рамон пожал плечами и шагнул в следующую комнату. Пусто. Но тут сзади скрипнул под чьей-то подошвой, дешевенький линолеум. Кукловод спокойно обернулся.
  - Все же я нашел тебя, бокор! - Рамон обернулся, за спиной его оказался чернокожий человек, со шрамами вместо бровей. Рамон чуял силу, которая исходила от черного, он узнал ее вкус - этот человек искал его тогда, в ночи. Но Рамон знал также, что сам он гораздо, несоизмеримо сильнее.
  - Это я пришел к тебе, если ты не заметил, я у тебя дома, - негромко ответил Рамон, садясь на табурет, лицом к двери. Теперь с колдуном их разделял кухонный стол. Безбровый сел напротив, широко, искренне улыбаясь.
  - Это неважно. И ты это знаешь. Ты почуял меня и пришел. Значит, ты сделал то, что я хотел! - Колдун явно торжествовал, и майянца стало это забавлять.
  - Ты, кажется, готов, как щенок, утопиться, лишь бы укусить луну в воде, - сказал Рамон, - это если немного перефразировать одного великого писателя. Раз я здесь, то по твоей воле, несомненно. Пусть так, пусть так.
  - Киплинг и в самом деле был велик. Но он мертв. А мы оба пока живы. Так что давай перестанем перебрасываться словами мертвецов, они вкусны, но их время прошло, - ответил негр, не переставая улыбаться.
  - Читал Киплинга. Говоришь по-русски без акцента. Наверняка, ты говоришь еще на паре языков, а также на своем родном, ты не из Европы и не из США, ты африканец. Ты посвященный. И тебе страшно. - Подытожил майянец.
  - Верно. Но я люблю это чувство, так как редко испытываю. А так страшно мне не было еще никогда. И это бодрит меня, бокор! - Негр говорил правду, и он был искренне рад.
  - Зачем ты искал меня, ньянга? - Спросил Рамон.
  - Вот это да! - Восхитился чернокожий. - Глубоки ваши познания, коллега, и в колдовстве, и во френологии, я гляжу. Я искал тебя потому, что Великий Белый Человек велел мне найти тебя! - И негр снова рассмеялся.
  - Велеть тебе? Дело дохлое. Это не комплимент. Но ты в самом деле как-то связан с белыми. Так что тебя подвигло на этот демарш, суицидник?
  - Мы поговорим об это чуть позже, - пообещал колдун.
  - Мы поговорим об этом тогда, ньянга, когда я этого пожелаю, - высокомерно сказал Рамон, - ты думаешь, что ты в безопасности, если я нахожусь так близко?
  - Хорошо. Меня просили тебя найти. Не бандиты. Власть. Мне предложили пятьдесят тысяч долларов наличными. И кое-что еще, более ценное.
  - Стеклянные бусы?
  - Знаешь, бокор, ты мне нравишься. Я люблю разговоры, в которых собеседники говорят друг другу неприятные и злые вещи. Так мы и поговорим. На сей раз решаю я, - колдун сверкнул глазами и Рамон усмехнулся, отчего его жуткие шрамы поползли, как змеи, по лицу.
  - А о чем мне с тобой говорить? Ты работаешь на белых, ньянга, - презрение сквозило в голосе Рамона.
  - А ты разве не белый? - Сложно было сказать, прикидывался ли колдун дурачком, или и в самом деле был не уверен.
