В тяжких морщинах лба он шевелил гусеницами бровей и извилинами мозга, подобно клубку червей, пожирающих самоё себя. Анальный тип он был, по определению старины Фрейда, и влачил своё муторное существование, многодумный и угрюмый, облепленный фантомами врагов, как полутруп в могиле собственной ограниченности. Ни единый луч радости не проникал в склеп его черепа, где он жил своей не-жизнью, отравляя гнилостными испарениями окружающих. Но, окружающие от него зависели, и это приносило ему извращённое удовлетворение - дёргать за ниточки, мучить, унижать. Как и всякий тип, обладающий больным воображением, он был трус и не мог обойтись без ближнего окружения, ограждавшего его своими телами от реальной жизни. Он был постоянно оскорблён или ждал оскорбления, ощущая свою неполноценность и наслаждался, когда ему удавалось найти слабину в ближних, - это служило ему доказательством своей силы. Он был из числа вечно правых, а чтобы быть вечно правым, следовало постоянно делать кого-то виноватым. При этом, он умел быть милейшим человеком, если это ему ничего не стоило и, если на объект своей милости он больше ничем не мог повлиять, - ему нравилось купаться в волнах приторной лести, исходившей от духовно нищих, составлявших его дальнее окружение. Свою же собственную дочь он ненавидел лютой ненавистью. Не только за то, что она была независимой и посмеивалась над ним. Но, ещё и за то, что она не оправдала его ожиданий. Он рассчитывал, не прилагая усилий, вырастить покорное и вечно восхищённое им существо, однако, не вышло. Выросла безбашенная, дикая сука - вся в мать. Даже в тайных глубинах своего мозга, он не мог признаться, что завидует ей. Её силе, её безоглядности, её способности делать всё, что захочет, не думая о последствиях. Она была красавицей, в мать. А он, - так себе, сморчок. И знал это. Она была женщиной. Он был мужчиной. Но, жить так, как она, он не мог, - не хватало силы и смелости. Он знал, что её мать вышла за него не по любви. Он убедил себя, - что из-за его глубокого ума. На самом деле, ума она в нём просто не видела, а денег у него тогда ещё не было. Она сочеталась с ним так, как пантера могла бы сочетаться с гиббоном - из прихоти, и отдала дочери свои гены, взяв у гиббона всего лишь пару капель его вялой спермы. Она и умерла из прихоти, нормальные женщины так не умирают - её перекусила пополам акула, где-то у побережья Южной Африки, куда она сбежала с любовником и всё, что от неё осталось, это всплывшее на поверхность пятно крови и бешеная сука - дочь.
От любви до ненависти - один шаг. От ненависти до любви, один шаг - как в смерть. Смерть, как и жизнь нельзя увидеть, увидеть можно только труп смерти. Но, труп смерти люди закапывают в землю, а среди трупов жизни - живут. Смерть незрима, но доступна внутреннему созерцанию, она и любовь живут в междумыслии, посредством сталкивания гетерогенных семантических полей и дискурсов, Эрос питается жаждой неведомого.
Кроме грязи грязных слов и мыслей у него не было иного средства кодирования той пульсации смерти, которая предшествует любви, обратной Эросу - пробуждению демона Танатоса, обручённого с ней.
Он жил в своём гниющем коконе, не замечая, не чувствуя, как в нём зреет кровавое яйцо, из которого готова родиться летучая тварь.
Он сидел в своём глубоком кожаном кресле, как в коричневой луже, когда Эвелина - явилась. Как всегда, - за полночь. Потом, он услышал шум воды. Она принимала душ. Грязная блядь.
Он отставил недопитый стакан. Прошёл в ванную. Рывком отдёрнул пластиковую занавеску.
Дочь смотрела на него, широко распахнув глаза. Он закрыл глаза. На сетчатке осталось её белое тело с чёрным треугольником внизу живота. Он открыл глаза. Она опустила руки. В её глазах он увидел своё отражение. И схватил её за горло.
Он был пузат и неуклюж, они вместе свалились в ванну, он распластался на ней, как жаба, стискивая тонкую шею.
Перед тем, как дочь умерла и его аорта лопнула, из его тела пролились две капли спермы, - ровно столько, сколько понадобилось, чтобы дать ей жизнь.