Аннотация: Это фотография широко открытыми глазами ребёнка. Так было. Ребёнок не спрашивает, как должно быть, почему всё так - ребёнок просто смотрит и видит.
Беспризорники. Детская проституция. Из воспоминаний " Детство в Салаире".
- Эй, пацан! На нас с тобой кто тянет? А кто на нас тянет, а?
Этот сиплый, простуженный, совсем не детский голос из под груды на дрова привезённых мазутных шпал и шахтовых брёвен, драный ватник-фуфайка, серое общербленое дождём и морозами безгубое лицо - может младше меня, может старше - пытается встать, не получается, пьяный? - Нет, голодный. Сегодня бы сказали: "Против кого дружить будем?" - Предложение помощи и покровительства - за хлеб.
- Притащи хлеба, пацан, а ? Притащишь, а?
Да, хлеба. Деньги ему не нужны, - это даже мне, малолетке, понятно, не надо ему денег. Ни в магазине, ни на рынке ему ничего не продадут, и не подадут, ни крошки хлеба, да и не пустят его в магазин, все женщины, вся очередь к прилавку на одно лишь его появления в магазине зайдутся единым ором и в десяток рук выкатят, выкинут его за порог магазина да ещё и прибьют.
- Они .. уже всех достали.. ничего нельзя оставить.. всё тащат.. картошку из погреба.. яйца из под кур.. крысы !... хоть капканы ставь!...
Зима? Где же они зимовали? Теплотрасса - там только кошка пролезет, не было нынешних теплотрасс в заснеженном рудничном Салаире : в наших домах и бараках топились печки, и бань в огородах не было - все ходили "в свой день" в шахтовую мойку.
Однажды я видел, как они спали - вместе с нашими дворовыми собаками, в собачьей норе под стайкой. Ночью, в свете чьёй-то отцовской шахтовой проводки (фонаря) мы заглянули в дыру, что вырыли наши дворовые ( всех и ничьи) собаки под нашей стайкой - там, между двумя собаками, обнявшись с ними, скрючился (лась) кто-то из них. Да, между собаками, - теплее..
Странно, я помню имена этих собак: Тобик и Альма - здоровенные псы, готовые загрызть любого чужого, зашедшего на наш двор, но позволяющие нам, дворовой малышне, виснуть на них, держаться за их клыки ( было и такое фото!), обогревающие своими телами беспризорных.. , помню, как звали наших собак, но вот имён беспризорных я не помню, ни имён, ни кличек - по одному, реже по двое- трое, появлялись они во дворе, жили, исчезали Странно так же, - сегодня (убереги, Господи, от сумы и от тюрьмы) " бомж", "запах бомжа" стали понятиями нарицательными. Тогда этого запаха мы не замечали - мы играли с ними в пристеночек, тусовали с ними засаленные карты, разбегались при появлении милиции. Мы знали и понимали: милиция для них - это смерть.* (Смотри примечание 1).
Здесь, на дворах, питаясь ворованной из погребов "картохой" (а что там ещё могло быть, в наших-то погребах?) и кусками хлеба, зимуя в норах с собаками, они были хотя бы живы, какое-то время, - в милиции, в распределителе, в колонии была смерть, скорая и неминуемая. Мы это знали из рассказов тех, кто как-то умудрились сбежать из этих распределителей и детдомов. Потом мы прочитали и "Республику Шкид ( Школа имени Дзержинского)" Лёньки Пантелеева, и книгу Макаренко, и писали сочинение об его образцовой колонии. Помню, как хмыкал папа, читая мой патетический шедевр о советских колонистах Макаренко. Папе моему хлебнулось от души по этим детским колониям - увезённый младенцем в Харбин, вернулся четырёхлетним, в 1923, со своей матерью в СССР, и пошли бесконечные лагеря, ссылки, колонии и поселения. Рассказывал, как на стройке Магнитки увидел с пацанами что-то красненькое за колючей проволокой, на грядке в огородике начальника колонии, подкопали, залезли, сорвали, разделили и съели, без соли. Не понравилось. Это был первый помидор в жизни папы. И как потом, и не один день, выколачивали из них, 12-14 летних пацанов, признание, кто разорил огород, кто сорвал помидор. Папа выжил. Чудом.
