Относительно одного только предварю следующее. От первого лица говорю не из гордости, но, подставляя себя сосудом неким, вбирающим и тут же отдающим без задержки то, что изольется от спутников моих в этом паломничестве, которое да начну, наконец, во имя спасения от надвигающегося вновь Искуса отчаяться и потерять окончательно тот Дар, с которым снарядилась отважно в эту жизнь, избравши ее, не сомневаюсь уже, вполне сознательно, потому что никогда не покидало меня ясное и холодное самонаблюдение - знающие его да благословенны, будут на своих путях!
К забывшим себя да подосланы будут похожие на Ангелов сонма Велиара. Полагаю, на то они и имеются в таком множестве. Именно они будут мешать мне даже теперь, когда ухватила я нить и обвязалась ею вокруг пояса. Они будут делать вид, что могут нить эту оборвать. Да оборю досаду, ими взбаламучиваемую!
И если решено измерить, взвесить и уничтожить, то это Делание пойти должно промыслом и по руслам Решившегося на него.
Предаться с забыто-щемяще-сладкой наполненностью розового сосуда золотистым текучим нектаром, собранным со всех цветков и травинок. Вон сколько их! Вся пройденная дорога заросла ими и на глазах зарастает. Хочется не верить, что такое можно.
Но уже не можно. Сухость, пустота, шуршание крошек растрескавшейся той розовости, и пыльная пустота внутри ея. Какая трата уже сочтенных дней!
Нет, нет же! Наполненность нежно щекочет края живого, пронизанного нездешним светом мягкого прикосновения. Вот-вот слезами проступит Радость Начала.
Что же тогда делать с поговоркой "Лиха беда..."?
Да отослать тем, кто ненастоящее, лукавое затевает!
А когда такое вот лицо сложится из бессмысленных узоров на линолеуме, кивнешь только - понял, мол! - и дальше по ниточке. Не стану называть Ариадниною эту зыбкую связь с пока моим "Я ". Вернувшись к нему, убедить хочу отважившегося читать излагаемое в полном отождествлении с моим его собственного "Я ". Надеюсь на то, зная, что все "Я " суть одно бесконечное бездонное и вездесущее ВСЁ, из которого истекаем, в которое впадаем, которым течем в предначертанных берегах. И это главное наше дело - течь, как все течет в избранном нами не нами мире. Скользить, вбирая по пути все попадающееся с тем, чтобы, впав туда, откуда и, очистившись, снова истечь...
Зациклившись в этом сравнении, выпрыгиваю на непослушных ногах в толпу, обступившую Одного, и кто волей, кто любопытством, а кто и просто скукою, внимающей этому Одному. Робко поднимаю веки. Да нет же! Просто на него гляжу! А робость оттого, что знаю, кто он и зачем. Почти знаю, потому полного знания не бывает.
И Он замечает меня, влившись во взгляд мой, и радуется мне. Но, когда похожу в череде под руку его - креститься водою из Иордана! - отводит руку свою:
- Зачем открывать уже открытое.
И отхожу в сторону, устыдившись собственной неразумности.
- Это ничего! - как птицы, слетают слова с запекшихся губ его.
Кровью запекшихся, ибо вижу голову его на блюде серебряном, блюде царском.
- Могу ли спасти тебя от прихоти похотливых? - без слез смотрю в глаза его.
- Вот опять не по душе говоришь! - качает головою, - Я сделал свое. Настала Его очередь вершить Промысел. Тесна Земля - зачем же нам толкаться?
"А жить? Видеть красоту, ходить по этой земле, вкушать ее плоды, пить ее воду?" - хотела его спросить.
- Ты немало уже знаешь, - улыбается, - Спрашивают же школяры.
"Можно мне быть около тебя?" - снова хочу спросить его.
- Ты знаешь, что меня ожидает! - льющийся из глаз его привет будто затворился слюдяной заслонкою, так что я невольно начала как бы задыхаться.
- Понимаешь, - он снова допустил меня в свою душу, - Наблюдать страдания не надо - в грех можно соскользнуть!
"Как это - в грех?" - встревожилась я.
- Сейчас ты пьешь радость, коей я наполнен. Нет, нет - пей! В сосуде моем нет дна! Они же захотят, чтобы я истекал болью, отчаянием, ненавистью и хулой. Именно этим пойлом они насыщаются. Горькое, обжигающее - оно им слаще вина!
- Водки...- поправляю потрясенная.
- Ты впечатлительна. Бойся превратиться в губку, впитывающую все, что течет, - гладит он меня по голове, - Будь пчелой, сбирающей с цветов, а навоз пусть катают скарабеи.
Я заикнулась, было о египтянах с их свастикой.
Погрозил пальцем сурово:
- И что осталось от них?
- Пирамиды, - лепечу.
