Допустим, гремит индустриальная музыка: бум-бум-бум, за-бум-кабум, да-да-да-у, бам-да-да-у, и опять: гыа-дау-джи-дага-ууз-за-у, да-а уж, гурркгау-гзы-ы-аа, ныныны-нау, и вдруг среди этого ка-ак: баух-хбум-бма-а-ау!!; кошмары огромного города это; разгул терроризма это всё; и на взрывы в вестибюлях дорогих отелей никто не обращает внимания это: плотно позавтракавшие туристы выбегают на улицу и, прижимая влажные носовые платки к потемневшим от копоти лицам, хрипят сквозь кашель: "Эй! Такси! К Гугенхайму! или нет: сперва лучше в Сохо давай", спирали электронного мусора это, вакуум гиперреальности это всё; вводные слова обретают новый смысл и тут же теряют его за ненадобностью, и еще политизация эстетического опыта это, и необратимость, и неизбывность, и неизбежность анестезии одиночества это, и скрип тормозов, и окрик: "Ты куда, дурак, совсем ослеп?", и запах теплого бензина в воздухе, и выплюнутая в окно помятого кэба изжеванная сигара на асфальте лежит и дымится, и посреди перекрестка на Парк-авеню в темной луже бъется в судорогах немолодая уже собака-поводырь, а сорока футами ниже беременная крыса осторожно перебегает рельсы сабвея, и вдруг замирает на полпути, и еще раз пугливо оглядывается на уплывающие огоньки последнего вагона грохочущего состава.
Ну, все эти страсти, когда титры еще, а начать можно вот как: он сидит в кафе у окна, что-то пишет. Крупный план: чашка черного кофе, дымящаяся сигарета, лист бумаги, на фонограмме смех, звон тарелок, средний план... обойдемся пока без него, а тем временем чуть простуженный голос за кадром вводит нас в курс дела...
"... Этот шизик не звонил - и слава Богу. И голубки не приходили с вином и травкой, и это тоже поначалу нравилось. На улице знакомые не попадались. Приходил домой, разогревал суп, ложился спать, ей не звонил. Приехал две недели назад, и все это время не говорил ни с кем ни о чем.
"Куда это все подевались?" - вдруг подумал, влезая в серые нарядные туфли. Еле дополз до университета - так жали. В коридоре встретил секретаршу декана, девушку-спортсменку, она летом с женихом объездила пол-Франции, он ей месяц назад черкнул из Нью-Йорка, она ответила.
(Если так начать, сразу возникнет любопытная неопре-деленность: это он, сидя в кафе, пишет о ком-то, или голос за кадром повествует о нем, пишущем? Конечно, всегда остается запасной вариант: сидящий в кафе пишет о себе, и если в следующей сцене на вечере у декана мы увидим именно его, то нам придется остановиться именно на этом варианте. Но с другой стороны, если в первой сцене камера по той или иной причине не успеет добраться до лица пишущего, то неопределенность так и останется неопределенностью, а вскоре мы, увлеченные -- блажен, кто верует -- фильмом, о неопределенности и вовсе позабудем.)
...Познакомились они где-то в мае на вечере у декана С., брата того самого. На парти его затащил Джош..." (Тут голос за кадром может на какое-то время умолкнуть, и мы окажемся в самой гуще событий).
ПАРТИ У ДЕКАНА -- ВЕЧЕР
Она почему-то разгуливает по офису без туфель, демонстрирует ему свои бицепсы, он изображает крайнее удивление. На парти ее жених шепчет ему: "Если ты ей понравишься, считай - дело в шляпе". Он ей понравился, а дальше что? На парти были знаменитости, Филлип Гласс, композитор, еще кто-то. Он шепнул спортсменке: "А что если нам забить косячок?" Она сделала испуганное лицо, пригрозила: "Сейчас в окно вылетишь". Он хмыкнул.
Потом она долго мыла бокалы, он ей помогал. Потом она коснулась его мокрой рукой. А он уже накуренный был, он тогда каждый день курил: до завтрака, вместо, в уборной, на улице. Джош говорит: покуришь с утра, и неясно - то ли вычеркнуть этот день из календаря, как безвозвратно потерянный, то ли поставить на нем три восклицательных знака. Наверно, и то, и другое: состояние поначалу очень клевое: голова-ноги легкие-легкие, язык без костей, но к концу дня под глазами тяжесть, а наутро ну ни фига не помнишь...