И ФЭД у нас дома был, папин первый фотоаппарат, первая папина дорогая покупка - фотоаппарат собран в колонии имени Феликса Эдмундовича Дзержинского - наркомана-кокаиниста, который очень любил детей.** ( Смотри примечание 2. Только фотоаппарат этот не должен был попадаться на глаза маме. При виде этого фотоаппарата белели мамины глаза, становились белесыми, и дальнейшее могло быть непредсказуемым. Мамину крестьянскую семью вывезли в тайгу и выбросили зимой в снег. За зиму из восемнадцати детей выжили шестеро, остальных так в снегу и похоронили, нечем было мёрзлую землю долбить. Весной, тех кто выжил, вывезли на стройки народного хозяйства, в те же колонии и поселения. Но при всём этом пресекалось любой наше общение, и моё, и сестрёнок, с беспризорными на нашем дворе. Непостижимым для нас образом родителям немедленно становилось известно о наших играх с "ними" - и следовала жесточайшая лупцовка, особенно жестокая, если мы осмеливались приводить "их" в квартиру или, даже, просто в подъезд. Как родители догадывались ? Сегодня я понимаю - по запаху.
Помню последнюю встречу с беспризорными на нашем дворе. Под Новый год, крутой мороз, за нашими стайками соседи устроили сенник: в досщатой загородке два стога сена. приваленные к стенке стайки с коровой, вот под этими стогами и обнаружилось убежище беспризорных: под стогами они прятались, ночами грелись коровьим теплом. Наверное, корова разделяла с человечьими детьми своё тёплое пойло. Не знаю. Всё как в чёрно белом старинном кино. Только два цвета: чёрный и белый, нет тени и нет тонов. На дворе черная громада грузовика с жестяной будкой вместо кузова. В подъезде наш сосед Саня Постников, наша Салаирская знаменитость - футболист, обняв, удерживает Тобика, сжимает его пасть, прямо у грузовика кашляет, захлёбываясь чёрной кровью, навылет простреленная Альма. Пройдёт совсем немного лет, и через замёрзшую лужу вот такой же, чёрной крови, будем мы переступать всю зиму, по дороге в школу, лужу крови зарезанного финкой под сердце, после танцев в Клубе, Сани Постникова. От коровьей стайки два милиционера, в полушубках, в ремнях, тянут по снегу беспризорника - девчонку. Тянут за руки, каждый за свою, не спеша тянут, через весь двор. Чёрные ступни девчонки царапают утоптанный снег двора, на девчонке ничего нет, вообще ничего, только мазутный ватник, задравшийся ей за голову. Девчонка тащится голым животом по снегу, струна позвонков по чёрной спине, не ягодицы - два мосла, обтянутые кожей, спичечные ножки девчонки расползаются открывая безволосую промежность. Милиционеры дотащили девчонку до грузовика, подняли в железную будку её голову и руки, тут же взявшись за её ноги, каждый за свою, разом кувыркнули тельце девчонки в будку, последний раз мелькнула на весь двор её нагота, в будку полетел свалившийся мазутный ватник, лязг дверцы, железного накладного засова, щелчок навесного замка . Милиционеры, оба, пропихиваются в кабину, к шофёру. В клубах дыма, пробуксовывая по льду, грузовик выползает со двора. Злость милиционеров понятна и объяснима: столько добираться до этого грёбаного Салаира, по морозу, по бездорожью, и сейчас мёрзнуть четыре, если не больше, часов езды до Кемерова, прыгать и вилять по ухабам ледяной дороги, а всё считай, в пустую съездили - поймали
только эту еле живую малолетку, а два пацана убежали из-под стогов , по сугробам, спрятались, бросили в сене свою подругу.
Двор провожает отъезжающий грузовик.
- Околеет девка, замёрзнет.
- Ни чо! Вот щас за город отъедут, разложат на снегу-то и прогреют, все разом , как следует!
- А ей, вроде как, не привыкать: вон, дыра - то в жопе !
- Да не стучал никто! У них там щепки горелые, спички - грелись.., запалили бы сено, и стайки бы сгорели, и корова, и дом бы загорелся - куда бы нам всем зимой -то потом, а ?
Женщины столпились вокруг замолчавшей Альмы.
- Подорожник бы приложить, что бы дробь-то вытянул.
- Да не дробь там, дура, - пуля!
Альму переворачивают обледенелым от крови боком вверх, находят выходное отверстие.
- Бабы, да она остывает уже !
Кто-то плачет навзрыд:
- Сволочи, за что собаку - то?
Однажды, по дороге в школу, в одной из бросающихся на забор цепных собак, я вдруг узнал Альму. Сам себя не помня, перемахнул через забор, бросился к собаке, обхватил её морду, целовал её нос, лоб : Альма - Альма - Альма !