- Им мало стало пирамид, - обронил и снова преобразился великой радостью. У меня аж в голове застучало.
- Радуйся, - кивнул он мне, - и останься здесь пока...
И отошел к заоглядывавшимся на него людям.
- Прости, я отвлекла Тебя! - мне было неловко.
Оглянулся - снова слияние глаз!
- Запомни эту радость! - Он прощался как бы, - По ней и только по ней распознаешь своих, хотя... - приостановился, - Лукавый силен. Да ты и это уже знаешь, так ведь?
Толпа снова сомкнулась вокруг него, а я принялась обзирать окрестности в ожидании Христа. По Иванову в сине - красном. На самом же деле - в белом. Одевался он небедно. Не зря мучители одежду его делить принялись, багряницу натянув на исказненное тело. Опять же, не из бедной был семьи. Плотники в этой пустыне... Вон, Соломон на них города менял. По штуке за каждого!
- Ты что же здесь одна, не со всеми? - спросил меня один из толпы, - Видел я, ты впереди меня по очереди к пророку была. Где твои родные, слуги? Хотя ты на госпожу не походишь.
- Ваша очередь, поди, уже подошла. - Я встала и отошла под другую оливу.
- А почему учитель не стал крестить тебя? Я видел. И о чем он так продолжительно говорил с тобою? - не отстал он.
- Да вам-то что за дело? - перебежала я под третью оливу, оказавшись, таким образом, совсем рядом с рекою - на обрывистом ея берегу. Прямо подо мною Иоанн окунал в мутноватую воду Иордана очередного желающего приобщиться Истине.
Непрошеный собеседник, наконец, отстал, и я, оглянувшись, не без облегчения увидела его удаляющуюся фигуру. Он подошел к тому месту, где возможен был спуск к воде, и слился с остальными.
Христа все не было. Полдень разжигался, небо сделалось густо ультрамариновым. Далеко на дороге в город пылил всадник. Поди, римлянин. Евреи больше на ослах передвигались. Вон, несколько паслось неподалеку.
Я снова повернулась к воде. К Предтече в воду сходил тот самый докучавший мне расспросами, скользя по камням и, морщась от боли. И то, дно реки утыкано было острыми обломками. Без симпатии разглядывала я белое тело обращаемого, контрастирующее с мускулистым и загорелым Иоанновым. Как-то неловко изогнувшись, стал он под руку Крестителя. Вода стекала по длинным волосам его. Губы посинели, худое тело сотрясала дрожь, и даже отсюда были видны пупырышки, покрывшие бледную кожу. Вода была холодною, что там. Мне, северянке-то, в самый раз, а они - народ южный, мерзливый. Я снова отвернулась к ослам, корявым оливам, к дороге. От всадника осталась одна оседающая пыль.
И тут случилось.
Привиделось мне лицо этого очередного, под руку Иоанна ставшего, мертвым. Кровь нехотя струилась по колотому терновником лбу его. Губы тоже кровоточили - то ли от жара треснув, то ли от ударов по лицу мощными дланями римских живодеров. Я протягиваю к этому лицу руки с кувшином воды - умыться, и полотно - утереться...
Господи! Съеживаюсь, как если бы захотелось мне снова сделаться эмбрионом, едва осененным Духом Святым, преисполнившимся единственно-верным Знанием обо всем, в том состоянии, которое естественно только для ангелов да детей, только что народившихся, одну только имеющих цель для глазок своих - мать. Единственную цель для путей Души своей - вот этого самого, которого назвать не смею теперь, сидя под третьей оливой, оборотившись в противную от него сторону. Я слышу только хлопанье хрупких белых крыльев зависшей над Божьим Избранником небольшой птицы. Голубь ли это? Посмотреть бы. Но очередное слышание прерывает, начавшийся было, поворот головы моей любопытствующей.
Вспышки сверх - света перекрывают экваториальную почти ослепительность нашего Светила. До сего момента Атона, Ра, Ярила и прочих солнечных божеств. Зажмуриваюсь даже.
И вот он, громоподобный голос, рекущий внятное всем присутствующим, кроме меня. Всем впервые, кроме меня, хоть и с арамейского, но знаемое всю и, наверняка, не одну жизнь:
"Се сын мой возлюбленный!"
Грохот длится довольно долго, что означать может только, что память долгая растеряла остальной текст речи Того, кго ежемолитвенно величаем "Отче наш!".
Мне досадно становится, что всю жизнь вместо изучения арамейского языка занималась я ч..., Бог знает, чем! Впрочем, тут же решаю по свежим следам расспросить о дальнейшем содержании речи господней самого Иоанна, если Он мне, конечно, не откажет. В принципе, кто я такая, чтобы Сам Креститель уваживал наивные просьбы мои.