  - Я только наполовину белый. Мой народ был почти полностью истреблен. В отличии от вас. Но вас спасла ваша бесчисленность и кроличья плодовитость - после того, как в Европу и Новый Свет ввезли достаточно вашего брата, вас стало незачем ловить по Африке, вы давали потомство на месте. Мои предки хотя бы дрались. Да, нас почти не осталось. Но нас не продавали, как скотину, на рынках. И мы воевали, а не отбивалось палками и камнями, каждый сам за себя, надеясь на быстрые ноги. Вы рабы по крови, по сути своей. Единственно, чем вы сейчас тужитесь гордиться - это тем, что Африка, по нынешним сведениям, является родиной человечества. Но это пройдет. А мои предки создали могущественную цивилизацию. Просто она пошла не по пути белых, совершенствуя науку убивать. Мы умели считать пути звезд, предсказывать по ним перемены, мы знали о путешествиях во Вселенной, не употребляя для этого, в отличие от вас, галлюциногенов. Мы рисовали звездные карты в камне, карты тех частей Вселенной, что еще недоступны даже современным телескопам, не говоря о том, что карты звездного неба над планетой мы создавали играючи - никогда не посещавши другую половину земного шара. Мы создавали постройки, которые таят куда больше тайн, чем египетские пирамиды, а в вопросах мироустройства мы могли бы с ними поспорить и неизвестно, кто оказался бы более сведущим. Мы знали о Космосе столько, сколько еще очень долго не будут знать белые. Мы знали об этом мире, его первых жителях столько, сколько вряд ли когда-нибудь узнают археологи и историки. Наши календари, созданные тысячелетия назад, превосходят по точности современные атомные часы. Да, мы проиграли. Но мы были воинами. А вы были животными, которых ловили сетями, а чуть позже вы цивилизовались настолько, что стали ловить друг друга - на продажу. Среди моих предков нет ни одного раба. Ни с одной стороны. Я знаю обе свои линии до времен оных, если ты понимаешь это выражение. Русские, которые тогда еще не были русскими, ушли на Север до того, как стали закупами, рабами, холопами или крепостными. А майянцы - ибо я майянец наполовину - каста жрецов и воинов. Все, что знали они, знаю я. Как знаю и то, что родина человека - совсем не Африка. Моего народа больше нет. Но мы ушли прямо, подняв голову. А вы - вы даже восстать не смогли, вы нытьем и скулежом вынудили белых убивать друг друга, чтобы помочь вам получить то, чего вы не стоили и не стоите - свободу. Все, что вы можете сейчас - это требовать у белых то, что они вдруг стали вам должны. А те играют в добрых папочек и дают вам то, чего им не жалко. Вот кто вы и кто ты такой. Ты хотел злых речей? Получай. А теперь ты работаешь на белого. Тьфу. Гнусь, - Рамон, полукровка, исчез. Перед колдуном из Африки, на пластиковом табурете сидел жрец майя, лицо его превратилось в маску, тяжелый взгляд разноцветных глаз просто прижимал к земле. В жилах этого человека не было ни капли крови тех, кого могли заставить делать, что им бы не хотелось. Скуластое, дико исхлестанное шрамами лицо Рамона потеряло все, что хоть как-то роднило его с современностью, от этого худого, крепкого человека с орлиным носом и высоким, широким, не по лицу, лбом, веяло тысячелетиями, но, в отличие от негра, веяло тысячелетиями памяти, а не существования от зари до зари. Перед ньянгой сидела сила. Даже не будь Рамон бокором, ньянга бы здорово призадумался, стоит ли злить этого человека.
  - Да ты расист, - негр улыбался, но улыбка его стала несколько натянутой.
  - Такое обвинение повергает в трепет, - отвечал Рамон, - американца или европейца, - присовокупил он, - причем среднего. Более чем просто среднего. А я скажу прямо - да. Расист. Просто глядя на целую, плодовитую, как саранча, расу, которая, обладая наилучшим в мире климатом, всей таблицей Менделеева под слоем грунта и временем, куда большим, чем все остальные расы - вы же уверяете, что вы колыбель человечества, так вот, ваша раса, обладая всем этим, умудрилась остаться в каменном веке, когда остальные расы уже использовали огнестрельное оружие и бороздили Океан. Немудрено, что такая раса поневоле наведет на мысль о расовом превосходстве или, в вашем случае, расовой неполноценности. Полдня бегать от крокодила, а вторые полдня, когда он запыхается, убивать его, чтобы потом съесть - ваш потолок за тысячи лет. Достойно восхищения. И не надо о рабстве, ньянга. Вы не рабы больше сотни лет. Дискриминация? Чушь. Теперь вы пустили маятник, разумеется, на низшем слое, в другую сторону. Одноногий негр-спидоносец с нетрадиционной сексуальной ориентацией - вот, кем удобнее всего быть нынче в США и в Европе. Вы не дали миру ни одного великого ученого, философа или писателя. Ваш удел - шоу, как это величают, а правильнее сказать - балаган. Танцы, спорт и музыка. Вот и все. И вечная зависть, голод и злоба - тупого и слабого по отношению к тому, кто в любой момент может показать временно возвысившемуся глупцу его настоящее место под солнцем. Или вы думаете, что с вами всю жизнь будут цацкаться? Скоро мода пройдет.
  - Ты очень смелый человек, майянец, - спокойно сказал негр и Рамон понял, что тот окончательно на что-то решился. - Очень. Ты не боишься говорить все это мне, потомку, сыну Черного Континента?
