- Ну, ударь! Соверши поступок, хотя бы такой!- она наступала на него высокой грудью, встряхивая распущенными волосами, невероятно желанная и недоступная даже для прикосновения. - Не можешь? А что ты можешь? Канючить о своей гениальности? О своём великом предназначении? Ты - фюрер? Так он хоть в армии служил! Ты не можешь ни-че-го! Ты - ноль! Существо округлое и бессмысленное!
Продолжая говорить, бывшая любовница пианиста Аскольда Сомова мелкими, но чёткими шагами наступала и наступала на мужчину, пока окончательно ни вытеснила его сначала в прихожую, затем, решительно открыв дверь, и на лестничную клетку.
- Прощай, бренчалка клавишная! - крикнула странную фразу красавица. - И не звони, не надоедай! За подарки - спасибо! Назад не верну! Пока-пока!
Аскольд немного пришёл в себя только на улице, причем, незнакомой, куда он забрёл неведомо как. Вернул его в чувство мелкий прохладный дождь, словно закипающий на воспаленном лбу, пылающих щёках. Он огляделся, прикинул, куда, примерно ему надо идти в наступающих августовских сумерках, да и пошёл, то ускоряясь, то замирая, бормоча бессвязно и глухо:
-Да, я не могу ударить, не могу убить, не могу драться. Я не фюрер! Но я люблю. Я - музыка! Аккорды! Так, значит, моя дорогая, если бы я избил твоего нового друга, ты меня бы зауважала? Бред, бред, тысячу раз бред! А подарки? А поездки в Испанию, Грецию? Вот так, всё к чёрту, лишь потому, что я не могу быть решительным и злым? Дура, гнусная дура. А я докажу, докажу, что способен на поступок!
Дождик кончился. Ударил началом Первого концерта Чайковского мобильник. Звонила мама.
- Мама! - крикнул Аскольд. - Ну что ты меня выслеживаешь! Да, нет... Я не грублю.. Ну, прости, просто я взвинчен. Прости ещё раз... Скоро буду дома. Целую.
Голос его стал виноватым и дряблым. Отключив телефон, он до боли закусил губу. Снова, снова, бесчисленный раз, он мгновенно стушевался перед резким ответом, чужой волей. Неужели он действительно не способен на решительное действие, хотя бы решительный ответ? Он ускорился, размахивая руками и задел какого-то лёгкого, в светлой рубашке, старичка, который болезненно охнул, хотя Аскольд коснулся его чуть-чуть, мимолётом.
- Извините! - спохватился пианист. - Что вы стонете? Я же вас чуть-чуть задел. Разве больно?
- Мне и этого хватает, - ответил, морщась, старичок, - у меня ведь грудная клетка распорота... Каждому ж психу не скажешь. Тем более в десять вечера на улице, верно?
Старичок хихикнул.
- Как распорота? - Аскольд даже остановился. - Тогда зачем вы на улице? Ночью?
- А дела? Ездил к больной дочери, - старичок явно обрадовался собеседнику и приблизил к нему свое худенькое лицо. - Дело в том, что три недели назад мне сделали операцию на сердце - поставили пять шунтов, ну, заменили испорченные артерии и вены на другие, у меня их взяли из ноги. Для этого распилили грудину. Понимаете? И сейчас я хожу как стеклянный, а ходить надо, у дочки сломаны ноги, и я ей, а не она мне, вот парадокс, вожу продукты. А мне сейчас, чуть ткни в грудь - и я покойник. Хотите, покажу шрам?
Он начал расстегивать пуговички рубашки на груди.
- Ой, нет! Не надо! Ещё раз простите! - расстроено сказал Аскольд.- Может, сопроводить вас?
- Не стоит, молодой человек, но всё равно - благодарю за участие! - старичок коснулся ладонью летней шляпы, и его сутулая, небольшая фигурка стала медленно растворяться в глубине мохнатой от низкой зелени улочки.
Пианист автоматически сделал несколько шагов за прохожим. "Как он беззащитен перед любой случайностью" - мелькнуло в взбаламученной голове Аскольда. - "Поскользнётся, упадет и - конец! А если кто ударит в грудь? Ведь, всего один удар. Хулиган, пьяный.. Мало ли кто!" Его вдруг поразило то, что он четко представил себе, как чей-то кулак проламывает грудину старичка и тот, хрустнув, падает на мокрый асфальт... мёртвым?