Вот, уткнувшись в колени, грызу себя мелкими быстрыми мышиными зубками. Я ведь элементарно не подхожу под Моисеевы законы. Даже не знаю их. То есть совсем!
Обрезание. Тора. Маца. Рабби. Талмуд. И занавес с золотыми звездами в центре кедрового храма. Знаю царя, это храм достроившего, а, главное, сочинившего "Песнь песней". Когда-то, в подходящем возрасте опус этот меня очень занимал. И вот с такими познаниями подходить мне к тому же Иоанну? И вообще, с моим ли солидным атеистическим багажом, с принадлежностию активнейшей к организациям Антихриста, с моими замираниями и растворениями в созерцании Врубелевского Гения, да слушаниями Рубинштейновского варианта того же Гения? Как сейчас звучит во мне баритональный бас его:
"К тебе я стану прилетать...
И будешь ты царицей ми-и-и-ира..."
И теперь душа дрожит в этом "и-и-и-и!"
А как самозабвенно плескалась я в самых разнообразных искусах, щедро рассыпаемых передо мной Лукавым!
И еще теснее вжимаю я лице мое в сомкнутые колени. Не стыдно мне, нет! Горько. Ни слез, ни раскаяния. Каменная безнадежность, что простят меня те сонмы далеких светлых существ...
- Что же теперь делать? Не вернешь, не исправишь, не замолишь, не умилостивишь! - нежно шепчет знакомый, так и не забывающийся голос, забавно пришепетывая на окончаниях глаголов. Ноздри вдыхают запах, когда-то окутывавший этот голос.
Руки мои, которыми сжимаю я колени, слабеют. Еще немного, и я податливо раскроюсь, вбирая этот шепот каждой клеточкой моего так никому и не понадобившегося тела. Единственный раз показалось мне тогда, что это мое тело любимо. Откуда мне - "спартанскому ребенку"! - было знать, что существуют преступные вожделения и похоти? Бездонный, как Ад, разврат. Что Грех существует, а отсюда и Запрет. И вообще на скрижалях изумрудных вырезана заповедь - "Не прелюбодействуй!"...
- Вот кому интересны твои доводы и оправдания? - продолжает благоухать знакомый голос, - не через грех ли сейчас ты сподоблена видеть самого Христа, слышать даже глас самого Вседержателя? Не узнав горечи, смогла ли бы ты оценить сладость? Не познав греха, впасть в кайф святости?
Слово "кайф" выговорено было специалистом. О, как оно сказано было! Всеми внутренними моими глазами уставилась я на это слово. Оно покачивалось передо мной невиданным цветком, составленным из тяжелых махровых лепестков нелюбимого мною цвета бордо. Лепестки шевелились и втягивали в глубину своего сплетения. Темно-зеленые с коричневым отливом листья тоже были мохнаты. Толстый ворсистый стебель, полый изнутри, крепко держал все это сооружение в унавоженной, смердящей горечью земле. Густой пряный запах, смешиваясь со смердением, забивал его, опьянял. Бесстыдное подрагивание соцветия завораживало. Впервые созерцала я символ Греха. А откуда-то из глубин моего великого "Я" поднималась знакомая прохлада, неумолимо и властно затопляя спровоцированное видением смятение.
- Изыйди от меня, Сатано! - будто и не мои губы прошептали.
- Я не прощаюсь! - уже не шепнул, сказал Голос, - и помни, я появляюсь исключительно по твоему желанию, пусть даже и не очень настойчивому! О, не провожайте меня, не обнимайте, не лобызайте!
Память моя прощально кивнула вслед когда-то дорогому пришепету... Происшедшее свернулось сначала в трубочку, затем скрутилось в шарик и, вытянувшись, гибкой иглою впилось в точку, всасывающую в Неть...
Я перевела дух и подняла лицо.
- Видишь, чем Сатана полезен, - негромко говорит Иоанн, стоящий рядом со мною, - Он ставит перед нами зеркало. Нет ли и в этом промысла Божьего?
И дивилась я словам Его, а Он, скрестив руки на груди, смотрел туда, куда уходил Сын Божий. Фигурка в белом удалялась в направлении противоположном движению остальной толпы, пылящей по дороге к далеким белым строениям.
Ну, да! Он уходил в пустыню. Вспомнилось, о чем так хотелось расспросить Пророка. Но покачал головою Иоанн, еще покоившейся на стройной смуглой шее:
- Или хочешь уподобиться вот хотя бы ему? - указал Он на раба, заботливо усаживавшего престарелого своего господина на такого же старого и смирного осла.
И устыдилась я своего любопытства, которое вообще-то не порок, но...
А Иоанн уже уходил. Вослед людям, тем более что столпившиеся его приверженцы уже ждали его неподалеку.
- А мне куда же? - очень хотелось окликнуть.
