Ленина Татьяна Владовна : другие произведения.

Волк Алчущий: часть 1 - Чудовище из сказки ; часть 2 - Женские секреты

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Оборотень лютует в Москве... Настоящий оборотень или безумец, считающий себя ликантропом? Растерзанным жертвам все равно... Выходцы с того света преследуют богатую наследницу, требуя от нее какой-то ключ, который ей оставил покойный отец. А она знать не знает, что за ключ. И все, чего ей хочется, это жить счастливой и спокойной жизнью рядом с обожаемым красавцем мужем, среди роскоши и довольства. Но кажется, всего этого ее хотят лишить... И кто-то очень сильно ненавидит наивную гламурную девочку. Но кто и за что? В 1525 году настоящий оборотень - чудовище из сказки! - лютовал в маленьком французском городке. Тогда в нечистую силу верили и нашлись охотники, выследившие тварь: шотландский наемник, профессиональный вор, священник и ювелир-еврей, постигший тайну огранки алмазов и принявший христианство ради любви к прекрасной католичке... Они все потеряли своих любимых - и им больше нечего терять. И ничто не защитит тварь от их гнева.

   Часть I. Чудовище из сказки
  
   Франция, 1525 год.
  
   Глава V.
  
   1.
   Самуил понял, что произошло что-то из ряда вон выходящее, едва они въехали на свою улицу. Улица Ткачей - и в обычные-то дни одна из самых людных - сейчас была буквально запружена народом. Проехать они не могли - пришлось спешиться и пробиваться к дому сквозь толпу, ведя лошадей в поводу. Самуил не сразу понял, что источником любопытства всех этих людей является именно их дом. А когда осознал это, он вспомнил вдруг мертвую девочку, которую видел перед самым своим возвращением в город. Мертвую девочку, которую он никак не мог забыть...
  
   Она была очень хорошенькой, эта девочка. И, наверное, могла бы вырасти в настоящую красавицу... Если бы ей позволили вырасти. У нее были удивительно тонкие, почти точеные черты лица, и великолепные темно-каштановые волосы, и большие карие глаза. Наверное, при жизни ее глаза сияли теплым золотым светом, и кожа смугло золотилась, цветом напоминая густой мед. Самуил знал такой тип женской красоты: такие смуглые шатенки -- они всегда сияют, словно насквозь пронизанные солнцем. Но теперь полузакрытые глаза девочки потускнели, а кожа приобрела восковую белизну и прозрачность. Неживую белизну.
   Девочка лежала возле дороги, на влажной от утренней росы траве и сама вся - влажная, блестящая, очень белая... Самуил подумал: наверное, она такая белая, потому что в ней совсем не осталось крови. Вся кровь пролилась на землю и на траву. Горло девочки было вырвано - виднелись шейный позвонки, такие странно-хрупкие, даже непонятным казалось, каким образом ни могли поддерживать тяжесть головы, когда девочка была жива. Впрочем, там же были не только позвонки - были какие-то еще кости, и кольца трахеи, и мышцы... Самуил дрожащей рукой ощупал свою шею. Да, не только позвонки... Но только все остальное сожрал тот зверь, который ее убил.
   Еще он съел ее грудь.
   Полностью объел все мясо с ребер на груди.
   Теперь ребра поблескивали белизной сквозь кровавую пленку.
   И еще...
   Еще, похоже, убийца изнасиловал девочку. Причем очень жестоко. Причем, она была еще жива, когда ее насиловали. Она была жива и истекала кровью.
   Это было так странно... Разве волки нападают на людей не ради того, чтобы утолить свой голод? Самуилу не случалось прежде слыхать, чтобы животные, пусть даже хищники, насиловали людей! Ему всегда казалось, что люди не интересуют животных... По крайней мере, с этой точки зрения.
   Он оглянулся на своих спутников. Все молились: и иудеи, и христиане. Дядя Исраэл, двоюродный братец Иегуда и Давид, золотых дел мастер, -- раскачивались и нудно бормотали. Шотландцы, которых они наняли для охраны, крестились и шептали себе под нос. И ни тех, ни других ничуть не оскорбляло то, что рядом молятся представители чуждой религии. Страх объединил их и примирил друг с другом.
   Робин Мак-Арран, командир шотландцев, рыжеволосый малый огромного роста и невероятной ширины - Самуил чувствовал себя рядом с ним просто ребенком! - первым прервал молитву.
   -- Надо ехать. Уже утро. Кто-нибудь может пойти из деревни... Или в деревню. Ее могут искать. Нехорошо будет, если вас застанут рядом. Они скажут, что вы это с ней сделали... И, если не убьют на месте, то поволокут к судье. А уж судья-то точно вас за это на костер отправит. Потому что разбираться ему недосуг, а еврей -- всегда самый лучший обвиняемый, какого можно найти.
   Самуил кивнул. Конечно, Робин прав.
   -- Тем более, что для нее мы уже ничего не можем сделать, -- прошептал он в ответ.
   -- Да. Бедняжка, -- хрипло сказал Робин.
   И добавил какое-то слово, которого Самуил не понял.
   Самуил подумал, что это, наверное, шотландское ругательство. Но Робин повторил его и сказал по-французски:
   -- Оборотень. Проклятый оборотень. Они никогда не переведутся.
   -- Оборотень? - переспросил Самуил, трогая коня.
   -- Да. Ты же видел: над ней надругались. Оборотни... Они всегда дьявольски похотливы. Нападет на девчонку, напугает до полусмерти, надругается, а потом еще и сожрет. Жуткая смерть...
   -- А может быть, ее изнасиловал и убил какой-нибудь человек, а потом уже объели волки? - осенило Самуила.
   Робин Мак-Арран пожал могучими плечами.
   -- Может быть и такое, конечно. Но я слышал, что в этих местах появился оборотень. Эта девчонка - не первая. Он уже убивал женщин. И мужчин тоже... Если они пытались своих женщин защитить.
   Самуил не удержался и еще раз оглянулся на тело девочки. Восходящее солнце окрасило ее бледную кожу в почти живой розовый цвет... Но чудовищные раны в этом свете выглядели еще кошмарнее. Самуил содрогнулся и больше не оглядывался.
   Солнце разгоняло утренний туман.
   Скрипели колеса телеги, на которой ехали его родственники и Давид.
   Стучали копыта коней.
  
   Да, она была дурным предзнаменованием для его возвращения в город! Сначала он думал, что это было предзнаменование того, что ему суждено потерять свою семью - жену, сестру, детей... Но потом он снова обрел счастье и успокоился. И, видимо, зря. В этом городе ему уже не быть счастливым. Даже сменив веру, сменив имя, обретя новую любовь - все равно он не сможет быть счастлив. Та мертвая девочка... Нет, дело не в ней. Просто судьба у него такая.
   Отец Антуан шел первым. Люди расступались перед ним и отчего-то у многих на лицах был написан ужас. Некоторые даже осеняли себя крестным знамением и шептали молитву.
   Самуил почему-то подумал, что это из-за него - наверняка за ним все-таки пришли люди Инквизиции... И теперь будут под пыткой проверять, насколько крепок он в новой своей вере.
   Он был готов к этому давно. Он только надеялся, что они не тронут Сару. Ведь она - всего лишь маленькая девочка. А Иисус сказал: "Приведите ко мне детей...". Или что-то там в этом роде. Христиане так любят обращать в свою веру детей! И в детской душе новая вера должна пустить глубокие корни! Нет, они не тронут Сару... И Мари - тоже... Ведь Мари - истинная христианка, сестра священника.
   Единственный человек, кому еще может угрожать опасность, -- это Батильда. Да и то - если они дознаются. Но стоит надеяться, что не дознаются. Старая Маргарита не выдаст. Скорее умрет. И Мари - тоже.
   Самуил покосился на Робина, шедшего следом. Обычно румяный, шотландец был бледен, как полотно. Значительно бледнее полотна своей - не очень-то чистой - рубашки. Нет, они не возьмут Батильду... Только через труп Робина. Это плохо. Если Робина убьют - кто тогда защитит Мари и Сару? Отец Антуан? Чем?! Молитвами?! Самуил понимал, что даже мысли его - богохульство... Но он привык быть честным хотя бы с самим собой. И с Богом. Если Бог есть...
   Нет, пожалуй, они все-таки не должны тронуть Батильду. Ну, откуда им знать?! И Самуил, обернувшись к Робину, прошептал - так, чтобы никто в толпе не услышал:
   -- Если со мной случится беда, позаботься о Мари и Са... Жанне. И об Антуане. Не давай им вступаться за меня. И сам не лезь. Все равно - бесполезно. Пусть сразу уедут, хорошо?
   Робин ничего не ответил. Стиснув челюсти, он смотрел перед собой. На дверь их дома - распахнутую. На порог, залитый чем-то темным...
   Кровь.
   Это кровь.
   У Самуила пересохло во рту и сердце ухнуло куда-то в живот. Случилось что-то по-настоящему страшное! Хуже, чем даже посещение инквизиторов!
   Возле дверей растерянно переминался с ноги на ногу стражник. При виде отца Антуана и его спутников, он ахнул и перекрестился, словно призраков увидел.
   И только сейчас Самуил услышал странный звук, доносящийся из дома... Раньше его заглушал глухой рокот толпы, но теперь - так близко от открытой двери и окон - было отчетливо слышно... В глубине дома кто-то завывал. И эти звуки не мог издавать человек!
   Или - мог?
   Он выпустил уздечку и рванулся вперед, оттолкнув отца Антуана.
   -- Мари! -- закричал он, вбежав в дом. - Мари!
   Возле двери - преграждая путь - распростерся на полу старик Пьер. Достаточно было одного беглого взгляда на труп, чтобы понять: старика задушили. Причем с применением огромной силы: горло было смято, а шея - сломана. Голова свисала на бок под странным углом... Рот мертвеца был широко раскрыт, а глаза - выкатились из орбит, словно от непереносимого ужаса, представшего перед ним в последний миг. Изо рта вытекала лента крови, небольшая лужица скопилась на полу, но других повреждений на теле Пьера не было видно, но пол - прежде такой безупречно чистый заботами Маргариты! -- теперь в изобилии покрывали кровавые следы... Словно кто-то прошелся по большой луже крови - и двинулся дальше.
   В глубине дома - кажется, на втором этаже? - некто по-прежнему завывал отчаянно и хрипло...
   Из двери столовой торчали босые ноги. Самуил сразу понял, что это - Поль. Но, когда приблизился, с трудом смог удержаться на ногах: нахлынула дурнота и перед глазами поплыл зеленый туман.
   Убийца буквально выпотрошил мальчика. Вспорол грудную клетку и живот, а внутренности раскидал по полу. Ужасное зловоние крови и дерьма наполняло комнату. Стена, возле которой лежал Поль, была измазана кровью и чем-то густым, бурым... Может, убийца вытирал руки, после того, как погрузил их в чрево жертвы?
   Руки... Лапы?
   Он вырвал Полю глаза и буквально сорвал мясо с лица. Если бы Самуил не знал Поля так хорошо, он бы уже не смог его опознать...
   Стиснув зубы, чтобы не стошнило, Самуил прошел дальше в столовую - и застыл, потрясенный.
   Посредине комнаты, на полу, лежала Батильда.
   Нет - тело Батильды. Все, что осталось теперь от женщины, которая звалась Батильдой. Которую любил Робин...
   Это больше не было Батильдой. Просто... Мертвое тело. Обнаженное. Истерзанное.
   Положение тела - раскинутые и согнутые в коленях ноги - ясно указывали на то, что перед смертью над женщиной надругались. Но теперь было особенно ясно видно, что это был не простой насильник. Это был... Зверь! Он оторвал ей кисть левой руки и искусал правую - наверное, руками она пыталась от него заслониться... Он располосовал когтистой лапой левую половину лица женщины, вырвав при этом глаз и до кости разрезав щеку. Он разорвал ей горло. Он искусал, изгрыз ей грудь. Местами были вырваны куски мяса... Но он не жрал ее так, как других своих жертв. Не хватило времени?
   Или впереди его ждала другая, более лакомая добыча?
   -- Мари! - прошептал Самуил.
   Уцелевший правый глаз Батильды был широко, испуганно раскрыт - как и у Пьера.
   Глаз все еще влажно поблескивал. Огромный карий глаз.
   Самуил, стиснув зубы, нагнулся и коснулся тела женщины. Оно было холодным, но чуть влажноватым и - мягким. С момента смерти прошло всего несколько часов.
   За спиной его раздался хриплый стон.
   Самуил дернулся, обернулся - и увидел Робина, безумным взглядом впившегося в тело жены. Рядом стоял отец Антуан.
   Робин прошептал что-то... Но Самуил его не понял. Наверное, Робин говорил на родном языке.
   Священник крестился и беззвучно шевелил губами. "Неужели в такое мгновение он способен вспомнить слова молитвы? Как же хорошо он их выучил!" - подумал Самуил, глядя, как Робин на не гнувшихся ногах идет к телу Батильды. Сам Самуил не мог бы сейчас вспомнить даже молитвы, которые он учил с детства.
   "Барух Ата Адонаи... О, Иершалоим..."
   Всплывали в памяти отдельные слова - бессвязные и бессмысленные. Может, эта молитва - молитва радости и вовсе не уместна в такой момент?
   Робин молча упал на тело Батильды, сжал ее в объятиях и, мараясь в полузастывшей крови, принялся покрывать поцелуями изуродованное лицо.
   Отец Антуан всхлипнул и зажал рот ладонью.
   А Самуил рванулся через комнату - вверх по лестнице... Туда, откуда все еще доносились завывания.
   На ступенях лестницы была кровь.
   Мари!
   Как ему не хотелось ее покидать... Почему он не послушался своего сердца? Своих предчувствий? Ведь однажды уже так было... Он не хотел уезжать и уехал. А когда вернулся - его дом был пуст.
  
   Самуил возвращался в свой родной город после четырехмесячного отсутствия. Он мечтал о встрече с детьми. О том, как они побегут к нему и повиснут на нем: семилетний Мендель прыгнет отцу на шею, пятилетний Гирш вцепится в колено, четырехлетняя Малка - в другое, а двухлетний Барух будет стоять и вопить так громко, что тарелки в поставцах зазвенят... И отец будет вынужден отстранить остальных и взять его на руки. А потом он подойдет к Саре - ей восемь и она такая скромница, она никогда не бежит и не прыгает, и не кричит и не хватает руками за одежду, как другие, - она молча смотрит своими громадными, чудесными глазами, и в глазах ее столько любви! А жена будет стоять в стороне и с улыбкой смотреть на то, как он раздает детям подарки. Хава знает, что он и для нее подарок привез. Но время для этого подарка придет ночью, когда ни лягут вместе в свою супружескую постель... Хава снимет платок и Самуил сам расчешет ее коротенькие черные кудряшки, остриженные, как и полагается замужней женщине, почти под корень. Но ей идут остриженные волосы. У нее такая гибкая шейка и такая маленькая головка. А глаза - огромные и влажные. Она похожа на олененка, его Хава. А сейчас - наверное, на важенку, на беременную олениху, осторожно несущую на стройных ногах раздувшееся чрево. Они женаты девять лет. И это их седьмой ребенок. Хава благословенна, ибо чрево ее детородно... И сам он, похоже, благословен, ибо семя его не иссякает. Во всяком случае, так их предки трактовали благословение божье. Может, не так уж они были и не правы. Хорошо, что Самуил - такой умелый мастер и что за его работу так много платят. Иначе не прокормить бы ему всю эту ораву, которой Хава его уже благословила... И которой она еще благословит его в будущем! Дети у них здоровые, хвала Господу. На аппетит не жалуются. И не умирают в младенчестве, как у его двоюродного брата Иегуды.
   Самуил возвращался в свой родной город после удачной сделки. Правда, это была не его сделка, а его дяди Исраэла и Давида, золотых дел мастера. Но Самуил был обязан присутствовать. Ему ужасно не хотелось бросать Хаву: она тяжело переносила беременность и с трудом справлялась с детьми... Если бы он был рядом, ей было бы легче. Его дети слушались, а Хаву - нет. К тому же с хозяйством ей помогала младшая сестра Самуила - Шифра. Ей было уже двадцать два года, но она так до сих пор и не вышла замуж, да и никогда не выйдет, потому что у нее -- кривая спина и одно плечо выше другого. Бедняжка, не повезло ей, а ведь личико у нее очень красивое - куда красивее, чем у Хавы - под стать имени: Шифра - "красивая". И ведь любую косую или кривозубую уродину взяли бы в жены, особенно - с таким приданым! Но только не девушку с кривой спиной: у такой девушки могут быть проблемы с деторождением - или не сможет зачать, или не сможет разродиться, или дети получится такие же кривые... Ну, а что может быть хуже, чем незамужняя еврейка в возрасте? Характер у Шифры портился с каждым годом. И, если в присутствии Самуила она еще не осмеливалась обижать невестку, то в его отсутствие... В его отсутствие могло случиться все, что угодно. Так что Самуилу очень не хотелось уезжать. Но его заставили. Потому что без него в таком деликатном деле они обойтись не могли. Потому что дядя Исраэл и Давид, золотых дел мастер, собирались на общие деньги приобрести у других перекупщиков, приехавших с юга, алмазы! Необыкновенного размера и уникальной чистоты. Четыре крупных, размером с лесной орех. Восемь - размером с горошину. Из них пять - голубые, самые редкие и драгоценные.
   Алмазы научились гранить всего полтора века назад. Да и сейчас специалистов, способных работать с этими камнями, было совсем мало. Для работы с алмазами нужно было не только умение, но и еще что-то... Какое-то чутье. И внутренняя сила. Это были капризные камни. Опасные камни. Самуил восхищался ими - и боялся их. Он не любил работать с алмазами. Но никакие другие камни не приносили ему столько душевного удовлетворения. Алмазы были для него - как вызов. Удастся ли победить? Преломить упорство камня? Превратить кусок тусклого твердого льда - в сверкающую всеми цветами радуги росинку?
   Первые ограненные бриллианты привозили с Востока. Западные ювелиры долго не могли постигнуть таинство работы с этими камнями. Пока наконец в Венеции не открыли свой собственный метод, свою собственную огранку, которая была даже изысканнее восточной. Об алмазах говорили, будто это единственный камень, который не приносит счастья ворам. Даже напротив: украденный алмаз становится проклятьем... Их вообще лучше всего получать в подарок или по наследству. Даже не покупать, потому что купленный алмаз очень долго привыкает к своему владельцу.
   Ювелир видит душу в любом камне. Душа алмаза - самая загадочная, почти непостижимая. Нет ничего чище алмаза. Нет ничего тверже алмаза. И нет ничего драгоценнее.
   За эти полтора века алмазы возросли в цене - и продолжали расти. Но разница цены между алмазами - необработанными камнями - и уже ограненными бриллиантами, -- была огромна! Специалистов по алмазам ценили и уважали в гильдии ювелиров. Но и ответственность лежала на них большая, чем на собратьях по ремеслу.
   Впрочем, Самуил в гильдии не состоял. Он был евреем. В их городе на еврейской улице жило девять ювелиров. Но только Самуил умел обращаться с алмазами. И только он умел определять их подлинность.
   Еще совсем недавно подлинность алмазов определяли, положив камень на наковальню и врезав по нему молотом. Когда Самуил вспоминал об этом - у него сердце кровью обливалось. Сколько прекрасных камней было загублено таким варварским способом! Ведь алмаз, при всей своей твердости, -- такой же хрупкий, как и любой другой кристалл... Самуил умел определять алмазы без молота и без наковальни. Он делал это легко, потому что... Их ведь ни с каким другим камнем не спутаешь, правда?
   Вот и пришлось ему ехать. Пришлось бросить Хаву и детей. Хотя очень у него сердце не лежало... Да и Хава не хотела его отпускать. Но она почему-то тревожилась не за себя, а за Самуила! Все твердила про разбойников на дорогах... Про отряды немцев-наемников, которые тоже иной раз промышляют разбоем... Про инквизиторов, которые могут их схватить и объявить колдунами только потому, что у них есть с собой деньги! Самуилу пришлось утешать ее - долго, нежно.
   Он вообще относился к Хаве с огромной нежностью. Их поженили, когда ему было шестнадцать, а Хаве - четырнадцать. Они впервые увиделись в день свадьбы. Хаву везли к нему из такого дальнего далека... Она, бедняжка, боялась его. И все время плакала. Но его мать и сестры говорили: это хорошо, это правильно, когда невеста во время свадьбы плачет. А Самуилу было ее ужасно жалко. В день свадьбы молодым полагалось поститься. Ему-то мать и сестры все время подсовывали украдкой что-нибудь вкусненькое... А Хава была чужая в доме и просидела весь день голодной. И потом, когда их отвели к их супружеской постели и задвинули шторы, Самуил первым делом повытаскивал из карманов все эти лакомые кусочки, которые он не съел днем, потому что у него от волнения не было аппетита. И они с Хавой все съели, поделив по-братски - пополам. А потом они предались любви и это получилось, к удивлению Самуила, как-то само собой, легко и даже приятно - по крайней мере, для него.
   И вот теперь, утешая Хаву, беременную их седьмым ребенком, он говорил, что дядя Исраэл нанял шотландцев для их охраны, а шотландцы, хоть и просят дорого за свои услуги, зато - самые надежные из всех наемников, они никогда не предадут того, кто им заплатил! И они - самые лучшие воины в Европе... Никаким немцам с ними не справиться! Что касается инквизиторов - то они обычно арестовывают только тех, кого подозревают в тайной ереси или сговоре с дьяволом. Конечно, любого еврея легко можно объявить сразу и еретиком, и сговорившимся с дьяволом... Но так инквизиторы поступают только тогда, когда сам король объявляет гонения на евреев. Как это было в Испании. А нынешний французский король - монарх просвещенный. Он считает, что евреи выгодны для Франции, потому что помогают развитию торговли. Так что инквизиторы их не тронут, а разбойники побоятся шотландцев. И ей, Хаве, совершенно не о чем тревожиться.
   Но все-таки, когда он уезжал, у него было темно на душе... Почему? Он частенько уезжал из дома. Но никогда прежде его не терзала такая тоска. Словно.. Дурное предчувствие? Да, это можно было бы так назвать.
   А теперь - еще и та девочка... Изнасилованная и убитая оборотнем.
   По крайней мере, так считал Робин Мак-Арран. А Самуил продолжал считать, что ее сначала изнасиловали - возможно, те самые разбойники или немцы-наемники, которых так боялась Хава - а потом сожрали звери.
   Самуил никак не мог отделаться от воспоминания о тонком белом теле, распростертом на влажной траве. О страшных ранах под пленкой застывшей крови... И о прекрасном, бескровном лице. Она была похожа на одну из юных мучениц, чьими образами так богаты священные книги христиан. Одну из девственниц, обнаженных посреди арены, отданных на поругание римским солдатам, истерзанных бичом и раскаленными клещами... И вознесенных в экстазе мученичества на небеса. Правда, тело этой девочки не сочилось молоком вместо крови и не благоухало розами. Но, в конце концов, она ведь претерпела страдания не за свою веру, как те древние мученицы, а всего лишь за свою красоту и беззащитность.
   Дядя Исраэл умер бы от ужаса, если бы узнал, что его племянник читает священные книги христиан. Но Самуил стремился изучить все... Вообще все. Его любопытство и жажда знаний были безграничны. А священные книги религии, которая смогла вытеснить их древнюю религию - разве это не интересно, а, дядя Исраэл? Самуил не умел просто верить. Ему надо было еще и понимать. И, похоже, сам Господь не имел ничего против этой жажды знаний. Во всяком случае, Господь не карал Самуила, а все чаще благословлял их с Хавой детьми...
   Хава. Дети. Скорее бы свидеться. Скорее бы угасла эта тревога, сжигающая его сердце.
   Эта мертвая девочка... Она была - как дурное знамение на его пути домой. Самуил старался думать о чем-нибудь другом. Об алмазах, разложенных по мешочкам, которые они четверо - дядя Исраэл, Иегуда, Давид и Самуил - повесили себе на шеи, спрятали на груди, под слоями одежды. О работе, которая ему предстоит, о долгой, напряженной, кропотливой работе... Но мертвая девочка все время всплывала перед его внутренним взором.
   Но если мертвая девочка у дороги была, бесспорно, дурным знамением, предупреждением свыше о грядущих страданиях и утратах, -- то Мари, которую Самуил увидел впервые в тот же день у ворот города, была для него светлым знамением, улыбкой ангела, обещанием возрождения к новой жизни. К новой жизни и новому счастью - несмотря ни на что. Правда, в тот миг, когда Самуил увидел Мари, он еще не знал, что ожидает его дома... Хава и дети были для него еще живы.
   Но красота и нежность Мари поразили его в самое сердце. С ним так уже случалось раньше - при виде красивого цветка, или бабочки, или пейзажа, или редкого кристалла - душа вдруг наполнялась счастьем и слезы подступали к глазам... И хотелось любоваться, любоваться бесконечно! Чистое любование, без малейшего проблеска вожделения... Впрочем, впервые подобное чувство вызвал у него человек. Женщина. И это казалось Самуилу ново и странно - то, что женщиной можно так вот отстраненно любоваться, как цветком или пейзажем.
   В город въезжали две повозки, груженые скарбом - мебелью, посудой, узлами. Первой управлял старик, а рядом с ним сидел худощавый молодой священник с короткими светлыми волосами и удивительно прозрачными голубыми глазами. Второй управлял мальчик-подросток, а рядом с ним на козлах восседала красивая молодая женщина в глубоком трауре, с мальчиком полутора лет на руках. Мальчик вертелся, с любопытством разглядывая столпотворение у городских ворот. Позади подростка и молодой женщины, из-под матерчатого навеса, прикрывавшего вещи от дождя и пыли, выглядывала старуха. А Мари сначала не было видно. И только потом, когда первая повозка уже проползла в ворота и вторая загрохотала колесами по доскам моста, позади ее навес приподнялся и выглянула головка в черном бархатном чепчике, из-под которого выбивались белокурые кудряшки. Эта девушка - очень юная и очень тонкая, с точеным, прозрачной белизны личиком, с громадными серыми глазами, сияющими, как расплавленное серебро, -- в общем-то, она даже не была по-настоящему красива... Ее можно было бы назвать миловидной или даже хорошенькой, но не красивой! И при этом она была прекрасна. На нее хотелось смотреть и смотреть, не отрываясь, целую вечность. А еще... Еще хотелось совершать подвиги, чудеса храбрости или добродетели, лишь бы заслужить хоть один благосклонный взгляд ее удивительных глаз.
   Поймав восторженный взгляд Самуила, девушка застенчиво улыбнулась, потупилась, порозовела... И спряталась за серой тканью навеса. Самуил только успел увидеть, что сзади на спину из-под чепца спадают распущенные волнистые волосы - значит, она была еще не замужем. А еще он заметил, что на девушке траурное одеяние, хотя и не такое строгое, как на женщине с ребенком на руках.
   -- Что? Приглянулась тебе красотка? Среди ваших-то блондиночки редко встречаются, -- усмехнулся Робин Мак-Арран, заметив, как неотрывно смотрит Самуил на вторую повозку.
   -- Она похожа на ландыш... На белый благоуханный ландыш в темной листве, -- прошептал Самуил.
   -- Это точно! - добродушно подтвердил Робин Мак-Арран. - Но только мне по вкусу розы... Даже если они с шипами.
   И, словно в подтверждении своих слов, он быстро указал на женщину с ребенком на руках, восседавшую рядом с кучером на второй телеге. Она была действительно очень красива, эта женщина. Встречаются такие розы: строгой, почти геометрической формы с нежно-розовыми лепестками и алой кромкой. Самуил видел их в Венеции, во времена своего ученичества. И эта женщина напоминала именно такую розу со своим прямым профилем, длинными карими глазами, четко прочерченными бровями, с поразительно нежным румянцем и ярким ртом. А взгляд у красавицы был колючий, как шипы.
   Самуил успел подумать с удивлением: что же это за священник, которого сопровождают две такие красавицы?
   А потом стало не до размышлений, потому что подошла их очередь проехать в городские ворота.
   И в тот день, возвращаясь домой, он сразу почувствовал, что город как-то изменился... И улица, на которой они все жили, тоже изменилась. На всем лежала печать какого-то запустения... Самуилу вдруг вспомнилась легенда о человеке, попавшем в страну эльфов. Тому человеку казалось, что он провел лишь день в чудесной стране, а на самом деле прошло сто лет... Он не узнал города, в который вернулся. Все, кого он знал, давно умерли. Он не нашел своего дома... Самуил отсутствовал четыре месяца, но город и родная улица изменились настолько, что ему казалось: прошло четыре года, а то и все сорок лет, с тех пор, как он в последний раз здесь был! Правила приличия требовали, чтобы Самуил сначала проводил до дома своих старших родственников и Давида... Но тревога вдруг вспыхнула в его душе с такой силой, что Самуил тронул коня и, оторвавшись от телеги и сопровождающей ее кавалькады, в мгновение пересек расстояние, отделявшее его от дверей дома. Спрыгнув с коня, Самуил распахнул дверь... И ужаснулся.
   Это был не его дом! В его доме никогда не было так пусто! И так грязно. И так тихо...Никто не бежал к нему навстречу с криками и смехом. Ничья улыбка не озарила полумрак большой пустой комнаты. Где же Хава? Где же дети?
   Самуил взбежал по лестнице, прошел в комнату... Там тоже было пусто и грязно. Сейчас он заметил, что исчезло множество вещей, и даже часть мебели, и занавеси, и гобелены... Словно ураган пронесся. Или... Словно их постигло разорение и они продали все, что было в доме ценного. Но и тогда пол не был бы таким грязным и паутина... Паутина по углам! Хава ненавидела пауков!
   -- Хава! Хава! - в отчаянии позвал Самуил.
   Прислушался...
   Тишина.
   -- Шифра! Сара! Мендель! Гирш!
   Тишина...
   И потом - слабый шорох за спиной, слабый, словно призрачный, шепот:
   -- Папа...
   Самуил резко обернулся...
   Позади него стояла Сара. Но как же ужасно она выглядела! Бледная, исхудалая, чумазая, в каком-то рванье... Она сделала несколько робких шагов и остановилась, не дойдя до него. Слезы струились по ее лицу, оставляя за собой грязные разводы.
   -- Что случилось, Сара? Где мама? Где все? - тупо спросил Самуил.
   -- Они умерли, папа... Все умерли! - пролепетала Сара и зарыдала в голос.
   Самуил шагнул к ней, обнял, почти механически принялся гладить по голове... Кажется, даже шептал какие-то ласковые слова. Но в мозгу его отчаянно стучали слова: "Они умерли. Все умерли".
   Позже, вечером, когда Сара, наплакавшись, уснула в его объятиях, к ним в дом зашла соседка. Она принесла Саре еду. Она приносила ей еду каждый день с тех пор, как все произошло...
   Соседка рассказала Самуилу, что через две недели после его отъезда в городе началась эпидемия: сотни людей заболели почти одновременно, всех мучила лихорадка, сильная головная боль и нестерпимая жажда, тела их покрывала зудящая сыпь, от расчесывания превращавшаяся в коросту. Болезнь доходила до своего пика на третий-четвертый день. А еще через пять дней начиналось медленное выздоровление. Но многие, очень многие умерли. И в городе, и в их квартале... Все дети Самуила и Хавы, а так же сестра Самуила, Шифра, были больны. Выжили только Шифра и Сара.
   Когда первый страх перед новой эпидемией спал и люди поняли, что болезнь убивает не так быстро и неумолимо, как черная Смерть, они начали понемногу возвращаться к нормальной жизни... И искать виновников своего несчастья. И нашли. Разумеется, нашли. Какой-то странствующий монах обвинил, что во всем виноваты иудеи. Что они ночами ходили по городу и мазали дверные ручки в домах христиан каким-то ядом, вызывавших болезнь. И, хотя в еврейском квартале заболело и умерло не меньше людей, чем в городе, христиане поверили странствующему монаху, пришли в еврейский квартал и устроили погром. Разграбили все, что могли, и многих убили. В том числе Шифру, которая бросилась защищать мастерскую брата. У Хавы с перепугу начались роды - на месяц раньше срока - и ребенок пошел неправильно... А с ней рядом не было никого, кто мог бы ей помочь. Она кричала и Сара кричала, но в тот день во всех домах кричали женщины, и на помощь Хаве никто не пришел. Она умерла. Ее нашли в луже крови, так и не разродившуюся... Ребенок умер в ней. Сара сидела рядом и гладила мать по волосам.
   Содеянные злодеяния только распалили злобу погромщиков, и они, возможно, вообще всех перебили бы, но вмешались отцы-доминиканцы из монастыря, а самых буйных задержала городская стража. Впрочем, это не от милосердия, просто уже бывали случаи, когда начиналось с погрома в еврейском квартале, а заканчивалось бунтом в городе и штурмом Ратуши.
   Самуил слушал молча, только кивал. Потом коротко поблагодарил добрую женщину за заботу о Саре. Спросил, где похоронена его семья. Оказывается, отдельных могил не было, всех сложили в особые рвы, наполненные золой. Поскольку болезнь была незнакомая, таковая мера была направлена на то, чтобы трупы не служили дополнительным источников заразы. А тех, кого убили при погроме, положили в те же рвы, потому что времени не было рыть могилы, требовалось восстанавливать разрушенное и как-то наладить жизнь.
   Соседка долго не хотела уходить, топталась на пороге, а потом заявила, что Самуилу нужна жена, а Саре - мать. У нее было пятеро дочерей на выданье... Она предложила Самуилу выбрать любую. Самуил снова поблагодарил ее, и после этого она наконец ушла, оставив его в пустом доме, наедине с Сарой и горем... Впрочем, в тот момент Самуил еще не вполне осознал свою потерю. Он чувствовал себя оглушенным... А горе пришло позже.
   Но как ни странно, жизнь наладилась довольно быстро. Самуил еще не успел привыкнуть к пустоте в доме, еще прислушивался, просыпаясь по ночам, не плачет ли Малка - она боялась темноты - а утром, пробуждаясь, еще тянулся рукой на ту половину кровати, где всегда спала Хава... И вместо мягкого тепла ее тела рука ловила пустоту. Но трудовая жизнь вернулась в привычный ритм, он восстановил мастерскую - это было не трудно, потому что ценные инструменты и материалы хранились в тайниках, которых погромщикам найти не удалось - и даже получил новые заказы, помимо основной своей работы: обработки алмазов. Эти алмазы он сейчас по-настоящему ненавидел. Ради них его разлучили с семьей. Он понимал, что в чем-то его ненависть не логична, и уж алмазы-то - мертвые камни - никак не могут быть виноваты в чем-либо... Но все равно самый их вид вызывал в его душе неприязнь.
   Самуил нанял одну почтенную сорокалетнюю вдову для того, чтобы она готовила и убирала в доме. О том, чтобы взять новую жену, ему тошно было даже думать. Он никак не мог осознать и принять смерть Хавы...
   Главной его заботой отныне была Сара. Она и раньше-то была робкой, а теперь - и вовсе говорила только шепотом и могла целый день просидеть на стульчике в углу комнаты. Самуил никак не мог ее расшевелить... Она словно закоченела. В глазах ее застыл ужас - он появлялся, как только она просыпалась утром и открывала глаза. И Самуил никак не мог придумать, как ей помочь. Он покупал для нее сласти, один раз даже сводил на ярмарку... Но это предприятие окончилось печально: Сара все время дрожала, все сильнее вцепляясь в руку отца, а потом все так же молча расплакалась. Ее ничего не радовало. Совсем ничего. И сластями она больше не интересовалась. У нее совершенно не было аппетита.
   С каждым днем Самуил все больше погружался в уныние. Ему казалось, что все хорошее, что было в его жизни, осталось в прошлом, и отныне его ждет только работа и тоскливые вечера в пустом доме. Сара будет молчать и дрожать... И, может быть, он когда-нибудь женится. Но его новая жена не сможет быть такой простой и доброй, как Хава. Она будет... Будет такой же, как все другие женщины. Крикливой и скучной.
   Странно: даже в первые, самые горькие дни когда Самуил осознавал свою утрату и привыкал к своему одиночеству, он часто вспоминал ту белокурую девушку в трауре... Девушку, похожую на ландыш. Но мечтать о ней он не смел: ведь она ехала в повозке христианского священника, а Самуил был иудеем!
   Он тогда и предположить не мог, что очень скоро примет решение, изменившее всю его жизнь. Достаточно было просто принять крещение... Теперь его звали Мишелем, а Сару - Жанной. И Мари стала его женой.
   Мари стала его женой!
   2.
   Кровавый след вел в комнату Батильды, откуда и доносились крики. У распахнутой двери стоял испуганный стражник, сжимая в руках свою алебарду. Он нелепо поклонился Самуилу.
   Самуил вбежал в комнату.
   Маргарита сидела на краю кровати и выла, выла, прижимая к себе Шарля. Ребенок спокойно и строго взирал перед собой, морщась в те мгновения, когда Маргарита стискивала его слишком сильно. Увидев Самуила, Маргарита завопила еще громче и повалилась на колени.
   -- Моя вина... Что б мне умереть, старой! Я виновата... Ушла... Оставила их. Всю ночь просидела у Флеретты. С вечера муж ее прибежал - рожает Флеретта, да плохо ей совсем, разродиться не может... Я пошла, да задержалась: все никак родить она не могла. Потом приняла ее дитя, неживое, да и всю ночь с ней просидела. Зачем? Зачем осталась? Она ж все равно к утру померла. А девочки мои... Козочки мои! Голубки безвинные! Мари! Деточка!
   -- Что с Мари? - деревянными, непослушными губами прошептал Самуил.
   -- Украл! Унес! Зверь проклятый! Весь дом обыскала... Комната ее пустая. В шкафах, в сундуках, в кладовке искала. Нет нигде! В одной рубашке и чепчике унес. И еще покрывало исчезло. Он в покрывало ее, как в мешок, положил. А с Батильдой что сотворил? А с Жаннеттой?
   -- Жаннетта... Сара? Что с Сарой?!!
   -- На кухне она... Убежать пыталась... А Шарля он, видать, не нашел. А то бы тоже убил. Он же всех режет. Как волк бешеный. Батильда в шкафчик Шарля спрятала. И он там ти-и-ихо сидел... Как мышонок... Умница моя! - Маргарита снова принялась выть и раскачиваться, тиская кряхтящего Шарля.
   Самуил повернулся и медленно, очень медленно, цепляясь за стену, вышел из комнаты, спустился по лестнице... И прошел в кухню.
   Там, на полу, в луже крови, лежала Сара.
   Она тоже была обнажена - как и Батильда - но хотя бы над ней, маленькой, проклятый зверь не надругался... Он ее просто убил. Он выжрал ей живот. Внутренности отсутствовали. Только разверстая, влажно блестящая полость.
   Самуил долго стоял, глядя на тонкое, обескровленное тельце дочери. На ее беспомощно разбросанные ручки и ножки. К счастью для него, глаза Сары были закрыты. Если бы он увидел мертвый взгляд дочери - он бы не выдержал. Точно. Сошел бы с ума. А так - смог. Сдюжил. И даже не завыл, хотя очень хотелось.
   Самуил снял плащ и заботливо укрыл им Сару, стараясь, чтобы ни ножка, ни ручка из-под плаща не были видны. Ибо нельзя живым зреть мертвых. Потом он сам завернет дочь в простыни, как в саван, согласно иудейскому обычаю. Ибо теперь земная суета религий не должна касаться ее. Отныне Сара принадлежит Богу, а Бог - един, а Имя Его - Адонаи, Яхве, Иегова... Отчего-то христиане называют Его Иисусом. А мусульмане - Аллахом. И дерутся из-за того, кто правильнее назовет Его. Как глупо. У Бога тысячи Имен. И, если Он открывает людям еще одно Имя из этой тысячи... Это должно быть поводом для радости, а не для войны. Сару наверняка будут отпевать в христианской церкви. Отец Антуан не допустит, чтобы их с Батильдой погребли не отпетыми, вне освященной земли. Ведь они - жертвы, невинные жертвы... Вряд ли отец Антуан будет против того, чтобы Самуил закрыл саваном лицо своей дочери! Наверняка и Батильде закроют лицо. Правда, похоронят их не на другой день, как положено, а через три дня. Но это все так маловажно... Главное - спрятать сейчас их лица. Чтобы не отвлекали от мыслей.
   Где Мари? Почему он ее унес? Или увел... Нет, она бы просто так не пошла. Она бы кричала и сопротивлялась. На крики прибежала бы стража. И кто-нибудь из соседей наверняка выскочил бы из дома с оружием... И посреди улицы валялся бы в луже еще один труп. Труп того человека, который осмелился бы встать на пути зверя.
   Нет, никто не вышел, раз трупа на улице нет. Значит, не кричала. Наверное, была без чувств от страха.
   Но почему не было слышно криков Батильды и Сары?
   Допустим, Пьер и Поль умерли, не успев вскрикнуть.
   Но Батильда и Сара почти наверняка какое-то время жили.
   Батильда... Пока он ее насиловал...
   Сара... Когда пыталась убежать...
   Кого из них он убил раньше?
   Наверное, Сару.
   Батильда успела спрятать ребенка.
   И, пока он ее насиловал, Сара успела бы убежать...
   Окна были закрыты на ночь.
   Окна столовой выходят во дворик.
   Окна кухни - в проулок.
   Объяснение одно: даже если они кричали - кричали недолго. С такими ранами долго не живут.
   И даже если кто-то услышал женские крики в доме - наверняка не спешил вмешиваться в личную жизнь соседей.
   А Сара... Она вообще теряла голос от волнения. Возможно, она не кричала.
   Но где Мари? Почему он унес ее? Прежде он убивал своих жертв на месте.
   Пока они охотились за ним, он пришел поохотиться в их дом.
   Значит, это точно не зверь. Или, вернее, не волк, а Зверь в человеческом обличье. Но такие укусы могут оставлять только волчьи челюсти! И гигантские зубы! А образ мышления, хитрость и мстительность - все указывает на человека.
   Так неужели же...
   Неужели были правы крестьяне?!
   Неужели - оборотень?!
   Неужели они существуют?!!
  
