Воевать плохо в любую пору года. Знойным летом ли, когда сидишь в окопе, и взъяренное на неразумных людей солнце так жарит с небес, что даже под гимнастеркой кожа краснеет и покрывается волдырями. Принесенная с родника из далекого тыла вода уже закончилась, а до спасительной прохлады вечера еще дальше, чем до смены, которая еще и всегда опаздывает. И понимаешь, что все, что было в твоей жизни - любовные неудачи, неумное и опасное подозрение особиста, и даже полученное полгода назад ранение - это такие пустяки перед всепоглощающей жаждой. Стоит прикрыть глаза, и в них видишь то, о чем мечтаешь более всего. Полстакана холодной влаги. Сверкающей, искрящейся, безумно вкусной. Предложи тебе за нее отдать пять, да что там, десять лет жизни - в этот момент согласился бы, не раздумывая. А рядом, всего лишь в сотне метров, бежит, сверкает целая полоса этой недостижимой радости. Равнинная речка с наклоненными над ней посеченными осколками ивами. Медленно, вальяжно шевелящимися, томными от доставшегося им наслаждения длинными бурыми водорослями. Запускающей по глади круги мелкой рыбешкой. Так хочется окунуться туда, погрузиться с головой, и пить, захлебываясь этим простым счастьем, которое почему-то не понимают те, кто им обладает. Но над обрывом за рекой перечеркивает горизонт уродливая глиняная полоса, ощетинившаяся буграми дзотов, брустверами огневых точек. Немцы. Так же пожирающие глазами водную гладь и ненавидящие тебя еще и за то, что, так же, как и ты, не имеют возможности в неё окунуться.
Да и зимой не легче. Не раз так бывало - вжимал в снег идущую в атаку пехоту плотный огонь. Да такой, что головы невозможно поднять. Тех, кто пытался двигаться, вперед ли, назад, подстреливали. А остальные, боясь пошевелиться, ждали на 30-40-ка градусном морозе темноты, спасительного раннего декабрьского вечера, чувствуя, как коченеют, болят, а потом перестают реагировать, шевелится ноги, руки, индевеют веки, а глазные яблоки превращаются в льдышки - у кого карие, у кого зеленые, а у кого, как это и положено льду, голубые. Так, случалось, и замерзали - целыми взводами да ротами.
Осенью же доканывали холодные недельные проливные дожди. Мокрым было все - цепляющие за ноги неподъемные пласты глины, шинели, портянки, да и сама душа чернела, набухая злой, выматывающей влагой. И тогда уже мечталось о лете, казалось - нет ничего лучшего, чем вернуться в тот еще недавний июльский или августовский зной.
А весна...
Вот весной все это с Иваном и случилось
Мартовский недолгий бой с прорывающимся из окружения противником укатился за поросшие изломанным хилым лесом рыжие глинистые холмы. Оттуда доносился рев танковых моторов, треск пулеметных очередей, орудийные залпы.
А Деев остался один на один со своей проблемой. Немцем в серой мышиной шинельке, залегшим за каменой россыпью на изгвозданном траншеями, рытвинами, перепоясанном следами траков поле.
Иван уже с дюжину раз пожалел о том, что углядел метнувшуюся в сторону долговязую фигуру, погнался за ней. И теперь рота ушла вперед, выковыривает противника из превращенных в укрепления оврагов. А ты тут воюй в одиночку, без поддержки товарищей.
К злости добавлялась досада на неразумного, не признающего свою обреченность врага. Ну, вот что бы этому гаду не сдаться - ведь понятно, что опрокинули их, теперь будут гнать с сотню кэмэ, а то и больше. Куда он теперь денется, из окружения, да на чужой земле?
И Ивану бы плюс - сопроводить пленного в тыл, сдать, кому положено. В штабе уточнить насчет писем да посылок, чтобы сразу с собой в часть прихватить, Зайти на кухню - поесть солдату, это никогда не лишнее. И немчуре хорошо - живым ведь останется! Даже подлечат, если раненный. Так нет же. Садит из своего карабина так, что пули близехонько ложатся, раз даже по каске скользом пришлось. Словно камнем по рельсу заехали, и зазвенела в голове в ответ давняя контузия, тюкнула молоточком в виски так, что в глазах на мгновение помуилось.