Выскочивший с дрыном хозяин оторопело стоял рядом с нами: повизгивающей крутящей хвостом собакой и пацанёнком осыпающим её поцелуями и слезами. И пока эта собака была на этом подворье, я каждый день кормил её с ладони - мягкие-мягкие, тёплые губы - крошками от сушек, кусочками школьного пончика с повидлом, домашними сухариками - нашим, с сестрёнками, лакомством ни кусочка хлеба у бабушки не пропадало - всё резалось на кубики и высушивалось в духовке, и ссыпалось в мешок, даже с простым, несладким чаем, эти сухарики были удивительно вкусны!
Мелькнувшие в воздухе спички - ноги и прозрачную кожу, обтягивающую круглые, как два кулачка, косточки на жопке девчонки, лязг и грохот отъезжающего грузовика, - я вспомнил лет четырнадцать спустя, в Красноярске, зимой 1969, когда, не раздеваясь, забирался под одеяло и всё равно не мог уснуть от холода, не выдержал, пошёл ночью "разбираться" в котельную при университетском общежитии - деревянном дореволюционном строении, бывшей конюшне купца Юдина ( того самого, в чьей библиотеке В. И. Ленин экономические журналы почитывал), толкнул перекошенную дверь, наклонив голову вошёл в темноту котельной и увидел, совершенно голую девчонку, точно такую же, как та, которую не спешно тянули милиционеры, животом по льду и снегу двора моего детства, при свете свечного огарка, под тонюсенькой струйкой холодной воды из под крыши нетопленой котельной, стоя на обледенелом полу, девчонка пыталась помыться.. Меня девчонка вроде и не заметила, и только, когда я, сослепу, подошёл к ней почти вплотную, глянула мне в лицо и. прочитав в моих глазах удивление, принятое ей за желание, с такой тоской вышла из - под воды и пошла к скамье у стены котельной, что я напугался :
- Нет-нет, не надо мне, я так, просто так!
И быстренько убрался из этой ледяной мойки. Котельную, кстати, переморозили ещё в начале зимы, и до весны мы жили без тепла и без воды. Умывались из колонки, по дороге в Университет.
Это университетское общежитие Крас. КФ НГУ, на Каче, в бывших садах купца Юдина, достойно отдельной повести: в деревянном двухэтажном здании были большие залы, в которых громоздились двухэтажные кроватные нары и обитали студенты по шесть и восемь человек в комнате, но были и закутки на двух и на одного жильца, была и отдельно стоящая полуземлянка - флигель, в котором жили "вечные" студенты, в общем взрослые, отслужившие в армии мужики, заправлял у них парень на протезе вместо ноги. Вот там, в этих одно - двухместных закутках и во флигеле и приживались беспризорные девчушки.. Пацаны и девчонки постарше считали "западло" "жить" в студенческих комнатах - у них были иные "темы" и промыслы, малолеткам же податься зимой было некуда. Кстати, такие малолетки появлялись среди зимы и в наших комнатах: в резиновых ботах на босу ногу, в летних курточках - ветровках или вечных ватных куфайках, замотанные какими-то платками, они возникали в дверном проёме, шмыгая простуженными носами, согласные на всё за ночлег под крышей и хоть какую-то еду. А впервые я столкнулся с ними в первые же дни приезда в Красноярск, в столовой общепита на той же Каче: по дороге из Университета в общагу, я заскочил в столовую, очередь к раздаче, достаиваю, беру поднос, пол - щей, котлета с гарниром лапша, пара кусочков хлеба, чай - быстренько "срубал" и с подносом иду к столу для грязной посуды. У стола - очередь, от очереди ко мне подходит мужчина, берётся за мой поднос:
- Можно?
Отдаю поднос и вижу, как кусочком моего недоеденного хлеба мужчина протирает мои тарелки, съедает хлеб, ставит поднос на стол и становится в конец очереди, а его место занимает какой - то ребёнок, тут же подхватывающий поднос у подошедшего за мной посетителя столовой - снова съедаются все остатки и ребёнок отправляется в конец очереди. Поражает, что большинство в очереди - девчонки, совсем школьницы.