   Ему самому ведь дела не было до этого оборотня!
   Если бы не клятва отца Антуана... Как глупо, как нелепо все получилось! Если бы не вечное милосердие этой семьи... Если бы не двери, открытые для любого страждущего!
   Хотя - если бы не двери, открытые для любого страждущего, их с Робином в этом доме так же не было бы!
   Когда-то Робина, тяжело раненого в драке с немецкими наемниками, Мари приказала принести сюда. Они с Батильдой его выходили... И потом Батильда сала его женой. Ко всеобщей радости.
   Потом то же самое случилось и с ним самим. Он слишком часто приходил на улицу Ткачей, чтобы посмотреть, как Мари идет на вечернюю службу... Его избили местные мальчишки. И спас отец Антуан. Тогда-то Самуил и согласился принять христианство. Вроде как, он ходил к церкви, чтобы слушать песнопения... Во всяком случае, такое объяснение его дурацкому поведению предложил отец Антуан. Дескать, Самуила манил свет истинной веры.
   Смешно! На самом-то деле его манил свет истинной любви. Любви к Мари... Но он не стал спорить с отцом Антуаном. Взял и согласился. Привел в этот дом Сару. И вместе с ней принял крещение. И не проиграл... Ведь Мари стала его женой! А Сара...Ей было здесь так хорошо! Хотя бы в последние месяцы жизни она была счастлива.
   А на того доминиканца оборотень напал прямо на улице. Ночью. Доминиканец не смог объяснить, что он делал на улице - ночью. Охотился на оборотня?
   Зверь сорвал с него рясу, позорно обнажил дряхлое тело, и выпустил ему кишки... И так бросил. На его крики прибежала стража. И отнесла его в дом отца Антуана. В ближайший дом священника.
   Умирающий доминиканец исповедовался отцу Антуану... А потом взял с него клятву - покарать убийцу.
   Как на зло, отец Антуан отнесся к своей клятве со всей возможной серьезностью. Слова умирающего доминиканца потрясли его. Теперь для него не было дела важней и цели выше, чем убить таинственного Зверя. Он взялся за расследование очень ответственно и принялся ездить по всем деревням, где оборотень творил свои злодеяния. Начал с поселка Домвелле у замка Фонтай, где были совершены первые четыре убийства. Говорил с родителями девушек, с соседями, с подругами - вообще со всеми, кто мог хоть что-нибудь знать... Но, к сожалению, кроме разнообразных фантастических домыслов никто ничего рассказать ему не смог... И все равно он продолжал свою нелепую охоту. Нелепую - потому что не таким, как он, сражаться с чудовищами!
   Робин Мак-Арран и Самуил взялись сопровождать его.
   И оставили своих женщин без защиты.
  
   3.
   Самуил не знал, как долго он простоял так над телом дочери. Он очнулся, когда за спиной послышался звук шагов.
   В кухню вошел отец Антуан. Обнял Самуила, прижался мокрой от слез щекой к его щеке.
   -- Мы осиротели... Мы все осиротели, Мишель! Мы потеряли наших девочек... Батильду... Жаннетту... И Мари!
   -- Нет! - Самуил резко оттолкнул от себя отца Антуана. - Мари жива! Я не поверю... Пока не увижу ее - мертвую!
   Отец Антуан вздохнул, горестно покачал головой.
   -- Смирись, друг... Он никогда не оставляет живых. Мари потеряна для нас.
   -- Говорю тебе, я не верю! Подумай сам... Если бы он хотел ее убить - он убил бы ее прямо здесь! Как Батильду и Сару! Но он ее унес. Вспомни: разве он прежде похищал своих жертв? Было такое?!
   -- Нет... Я не знаю, -- неуверенно пролепетал отец Антуан.
   -- Не было такого! Он уже убивал в домах. Но никогда никого не похищал. Я уверен, я знаю - он пришел в наш дом не случайно. Именно в эту ночь. И не случайно исчезла именно Мари. Она так дорога нам всем... Она единственная, кто равно дорог всем нам!
   -- Я любил Батильду и Сару, -- прошептал отец Антуан, даже не заметив, что назвал убитую девочку не христианским ее именем.
   -- Но не так, как Мари! Даже я любил Мари больше, чем свою дочь... Больше!
   -- Робин любил Батильду сильнее...
   -- Да -- как жену. Но Мари была ему - как сестра! Батильда была его страстью. Мари принадлежит его душа. Он очень любит ее. А без Батильды... Все его чувства сконцентрируются на Мари. На ней одной. Нет, Мари - единственная, ради кого мы все, все трое готовы отдать жизнь. Он дразнит нас... Он убил наших любимых... А самую любимую - похитил. Унес в свое волчье логово.
   -- Но зачем ему Мари? Чтобы... терзать ее дольше? В свое удовольствие?
   -- Возможно, и это тоже... Но он оставит ее живой. По крайней мере, покуда не выманит нас. Он будет использовать ее, как приманку. До сих пор мы были охотниками - а он дичью. Теперь - наоборот.
   -- И что же нам делать?
   -- Похоронить своих мертвых. И ждать. Он как-то объявится. Он даст нам сигнал. Протрубит в рожок загонщика...
   -- Я обращусь к епископу, -- дрожащим голосом пробормотал отец Антуан. - Пусть пришлет солдат!
   -- Бесполезно. Солдат уже присылали. И они его не поймали. Нет, мы сами... Сами...
   -- Если не смогли солдаты, что же сможем мы?! - в отчаянии выкрикнул отец Антуан.
   -- Возможно, не сможем. Возможно, умрем. Но только нас он подпустит достаточно близко. Он уже знает нас. И его забавляет... эта игра. Ну, что ж! Поиграем, господин Зверь!
   В дверях появился Робин. Лицо, руки, рубашка, куртка - все было измазано кровью. Но в глазах полыхала ярость и жажда боя.
   Самуилу это понравилось.
   Самуил улыбнулся.
   И Робин ответил ему свирепой улыбкой, больше похожей на волчий оскал.
  
   Глава VI.
  
   1.
   День, наступивший за той страшной ночью, был холодным пасмурным. Дул сильный ветер и с серого неба время от времени принималась сыпаться колючая ледяная крупка. Самуил шел по улице, кутаясь в плащ, и думал, что нет ничего удивительного: тепло ушло из мира, где больше нет Мари, и солнце не хочет светить на город, где люди допустили случиться такому... Но где был Бог? Где были недремлющие и всевидящие ангелы? Почему допустили они? Почему они вообще допускают все это... Все, что творится в этом мире ежедневно, ежечасно...
   Из Ратуши в их дом прислали четырех судейских и врача.
   Врача стошнило сразу после осмотра трупов. Слабоват оказался. Даже странно - все-таки ему не раз приходилось видеть мертвецов. Хотя, наверное, не настолько изуродованных.
   Судейские потребовали отчета о том, имело ли место ограбление. Пришлось в их присутствии проверить все ценности в доме. Свои тайники Самуил вскрывать на стал. Он их проверил еще ночью - и знал, что убийца их не тронул. Материальные ценности его не интересовали.
   А вот судейских явно интересовало, много ли золота принес еврей в дом отца Антуана! Они выглядели очень разочарованными, когда уходили. Смотрели на него с нескрываемой неприязнью. И даже несколько обиженно: словно он их горько разочаровал...
   Самуил подумал, что если бы он проявил неосторожность и показал им хотя бы один из свих тайников, -- на следующий же день его бы арестовали по обвинению в ереси. Или даже в том, что он-то и есть - оборотень! И отец Антуан не смог бы его защитить. И они бы заставили Самуила признаться во всем... Они это умеют... А к тому времени, когда настоящий Зверь совершил бы очередное убийство, все было бы уже кончено. Самуил был бы мертв, а его деньги перекочевали бы в сундуки отцов города. Обычная история.
   После визита судейских и врача, Маргарита обмыла тела четырех убитых, обернула их чистой тонкой материей, которую отцу Антуану принесли прихожане в дар: понимая, что в этой материи будет нужда. Но все равно, сколько не старалась Маргарита, на белой ткани скоро проступили кровянистые разводы. Самуил сознавал, что это скорее всего следы воды смешанной с кровью, которая плохо высыхала на мертвых телах. Но Маргарита заявила, что раны убитого кровоточат, пока не наказан убийца. И будут кровоточить даже в могиле - пока плоть не обратится в прах. Робин с ней согласился, заявив, что не раз такое видел, и Самуил тоже спорить не стал.
   Уже к полудню гробовщик изготовил и привез четыре гроба. Теперь они стояли в столовой, прямо на полу, в ряд. Столов в доме все равно не хватило бы для четырех гробов. Все четыре гроба были закрыты а у троих из четырех убитых - у Поля, Батильды и Сары - были прикрыты саваном лица.
   Маргарита отмыла кровь с пола и со стен, но все равно - остались бурые следы. Теперь их разве что соскребать.
   Самуил сам сходил на кладбище и договорился с могильщиками. Хоронить собирались на третий день, как принято у христиан, но поскольку отец Антуан приехал в город недавно и на местном кладбище не было своего участка, а вырыть нужно было сразу четыре могилы, -- Самуил решил обговорить все заранее. Главный из восьмерых могильщиков - рослый мускулистый старик с неестественно длинными руками - потребовал от Самуила два разрешения от церкви: первое - на захоронение в святой земле умерших без причастия, второе - на захоронение новообращенной христианки Жанны... То, что речь шла о домашних священника, не производило на могильщика ни малейшего впечатления. Он не хотел проделывать двойную работу: сначала - закапывать, потом - выкапывать. Ему нужно было разрешение епископа... Или, на худой конец, отцов города - со специальной печатью Ратуши. Тогда, по его словам, повторную работу хотя бы не придется делать бесплатно! И он утверждал, что для отца Антуана получить одно или оба разрешения не составит никакого труда...
   В общем, разговор состоялся тяжелый и Самуил возвращался с кладбища совершенно измученный. Его знобило и кружилась голова. А насупленное небо плевалось колючим снежком.
   -- Эй, жид! - услышал Самуил знакомый глумливый голос.
   Кривой Жанно... Он преследовал его с того самого дня когда Самуил впервые пришел на улицу Ткачей! Кривой Жанно и его отвратительная собака. Хотя - где-то благодаря Жанно Самуил попал в дом отца Антуана!
  
   Самуил помнил тот день до мелочей.
   Его окликнули, но он продолжал идти, втянув голову в плечи и ожидая, что вот сейчас в него полетит камень или комок грязи, или какие-нибудь гнилые овощи... Чем всегда бросали в него эти проклятые мальчишки.
   -- Эй, жид! Я с тобой разговариваю!
   Не оборачиваться... Главное - не оборачиваться... Сделай вид, что ничего не слышишь. Ничего не замечаешь.
   Камень ударил в спину и ударил больно - точно в левую лопатку попал. Самуил непроизвольно дернул правой рукой - дотронуться до больного места - и тут следующий камень ударил ему в затылок. На миг перед глазами сгустилась тьма и ноги отказались служить, он упал на колени... Еще один камень ударил в плечо, другой попал по локтю, а потом на него обрушился град камней, комьев грязи и какой-то вонючей гнили... Самуил не смог даже на ноги встать - только закрыл голову руками и ждал, когда у его мучителей кончился запас снарядов... Он очень удивился, когда к нему вдруг подбежали, и завернули руки за спину, когда почувствовал первый удар по лицу, потом - в живот... На этот раз его избивали по-настоящему, а он даже боялся открыть глаза. Потому что глаза для ювелира - это все. Почти все. Глаза и пальцы... Пусть выбьют зубы, сломают нос, ребра - ничего, он вылечится, если не умрет конечно. Но если повредят глаза и пальцы - тогда уж точно лучше умереть!
   -- Посмотри на меня, жид! Посмотри и на меня! - злобно шипел тот, кто избивал его.
   Самуил чувствовал на своем лице брызги слюны, летящей изо рта юного палача, и ему вовсе незачем было открывать глаза, чтобы узнать его - достаточно было слышать голос. Это был Жанно. Кривой Жанно. Тот, который в прошлый раз натравил на него свою собаку.
   Те же, кто его держали, предоставляя хиляку Жанно беспрепятственно избивать, -- смеялись, словно лучшей забавы в их жизни не бывало. Совсем мальчишки, судя по голосам... А уже такие жестокие!
   -- Это получше, чем с Терезой! - весело сказал один.
   -- Не-е-ет, с Терезой было веселее. Как она визжала! И извивалась, словно ее поджаривали. А этот молчит... И потом, этому вставить нельзя. А Терезе я три раза вставил!
   -- А я - четыре!
   -- Врешь ты все! Ты - только два раза!
   В промежутках между ударами, пришедшимися по челюсти и в солнечное сплетение, Самуил вспомнил разговоры о том, что мальчишки из уличной шайки изнасиловали двоих девушек, -- которые, по общему мнению горожан, плохо соблюдали себя. Одна - Бланш, дочка свечника, -- забеременела от немца-наемника. Другая - Тереза с Кузнечной улицы - от своего собственного сосватанного жениха... Над Терезой так глумились, что у нее случился выкидыш. И жених от нее после этого отказался. Насильников никто особенно не осуждал...Считали естественным, что с этими девушками обошлись соответственно их поведению. Наверное, если теперь они убьют жида-ювелира, повадившегося ходить к храму на улице Ткачей, -- их так же никто не осудит.
   -- Прекратите немедленно! - этот голос, погрохотавший прямо у него над головой, Самуил в первый миг принял за Глас Божий.
   И только потом сообразил, что это не сам Господь, а лишь скромный его посланник, отец Антуан.
   Руки, державшие Самуила, разжались, и он рухнул лицом вниз, прямо в уличную грязь.
   -- Ах! Антуан, они убили его!
   Второй голос мог бы принадлежать ангелу... Но если бы это действительно был ангел небесный, Самуил и то меньше обрадовался бы, потому что он узнал голос Мари!
   Нежная рука коснулась его шеи, нащупывая пульс. Самуил лежал, не открывая глаз, не двигаясь и даже затаив дыхание: так приятно было ему ощущать прикосновение ее пальчиков к своей коже! Пожалуй, это втройне окупало перенесенные страдания...
   -- Это же просто жид! - возмущенно завопил Жанно.
   -- Молчи, мерзавец! Убирайся и не смей больше появляться на этой улице! Если увижу тебя возле моего дома - сдам стражникам! - грохотал отец Антуан.
   Самуил даже не ожидал от него такой ярости!
   -- Он каждый день приходит и всю мессу стоит у храма, он колдует против добрых христиан, он смущает мысли молящимся! - визжал Жанно. - Я давно заподозрил его! И это я сейчас позову стражников! Этого жида надо передать инквизиции! Они быстро заставят его раскаяться...
   -- Прочь, негодяй!
   -- Я о вас забочусь, святой отец!
   -- Я сказал - прочь!
   -- Но почему вы защищаете жида?
   -- Потому что все мы дети Господа, а я - пастырь над садом Господним, а пастырь должен заботиться обо всех овцах, даже о таких заблудших, как иноверцы!
   -- Но жиды не овцы, а волки! Они Христа распяли!
   Самуила начала забавлять эта теологическая дискуссия, разгоравшаяся над его бесчувственным (по мнению окружающих), а на самом деле - больно избитым телом.
   -- О, Антуан, нам надо перенести этого несчастного в дом и оказать ему помощь! Нельзя позволить ему умереть на улице, -- снова послышался голос Мари.
   Отец Антуан, не считая нужным далее продолжать дискуссию с юными негодяями, побежал к дверям своего дома и вернулся в сопровождении слуг. Втроем они подняли Самуила и понесли через улицу к дому. Мари шла следом, прижимая к груди молитвенник. Самуил видел ее сквозь ресницы. Она была очень бледна, очень взволнована, и ему приятна была мысль, что Мари волнуется из-за него! Хотя это никак не может свидетельствовать о каком-то особенном расположении: Мари - очень добрая девушка, она сочувствует любому страждущему... Но, может быть, ему она сочувствует чуть больше, чем сочувствовала бы любому другому?
   К сожалению, как только его внесли в дом, Мари ушла куда-то наверх и больше ее Самуил в тот день не видел. Его отнесли в комнату, в которой, по-видимому, спали слуги, положили на кровать, раздели.
   -- Не так уж сильно они его и отлупили, -- заявил старый слуга, осматривая Самуила. - Даже странно, почему он до сих пор не пришел в чувство. Наверное, по голове крепко треснули. Может быть, сбегать за доктором?
   Самуил тут же застонал и начал проявлять признаки жизни. Он опасался докторов. Их странные лекарства вызывали у него брезгливость.
   Отец Антуан тут же склонился к нему:
   -- Сын мой! Вы в моем доме и под моей защитой, так что вам нечего больше опасаться.
   -- Спасибо, - прошептал Самуил.
   И совершенно искренне добавил:
   -- Вы - очень хороший человек, святой отец.
   -- Я делаю только то, что велит мне мой долг, -- смутился отец Антуан.
   -- Если бы не ваше доброе сердце, вы могли бы совсем иначе понимать свой долг! - улыбнулся Самуил.
   Подошел юный слуга, приподнял голову Самуила и поднес к его губам чашку с водой. Самуил выпил - пить ему не хотелось, но он был преисполнен благодарности за заботу. Отец Антуан все еще стоял рядом и смотрел на Самуила с каким-то странным выражением на лице... Словно хотел о чем-то его спросить, но никак не мог решиться.
   -- Вы очень добры ко мне, отец Антуан. Только истинный праведник может проявлять столько милосердия к отверженному, -- сказал Самуил, надеясь подбодрить отца Антуана: ему действительно был симпатичен этот молодой священник, тем более, что у него была такая прелестная сестра...
   -- Сын мой, -- наконец решился отец Антуан, -- скажи мне правду, почему ты так часто приходишь на нашу улицу и стоишь подле храма? Признайся мне: ты прозрел? Тебя влечет свет истинной веры?
   Для Самуила это предположение показалось несколько неожиданным... Но потом он вдруг сообразил, что это - решение всех его проблем! Конечно, есть некоторый риск... Но рискнуть - стоит.
   И он рискнул.
   И сказал отцу Антуану, что хочет принять христианство.
   Потом пришла Батильда, принеся миску с каким-то травяным отваром и тряпки. И принялась обрабатывать его раны. Тогда он впервые по-настоящему рассмотрел ее. Строгий и очень скромный вдовий наряд не скрывал великолепных форм ее тела, а черный чепец с белыми зубцами оттенял необыкновенно яркий, смугло-розовый цвет ее лица. Она была - сама жизнь, само здоровье - и только глаза горели мрачным огнем. А руки, ощупывавшие его избитое тело, обмывавшие его ссадины - были на удивление нежны.
   -- Неужели тебе жаль меня? Ведь я - иудей... А ты помогаешь мне, -- тоскливо спросил Самуил.
   -- Тебя привела Мари. Отец Антуан дал тебе кров. Мне ли спорить с их решением? К тому же мне действительно жаль тебя. Я знаю, что такое быть гонимым и отвергнутым всеми... Я знаю, -- вздохнула Батильда.
   -- Нет, ты не знаешь... Ты только можешь себе это представить! Да и то - не по-настоящему, -- горько ответил Самуил.
   -- Я знаю... Ведь я не менее грешна, чем ты. И если все эти люди, которые бросали в тебя камни, узнали бы о моем грехе... Бог знает, что бы они со мной сделали! И с Шарлем... И со всеми, кто дал мне приют и защиту.
   -- Что же ты могла такого натворить? - искренне удивился Самуил. - Ты - колдунья? Нет, отец Антуан не дал бы приют колдунье...
   -- Я не колдунья. К сожалению, нет. Хотя я хотела бы уметь колдовать. Насылать порчу... Болезни, град и ураганы! - с неожиданной яростью выкрикнула Батильда. - Хотела бы... Да не умею. Я даже не способна защитить своего собственного ребенка.
   -- Робин Мак-Арран может защитить вас... Он - хороший человек. И отличный воин. Выходи за него, Батильда! - неожиданно для себя попросил Самуил.
   -- Я думаю об этом... Я думаю. Но захочет ли он взять меня, когда узнает?.. Может ли мужчина простить такое?
   -- Расскажи мне! Я никому не скажу. А если бы даже сказал - кто мне поверит? Но зато я могу подсказать тебе... Относительно Робина... Я все-таки мужчина, хоть и слабый. Я знаю, что может простить мужчина своей любимой... А что - не может. Может, тебе просто стоит скрыть от него?
   -- Нет. Он должен знать. И решить, хочет ли он принять нас с Шарлем... И рисковать ради нас. Если об этом узнает инквизиция, пострадают все, Самуил. И отец Антуан, и Мари, и Маргарита... И Робин. Все, кто знал и не донес.
   -- И все-таки ты хочешь сказать мне об этом... Иначе ты вообще не завела бы этого разговора! - пошептал Самуил. - Ты хочешь, чтобы я знал твой секрет. Но почему?
   -- Потому что отец Антуан сказал, что отныне ты станешь жить с нами и примешь веру Христа.
   -- Да. Это так.
   -- А значит ты должен знать. Потому что, если моя тайна станет известна... Всем назначат разное наказание, но двоих точно сожгут: меня и тебя. Меня - за мой грех, а тебя...
   -- Да, я знаю. Так что ты сделала?
   -- Полюбила. И предалась греховной страсти, -- ровно ответила Батильда. - Мы жили тогда в Шампани. Мы все. Но еще не были знакомы. Потому что отец Антуан и Мари... Они, конечно, дворяне, но очень бедные дворяне. А я... Я даже не осмелюсь произнести вслух имя, которое я получила при рождении. Я была пятой дочерью у своих родителей. Пять дочерей - и ни одного сына. И, когда родилась я, отец молился перед святым покровителем нашей семьи и поклялся... Поклялся что отдаст всех нас в невесты Господу, если только ему даруют сына. И на другой год мать родила моего брата. А потом еще одного и еще... Пять братьев. Один за другим. Последними родами она умела и отец решил, что все это - знамение. Знамение того, что он должен исполнить свою клятву. Господь дал ему пятерых сыновей взамен пятерых дочерей, которых отец посулил отдать ему... И, хотя две мои старшие сестры были сосватаны, отец разорвал помолвки и отдал нас всех в монастырь урсулинок. Мне было шесть. А самой старшей из моих сестер - двенадцать. Мы все - одна за другой - приняли постриг. Не сразу, конечно, а по достижении определенного возраста, когда мать-настоятельница считала, что мы уже готовы. Меня постригли, когда мне исполнилось шестнадцать. Как сейчас - Мари. Мать-настоятельница долго считала, что я не готова, не достойна... А я действительно была не готова. И не достойна. В наш монастырь из соседнего монастыря бенедиктинцев приезжали священники - для исповеди и мессы. А с ними - молодые монахи, помогавшие им во время служб. И вот с одним из них я и согрешила... Он тоже, наверное, был не готов к постригу и не достоин. Но для него монастырь был единственным спасением. Он был крестьянином, поднявшим руку на сеньора... Его бы казнили за такое. А из монастыря, как известно, не выдают. Смешно, да? Он - крестьянин, а я... Но мне было сладко грешить с ним. Ну, а потом я забеременела. И, когда это стало известно, меня судили монастырским судом. Я отказалась назвать имя соблазнителя... Потому что тогда Мартина наверняка бы выдали светским властям и казнили. Мартин. Его звали Мартин. Ну, и они все решили, что я забеременела от Нечистого... Потому что мужчин в наш монастырь не пускали. Даже свидания с родными были запрещены. Строгий устав. И меня приговорили к смерти. А поскольку убить сразу меня они не могли, они замуровали меня в подземелье. Дали с собой свечку, чашку воды и кусок хлеба. И вот пока свечка горела, я огляделась по сторонам... Знаешь, я была не первая в том подземелье. Там было уже двенадцать скелетов. На некоторых сохранились остатки одеяния... А рядом с одной согрешившей монашкой лежал скелетик новорожденного. Наверное, слишком поздно заметили, что она беременна.
   -- Господи! - потрясенно прошептал Самуил. - Какими же надо быть чудовищами, чтобы так...
   -- А разве у вашего народа иначе?
   -- Мы не замуровываем женщин с младенцами живьем!
   -- Но побиваете их насмерть камнями.
   -- Нет! Раньше - да, было так... А теперь - нет! Развратниц просто изгоняют, -- начал было рассказывать Самуил и тут же прикусил язык понимая, что сболтнул лишнее.
   Но Батильда, кажется, совсем не обиделась. Она расхохоталась и смеялась очень долго, даже слезы из глаз потекли от смеха.
   -- Развратница... Бедный мой праведник! Тяжело же тебе пришлось! Сначала нищие забросали грязью и камнями, а потом твое бренное тело обмывала и врачевала развратница! Конечно, ты бы предпочел, чтобы о тебе позаботилась Мари. Но она, видишь ли, девственница, а девственницам не следует видеть мужское тело...
   -- Я не хотел тебя обидеть, -- пристыженно пробормотал Самуил.
   -- Я знаю, -- улыбнулась Батильда. - Ты не хотел... Так вернемся к вопросу о развратницах. И так, вы их изгоняете. И чем же это лучше замуровывания в подземелье?
   -- Мы не обрекаем их на смерть!
   -- А на что же вы тогда их обрекаете? Женщина вашей веры, выброшенная за пределы общины, -- разумеется, она обречена! Ее убьют в первой же деревне, где она попросит кусок хлеба!
   -- Но мы не убиваем сами! Мы предоставляем решение Господу!
   -- Но и мои добрые сестры-урсулинки не убивали сами... Они тоже предоставили решение Господу. И Господь решил, что мы с Шарлем будем жить. Мартин и один его приятель, тоже монах... Они сделали подкоп от подземного хода, ведущего из монастыря к реке... Вынули несколько камней и прорыли нору. И вытащили меня. Я там уже двое суток просидела. От голода готова была собственные руки грызть. Правда, начать не успела... Они меня вытащили. И этот приятель Мартина отвел меня к отцу Антуану. И отец Антуан приютил меня. Ради младенца, которого я носила под сердцем. Ведь младенец-то невинен... А потом, когда он побольше про меня узнал, он и мой грех простил. Сказал, что за мой грех отвечать должен мой отец и те, кто принудили меня к постригу, вопреки моей воле. Но вряд ли Инквизиция согласилась бы с ним... И вот с тех пор я ношу траур. Якобы я вдовая племянница Маргариты, приехавшая после смерти мужа жить к ней, служить у священника. И я носила вуаль... Чтобы прятать лицо. Чтобы меня ненароком кто не узнал. А потом умер жених Мари, а отец Антуан получил распоряжение переехать в этот город... Взамен умершего священника.
   -- Какой он был?
   -- Кто? Мартин? - удивилась Батильда.
   -- Нет, жених Мари.
   -- Ах ты мой влюбленный голубок! Ты даже не надейся, она тебе не достанется... Вот уж кому следовало бы стать монашкой. Оба они не от мира сего - и сестра, и брат. Но их святости ради и нас, грешников, может, простят на Страшном Суде...
   -- Какой он был?
   -- Не чета тебе. Благородный рыцарь.
   Самуил вздохнул и закрыл глаза. Ну, конечно! А как же иначе...
   -- Он был старше Мари на двадцать пять лет, -- продолжала Батильда. - Он просил ее руки у их с Антуаном отца, когда ей было всего пять... А ему - уже тридцать. Она была прекрасная малютка и он без памяти влюбился в ее красоту. Он наблюдал за тем, как она росла. Заботился, чтобы ее обучили всему, что должна знать знатная дама. Приезжал в гости, делал подарки... Приучал к себе. У него вся рожа в шрамах была. Знатный воин, спиной к врагу не поворачивался... Сначала Мари его боялась. А потом - привыкла. Бежала навстречу, на колени лезла... Мне Маргарита рассказывала. Я-то его всего раз и видела. У них уже день свадьбы был назначен, два года назад это было... А жених возьми да помри.
   -- От чего он умер?
   -- От смерти... Разве можно знать, от чего? Живот у него болел, горел он весь, кричал... А потом умер. Думали сначала - чума. Но Бог миловал. Кроме него, никто не заболел. Мари после в монастырь хотела... Но тут Антуан заболел и его покинуть никак было нельзя. Она и осталась. А теперь вот надумала к бегинкам... Которые постриг не принимают, но о больных и бедных заботятся. Хочет уйти жить в колонию к прокаженным.
   -- Мари?!
   -- Да... Святая она. Не для нашего мира рождена. Ты, думаешь, один в нее влюблен? К ней вон граф сватался... Красивый, как архангел с церковного витража. Волосы золотые, глаза - голубые. Граф Алексис де Фонтай. Он как увидел Мари как-то на рынке, так сазу и влюбился. До дома за ними с Маргаритой ехал. Потом два месяца все в гости ходил, якобы к отцу Антуану. На церковь жертвовал. А потом руки ее просил... Графиней бы стала! У него - замок. И они бы такой славной парой были - красивые оба, юные, светлые такие. А детки бы у них - как ангелочки! Но - отказала. Потому что Богу служить хочет. Ты мне лучше скажи: простит меня Робин, когда я ему все это расскажу? Или такое простить нельзя?
   -- Я не знаю, -- уныло пробормотал Самуил, думая о Мари и красавце-графе.
   -- Но ты бы простил? Если бы не я, а Мари...
   -- Простил бы, -- вздохнул Самуил.
   И подумал: насколько все было бы проще, будь Мари не святой, а обыкновенной женщиной, пусть даже согрешившей!
   Но она была святой... Его Мари.
   А Батильда... Она не была святой. Но она была такой славной женщиной! Страстной, доброй и очень несчастной.
  