Деев выцелил щель между валунами, из которой торчал ствол. Очередь. Слева брызнула каменная россыпь, значит, ведем вправо.
О-па!
Попал или нет?
Карабина не видно. Это плохо. Если попал, оружие должно выпасть из рук или остаться на прежнем месте. А раз ствола не видно, то, может, враг просто меняет дислокацию. перемещается с пристреленной автоматчиком позиции. А может, что очень хорошо, и отвалился на землю с рваной раной вместо глаз и теперь напитывает своей кровью под будущее разнотравье истосковавшуюся по мирной жизни почву.
Ну и что теперь делать?
Выжидать или рискнуть?
- Фриц, сдавайся! Гитлер капут!
Молчит, конспиратор хренов..
Иван сдвинулся с позиции на метр влево.
Пригнулся, держа на прицеле валуны, побежал вперед, забирая в сторону, к огромной ямине, чтобы было спрятаться, если не срослось.
Твою мать!
Жив, гадина!
Над камнем взметнулась рыжая голова, карабин, даже черный зрачок смерти видно. Выстрел, Иван вильнул влево, шмелем мимо уха пропела пуля, ответная очередь, еще выстрел, Деев нырнул в воронку, вспугнув прятавшихся в них малых птах, то ли зимородков, то ли коростелей. Вскинул автомат.
Немец залег.
Конечно, несомненный плюс, что подобрался к нему на десяток метров. Чем ближе, тем весомее ППШ против винтаря.
Но очень плохо, что воронка на две трети заполнена не до конца стаявшей весенней водой. На дне голубеет лед, да и окраннки в ломких белых пластинах. Под самую грудь подбирается стылая жижа. Долго здесь не вылежишь. Да и патронов осталось на полдиска.
Конечно, есть еще пара гранат. Только из положения лежа столько не прокинешь. Тем более за валуны.
Может, на нервы пока подавить? Ну ведь не железные же они у этого фигурой похожего не вешалку немца? Студиоз, может быть. Из последних наборов, которыми Гитлер замещает выбитых за годы войны кадровых вояк.
- Фриц, сдавайся, скоро наши придут, тебе хана!
- Дойчен зольдатен нихт капитулирен!
Надо же, откликнулся.
- Врешь, - прошипел Иван, - еще как капитулирен. Не 41-ый, видели-знаем.
Ладненько, будем караулить. Здесь и позиция поудобнее. Если бы не вода. Гимнастерка до груди мокрая, обхватила ледяным компрессом тело. а ноги уже судорогой ломит. Как корежит-то, а, и не вытащить, не растереть. Да и самые интимные места так прохватывает, что ныть начинают. Так и без детей можно остаться. Если вообще выживешь.
- Ааааах! - застонал в полный голос Деев, через крик пытаясь выплеснуть боль.
Мелькнула над камнем рыжая голова. Каску потерял, сволочь?! Уже неплохо...
Вот тебе ...
Длинная очередь, что должна была перерубить шею врага, пресеклась.
Да что это такое?
Бог, если ты есть, полжизни за десяток патронов!
Или дьявол, все равно...
Поздно. Ушел момент.
Залег немец, скрылся за булыжниками, что в цвет его шинели. Да что ты будешь делать-то, в такой ситуации? Если не везет, так не везет глобально. Был бы на прежней позиции - плюнул бы на врага да отполз потихонечку назад. А отсюда - не получится. Бежать, петляя - и в нормальном состоянии шансов уцелеть не очень много. А с ногами, которые вот-вот скрутит судорога - это смерть без вариантов. Причем позорная - с пулей в спине. И стрелять нечем, только пара гранат, чтобы отмахнуться, если сам немчура вперед полезет. Значит, вся надежда на то, что кто-нибудь начнет отбитые позиции чистить. Вот тогда фрицу точно хана.
- Даже в плен брать не буду, - мстительно подумал Иван. - Просто займу у ребят патроны и пристрелю как собаку. Надо же, "нихт капитулирен". Сволочь.