Гости стали расходиться. Декан С. подозвал ее царственным жестом, бросил: "Линн, уберешь?" Она улыбнулась: "Не беспокойтесь, Август".
Остались они вчетвером: он, Джош, Линн и ее жених. Джош и жених о чем-то болтали в кабинете, они с Линн мыли посуду. Она снова коснулась его рукой, потом прижалась плечом. Он спросил: "Кофе завтра в час в буфете?" Она сказала: "Конечно". Легко с женщинами, когда накуришься. Курить бы и курить.
ПО ДОРОГЕ К ДЖОШУ -- ВЕЧЕР
Потом Линн с женихом везли его и Джоша домой. По дороге жених Линн спросил: "Как же вы все-таки собираетесь подорвать голливудскую систему извне при помощи ваших двухминутных студенческих фильмов - я так и не понял".
"Главное не количество, -- сказали они с Джошем в один голос. -- Думаешь, брат нашего декана не в курсе, кто такой Брекидж?"
"А кто такой Брекидж?" -- спросил жених Линн.
Тут они с Джошем переглянулись, а Линн сказала с переднего сиденья:
"Не переглядывайтесь там, умники".
"Нам здесь", -- сказал Джош.
Поблагодарили, попрощались, вышли.
"Думаешь, она спит с деканом?" -- спросил он Джоша на лестнице.
"Да ты что! -- удивился Джош. -- Им обоим есть с кем спать!"
Джош очень уважал декана С., его брата, большинство преподавателей, их ассистентов, Линн. Джош ко многим относился с уважением. Сам он был из Нью-Джерси, а Бакалавра получил в NYU. Что его заставило перебраться в Сан-Франциско, неужели наша Богом забытая киношкола?
"В отличие от нас с тобой", -- сказал он Джошу.
Они вошли в студию, куда Джош месяца два назад переехал из Беркли.
"Вот тут ты ошибаешься", -- Джош загадочно улыбнулся.
"Но-но, -- сказал он. -- Только не сегодня. У меня дико болит голова".
"Да нет же, -- рассмеялся Джош и пояснил: -- Вчера я нарушил обет безбрачия".
"Это как же?" -- спросил он.
"Был с друзьями на концерте. "Мертвые Офелии". Познакомился там с одной. Покурили. Пришли сюда. Снова покурили. Она осталась у меня".
"Поздравляю, -- кисло сказал он. -- Это, вроде, первая с тех пор, как ты разъехался с Молли?"
"Первая, -- ухмыльнулся Джош. -- Мать-одиночка, дочке два годика. Но поздравлять пока рано. Лет через семь поздравишь. Если виновник доживет".
"В смысле?"
"СПИД, -- сказал Джош, -- иногда проявляется через семь лет".
Спать он остался у Джоша. Было поздно и электрички до Беркли уже не ходили.
УНИВЕРСИТЕТ - ДЕНЬ. ТРИ МЕСЯЦА СПУСТЯ
"Черт меня дернул снять контактные линзы на ночь и положить их в баночку с раствором из-под линз Джоша. А вдруг он подцепил-таки СПИД у этой матери-одиночки? А вдруг СПИД передается через раствор для контактных линз?" - спрашивал он у Линн, столкнувшись с ней в коридоре перед лекцией.
"А вдруг у тебя паранойя?" -- предположила Линн и добавила: "Так как насчет кофе, я уже четвертый месяц жду?"
Он что-то пролепетал об общем упадке сил, о том, как давят эти дурацкие туфли и вообще, что настроение у него ниже среднего.
"У меня это бывает, -- ответила Линн. -- Особенно, если проведу с родными больше недели. А ты ведь у своих целый месяц гостил".
"Если не больше", -- сказал он и пообещал позвонить, но так и не позвонил."
Такими, примерно, мне видятся первые пару сцен. Дальше, по идее, должна следовать ключевая сцена у преподавателя. Ни один приличный сценарий не обходится без фигуры старого мудреца, дающего советы главному герою в критический для последнего момент.