Мне объяснили, что это всё тунеядцы, фарцовщики, стиляги, анекдотчики - высланные из больших городов и отбывшие срок и члены их семей, а девчонки - ещё и самоволки, без решений сельсоветов, покинувшие свои колхозные деревни, сбежавшие в город, где и задержаны, и осуждены за пребывание без документов, - всем им определена граница для жительства, не западнее левого берега Енисея. На работу их не берут - нет прописки, прописку им не дают - не имеют работы, уехать обратно в деревню не на что, да и сельсовет не примет осуждённых без направления. Замкнутый советский круг.
Из замёрзшего вконец общежития на Каче нас расселили: кого - куда, часть в общежитие техникума, часть - в подвалы здания Университета, часть поселили прямо в аудиториях Университета. Вскоре все собрались в новопостроенном кирпичном общежитии в Академгородке. А осенью, по традиции, все студенты "выгоняются" на "сельхоз. практику", на уборку урожая в подшефные совхозы и колхозы.
В поезде, по дороге на "практику", я "положил глаз" на смугленькую, сероглазую, стройную девчушку: вроде как первокурсница, даже познакомились - Света, я восхищался её глазами, стихи ей читал, поцеловать - не решился. В деревне, в первый же день, Светика я потерял. Нашёл неожиданно, в складском помещении зерносушилки - скопление старшекурсников, в их тесном кругу, на тюке пустых мешков, лежит на спинке моя Светик, голые, смуглые ножки её закинуты на плечи какого-то парня, а он трудится над сероглазой Светиком с энергией и мощью асфальтного перфоратора (отбойного молотка). Протискиваюсь сквозь кольцо, ждущих очереди, Светик узнаёт меня, говорит с трудом:
- Уйди ... тебе ... тоже ... достанется ... потом ... молчи только.
Ну. молчать мы с детства научены.
- Ах. эта - то! Да училась на художницу, питерская, выслали за абстракцию, за Енисей, да вот, на Каче и прижилась у Колченогого, с ним и в новой общаге. В колхоз зацепили, что б скучно не было.
Примечание 1. Всё, что Вы только что прочитали - это мои детские воспоминания (1955 - 56 и 1969 г.): фотографический снимок широко открытыми детскими глазами, всё так было. Ребёнок не сравнивает: а как должно быть? Ребёнок не спрашивает: почему всё так?. Но вот взрослый человек И. Л. Солоневич, вот его воспоминания ( 1934-35) " Россия в концлагере": "... я, соседи по привычке сливали свои объедки кастрюлю. Когда однажды я вырвался из УРЧ, чтобы пройтись - хотя бы за обедом, - я обнаружил, что кастрюля, стоявшая под нарами, была полна до краев и содержимое ее превратилось в глыбу сплошного льда. Я решил занести кастрюлю на кухню, поставить ее на плиту и, когда лед слегка оттает, выкинуть всю эту глыбу вон и в пустую кастрюлю получить свою порцию каши.
Я взял кастрюлю и вышел из палатки. Была почти уже ночь. Пронзительный морозный ветер выл в телеграфных проводах и засыпал глаза снежной пылью. У палаток не было никого. Стайки детей, которые в обеденную пору шныряли здесь, уже разошлись. Вдруг какая-то неясная фигурка метнулась ко мне из-за сугроба и хриплый, застуженный детский голосок пропищал:
- Дяденька, дяденька, может, что осталось, дяденька, дай!..
Это была девочка, лет, вероятно, одиннадцати. Ее глаза под спутанными космами волос блестели голодным блеском. А голосок автоматически, привычно, без всякого выражения, продолжал скулить:
- Дяденька, да-а-а-ай!
- А тут только лед.
- От щей, дяденька?
- От щей.
- Ничего, дяденька, ты только дай... Я его сейчас, ей-Богу, сейчас... Отогрею... Он сейчас вытряхнется... Ты только дай!
В голосе девочки была суетливость, жадность и боязнь отказа. Я соображал как-то очень туго и стоял в нерешительности. Девочка почти вырвала кастрюлю из моих рук... Потом она распахнула рваный зипунишко, под которым не было ничего - только торчали голые острые ребра, прижала кастрюлю к своему голому тельцу, словно своего ребенка, запахнула зипунишко и села на снег. Я находился в состоянии такой отупелости, что даже не попытался найти объяснения тому, что эта девочка собиралась делать. Только мелькнула ассоциация о ребенке, о материнском инстинкте, который каким-то чудом живет еще в этом иссохшем тельце... Я пошел в палатку отыскивать другую посуду для каши своей насущной.