   2.
   -- Эй, жид!
   Самуил не хотел оборачиваться и только ускорил шаги, в напряженном ожидании камня в спину...
   Но Жанно догнал его и схватил за плащ:
   -- Стой, жид!
   -- Что ты хочешь? - тоскливо спросил Самуил, поворачиваясь к своему обидчику.
   Только вот драки с этим отребьем не хватало ему сегодня!
   -- Дело у меня к тебе есть, -- ответил Жанно, как-то странно, боязливо озираясь по сторонам.
   Самуил заметил, что парнишка бледен и кривое лицо его дергалось сегодня сильнее, чем обычно. Да и злобная его собака выглядела какой-то пришибленной - поджимала хвост и уши, и даже, кажется, дрожала!
   -- Дело есть, но на улице говорить не буду, -- прошептал Жанно.
   -- Ну, а я с тобой никуда не пойду. Зарежешь еще, -- спокойно ответил Самуил.
   -- В храм пошли. Там не страшно... Ни тебе, ни мне. И там мне легче рассказать будет. Под защитой Божьей Матери и всех святых, -- и Жанно вдруг перекрестился широко и истово, чего Самуил от него никак уж не мог ожидать.
   -- Идем, -- согласился Самуил.
   Тем более, что до храма было совсем не далеко.
   Пока они шли по улице, все встречные - кумушки, торговцы, мальчишки - провожали их удивленными взглядами. Целый год они были свидетелями тому, как жестоко травил Кривой Жанно жида Самуила. Многие из них не раз вступались за жида - с тех пор, как он крестился с стал зваться Мишелем. Но все ни знали, что Жанно ненавидел его смертно и отступаться не желал. А теперь вот - идут рядом, как будто не враги вовсе, а даже приятели.
   Храм встретил их тишиной и полумраком. В этот час он был почти пуст - только какая-то странствующая монахиня молилась, преклонив колени перед распятием. Жанно выбрал для своих откровений место возле чаши со святой водой. Самуил оценил его находчивость: в храме каждый шепот разносился под куполами, как гром, и только здесь отчего-то звуки гасли, едва сорвавшись с уст. Наверное, специально так выстроено было здание и чаша помещена в таком месте, чтобы, кропя друг друга и благословляя, верующие не нарушали благоговейную тишину.
   -- Слушай меня, жид. Я хоть и разбойник, но честно верую в Господа нашего. И тебе не верю не на грош - в то, что ты уверовал. Ты это ради Мари сделал. Чтобы завладеть ею. А я ее тоже любил. Знал бы ты, как я ее любил! Я перед ее домом часами выстаивал, чтобы в окошко лицо ее увидеть или хоть голос услышать. Бывает, увидишь ее - и день, вроде как, состоялся. А бывает, не встретишься - и вроде как не было дня... Я ведь простить ей не мог, что она за тебя, жида, пошла, опоганилась. Я даже ненавидел ее. И отца Антуана ненавидел. Сильнее даже, чем тебя. Ты - жидом родился и другим стать не можешь. А они - добрые христиане! Я ведь даже ребят подговаривал поймать ее и... Как Бланш. И как Терезу. Это ведь мы их... За блуд наказали. Раз уж блудят - пусть со всеми блудят. А Мари... У нее ведь - хуже блуда, нечиста она после того, как с тобой легла. Но никто не согласился. А один я бы не справился.
   Самуил не выдержал и дернулся, желая то ли ударить, то ли запечатать мерзавцу ладонью рот, чтобы не слышать больше... Но Жанно увернулся и взвизгнул:
   -- Не мешай мне исповедоваться! Я не тебе исповедуюсь! Я - Богу!
   -- Тогда я уйду. Теперь мне все это знать уже не интересно, -- дрожащим голосом ответил Самуил.
   -- Нет, не уйдешь! - Жанно вцепился в его плащ своими коричневыми от грязевой коросты руками. - Ты дослушаешь! Я с ума сходил, я ненавидел ее, но это было от того, что любил ее очень сильно...
   -- По-твоему, это - любовь? - холодно поинтересовался Самуил, высвобождая свой плащ.
   -- Любовь. Это - любовь. Ведь я простил ее в конце концов. Я стоял и хотел бросить в нее землей... Как в тебя. Даже скатал такой комок... И держал в кулаке... А она вышла и улыбнулась мне! И говорит: "Как ты себя чувствуешь, Жанно? Ты похудел... Хочешь, я отведу тебя на кухню и Батильда тебя покормит? И Волку тоже надо что-нибудь дать, у него прямо ребра торчат!" А я и впрямь похудел: ничего есть не мог все дни, с тех пор, как вас обвенчали. И Волка кормить забывал. Но никому до нас дела нет и только она одна заметила... Только она. И я простил ее. Я так люблю ее, если бы ты знал, жид, как я люблю ее, -- и Жанно вдруг заплакал, размазывая по изуродованному лицу грязь и слезы.
   Он был противен и жалок сейчас. Но Самуил не чувствовал ни малейшей жалости. Ему хотелось выхватить свой кинжал и убить Кривого Жанно прямо здесь, в храме, подле чаши для причастия.
   За то, что посмел так думать о Мари...
   За то, что осмелился ее любить!
   Самуилу казалось, что это человеческое отребье, этот урод, это чудовище оскорбляет Мари уже тем, что считает себя - в нее - влюбленным!
   Уже за это Самуил с радостью убил бы его - даже если бы не было признания Жанно в том, что он хотел надругаться над Мари и подговаривал на это свою шайку.
   Но хорошо, что Самуил привык сдерживать все свои порывы. Хорошо, что он не ударил Жанно и не ушел, ибо то, что он услышал дальше, было для него истинным подарком и откровением. Позже Самуил не раз вспоминал этот день и этот разговор у чаши и благодарил Бога, незримо присутствовавшего в храме, за то что Всеблагой вразумил свое беспутное дитя и оградил от глупого поступка, последствия которого были бы необратимы!
   Потому что, уйди он тогда, не дослушав, -- он никогда бы не узнал... А Жанно никогда больше не подошел бы к нему... И, возможно, Жанно погиб бы, унося в могилу свою кошмарную тайну. И он, Самуил, никогда не смог бы напасть на след Зверя!
   Потому что он никогда не догадался бы... Никогда...
   -- Я чуть не бросился на него, когда увидел... Я бы умер за нее! Но я знал, что его даже моя смерть не остановит, -- плача, продолжал Жанно. -- Я ведь калека, я такой слабый! Я даже с девчонкой справиться не могу, если ее не держат за руки и за ноги. Я очень слабый. Я просто хитрый, потому они меня и слушаются. Я не сумел бы его остановить. Я собирался позвать ночную стражу. Но потом... Когда я увидел, КТО он...
   Жанно захлебнулся рыданиями, затрясся и сполз на пол, и принялся скулить, как больная собака.
   -- Ты видел, кто был в нашем доме той ночью? Ты видел, кто их всех убил и унес Мари? - медленно произнес Самуил.
   -- Я видел! Я сидел на стене садика вдовы Мишо. Я смотрел на окна. Я знал, что вы уехали. Я думал о том, чтобы похитить Мари. Но я не собирался сделать этого на самом деле. Я просто мечтал. Мне ведь некуда ее отвести... Тем более - теперь, когда она тяжела твоим ребенком. Я распластался на верху ограды и меня не было видно. И он... Он меня не заметил. А Волк лежал внизу.
   -- Почему же ты не позвал стражу сразу?! Почему?!! Их могли бы спасти... Хотя бы Сару! - застонал Самуил.
   -- Я ничего не понял! Клянусь тебе, жид, я бы лучше умер... Мне ведь не дорога жизнь. Я бы не позволил всему этому случиться! Но я просто ничего не понял. Слушай... Было за полночь. Только недавно стража прокричала. К дверям вашего дома подошел монах. Доминиканец. В рясе с капюшоном и плаще пилигрима - с ракушками. Он постучался. Старик открыл ему. И впустил. И закрыл за ним дверь! Я подумал - знакомый. А потом Волк вдруг начал рычать. И - шерсть дыбом! Наверное, кровь учуял. Но я тогда не понял.
   -- Они же, должно быть, кричали... Они не могли не кричать! - прошептал Самуил.
   -- Они не кричали. Ни звука я не услышал! Он оставался там долго. Потом вышел. И тут я увидел... Он нес на плече Мари. Как овцу - перебросив через плечо. Я узнал ее волосы. Он завернул ее в какую-то темную ткань, но волосы выбивались и свисали вниз... Он сделал несколько шагов, сбросил ее с плеча прямо на землю и краем ткани закрыл ее лицо, и волосы внутрь заправил. Чтобы казалось - просто сверток. Вначале я опешил, я глазам не верил, а потом... Хотел кинуться на него. Но подумал: не справлюсь, если уж все, кто в доме был, с ним не справились. Я хотел кричать стражу и тут... Господи! В ту ночь светила полная луна. И луч упал вдруг на него... И высветил...
   -- Ты... Ты узнал его?!
   -- Да! Господи, да...
   -- Это был человек?
   -- Да... Это был граф Алексис де Фонтай. Молодой граф. Который сватался к Мари, а она ему отказала. Красавчик такой. Волосы светлые. Только в ту ночь они не были светлыми. У него все лицо и волосы были вымазаны кровью. Она так особенно блестит... Ни с чем не спутаешь. И... И... И ряса на нем была порвана - прямо разорвана до самого низа. И было видно, что под рясой он совсем голый. И в крови! Я обомлел весь... Ведь граф! Кто ж мне поверит! Он скажет - что я убил и Мари украл! А он, дескать, ее от меня спасал! И поверят - ему. Хоть он и в крови весь. Но тогда я не от этого языка лишился. Это я потом уж думал. Тогда... Понимаешь, жид, Волк-то мой лежал под стеной и рычал. А он - граф де Фонтай - как зыркнет на него глазами... А глаза у него - желтые и горят в ночи! Горят, как у зверя! А когда он к Мари ходил - они ведь у него были голубые... Волк мой бедный заскулил, как кутенок. И я решил: раз уж Волк боится, мне и подавно соваться не след. Я лучше вас дождусь. Вы-то мне поверите. И вы с ним управитесь - граф он или не граф. Если убил он Мари - отомстите. А если жива - освободите... Ты ведь веришь мне, жид?
   -- Верю, -- почти беззвучно прошелестел Самуил.
   -- А то я поклясться могу. Видел я! И то не дьявольское было наваждение: я за крест ведь сразу схватился. Если бы какой колдун принял облик графа де Фонтай - наваждение развеялось бы и я его увидел бы таким, каков он есть. А он как был граф де Фонтай, так и остался.
   Жанно замолчал. Самуил молчал тоже. Он просто не знал, то можно сказать! Голова у него пылала и мысли путались...
  
   Своего менее удачливого соперника, графа Алексиса де Фонтая, Самуил впервые увидел на следующий день после своей свадьбы.
   Они только что сели обедать и отец Антуан как раз поизносил молитву, а остальные беззвучно шевелили губами, сложив ладони и склонив головы, как вдруг через открытое окно с улицы послышался топот копыт коня, скачущего во весь опор, потом конь коротко заржал, словно его жестко осадили... Прямо перед их домом. А потом послышался яростный стук в дверь.
   Самуил, наверное, подошел бы к окну, чтобы посмотреть, кто это так рвется навестить их... Но никто из сидящих за столом не шевельнулся и не прервал молитвы, а Самуил уже привык во всем следовать примеру тех, кто больше него искушен в области христианских религиозных обрядов. Возможно, прервать обеденную молитву - смертный грех. Просто ему, Самуилу, забыли об этом сказать!
   Только когда отец Антуан произнес "аминь" и поднял голову, Поль встал из-за стола и пошел открывать.
   Самуил услышал звук отодвигаемой щеколды, потом удивленное восклицание мальчика... А следом - короткий вскрик боли и рычание! Низкое и глухое рычание, словно в дом ворвался зверь!
   Тут уж Самуилу стало не до обрядов: он вскочил, метнулся к ларю, на который только что положил свой поясной ремень с ножнами и кинжалом... Отец Антуан тоже поднялся и шагнул к двери. Самуил заметил, что Батильда инстинктивным материнским движением прижала к себе Шаля, а Мари положила руку на плечо Сары.
   Все это произошло в одно мгновение, а в следующее мгновение в столовую ворвался щеголевато одетый юноша с длинными золотыми локонами. Он был красив и светел, этот юноша. Они с Мари действительно настолько хорошо смотрелись рядом - словно были созданы друг для друга! Самуил понял, что перед ним граф де Фонтай даже прежде, чем тот заговорил.
   -- Почему? Почему, Мари? - с искренней болью в голосе заговорил граф де Фонтай. -- Я еще готов был понять, когда ты предпочла мне - Бога! Но ты предпочла мне - жида... Почему, Мари?
   -- Теперь Мишель такой же добрый христианин, как и все мы. Он принял крещение.
   -- А я был крещен на третий день своей жизни! Мари, я люблю тебя! Я готов был дать тебе все... все! Что мог дать тебе он такого, чего нет у меня?
   -- Ничего он не мг мне дать. Это я была нужна ему.
   -- Но мне ты нужна гораздо сильнее!
   -- Нет, Алексис. Если бы я не вышла замуж за Мишеля, его бы не приняли в гильдию ювелиров. Он уже мастер, но мастер не может быть не женатым! А в ученики его никто бы не взял, ведь он превосходит их всех...
   -- А никакая другая христианка не вышла бы замуж за выкреста, да? О, Мари... Тебе нравится жертвовать собой, да? Тебе нравится быть жертвой?
   -- Я сделала то, что считала своим долгом.
   -- Ты ведь не любишь его, Мари? Признайся мне! Не любишь?
   Самуил обомлел. Они говорили так, будто кроме них никого в комнате не было! Будто и его - мужа! - в комнате не было. Но как ни странно, никто, даже отец Антуан, не пытался вмешаться в их разговор... И у него, Самуила, словно язык к глотке примерз. Ему хотелось что-то сказать, как-то пристыдить этого наглого графа... Но он не смел. Почему-то -- не смел!
   -- Это не важно, Алексис. Главное - я нужна ему, -- невозмутимо отвечала Мари.
   -- О, Мари... Мне ты нужнее! Если бы ты знала, как ты мне нужна! Ты могла бы спасти меня, Мари! А что теперь со мной будет? Что со мной будет?!!
   -- Ты найдешь себе невесту, которая будет достойна тебя! Девушку знатного рода, богатую...
   -- Нет, Мари. Нет... Ты даже не знаешь, о чем ты говоришь. Ты даже не знаешь, от чего ты могла бы меня спасти! Меня и... Других. Но теперь уже поздно.
   -- О чем ты, Алексис?
   -- Прощай, Мари!
   Он ушел.
   Обедали они в молчании.
   И только теперь Самуил понял, о чем говорил граф де Фонтай в тот день...
  
   Граф Алексис де Фонтай. Благородный юноша, влюбленный в Мари. Первые убийства произошли именно в поселке Домвелле, который лежит подле стен замка Фонтай. Четыре девушки. А затем Зверь начал выходить на охоту в другие поселения. И наведываться в город.
   Он был одет в рясу доминиканца...
   А того доминиканца, которого стражники принесли в их дом, нашли обнаженным! Зверь не только искалечил его, но и сорвал с него одеяние. Оставил только четки с крестом. Наверное, потому, что не смог до них дотронуться.
   Быть может, он уже тогда планировал совершать убийства, скрываясь за монашеской рясой? Волк надел не овечью шкуру, а костюм охотника. Поистине дьявольская хитрость!
   И Алексис знал, что они поехали в Базье! Он знал, что они вернутся только на другое утро, а ночью их не будет! И Пьер впустил бы его, конечно, впустил бы... Удивился бы только ночному визиту...
   Но почему не кричала Батильда? Он не дал ей кричать? Зажал рот, пока насиловал, а потом - сразу убил? Но что заставило ее спрятать Шарля?
   И как он пошел мимо ночной стражи? Кто выпустил его из города? Или - он нашел место, где переждать до рассвета?
   Наверное, Самуил уже никогда не получит ответа на эти вопросы. Но это не так важно. Ведь на главный вопрос он ответ получил.
   -- Спасибо, Жанно. Спасибо тебе! - пылко поблагодарил Самуил оборванца.
   -- Это не все еще. Я ведь, как только от страха в себя пришел, я Волка по его следу послал. Волк - он умеет незаметненько по следу пойти, потом вернуться и снова меня по тому же следу провести. Я его еще щенком выучил.
   -- Зачем? - удивился Самуил.
   -- Чтобы грабить! Для чего же еще! - огрызнулся Жанно. - Я Волка по следу послал и долго его не было - до полудня. Я думал - погиб мой Волк. Только недавно он вернулся. Живой-здоровый. Только напуган очень. Хвост прямо между лап зажат, уши - вплотную к голове... А он у меня вообще-то смелый.
   -- Если я правильно догадался о том, что он мог увидеть... Неудивительно, что даже храбрый пес испугался! Господи, жива ли еще Мари? Почему ты только сейчас все рассказал? Почему не утром?
   -- Я хотел тебе одному рассказать. Ваш шотландец не стал бы со мной говорить. Он меня не любит - за то, что я тебя не люблю. Он меня просто поколотил бы и прогнал. А отец Антуан... Он бы не поверил.
   -- Почему?!
   -- Ему очень нравится граф де Фонтай. Вот увидишь: он и тебе не поверит, когда ты скажешь. Но, знаешь... Шотландец скорее всего пойдет с нами. А втроем, да еще с Волком - мы как-нибудь с графом управимся. Какой бы он не был оборотень.
   -- Мы?!
   -- Мы. Не думаешь же ты, жид, что я в стороне останусь! То не твое единоличное право - Мари спасать. Я хоть что-то для нее хочу сделать... И ты мне помешать не вправе! - обиженно выкрикнул Жанно.
   И тут же деловито добавил:
   -- У тебя серебро есть?
   -- Есть. Ты хочешь платы за свои сведения? - нахмурился Самуил: если Жанно захочет платы - значит, возможно, все его хныканье было притворством и он просто обманывает его, сваливая вину на графа де Фонтая, просто хочет нажиться на их горе.
   -- Дурак ты! - возмутился Жанно. - Вечно вы, жиды, только о деньгах и думаете... Я тебе говорю: СЕРЕБРО! Металл. Оборотни серебра боятся. Ты что, не знаешь?
   -- Нет, знаю. Мне Робин сказал... Когда оборотень в человечьем обличье - его любым оружием можно убить, а когда в зверином - только серебром. У нас есть болты с серебряными наконечниками - на такой случай.
   -- Ну, тогда мы с ним точно управимся!
   Самуил вздохнул. Не нравилось ему это "мы". Не думал он никогда, что придется ему когда-либо объединиться с этим криворожим уличным разбойником. Но, с другой стороны, если вдруг Жанно прав и отец Антуан не поверит в виновность графа де Фонтая... Лучше идти втроем и с умной злой собакой, чем вдвоем.
   Когда они уже выходили из храма, мелькнула у Самуила мыль о возможности того, что Жанно с какой-то целью обманул его и хочет завести в ловушку.
   Но Самуил эту вполне разумную мысль отогнал.
   Даже если так... Все равно - не сидеть же на месте без дела. А если пойдут вместе - выяснят, кто или что в этой ловушке будет их поджидать.
  
   Глава VII.
  
   1.
   К сожалению, Кривой Жанно оказался прав: отец Антуан не поверил в то, что таинственным Зверем-убийцей мог оказаться граф Алексис де Фонтай.
   -- Нет, нет, ты ошибся, тебе почудилось... Это было дьявольское наваждение! - твердил отец Антуан.
   -- Но я же схватился за крест! - в который раз повторил Жанно.
   -- Должно быть, не так крепка в тебе вера или то было очень сильное колдовство - не знаю... Но граф де Фонтай не может быть убийцей. Он славный, кроткий и благонравный юноша. Он бывал в моем доме, он знал их всех... Он не мог бы их убить! И он так любил Мари... Он не причинил бы ей зла. И потом, я не раз видел его в храме! Он молился! Будь граф де Фонтай одержим демонами, он бы не смог молиться, он не смог бы даже в храм войти... И уж подавно - коснуться святой воды. А причастие? Я сам вкладывал святую облатку в его уста! Нет, невозможно, чтобы он был убийцей.
   -- Есть ведьмы, которые делают вид, будто молятся, а сами держат пальцы левой руки скрещенными... Или складывают их фигой. И оскверняют тем самым храм, -- поворчал Жанно. -- А облатки святые в рот берут, потом выплевывают и используют во время шабашей для всяких непотребств!
   -- Только не граф де Фонтай! - возмутилась Маргарита. - Он так похож на архангела... Я говорила моей Мари: посмотри, как господин Алексис похож на Гавриила с церковного витража! Такие же волосы - чистое золото! И глаза - будто в них небо весеннее улыбается! А как почтительно он любил ее, мою голубку... А как покорно принял он отказ! А я ведь видела - у него в глазах стояли слезы... Нет, господа мои, я так вам скажу: если у кого помощи искать в спасении Мари - идите к графу де Фонтаю, он для нее все сделает, и людей вам в подмогу даст, и сам пойдет. Но чтобы он сам этим Зверем был... Черную душу надо иметь, чтобы такое измыслить!
   Маргарита с такой ненавистью смотрела на Жанно, что тот дернулся - встать, уйти - но тяжелая рука Робина толкнула его назад: сиди.
   -- А я все-таки думаю, что стоит нам графа навестить, -- пробасил Робин. -- Вроде как помощи попросить у него - ты это правильно нам подсказала... Но самим присмотреться повнимательнее к нашему красавчику. Под такой-то ангельской личиной вполне даже может прятаться Зверь. Тем паче, что уж кого-кого, а его трудно заподозрить.
   -- Чтобы придумать такое, нужно мозги иметь поизворотливее, чем у нашего юного друга! Не обижайся, Жанно, но это так. К тому же именно самая чистая правда чаще всего выглядит куда фантастичнее, чем самая грязная ложь. Я это не раз замечал, -- тихо сказал Самуил. - Если вы, святой отец, не пойдете с нами, мы пойдем втроем. Но без ваших молитв и без той святой Силы, которая стоит за вами, нам очень трудно будет справиться с ним... Если вдруг Жанно окажется прав и граф - действительно тот Зверь, которого мы ищем. И если он не простой убийца, а одержимый демонами.
   -- Я пойду с вами. Разумеется, пойду. Хотя бы для того, чтобы не допустить, чтобы вы как-нибудь оскорбили графа де Фонтая, задели его чувства к Мари... Ему и так тяжело вас видеть, Самуил! А уж если вы начнете высказывать ваши вздорные обвинения... Возможно, в этом случае мне придется вас же защищать от справедливого гнева графа.
   -- Мы не будем с порога бросать ему в лицо наши вздорные обвинения. Мы скажем, что пришли за помощью. Наверняка он уже знает о случившемся... Странно, что он до сих пор не явился сюда выразить свои соболезнования нашей утрате...
   -- Это, действительно, странно, но вы не допускаете, что граф скорбит об утрате Мари не меньше, чем мы? Но предпочитает скрывать свою скорбь от чужих глаз.
   -- Возможно и такое, -- по-прежнему спокойно откликнулся Самуил, хотя внутри у него все уже кипело от гнева на отца Антуана: за все, что он сказал в защиту графа де Фонтая.
   Какое право этот граф имеет любить Мари? Какое право он имеет скорбеть о ней? Только муж, брат, близкие люди имеют право на это... Тем более, что Мари еще жива! Антуан говорит о ней так, словно убежден в ее смерти, словно уже смирился с утратой... Но Самуил не мог поверить в смерть жены - пока не увидел ее мертвой!
   -- Значит, завтра поутру нагрянем к графу, -- постановил Робин.
   -- Переночуй у нас, Жанно. Нам сейчас лучше быть вместе, -- мягко сказал Самуил.
   Жанно вскинул на него изумленный взгляд... А в глазах Маргариты и отца Антуана Самуил прочем нескрываемое недовольство из-за того, что он предложил кров нищему и вору, тем более - сейчас, когда в доме стояло четыре гроба! Но Самуил поступил так не из милосердия, как, наверное, подумали все трое. Он просто не хотел расставаться с Жанно, хотел следить за ним постоянно - чтобы тот не успел предупредить возможных сообщников.
   Кажется, Робин понял его намерение -- и тихонько кивнул ему. Значит, за Жанно они будут следить вместе. Нужно договориться об очередности... Тогда, возможно, каждому удастся этой ночью поспать. Неплохо бы им отдохнуть. Ночь и день выдались тяжелыми. А завтра предстоит еще более тяжелый день. Вне зависимости от того, окажется граф де Фонтай тем Зверем или нет.
  