Над сценарием я работаю урывками, после работы, но, в основном, по выходным. Хотелось бы чаще, но чаще не выходит. Служба выматывает все силы, но я не жалуюсь -- если бы я остался в Калифорнии, в лучшем случае работал бы официантом, как Ника. А в Нью-Йорке все-таки нормальную работу найти легче. С годик я тут, правда, потолкался в киноиндустрии, однако быстро уяснил, что без связей и родства далеко в кино не пойдешь, а хотелось далеко, и вот тогда послал я эту индустрию подальше, устроился на приличную работу (пригодилась пара курсов по КОБОЛу и Паскалю, прослушанных мною в колледже), снял маленькую квартирку в приличном районе - буквально в двух шагах от парка, завел щенка неопределенной породы, но тоже приличного и к тому же на редкость смышленого: в доме не разрешалось держать собак, и он это прекрасно чувствовал и вел себя соответственно - почти никогда не лаял, на лестнице не пачкал, и с пониманием относился к необходимости выходить гулять только после полуночи, когда живущая на первом этаже хозяйка дома уже посапывала под постмодернистский треп Дейвида Леттермана. Гулять в парке ночью было страшновато, но мысли мои во время прогулок были заняты тем, как бы удержаться на работе, в которой я, признаться, не очень разбирался - и я забывал о своих страхах. Домой мы с Дейвом, так я назвал щенка в честь своего любимого рок-музыканта, возвращались в начале второго, я давал ему пить, мигом взбирался по лесенке на кровать - она была под самым потолком, затем, превозмогая отвращение, глотал свои лекарства, запивал их теплой минеральной водой и засыпал, как убитый. Гадкие эти пилюли мне прописал мой доктор для восстановления расшатавшейся в последнее время нервной системы. Принимал я их с неохотой, так как днем впадал из-за них в сонливое состояние, с которым мне было нелегко бороться, особенно за рулем моей старенькой "Мазды" -- работал я в Нью-Джерси. Так прошла зима.
Однажды, где-то в конце марта меня разбудил телефонный звонок. Звонил мой давнишний приятель по имени Дейв, а у меня, к слову, Дейвов штук пять знакомых, поэтому всякий раз, когда звонит телефон и на вопрос "кто это?" звучит ответ "Дейв", я сперва немного теряюсь, а потом начинаю задавать наводящие вопросы, стараясь таким образом сузить круг возможных Дейвов до двух-трех, не более. Однако, когда голос в трубке сообщил, что звонит Дейв из Сан-Франциско, из школы кино - куда еще, казалось бы, сужать круг Дейвов? - то и тут оставался некий элемент неопределенности (ох, уж эти мне моменты!): дело в том, что в киношколе я дружил не с одним Дейвом, а с двумя. Один из них занимался на факультете видео, был полон энергии, юмора, и, кажется, был вегетарианец, а второй Дейв был тоже вегетарианец, но занимался теорией кино, делал вид, будто понимает труды Кристиана Метца, и был несколько меланхоличен. И тем не менее после двух минут разговора сомнений у меня больше не оставалось - звонил Дейв номер один. Оказывается, он выбил кучу денег из разнообразных организаций и частных лиц и вот уже полгода работал над документальным фильмом о супружеских парах, проживших вместе более пятидесяти лет. "Ну, а я-то тут при чем? - сказал я. - Мы с Никой и трех лет не прожили вместе". "Да ну тебя! - расхохотался Дейв, причем так громко, что у меня в ухе зазвенело. -- Знаю я всё про тебя с Никой. И у тебя интервью никто брать не собирается. Просто в Нью-Йорке мне нужно снимать две пары: пару албанцев, у жены Альцхаймер, а другая пара - кореянка и негр-инвалид. Остановиться у тебя можно будет?" "Можно, конечно", -- сказал я и добавил, что кровать у меня всего одна, а туалет общий с соседкой по площадке. "И ради этих благ стоило валить из нашей солнечной Калифорнии?" -- спросил он. "Я не ради этого валил", -- ответил я сдержанно, и посоветовал ему прихватить спальный мешок. "Лучше бы это оказался Дейв номер два, -- думал я, кладя трубку. -- Уж очень этот жизнерадостен. Нельзя мне с такими сейчас".