Хотелось, но все ли хотения наши истинны?
Я спустилась к реке. Воды, в которых крестился Иисус, над которыми отгрохотали громы и отсверкали молнии, уже протекли к морю. И я умылась в следующих, ни о чем таком не подозревающих, чистых и прохладных таки в эту зимнюю, трескучую у нас на Руси пору. А потом я долго глядела вслед одинокой фигурке, сделавшейся совсем крошечной.
Я слушала себя не то чтобы в нетерпении или нерешительности. Но надо как-то осмыслить, зачем ринулась я сюда в это пустынный край. Конечно же, приглашение дяди Кази, троюродного родственника Фиры Соломоновны, случайность. И еще та! Внук Фиры Додик заболел свинкой, и из всей разянопроспектской башни --кому сбыть билет на самолет в Иерусалим? - она выбрала меня. Ну, да! Нас путали голубоглазые старухи. Да что посторонние! Додик тот же не раз ко мне в объятия бросался. Потом, правда, удивленно:
- Бабуля, а куда твои золотые зубки делись?
Мы с нею только кивали друг другу при встрече да обменивались улыбками на Додикины вопросики.
Так что я здесь вообще под чужим именем и все время ожидаю разоблачения, хотя дядя Казик все понимает, и сразу же отправил меня в экскурсию по стране.
Господи! Ты же знаешь, никаких целей у меня просто быть не может. Миссий тем более...
Между тем автобус пылит по каменистому ландшафту, и экскурсовод, выбрав камень показистее, уверяет, что работу свою по улавливанию Христа Сатана начинал именно вот тут. Я же, поозиравшись, отхожу к другому, совсем растрескавшемуся, и айсбергом слегка поднимающемуся над уровнем современной земли...
- Да ты молодец! - вкрадывается в беспорядочные звуки нашей группы знакомый уже шелестящий голос, издаваемый чем угодно только не голосовыми связками.
- Кто здесь? - притворяюсь испуганною, головы, как и у Иордана, не повернув.
- "Я то-от, которому внимала-а" - с готовностию отвечает голосом лучшего после Шаляпина эстонца.
- Полагаю, не только яблоко погубило Еву? - впадаю в любопытство.
- Я - само обаяние! "Так взгляни ж на меня
Хоть один только раз,
Я ярче майского дня
Чудный блеск моих глаз..."
Почувствовав, что начинаю подпадать, рванула все то же:
- Отойди от меня, сатано! Мы все это уже проходили!
Но Он не отстал, а крестить его мне было нечем, да и перед группой неудобно. Некоторые от скуки пялились, зачем это я отошла, - не нужду ли справить на святом месте?
Молитва же "Да воскреснет..." припасена была мною на очень уж крайний случай, да и не знала я ее толком. Особенно не запоминались причастия: "сшедшего", "поправшего" и
"даровавшего". Записанные на бумажке лежали оные в моей сумке. Не рыться же мне теперь в ее содержимом?
- Неужели ты действительно веришь, что я испугаюсь этих причастий? - хмыкнул нежеланный собеседник.
- Верю! - ясно ответило ему мое "Я".
- Ну, ладно, ладно! - заторопился сразу, - Скажи лучше, как догадалась ты, что именно на этом камне сидел Он? Я, собственно, потому и явился, что удивился.
- Ты можешь нравиться! - вздохнуло мое "не-я ".
То "Я" отступило внутрь, как бы дав обоим беседующим понять, что Оно здесь, и что Оно ничего такого никому не позволит. Вот я и осмелела.
- А зачем ты принялся Его искушать, зная и кто Он, и чей сын, и вообще все зная?
- Если честно, до сих пор не знаю... Азарт, видимо, а вдруг сломается! Ты же видела его - так, не рыба, не мясо. И потом, моя святая обязанность вновь окрестившихся совращать...
- Всех?
- Всех. Кроме младенцев. С несмышленыша что взять? Особенно неофитов, которые еще толком и не поняли, что к чему... Вера - вещь довольно абстрактная. А слабые струнки человеков мне отлично известны!
Рука его наливает в бокал, стоящий передо мною пузырящуюся жидкость. Справа шипит шинами какой-то европейский полис. Мы за белым столиком уличного кафе.
Руку узнаю и отодвигаю бокал:
- Отойди от меня! Надоел!
Джазовый флер полиса сменяется липко-тягучим бульоном тропиков. Журчит за низким долбленным бортиком какая-нибудь Амазонская быстрина. Вполне омерзительные ноздри с шумом выбрасывают залившуюся в вытянутый плоский нос воду. И так близко!
- Страшно? - смуглая рука зачерпывает широкой лопастью весла. Морда уходит назад.
А это чьи же будут руки?