   2.
   Следующий день оказался еще более холодным и мрачным, чем предыдущий. Зима окончательно вступила в свои права. Дул холодный сырой ветер, траву сковало инеем и она похрустывала под копытами их коней, как тонкое стекло.
   Робин Мак-Арран взял свой длинный боевой меч и оделся для сегодняшней поездки торжественно: в национальный наряд - яркую клетчатую юбку и не менее яркий плед. Самуилу он объяснил, что сегодня они идут на бой и возможно - погибнут. А сражаться и умирать лучше всего в цветах своего клана. Самуил надел шерстяные штаны, плотную куртку, а сверху закутался в подбитый мехом плащ. Ему даже смотреть на голые ноги шотландца было холодно. Тем более, что он знал: под небрежно наброшенным пледом на Робине - только холщовая рубаха! Самуил даже осмелился намекнуть шотландцу на возможность простуды... Но Робин с презрением заявил, что по шотландским меркам сегодняшний день может считаться достаточно теплым.
   Маргарита, провожая их, не скрывала своего недовольства: она считала совершеннейшим безумием то, что они поверили в обвинения Жанно. Особенно огорчило ее, что отец Антуан все-таки согласился взять с собой склянку святой воды и походную дароносицу - все, что могло ему пригодиться в битве с нечистой силой. И тщетно твердил отец Антуан, что сам он не верит в виновность графа, но нужно быть во всеоружие теперь, когда силы зла безнаказно свирепствуют в здешних местах -- Маргарита продолжала ворчать. Отец Антуан с облегчением вздохнул, когда к Маргарите пришли несколько соседок, чтобы посидеть с ней в отсутствие мужчин, помолиться об усопших. В присутствии соседок она не могла продолжать разговор о графе де Фонтай.
   Для Жанно привели мула. Никто из троих охотников за оборотнем не хотел, чтобы этот оборванец ехал на крупе его коня. На случай, если это все-таки ловушка... Лучше не иметь Жанно у себя за спиной.
   Ехали молча. Говорить было, в сущности, не о чем. Самуил в воображении прикидывал возможное развитие событий... Перебирал разные варианты... И так глубоко задумался, что почти удивился, когда они выехали из леса и перед ними на холме предстала серая громада замка Фонтай.
   -- Ну, и куда теперь? - спросил Робин.
   -- Как всегда. Главные ворота открыты, мост опущен. Графу нечего скрывать и он не ждет нападения. А мы едем к нему, как гости, -- чуть насмешливо ответил отец Антуан.
   Ворота действительно были открыты, решетка поднята, а мост надо рвом - опущен. Но, по мнению Самуила, это вовсе не говорило о невиновности графа. Если у него осталась хоть капля человеческой рассудительности, он притворится невиновным и ничего не подозревающим! И легко впустит их в свой замок. А Зверь, судя по тому, что его до сих пор не убили, весьма рассудителен и хитер.
   Волк, до сих пор покорно трусивший рядом с мулом Жанно, вдруг принялся скулить и повизгивать, а потом и вовсе лег на землю, отказываясь идти дальше. Жанно спешился, встал на колени подле собаки и, обняв, принялся что-то шептать в остроконечное ухо. Остальные ждали. Наконец Волк поднялся и, ворча, пошел вперед. Жанно вскочил в седло:
   -- За ним! Он уже был здесь. Он поведет нас по следу того, за кем он следил той ночью...
   -- Если бы он действительно следил за Зверем, разве Зверь не почуял бы его? - недовольно спросил отец Антуан.
   -- Он был в человеческом обличье, когда покидал город и уносил Мари. Мог и не почуять, -- спокойно ответил Жанно.
   Самуил заметил, как рука Робина сомкнулась на рукояти меча... И сжала ее так, что побелели суставы пальцев.
   -- Если он в зверином обличье, меч не поможет. Нам лучше приготовить арбалеты, -- тихо сказал Самуил.
   -- Они готовы. И твой, и мой. В них вложены серебряные болты. И да поможет нам Бог!
   -- Только не делайте глупостей! Дайте мне прежде с ним поговорить! - испуганно воскликнул отец Антуан.
   Робин молча тронул коня и первым въехал по гулко погремевшему мосту во двор замка Фонтай.
   Двор был пуст и вообще - все вокруг выглядело каким-то заброшенным, нежилым... Не слышно человеческих голосов, не видно следов присутствия домашних животных... А как в таком замке - и без скотины? Но даже куры по двору не бродили.
   -- Здесь, кажется, никого нет, -- пробормотал отец Антуан. - Быть может, граф де Фонтай уехал? Может, война, а мы и не знаем?
   У Самуила сердце оборвалось... Он так надеялся на то что сегодня все кончится! Что он найдет Мари! Найдет ее живой или... Или не будет больше мучиться неопределенностью. Он уже решил для себя, что если Мари погибла - он тоже жить не будет. Незачем. Но прежде следовало хотя бы убедиться в ее смерти...
   -- Нет, здесь кто-то есть. Вон там из трубы идет дым! - воскликнул Робин. - Я знаю такие старые замки... когда-то здесь кипела жизнь, ну, а теперь хозяева обеднели, род угас и нет возможности содержать дом по-прежнему. И вся жизнь концентрируется в кухне и нескольких помещениях возле нее. Там хотя бы тепло...
   Волк прошел через двор, принюхиваясь и боязливо озираясь. Подошел к низенькой дверце и поскреб ее лапой. Потом оглянулся на людей и залаял.
   -- Туда, -- прошептал Жанно.
   -- Нет, я - первый! - заявил отец Антуан. - Мы войдем, как гости, а не как завоеватели. Нужно соблюсти приличия.
   -- А если он с порога кинется на вас и порвет вам горло? Что тогда? - мрачно спросил Робин.
   -- У вас же есть оружие против оборотня... Вы пустите его в ход. Но я лучше погибну, чем позволю вам погубить невинного человека!
   Отец Антуан спрыгнул с коня, решительно подошел к двери и постучал.
   -- Эй, есть кто-нибудь? - закричал он. -- Граф де Фонтай, это я, отец Антуан! Мне нужна ваша помощь!
   Он стучал и кричал довольно долго, а Робин, Самуил и Жанно, так же спешившись, напряженно оглядывали окна и галерею: не мелькнет ли где-нибудь хотя бы малейший проблеск человеческого присутствия? Наконец, когда они совсем уже отчаялись, дверца со скрипом отворилась и их взорам предстал сутулый, длинноволосый старец, закутанный в какое-то рванье.
   -- Подите прочь. Граф вас принять не может, -- простужено просипел он.
   -- Передайте ему, что я умоляю принять! Я отец Антуан Гальве, он хотел жениться на моей сестре... Случилось несчастье: мои домашние убиты, а сестра похищена! Мне необходима его помощь.
   -- Граф не может вас принять. Подите прочь, -- повторил старик с таким безразличием, словно вовсе не слышал обращенных к нему слов.
   Он хотел было захлопнуть дверь... Но Робин, метнувшись с быстротой и ловкостью, которых вряд ли можно было ожидать от столь крупного и грузного мужчины, помешал ему.
   -- Веди нас к графу! - прорычал он, распахивая дверцу и отталкивая старика.
   -- Не смейте! Граф болен! - прошипел старик.
   И вдруг, со столь же неожиданным для своего возраста и дряхлости проворством, он выхватил из-под лохмотьев кинжал и попытался нанести удар шотландцу. Робин успел перехватить его руку за запястье и рывком закрутил ее старику за спину. Старик завопил от боли и упал на колени. Самуил, подбежавший к ним с арбалетом в руках (он почему-то ожидал, что старик сейчас же начнет превращаться в чудовище), услышал омерзительный хруст: Робин сломал слуге руку.
   -- Где граф? Где он, я тебя спрашиваю?
   -- Он болен... Не смейте! Вы не имеете права врываться сюда! Граф болен и не может вас принять, -- простонал старик.
   -- Где женщина, которую граф принес сюда позапрошлой ночью?
   -- Нет... Он не в чем не виноват... Он болен! Он еще дитя, он не виноват... Это пройдет со временем! - лепетал старик, превозмогая боль с сломанной руке, которую Робин продолжал медленно выкручивать.
   -- Робин, прекрати! Это немилосердно! - воскликнул отец Антуан.
   -- Да, это немилосердно, -- согласился шотландец, но выпустил руку старика. - Я не хочу быть милосердным... Я убью его, если он сейчас же мне не ответит, где его господин!
   - Пожалуйста, уйдите, господа! - хныкал старик. - Я обещаю, я буду лучше следить за ним... Теперь я умею угадывать заранее, когда это должно случиться! И я буду очень хорошо следить за ним! Он бывает вполне разумен и он позволяет мне позаботиться о том, чтобы не случилось больше ничего дурного... Он сам этого не хочет! И он знает, что я желаю ему добра! Он вырос у меня на глазах, я помню его малышом, чудесным малышом... Я верно служил трем поколеньям графов де Фонтай! Это проклятье... То, что происходит с моим молодым графом... Но Фонтай - древний и благородный род! Они ничем не заслужили такого позора! И я не допущу... А вам следует уйти, господа. Здесь нет никаких женщин. Мой господин не похищал никаких женщин. Его оклеветали!
   Робин схватил старика за шею и вздернул в воздух.
   - Последний раз спрашиваю - где граф?
   Старик хрипел, лицо его налилось багровым цветом, но отвечать он явно не намеревался. Робин с силой швырнул его об стену - старый слуга безжизненно сполз на пол. Жанно подскочил к нему и, вытащив странный кривой нож, перерезал старику горло.
   Отец Антуан отвернулся, зажимая рот ладонью.
   -- Так лучше... Если мы не хотим получить удар в спину, святой отец! - ухмыльнулся Жанно и подтолкнул вперед свою собаку. -- Вперед, Волк! Ищи! Нюхай!
   Волк принялся принюхиваться, крутясь на месте и недовольно ворча. Потом пошел по коридору - в темноту.
   -- Мы совершили большую ошибку, не захватив с собой факелов, -- пробормотал Робин.
   -- Я и предположить не мог, что замок находится в таком плохом состоянии! Я был здесь летом и граф принимал меня в главном зале... Но летом было тепло! Как же он намеревался жить здесь с Мари? У него даже прислуги нет! -- возмущенно бормотал отец Антуан.
   Самуил с трудом подавил нервный смех. Действительно - забавно! Отца Антуана куда больше возмущает то, что искатель руки его сестры оказался так беден... Чем то, что он оказался чудовищным оборотнем! В том, что граф Алексис-Жермен де Фонтай и есть тот самый Зверь, за которым они охотятся, -- Самуил уже почти не сомневался. Почти...
   В кухне было тепло и относительно светло. И вкусно пахло. Что-то кипело в котле, на вертеле жарились несколько крупных куропаток - и уже начали подгорать с одного бока. Робин почти машинальным жестом повернул вертел. Его взгляд - как и взгляды всех остальных - были прикованы к том, что лежало на разделочном столе. Огромные, кровавые куски мяса... Рядом лежал разделочный нож. Похоже, когда они постучались в дверь, старик как раз нарезал это мясо и складывал в большую глиняную миску. В общем-то - ничего необычного в том, что на кухне разделывают мясо, не было. Если бы не те подозрения, которые привели их в этот замок!
   Волк не обратил ни малейшего внимания ни на вкусные запахи, ни на кровь, капавшую со стола на пол. Он подошел к приоткрытой двери, ведущей из кухни в какой-то другой коридор, и глухо зарычал. Робин осторожно открыл дверь. Самуил держал наготове арбалет.
   В этом коридоре горело несколько факелов, вставленных в кольца в стене. Робин немедленно схватил два и протянул один Самуилу.
   -- Почему в кухне две двери? - пошептал Самуил.
   -- Так всегда в замках устраивают. По этому коридору еду носили в обеденную залу... Или в покои хозяина, если он желал перекусить перед сном, -- тихо ответил Робин. - Мы пошли через черный ход, предназначенный для слуг.
   Они осторожно шли по коридору вслед за собакой. Самуил прислушивался... Но не слышал ничего, кроме эха их шагов и тяжелого дыхания. Пес брел, уткнувшись носом в пол. Свернул в другой коридор и пошел по нему до конца. Там, в тупичке, на стене висел дивной красоты гобелен, изображающий деву с единорогом, где он остановился и коротко тявкнул.
   Самуил еще успел подумать, что в этом коридоре не место такой красивой вещи... Как Робин вдруг рывком сдернул гобелен с стены.
   За ним оказалась спрятана дверь. Тяжелая, дубовая, окованная металлом дверь. Не слишком-то уместная во внутренних покоях. Дверь была закрыта на огромный металлический засов.
   Самуил провел по нему рукой:
   -- Хорошо отполирован. Пользуются им часто.
   -- А ведь такого засова хватит, чтобы удержать внутри взбесившегося быка! - заметил Робин.
   -- Ты думаешь, он держит там Мари? - спросил отец Антуан.
   -- Нет, отец. Я думаю, там прячут кого-то сильного и опасного, -- тихо сказал Самуил.
   -- Помните, что сказал старик? - хмыкнул Жанно.
   -- А я ничего не понял из того, что он сказал, - прошептал отец Антуан.
   -- Отойдите подальше, отец. И начинайте читать молитвы для обуздания злых духов. Читайте их как можно громче! Чтобы Ад содрогнулся! И Сатана не смог бы помочь своему верному слуге! - злобно ощерившись, сказал Робин.
   Отец Антуан послушно попятился и забормотал на латыни.
   -- Готовы? - спросил Робин, скидывая с плеча арбалет и потягивая Жанно факел.
   -- Готовы, -- кивнул Самуил, поднимая свой.
   По знаку Робина, Жанно медленно отодвинул засов, распахнул дверь и прижался к стене, вытянув перед собой руку с факелом: чтобы осветить комнату, но не мешать... Но света его факела хватило только на то, чтобы озарить ступеньки, ведущие вниз.
   Самуил протянул вперед свой факел и шагнул...
   Еще шаг...
   В каждый миг он ожидал удара и темноты. Сердце билось медленно и тяжело. Но он продолжал спускаться. Следом за ним шли Робин и Жанно. Отец Антуан громко молился.
   Шагнув с последней ступеньки, Самуил взмахнул факелом, освещая помещение вокруг себя... Свет метнулся - и на миг отразился с глазах какого-то живого существа.
   И глаза полыхнули желтым огнем!
   Самуил вскрикнул и направил в ту сторону одновременно факел и арбалет, уже слыша движение, странный металлический скрежет, кто-то там шевелился и скреб по полу...
   Оружием?
   Когтями?
   Мгновение казалось бесконечным.
   Самуил прожил тысячу жизней и перенес тысячу смертей, прежде чем свет факела упал на голого человека, стоящего на полу на четвереньках.
   Худой и грязный, со спутанными волосами, злобно ощеренным ртом и глазами, горящими желтым огнем... В нем очень трудно было узнать изысканного и утонченного кавалера, прекрасного рыцаря -- графа Алексиса-Жермена де Фонтая! И все-таки это был он.
   На шее у него был надет ошейник, от которого тянулась цепь - к кольцу в стене. Это она скребла по полу, издавая металлический звук.
   -- Боже праведный! - выдохнул Робин.
   -- Это же граф! - тонко вскрикнул Жанно. - На цепи, как шавка!
   Отец Антуан прервал свою молитву и шагнул на верхнюю ступеньку лестницы. При виде графа де Фонтая он вскрикнул:
   -- Пресвятая Богородица! Граф, кто сотворил с вами такое?
   И, словно в ответ на его слова, граф вдруг рванулся на цепи и зарычал - совершенно не по-человечески - и он продолжал рваться, припадая на четвереньках, и глаза его горели, как у волка...
   И Самуил вдруг понял, что грязь, покрывающая лицо и тело графа де Фонтая - это не грязь, а засохшая кровь. Но ран на его теле не было видно и Самуил осознал: кровь - не его...
   Кровь его последних жертв.
   Поля.
   Батильды.
   И Сары...
   Граф рычал и рвался - с невероятной силой - и древняя кладка не выдержала: кольцо со звоном вылетело из стены.
   В мгновение ока граф одним прыжком преодолел расстояние, отделявшее его от лестницы, от людей на лестнице, и Самуилу, стоявшему к нему ближе всех, вдруг почудилось, что лицо графа де Фонтая меняется: челюсти вытягиваются вперед и сквозь человеческие черты проступает волчья морда!
   Граф еще летел к нему - но Самуил уже спустил тетиву арбалета.
   Болт с серебряным наконечником воткнулся де Фонтаю между нижними ребрами.
   Он с визгом покатился по полу...
   Вскочил, сделал несколько шагов на четвереньках...
   Щелкнула тетива второго арбалета - и болт, пущенный Робином, вошел графу-оборотню в надключичную ямку.
   Граф дернулся - и упал лицом вниз.
   Робин спрыгнул на пол рядом с ним, взмахнул мечом - и светловолосая голова Алексиса де Фонтая покатилась по полу. Металлический ошейник оказался слишком слабой преградой для доброго шотландского меча... Для той силы, которую Робин Мак-Арран вложил в этот удар.
   Пес, до сих пор жалобно подвывавший у порога комнаты, разразился вдруг яростным лаем, помчался по ступенькам вниз и принялся обнюхивать труп. Понюхал, понюхал - и отошел, словно утратив интерес.
   -- Вот теперь он наверняка мертв! Даже собака почуяла, что перед ней - дохлятина! - с довольной улыбкой заявил Робин.
   Отец Антуан застонал от ужаса. Но Самуил не знал, что именно так потрясло святого отца: убийство графа - или то жуткое преображение человека в зверя, которое он смог наблюдать собственными глазами? Впрочем, чувства отца Антуана сейчас волновали Самуила меньше всего.
   -- Надо искать Мари. Перевернуть этот чертов замок вверх дном! - скомандовал Самуил, взбегая по ступенькам вверх. -- Твоя собака сможет помочь нам?
   -- Не знаю. Нужно какую-нибудь вещь, сохранившую ее запах... Тогда Волка можно пустить поискать.
   -- Нету вещи. Будем искать сами.
   Робин предложил начать поиски с тех помещений, которые так или иначе примыкали к главному дымоходу - и, следовательно, обогревались. Вряд ли граф стал бы держать столь прекрасную пленницу в холодном помещении! Самуил вслух согласился с ним, хотя в глубине души опасался, что они найдут лишь растерзанный труп - в каком-нибудь ледяном подвале... И то кровавое свежее мясо на кухонном столе все не шло у него из памяти.
  
   3.
   К счастью, Самуил ошибся, а Робин Мак-Арран оказался прав. Они нашли Мари в одной из комнат второго этажа. Правда, в этой комнате было ужасно холодно... Но зато Мари там была не одна.
   Когда Робин Мак-Арран отворил дверь, на него, визжа и царапаясь, кинулась маленькая черноволосая фурия. Он не сразу смог с нею справиться и не сразу разглядел, что стал объектом нападения тоненькой и смуглой девочки лет четырнадцати, с растрепанными волосами, в разодранной и окровавленной одежде. Увидев, что перед ней не граф и не его слуга, девчонка перестала визжать и расплакалась, прижавшись к Робину.
   Самуил бросился к широкой, резной, украшенной пологом кровати, на которой, завернувшись во множество покрывал, лежала Мари.
   -- Мари! Любовь моя! Я здесь!
   Но она не отвечала ему и даже не открыла глаза. Она была без сознания. Самуил стиснул ее в объятиях и почувствовал, что она очень горячая. Дышала Мари тяжело, губы ее потрескались, а на бледном лице, на щеках, горели два ярких пятна. Самуил знал, что это - очень плохие признаки.
   -- Вы родственник этой дамы, сударь? - всхлипывая, спросила девочка.
   -- Да. Она моя жена, -- отрывисто ответил Самуил.
   -- Значит вы - господин Мишель? Она мне про вас говорила. Она не так давно лишилась чувств. Мы с ней долго говорили... Но она мерзла и чувствовала себя все хуже. Она больна, сударь, она очень больна. Это от холода. Она так боялась, что холод повредит ее ребеночку, -- девочка снова зарыдала.
   -- Как тебя зовут? - мягко спросил Робин.
   -- Мадлен. Вы убили его?
   -- Оборотня?
   -- Графа. Хотя, наверное, он - оборотень...
   -- Да, мы убили его. И слугу его тоже убили.
   -- Спасибо... Бог вас вознаградит! Вы отомстили за слезы невинных! - не прекращая рыдать, торжественно заявила девочка и, приподнявшись на цыпочках, поцеловала Робина в бороду. Выше она просто не дотянулась.
   -- Он что-нибудь с ней сделал? - спросил Самуил, поднимая закутанную Мари с кровати.
   -- Когда он ее привез, она была без чувств. Потом пришла в себя. Она говорила, он убил... Убил... Всех! А моего папу и брата он тоже убил. И привез меня сюда. Я не знала, зачем. Думала, что он будет меня мучить, а потом убьет и съест, как других девушек, я ведь уже поняла, кто он такой... Но потом его слуга приносил мне есть и сказал, что граф берет меня в замок, чтобы прислуживать знатной даме. А потом граф принес мадам Мари. Она такая добрая! Она утешала меня... И говорила, что вы непременно нас найдете. А потом она перестала говорить и лишилась чувств...
   -- У тебя кто-нибудь остался? Куда тебя отвезти, Мадлен? - спросил Робин.
   -- Возьмите меня с собой. Папу и Жозе он убил... Я видела - они умерли. И теперь мне придется или выйти замуж, или пойти в монастырь. Не могу же я одна. Но замуж мне придется идти за хромого Окассена, он мой сосед, а я не хочу. И в монастырь я не хочу. Я бы лучше прислуживала мадам Мари. Пожалуйста, возьмите меня с собой!
   Конечно, они взяли ее с собой. У них просто не было другого выхода. Самуил подумал, что это будет даже лучше, если девочка останется в их доме, под присмотром... Легче будет ее контролировать. Чтобы она никому ничего не разболтала. Ведь они решили не сообщать о случившемся в замке ни служителям церкви, ни отцам города -- никому. Любопытствующим солгали, будто Мари похитили разбойники ради выкупа, и будто они отдали выкуп, и получили ее назад: больную, простуженную, измученную. Так было проще. В конце концов, ведь граф де Фонтай был дворянином, представителем древнего и благородного, хоть и угасшего рода! А из них четверых только отец Антуан был во всех отношениях благонадежен, а остальные трое... Один -- иноземный наемник. Второй - еврей-выкрест. Третий - нищий и разбойник. Нет, им пришлось бы нелегко в случае судебного разбирательства дела об убийстве графа де Фонтая. И подавно нелегко пришлось бы Мари - ведь ее наверняка принялись бы допрашивать и задавали бы всякие неделикатные вопросы. А она и так тяжело болела после похищения. Было время, когда они даже не надеялись, что она поправится.
   О преступлениях оборотня люди по-прежнему много говорили, его по-прежнему боялись - но новых убийств пока не случалось... И только маленьком домике отца Антуана знали, что новых убийств не будет уже никогда.
   Сам отец Антуан все дни после возвращения из замка пропадал у доминиканцев, домой возвращаясь только поесть, да и то - не всегда. Когда пошла третья неделя его сидения в доминиканском монастыре, старая Маргарита вслух начала высказывать свои опасения: как бы отец Антуан не ушел в орден и не покинул их всех на произвол судьбы. Ведь без него у них у всех тут же появилось бы очень много проблем. Но потом отец Антуан вдруг перестал ходить к доминиканцам и снова зажил прежней жизнью, разве что сделался вдруг молчалив и задумчив... Пока в один из вечеров, когда зимний ветер завывал на узких улочках города, а все они - за исключением Мари, все еще хворавшей, и Маргариты, сидевшей подле нее - собрались на теплой кухне, отец Антуан не решился рассказать о том, что тяготило его все это время.
   -- Я знаю, вы тревожились, пока я все эти дни я просиживал в библиотеке монастыря доминиканцев. Я полагаю, вам стоит знать, на что я потратил это время... У доминиканцев хранятся древние рукописи, посвященные ликантропии...
   -- Чему? - удивился Робин.
   -- Ликантропия - это болезнь, когда человек вдруг начинает воображать себя волком, -- терпеливо пояснил отец Антуан. -- Он срывает с себя одежду и передвигается на четвереньках. И он начинает питаться, как волк: сырым мясом. И охотится, как волк. Причем преимущественно на людей. Несчастный граф де Фонтай был просто болен...
   -- Он превращался! Мы же видели, что он превращался! Он вырвал цепь из стены и кинулся на Самуила! И его морда... Она менялась! - возмущенно закричал Жанно.
   Но Самуила задело нечто другое из сказанного священником.
   -- Несчастный? Вы его находите несчастным? Это чудовище? Этого убийцу?
   -- Да, несчастный... Он умер без церковного покаяния, отягощенный столькими грехами! Я сожалею, что допустил его гибель... Лучше было бы привезти его в город живым и отдать под суд.
   -- Его бы все равно казнили, -- буркнул Робин.
   -- Но, возможно, он успел бы раскаяться! Как Жиль де Рец... Тот был величайшим злодеем - но раскаялся перед казнью. И даже матери замученных им детей простили его.
   -- Я бы не простил, -- тихо сказал Робин. - Я никогда не прощу ему Батильду.
   -- И я не прощу ему гибели моего ребенка и страданий моей жены! - жестко заявил Самуил.
   -- И я! - вскликнула, мрачно сверкая глазами, Мадлен, до сих пор молча лущившая горошек в огромной миске. - Я не прощаю ему смерть папы и Жозе!
   Отец Антуан печально покачал головой.
   -- Вы не понимаете... Зло, в котором человек раскаялся, уходит из этого мира и возвращается в Ад, к своему создателю... Нераскаянное зло остается в нашем мире и преумножается! Граф де Фонтай не раскаялся - значит, его зло никуда не исчезло. И рано или поздно оно вновь пробудится.
   -- Граф воскреснет из могилы? - испугалась Мадлен. - И он придет сюда, к нам?
   -- Успокойся, дитя, отец Антуан говорит иносказательно, -- мягко ответил девочке Самуил.
   -- Он имеет в виду, что оборотни на белом свете не переведутся никогда, -- проворчал Робин. - Но мы ведь и так это знаем...
   Отец Антуан вздохнул и не стал чего-то объяснять дальше.
   А Самуил, хотя сознавал, что отец Антуан имел в виду нечто другое, не решился расспрашивать в присутствии Мадлен. Бедная девочка очень переживала, когда ей приходилось вспоминать о графе де Фонтай. Переживала почти так же сильно, как Мари, все еще не встававшая с постели после возвращения из замка.
  
   Глава VIII.
  
   1.
   Мари хворала долго, но в конце концов ее молодость и их общие молитвы победили болезнь. Конечно, она уже никогда не была такой, как до трагедии... Теперь она всегда была печальна и пугалась каждого шороха. Но она, по крайней мере, была жива и не потеряла рассудок. И она по-прежнему любила Самуила. Может быть, даже больше, чем прежде. Потому что теперь она сильнее ощущала свою зависимость и уязвимость - и больше верила в его силу. Ведь это он спас ее из замка Фонтай! Когда она впервые открыла глаза, она увидела именно его лицо и ощутила тепло его объятий! Мари обожала Самуила и из-за этого он чувствовал себя абсолютно счастливым. Единственно - он так никогда и не смог расспросить ее о подробностях той страшной ночи, когда граф де Фонтай убил ее домашних и похитил ее саму. Она не могла ответить, действительно ли граф превращался в некое звероподобное чудовище. Стоило ей только вспомнить графа Алексиса - как она начинала трястись от ужаса и теряла дар речи. Она стала такой же пугливой, как Сара... И это будило в сердце Самуила приступы такой острой нежности и жалости к жене, что в конце концов он отказался от намерения когда-либо узнать всю правду об оборотне. Покой Мари ему был дороже всего. Даже дороже истины.
   Пару раз он пытался расспросить Мадлен, но от нее он так же не смог добиться ничего вразумительного. Правда, девочка не тряслась и не теряла дар речи, но она ничего не помнила... Совсем ничего. Действительно это было так или она просто не хотела по какой-то причине рассказывать - Самуил так и не понял.
   Немного отойдя от пережитого ужаса и оттаяв в уюте их дома, Мадлен раскрылась и показала себя веселой, расторопной и разумной девушкой. Ее присутствие весьма преобразило их жизнь. С ней было всегда легко и приятно. Она умела превратить в развлечение любую, даже самую скучную домашнюю работу. Старая Маргарита полюбила ее всем сердцем - видимо, Мадлен напоминала ей сразу двоих утраченных воспитанниц: Батильду и Сару. Маленький Шарль постоянно бегал за Мадлен: она умела рассказывать ему восхитительно-страшные легенды, а кроме того - она замечательно пела.
   Сама Мадлен по-прежнему хранила пламенную верность Мари. Те часы заточения, тянувшиеся для них, как года, вкупе с пережитым вместе страхом, сроднили девушек и с тех пор для Мари не было подруги ближе, чем Мадлен, а Мадлен любила Мари сразу и как сестру, и как мать.
   Помимо веселости нрава, Мадлен отличалась сильным характером и страстностью, не свойственной обычно особам столь юного возраста. Во всяком случае, Жанно утверждал, что она положила глаз на Робина Мак-Аррана еще там, в замке, и готов был спорить на какие угодно деньги, что Мадлен в конце концов Робина заполучит. Желающих поспорить с Жанно не находилось. Мадлен была юна и красива - именно той смуглой красотой, которая так привлекала Робина. И все были уверены, что рано или поздно скорбь шотландца о погибшей жене станет менее острой и душа его раскроется навстречу новой любви... А какая женщина сможет утешить его лучше, чем Мадлен? Тем более, что она так же пострадала из-за оборотня, потеряв всех своих близких!
   Кривой Жанно и Волк так же жили в их доме. В конце концов, им нужен был слуга-мужчина. И, хотя Жанно был не слишком расторопен, он устраивал их больше, чем кто-либо другой. Ведь теперь он был связан с их семьей страшной тайной... Тем более, что он принес публичное покаяние в храме во все своих грехах и еженедельно исповедовался отцу Антуану. Жизнь в доме священника нравилась Жанно куда больше, чем жизнь среди нищих, и он старался изо всех сил работать как можно лучше. Со временем даже Маргарита стала относиться к нему с некоторой теплотой. Только Самуил не мог позабыть разбойничье прошлое Жанно и особенно - то, что Жанно рассказал ему тогда, в храме... О своих намерениях относительно Мари. Самуил не доверял ему и не срывал своего недоверия.
   Он немного смягчился по отношению к Жанно после того, как тот спас ему жизнь - немного, но не совсем. Потому что совсем простить мужчину желавшего обесчестить его Мари, он не мог. Но все-таки Жанно поступил благородно в то раннее-раннее февральское утро, когда один из его бывших товарищей постучался в дом священника и вызвал Жанно пошептаться на улице... После этого разговора Жанно сразу же прибежал к Самуилу, в тот день проснувшемуся ни свет ни заря, и трудившемуся над очередным заказом - над сапфировым браслетом для жены доктора.
   -- Мишель, беда!
   Жанно теперь никогда не называл Самуила просто "жид", как раньше. Он называл его французским именем - как того требовал отец Антуан.
   -- Я покинул братство нищих, но они простили меня... Они благороднее, чем твои братья-жиды. Ибо они тебя предали! Отцы города хотели вытрясти из их толстых кошельков немного золота на постройку нового моста, а они сказали, будто ты, уходя жить к отцу Антуану, унес все самое ценное, что было у жидовских ювелиров и банкиров... Какие-то особенные алмазы. И сегодня вечером за тобой придут. Они только еще не придумали, в чем тебя обвинить, чтобы под пыткой вытрясти из тебя твои тайники!
   -- Откуда братство нищих может все это знать?
   -- Мы знаем вообще обо всем, что творится в городе... И обо всем, что только готовится! Слушай, Мишель, клянусь, что не лгу тебе! Мари скоро родить, а она еще слаба... Она не перенесет твоего ареста. Тем более, что живым тебя не отпустят.
   -- И что же мне делать? Бежать?
   -- Эти алмазы существуют?
   Был еще миг сомнения: вдруг, Жанно вообще все эту комедию с раскаянием устроил только для того, чтобы завладеть драгоценностями? Но, с другой стороны, сказанное им было слишком похоже на правду. Самуил всегда знал, что ему не простят тех индийских алмазов. Об алмазах знали только в еврейском квартале и только те кто ездил с ним тогда. Вряд ли всемогущество нищих простирается так далеко, чтобы они могли знать тайны еще и еврейского квартала... В конце концов, там нищие никогда даже не появлялись! Нет, Жанно узнал об этом только сейчас. И только потому, что господа из Ратуши не умеют держать язык за зубами.
   -- Алмазы существуют, -- сказал он после недолгого молчания. -- Они действительно очень ценны. Ценны настолько, что мне их вряд ли когда-либо удастся продать. Я забрал их только потому, что из-за них меня разлучили с семьей - как раз перед пришествием Черной Смерти. И ты знаешь, что случилось потом... Возможно, ты и твои друзья в этом тоже участвовали! Моя семья погибла. Как раз в то время, когда я оценивал эти алмазы. Мы их должны были огранить и перепродать дальше, на север, в Германию. И я их огранил... Но не знал, что с ними делать.
   -- Они большие?
   -- Для бриллиантов - да.
   -- Какого размера?
   -- Есть размером с горошину, а несколько - с лесной орех.
   -- Я знаю, как спасти твою шкуру! Если только отец Антуан согласится... Согласится солгать ради тебя.
   -- Солгать о чем?
   -- О том, что ты пожертвовал эти камни храму. Впрочем, это будет не совсем ложь. Ты действительно их пожертвуешь храму. Надо разбудить Робина, он пойдет с нами... Для надежности. А ты бери камни и инструменты. И все, что тебе понадобится для работы.
   -- Я все еще не понимаю, что ты задумал.
   -- В нашем храме есть золотая дароносица. Вся в круглых камешках - синеньких, красненьких, зелененьких... Отец Антуан вынимает ее из тайника только по очень большим праздникам. Сейчас мы пойдем в храм, достанем дароносицу, ты повыковыриваешь часть камешков и заменишь их на свои алмазы.
   -- Бриллианты. Я огранил их и теперь это уже бриллианты, -- мягко поправил его Самуил.
   -- Какая разница?
   -- Огромная.
   -- Чушь... Главное - успеть за сегодня. До того, как за тобой придут. И тогда все мы сделаем вид, будто ты украсил дароносицу уже давно, но это скрывали до праздника.
   Предложение разбудить Робина окончательно убедило Самуила в том, что намерения Жанно совершенно чисты. С шотландцем не смогла бы справиться даже целая уличная шайка. Самуил достал бриллианты, взял немного золота и все инструменты, и втроем они направились в церковь.
   Отец Антуан нынче еще не возвращался домой - у него было ночное бдение. Новость о готовящемся аресте Самуила огорошила его, но к счастью, он сразу же согласился немного покривить против правды и сказать, будто Самуил пожертвовал камни на украшение дароносицы еще в день своего крещения. Помимо дароносицы, он предложил украсить камнями еще и тяжелый золотой с рубинами крест, некогда пожертвованный храму одним крестоносцем. Самуил не стал вынимать старые камни из их гнезд - у него было достаточно времени, чтобы сделать гнезда для новых камней. И вскоре, рядом с тускловатыми кабошонами сапфиров, изумрудов и рубинов, на дароносице засверкали острые грани бриллиантов. И особенно красиво смотрелся теперь крест: для него Самуил отложил самые крупные камни.
   Самуил ничуть не жалел об утрате алмазов. Он даже ощущал некоторое облегчение. У него оставалось достаточно средств для безбедного существования... А эти алмазы были для него втройне проклятыми. Во-первых, из-за них он оставил свою семью в трудный час. Во-вторых, он, по сути, украл их, и очень из-за этого мучился... А в-третьих - он ужасно боялся владеть ими. Он был уверен, что рано или поздно они накличут на него новую беду.
   Да, Самуил был просто счастлив, когда уходил, оставив эти камни храму!
  