Через три дня, промозглым апрельским вечером сидели мы в китайском ресторане на 82-ой и 3-ей, и Дейв, бросая брезгливые взгляды в сторону моей тарелки с мелконарезанной говядиной и овощами, рассказывал, как ему все-таки удалось собрать семьдесят две тысячи долларов для своего фильма - сумма немыслимая для некоммерческого кино. Оказалось, что он ухлопал на это дело два года жизни, обращался во всевозможные организации, и какие-то из них поначалу проявляли интерес к его проекту - тема, что ни говори, любопытная - уж очень нестабильны в наше время браки, а тут полвека вдвоем, да таких пар - раз-два и обчелся. Однако, когда дело доходило до денег, энтузиазм у заинтересованных организаций и частных лиц либо пропадал вовсе, либо выливался в сумму столь мизерную, что ее едва хватило бы на оплату телефонных разговоров с лицом или организацией, это сумму предлагавшей. И все же надежды Дейв не терял, а настойчивости ему было не занимать, и через два года у него на счету - точнее, не у него лично, а на счету компании, которую они с партнером создали специально для съемок, -- лежало без малого пятьдесят тысяч долларов. Правда, сценарий документального фильма за эти два года претерпел изрядные изменения - Дейву приходилось учитывать особые интересы организаций-спонсоров и включать в фильм представителей все новых и новых групп: так в его фильме должны были появиться уже упомянутые корейская эмигрантка с мужем-негром, ветераном Второй Мировой, пара албанцев с Альцхаймером, две лесбиянки-троцкистки, прожившие душа в душу шестьдесят с лишним лет, причем, обе имели детей и внуков от своих первых, гетеросексуальных браков, и т.д. Поначалу Дейв шел на расширение формата фильма без большой охоты; он сетовал на то, что перестал узнавать свое детище, ворчал, что с таким же успехом мог перебраться в Голливуд и заниматься кинопроституцией там, однако, будучи человеком трезвым, он взвесил все pro и contra и в конце концов пришел к выводу, что без известных компромиссов ни один первый фильм снять никому еще не удавалось.
-- Взять хотя бы "Политого поливальщика" братьев Люмьер, -- ввернул я, а он сначала не понял, потом хохотнул, захлопал в ладоши, и продолжал...
... Остальные двадцать две тысячи всеми правдами и неправдами ему удалось выбить из общества защиты животных, которому он пообещал включить в фильм небольшой этюд о повадках индийских слонов. С такой суммой на счету тянуть со съемками Дейву не представлялось разумным, тем более, что преклонный возраст участников фильма также заставлял его поторапливаться.
ПризнАюсь, что изобретательность Дейва и его напористость произвели на меня немалое впечатление, хотя, надо сказать, я так и не понял, при чем тут индийские слоны.
-- Ну, а ты-то сам, что поделываешь в свободное от Уолл-стрита время? - спросил он, не упуская случая поддеть бывшего собрата по богеме.
-- Я? Сценарий пишу.
-- Здорово! А о чем? - спросил мой друг и подозвал официантку.
-- Так, небольшой триллер об одном пареньке, который бросает девушку, колледж, друзей, короче, всё бросает, возвращается из Америки в Россию, и видит... -- начал я, но Дейвид не дал мне закончить:
-- И видит, что Россия стала еще одной жертвой Макдональдизации Земного шара, и решает предупредить россиян о нависшей над ними угрозе, и расклеивает на Красной площади листовки, которые ...
-- Дейвид, -- сказал я. - А ведь с тобой неплохо говно ложками кушать, дружище.
-- Это как?
-- Торопишься очень. Я только ложку ко рту поднесу, а ты уже съел всё, да еще добавки просишь.
-- Обиделся? - спросил он.
-- Было бы на кого. А насчет слонов-ветеранов это ты здорово, конечно, придумал.
-- Возьмем такси? - предложил я. - Моросит, вроде.
-- Давай пройдемся лучше. Вдруг нас ограбят, будет о чем в Сан-Франциско рассказать.
-- Знаешь, Дейв, у вас, калифорнийцев, все-таки какое-то превратное представление о Нью-Йорке. Мы с тобой гуляем по Аппер-Ист-Сайд. Это тебе не Южный Бронкс. Чувствуешь разницу?
-- Я опять что-то не то сказал?
-- Пока нет.
-- Ну тогда расскажи о сценарии. Приезжает твой герой в Россию. А дальше?
-- Дальше? Куда ж дальше-то? - отвечал я, понятия не имея, что с моим героем будет в России. - Дальше некуда. Россия, снега, край земли. Хочешь я лучше расскажу тебе, что с ним было в Сан-Франциско?
Дейв преувеличенно закивал головой.
-- Начнем с большой сцены. Она у меня почти готова.
-- Валяй. Люблю большие сцены.
-- Слушай. Возвращается мой герой после каникул назад в Сан-Франциско и чувствует, что подобной депрессии у него давно не было. Пугается он этого состояния и идет за советом к преподавателю.