- А посмотри на меня - чего проще! - советует продолжающийся мой собеседник.
Похоже, что он столь же неизбежен, сколь и нежелателен.
- Стоит тебе только захотеть, и страх перед этими гадами оставит тебя, как оставил он племена Африки, чьи дети катаются на их скользких панцирях.
- Это невозможно! - качаю головой, твердо зная, что смотреть на моих собеседников, так живо сменяющих друг друга, ну, ни в коем случае..., ни под каким видом. Тут сам Хома припомнился со своим меловым кругом, букашкой притянутый к очам Вия.
А передо мною уже смерзшиеся навеки торосы и заиндевелый оранжевый капюшон. Свозь кустики инея парок в прорезях для глаз.
- Отойди, Сатана! - повторяю и повторяю изжеванную веками мантру.
Кто же круг охранный меловой или какой там очертил вокруг меня, который худо-бедно но спасает пока меня от Лукавого?
Господи! Как бы мне насовсем от него избавиться?
- Пока это невозможно! - поясняет слева же нежный голосок. Его я тоже, увы, немедленно узнаю. Слезы нерасстаявшей обиды стекают из-под упрямо опущенных ресниц моих.
- Ты плачешь? Почему? - живо интересуется очередная Ипостась Надоевшего.
- По себе плачу, по прорехе, за которой бездна.
Нет, не то. До сих пор не могу понять природу этого самого успешного Искуса, на который я пошла вполне сознательно, зажав в глубинах своих знание его природы, первопричины и неизбежной безрезультативности. Широкая такая прореха, будто ткань Судьбы за гвоздь зацепилась. Так и зияет.
- Хочешь, заштопаю так, будто и не было ничего?
- Было.
- Не сама же - по искусу! - снова меняет облик Искушающий.
Время от времени внедряется во всю эту фантасмагорию местный фотограф из Житомира и тут же выдает квадратик. За деньгами он обещает подойти уже в автобусе, если снимок понравится, конечно же. Уже целая колода из этих квадратиков зажата в моей левой руке. Сама я свешиваюсь через решетку канала и вопрошаю того, кто слева от меня. У самых губ шипит пеной пиво. Как змея шипит... И вместо "отойди от меня..." я собираюсь пиво это заглотить крупными холодными глотками. Но перед тем, как пасть:
- Сколько написано о Тебе людьми вполне конкретными, с именами, с талантом. Соответственно таланту и написано - зачитаешься, зачаруешься.
- Да! - весело подхватывает и своей кружкой по моей пристукивает, - И писано, и рисовано, и ваяно, и пето - грех жалиться!
Он что, не сомневается в своей надо мною победе? И я выплескиваю свое пиво куда-то ему под ноги.
А о том, в белом, что ушел в пустыню, написана всего одна, почти не известно кем, где каждая строка - эпиграф. Нет, не надо говорить! Я могу только читать, читать. Да одной человеческой жизни мало, чтобы дочитаться до сути, такой ясной и простой на первый взгляд.
- Сам-то ты читал эту Великую Книгу?
- Начинал, но на пятнадцатой странице одолевала меня столь же великая скука от бесконечных повторов одних и тех же сентенций. Право не понимаю, как набивающиеся в храмы не засыпают от подобной нудоты?
- Да нет, не потому! Просто, если бы прочел, то перестал бы быть Сатаною!
- Не забывай, я наблюдал все это в оригинале и уже тогда изнемог...
- Как могу я после Откровения, мне открывшегося, с Тобой говорить? Это даже не грех, а преступно-пустая трата всего, что во мне еще осталось. Не хочу тратиться больше! Довольно извела я сил. Пошел прочь! Брысь! Фу!
- Ты моя! - смеется гнусно.
Я вскочила даже от такой наглости и... и... рассмеялась. Вот так точно Пьер хохотал на старой смоленской дороге:
- Ничтожество! По зубам ли тебе моя Бессмертная Душа!
Я еще смеялась, когда меня позвали к автобусу.
- Успокойтесь! - склонился надо мною гид, - В пустыне такое случается.
И бумажный стаканчик протянул, облепленный изнутри крошечными бриллиантиками. Глаза у гида светлые и профессионально прохладные.
- Я просто устала! - растягиваю губы в улыбку.
Кивнул и отошел к своему месту у лобового стекла.
Автобус взял курс на Вифлеем. Маршрут экскурсии произвольно прыгал по хронологии по причинам вполне современным. А я уснула, и меня не беспокоили до самого Иерусалима. Впрочем, у меня выстраивался свой собственный маршрут. По индийскому принципу:
"Зачем тратиться на трудности восхождения, не проще ли побывать там в духе?" Это к вопросу о покорении Эвереста.