В жизни каждого человека бывают минуты великого унижения. Такую минуту пережил я, когда, ползая под нарами в поисках какой-нибудь посуды, я сообразил, что эта девочка собирается теплом изголодавшегося своего тела растопить эту полупудовую глыбу замерзшей, отвратительной, свиной - но все же пищи. И что во всем этом скелетике тепла не хватит и на четверть этой глыбы.
Я очень больно ударился головой о какую-то перекладину под нарами и, почти оглушенный от удара, отвращения и ярости, выбежал из палатки. Девочка все еще сидела на том же месте, и ее нижняя челюсть дрожала мелкой, частой дрожью.
- Дяденька, не отбирай! - завизжала она.
Я схватил ее вместе с кастрюлей и потащил в палатку. В голове мелькали какие-то сумасшедшие мысли. Я что-то, помню, говорил, но думаю, что и мои слова пахли сумасшедшим домом. Девочка вырвалась в истерии у меня из рук и бросилась к выходу из палатки. Я поймал ее и посадил на нары. Лихорадочно, дрожащими руками я стал шарить на полках, под нарами. Нашел чьи-то объедки, полпайка Юриного хлеба и что-то еще. Девочка не ожидала, чтобы я протянул ей их. Она судорожно схватила огрызок хлеба и стала запихивать себе в рот. По ее грязному личику катились слезы еще не остывшего испуга.
Я стоял перед нею пришибленный и растерянный, полный великого отвращения ко всему в мире, в том числе и к себе самому. Как это мы, взрослые люди России, тридцать миллионов взрослых мужчин, могли допустить до этого детей нашей страны? Как это мы не додрались до конца? Мы, русские интеллигенты, зная ведь, чем была "великая французская революция", могли бы себе представить, чем будет столь же великая революция у нас!.. Как это мы не додрались? Как это все мы, все поголовно, не взялись за винтовки? В какой-то очень короткий миг вся проблема гражданской войны и революции осветилась с беспощадной яркостью. Что помещики? Что капиталисты? Что профессора? Помещики - в Лондоне, капиталисты - в Наркомторге, профессора - в академии. Без вилл и автомобилей, но живут... А вот все эти безымянные мальчики и девочки?.. О них мы должны были помнить прежде всего, - ибо они будущее нашей страны... А вот - не вспомнили... И вот на костях этого маленького скелетика - миллионов таких скелетиков - будет строиться социалистический рай. Вспоминался карамазовский вопрос о билете в жизнь... Нет, ежели бы им и удалось построить этот рай - на этих скелетиках, - я такого рая не хочу. Вспомнилась и фотография Ленина в позе Христа, окруженного детьми: "не мешайте детям приходить ко мне..." Какая подлость. Какая лицемерная подлость!..
** Примечание 2. Беспризорные будни. Детская колония. Самоохрана - это человек 300 ребят, специально подобранных и натасканных для роли местной полиции или точнее местного ГПУ.
Они живут в лучшем бараке, получают лучшее питание, на рукавах и на груди у них нашиты красные звезды. Они занимаются сыском, облавами, обысками, арестами, несут при ВОХРе вспомогательную службу по охране лагеря.
Остальная ребячья масса ненавидит их лютой ненавистью. По лагерю они ходят только патрулями. Чуть отобьется какой-нибудь, ему сейчас же или голову камнем проломают или ножом кишки выпустят.
Обходим бараки, тесные, грязные, вшивые. Колония была насчитана на две тысячи, сейчас уже больше 4-х тысяч, а ленинградское ГПУ все шлет и шлет новые "подкрепления".
Сегодня ждут новую партию человек 250. Ченикал озабочен вопросом, куда их деть. Нары в бараках в два этажа. Придется надстроить третий. Тогда в бараках окончательно нечем будет дышать. В бараках то и дело вспыхивают то кровавые потасовки, то бессмысленные истерические бунты, кое-кого и расстреливать приходится, конфиденциально поясняет Ченикал.
Особенно тяжело было в конце зимы, в начале весны, когда от цинги в один месяц вымерло около семисот человек. А остальные на стенку лезли: все равно помирать.
От рассказов Ченикала, от барачной вони, от вида ребят, кучами сидящих на нарах и щелкающих вшей, становится тошно.