   2.
   В тот вечер его все-таки арестовали и продержали в тюрьме двое суток. Но его не пытали, тогда как он до тошноты боялся истязаний... Его вообще допросили только один раз -- и оставили в покое, услышав заявление о том, что алмазы пожертвованы церкви. На утро третьего дня его просто, безо всяких объяснений, вывели на улицу и отпустили.
   У дверей тюрьмы Самуила дожидались Робин Мак-Арран и Жанно с верным Волком.
   -- Ну, как ты? Они тебя не потрепали? - встревожено спросил Робин.
   -- Нет. Обошлось. Как Мари?
   -- Сначала было не очень хорошо, когда тебя увели...
   -- Что с ней?
   -- Не бойся, теперь уже все в порядке. Антуан поклялся ей, что тебя отпустят. Они обещали тебя отпустить. Ужасно злились только, что вообще ничего с тебя не получили. Но не могли же они ограбить церковь! Теперь снова примутся вытрясать деньги из твоих бывших единоверцев...
   -- А Мари?
   -- Очень счастлива. Хотя, конечно, слаба. Но этого и следовало ожидать - все-таки ее первый ребенок, -- Робин вдруг расплылся в глупейшей и нежнейшей улыбке. -- Мишель, она родила тебе сына! Такой чудесный мальчишка! И весь в тебя. Черненький и кудрявый! Его еще не крестили. Ждали тебя.
   Самуил застыл, как громом пораженный.
   -- Ну, вот, -- с укором сказал Жанно шотландцу. - А еще говорил, что надо как-нибудь осторожнее к этой теме подойти... Смотри, его же сейчас удар хватит! Знаешь, от слишком сильной радости тоже умереть можно!
   -- Эй, Мишель, ты спокойнее... Я же говорю, с ней все в порядке. И ребенок здоровый, -- Робин попытался поддержать Самуила под локоть, но тот, мгновенно придя в себя, оттолкнул руку шотландца и побежал.
   Он так и бежал всю дорогу до дома - Робин и Жанно давным-давно от него отстали. Задыхаясь от бега, он распахнул дверь и вбежал по лестнице... И, как был, небритый и грязный, ворвался в спальню... И увидел Мари.
   Она полулежала на кровати и кормила грудью их сына. Она была бледна, но чудесные глаза ее сияли абсолютным счастьем, а волосы светились вокруг лица, как нимб. Она как никогда прежде была похожа на Пресвятую Деву. А младенцу, лежавшему у нее на руках, Самуил обрадовался больше, чем обрадовался бы реальному явлению Мессии.
   Оглушенный счастьем, Самуил преклонил колени прямо на пороге своей супружеской спальни.
   Мари подняла взор от сына - к мужу. Озарилась улыбкой, вся подалась вперед, разрываясь между желанием броситься к нему - и страхом отвлечь сына от его завтрака... И Самуил, вскочив, подбежал к ней. И заключил их обоих в объятия.
   Целуя волосы Мари и глядя на личико сына, он не мог сдержать слез. Он снова был свободен и счастлив! Свободен от тюрьмы, от страха, от грехов, от бриллиантов... И счастлив - тем, что Мари и сын были рядом с ним. Его семья. Его обретенная семья.
   Он был абсолютно счастлив в этот миг, но отчего-то вдруг вспомнился ему тот разговор, произошедший вскоре после возвращения отца Антуана из доминиканского монастыря...
  
   -- Зло, в котором человек раскаялся, уходит из этого мира и возвращается в Ад, к своему создателю... Нераскаянное зло остается в нашем мире и преумножается! Граф де Фонтай не раскаялся - значит, его зло никуда не исчезло. И рано или поздно оно вновь пробудится.
   -- Граф воскреснет из могилы? И он придет сюда, к нам?
   -- Успокойся, дитя, отец Антуан говорит иносказательно.
   -- Он имеет в виду, что оборотни на белом свете не переведутся никогда. Но мы ведь и так это знаем...
  
  
   Часть I. Женские секреты
  
   Глава I.
  
   1.
   То, что произошло с Катей Горленко тем мартовским вечером, было настолько дико и противоестественно, что напоминало какую-то кошмарную галлюцинацию...
   И, наверное, если бы это случилось с кем-то другим, и кто-то другой рассказал об этом Кате Горленко, она бы вслух посочувствовала, но про себя непременно бы решила, что рассказчик страдает галлюцинациями.
   Но ведь галлюцинациями страдают только шизики!
   А Катя могла счесть шизиком кого угодно, но только не себя.
   Так что пришлось признать абсолютной реальностью то, что темным и холодным мартовским вечером к ней, такой красивой и удачливой, модно и дорого одетой, выходящей из модного и дорогого театра "Геликон-опера", направляющейся к своей любимой машине - не что-нибудь там, а "Роллс-Ройс"! - так вот, именно к ней, Кате Горленко, подошел труп священника, чтобы потребовать от нее наследство ее отца...
   Впрочем - нет, не совсем так. В тот момент, когда этот священник подошел к Кате, он выглядел вполне даже живым, а она еще не знала, что на самом деле он мертв. Она узнала это позже, когда вернулась домой. И вот тогда-то Катя и испугалась по-настоящему...
   Хотя некоторый испуг у нее вызвало уже само появление чокнутого священника возле ее драгоценной машины.
   Он стоял так близко от сверкающего капота... Катя прямо обомлела. А вдруг, он из этих сумасшедших, которые ненавидят богатых? Может у него с собой большой ржавый гвоздь и он прямо сейчас оцарапает ее машину! Отчего-то сумасшедший завистник с большим ржавым гвоздем был постоянным Катиным кошмаром, она даже планировала проконсультироваться по этому поводу у психолога... У нее ведь и раньше были машины - правда, не такие великолепные, но все-таки дорогие - но никогда прежде она не боялась, что их как-либо повредят! А в случае с кремовым "Роллс-Ройсом" она боялась гвоздя гораздо больше, чем аварии! Возможно, в этом таился какой-нибудь тайный смысл, возможно гвоздь - это фаллический символ или что-нибудь такое же забавное и интересное... Катя вообще-то обожала ходить к психологам - с ними классно было убивать время. Болтаешь себе всякую чушь - а тебя слушают и еще потом твою чушь всерьез разбирают, все по полочкам раскладывают. Но сейчас Катя действительно испугалась за свой обожаемый "Роллс-Ройс". А вдруг, правда, этот голодранец поцарапает эмаль? Просто из вредности! Из зависти к тому, что кто-то ездит на такой машине, а он шлепает по грязи пешком, да еще в таком чудовищном одеянии - черная ряса с обляпанным подолом, коричневая куртка с истертым искусственным мехом, какая-то засаленная вязаная шапочка на голове...
   Машину свою Катя очень любила. Причем сразу по трем причинам: во-первых - роскошная, таких в Москве единицы, во-вторых - куплена во время свадебного путешествия, а в-третьих - куплена не кем-нибудь, а любимым Катиным мужем, знаменитым киноактером Гариком Зиновьевым. Это так здорово - быть замужем за красавцем-актером, который к тому же может дарить тебе "Роллс-Ройсы"... Катины подруги просто умирали от зависти. И одна даже не сдержалась и позлобствовала: "А деньги на покупку машины он снял со счета твоего отца?". Катя только презрительно улыбнулась в ответ. Еще бы этой сучке не злобствовать - сама-то она, бывшая фотомодель, теперь была замужем за жирным и лысым грузинским бизнесменом, который пыхтел и потел даже тогда, когда просто двигался, а уж в постели его противно было даже представить... Разумеется, фотомоделька завидовала! Сама-то она была родом из какого-то вонючего шахтерского поселка! И ее отец наверное был каким-нибудь нищим алкоголиком, черным от угольной пыли! И при всей своей красоте она была вынуждена запродаться потному и одышливому бизнесмену с пузом до колен! А Катин папочка оставил дочери состояние, позволяющее вести красивую и достойную жизнь, -- к которой Катя, собственно, и привыкла с младенчества. И мужа Катя выбирала не по расчету, а по любви. И красавец-муж подарил ей восхитительную машину!
   Да, все было в ее жизни просто замечательно до этого самого ужасного вечера.
   Она сумела достойно пережить смерть родителей и была уверена, что до конца испила чашу испытаний, положенных каждому человеку, будь он даже принц крови, и что теперь в жизни ее ожидают одни только радости: любовь, красота, развлечения! И, может быть, ребенок... Пожалуй, она не против была бы обзавестись ребенком. Тогда Гарик будет больше времени проводить дома. Ребенок еще теснее привяжет их друг к другу.
   Все в ее маленьком мирке было так чудесно и гармонично!
   Пока в него не ворвался этот нищий и грязный священник...
   Он стоял рядом с ее "Роллс-Ройсом" и голубоватый свет фонаря делал его лицо мертвенно-бледным. И, вместе с тем, этот свет так четко высвечивал каждую его черту, что Катя уже не могла ошибиться, когда потом увидела его на телеэкране и узнала, что он мертв. Густые брови, небольшие, близко поставленные глаза, очень прямой нос, две родинки на щеке - большая и маленькая, и борода: довольно длинная и какая-то обтрепанная. И еще - Катя заметила это, когда приблизилась - у него на груди висел поразительной красоты крест. На простой, даже, кажется, не серебряной цепочке, на фоне убогой одежды, крест смотрелся особенно великолепно. Наверное, по контрасту. Катя сразу поняла, что эти пять великолепных густо-багровых кабошонов - не что иное, как аметисты! Необыкновенной красоты и чистоты. Необыкновенной густоты цвета. Катя сначала подумала, что, быть может, это подделка... Но так чудесно сиять могли только настоящие камни! Уж в этом-то Катя разбиралась. А вокруг - россыпь мелких круглых красных камней. Гранаты или рубины? Впрочем, не важно. Главное - таких громадных и красивых аметистов Катя прежде не встречала. Она еще подумала: как же он не боится ходить по улицам с такой драгоценностью? Ограбят и убьют, и правильно сделают! За такой крест не то что одного попа - целый приход можно вырезать!
   И тут странный священник заговорил:
   -- Если хочешь жить, отдай мне то, что отец оставил тебе. Лично тебе. Только тебе. То, о чем другие не знают. Это не принадлежит тебе. Ты не сможешь владеть этим. Слишком много крови пролито ради этого... Если не хочешь, чтобы и твоя кровь пролилась - отдай это мне. И будешь жить спокойно, -- он улыбнулся. -- У тебя ведь есть твой завод и твой красавец-муж. И этот автомобиль. Ты же не хочешь, чтобы тебя хоронили в закрытом гробу, как твоего отца? Ты последуешь за ним, если не отдашь мне то, что он оставил лично тебе...
   В начале, когда он произнес первые слова, Катя подумала, что он хочет попросить у нее милостыню... Уж очень убого он выглядел. Но то, что он сказал дальше, так испугало Катю, что она хотела было визжать и звать на помощь... Она бы так и сделала, если бы он не упомянул про отца. После этого у нее прямо язык к небу примерз. Она просто стояла, выпучив глаза и разинув рот, в душе громко крича от ужаса, а наяву - не в силах издать ни звука.
   -- Ты подумай как следует. Я не требую ответа прямо сейчас. Я понимаю, как тебе трудно решиться... Но все-таки жизнь дороже. Ты подумай, Катенька, подумай и реши... А я тебя снова навещу попозже. И не надейся, что тебе удастся от меня спрятаться... Не спрячешься. И никто тебя не защитит.
   Он говорил слишком долго и первый страх уже почти прошел у Кати, и она почти разозлилась... Она даже начала выразительно поглядывать на двоих охранников в униформе, куривших у входа в театр. Но звать на помощь она, разумеется, не стала бы. И уж точно - не их. Незачем посторонним вмешиваться в семейное дело.
   Выплюнув свою последнюю угрозу, священник ушел. Катя провожала его тяжелым взглядом, пока он не растворился в темноте ближайшей подворотни. Потом села в машину. Она уже строила планы мести.
   Этот нищий наглец посмел напугать ее! Так он не знает, с кем связался... Она расскажет обо всем мужу. И еще - Шершунову. Уж Шершунов-то сможет решить проблему... Причем так, что тот оборванец пожалеет не только о том, что осмелился пугать Катю, но даже о том, что вообще на свет родился! В конце концов, Шершунов - партнер ее папы и он должен, обязан позаботиться о Кате! Наверное, это было бы даже забавно, если бы Шершунов взялся о ней заботиться. К тому же Кате почему-то казалось, что если кто-то и может раз и навсегда избавить ее от шантажиста, то это - Шершунов!
   Кстати, Катя так и не поняла, чего хотел от нее чокнутый священник...
   Впрочем, она не особенно и задумывалась.
   В те благословенные двадцать минут, которые она провела в дороге, она еще думала, что эта проблема - решаемая, что достаточно только позвонить Шершунову и описать ему священника... Возможно, Шершунов сразу найдет его, или просто приставит к Кате охрану. Но как-нибудь все это решится. И Катя снова сможет вести свою привычную, приятную и спокойную жизнь. А негодяй будет справедливо наказан.
   Дома, скинув шубку и ледяные туфли, Катя побежала в ванную, разбрасывая по пути снятую с себя одежду. Ничего, горничная завтра подберет. В ванной вылила в воду пол флакона ароматического масла от простуды и сидела, пока не согрелась. Потом закуталась в пушистый белый халат и устроилась у телевизора с большой рюмкой коньяка. Надо было выпить для храбрости, прежде чем звонить Шершунову. Катя взяла пульт, пробежалась по каналам... И чуть не подавилась коньяком.
   С экрана на нее смотрело лицо сегодняшнего священника.
   Она сразу узнала его.
   Густые брови, близко посаженные глаза, прямой нос, две родинки, обтрепанная борода... И даже одет так же. В ту же куртку. В ту же шапочку. Только без креста.
   Крест появился, когда изображение на экране сменилось. Теперь священник был в торжественном одеянии для богослужений. И великолепный крест с пятью аметистами был на нем.
   А диктор за кадром бубнил, что отец Виктор Арцыбашев из церкви Иоанна Воина был найден убитым сегодня в полдень в кладовке, где дворники хранили свой инвентарь, в том же доме, где находилась его квартира, в том же подъезде... Убийство было совершено с особой жестокостью, священнику разорвали горло, вырвали печень, все тело было покрыто множественными ранами и глубокими укусами, но медэксперты почему-то затруднялись установить, были эти укусы оставлены зубами животного или человека, вроде бы - присутствовали и те, и другие... Корреспондент пытался добиться от следователя - возможно ли, что действовал маньяк с собакой? Но следователь мялся и отказывался отвечать на вопросы.
   Отец Виктор накануне вечером задержался в храме, беседуя с новым прихожанином, недавно вернувшимся из мест лишения свободы. Этот прихожанин был задержан и сейчас находился в камере предварительного заключения. Он утверждал, будто отца Виктора срочно вызвали домой, прямо посреди беседы, -- что было подтверждено его близкими: у матери отца Виктора в тот вечер случился сердечный приступ, вызывали "Скорую", и жена позвонила ему с просьбой как можно скорее вернуться... Но он так и не вернулся. Он был убит и в полдень следующего дня его нашла дворничиха.
   С тела убитого исчезла верхняя одежда - куртка и шапка - а так же очень ценный старинный крест, принадлежавший прадеду отца Виктора, тоже священнику. Обычно отец Виктор снимал крест, прежде чем выходить на улицу... Но его прихожанин, задержанный по подозрению в этом убийстве, утверждал, что отец Виктор после звонка жены схватил кутку и шапку и выбежал, не снимая креста. Впрочем, похоже, показаниям недавно освободившегося преступника никто не верил. У него был не только мотив - похищение драгоценного креста - но и возможность: он мог пойти следом за отцом Виктором в тот вечер.
   Единственное, что удерживало следователей от окончательного заключения о его виновности, -- это невероятная жестокость преступления. По всем приметам - действовал настоящий маньяк, причем необыкновенно сильный физически, а задержанный был маленького роста, хрупкого телосложения, и вдобавок в тюрьме заразился туберкулезом и до сих пор не вылечился окончательно.
   Правда, оставался вариант, что задержанный действовал в сговоре с другим преступником... А изуродовано тело убитого могло быть с целью отвлечь следствие от истинной причины убийства: похищения креста.
   И все-таки следователь пока сомневался.
   Эпизод с убийством священника сменился другим эпизодом - про изнасилование семилетней девочки тремя подростками. Катя выключила телевизор и некоторое время сидела, тупо глядя на свое отражение в темном экране.
   Потом решительно допила коньяк и взялась за телефон. Набрала номер Шершунова. И тут спешно отключилась, и швырнула телефон через всю комнату... И разрыдалась.
  
   2.
   Варю стошнило сразу же, как только она вышла из операционной. С ней такое приключилось впервые - за все годы работы! - и ведь операция-то была совсем простая, аппендицит, она их чуть ли не каждую смену резала... И вот поди ты - потемнело перед глазами, пятнышки засверкали, вся холодным потом облилась! Но, к счастью, руки не дрожали и, кажется, все прошло нормально. И никто даже не заметил ее состояния, кроме операционной сестры Алечки, не раз бросавшей тревожные взгляды... Но Алечка - ее подруга, и волновалась она за Варю куда больше, чем за ребенка на операционном столе. Но, может быть, потому что знала, что Варя лучше бы себе харакири прямо скальпелем сделала, чем нанесла бы вред пациенту. И скорее рухнула бы замертво прямо в операционной, чем позволила бы себе проявление слабости на рабочем месте. Так ее воспитали. И Алечка не одобряла этого воспитания, считая, что Варя - ужасно закомплексованная. Но перевоспитывать было поздно.
   Варя Корнилова была врачом в пятом поколении, она была хорошим врачом, и очень гордилась этим. У других врачей бывали ошибки и неудачи. У Вари - неудачи бывали, но ошибки - никогда! И вовсе не потому, что она была как-то особенно талантлива в своей профессии. Варю выручала постоянная сосредоточенность и предельно серьезное отношение к работе. То есть, все то же суровое бабушкино воспитание! Долг превыше всего. А твои собственные эмоции никого не интересуют. Правда, приступ дурноты вряд ли был обусловлен эмоциями, но Варя была настолько хорошо вышколена, что смогла справиться с собой и благополучно удалить аппендицит. И позволила себе расслабиться, -- то есть, вульгарно говоря, сблевануть, -- только когда покинула стерильную операционную.
   Алечка едва успела подставить ей тазик...
   -- Что-нибудь не то съела, -- смущенно пробормотала Варя, вытирая рот марлевой салфеткой.
   -- Тебя уже третий раз рвет в утреннюю смену.
   -- Не правда! В операционной со мной такое - в первый раз, -- вяло запротестовала Варя.
   -- В операционной - да. Но тебя уже дважды рвало.
   -- Да... Боюсь, ты права. Надо бы сходить к девчонкам на третий этаж, сделать УЗИ. Боюсь, это печень... Или гастрит? Симптомы какие-то размытые... Так, изжога, тошнота...
   -- По утрам?
   -- Нет, изжога - вечером.
   -- УЗИ сделать надо. На предмет беременности...
   -- Ты что? Какая беременность?! - округлила глаза Варя.
   -- Хотя, наверное, УЗИ еще рановато. Просто возьми тест, -- неумолимо продолжала Алечка.
   -- Алька! Какая беременность?! - почти закричала Варя. - Опомнись ты!
   -- Может скажешь, что у тебя с ним, ничего не было? - ехидно спросила Алечка, и добавила, -- Только не надо глупо переспрашивать: "с кем?" -- в духе тупых мексиканских сериалов... Я имею в виду этого симпатичного брюнета, который несколько раз заезжал за тобой на работу. И с которым ты меня почему-то до сих пор не познакомила.
   Варя порозовела и смущенно потупилась.
   Алечка расхохоталась:
   -- О, Боже, да ты не разучилась краснеть! Прямо-таки воплощенная невинность... Если бы я не была знакома с твоим сыном, я бы могла поверить! А ведь ты уж скоро станешь бабушкой!
   -- С чего ты взяла? - снова испугалась Варя.
   -- Гошке сколько?
   -- Всего шестнадцать!
   -- А в каком возрасте в наше время детки начинают половую жизнь?
   -- Ох...
   -- То-то же! К тому же он выглядит на все двадцать. Такой громадный... И красивый. В вашу породу. Девки, небось, так и вешаются на шею. Весь телефон оборвали, да?
   -- Звонят...
   -- Так ты не удивляйся, если он в скором времени приведет к тебе какую-нибудь малолетку-акселератку и заявит: "Мамочка, у нас скоро будет ребенок!". А ты - ему в ответ: "Гошенька, у меня - тоже!", -- Алечка снова залилась счастливым смехом.
   -- Не смешно, -- проворчала Варя. - Бабушка нас обоих тогда убьет... Или, вернее, четверых: меня, Славу, Гошку и его девочку...
   -- Шестерых, если считать ваших детей. Так значит, было у тебя с брюнетом, которого, как выяснилось, зовут Славой?
   -- Ну, было!
   -- И как? - осклабилась Алечка.
   -- Ты задаешь неделикатные вопросы, -- нахмурилась Варя.
   -- Я знаю. Так как?
   -- Волшебно, -- прошептала Варя и покраснела еще гуще.
   -- О! Я так и думала. Ну, поздравляю, подруга. Наконец-то свершилось. Давно бы пора. Хотя, конечно, твоя верность усопшему супругу заслуживала всяческих похвал, но прости уж меня: при всем моем расположении к Сашке... В которого, как ты помнишь, я сама влюблена была без памяти! Но все-таки не следует себя живьем в могилу зарывать. Времена не те, чтобы Ромео и Джульетту из себя строить. К тому же у тебя - сын. Так что хорошо, что ты все-таки опомнилась. У Сашки - своя судьба, не повезло ему, а у тебя - своя. Может, еще повезет. Так я тебе тест принесу?
   -- Алька, у меня же не может быть детей, -- тихо сказала Варя.
   -- Насколько я помню, это было не наверняка... Тебя просто предупредили, что такая вероятность существует. И, насколько я знаю, за все эти годы у тебя не было возможности проверить...
   -- Да, Слава у меня первый, -- кивнула Варя.
   -- Дивно звучит, -- хихикнула Алечка. - Надо еще кровь сдать. И мочу. Чтобы знать наверняка.
   Варя молча кивнула.
   -- Ты чего приуныла, Варвара?
   -- Не знаю... Странно как-то... А вдруг - правда?
   -- И что тогда будешь делать?
   -- Я боюсь заранее даже говорить об этом! А вдруг - ничего нет.
   -- Значит, если есть, будешь рожать?
   -- Буду.
   -- А он на тебе женится?
   -- Не знаю. Вряд ли.
   -- Почему? Ты - красивая. И хозяйственная.
   -- Мы с ним уж очень... Из разных слоев общества.
   -- Ну, он, конечно, богатенький, раз ездит на такой машине... Но почему бы ему не стать принцем для Золушки? Тем более, что ты - не Золушка, а серьезная работящая женщина.
   -- Я не знаю... Просто мне казалось, что такие, как он, должны жениться или на таких же богатых, или на каких-нибудь молоденьких фотомоделях.
   -- У тебя комплекс неполноценности. Если бы ему хотелось фотомоделей, он бы трахался с фотомоделями. А раз он трахается с тобой - значит, ему захотелось женщину-врача! Так что нечего унывать. Если даже не женится - будет деньгами помогать. Он все-таки еврей, а евреи детей любят... Своих - особенно. Так что на произвол судьбы не бросит.
   -- Да я из-за другого унываю... А ну, как я помру, а?
   -- То есть как?
   -- Да очень просто. После тех родов и всего, что тогда было... Я не думаю, чтобы у меня все хорошо прошло. И что тогда с Гошкой будет, с бабушкой?
   -- Не помрешь. Мы тебя по блату устроим к лучшим врачам. На обследование. Чтобы тебе точно сказали: можно рожать или нет.
   -- Но я ведь все равно буду рожать... Даже если нельзя.
   -- Из принципа, что ли?! Так это очень глупый принцип.
   -- Нет. Просто очень ребеночка хочется, -- расплакалась Варя.
  