Нет, говорить с Этим - это так же неестественно, как убить, украсть и прочие заповеди нарушить! Говорить с Этим глупо, пошло и, главное, ску-ушно. Как Обломову читать дальше пятнадцатой страницы. Вот почему процитировало Это Обломова? Оно довольно, выходит, что Илья Ильич обжорствует, обсыпается и ничего не хочет. Ничего, кроме отправлений своего тела? Выходит, это его Господь "изблюет" за его великолепные 36 и 6 градусов? А уж Павлу он и подавно не нужен - ни-ка-кой!
Снова чего-то не могу свести концами. А надо ли сводить? Как впечатана во всю мною Видимость панорама "Откровения", называемого издревле пугающе непонятным "Апокалипсисом". Читала и не понимала - "Откровение" ли впечаталось в душу, как тавро?
О, если бы фреской такой, какой вижу ее, осчастливить Человечество! Я даже на сидении заерзала.
Господи! Почему не дано мне воплотить сияющее это видение вслед многим пытавшимся это свершить?
Их шедевры, увы, так и оставшиеся эскизами, украшают храмы и капеллы, демонстрируя всю тщету попытки. Блаженны пытавшиеся - мир поклоняется им, как героям. Им, не автору "Откровения", не Господу, не его Агнцу. И я знаю, кто соткал завесу, надежно отгородившую людей от собственно Бога. Завесу из молитв, песнопений, риз, звона колокольного и фресок вот этих самых. Спотыкается человек об этот позлащенный порог посредничества. Напрямую пройти к подлинному престолу никто не отваживается.
Почти никто. Потому те "все святые" тоже превращены в порог. Их "житиями" расшит пресловутый полог, скрывающий Истину.
Фотографии с "Поляроида", съевшие почти всю мою наличность, просмотрев, выбрасываю в тугой ток жаркого воздуха прилипший к окошку автобуса. Что на них? Замершая на камне в одной позе я и сменяющие друг друга предметы моего преступного доверия. Эти, в принципе, поразительные с точки зрения современной науки кадры, кадры мелки и ничтожны по сравнению с тем, что подарил мне Иоанн. Тот, второй, которого Распятый оставил матери и нам вместо себя. Оставил написать самое поразительное из всех Евангелий.
Я из автобуса больше не выхожу, осознав нелепость всей этой экскурсионной затеи.
Извинившись перед дядей Казиком, вынужденным довольствоваться слабой копией своей эн-юродной племянницы, с наслаждением вернулась я в свои "спальные" кубометры. Опасаясь почему-то встречи с оригиналом, выходила я на улицу исключительно ночами. Очень скоро именно в два часа ночи я и напоролась на избегаемый объект, войдя в любезно удерживаемую дверь лифта. Мы стояли друг против друга, и я начала не без облегчения понимать, что меня попросту не узнают. Я перевела дух было, но она, выходя на свой этаж, сказала вдруг:
- Они увозят меня в этот Израиль, будто не все равно, где меня закопают. Э-э-э!
Лифт повез меня дальше.
Читаю эту Книгу, Раскрывая ее на любой странице. Книга о Христа, а попадаю на него нечасто. Савла закрываю - не из язычников же я! И "Откровение не перечитываю - в себе храню сей Исход...
Замирая от неведомых ощущений, прикоснулась я к белому плащу Его.
- Зачем ты это сделала? - схватил меня за руку.
Как воровку какую.
Никто и не понял, что именно я сделала. Решили, что деньги вытащила. Надвинулись на меня сторонники Его.
- Сейчас-то вас много! - говорю звонко.
Звонко - со страху!
- Отойдите все! - тихо, но властно Он им.
Точно царь.
Гляжу на него жадно, потому, на кого же в этом мире мне еще смотреть.
- Зачем ты так, тайком? - с печалью некоторой спросил.
И в глаза не глядит. Веки опустил, отворотился даже.
Но за руку держит.
- Оставь мне хоть чуток благодати твоей! - еле слышно лепечу, - Всю жизнь я искала ее.
- Да разве бы я отказал тебе, жено? Тайком нехорошо.
И руку отпустил.
- Не посмела я. Вон, сколько наползло их на тебя! Не могу я толкаться, распихивать, пролезать.
Меня удивляло, что не уходит Он. Полу отвернутый стоит, в глаза не смотрит, а не спешит прочь-то.
- Вишь, как у нас с Тобою выходит: Ты подходил - я не смотрела, я подошла - Ты не глядишь!
- Значит Отцу нашему так угодно.
- Нашему Отцу? Это как?
- Бог наш. Он ведь и мой, и твой, и всех, кого видишь Отче!
- Ну, да! "Отче наш!" Ты говоришь.
- А не гляжу, чтобы не навредить тебе. Я -то скоро уйду, а тебе жить еще.
- А что такого страшного во взгляде Твоем быть может? Смотришь же Ты на других и ничего!