Ведь это же дети, разве они виноваты в том, что советская власть расстреляла их отцов, уморила голодом их матерей, выбросила их на улицы, где им оставалось или умирать с голоду, как умерли миллионы их братьев и сестёр, или идти воровать. Разве они, эти дети виноваты в том, что партия проводит коллективизацию деревни, что партия объявила беспризорность ЛИКВИДИРОВАННОЙ, что на семнадцатом году существования социалистического рая их решили убрать куда-нибудь подальше от посторонних глаз. Вот и убрали в приполярные трясины, в цингу, в туберкулёз. Я представил себе бесконечные полярные ночи над этими оплетёнными колючей проволокой бараками и стало жутко. Да, здесь-то уж эту беспризорность ликвидируют в корне. Сюда-то уж мистера Бернарда Шоу не повезут."
Воспоминания И. Л. Солоневича ( 1934-35 - Ленинградская область). Мои детские воспоминания (1955 - 56 - Салаир), далее - первые студенческие (1969 - Красноярск). Всё абсолютно, до деталей похоже, как похожи последовательные томагрофические срезы - этапы необъявленной войны (ответьте только, сами себе ответьте: с кем тридцать пять лет подряд воевала советская власть. А что сей час ?
Были на форумах темы беспризорности сегодня, детской проституции сегодня. И я обещал, когда - то, добавить свои свидетельства об этих, не гламурных фактах бытия. Так уж получилось, что с 1993г. довелось мне попасть в рабочую общагу на окраине шахтового Кузбасского городка, здесь небо затянуто облаками сажи из труб, здесь снег лежит пополам с золой и угольной пылью, из девяти шахт - шесть стоят, а обе фабрики откуплены ( москвичами?) под их торговые центры. И вот в коридорах, мойках, на задворках этого общежития, на моих глазах, выросло уже второе поколение детей - беспризорных при живых родителях. Сколько раз взлетали мои пальцы над клавиатурой - и замирали: мне жалко, жалко до слёз этих девчонок и пацанчиков, больше всего на свете боюсь я добавить боли в их и без меня истерзанные судьбы: как не скрывай под вымышленными именами - всё узнаваемо, всё на памяти окружающих. Они прятались за моей дверью от пьяного психа их родителей, на моих глазах и не раз их родителей уводила милиция, увозили санитары. " Если дом не наполняется детскими голосами - он наполняется кошмарами" - кто так сказал? - Звенит в ушах тишина, не по себе, сердце наполняется тревогой, если за железной дверью моей общаговской комнатки вдруг затих круглосуточный рёв и ор, грохот десятков носящихся ног, если общежитские девчонки, как вспугнутые, взъерошенные синички, молчаливой стайкой облепили подоконник у туалета в торце коридора, а пацаны столпились на выходе - значит сейчас опять понесут носилки под простынёй - суицид, водка, суррогатный спирт. Необъявленная война с собственным народом. Алкогольный геноцид своего населения ( своего ли?), и дети - осколки этой войны.
- Дядя Костя, Вы меня узнаёте ? - Присматриваюсь: под пепельно черными лохмами ( мода этих лет), черными веками и губами, узнаю помутневшие черты той двухлетней девчушки, на визг которой выскочил я из комнаты, наперерез её отцу ( давно уж похоронили, мир твоему праху Т., не раз Ты мне помогал и однажды спас меня, прости, что вспоминаю) :
Стены падают на него то с одной, то с другой стороны, дочь визжит, где-то под ногами, выкручиваю из его рук дубину (ножку от стула?), оттаскиваю и этой же ножкой закрываю его в его же комнате, и пока сотрясается подпёртая дверь, подхватываю на руки заходящуюся в крике малышку, уношу к себе, чувствуя как не по - детски колошматится её сердечко. Кормлю отваренными макаронами, обжаренными с яйцом - мой обычный ужин, ест чуть ли не обеими руками, напихивая полный рот.
- И где же ты была?
- А, - да с "ляпками" влипла, откинулась вот, девчонки на пятом к себе взяли.
(Обычная общаговская беда - ляпка, то есть доза опия, - компания малолеток на пятом этаже, что поселились в комнатке с парализованной бабушкой, - кормят, судно её выносят, живут, " работая" ночами, вместе с таксистами, на ближней стоянке).
Соображаю, сколько же ей сейчас лет - ни как не больше 14. Вот как о ней писать, об её подругах, об их попытках выжить в нашем, идиотском взрослом мире? Сегодня она в деревне, какой-то парень увёз её с собой, к своим родителям, родила ребёночка - как рассказать так, что бы прошлое жёстким рикошетом не искорёжило их, только начавшую складываться, судьбу?
И всё-таки, если читателям окажется интересным, попытаюсь рассказать, хотя бы в нескольких новеллах. Жду Вашего мнения.