В ГОСТЯХ У ПРОФЕССОРА -- ВЕЧЕР
"Упадок сил, со мной такого еще не было. А на носу -- дипломный фильм", -- рассказывал он вечером профессору. Профессор жил в большом доме, в районе, который когда-то населяли хиппи. Профессор был почему-то в красном кимоно с золотыми драконами и попыхивал трубкой.
"Не узнаю Сан-Франциско. Почему здесь так тихо? Почему в полдень, в воскресенье по Маркет-стрит проезжает три машины, ну пять от силы?" -- спрашивал он профессора.
"Это тебе после Нью-Йорка так кажется", -- отвечал профессор.
"Может быть, -- быстро согласился он, а потом добавил без особой уверенности: -- Перееду я туда, пожалуй".
"А зачем? - спросил профессор. - Чтобы жить в центре мира, да?"
"Не только, -- сказал он. - Здесь всё, как в замедленном кино. И тихо, как на кладбище. И мне нечего сказать, и я понятия не имею, о чем делать свой фильм".
"А чай пить будешь?" - спросил профессор.
"Чай буду", -- ответил он.
И профессор отправился на кухню.
Несмотря на разницу в возрасте, они с профессором были в приятельских отношениях. Профессор читал у них курс теории кино, считался человеком без предрассудков, на лекциях называл вещи своими именами, феминистки за это его недолюбливали, впрочем, он их тоже.
На улице кто-то заорал: "Мать вашу так, яппи! Вон из Хайт-Ашбери!"
"Ну вот, а ты говоришь, у нас тихо", -- отозвался профессор из кухни.
"По крайней мере, ему есть, что сказать", -- невесело заметил он.
Отодвинув портьеру, он наблюдал, как улицу медленно переходит человек в лохмотьях с велосипедным колесом на голове.
"Или взять к примеру моего приятеля Стива", -- продолжал он.
"Так-так", -- профессор вынес из кухни поднос с сэндвичами и двумя стаканами чая. Поднос профессор поставил на журнальный столик, а сам уселся на диван. "Ну, и что этот Стив? Угощайся".
"Этот Стив, -- он поднес стакан к губам, отхлебнул чай и обжегся. - Этот Стив получил в подарок от отца дорогую видеокамеру, и, не имея ни малейшего представления об истории кино, о семиотическом анализе поздних фильмов Хичкока (тут профессор усмехнулся), не ломая голову над тем, что же, в сущности, является единицей кинофразы: кадр или сцена, и не ведая, что есть такой Брекидж, тем не менее любое событие своей жизни делает поводом для фильма - трехминутного, получасового, любого. Зуб у него недавно разболелся, щека опухла, всю рожу перекосило парню - так вот, он и об этом фильм делает. Сам себя со своим флюсом снимает, сам за кадром читает лирический монолог о природе боли, и сам возится с освещением, чтоб красивей его щека раздутая получилась! Я же, при всей доступной мне кинотехнике, при всем моем знании философии истории послевоенного японского кино, при всех сокурсниках, жаждущих мне помочь на съемках, не могу выжать из себя ни полмысли. Вот что меня ужасает!"
"Но почему, почему ты не можешь? - повысил голос профессор. - Снимай и ты о своем зубе, или что там у тебя болит!", а потом, уже тише, добавил: "Ну, как сэндвичи, еще сделать?"
"Спасибо, я сыт, -- сказал он и попросил разрешения закурить. - Понимаешь, вся штука в том, что ничего у меня не болит. Ни зуб, ничего. Кто шел в кино, чтобы делать феминистические опусы, нам в прошлом семестре показывали - тридцать минут без звука очень крупным планом двадцать четыре женских половых органа. Разных, причем: старушечьих, детских - любых. Не сразу доходит, что это. Так крупно это мало кто видит. Гинекологи разве что. Только потом сообра-жаешь. Довольно эффектно, кстати. Кто-то даже выбежал из класса, парень какой-то. Так сказать, экзерсиз по де-эро-тизации п..ды. А кто шел в кино, чтобы делать что-нибудь такое социально значимое: о судьбах вьетнамских ветеранов и их психологических проблемах, скажем. И вот, снимает человек фильм о ветеранах: год снимает, два, берет у них интервью. Причем, известно, что рынка на документальное кино в стране не существует. Фестивали есть, рынка нет. А он всё снимает и снимает. Я так не могу. Я не феминист, не ветеран, и зуб у меня не болит. О чем же мне делать кино?"