Аскольд не заметил, что он опять ускорился и почти догнал старичка. Тот медленно, действительно, как стеклянный, двигался по уходящей чуть вниз улочке. "Один удар... А если бы ударил я?" - вдруг ожогом мелькнула дикая мысль. Аскольд вспотел весь, сразу, как облитый горячей, пахучей жидкостью, которая даже глаза ему застлала. "Вот и поступок был бы..." - мелькнула вторая дикая мысль. - "Вот она завертелась бы". Она была, конечно, бывшая возлюбленная, только что выгнавшая его. Пианист почти уже вплотную шел за старичком, который свернул с улицы и заходил в широкий, с детской площадкой в центре, абсолютно пустой двор. Старичок остановился и решительно обернулся.
-Это опять вы? - спокойно спросил он. - Всё-таки решили сопроводить? Да я уже дойду, вон, за этим двором - другой двор. Там и мой дом. Или вам что-нибудь надо? Денег у меня нет, грабить глупо, хи-хи (старичок явно шутил).
-Что вы, что вы, - всполошился Аскольд, продолжая потеть, - вот, ну, а шрам покажите мне? Я из-за этого. Ну, глупо, конечно, не надо...
-А чё, смотрите, - старичок спокойно стал расстегивать рубашку, - у меня такой шрам первый в жизни. Вам видно? Интересно? Только не трогайте его...
Он повернулся так, что свет далекого фонаря достиг его узкой, с редкими седыми волосками, груди. Шрам был виден плохо, но Аскольд разглядел коричневую, неровную полоску, за которой он гораздо яснее представил разрезанную грудину, которую можно развалить одним ударом. Его ударом, а не неведомого хулигана или пьяницы. "Вот она завертится" - снова забилось в голове.
- Посмотрели? Вот вам шедевр медицинской хирургии! - старичок стал застёгивать рубашку. - А вот дочь и смотреть не захотела. Страшно, говорит... Ну, всё? Будем расставаться?
Последняя пуговичка никак не застёгивалась, там коричневел кусочек шрама, и Аскольд, легонько ткнул туда двумя пальцами. Хруста не было.
- Вы что? - вскрикнул, отшатываясь, старичок. - Больно же...
Аскольд ударил яростно. Кулаком. Теперь что-то действительно хрустнуло, но старичок не упал мёртвым. Он, согнувшись и закрыв грудь руками, заорал визгливо, очень громко, но Аскольда это не остановило. Он ударил ещё и ещё раз, ему показалось, что хруст стал невероятно громким, заполняющим весь мир, но старичок не падал и не умирал. Он шатался, сгибался, от его крика всполошились и вспыхнули окна домов. Аскольд тоже кричал:
- Вот тебе поступок! Вот поступок!
Послышались женские истеричные голоса, крики "полиция", Аскольд прекратил избиение, согнулся и побежал. На секунду он остановился у выхода со двора, оглянулся и увидел, что старичок все-таки упал на землю. "Я сделал это" - яростно и сипло то ли сказал, то ли проскрипел пианист. Он побежал уже легко, освобождено, его грудь задышала восторженно глубоко, музыканта охватило чувство радостной свободы, и даже зазвучала какая-то победная мелодия....
Но в груди, вдруг, запрыгал странный комок, лёгкий и горячий, который стал расти, тяжелеть и заполнять всю грудную клетку. Пианист стал бежать медленнее, начал задыхаться, и вдруг острая, сумасшедшая боль пронзила его сердце как раскаленный штырь, и мужчина упал лицом в асфальт... "Опять не получилось" - мелькнуло в умирающем сознании пианиста. Дёрганным, судорожным движением Аскольд повернулся на спину, чувствуя, как горячая волна заливает грудь, как почему-то стали сводить судороги кисти рук, видя как меркнет и без того тёмное небо, которое стало всё быстрее кружиться, свиваясь в спираль. "Вот и завертелось" - последний проблеск мысли прорезал мозг и исчез вместе с последним вздохом...
Старичка всё-таки спасли, и он прожил ещё девять вполне достойных лет, вкушая молочко и кашки, бесчисленные таблетки, засыпая и просыпаясь перед телевизором, так как на улицу он никогда больше не выходил. Родня, забирая его пенсию, всё понимала.