- Погоди! - мягко ответил - И того довольно, что мы разговариваем. Ты теперь будешь мой голос искать, бедная.
Протянул руку и погладил меня по голове, как дитя.
Боже! Что со мною стало. Век бы стояла так вот, подле Него.
- Теперь ты руку мою будешь искать. - Говорит, как извиняется, - Зачем одариваю тебя. Блаженны неимущие.
- Неправда! - воскликнула я.
Он брови поднял и чуть было не повернулся ко мне.
- У Тебя стать царская, Господь! Меня так и тянет к ногам Твоим пасть!
- Не лги, жено! - качнул головою, - Мы же с тобой - одно! Или молиться сбираешься на свое отражение в зеркале?
Здесь он совсем по-мальчишески прыснул и прикрыл лицо ладонью от следивших за нами.
Тут - то глаза наши и встретились.
Смех его прервался. Руку он не опустил - так и смотрел из-за ладони. Искоса, будто украдкой.
- Вот теперь и ты тайком... - шепчу, слезами залившись, - Господи! Где же найду я такие глаза?
И руками всплеснула я.
- Теперь ты их узнаешь. Только вот что обещай мне!
- Господи, все, что ни скажешь!
- Не называй меня так! - и снова погладил меня по голове, - Обещай не участвовать в известной тебе мистерии, но приходи проводить меня. Нет, нет, не на крест, даже не на погребение!
- Я поняла. Я все поняла.
Тут Он повернулся и ушел. Толпа тотчас окружила Его и скрыла от глаз моих. Все пошли дальше, а я осталась неподвижною, переполненная ощущениями, коим не знаю слова.
Лифт выпустил меня, и тут же кто-то быстренько увел его вниз.
- Ицхак Авраамович! Вы здесь старожил...
- Ну, здесь много таких жило...Спроси у них!
Почему вы решили, что я хочу у вас что-то спросить? - обескураживаюсь несколько, обиды однако не испытав.
Полюбила я этого старика, как родного. За то, видимо, что в его обществе испытываю покой, как если бы Ангел рядом обретался, или просто солнышко, травка и птахи поют.
- Так уже спроси, да? - прервал дядя Казик мой внутренний монолог в его честь. Вовремя, кстати, прервал!
Погружаюсь в его глаза того оттенка голубизны, какой может быть только у иудея, профильтровавшего этот цвет всеми заповедями своего сурового таки Бога.
- Вот где тот, самый первый Храм находился? Настоящее его место?
- Я похож на того, кто это знает? - завращал он было глазами, но тут же накинул на них тонкие, как у птицы, веки, - Этого, кроме тебя самой... Хе!
И почему-то утвердительно закивал.
- Я очень вас люблю, Рабби! - выпеваю тихо, в надежде, что тугоухость старика не впустит серебристую мою нежность.
Но когда я уезжала, дядюшка возник в дверях:
- Я совсем не понимаю, зачем ты туда уезжаешь? Или ты думаешь, что Он русской национальности?
Я только как рыба открывала и закрывала рот, а он, обливаясь слезами, крупными и чистыми, ответил вдруг на мое то, недельной давности тихое пение:
- Ведь Он здесь. Я знаю, ты встретила Его. Он говорил с Тобою! Посмотри, какая ты теперь. Мне даже обидно терять твою расцветшую на моих глазах Радость. Ты меня прости, но как роза, да. Сначала бутончик, а потом - вот так, так...
И руками показывает, как. И ужасно картавит.
- А там! Кого там ты обрадуешь? Они же там все убогие. Да что говорить! - и отмахнул меня руками скрипача.
И улетела я в "Долину смерти". Кстати, встретил меня дядя Казик этими самыми словами:
- Вы что? Прямо из "Долины Смерти"? Ну, оживайте, оживайте!
Он не верил, что я контрабандой протащу Бога через таможню, потому что я ему не сказала, что нашла, нашла место, где стоял Храм. Да он и теперь стоит, если я его увидела. Мало того, обошла и обтрогала каждый его сантиметр. Но я плохо о дядюшке подумала, потому как он высунулся в окно и крикнул с этажа мне, его уже потерявшей навеки:
- Ты - таки нашла его?
И я снизу, с разогретого тротуара, бросила ему прямо в руки Солнце, упругое и восхитительно легкое:
- Да кто такие римляне, чтобы его разрушить! Хэ!
Провожавшие за полы плаща втащили меня в машину - мы опаздывали в аэропорт.
- Вы совсем ничего не увозите из Израиля? - обронил таможенник.
- Я что, похожа на "челночницу"?
- Нет, мадам! Вы не похожи! - не дрогнул он ни одной мимической мышцею.