   3.
   Катя Горленко сидела на полу посреди прихожей и плакала от отчаяния и страха.
   Как такое могло приключиться с ней? Она же всегда была такая разумная! Такая... нормальная! И все в ее жизни было так правильно, хорошо и красиво! И ведь даже этот день начинался так хорошо! То есть, не совсем хорошо... Но достаточно обычно. Ничего не предвещало всего этого кошмара!
   Катя проснулась от боя часов. Четыре удара... Красивый, мелодичный звук, но Кате казалось, что ей гвозди в голову вбивают. Она застонала и попыталась спрятаться под подушкой. Но звук добрался и туда. У нее и во сне голова болела, а от этих ударов боль словно взорвалась подо лбом оранжевой вспышкой. Катя снова застонала и вслепую, не открывая глаз, нашарила звонок вызова прислуги. Дура-горничная включила бой часов, даже не подумав о том, что Катя может еще спать после вчерашнего... Решила, видно, что дома никого нет. Сволочь. Теперь пусть побегает.
   Вчера в "Метелице" праздновали свадьбу двоих актерских деток: Инночки Саулая и Бори Кротова. Детки пока только в тусовках мелькали, да еще режиссеры - друзья звездных папенек - брали их иной раз на эпизодические рольки в новых фильмах. Но гонору актерским деткам было не занимать. И планы на будущее они себе строили весьма серьезные. Двое кретинов... Катя терпеть их не могла. Но не прийти на свадьбу им с Гариком было просто нельзя. Там - вся тусовка. Не придешь - столько сплетен будет... К тому же звездные папеньки расстарались для чадушек и вечеринка была - что надо! Катя втихую проглотила такую ма-а-аленькую таблеточку с веселым зайчиком-плейбоем, и окружающий мир тут же заиграл радужными красками, а кровь вскипела и тело словно растворилось в музыке!
   Гарик, правда, не разрешал ей употреблять никаких снотворных и возбуждающих средств с тех пор, как она едва не сорвалась после смерти родителей... Наверное, он считает, что у нее дурная наследственность: из-за мамы. Милый, заботливый муж. Любимый. Родной. Во всем-то он прав. Такой благоразумный... Но Катя рассудила, что от одного раза наркоманкой она не станет. А вечеринка без экстази - не вечеринка. Одна ма-а-аленькая таблеточка - и радость жизни ощущаешь в полном объеме. И Гарику, кажется, понравилось, какой веселой и оживленной выглядела вчера Катя, как она смеялась, танцевала, непринужденно болтала... А вот теперь расплачиваться придется. И все из-за дуры горничной и дурацких часов с боем.
   И где только застряла эта корова? Голова раскалывается, во рту - сухо и гадко, а все тело болит... И еще долго будет болеть. Слишком много танцевала. Непривычная нагрузка на мускулы.
   Катя услышала, как отворилась дверь. Открыть глаза она боялась: казалось - от малейшего лучика света, проникшего в зрачки, ее голова просто взорвется! У нее не было сил даже обругать горничную. Она только смогла жалобно простонать:
   -- Голова болит... Дай мне анальгину... И минералки...
   -- Сейчас принесу.
   Гарик запрещал Кате принимать анальгин. Он вообще был против таблеток. И особенно - против анальгина. Говорил, что от анальгина что-то с сосудами становится... Нехорошее. От чего жизнь укорачивается лет на десять. Но Катя знала, что ни одно из иностранных средств ей от этой адской боли не поможет. Только родной анальгин. Если сразу зажевать три таблетки. И плевать, даже если это укоротит ее жизнь на десять лет! Все равно - какая уж жизнь в старости... Не мучиться же такой болью из-за каких-то там лишних десяти лет?
   Горничная вернулась, всунула в руку Кати бумажную упаковку с таблетками. Катя, все еще не открывая глаза, с наслаждением вслушиваясь в шипение пузырьков в стакане с минералкой, трясущимися пальцами надорвала упаковку... Вынула три таблетки... Нет - четыре. Закинула в рот и прожевала, морщась от горечи. Потом протянула руку за стаканом с минералкой. С наслаждением выпила и протянула стакан:
   -- Еще!
   Горничная послушно налила. Катя выпила один за другим четыре стакана. И упала лицом в подушки. Теперь остается лишь ждать, когда ужасный анальгин попадет в кровь, пронесется по засоренным сосудам... И боль утихнет.
   -- И выключи ты эти чертовы часы! Я их больше слышать не могу! - прошептала Катя.
   -- Хорошо. Что-нибудь еще?
   -- Да. Завтрак. Через пол часа.
   -- Что желаете на завтрак?
   -- Много минералки. Апельсиновый сок. И... грейпфрутовый. И все. Уходи... Часы выключи.
   Горничная молча вышла.
   А Катя осталась лежать и ждать, когда пройдет боль.
   Она не знала, сколько ей пришлось пролежать так, потому что бой в часах горничная выключила. Голова болела, казалось, все сильнее и сильнее, и Катя с ужасом думала, что анальгин перестал помогать... Но потом вдруг в какие-то несколько минут боль утихла, словно испарилась с поверхности мозга. Исчезло оранжевое пламя под веками и Катя осмелилась наконец открыть глаза.
   Когда папа купил эту квартиру: в роскошном новом доме, очертаниями напоминающем замок с башнями, причем одну из шести лучших квартир -- два этажа, девять комнат, из которых четыре большие, а две - и вовсе огромные, лоджия, зимний сад, две ванные комнаты, в одной из которых установлена джакузи, легко вмещавшая двоих, -- так вот, когда он только купил эту квартиру, Катя как раз планировала стать дизайнером, скупала все новейшие издания по дизайну, будь то журналы или иллюстрированные альбомы... И папа разрешил ей экспериментировать в новой квартире, предоставив ей в помощники бригаду рабочих.
   Ох, как же Катя порезвилась! Она начала с комнаты, которой суждено было стать ее спальней... Тогда как раз были в моде всевозможные оттенки белого. Это только непосвященному кажется, что белый - он и есть белый. На самом деле бывает белый натюр - то есть белый с бежевым оттенком: в этом цвете Катя оформила самую большую комнату, которую предназначали для приема гостей. Бывает белый фисташковый - белый с легким желтовато-зеленоватым оттенком, очень приятный: в этом цвете Катя оформила гостиную. Есть цвет незрелого миндаля - это тот же белый, но с салатовым оттенком, в этом цвете Катя оформила кухню. А прихожую сделала кремовой - белый с желтовато-розоватым оттенком. Спальню отца - в цвете "голубого льда", то есть белого с легким оттенком голубого. А свою собственную - в "устричном" цвете, то есть в белом с легким отливом розового. Ко всей этой белизне полагались однотонные занавески чуть более насыщенного оттенка, и китайские ковры - пушистые, с объемно выстриженными цветами, с красками сочными и глубокими. Правда, в своем кабинете отец вообще от ковров отказался, а в спальне повесил несколько шелковых персидских. Но Кате к тому моменту надоело уже быть дизайнером, и папа пригласил профессионального дизайнера - доделывать все за Катей.
   Профессиональный дизайнер оказалась наголо бритой девушкой со множеством колец в губах, носу и бровях, но дело свое она знала: квартиру оформила и обставила так, что каждую комнату можно было фотографировать для журнала по дизайну -- в качестве образца. А гостям, разумеется, говорили, что все это - Катиными стараниями. Хотя на самом деле Катя только свою комнату обставила полностью по своему вкусу.
   Сейчас она села на постели и с удовольствием огляделась. Гигантская кровать под дамастовым покрывалом в тон стен. Шелковые занавеси. Три китайских ковра с насыщенными розовыми, аметистовыми, сапфировыми и кремовыми цветами. Ониксовый столик для косметики и такой же - у кровати, для лампы. На потолке, над кроватью - зеркало: оно создавало объем... И служило для Кати и Гарика постоянным источником развлечения. Люстры нет, зато на стенах множество светильников. И огромные раздвижные двери ведут в гардеробную. Все очень просторно, очень роскошно и - очень по-европейски! Правда говорят, что сейчас все отказываются от ковров, якобы - негигиенично. Но Катя ковры обожала.
   Жаль, что Гарик не любит белого цвета. Комнату, которую он выбрал для своей спальни, он пожелал оформить сплошь в темно-красных и буро-коричневых тонах. Катя пыталась спорить: дизайнеры вообще не советуют использовать красный в жилых помещениях, а уж подавно - там, где спишь! Красный возбуждает, если долго на него смотреть - учащается пульс... Но Гарик, с милой улыбкой, ответил, что красный его возбуждает и рождает приятные фантазии. И Катя, разумеемся, растаяла. Из них двоих она всегда была более сексуальной и влюблена сильнее... Близость с Гариком, о которой она так давно мечтала, так и не успела стать обыденностью за те четыре месяца, прошедшие со времени их первой ночи. Даже напротив: близость с Гариком сделалась для Кати чем-то вроде наркотика. А он, к сожалению, хотел ее не так часто, как она его. Так что пусть спит в этой ужасной комнате, похожей на залитую кровью лавку мясника. Если его это возбуждает... Хотя, наверное, это только ей кажется, что темно-красный и бурый цвета обивки стен и мебели в его комнате напоминают кровь. Если бы на самом деле напоминали - Гарик не смог бы там жить. Он ведь совершенно не выносит вида крови! Весь зеленеет, даже дрожит, бедненький... Наверное, для него это просто красный цвет. Возбуждающий красный... Господи, страшно даже представить, что было бы, если бы он поселился в бледно-голубой спальне папы - ведь бледно-голубой цвет успокаивает! Наверное, тогда Кате пришлось бы искать любовников. А ей после Гарика все мужики вдруг сделались противны... Уж очень сильно она в него влюблена! Он такой... Самый сладкий. Самый родной.
   Катя улыбнулась своим мыслям и тут же нахмурилась.
   "Самый родной" отвез ее домой после вечеринки, уложил спать, а сам принял душ, переоделся и куда-то отвалил.
   В первое время она постоянно подозревала его в измене и дико ревновала...
   Сейчас подозрения поутихли, ибо Катя убедилась, что Гарик - не слишком-то страстная натура.
   Но ревновала она по-прежнему.
   Только не к гипотетической любовнице, а к друзьям и к кино.
   То есть ко всем и ко всему, что представлялось для Гарика интереснее Кати!
   Катя, со стоном потянулась - ох как же у нее все болело! - набросила пеньюар и прошлепала в кухню. Она обожала ходить по квартире босиком, так что горничной надлежало два раза в день проходиться по полам и коврам пылесосом с увлажнителем. Но за те деньги, которые они ей платят, она могла бы и языком вылизать... Наверное, и не поморщилась бы. Корова. Горничная - корова. Кухарка - тощая коза... Целый зверинец. Но коза отлично готовила. И на ней же лежала миссия закупки продуктов. Так что Катя была полностью свободна и все свое время могла отдавать любви и искусству. И отдавала бы... Если бы Гарик почаще бывал дома, а искусство не требовало таких трудозатрат.
   Вообще-то, Катя всегда была очень талантливой. Это все говорили - друзья папы, друзья дедушки... Просто, когда у человека столько талантов сразу, он не знает, чем точно ему заняться. Когда занимаешься чем-то одним, всегда кажется, что нечто другое наверняка окажется интереснее... Вот как Бородин - химик и композитор. Все ему сочувствовали: как тяжело нести одновременно бремя двух таких больших и разных талантов!
   А вот Кате никто не сочувствовал. Хотя она несла бремя сразу десятка, а то и больше, разнообразных талантов. И не могла никак сосредоточиться на каком-то одном.
   Последним Катиным увлечением была художественная фотография. Но это было пол года назад. Еще до... До всего этого кошмара и ужаса.
   А потом у нее случился роман с Гариком и они поженились, и Катя поняла, для чего она на самом деле живет: ДЛЯ ЛЮБВИ!
   Если бы только противный Гарик больше бывал дома...
   Если бы он не был так помешан на искусстве...
   Вот и сегодня - ей весь день предстоит скучать в одиночестве! Гарик раньше завтрашнего полудня не вернется. Катя это знала наверняка.
   И ничего с ним не поделаешь. Он Артист. Причем с большой буквы. Очень талантливый. Может быть, даже гениальный.
   Катя когда-то давно решила, что станет его музой. То есть, будет ему всячески помогать...
   Теперь она сожалела об этом решении.
   Теперь ей хотелось быть не музой, а женой.
   Она ревновала Гарика даже к зрителям, писавшим ему восторженные письма! Даже к этим тупым девчонкам из фан-клуба топтавшимся на почтительном расстоянии от их подъезда! Ах, как бы ей хотелось, чтобы Гарик принадлежал только ей. Ей одной. Чтобы он все время был рядом.
   Но Катя понимала, что это невозможно. К сожалению, Гарик женился на ней не ради денег, а по любви. А значит, она должна приложить все старание для того, чтобы ему с ней было хорошо.
   Нравится ему шляться по творческим друзьям и ездить на съемки - пусть шляется, пусть ездит.
   Если она не может по-настоящему ему помогать, то хотя бы мешать не будет.
   Катя плюхнулась на диванчик, забралась с ногами, жадно схватила приготовленный для нее сок. Сначала - грейпфрутовый... Горький, терпкий. Потом - апельсиновый... Чудесно сладкий! Ей казалось, что сладость апельсина растворила последнюю боль, ютившуюся у нее в правом виске.
   После сока захотелось есть, но Катя знала: сейчас - нельзя. Обязательно вырвет. Сначала нужно принять горячую ванну. После выпить много-много минералки. И через пару часов можно будет съесть что-нибудь легкое. Обычные последствия "экстази", приправленного выпивкой! Совсем отказаться от спиртного и легких наркотиков Катя не могла. Вернее, могла, но не хотела. Но, в то же время, она старалась вести себя с ними предельно аккуратно. То, что случилось с мамой, многому ее научило...
   В кухню вошла горничная и с улыбкой положила перед Катей свежий номер "Семи дней".
   О, она же совсем забыла, что сегодня его должны были привезти!
   А последние две недели с таким нетерпением ждала этого номера!
   -- Приготовь мне ванну, -- буркнула Катя, вцепляясь в журнал.
   С обложки на Катю смотрели их с Гариком прекрасные лица - поистине прекрасные, даже она выглядит неплохо, хотя обычно рядом с Гариком она как-то тушуется. Классная фотография. Хорошо отретуширована. И поза хорошая. Они буквально сплелись в объятии... Он стоит у нее за спиной и обнимает за талию. А она, закинув руки наверх, притягивает его к себе за шею, склоняет к своему плечу, и тянется губами к его щеке, одновременно кося глазом в объектив. А он - улыбается своей чудесной, неповторимой, чарующей улыбкой... Они выглядят такими счастливыми! Такими влюбленными! И такими юными... Моложе, чем на самом деле.
   Надпись под фотографией призывала прочесть главный материал номера на четвертой странице, называвшийся: "В гостях у герцогини Элеоноры и виконта Гастона".
   Катя раскрыла журнал, пробежалась по фотографиям... Неплохо, неплохо! Вот она со своей коллекцией фарфоровых кукол, прижимает к груди самую большую. Вот она в своей спальне, у открытой гардеробной, делает вид, что выбирает платье для выхода. Вот она в гостиной... А вот фотография годичной давности. Она с папой. Папа был еще жив...
   Похоже, корреспондент попался добросовестный и ни единого ее слова не исказил. Все так, как она говорила. Гарик ненавидел давать интервью, хотя все мечтали сделать о нем статью. А Катя - наоборот, любила. Но до сих пор никто не горел желанием... Разве что папа оплачивал материал. Зато с тех пор, как они с Гариком поженились, Катю атакуют со всех сторон! Хоть так подобраться к недоступному Игорю Зиновьеву... И хотя Катя сознавала, что корреспондентов интересует вовсе не ее персона, а загадочный, нелюдимый Гарик, -- она все равно получала громадное удовольствие от интервью.
   Какая, в конце концов, разница: быть звездой - или супругой звезды? Главное - привлекать внимание! А ее нынешнему положению, возможно, завидуют больше, чем завидовали бы, стать даже она великой актрисой, но - без Гарика. Все женщины России мечтали о нем! Ну, а если не все, то половина - уж точно.
   Катя устроилась поудобнее и с наслаждением принялась читать:
   "Героиня Екатерины Горленко в сериале "Капитан Тампеста" проходит через немыслимые испытания на пути к своему счастью. В реальной жизни актрисе так же пришлось пережить немало испытаний и даже трагедий. Но зато теперь она абсолютно счастлива. У нее есть все: любимый муж, любимый дом, любимое хобби. А так же кое-какие приятные мелочи. Например, роскошный кремовый "Роллс-ройс".
   Корреспондент:
   -- Катя, позвольте поинтересоваться историей приобретения вашего великолепного автомобиля.
   Екатерина Горленко:
   -- О, машина действительно шикарная. В Москве таких - единицы. Мы с мужем купили ее в Англии. Мне стоило только увидеть ее - и я сказала: "Это моя машина! Она дожидалась меня!".
   Корреспондент:
   -- Вы с супругом предпочитаете отдыхать за границей?
   Екатерина Горленко (смеясь):
   -- Мы не так давно женаты, чтобы говорить о каких-то общих предпочтениях. За два месяца нашего супружества мы отдыхали только один раз. Если не считать свадебного путешествия. Да что там - наше свадебное путешествие длилось всего полторы недели! На более долгое время Гарик просто не смог вырваться со съемок. Мы путешествовали по Ирландии, Шотландии и Англии, там столько красивых и романтических мест! А второй раз, когда Гарик смог прервать съемки, мы ездили еще на недельку в Карелию. Там у моего папы охотничий домик. Папа любил охоту... И даже меня научил в засаде с ружьем сидеть. Но метко стрелять я так и не научилась. И вообще - не люблю я кровопролитие. Жалко бедненьких зверушек. К счастью, Гарик тоже охотиться не любит.
   Корреспондент:
   -- Я помню, в одном из ваших первых интервью вы говорили, что отец приучил вас к бесстрашию: вы ездите верхом, хорошо водите автомобиль, умеете управлять яхтой...
   Екатерина Горленко:
   -- Да, я с детства разделяла с папой все его интересы. Он на яхте - и я на яхте. Даже в шторм как-то раз вместе попали! Мне тогда всего-то лет двенадцать было... Но я помогала папе, как настоящий юнга. Потом он мне лошадь купил. Сначала я боялась... Но потом переборола себя. И научилась - несмотря даже на то, что в седьмом классе упала и повредила позвоночник! Год в корсете ходила. И все равно, вылечившись, полезла в седло!
   Корреспондент:
   -- Какая вы сильная женщина! Характер нордический, стойкий...
   Екатерина Горленко:
   -- Ой, ну что вы! Ничего нордического. Я ужасно несдержанная, горячая... Могу наорать, выбежать, хлопнув дверью... Правда, я отходчивая. Сама первая прихожу мириться. Но все равно - бедный Гарик так со мной мучается! Другой бы на его месте уже сто раз бы меня бросил. Но только не он. Он у меня - рыцарь. И - однолюб!
   Корреспондент:
   -- Вы с Игорем Зиновьевым познакомились на съемках "Капитана Тампесты"?
   Екатерина Горленко:
   -- Да. Прямо на площадке.
   Корреспондент:
   -- И все эти годы Игорь преданно ухаживал за вами?
   Екатерина Горленко:
   -- Вовсе нет. Я даже не знала, то он испытывает ко мне какие-то чувства. Вот уж у него - поистине характер нордический! Он ужасно скрытный, как выяснилось. И упорный. Только когда произошло это несчастье... Сначала - с папой, потом - с мамой... Вот тогда Гарик пришел ко мне. И повел себя, как настоящий мужчина. Он меня буквально спас! Я была в таком отчаянии... Я погибала. Но он сказал, что любит меня. Он сразу переехал ко мне, не позволял мне оставаться одной. Боялся за меня...
   Корреспондент:
   -- Катя, ваша мама, наверное, очень любила вашего отца, раз не нашла в себе сил пережить его смерть? Несмотря на развод, многолетнюю разлуку, его повторный брак...
   Екатерина Горленко:
   -- Да, мама очень любила папу. Несмотря ни на что. Но мне не хотелось бы обсуждать сейчас все случившееся. Мне все еще больно.
   Корреспондент:
   -- Понимаю. Простите. Вам пришлось пойти через тяжелые испытания. Но теперь вы счастливы?
   Екатерина Горленко:
   -- Да. Я совершенно счастлива. Гарик - чудесный муж. Каждый новый день с ним - лучше, чем предыдущий.
   Корреспондент:
   -- Катя, а какая ваша самая большая мечта?
   Екатерина Горленко:
   -- Все детство я мечтала, чтобы мои папа и мама снова жили вместе... А теперь... Теперь я мечтаю, что мы с Гариком никогда не расставались и чтобы наши взаимные чувства оставались такими же страстными и нежными, как сейчас! И еще - я хочу детей. Много детей!
   Корреспондент:
   -- Это для них вы собрали столько кукол? Для своих будущих детей?
   Екатерина Горленко (смеясь):
   -- Нет! Кукол - для себя! Куклы - это святое".
  
   4.
   -- Какая мерзавка! Ох, какая мерзавка! - пробормотала Александра Трофимовна, просматривая свежий номер "Семи дней".
   Обычно она этот журнал не покупала - слишком дорогой, да и не интересовали ее пошленькие подробности из жизни неизвестных ей звезд. Но сегодня, увидев на обложке фотографию Екатерины Горленко, Александра Трофимовна решилась разориться. Одиннадцать рублей, подумать только! И все равно ведь придется выбросить... Не нести же такую гадость в дом.
   Она внимательно прочла интервью, сидя на лавочке возле метро "Павелецкая", рассмотрела все фотографии, а потом не спеша двинулась к дому. Журнал она держала в руках, время от времени поглядывала на обложку, и бормотала:
   -- Какая мерзавка! Ох, какая мерзавка!
   Александра Трофимовна не любила Москву. Да, тут было теплее и светлее, и гораздо уютнее, и столица все-таки... Но разве можно было сравнить Москву, меняющую облик соответственно каждому новому "историческому периоду", -- с великолепным Петербургом, который, подобно огромному паруснику, плывет сквозь время и пространство, во всей торжественной красе своей, отражаясь в свинцовых водах Невы и многочисленных каналов! Александра Трофимовна была коренная ленинградка (да, именно ленинградка, а не "петербурженка"!) и до сих пор не могла привыкнуть к жизни в Москве, хотя прожила здесь уже сорок два года и, видимо, именно здесь ей предстояло умереть. Правда, тело свое она завещала кремировать и захоронить на Пискаревском кладбище. Там, где лежали все родные. Или просто высыпать прах в канал Грибоедова. Напротив того дома, где прошло ее детство и юность... Где она была счастлива.
   Иногда Александра Трофимовна умела быть романтичной. Но это касалось только вопроса ее похорон. Во всем остальном она была особой реалистичной и даже приземленной. "Вульгарная материалистка" - так ее называл покойник Сашенька, муж внучки Вари. Да... Покойник. И все они умерли, умерли, умерли... Все, кого она когда-либо любила. И даже те, кого ненавидела.
   Как, например, этот выродок Горленко.
   Андрей Васильевич Горленко.
   Не удивительно, что у него дочь - такая мерзавка! У такого отца, у такой матери! Даже странно, что эта наглая девка, бесстыдно рассказывающая о папиной яхте, о папином охотничьем домике, приобретенным еще при советской власти и явно не за особые заслуги перед родиной, эта девка, разъезжающая по заграницам и покупающая "роллс-ройсы" -- сестра Вари! Почти что родная сестра... Кровная -- по отцу - родня!
   Наверное, это было бы хорошим наказанием для него: посмотреть на двух своих дочерей...
   Одна - та, которую он бросил, чью мать он попросту убил, -- честная, чистая, трудолюбивая девочка, прекрасный врач, достойный продолжатель семейной традиции.
   И другая - его настоящая доченька, -- та, которую он пестовал с младенчества, которой он оставил все свое состояние... Гаденькая шлюшка, алчная и пустоголовая!
   Да, это было бы для него достойной карой. Да только он подох. А в загробную жизнь и в адское пламя Александра Трофимовна не верила. Жаль, конечно, если бы верила - ей было бы легче... Потому что, если бы была загробная жизнь, то Горленко точно угодил бы в адское пламя за все свои деяния!
   Впрочем, смерть его была очень нехорошей. Почти что адское пламя. Когда Александра Трофимовна вспоминала об этом, она не могла сдержать злорадной улыбки. Больно ему было умирать! Очень больно! Но - заслужил. За Олечку... За все.
   Александра Трофимовна остановилась, снова открыла "Семь дней" и всмотрелась в семейную фотографию.
   Да, красивый он был, гад. И Варя как на него похожа! Все от него взяла: рост, стать, черты лица, краски. И даже обаяние Варино - это от него... Только глаза у нее - материнские.
   А вот эта его дочка, эта зажравшаяся поганка, - вся в свою мамочку, такую же зажравшуюся поганку! Только глаза горленковские - карие и чуть раскосые. Хохлятские глаза.
   Александра Трофимовна, как истинно советский человек, была убежденной интернационалисткой. Но вот украинцев с некоторых пор не любила. И не могла без внутреннего содрогания слышать русскую речь с украинским акцентом. Все из-за зятя... Все из-за него...
   Покойный Андрей Васильевич Горленко вообще был для нее воплощением всех зол. Во-первых, он погубил ее дочь. А во-вторых... Из-за таких, как он, рухнула советская власть, произошел развал страны. Они дискредитировали идею этими своими яхтами и охотничьими домиками! Вот кого надо было бы вовремя перестрелять. Да только почему-то всегда получалось, что именно они поднимались к вершинам власти и именно они решали, кого расстрелять... А кого одарить охотничьим домиком. И Александра Трофимовна до сих пор не могла понять: почему оно так? И просто принять - без понимания, как факт, -- тоже не могла. Она принадлежала к поколению, воспитанному в борьбе и для борьбы. И теперь, несмотря на дряхлость тела, она по-прежнему рвалась в бой. Только не знала, с кем, а главное - как воевать.
   Насколько проще все было во времена ее юности! Ну, точно как в фильме "Белорусский вокзал", как там говорил Дубинушка: перед нами - враги, а рядом - друзья... Правда, друзей становилось все меньше, они уходили в небытие. А враги...
   Нынешние враги представали какими-то туманными, размытыми образами.
   Совсем не то, что тот вооруженный, озверевший от отчаяния эсэсовец, которого Александра Трофимовна зарезала ланцетом в апреле 1945 года. Первый и последний собственноручно убитый ею враг. Она всегда с удовольствием вспоминала тот эпизод фронтовой жизни. Потому что это убийство помогло ей выплеснуть хоть малую частичку ненависти, накопившейся за пять лет войны. Но - кто знает? - ведь эта малая частичка могла бы стать последней каплей, переполнившей чашу терпения. А выплеснулась на немца - и на душе полегчало.
   Они раскинули госпиталь в опустевшем поместье, явно принадлежавшем какой-то большой шишке в их распроклятой нацистской Германии. А этот парень, видимо, сидел в подвале... А потом решил вылезти. Он что-то орал по-немецки и размахивал автоматом. Вера Кожина кинулась закрывать своим телом контуженного генерала, которого к ним привезли накануне, а Софочка Шефтель встала перед этим немцем и развела руки в стороны, твердо решившись не пропускать его ни за что в палату. А Александра Трофимовна неслышно подошла сзади и перерезала ему ланцетом шею с левой стороны, рассекла сонную артерию одним быстрым и точным ударом. У нее, у хирурга, было твердая рука!
   Он еще успел повернуться к ней, зажимая рукой порез.
   Он успел посмотреть на нее, глаза в глаза... Он был молодой, чумазый, небритый. Красивый и очень светловолосый - прямо как ее Паша. Только вот у Паши глаза были синие и теплые. А у этого немца они были какие-то белые. И пустые.
   И крови было много... Очень много.
   Александре Трофимовне ужасно жалко было выкидывать журнал. Все-таки там такая хорошая программа на всю неделю... Но принести его домой она тоже не могла. Незачем Варе лишний раз напоминать об отце. У нее и без того проблем достаточно. Что-то в последнее время она бледная и хмурая... Может, на работе что-то не ладится? Так ведь не сознается она! В их породу: терпеливая, молчаливая... Слава Богу - в их породу! Не в Горленко!
   А он получил такую дочь, какую заслужил.
   И такую смерть, какую заслужил.
   Так ему и надо.
   Жаль только, что и вторая дурочка, брошенная жена, не пожелала жить без него... Отравилась прямо на поминках. Но такой уж он был... Роковой мужчина.
   Перед тем, как выбросить журнал в урну, Александра Трофимовна проковыряла ногтем две дыры в бумаге на том месте, где на семейной фотографии находились лица Андрея Васильевича Горленко и его дочери Екатерины. Она понимала, что это глупо... Но очень уж ей хотелось!
  