Профессор задумался, стал молча постукивать трубкой о край пепельницы, и чуть погодя сказал:
"А что, если тебе сделать фильм о человеке, который возвращается в Сан-Франциско из Нью-Йорка, куда он отправился, чтобы прийти в себя после разрыва с женщиной. Или, скажем, умер у него кто-то. И вот, бродит он по Сан-Франциско и не узнает города, не понимает, отчего всё замедленно так вокруг, отчего всё так тихо. Отчего ему не хочется ничего. Снимать не хочется, писать не хочется. Об этом и снимай. Это ведь тоже важно, это тебя беспокоит, правда?"
"Ну, допустим", -- кивнул он.
"Отчего человек в мае месяце бегал, как угорелый, по кампусу, приставал к женщинам на парти у декана..."
"Постой, а ты откуда знаешь?" - перебил он, но профессор не ответил.
"...Отчего человек был полон идей, замыслов, хотел снимать мини-рок-оперу по "Царю Эдипу", "Гамлету" и "Братьям Карамазовым" одновременно - ты что, кокаином тогда баловался? (он отрицательно замотал головой) - а три месяца спустя человек приезжает домой и не может вымолвить ни ползвука. Чем не сюжет для получасового фильма?"
"Сюжет", -- согласился он.
"Ну вот. А ты говоришь", -- и профессор снова стал набивать трубку.
Помолчали.
"Ладно. Я пойду, наверное", -- он поднялся с дивана.
"Погоди, -- сказал профессор. - Я тебе вот еще что скажу. Пример из жизни. Когда я разводился с первой женой, было мне очень хреново. Я ведь с ней десять лет прожил вместе. И что ты думаешь, записался я к одному специалисту из Беркли, практикующему групповой психоанализ. К чему это я? Кто знает, возможно, тебе стоит попробовать, и именно групповую терапию. Один из уроков, который я лично извлек из сессий у этого терапевта, был вот какой: я понял, что мои проблемы были сущим пустяком в сравнении с проблемами других. Иногда это совсем не мешает понимать... И последнее. Мой тебе совет: сейчас ты находишься в таком состоянии, что тебе просто необходимо окружить себя людьми, которые к тебе хорошо относятся. Только такими людьми. Понимаешь?"
НА УЛИЦЕ -- ВЕЧЕР
"Легко сказать, -- думал он, выходя на Хайт-стрит. - Особенно сейчас, когда все куда-то разъехались". И он мысленно стал перечислять всех своих берклийских друзей: шизик - тот получил работу где-то возле Лос-Анжелеса и переехал туда месяц назад, голубки - так они с Никой прозвали пару художников, изредка навещавших их с вином и травкой, -- голубки разлетелись по разным гнездышкам, и теперь избегают всех, кто мог бы напомнить им о тех временах, когда они порхали вместе. Джош оставил колледж, снова сошелся с Молли и уехал с ней куда-то в Орегон. Кто еще? Биолог с женой? Да ну их, вечно они тоску наводят. Биолога он каждый раз встречает с другими дамочками, а супруга биолога всегда строит ему глазки и многозначительно сообщает о любопытном концерте, имеющем быть в следующую субботу в "Зеллербахе", и что муж ее, как назло, опять занят в лаборатории".
И тут он увидел Нику. С полевыми цветами в руках она шла по другой стороне Хайт. Он хотел сделать вид, что не заметил ее и поскорее свернуть за угол, но она уже кричала: "Эй, незнакомец!" и, улыбаясь, бежала к нему навстречу.
"Ну, привет, -- сказала Ника. - А чего это мы такие смурные?"
"Не знаю", -- ответил он.
Тут она хотела поцеловать его в щеку, но он увернулся.
"Кому цветочки?" - спросил он.
"Мне", -- ответила Ника.
"От кого, если не секрет?"
"От получателя, -- сказала Ника. - Сама себе не сделаю приятное - никто не сделает".
"Это точно, -- буркнул он и стал искать по карманам сигареты. - Слушай, там твои вещи остались какие-то. Они тебе что, совсем не нужны?"
"Заберу как-нибудь. Тебе они не мешают?"
"Пока нет".
"Ну, а когда я у тебя буду играть Офелию-Сфинкса-Грушеньку?" -- спросила Ника.
"Очень скоро, буквально на днях, -- ответил он. - Ну, а как жизнь вообще?"