Быть может, он подумал, зачем же я перла в такую даль, чтобы ничего не купить своим близким. Откуда знать ему, что мои самые близкие остались тут, в этом странном тер образовании нечеловеческого происхождения.
- Я украла у вас родственников! - сказала я, решившись, наконец, на визит, настоящей племяннице дяди Казика. И протянула ей крохотный мешочек с израильской землицей.
- Да на здоровье! - отвечала она мне знакомой и родной ставшей интонацией, но мешочек в ладони приняла и даже к сердцу... это. И глаза прикрыла знакомыми тонкими веками.
- Они меня так провожали. Меня мать родная так не встречала, как они провожали! - ловлю и себя на упруго покачивающейся интонации города акаций.
Ощутив знакомую прохладу отсутствия в яви этой стоящей в метре от меня женщины, спешу к "неотложным проблемам", которых в последнее время у меня просто быть не могло. Слава Богу, конечно!
А еще я подумала, что же это у них за фамильный дар - не выдавать своего присутствия. Какой дар? Выработанный веками инстинкт. И потом припомнилась мне их заповедь о "семи шагах". Замечательная санитарно-профилактическая мера, охраняющая бесценное наше эфирное тело. Особенно необходимая для меня, вечно выплывающей из своих пределов. Уже за углом нагнал меня внучатый племянник голубоглазого иудея:
- Бабушка просила передать, да!
И я приняла пакетик с частью привезенной обетованной земли в пустые свои ладони.
- Она сказала, что сообразила на троих! - выпалил улыбчиво.
Естественно, я запустила руку в его нездешние кудри. Земля ли была с того самого места, где я встретилась с Христом в последний раз.
В одном из скверов вечного города на задвинутой в угол лавке мне думалось особенно легко. Неделю я проверяла себя, выслеживая ощущения свои и мысли.
Точно! Только здесь все лишнее трусливо отступало перед легко льющейся способностью думать. То есть в угол это задвигало меня то, другое "Я".
Когда Оно заскользило по инкрустированным плитам, меня холодом обдало спокойное знание, что Храм был и есть вот здесь, в пределах раскидистого довольно сквера. Вот только на месте, где ковчег стоял выпендрила небоскребик какая-то местная фирма. Золотой телец! А как же?
Ужо тебе!
И ежедневно, до самого отъезда, таскалась я в этот сквер, на это вот всегда пустовавшую лавку. Правда, после встречи с Христом начала налипать на нее всякие разные люди, вряд ли понимавшие, почему не тянет их пить и курить на ней, а так же заниматься многочисленными разновидностями блуда, благо лавка к тому располагала своей уединенностию.
Я прилежно перечитывала "Ветхий Завет", удивляясь тому несовершенству, которое оказалось свойством моего восприятия во времена первого прочтения Книги номер один. Я даже не уверена, что прочла тогда "Завет" целиком. Вообще-то, содержание его внедрилось в мое сознание еще до первого прочтения - через зрительный ряд. Меня водили по музеям, а там сюжеты всех почти картин отсюда вот. Теперь уже нахожу я там такие живые, объемные кусочки. А Бог-Отец, не смотря на иноматериальность, совсем живой. И в положение входит, и гневается, и раскаивается. "По образу и подобию" в общем!
И как же можно было целым народам и странам втемяшить на несколько поколений вперед, что Его и нет, и не было, и не будет никогда, потому что быть не может?
До строительства Храма я еще не добралась, как не переселились еще Авраамовы дети из шатров в каменные городские строения. Бог еще даже Ковчега со скрижалями не спустил сверху нам грешным. Но вот, я в готовом уже Храме. В правом его приходе. Видна мне капитальная стена, изукрашенная с немыслимым мастерством и красотою. Народ вокруг какой-то. Настрой, как в перерыв между службами. Сидят по стеночке на длинной лавке, очень похожей на наши, что в спортивных залах вдоль стен. Ох, уж эти наши спортивные храмины! Ползаю по этой стене, балдея от мозаики, резьбы, чеканки. Пальцами все это обтрагиваю, набираясь живой силой давно почивших мастеров. Кабы поняли люди, зачем их в Музеи зазывают да силком за ручонки детские тянут! Да вот за силой же этой великой!
Метрах в десяти у стены выступ, высотою метра в три, не до потолка, ширмой такой. В Православном Храме в этой стороне в обычае Распятие, плоское или объемное, если не сама "Казанская Богоматерь". В этом храме икон совсем нет. Быть может, и идет через резьбу да орнамент какая-то вязь иудейских надписей, так не сильна я в их языке. То есть, совсем ни бум-бум. Знаю только, что слева направо читать надо да несколько букв.
Так у этой самой ширмы кучка прихожан. Я , повторюсь, шедевром архитектуры наслаждаюсь, хотя недостойность свою даже находиться здесь остро чувствую.