А с другой стороны, может догадается немец сам отползти. Тогда хоть из этой ледяной западни удастся выбраться.
Конечно, если по ситуации разбираться, то он тоже думает, что в ловушке. За грядой камней на полверсты открытое пространство, на нем от пули не убежишь. Тем более от автоматной очереди. Значит, надо сидеть и ждать свой шанс. На то, чтобы свалить точным выстрелом надоедливого преследователя.
Словно стальной нитью сжало грудь, полоснуло по ребрам. Нижнюю свою часть Иван уже по отдельности - где ноги, где пах, где живот - не чувствовал. Будто сплошной комок ноющей боли.
- Еще немного, и сердечку каюк, - решил Деев, - просто сползу на дно воронки, захлебываясь грязной водой. Вытягивайте, похоронная команда, утопленника.
Ну, уж нет, если подыхать, то лучше от пули.
В голову пришла шальная мысль.
- Нихт шлиссен, камрад! - заорал Иван.
Поднатужился, выбросил вперед, подальше от себя, ППШ.
Извернулся, снарядил гранату, сжал её в левой руке.
На четвереньках, подтягиваясь на упертые в грязную землю кулаки, выбрался из воронки. Сил встать не было, потому остался на коленях.
- Нихт шлиссен! - прокричал еще раз. Левую пятерню, с лимонкой, поднял и спрятал за макушкой, показывая. что сдается.
Правой ладонью приходилось опираться на мокрую глину, чтобы не опрокинуться назад.
Над валунами появилась рыжая голова. Зрение и слух Ивана обострились необычайно, он слышал, как шуршит шинель немца. Увидел его разные глаза - серый и голубой. Взгляд был усталый и равнодушный. Как у повара на ощипываемого сотого за день петуха.
Германец не спеша, очень плавно, словно на стрельбище, поднял карабин, прицелился.
- Вот и все, - отстраненно подумал Деев, - даже не подойдет на бросок, сволочь. Так и сдохну. Если не от его пули, так от своей гранаты, которую не удержу.
Щелкнул боек.
- Пух, - сказал немец.
Криво улыбнулся. Махнул рукой, словно прощаясь. Повернулся, и не спеша, пошел по полю.
- Ах ты, сука, так у тебя тоже патронов нет!
Ярость добавила сил. Иван привстал, извернулся, бросил гранату. Она долетала до валунов, рванула между ними, сыпя осколки во все стороны. Один долетел до Деева, смачно тюкнул в глину рядом с коленом.
Рыжий вогнул голову в плечи и скачками, петляя, понесся к оврагу, что резал поле наискось и расходящимся шрамом уходил к горизонту.
- Мразь! - заорал Деев, - беги, ржавый ублюдок! Беги, скрывайся! Все равно никуда не денешься! Я тебя найду - по рыжине, по разным глазам, пусть до Берлина и дальше нужно будет дойти! И я тебя убью, клянусь товарищем Сталиным и мамой, даже если всю Германию надо будет перетряхнуть! От меня не скроешься, тварь! Мразь... ведь чуть не сдох из-за тебя, гадина такая...
Упал на разъезжающуюся под руками глину. И заплакал, то ли от облегчения. То ли от обиды..
***
- Что с ними, Макс? - Эльза прижалась к плечу мужа, разглядывая двух стариков, - хотела их на пару вместе с внуком сфотографировать. А теперь и не знаю, стоит ли вообще сына звать...
- И я не знаю, - Максим Деев прикусил губу. Потер переносицу, повторил, - не знаю. Сначала мой дед ни за что не хотел ехать к нам в Бремен. Идиосинкразия, у него, видите ли, с войны. Потом как увидел твоего, так сразу чуть ли не с кулаками набросился. А теперь вон, сидят, обнялись, как голубки, на пару слезы льют. Ладно, давай не будем мешать, сами разберутся.
- Нашел я все-таки тебя, сволочь, - шептал старший Деев, сжимая теплые сухие пальцы разноглазому немцу, - обещал найти и таки нашел! Я ведь полсотни лет, да больше, мечтал, как до тебя доберусь и прикончу. Ну и что теперь прикажешь нам делать?