   5.
   Катя Горленко закрыла журнал и отложила его в сторону.
   На самом деле корреспондент пытался задавать еще какие-то вопросы о ее родителях... Но Катя попросту пригрозила вызвать охрану и вышвырнуть его вон, если он будет лезть, куда не просят. И он заткнулся.
   Ей действительно очень тяжело было говорить о смерти родителей. Слишком внезапно все это случилось. И слишком страшно.
   Папа для Кати Горленко был не только и не столько самым дорогим и близким на свете человеком - на самом-то деле особенно близки они никогда не были - сколько неким подобием Божества, всесильного и осыпающего ее бесконечными милостями. Катя всегда получала все, то хотела. Даже в той школе, где она училась, -- в элитной, престижной школе, где "обыкновенных" детей вообще не было, -- даже там все завидовали тому, как баловал ее папа!
   Она всегда любила папу больше, чем сурового деда. Больше, чем маму - нервную, обидчивую, слезливую... Она даже испытывала некоторую враждебность к ним. И решительно настояла на том, чтобы остаться с отцом после развода родителей.
   Потом, когда Катя выросла, до нее дошли какие-то слухи, будто ее красавец-папа женился на дурочке-маме по расчету, потому что у нее был очень влиятельный отец... Ее, Катин, дедушка. Старый партиец, ветеран войны, он действительно занимал видный пост. В прошлом, при советской власти. Говаривали так же, будто дедушка был против того, чтобы мама выходила за папу. Но деваться было некуда, потому что мама была беременна - правда, не Катей, в тот раз у мамы случился выкидыш, а Катя появилась на свет спустя пять лет после свадьбы папы и мамы, -- но говорили, что им пожениться пришлось именно из-за беременности, и дедушке пришлось помочь папе сделать карьеру.
   Катя долго не хотела верить во все это... Но мама сама не раз обвиняла папу во время семейных скандалов, что он ее "окрутил, как дурочку". А потом грянула перестройка, деда "ушли на пенсию", как выражался папа... И папа с мамой развелся.
   Дед вскоре после этого умер. А мама переехала жить во Францию, в Лион. У нее было достаточно денег - своих, не папиных. Денег, которые дедушка заработал еще при советской власти. Иногда мама навещала Катю, но чаще - Катя летала к ней, они вместе ездили в Париж за покупками. Но душевной близости у них никогда не было. Катя всегда страстно стремилась к счастью. А мама была прирожденной жертвой... Она упивалась своими несчастьями. Что, однако, не мешало ей сделать четыре пластические операции. Время от времени заводить молодых любовников. А так же - горстями глотать таблетки: утром - декседрин, чтобы проснуться, чтобы быть бодрее, чтобы не хотеть есть, чтобы сохранить фигуру, а вечером - секонал, чтобы заснуть. А еще мамочка нюхала кокаин. Но только по большим праздникам, потому что боялась привыкнуть и стать наркоманкой. А Катя знала, что кокаин не вызывает привыкания - по крайней мере, физического. А наркоманкой мама стала и без кокаина, с одними таблетками.
   Папа после развода сразу же женился на красивой и молодой актрисе Марине Катениной. Ей было двадцать восемь лет! На двадцать лет моложе папы... Сначала Катя возненавидела ее, ревновала ужасно. Но потом - смирилась. Потому что поняла: в ее собственных с папой отношениях ничего не изменилось. К тому же Марина была на редкость милым человеком. И призналась Кате, что они с папой уже десять лет, как любовники. Так что сказать, будто Марина разрушила их семью, было уже нельзя: Марина, наверное, продолжала бы тайно встречаться с папой и дальше, если бы родители не развелись по собственному почину, и папа не предложил бы Марине узаконить отношения.
   Пожалуй, те три года, которые папа прожил с Мариной, были самыми приятными в жизни Кати. Папа развивал свой бизнес и стремительно богател. У них в доме всегда было много гостей. И почти все - знаменитые личности, по большей части из мира кино. Благодаря Марине, разумеется. Кате было приятно присутствовать при их беседах, фотографироваться с ними - а потом дразнить фотками подружек. Катя любила, когда ей завидовали.
   А потом Марина в два месяца "сгорела" от лейкоза. И Катя с папой снова остались вдвоем. Сначала Катя даже радовалась где-то в глубине души... Думала, что они станут ближе теперь, когда между ними нет никого третьего: ни мамы, ни Марины. Но отец так переживал смерть Марины, что даже характер у него переменился. Он сделался замкнутым, неразговорчивым. С головой окунулся в работу. А бедной Кате пришлось самой себе искать развлечения. И вот она увлекалась то тем, то сем... Училась на разных курсах... Вернее, записывалась на разные курсы, но дольше шести раз ни на какие занятия ходить не могла. Ей было скучно. Она много ездила за границу. Мечтала познакомиться с каким-нибудь потрясающим иностранцем. Ей казалось, что иностранцы обязательно должны быть интереснее русских. И что иностранец полюбит ее просто так. Не за деньги папы, как русские, а за ее красоту, сердечность и страстность.
   А потом Кате захотелось стать актрисой. Она даже возжелала поступить в Щукинский. Но папа ее отговорил. Сказал, что ей это совершенно не нужно и что все устроится гораздо проще... И устроилось! Папа сделал ей очередной подарок. И этот подарок стал самым лучшим из всех подарков, которые папа когда-либо делал Кате. Он подарил ей сериал, в котором Катя безо всяких проб должна была сыграть главную роль! Или любую другую - по выбору.
   Но она выбрала, разумеется, главную. Во-первых, Катя всегда любила быть в самом центре. А во-вторых, типаж главной героини вполне соответствовал ее собственному: высокая, худощавая, узкобедрая девушка, способная переодеться в мужской костюм и с успехом обманывать окружающих в отношении своего пола. Впрочем, Катя внимательно изучила сценарий и прикинула на себя каждую из центральных женских ролей. Так, на всякий случай. Вдруг менее значимая роль окажется более выигрышной?
   Сериал, рассчитанный приблизительно на четырнадцать часов, ставился по мотивам некогда популярного в дореволюционной России, но со временем надежно забытого приключенческого романа "Капитан Тампеста". Действие происходило в XVI веке, во время войны киприотов за независимость, а христиан всего мира - против турок. Главная героиня, красавица герцогиня Элеонора д'Эболи, переодевшись в мужское платье, под именем капитана Тампесты участвует в боевых действиях, поскольку великолепно владеет всеми видами оружия... Это немного смутило Катю -- но не очень: папа обещал найти ловкую дублершу для батальных сцен. Главная мечта Элеоноры - освободить из турецкого плена своего жениха виконта Гастона де Ле Гюсера. У Элеоноры есть друг - крещеный араб Эль Кадур, ее личный лазутчик в стане врага - который, разумеется, тайно влюблен в нее (правда, при этом любит еще и подругу своего детства Лаглану, томящуюся в гареме Селима). Есть враг - польский наемник Лещинский, знающий ее тайну - и тоже безответно влюбленный в нее. Ей предстоит победить в рыцарском поединке лучшего турецкого воина - красавца Мулея Эль Кадура - и он, раумеется, в нее влюбится! Большая часть приключений должна происходить в Турции. Там Элеоноре придется столкнуться с жестокой восточной женщиной Гараджией, влюбленной в Мулея (влюбленного в Элеонору) и одновременно с этим принуждающей к сожительству пленного виконта Гастона (жениха Элеоноры), а так же -- с чудовищным султаном Селимом, который должен узнать от негодяя Лещинского тайну отважной переодетой красавицы и воспылать к ней преступной страстью! В общем, в Элеонору влюблены все, включая даже неверного жениха Гастона (который параллельно влюбляется в гречанку Елену, так же томящуюся в гареме Селима). В нее влюблен даже чернокожий воин Метюб, которого коварная Гараджия подсылает убить соперницу!
   Кате больше всего понравилось в сценарии, что в ее героиню влюблены все остальные герои фильма. Она всю жизнь мечтала о том, чтобы вызывать всеобщую любовь, повальный восторг у представителей противоположного пола, чтобы отдаться вихрю страстей, чтобы чуть ли не каждодневно решать, чье поклонение ей принять, а чье - отвергнуть. Будучи подростком, она часами мечтала над любовными романами и была совершенно уверена, что стоит ей повзрослеть - и все ее мечты осуществятся! Но реальность оказалась такой тусклой... А современные мужчины - меркантильными и совершенно не способными на подлинную, испепеляющую страсть! И Катю радовало, что хотя бы на экране воплотятся все ее мечты, и она была абсолютно уверена, что сможет великолепно - как никто другой! - сыграть роль красавицы-герцогини в окружении влюбленных мужчин. Играть-то не придется - она ведь на самом деле такая, она всегда видела и чувствовала себя такой! И, может быть, после того, как фильм выйдет на экраны, остальные тоже это заметят.
   А еще ей нравилось, что она сама могла решать, кого из настоящих звезд кино пригласить на другие роли! Поскольку папа оплачивал половину сметы, от Кати зависело почти все... Или очень много. Ей даже удалось уговорить пригласить на роль Мулея несколько неподходящего по возрасту, но зато страстно любимого ею в детстве Александра Девяткина!
   А вот с ролью виконта Гастона вышла осечка. Катя мечтала видеть в роли своего жениха другого своего любимца - Константина Шереметьева. Но роль отдали совершенно безвестному мальчику Гарику, протеже папиного партнера Шершунова. Правда, Гарик был очень красив, а потом оказался еще и безумно талантлив, но...
   Катя хотела целоваться в кадре со знаменитыми Девяткиным и Шереметьевым!
   С Девяткиным получилось. Правда, Кате это не особенно понравилось потому что выяснилось, что Девяткин курит какие-то ужасно вонючие сигареты и губы у него всегда горькие от никотина. К тому же он так и не влюбился в Катю, хотя она пламенно мечтала об этом. Он, как оказалось, еще со студенческой скамьи женат на какой-то скучной толстой клуше... Совсем даже не на актрисе! И всю жизнь делал вид, будто любит жену. Хотя - не понятно, как можно такую любить и как можно ее не стыдиться! Она действительно была ужасно толстая и старая. К тому же у них было уже двое взрослых детей и даже внучка, с которой восхитительный Девяткин так смешно нянчился, что Катя в конце концов совершенно перестала им восхищаться. И даже жалела, что настояла на его приглашении в сериал. Уж лучше бы восхищалась им на расстоянии, как прежде.
   А вот с Шереметьевым, как не мечтала Катя появиться рядом, -- ничего не вышло. И все из-за этого дурацкого Гарика.
   А другие роли Шереметьеву не подходили. Не араба же ему играть! И не негодяя Лещинского!
   А посему Катя довольно долго питала к Гарику неприязнь. До тех самых пор пока не пришлось поцеловаться с ним...
   Ох, как же он целовался! Это было что-то фантастическое! От одного прикосновенья его рук к спине Катя воспаряла к небесам! А губы - нежные, жадные - буквально выпивали ее душу... А эти невероятные фиалковые глаза - так близко к ее глазам... В его глазах хотелось утонуть, раствориться.
   Целовались по роли, а влюбилась Катя по-настоящему! Просто очумела от любви. Даже зрители заметили: потом все обсуждали, что герцогиня Элеонора любила-то жениха, но уступила его страдающей Елене, а сама вышла за влюбленного в нее Мулея. Хотя по сюжету она должна была действительно влюбиться в Мулея, а Гастон должен жениться на Елене только из жалости. В общем, ужас, позже даже стыдно было вспоминать, как она за ним бегала...
   Одно время, как раз в период съемок, Катя даже думала: может, он трахается с другими партнершами по фильму?
   Жестокую Гараджию, например, играла очень красивая и очень известная, но еще достаточно молодая актриса Вера Аксакова. Правда, у нее муж крутой и не Гарику с ним тягаться... Но, с другой стороны, могли и исхитриться - хотя бы в качестве репетиции, ведь по фильму у них есть целых три постельные сцены! К тому же Катя замечала, что прима Аксакова выделяет Гарика среди всех, много с ним разговаривает... Всегда в присутствии других и больше на тему искусства... Но Катя все равно ревновала.
   Печальную Елену тоже играла настоящая красавица, причем не чья не любовница и не дочь, а просто красивая девочка из ВГИКа, найденная режиссером по картотеке. Она, правда, держалась недотрогой, но с ней Гарик целовался в кадре чаще, чем с другими!
   А Лаглану играла любовница режиссера, балерина, узбечка по национальности и шлюха по призванию. Она, кстати, тоже Гарику глазки строила, хотя уж ей-то по сюжету полагалось любить Эль Кадура и погибнуть вместе с ним...
   Впрочем, самого Гарика словно бы ничего, кроме фильма, и не интересовало. Режиссер восхищался им до экстаза: у Гарика было по десять вариантов каждой сцены и он вдумчиво отбирал лучший вариант. А как великолепен был Гарик в той сцене, где султан Селим подвергает виконта Гастона пыткам, дабы узнать, где скрывается Элеонора! Все просто поражались: Гарик так вжился в эту сцену, что даже по-настоящему лишился чувств. Пришлось вызывать врача и давать Гарику три дня отдыха.
   В общем, красивый синеглазый мальчик оказался совершеннейшим фанатиком искусства. И это немного утешало Катю. Немного - но не совсем. Потому что она мечтала о Гарике дни и ночи. А он был к ней безразличен. И к ней, и к другим... Не ревновать же его к искусству?
   Хотя Катя ревновала и к искусству! Но это была самая бессмысленная ревность в ее жизни. Ведь искусство - не соперница, его не победишь. От него можно было бы отвлечь - лаской, деньгами, сладкой жизнью... Если бы Гарик не был Гариком. Любого другого можно было бы отвлечь. А его - нет.
   Самой Кате сниматься в кино совсем не понравилось. Она пресытилась этим процессом еще на середине сериала и дотянула до конца только из самолюбия. Очень хотелось ей, чтобы все увидели ее на экране, в роли благородной и неотразимой красавицы. Зря, кстати. Хоть и заказывал папа хвалебные статьи, хоть и покупал обложки - в смысле, платил, чтобы Катины фотографии, сделанные лучшими фотохудожниками, появлялись на обложках самых популярных журналов - все равно: зрителям Катя не нравилась. В отличие от Гарика. Вот он после выхода на краны "Капитана Тампесты" стал настоящей звездой! Его принялись наперебой приглашать в другие сериалы и в кино... Он делал блестящую карьеру. За которой Катя могла следить только по телерепортажам и журнальным статьям - так же, как и все остальные его поклонницы, коих было до обидного много.
   Катя попыталась повлиять на папу - он ведь мог все, так почему бы ему не помочь дочке заполучить любимого мужчину в мужья? Тем более, что Гарик - не какой-нибудь там бездельник, прожигатель жизни... Гарик - гениальный актер! А каждому таланту нужна муза, которая будет поддерживать его, вдохновлять и оберегать.
   Катя уже тогда видела себя в качестве музы для Гарика.
   Но почему-то папа отказался ей помочь.
   Он так странно на нее посмотрел... И сказал, то из этого точно ничего не получится. И вообще: запретил впредь говорить об этом! И особенно строго запретил расспрашивать о Гарике Шершунова. Катя, разумеется, послушалась, потому что папа ей редко что-либо запрещал, но если запрещал - значит, так действительно было нужно. Но ей было очень грустно.
   Кстати, в Шершунова Катя тоже была когда-то влюблена. Когда была подростком. Но он вел себя так холодно, что в конце концов Кате надоело его любить. Впрочем, на самом деле она его не любила. Если бы это была любовь - как к Гарику - она бы никуда не делась. И никакая холодность Шершунова не спасла бы. Он ведь не звезда, как Гарик, а всего лишь папин партнер! И если бы Катя по-настоящему захотела... Но на самом деле - по-настоящему она не хотела. Потому что в глубине души она Шершунова боялась. Чувствовалась в нем какая-то жестокость и жесткость, которую, наверное, никакой любовью не растопить. О нем приятно было мечтать. Но Катя чувствовала, что лучше всего мечтами и ограничиться.
   Да... С того лета, когда они снимали "Капитана Тампесту", до декабря прошлого года, когда погибли ее папа и мама, прошло два с половиной года. И все эти два с половиной года Катя мечтала о Гарике... И была уверена, что он для нее - недоступен!
   А он, оказывается, любил ее... Просто комплексовал. Ведь она - дочь такого богатого человека. А он - никто... Вернее, был - никем. И хотел стать кем-то прежде, чем признается Кате в любви и попросит ее руки.
   В тот ясный и веселый декабрьский день, когда папа уехал на очередную деловую встречу, Катя даже не попрощалась с ним: отсыпалась после очередной тусовки. И она совершенно не тревожилась, когда папа не вернулся к следующему утру: такое случалось и раньше. А в полдень следующего дня ей позвонил Шершунов. И срывающимся голосом сообщил, что папа погиб. Он и оба его телохранителя, и шофер, -- все они погибли в автомобильной катастрофе. Сгорели заживо в расплющенной машине. Обгорели до неузнаваемости.
   Катя тогда повесила трубку и принялась визжать. И визжала, визжала... Пока кто-то - наверное, корова-горничная - не вызвал ей врача. Ей что-то вкололи... Что-то быстродействующее. Она вырубилась. А когда проснулась - ей снова что-то вкололи. А потом давали таблетки. И все эти дни, до и после похорон папы, прошли как в тумане... Теперь Катя только смутно помнила, как она принимала соболезнования от каких-то людей. И что Гарик все время был рядом. И держал ее за руку.
   Ее мать прилетела из Франции накануне похорон. Кате, одурманенной таблетками, показалась, что мама выглядит очень спокойной. Даже слишком спокойной! Ни одной слезинки не пролила. Ни малейшего признака скорби. Знай только кокетничала с партнерами отца... Особенно с теми, кто был моложе ее лет на пятнадцать. Даже на этого жутковатого Гольдовского, которого притащил с собой Шершунов, мамочка умудрилась запасть! Катя тогда на нее жутко разозлилась. Несмотря даже на все принятые транквилизаторы.
   А после поминок мама ушла к себе в комнату и отравилась. Приняла чудовищную дозу кокаина. Она нанюхалась, а потом вколола раствор кокаина себе в вену... В сочетании со снотворным и спиртным это дало убийственный эффект.
   Благодаря транквилизаторам, Катя даже никакого горя не почувствовала. Только тупое удивление: неужели мама настолько любила папу, что не захотела жить без него? Но она ведь и так жила без него!
   Гарик потом объяснил ей, что мама, наверное, могла смириться с временной разлукой, но не с вечной. И не захотела жить в мире, где не было любимого.
   Гарик... Он умел говорить о любви. О своей любви - к Кате. И о любви других людей.
   Они стали любовниками через неделю после смерти папы. Гарик очень бережно отучал Катю от таблеток. Он так трогательно волновался за нее, что Кате пришлось отказаться от транквилизаторов. Хотя - не хотелось ужасно. Она ведь знала, что без транквилизаторов ее ждет ужасная боль утраты, и что даже любовь Гарика не сможет полностью заглушить эту боль.
   Они поженились на Крещенье, в самые морозы. Венчались в церкви. Платье у Кати было очень красивое. От Диора. А Гарик... Он был просто ослепителен! Он в буквальном смысле носил Катю на руках: от машины - до церкви, от церкви - до машины, от машины - до Дворца Бракосочетаний, и снова до машины, и от машины до подъезда... И всякий раз журналисты принимались истерически щелкать фотоаппаратами. И все сочли это невероятно романтичным.
   Катя просто умирала от счастья, когда Гарик обхватывал одной рукой - ее талию, а другой - подхватывал под колени, а затем - вскидывал вверх, и нес, прижимая к груди... Она прямо чувствовала, как воспаряет духом. И ей ужасно хотелось, чтобы все окружающие каким-то чудом исчезли, и они с Гариком оказались вдвоем, только вдвоем, и чтобы Гарик сорвал с нее это жесткое, шуршащее платье, и повалил ее - хоть на снег - и овладел бы ею со всей силой, со всем пылом... Скорее! Сейчас же!
   А как очаровательно Гарик смущался в церкви! Выглядел растерянным, как дитя. И все поглядывал на Шершунова, который был шафером и носил за ним венчальную корону. Или как там называется эта штука.
   За Катей корону носил Александр Девяткин. Его пригласил Гарик. Катя посматривала на Девяткина и посмеивалась: как она могла считать себя влюбленной в этого благородного старца? Он же весь в морщинах, почти лысый, зубы вставные! И наверняка уже импотент, раз мог предпочесть эту жирную курицу-жену - ей, юной красавице Кате!
   Но со стороны выглядела церемония здорово. Такие красивые жених и невеста. Такие видные свидетели: знаменитый актер и состоятельный бизнесмен - более чем символично! И все до единого цветные журнальчики, из тех, что пишут о жизни знаменитостей, поместили материал об их свадьбе. Катя потом скупила все эти журнальчики и сделала подшивку статей.
   Когда пришел момент обмениваться кольцами, у Гарика так задрожали руки, что он выронил кольцо. В толпе зашептались. Катя знала, что это - какой-то дурной знак... Пушкин тоже уронил кольцо, когда венчался с Натали. Но Катя, в отличие от Пушкина, не была суеверной. Она в церкви-то венчалась потому, что так теперь модно в высших кругах.
   Потом они ездили в свадебное путешествие... Которое на самом деле Кате ужасно не понравилось. Она согласилась с выбором Англии и прилегающих к ней стран только потому, что теперь это было более модно, чем банальные Италия или Франция. Но на самом деле она предпочла бы провести эти недели на каком-нибудь курорте, искупаться, позагорать, покушать тропических фруктов - не киснувших неделю в ящиках, как те, которые продают в Москве, а свежесорванных! А главное -- вдоволь позаниматься любовью... Кате совершенно не нравилось вставать каждый день ни свет ни заря и тащиться вслед за Гариком по холмам к очередному древнему замку или кельтскому каменному святилищу. Только покупка машины ее немного утешила. Катя всегда мечтала иметь "Роллс-Ройс".
   Появление горничной прервало поток Катиных воспоминаний.
   -- Ванна готова.
   Катя со вздохом слезла с диванчика и прошлепала в ванну. Пару часов в джакузи... Потом спуститься вниз, в доме расположился салон красоты, там и массажисты есть... Пусть разомнут ее как следует с апельсиновым маслом. Может, тогда меньше будут болеть мышцы. А потом - масочку, макияж, причесочку, маникюр... И можно отправляться в гости. Только вот к кому?
   Везет Гарику! У него столько друзей!
   А у нее... Приятельниц - до черта. И ни одной настоящей подруги.
   Наверное, все завидуют ей... Такой красивой, богатой и удачливой. Вот и не дружат. А теперь вдвойне завидовать должны! Ведь у нее есть Гарик.
   Любимый. Родной. Самый сладкий...
   Нежный мальчик с сапфировыми глазами.
   Вечный мальчик.
   Где он шляется, хотелось бы знать?
   Где он развлекается в то время, как жена умирает со скуки?!
  
   6.
   По дороге домой Варя купила журнал "Семь дней". С обложки на нее смотрело лицо Екатерины Горленко - ее сводной сестры. Варя присмотрела журнал еще вчера, но решила еще немного подумать, прежде чем разоряться на такую сумму - все-таки одиннадцать рублей за какую-то ерунду! А ведь журнал можно и в читальном зале библиотеки посмотреть... Но сегодня все-таки решилась купить. У нее уже хранились несколько старых, еще времен первого показа "Капитана Тампесты", вырезок из газет и журналов, где рассказывалось про Катю. А в этой новой статье была еще и фотография отца. Других его фотографий у Вари не было. Бабушка их все уничтожила после смерти мамы. Вырезала даже с групповых снимков. Да, не дай Бог, бабушка увидит журнал... Но не будет же она обыскивать прямо с порога Варину сумку? А потом его можно будет распотрошить и куда-нибудь запрятать эту несчастную статью.
   Варя часто думала: знает ли Катя о ее существовании? Наверное, нет, раз за все эти годы не предприняла попыток знакомства. Не может же быть, чтобы ее не интересовала старшая сестра! Ведь Варю-то интересует младшая! Да, должно быть, просто не знает. Отец берег ее от потрясений и не рассказывал ничего о своей первой семье... Может, он и сам пытался забыть? Бабушка всегда твердила Варе, что отец о ней и думать не желает, что ему она не нужна, потому что на маме он женился по расчету и если кому-то из них хотелось ребенка, то уж точно не ему! Бабушка всегда говорила, что отец - негодяй, каких еще поискать... И то не найдешь. И Варя верила ей. Хотя очень надеялась, что это не совсем так, что на самом деле во всем этом присутствует какая-то тайна. Впрочем, все брошенные дети, даже детдомовские, сочиняют себе такие романтические истории об изменниках-родителях. Лишь бы как-то оправдать и самим себе объяснить... Ведь не может же быть, что я просто так своему папе не нужна!
   Первый раз отцовскую фотографию Варя увидела в статье про киноактрису Марину Катенину, очень популярную в начале 90-х, рано и трагически умершую. Она была отцовской третьей женой. На одной из журнальных фотографий они сидели, обнявшись, и там же на заднем плане присутствовала Катя, еще совсем девочка. Катю на той фотографии Варя тоже увидела в первый раз, хотя всегда знала о ее существовании: о том, что у отца новая дочка, которую он любит, тогда как она, Варя, ему не нужна. Так бабушка говорила.
   Варя очень любила бабушку и старалась не огорчать, и потому ничего не сказала ей о своей единственной встрече с отцом, которая случилась незадолго до его смерти. Бабушка бы очень рассердилась. На то, что Варя не прогнала его с порога, а разрешила войти в дом. Но Варя просто не могла иначе поступить. Она почти не помнила отца: только какое-то смутное впечатление, светлое и яркое, вопреки всем бабушкиным рассказам, оставил он в ее детской душе, когда они расстались... И ей всегда очень хотелось пообщаться с ним. Составить о нем свое собственное представление. И когда он позвонил в дверь и на вопрос -- "Кто там?" -- как-то очень смущенно ответил -- "Горленко. Открой мне, Варя, я твой отец!", -- она не могла прогнать его, нет, не могла.
   К тому же он выглядел таким несчастным. Несчастным и старым. Совсем не тот блистательный красавец-обольститель, о котором рассказывала бабушка. В детстве Варя представляла себе отца кем-то вроде Паратова в исполнении Никиты Михалкова: с усами и в белом костюме. И даже была в глубине души разочарована, когда увидела на той фотографии, рядом с Мариной Катениной, вальяжного полноватого господина с самодовольным розовым лицом, без усов и в обычном темном костюме. А когда он пришел к ней домой - он был уже не розовый и не полный, и почти седой... Под глазами у него были мешки, выдававшие сердечника. Да и губы синеваты. Не верилось, что когда-то он мог разбивать сердца. Не верилось, что он - роковой злодей.
   Им даже нечего было особенно сказать друг другу... Ну уж Варе-то точно нечего было ему сказать. А потому она просто слушала. Они сидели друг против друга, в старых креслах, которые стояли здесь еще в те времена, когда он был женат на ее маме.
   -- Тебе, наверное, меня расписали, как Змея Горыныча? Ну, это почти правда... Я гнусно поступил с твоей матерью, Варя, и буду вечно раскаиваться в этом. Но тебя я очень любил. Всегда. Я следил за тобой... Бывало, сидел в машине возле твоей школы и смотрел на тебя. Я послал фотографа на твою свадьбу. Ты не заметила, что там было три фотографа: ваш студенческий, потом - от ЗАГСа, и еще - мой? У меня есть твои свадебные фотографии. Я все-все про тебя знаю. А тогда, в девяносто первом, это я бросил в ваш почтовый ящик конверт с долларами. Я попросил свою секретаршу написать: "От Сашиных друзей". Я знал, что иначе Александра Трофимовна не позволит тебе взять эти деньги.
   -- Спасибо, -- прошептала Варя, вспоминая, как выручили их с бабушкой эти деньги в тот ужасный, ужасный год...
   А они-то думали, что это и вправду скинулись ребята из Сашиного отделения!
   -- Не смей меня благодарить! - вскрикнул отец. -- Мне еще больнее от этого... Я мог бы столько сделать для тебя! Я должен был... Но вел себя, как трус и негодяй. У тебя не найдется валокордина? И водички - запить?
   Варя подошла и взяла его за руку. И пощупала пульс. Пульс его ей не понравился... И отец так жалобно смотрел на нее снизу вверх!
   -- Вам нужно обследоваться у хорошего кардиолога.
   -- Я знаю. А ты у меня умница... Доктор! - жалко улыбнулся отец.
   Варя вышла на кухню за водой и валокордином, которого, правда, у них не было, он слишком дорого стоил по нынешним временам, и бабушка капала себе валосердин. Когда вернулась - отец стоял возле застекленного книжного шкафа. Шкаф был открыт и в руках отец держал связку старых ключей - они копились много десятилетий в семье, от всех сундуков, вынесенных на помойку, даже от тех шкафов и комодов, которые были порублены на дрова еще в блокадном Ленинграде...
   -- Эти ключи, Варя... Я так хорошо их помню! Они - как символ этого дома. Своего рода герб. Ты не сердишься, что я их взял? Просто очень захотелось прикоснуться.
   -- Нет. Вот, выпейте...
   Он положил ключи на место и закрыл шкаф. Выпил капли и воду. Потом они еще некоторое время посидели, он расспрашивал по Гошку, Варя отвечала односложно. В общем, разговор не клеился. Потом он ушел.
   А дней через десять после этого Варя узнала, что он погиб. Бабушка тогда злорадствовала, потому что умер отец страшной смертью, сгорел в автомобиле вместе с шофером и охранниками. А Варе было его жаль. Но с бабушкой она не спорила. И не только потому, что не имела такой привычки - спорить с бабушкой, но еще и потому, что понимала: бабушка злорадствует по поводу гибели того молодого человека, который когда-то разбил сердце ее единственной дочери, а она, Варя, сожалеет о смерти человека старого и усталого, который и без того был болен... И который был к ней так ласков в их единственную встречу! А она не очень много видела в своей жизни ласки.
   Теперь вот у нее из родственников остались только бабушка, Гошка и Катя. Ну, и еще Барон. Своего сенбернара Варя очень любила и считала кровным родственником. Но на самом деле, наверное, Барон не считается, и Катя - тоже... Потому что она и знать не знает о том, что у нее есть сестра. А иначе - почему она до сих пор не объявилась?
  
   7.
   К счастью, Катя нашла-таки, чем ей занять вечер. А может быть, не к счастью, а к сожалению. Сидела бы лучше дома. Ну, поскучала бы. Ничего, не в первой. Зато не произошло бы всего этого... Кошмарного и непонятного. От чего впору с ума сойти. И она едва не сошла... А может быть, сошла? Да, возможно, она просто свихнулась и все произошедшее - галлюцинация? Может, это запоздалые последствия шока, пережитого из-за смерти родителей?
   А началось все с того, что Катя, обзванивая своих многочисленных приятельниц, наконец, нашла одну, которая могла придумать, чем занять вечер.
   Ляля Александрова, ее ровесница, четвертая по счету женушка одного из папиных знакомых, крупного бизнесмена, занимавшегося поставкой дерева за границу. Конечно, Катя немного презирала женушек и предпочитала общаться с дочками. Женушки, как правило, были низкого происхождения... Вроде той, из шахтерского поселка. И Ляля, хоть и была коренной москвичкой, по сути - не составляла исключения. Кажется, ее родители были тоже какими-то нищими: инженер и училка. И эта дегенератка не сразу поняла, что о таком родстве лучше не распространяться! В самом начале, когда она только-только вышла замуж за Александрова, Ляля даже рассказывала всем своим новым знакомым, какое у нее было замечательное детство, какие у нее чудесные родители и в частности - как они все вместе отдыхали на подмосковной турбазе в фанерных домиках... В фанерных домиках! Или ездили на море "дикарями", и папа тащил палатку, а мама - кастрюли! Ляля даже не сознавала, как это убого. И даже демонстрировала фотографии, где она и ее родители красовались одетыми в обычный советский ширпотреб. И ко всему прочему она гордилась своим умением экономить! Не понимая, что уважающий себя человек слова-то такого знать не должен. А если бы даже и пришлось экономить - должен был бы изо всех сил это скрывать и делать вид, что у него по-прежнему все о'кей. Потому что если с тобой что-то не о'кей, от тебя все сразу же отвернутся. Никто ни в чем не поможет, если только почувствует, что тебя постигла неудача. Неудачи надо скрывать, только тогда из них можно выкарабкаться. Ляля же ничего этого не понимала! И с гордостью рассказывала о том, как наладила хозяйство в доме мужа, уменьшила затраты... Хотя нормальные люди свои затраты всегда преувеличивают! И уж кто-то, а Александров меньше всего нуждался в экономии и уменьшении затрат на хозяйство! Уж у него-то все всегда было о'кей. Правда, его почему-то Ляленькины старания умиляли... Он даже рассказывал друзьям об ее очередных "экономических" подвигах! Старый дурак.
   Вообще, Катя испытывала инстинктивное, прирожденное отвращение к бедности. А уж те, кому приходилось экономить, были для нее вроде как и не совсем людьми. Тупая и отвратительная биомасса. Быдло. Покойный дедушка запрещал ей употреблять это слово... Но оно так верно характеризует всех этих... Которые вообще не понимают, что такое настоящая жизнь, не знают, как надо жить! Умение легко расставаться с деньгами - вот признак человека из высшего общества! О деньгах вообще стыдно даже задумываться. Человек, достойный уважения, никогда не знает точно, сколько стодолларовых бумажек у него в кошельке.
   В большинстве своем, женушки быстро адаптировались, переставали считать деньги, выдумывали себе новую биографию и вообще весьма умело притворялись... Но только не Ляля. Она для этого была слишком глупа. А старый муж слишком сильно любил ее (за что - непонятно, красотой она явно не блистала), и ничего не предпринимал для того, чтобы научить ее правильному поведению в обществе.
   Вообще-то, дочки и женушки составляли две несмешивающиеся группировки, и очень редко общались между собой, потому что все до единой дочки презирали женушек и считали их существами второго сорта (впрочем, наблюдалось и обратное явление: женушки питали отвращение к дочкам, потому что считали, что им слишком дешево все в жизни досталось - просто по праву рождения!). Катя вообще разделяла это отношение дочек к женушкам, но встречались частности: Ляля Александрова все-таки часто бывала у них в гостях, еще при папе, и Катя вынуждена была у них бывать... К тому же у Ляли действительно оказалась неплохая идея насчет того, как провести вечер. У нее было куплено два билета в модную ныне "Геликон-оперу", на новый, модный и невероятно оригинальный оперный спектакль "Леди Макбет Мценского уезда". Ляля уже видела его один раз - "Ах, Катя, про оперные постановки Дмитрия Бертмана можно сказать "видел", их не только слушаешь, как обычно оперу, но и смотришь, это всегда так интересно!" - а теперь собиралась пойти с мужем. Но муж вынужден был срочно вылететь в Архангельск, там у него на деревообрабатывающем заводе что-то случилось. И теперь Ляля готова была предоставить один билет Кате.
   Конечно, Катя не слишком-то любила оперу. Но не пропадать же зря такому замечательному макияжу и укладке! И время так быстрее пройдет. К тому же выйти в свет всегда приятно. Тем более - в компании скромной толстушки Ляли. В компании женушек-фотомоделей Катя нигде и никогда не появлялась. Они были слишком красивы... И на них обращали больше внимания, чем на Катю. К сожалению, ни у одной на лбу не было написано: "нищая в пятом поколении, куплена с потрохами богатым бизнесменом". Они умели одеваться и выглядели почти как люди... В отличие от Ляли, которая ни красотой не блистала, ни одеваться не умела. И волосы завязывала в убогий хвостик. На ее фоне Катя всегда смотрелась великолепно! Особенно сегодня... Катя надела новое платье от Труссарди, новые лодочки из змеиной кожи, купленные в комплекте с такой же сумочкой. Коротенькая шубка из норки нежного кремового цвета чудесным образом гармонировала с цветом ее "Роллс-Ройса". Вообще-то сейчас норка не в моде, но эту шубу Катя приобрела из-за цвета. Цвета ее машины! Катя ехала и сама собой любовалась. Что бы не напялила на себя сегодня Ляля - все равно с Катей ей не сравниться!
   Лучше бы она никуда не ходила...
   Вообще, Катя так и не смогла простить Ляле этого вечера. Ведь если бы не эта идиотка с ее идиотской оперой, Катя вернулась бы из салона красоты прямо домой, поскучала у телевизора, потрепалась бы по телефону... И с ней не случилось бы ничего плохого!
   Конечно, во всем была виновата Ляля.
   Навязалась со своими билетами...
   И спектакль был дурацкий. Ляля все щебетала про "аллюзии" и "символическое значение", но эти ее пояснения только запутали Катю. И все-таки первое действие Катя хоть и с трудом, но высидела, сама удивляясь своему мужеству. Хотя конечно, как бы она выглядела в глазах всех этих снобов, если бы сбежала прямо посреди первого действия... Они могли бы подумать, что она примитивна, не чувствует музыки и не понимает происходящего на сцене. Кате не хотелось, чтобы о ней так думали. Ведь остальные-то не разбегались, хотя многие из них откровенно скучали, а некоторые мужчины даже дремали. Конечно, были в театре и другие, кто сидел вытянув шеи, выпучив глаза и растянув рты в дурацкой восторженной улыбке. Они же и аплодировали громче всех. И, похоже, не притворялись. Им нравилось! Но, как правило, эти придурки сидели на худших местах. И были одеты слишком плохо, чтобы для Кати могло иметь какое-то значение их мнение... И все-таки перед ними ей тоже не хотелось выглядеть полной дурой. Ведь на самом-то деле она дурой не была! Она куда умнее их всех, раз приехала на "Роллс-Ройсе", в платье от Труссарди. Просто спектакль дурацкий... И все-таки уйти прямо посреди действия было нельзя.
   А в антракте они пошли в ресторанчик - в "Геликоне" вместо буфета был славненький ресторанчик - и, что особенно приятно, сюда по материальным соображениям не могли проникнуть те, кто сидел на худших местах и смотрел на сцену с восторженной улыбкой. Катю это порадовало: наконец-то справедливость установлена! Катя специально ела не торопясь, и когда прозвучал звонок, заявила, что предпочитает немного опоздать... А сама сбежала, как девчонка со скучного урока!
   Может, если бы она не сбежала, а осталась с Лялей, ничего бы и не случилось... Или все равно случилось бы? Господи, знать бы, где упадешь, можно было бы подстелить целый воз соломы!
   Когда она вышла из театра, уже стемнело, и похолодало, по асфальту мела поземка. Пока Катя ковыляла к машине по скользкому от ледяной корки асфальту, у нее страшно замерзли ноги в тонких колготках и туфельках, которыми Кате так хотелось похвастаться перед Лялей (а эта дура Ляля, кажется, и не заметила Катиных туфелек и сумочки, она вообще только на сцену смотрела и все говорила об этом Бертмане, который ставил спектакли в "Геликон-опере" - может, он ее любовник? Надо Александрову намекнуть...), и непокрытая голова тоже замерзла (но нельзя же было портить такую классную укладку!). Сейчас Катя только и мечтала - скорее приехать домой, залезть в горячую воду и сидеть там, попивая коньячок... Мерзавка горничная уже ушла, а то можно было бы заставить ее сварить глинтвейн. Чего там варить-то - вино, сок, фрукты, пряности, немного рома! Авось справилась бы, хоть это и не входит в ее обязанности, еду вообще-то кухака готовить должна, но глинтвейн -- не еда, и горничная должна была бы его приготовить, если не хотела вылететь с работы... Правда, эта корова все равно уже отправилась домой. У нее двое детей и никакого мужа! Жалкое создание. Но и без глинтвейна, одним коньяком тоже вполне можно обойтись. Лишь бы скорее добраться до ванны.
   Катя шла к своему кремовому "Роллс-Ройсу", внимательно глядя себе под ноги, и мечтала о горячей воде, об аромате и маслянистом привкусе хорошего коньяка, о том, как заберется в постель и врубит телек, наверняка по кабельному что-нибудь приятное покажут.
   А он ждал ее у машины... Этот странный тип. Священник. Кате хотелось завыть в голос, когда она вспоминала все это... Пока он бормотал свои странные угрозы, Катя успела очень хорошо разглядеть его лицо, но по-настоящему привлек ее внимание крест: тускло поблескивало старое золото, багровым огнем мерцали пять огромных аметистов. Если бы этот священник подошел к ней не с угрозами, а попросить милостыню, как она сначала подумала, Катя наверняка бы предложила ему продать крест. Из этих аметистов можно было бы сделать роскошный набор: серьги, кулон, кольцо и браслет, в золоте, в окружении мелких бриллиантов... И с вечерним платьем в тон камней... Все бы просто умели от зависти!
   Но странный священник - нищий с драгоценностью на груди! - не просил милостыню, а угрожал Кате.
   А теперь к тому же оказалось, что этот священник уже двое суток, как мертв.
   И умер такой страшной смертью...
   Мертвец!
   К ней подходил мертвец!
   И требовал от нее отдать то, что отец оставил лично ей!
   Отдать - не то и ей придется умереть...
   Пока Катя ехала к дому и с упоением строила планы мести, пока она еще не видела этой ужасной телепередачи и не знала, что священник мертв, она все время думала - чего хотел от нее сумасшедший шантажист, чего такого оставил ей отец, что мог бы хотеть получить от нее священник? Откуда вообще этот священник мог знать ее отца? Какие дела могли быть у папы со священником? Кажется, этот псих делал особый упор на том, что вожделенный для него предмет папа оставил "лично ей". Но папа все завещал ей и только ей! Все свое состояние! Все движимое и недвижимое имущество!
   Катя плакала, глядя на разбитый телефон. Сначала она собиралась рассказать все Гарику, посоветоваться с Шершуновым... Но это было до того, как она узнала, что священник уже двое суток мертв... Теперь она ничего не могла рассказать Шершунову! Уж кто-кто, а он точно в привидений не верит. И в ходячих мертвецов - тоже. И решит, что Катя свихнулась.
   А может, милиционеры ошиблись? Может, его убили сразу после того, как он пристал к Кате? Хотя бы ради этого замечательного креста!
   Но репортаж о нахождении трупа священника был сделан сегодня в полдень...
   Тело снимали при свете дня!
   Он лежал скорчившись, в луже крови, а вокруг - лопаты и метлы. Сквозь грязное окно сочился свет... Дневной свет! Он освещал бледное, обескровленное лицо, руку со скрюченными пальцами...
   А ведь священник подошел к Кате поздним вечером. Было совсем темно и в голубоватом свете фонарей его лицо выглядело мертвенно-бледным. Как, впрочем, и все лица - в голубоватом свете фонарей! Но, в отличие от всех, священник действительно был мертв.
   Мертв.
   Катя бросилась в столовую - там тоже был телефон! - и принялась судорожно набирать номер Гарикова мобильника. Можно и не посвящать его в подробности... Не рассказывать, что священник оказался мертвецом. Можно вообще ничего не рассказывать! Просто потребовать, чтобы он все бросил и приехал домой. Пусть немедленно возвращается! Ей плохо и страшно!
   Пока Катя тыкала наманикюренным пальцем в кнопки, она представляла, какую истерику закатит сейчас мужу, как будет кричать, визжать, рыдать, изливая на него свой страх и свое напряжение... И вздрогнула когда услышала, как в прихожей запищал мобильник. Она дернулась было, но ей не хотелось класть трубку, потому что она слышала длинные гудки и ждала, что вот сейчас Гарик ответит ей... Мобильник в прихожей настойчиво верещал. Кому-то очень не терпелось с ней поговорить. Она опустила трубку телефона на рычаг, побежала в прихожую... Но мобильник больше не звонил. Катя хотела вернуться к телефону и позвонить снова... Как вдруг ее осенило. Она быстро прощупала карманы Гариковой куртки - той, в которой он вчера выходил на улицу.
   Так и есть! Он забыл этот чертов мобильник в кармане куртки! Сегодня было холодно и Гарик надел дубленку.
   Чертов кретин! Он забыл мобильник! И где теперь его искать? Катя даже не знала, куда он поехал! Она не знала, как зовут его друзей! Она...
   В сущности, она очень мало знала о своем муже. Это не мешало ей любить Гарика, но являлось серьезным препятствием для того, чтобы немедленно позвать его на помощь - сейчас когда ей так плохо.
   И вот тут ей стало по-настоящему страшно. То, что было до сего момента - это еще не был страх... Вернее, это был страх. Всего лишь страх. А теперь Катя испытывала УЖАС!
   Катя сорвала с вешалки куртку и некоторое время остервенело пинала ее ногами.
   Потом с размаху села на нее и тихо заплакала.
   Кате очень хотелось кричать и визжать, и рыдать, но в квартире она была одна, так что закатывать истерику было бессмысленно. Вместо этого Катя встала, повесила кутку на место и прошла в кладовку, где все еще лежали чемоданы, с которыми приехала из Франции мама. Покопалась в одном из них и достала баночку с кругленькими красненькими таблеточками. Мамино снотворное... Катя проглотила одну. Потом еще одну. А мама принимала сразу шесть. Катя подумала - и взяла флакон к себе в комнату. Можно спрятать его в гардеробной, в сапоге... Там никто не найдет. А ей еще может пригодиться. Вдруг, двух таблеток окажется мало? Они же такие крохотные.
   Двух таблеток оказалось вполне достаточно.
   Катя почувствовала сонливость, когда стягивала с себя платье. Она рухнула в постель, даже не смыв косметику, не сняв белья и колготок. И заснула крепко-крепко. Совсем без снов.
  