  - Чего мне бояться? Тебя? Это не США, где ты бы бросился или к 'браза ниггаз', или в суд. А тебя лично мне бояться просто смешно. Ты знаешь соотношение - скала и пластмассовый совочек, - небрежно ответил Рамон. - Вот, ты меня нашел. Я сказал тебе столько злых слов, что тебе хватит на остаток жизни. Они оценили меня в пятьдесят тысяч долларов. Прекрасно, я вижу теперь, что раба из тебя не выбить - ты стоишь пятьдесят тысяч долларов. Льстит? Столько не давали ни за одного раба на рынках Нового Света.
  - Я отказался от денег, - улыбнулся негр, - я отказался помочь Большому Белому Человеку, - Рамон видел, что чернокожий колдун не врет, как и то, что он от души веселится, произнося: 'Большой Белый Человек'. Что он задумал, интересно? Познакомиться? Объединиться? Во имя чего? Если предложит подмять криминал под себя, убью, решил Рамон. Просто зарежу, как овцу, прямо тут. Не стоишь шрама.
  - Тогда извини, - просто сказал Рамон, - но только за те оскорбления, что касались лично тебя. Остальное я сказал и готов ответить, если ты рискнешь спросить, ньянга. Я пока не понимаю, что тебе нужно. Ты хотел увидеть сильного колдуна? Увидел. Дальше?
  - А дальше - ничего, - отвечал колдун, вставая, и делая шаг к тоже вставшему Рамону.
  - Просто посмотреть? Прекрасно. Но теперь ты видел мое лицо, ньянга. А этого не видел никто - я имею в виду то, что никто не видел Папу Понедельника, зная, кого он видит. Но я тебя не хочу трогать, ньянга. Мы идем разными путями. И ты знаешь, что предать меня - самоубийство.
  - А ты не боишься, майянец, что я сейчас убью тебя? - Не переставая скалить зубы, вдруг спросил африканец. И Рамон понял, что тот уже давно не улыбается, это был бешеный, животный оскал, замешанный на настоящей ярости. Узкое лицо Рамона, исполосованное шрамами, не изменилось.
  - Зачем? Разве мы враги? - Спросил он. - Тебе что, нравится торговля - он выдержал паузу и жестко нажал: 'Рабами?' Негр сделался пепельного цвета - так они бледнеют.
  - Детьми? Которых, наигравшись, пилят со скуки на куски тупой ножовкой? Торговля наркотиками? Не думаю. Это что-то личное, но что? И зачем? - Задумчиво спросил Рамон. В общем, чему быть, тому не миновать.
  - Зачем?! Я не видел еще колдуна сильнее тебя! Не видел - и не слышал о таком! А ты даже не черный! Но ты владеешь искусством, которое пришло от нас! С моего континента!
  - А, вот оно, что... Враги по природе своей - два колдуна. Бокора. Ясно.
  - Я не бокор, метис, нас называют по-другому, но это неважно, ты сильнее меня, но я все же смогу убить тебя, - африканец достал банальный пистолет 'ТТ' и дернул затвор.
  - Но это не поединок. Это подлость. Такой победой гордиться не приходится, - Рамон говорил спокойно, неторопливо, непроизвольно порой облизывая губы. Негр увидел это и усмехнулся.
  - Я переживу это. У нас разные понятия о чести. Важно, что ты, тот, кто держал в страхе весь город, включая меня, будешь убит мной, мной! - Колдун явно наслаждался ситуацией.
  - Ну, это мы еще посмотрим, мой безбровый друг, это еще очень спорный вопрос. Но теперь стало понятно, что тебя гнетет. Раб всегда хочет стать сильнее господина. Этого не вытравить. - Рамон стоял на расстоянии метра от колдуна, ствол пистолета смотрел ему прямо в живот. Держал его африканец грамотно, у пояса. Не отобрать.
  - Как, по-твоему, метис, что быстрее - пуля с расстояния в метр, или твой путь к дому и изготовление куклы? - Безбровый колдун был страшно перевозбужден.
  - Ветер, - отвечал Рамон. Чернокожий на миг недоуменно сморщил переносицу, но метис внезапно с силой дунул прямо в перекошенное лицо черного колдуна. Тому показалось на последний миг его осознанного существования, что проклятый майянец просто задул его разум, как гасят пламя свечи. В следующий миг на пол упал обыкновенный овощ, облегчившись через все, предназначенные природой, отверстия всем, для чего они и предназначались.
  ...Тоненькая металлическая трубка была под нижней губой Рамона с самого начала разговора. Это не был дар Серого Шута. Это была наука Мгангаи-Лаёни. В коротенькой трубке, толщиной в четыре связанных спички, покоился отравленный соками трав Веселого острова крохотный, идеально сбалансированный дротик. Покоился в желе, которым трубка была наполнена - чтобы он невзначай не выпал в рот и не превратил в овощ самого Рамона. Желе не растворялось слюной, а дуть следовало максимально сильно - так что был риск просто выплюнуть трубку и получить от негра пулю. Да и работало такое оружие только при максимальном сближении, так что риск возрастал. Рамон справился. Он долго, часами практиковал этот прием, еще тогда, приехав домой с Веселого острова. Дротик, крошечная игла, воткнулась черному точно в левую бровь. Такие шутки приписывали еще ниндзюцу, да это и было правдой, крошечные иглы, которыми плевались, были в ходу, но так - никогда. Цианид не сработал бы быстрее, чем сок травы, чье название в переводе на русский значило: 'Будь попроще'. Вот негр и стал. Проще некуда. Рамон достал маленький пинцет, вытащил иглу из кожи вечного пленника плоти (к счастью, в отличие от Равиля, с навсегда убитым сознанием) и, убрав ее вместе с пинцетом, в металлическую колбу, заткнул ее пробкой и вышел из комнаты, переступив через того, кто бросил вызов Кукловоду - отказавшись взять за это деньги, а просто из любви к искусству. Напоследок он обернулся к бывшему колдуну и негромко, презрительно бросил: 'Дурак'.
  
  32
  
  - Вы стали халатны, Папа Понедельник, - насмешливо сказал Чиновник, - расслабились. Противники вам попадались слабенькие. Из аппарата. И из доморощенных Аль-Капоне. С конторой вы еще не сталкивались. Мы нашли ваш схрон. Четырнадцать куколок. Пока еще без игл, ножей и прочего. Сарай на улице Ленинградской, второй дом, сарай в глубине сада, рядом колодец. Слушаете?
  - Не трогайте моих кукол, - процедил Рамон сквозь зубы, - не трогайте. Пожалеете.
  - Нет, дорогой Папа Понедельник, пожалеете вы, - наслаждался грядущей первой победой Чиновник, - и очень скоро. Меня хорошо слышно? - он щелкнул чем-то и твердо отдал приказ кому-то невидимому, кто, судя по всему, нашел сарай Рамона: 'Ничего не трогать руками. Четырнадцать кукол? Сжечь сарай. Весь, да. Со всем, что внутри'.
  - Пятнадцать, - негромко сказал Рамон.
  - Пятнадцать чего? - Спросил Чиновник.
  - Пятнадцать кукол. Отмените приказ, олигофрен, вы проклянете день своего зачатия, пусть тушат хоть слюной, хоть водой, хоть мочой. Не дайте моим куклам сгореть! - Крикнул Рамон.
  - Дам, дорогуша, - пропел власть предержащий. - Перезвоните мне через полчасика, чтобы я мог вам сказать, что дело сделано, - тон его сменился на ледяной и связь прервалась. Рамон потер свое жуткое лицо ладонью, но ни один мускул не дрогнул на этом жуткой плетенке из шрамов. Он перезвонил через полчаса.
  - Ну, что? Думали, я шучу? Сарай сгорел дотла. Вместе со всеми куклами. Что скажете теперь? Я ведь догадываюсь, как вам аукнулось наше маленькое аутодафе.
  - Аукнулось. Но не мне. А вам. Вы только что овдовили семерых своих коллег. Я еще не начинал с ними. Просто это были их куклы.
  - Семерых... Коллег... Кого?! - В голосе Чиновника зазвучала нарастающая паника.
  - Они скоро вам сами это скажут. На свой лад. Кукол они делать не умеют, но средств, думаю, у них в избытке. А так как я недосягаем, они вряд ли будут расположены слушать речь о необходимости сплотиться. Это были их жены. Доступно? Я же велел вам, олигофрен, не трогать кукол. Четырнадцать, говорите? Нет, милок, пятнадцать. Пятнадцатая была куклой вашей дорогой половины. Семь - супруг ваших коллег и семь - супруги высшего состава ФСБ местного разлива. С чем вас и поздравляю. Информация, кто так чудно организовал охоту на тигра, я уже им слил. Вместе с этим разговором. Мне и рук марать не пришлось. А теперь ждите, пока вести о вашем подвиге распространятся среди тех, кто вместе с вами ползает в недрах вашей навозной кучи. Думаю, повеситься вам будет куда выгоднее, чем ждать, что будет. Или жить с этим. В следующий раз, олигофрен, ваши преемники будут слушаться с первого раза. Прощайте, маленький узлоногий и узлорукий неслух, а-та-та! - Дурашливо протянул Рамон и выключил трубку, роняя ее на ходу в воды промышленного канала.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"