   Глава II.
  
   1.
   Катя Горленко еще не знала, что случившееся с ней в тот темный и холодный мартовский вечер, - только начало кошмара.
   Целых шесть дней после того кошмарного вечера она прожила совершенно спокойно. Конечно, иногда вспоминала с содоганием о случившемся... Но Гарик, которому она все-таки рассказала на утро все, абсолютно все, что с ней случилось, -- Гарик повел настоящий сеанс психоанализа и убедил Катю в том, что ей почудилось. Допусим, к ней подходил какой-то священник и требовал от нее что-то из наследства ее отца... Но это ведь не удивительно: только что вышел номер "Семи дней", в котором Катя сфотографирована рядом с своей машиной и в своих роскошных апартаментах! Понятно, что она богата, что покойный отец оставил ей значительное состояние. Вот священник и решил поживиться. А сходство его с тем убитым священником... Возможно, Кате просто почудилось.
   -- Что же я, по-твоему, схожу с ума? - взвизгнула Катя. - Мне уже всякая дрянь чудится?
   -- Ну, что ты, Катюша, о чем ты говоришь! Это могло быть обычной реакцией на стресс. Тебе пришлось пережить такое потрясение... Смерть обоих родителей. Причем - так неожиданно. И совсем недавно. В тебе давно копилось напряжение. А сейчас - прорвалось в такой... Неожиданной форме. Это бывает, Катя. Так организм пытается избавиться от стресса. Ты ведь, когда так испугалась, наверное, плакала, да? А ведь последние месяцы ты совсем не плакала. Наверное, ты на самом деле нуждалась в том, чтобы поплакать, покричать. Вот твой мозг и устроил тебе мини-стресс, чтобы вывести тебя из состояния большого стресса. И еще хорошо, что это произошло именно так! У людей не таких тонких и высокоразвитых, как ты, мозг не успевает вовремя среагировать и помочь организму... м-м-м... выпустить накопившийся пар. И организм взрывается, как раскаленный котел. Инфаркты и инсульты чаще всего случаются не в самый момент стресса, а через несколько месяцев, когда внешне человек успокоится. А еще на нервной почве может развиться рак или диабет. И все из-за того, что организм не получил постстрессовой разрядки.
   Гарик говорил так разумно, так рассудительно, так ласково! Его синие глаза чудесно светились, а в уголках рта вспыхивали ямочки, словно от сдерживаемого смеха. И Катя решила, что его доводы вполне логичны. И приняла их полностью. Просто потому, что так для нее было проще и удобнее.
   А еще Гарик порекомендовал ей некоторое время попить успокоительные и антидепрессанты. Провести лекарственную терапию стресса.
   -- Только не время от времени, как ты обычно пьешь таблетки, а одним сплошным лечебным курсом. Три недели попьешь, а потом сразу бросишь. На ночь - снотворные, днем - антидепрессанты. Кажется, у твоей мамы были все нужные таблетки... Мы можем, конечно, обратиться к врачу, но зачем тратить на это время?
   Катя согласилась, что время на врача действительно тратить незачем. И стала уже открыто принимать амфетамины и барбитураты. Привыкнуть к ним она не боялась: ведь мама пила таблетки несколько лет, прежде чем привыкла, а Катя пропьет только один курс, причем - под наблюдением Гарика.
   Шесть дней Катя засыпала с помощью таблеток и просыпалась с помощью таблеток, и чувствовала себя замечательно, потому что ночью спала крепко и без сновидений, а днем чувствовала себя бодрой, уверенной и легкой, хотя, конечно, не без ощущения тумана в голове, но это ощущение ей было хорошо знакомо - она и раньше пила амфетамины - и ей это даже нравилось. К тому же, благодаря этому ощущению тумана в голове и некоторой нереальности всего окружающего, Катя избавилась от мыслей о мертвом священнике и от страха перед ним. А когда страх вдруг пробуждался в ее душе, а воспоминание становилось очень ярким - Катя глотала очередную таблетку, и ей становилось хорошо, очень хорошо, просто замечательно! Даже вечное отсутствие Гарика в те дни куда как меньше ее раздражало. Ее вообще ничего не раздражало. Она стала такой милой и беспечной...
   Но на седьмой день кошмар повторился. Вернее, на седьмой вечер, когда Катя в компании трех подружек отправилась в итальянский ресторан. Вообще-то Катя следила за фигурой, но иногда устраивала себе такие "обжорные дни", для разгрузки нервной системы, к тому же местечко было новое и модное, да и компания подобралась неплохая, ни одной "женушки", все только "дочки", Катя общалась с ними с самого детства, когда-то они все вместе ездили в Коктебель и там Катя впервые попробовала травку и впервые участвовала в групповом сексе, -- в общем, у них было много смешных воспоминаний, и встреча обещала быть приятной. Так вот, когда Катя с подружками оправилась в ресторан, а в ресторане зашла в туалет, чтобы, как говориться, "попудрить носик", к ней в туалете подошла мертвая старушка. Но сначала Катя, конечно, не поняла, что старушка мертва...
   Еще в процессе "припудривания носа", Катя заметила, что в туалете что-то уж слишком холодно. Чистый, ароматный туалет, как и полагается в дорогом заведении, но холод - лютый... Катя вышла из кабинки, посмотрела - так и есть: в туалете было окно и в данный момент оно было открыто! А на улице, между прочим, минус семь. Катя еще подумала, что нужно потребовать хозяина заведения и наскандалить. Как вдруг из соседней кабинки вышла старушка и направилась к ней с доброжелательной улыбкой.
   Высокого роста, очень прямая и очень бодрая старушка с живыми карими глазами, горбатым носом и пышными седыми кудрями, оттененными голубым шампунем. Бабуля была не по возрасту накрашена - у на щеках румяна, и на губах помада, и даже тональный крем присутствовал, весьма живописно скапливавшийся в морщинах... Одета она была вполне прилично - все вещи дорогие и иностранные - и светлая парка, и светлые же брючки, и яркий узорчатый шарфик в комплекте с перчаточками, которые бабуля почему-то не сняла даже во время пребывания в кабинке туалета... Не по возрасту, конечно, но это только на российский взгляд, а для американцев - самое оно. Но только это "самое оно" подходило для прогулки на свежем воздухе или похода по магазинам, но никак не для ресторана! Впрочем, внешний вид бабули - это мелочи. Всякие бабули встречаются в наше время. А вот то, что она произнесла своим низким, приятно грассирующим голосом с любезными интеллигентными интонациями... От этого Кате просто дурно стало! Хорошо еще, бабуля подошла к ней тогда, когда Катя уже "попудрила носик", а то неизвестно, как бы издерганный Катин организм отреагировал на очередное потрясение...
   -- Деточка, -- мягко сказала бабуля, -- вы помните того священника, который подходил к вам дня три назад, возле "Геликона"? Отца Виктора Арцыбашева? Так вот, он не смог выполнить свое обещание и придти к вам, потому что его уже закопали... И он перепоручил свою миссию мне. Вы уже обдумали то, что он вам сказал? Вы уже готовы отдать нам то, что оставил вам ваш папенька?
   От ужаса на Катю накатила волна дурноты, ее шатнуло и она вынуждена была ухватиться за край умывальника, чтобы не шлепнуться на пол. "Его уже зарыли"! "Отдать нам"! "НАМ"! Значит, священник был не один? Значит "их" - много?
   -- Нет еще? А зря... Часы уже поставлены и песочек сыплется... Скоро его совсем не станется. Песочка, -- с искренним сожалением в голосе продолжала старушка. -- И тогда вы ляжете в могилку рядом со своими папенькой и маменькой. А это было бы крайне печально. Такая молодая, красивая... Богатая, счастливая... Вам бы жить да жить.
   Катя хрипло застонала, колени у нее подкосились, руки заскользили по влажному краю раковины... И она все-таки села на пол. Старушка, глядя на нее сверху вниз, ободряюще улыбнулась:
   -- Ну, детка, не стоит так переживать! Правда, это ведь не стоит ни ваших нынешних тревог, ни тех страданий, которые предстоят вам, если вы не решитесь все-таки отдать нам то, что вам оставил папенька. И смерти вашей это совсем не стоит!
   -- Что... что вам нужно? - выдавила и себя Катя, умоляюще глядя на дверь: может, еще кому-нибудь из посетительниц ресторана приспичит "попудрить носик" и она зайдет сюда, и спасет Катю от кошмарной старушенции?
   -- Ай-ай, как не стыдно притворяться, деточка! - разочарованно покачала головой старушка. - Разве вам родители не говорили, что врать старшим очень нехорошо? Впрочем, возможно, они вам этого и не говорили... Чего уж от них ждать? Отец - вор и убийца. Мать - распутница и наркоманка.
   Катя замотала головой, пытаясь возразить: "нет, они вовсе не такие..." -- но не смогла произнести ни слова. Ровно как и опровергнуть обвинение во лжи.
   -- Ключик. Маленький металлический ключик. Вот что мне нужно. Отдай ключик, детка, и будешь жить спокойно и счастливо... А главное - долго и не больно! - и тут старуха расхохоталась, демонстрируя желтые от никотина зубы.
   Все, на что хватило Катиных сил, это - закрыть лицо ладонями, чтобы хоть как-то спрятаться от этого кошмара.
   А старуха, склонившись над ней и, овевая ее ароматами никотина и каких-то приторных духов, прошипела:
   -- Лучше бы ты отдала ключ мне... Тебе ведь все равно придется его отдать! А другие посланники могут оказаться куда как менее приятными, чем такая добрая и веселая бабуля, как я! Впрочем, твое дело... Мне-то что... Меня-то завтра-послезавтра кремируют... А ты - останешься... И за тобой придут... Говорю тебе, а тобой придут!
   Потом старуха отошла - Катя почувствовала это по удаляющемуся аромату духов и никотина - и Катя осторожно раздвинула пальцы, чтобы посмотреть... И увидела!
   Увидела, как бабка вылетает в раскрытое окно.
   В буквальном смысле вылетает!
   Чуть оперевшись рукой в яркой перчаточке на раму, бабуля без видимого усилия вспорхнула...
   И вывалилась в заоконную темноту.
   Бедная Катя так и не нашла в себе сил встать. Она сидела на мраморном полу, трясясь от холода, пока в туалет не заявилась одна из ее приятельниц - узнать, чего это Катя так долго не возвращается. При виде бледной и дрожащей Кати, приятельница подняла крик, прибежали охранник и официант... Потом Катю отпаивали коньяком, уговаривали разрешить пригласить к ней врача, а она отказывалась, утверждая, что ничего страшного не произошло, ей просто стало дурно. Приятельница предложила отвезти ее домой на своей машине и Катя с радостью согласилась. Всю дорогу Катя делала вид, будто дремлет, не желая отвечать на навязчивые вопросы относительно беременности. Катя знала, что она не беременна. Но отвечать отрицательно не хотела, потому что тогда ее ожидала новая порция вопросов на тему: "ах, что же с тобою случилось?".
  
   2.
   Александра Трофимовна очень любила гулять вдоль Москвы реки. Смотреть на воду. Правда, здешняя вода была какая-то не такая... Мутная, вся в радужных пятнах бензина. Но все-таки блеск и плеск побуждал приятные воспоминания о тех временах, когда все в жизни было хорошо и правильно.
   Александра Трофимовна выросла в огромной коммуналке на канале Грибоедова, где ее семье принадлежало целых две комнаты. Эта неслыханная роскошь объяснялась особыми заслугами дедушки Александры Трофимовны - тогда еще Шурочки Головиной, кудрявенькой, востроносенькой, серьезной Шурочки... Дедушка, сам -- врач и сын врача, -- еще в юные годы ушел в революцию, служил при дивизии Котовского, а после окончания Гражданской войны преподавал в Военно-медицинской академии. Там же преподавал и папа. А мама была учительницей музыки в школе. В общем, очень интеллигентная семья. Еще была бабушка, дочь адмирала, говорившая на трех языках. Когда-то в далеком 1904 году, она пришла на свидание в качестве "невесты" к политзаключенному, которому некому было носить передачи, потому что родители от него отреклись, а настоящей невесты у него не было... Многие интеллигентные девушки таким образом выражали поддержку революционной борьбы. А для бабушки это и вовсе было чем-то вроде авантюры. Попыткой убежать от скуки и рутины той светской жизни, в которую она погрузилась сразу после окончания гимназии. А потом случилась любовь и юная бабушка уехала за молодым дедушкой в ссылку, где они и обвенчались, презрев родительское проклятие грозного адмирала. Дедушку его родители потом простили. А бабушку - никогда. И она так и не знала, куда они делись после революции, и часто сокрушалась об этом... А дедушка и папа принимались дружно шипеть: "Тише, тише! Не надо об этом! Никому не нужно знать" - и маленькая Шурочка думала, что они так говорят из-за стыда за бабушку и ее контрреволюционную родню, и не понимала, что во времена ее детства и юности подобных родственников было уже попросту опасно иметь! Впрочем, каким-то образом им всем удалось избежать репрессивных ужасов тридцатых годов, и к началу Великой Отечественной они являли собой почти что кинематографический образчик счастливого советского семейства: бабушка и дедушка, папа и мама, две дочери, сын, зять, внучка...
   Шурочке было двадцать три, когда началась война. Она год как окончила Академию и работала в больнице помощником хирурга. Она была замужем - очень счастливо, по большой любви - и муж ее был прекрасным человеком, и тоже врачом... А дочке Олечке только что исполнилось полтора года. Шурочку, ее мужа Пашу и ее отца Трофима Георгиевича, призвали уже в начале июля. Правда, первым отправили Пашу, а Шурочку с отцом - обоих вместе, в санитарном поезде. Восемнадцатилетняя сестра Варя, окончившая первый курс Военно-Медицинской Академии на одни пятерки, ушла на фронт добровольцем. В Ленинграде остались дедушка с бабушкой и мама, и пятнадцатилетний братик Костя. Когда Шурочка покидала Ленинград и прощалась со своими, она была уверена, что это совсем не надолго, что советская армия моментально справится с подлым захватчиком и все вернется на круги своя. Но разлука оказалась долгой, а с большинством родных - и вовсе вечной.
   Сестра Варя погибла в феврале 1942 года. Александра Трофимовна узнала об этом месяц спустя, когда ее наконец нашло письмо Вариного сослуживца, доктора Васнецова.
   Муж Паша погиб под Сталинградом, в октябре 1942 года. Александра Трофимовна узнала об этом три месяца спустя, когда командир части, где служил Паша, наконец решил ответить на все ее письма, адресованные Паше и не находившие адресата...
   Из Ленинграда Александра Трофимовна получила всего одно письмо, в котором мама извещала ее, что Олечка эвакуировалась с детским садиком. А дальше была тишина... Александра Трофимовна слала и слала письма, но ответа не получала. И отец, все еще ездивший с тем санитарным поездом, тоже не получал ответа ни от кого, кроме самой Александры Трофимовны. И временами Александра Трофимовна подозревала худшее, но этим худшим было - попадание бомбы в их красивый красный дом на канале Грибоедова. Но никак не то, что случилось на самом деле... Впрочем, об истинном положении ленинградцев во время блокады, на фронте в первые годы войны никто и не знал. Ровно как не знала ее юная подружка Софочка Шефтель о судьбе своих родных, оставшихся в Харькове. С момента освобождения Харькова советскими войсками Софочка принялась писать своим многочисленным родственникам, своим соседям и друзьям, -- но и ей никто не отвечал! А на территориях, освобожденных от немцев, они видели столько примеров немецких зверств по отношению к военнопленным и "расово неполноценным"... Но Софочка старалась не отчаиваться. Она продолжала надеяться - на то, что они слишком быстро движутся к границам СССР, преследуя отступающего врага, и письма просто не успевают их догонять! Правда, письма из Москвы, от мамы Веры Кожиной, еще одной фронтовой подруги Александры Трофимовны, почему-то приходили регулярно.
   Александра Трофимовна вернулась в Ленинград в октябре 1945 года. И то с трудом вырвалась, ее хотели оставить начальствовать в госпитале в восточной зоне оккупации, но тут уже Александра Трофимовна проявила свою знаменитую твердость характера и заявила, что ей необходим хотя бы отпуск: встретиться с отцом, узнать о родных, найти дочь. И ей пошли на встречу. Могли бы приказать - и осталась бы... Но, наверное, пожалели. Хоть и Герой Советского Союза, но все-таки - женщина. Мать. Да еще и ленинградка. Тот большой начальник, перед которым Александра Трофимовна делала свое решительное заявление о необходимости отпуска, тоже был ленинградцем. У него тоже во время блокады умерли мать и невестка, и сын на фронте погиб, остались только жена да маленькая внучка, которых, к счастью, смогли эвакуировать из города в феврале 1942 года. Его тоже с нетерпением ждали дома... И ему тоже очень хотелось хотя бы в отпуск. Самому себе отпуска он дать никак не мог, но судьба Александры Трофимовны была в его руках. И он отпустил ее. Не в отпуск, а совсем. Преподавать в Военно-Медицинской академии.
   Вера и Софочка уехали раньше, еще в начале лета. При прощании было много слез (пролитых Верой сразу за троих прощающихся) и обещаний непременно встретиться. В записной книжке Александры Трофимовны появились два новых адреса: в Москве и в Харькове.
   Софочка, уезжая, выглядела задумчивой и отрешенной, и Вера снова и снова повторяла ей: "если что - немедленно приезжай в Москву, поселишься у меня, мама будет только рада, работу найдем"... Александре Трофимовне было очень больно слушать этот ласковый щебет. "Если что"... Если всех Софочкиных родных немцы убили. Если ее никто дома не ждет. Если ей совсем не к кому возвращаться.
   Счастливая Вера! У нее была - одна мама. И осталась - мама... Ждет дочку, свечки у иконы зажигает. Вера как-то призналась стыдливо, что мама у нее "несознательная", в Бога до сих пор верует, иконы в доме держит. Но Александра Трофимовна завидовала ей до боли. Пусть несознательная - но все-таки мама... Все-таки ждет. Их с отцом в Ленинграде никто не ждал. Хотя - если уж так посмотреть, то они с отцом все-таки были - двое! И еще маленькая Олечка где-то, в эвакуации, в Узбекистане. То есть, целых три члена семьи! Почти - целая семья. А вот Софочка не получила ответа ни на один свой запрос. И никто из соседей не ответил на ее письма... Возможно, все дело в том, что почта еще не налажена как следует. Но почему тогда Александра Трофимовна так легко списалась с отцом в Будапеште, а Вера - с матерью в Москве? Софочка постоянно твердила, что готова ко всему, готова к самому худшему, что она достаточно видела за пять лет войны и все-все понимает... Но на самом-то деле искорка надежды жила в ее душе - так же, как и в душе Александры Трофимовны. А может, кто-нибудь все-таки жив? Александра Трофимовна знала, что это невозможно, но продолжала надеяться. Значит, и Софочка тоже надеялась. Человеку свойственно надеяться до конца.
   Когда Александра Трофимовна приехала в Ленинград, какая-никакая, а все-таки радость ее ждала: отец вернулся раньше и родные комнаты встретила ее не гулкой пыльной пустотой, а некоторым подобием обжитого уюта. Мебели и книг совсем не осталось - все сожгли в ту первую страшную зиму - даже кровати порубили, и отец устроил на полу два "гнезда" из матрасов и старых пальто. Одежду, пригодную для носки, развесили по стенам на самодельных вешалках.
   И еще часы уцелели. Это было так странно... Они все еще шли и были на удивление точны. Старинные часы, которые висели еще в приемной у прадеда Александры Трофимовны. Отец сказал, что нашел их заросшими пылью, аккуратно вычистил, завел ключом, -- который так и пролежал внутри корпуса, с тех пор, как часы завели в последний раз, -- и они пошли, и начали отбивать время мелодично и нежно, как и раньше, как и до войны... Как до Революции, как еще в прошлом веке!
   Александра Трофимовна сидела на матрасе, смотрела на изящные стрелки, переползающие от одной золотой римской цифры к другой... И вспоминала. Перед ее широко распахнутыми, невидящими глазами словно и воздуха материализовывались книжный шкаф со множеством кожаных, плюшевых и матерчатых корешков, гардероб, резной буфет с фигурками из саксонского фарфора (они-то куда делись?), круглый стол, стулья... Вот в этой половине комнаты жили дед и бабушка, а за японской ширмой - Коля и Варя. А в соседней - папа с мамой и Шурочка, а потом и эту комнату тоже перегородили шкафом, и за шкафом у окна поставили Пашин письменный стол, и там же стоял диван, на котором они спали, а позже встала Олечкина кроватка.
   Ничего не осталось. Ничего и никого. Только тряпье каким-то образом уцелело - наверное, никому не понадобилось - одежда, покрывала с кроватей, постельное белье, полотенца, поблекшие и пыльные занавески... Даже альбомы с фотографиями исчезли. Их Александре Трофимовне изо всех вещей было жальче всего. Сейчас ей частенько казалось, что она не помнит родных лиц... Не помнит!
   В их коммунальной квартире все соседи были - новые. И все - довольно славные. Как-то так повезло, что эту квартиру заселили сплошь фронтовиками. И все они легко и быстро нашли общий язык. Трофима Георгиевича все без исключения уважали и даже любили - правда, почтительно и, как говорится, "на расстоянии". Да и Александру Трофимовну - тоже уважали, хотя ее не любили, слишком уж она была молчалива и неприветлива.
   Александра Трофимовна ходила в домоуправление, рылась в старых домовых книгах, нашла запись о смерти Коли, деда и бабушки: все трое - в декабре 1941 года. А вот про маму ничего не было. И снова появилась надежда... Правда, слабенькая, но все-таки надежда. Но и эта надежда рухнула в тот день, когда в их квартире появился один-единственный "старый" жилец, уцелевший в блокаду... Этот жилец теперь обитал совсем в другом месте - в детском доме на Васильевском острове.
   Костя Городищев. Александра Трофимовна запомнила его совсем еще ребеночком, мелким, вихрастым и веснушчатым, радостно гоняющим по длинному-предлинному коридору на больших конторских счетах своего деда. Теперь Косте было тринадцать. Очень высокий и очень тонкий подросток, волосы сострижены машинкой, веснушки тоже куда-то пропали... И глаза - не детские. Старые глаза. Он был рассудительным и серьезным. И очень спокойным. Спокойно рассказал, как в первую зиму умерли его дед и младшая сестра. Как получили похоронку на отца. Как они с мамой выживали изо всех сил... И выжили. Но в прошлом году мама умела "от сердца". И Костю определили в детский дом.
   Так же спокойно и невозмутимо, как о своих родных, он рассказал обо всех стальных соседях. Как они умирали один за другим. И как их сносили в храм Спаса На Крови, во время войны превращенный из овощехранилища в морг.
   Костя рассказал Александре Трофимовне, что ее мама, которую он почтительно называл "Марь-Николавна", крепилась долго. Даже после того, как она отвезла на детских (Олиных!) саночках вверх по каналу, к нарядному мозаичному храму, завернутые в простыни тела сына, свекра и свекрови, -- даже после этого она оставалась активной, бодрой, сильной, призывала не падать духом, заботилась о соседях... А вот когда пришла похоронка на Варю, в марте 1942 года, - она сломалась. Легла и больше не вставала. И даже не ела. Когда ее нашли мертвой, рядом с матрасом обнаружили старую жестянку из-под печенья с изображением кремля... В ней лежали ссохшиеся кусочки хлеба. Драгоценного хлеба. Костя и его мама завернули Марию Николаевну в парадную кружевную скатерть и отвезли к Спасу На Крови. К тому времени ни у кого уже не было сил на такие походы, они просто выносили мертвых из подъезда и клали на тротуаре, и их забирали похоронные команды... Но для Марии Николаевны они считали своим долгом сделать это последнее усилие. Хоть так отблагодарить ее за все добро. Чтобы хоть на улице не лежала.
   И еще одно благодеяние сделал Костя: уже не для мертвой, а для оставшихся живых. Ведь он надеялся, что хоть кто-то придет домой с этой войны... Хоть кто-то! Из каждой опустевшей комнаты он выносил и складывал у себя шкатулки и альбомы с фотографиями. Он сохранил их все. И даже после смерти матери забрал с собой в детский дом. У него был там свой маленький шкафчик, и он его чуть ли не до половины заполнил чужими фотографиями. И никто над ним не смеялся. Никто. Его даже уважали за то, что он догадался это сделать...
   Костя был рад переложить миссию хранителя фотографий на плечи Александры Трофимовны и однажды привез целую тачку, нагруженную альбомами. Везти ту неудобную тачку с Васильевского острова -- к ним, на канал Грибоедова, Косте помог приятель. Александра Трофимовна была счастлива безгранично и все совала мальчишкам банку с тушенкой, только что полученную отцом, но они нашли в себе силы отказаться. Потом она позвала Костю жить к ним... Не то, чтобы ей очень хотелось взять на себя заботу о чужом осиротевшем ребенке, но она сочла это своим долгом. Все-таки он был - сосед. Все-таки - из прошлой, счастливой жизни. Но Костя снова отказался. Их с другом обещали принять в Нахимовское училище. Они этого ждали и хотели.
   Костя привез Александре Трофимовне не только фотографии их семьи, но и все соседские, и даже вырванный из рамы живописный портрет какой-то красавицы с пышной прической - Александра Трофимовна в недоумением узнала, что этот портрет был обнаружен в комнате их местного алкоголика, инвалида дяди Сережи, когда тот перестал выходить и своей комнаты и соседи заподозрили худшее. Оказывается, у дяди Сережи вообще было много интересных вещей: красивая шпага, два белогвардейских мундира, причем один - парадный и с полным набором орденов, включая Георгиевский крест, и еще был парабеллум, и целая пачка приглашений на балы и благотворительные концерты, и множество пожелтевших писем на иностранном языке, которые пошли на растопку соседской печки... Александра Трофимовна выслушала это все с большим удивлением. Она запомнила дядю Сережу вечно пьяным, вечно скандалящим, грязноватым и на вид - совсем не интеллигентным человеком. А в альбоме, принадлежавшем дяде Сереже, она обнаружила целый ряд фотографий, на которых дядя Сережа представал сначала - кадетом, потом - молоденьким офицером, а потом - поручиком в орденах. И не только у дяди Сережи - у других соседей тоже были свои семейные тайны, открывавшиеся Александре Трофимовне на старых фотографиях из чудом сохранившихся альбомов!
   Отец позже перебрал все эти фотографии и половину уничтожил со словами:
   -- Еще не хватало, чтобы их всех приняли за наших родственников! Ты хоть представляешь, что за такое родство мы можем получить?! Нам своего собственного дедушки-адмирала хватает!
   Александра Трофимовна согласилась... Но ей было грустно смотреть, как горят наклеенные на картон, поблекшие снимки. Ведь эти фотографии - сохранились несмотря ни на что. А люди - нет.
   После войны Трофим Георгиевич вернулся к преподаванию, а Александра Трофимовна - в больницу, хирургом. Писала диссертацию о резекции желчного пузыря. И искала свою дочь... Оказалось - совсем не просто вернуть себе ребенка, которого в 1941 году эвакуировали с детским садиком!
   Александра Трофимовна искала дочь долгие три года. Эти три года показались ей гораздо дольше, чем военные - пять, потому что за всю войну ей как-то некогда было оглянуться, задуматься, заскучать о ребенке... А теперь - скучала страшно, плакала по ночам, а иной раз даже днем так к сердцу подступало, что завыть хотелось. Олечка - маленькая, кругленькая, синеглазая, чудесный запах детской кожи и волос - Александра Трофимовна тосковала по ней уже не только душевно, но и физически: так хотелось схватить, обнять, почувствовать губами, услышать голос... Ведь она уже говорит! Ведь ей уже... шесть, семь, восемь! Каждый год, который Александра Трофимовна прожила в разлуке с дочерью, она отмечала день ее рождения с все усугубляющейся печалью и отчаянием. Во время войны еще было не так страшно, ведь она была уверена: дочка в безопасности, с добрыми и заботливыми людьми. Но после войны она узнала, что поезд, на котором везли тех детсадовцев, был разбомблен, часть детей погибла, часть была ранена и их отвезли в ближайшую поселковую больницу, а еще часть продолжала путь... Кое-кого родителям вернули, но они были слишком малы, чтобы помнить, что произошло с Олей Головиной, а сопровождавшая их воспитательница была контужена и очень смутно помнила все произошедшее. Но ей казалось, что погибли четыре мальчика, что не было среди погибших девочек, а значит - Оля была где-то, живая... Если не умерла в той поселковой больнице от ран. Если не умерла от голода за пять лет войны... И за два послевоенных голодных года! Александра Трофимовна и в то село ездила, расспрашивала, но записей не сохранилось и никто не помнил ее Олю. А детей перевезли в город, в детский дом. Пришлось искать тот детский дом... И все это - без отрыва от рабочего процесса!
   Оля нашлась в 1948 году. Она жила в Алма-Ате, под собственной, кстати фамилией. Она совершенно не помнила ни отца, ни мать, -- вообще никого. Что, впрочем, не удивительно, ведь ей было только полтора года, когда они расстались. Оля была очень счастлива обрести такую замечательную маму - Героя Советского Союза - и такого замечательного дедушку. Она изо всех сил старалась им понравиться. Старалась быть хорошей. Кажется, Оля так по-настоящему и не поняла, что вот эти люди - ее родные, рядом с которыми можно расслабиться, вести себя свободно, не стараться, не притворяться. Она играла роль хорошей девочки - всю свою жизнь. И непослушание проявила один только раз... Когда влюбилась в этого подонка Горленко.
   К тому времени они уже жили в Москве.
   Переехали в 1958 году, когда Трофиму Георгиевичу предложили кафедру в Первом Медицинском Институте. И Александра Георгиевна поехала с ним. Ей тоже предложили место в клинике при Первом Медицинском, и там она прославилась, как лучший специалист по желчным пузырям и желчевыводящим протокам, было у нее какое-то чутье на камни и на то, стоит ли резать полностью или только иссечь часть органа. Им сразу дали две большие комнаты в трехкомнатной квартире, -- что-то вроде маленькой коммуналки, рассчитанной всего на две семьи. Новые соседи оказались на редкость неприятными людьми, но Александра Трофимовна быстренько их укротила. Она многому научилась на фронте... В том числе матерщине и рукоприкладству. Правда, прибегать к этим экстренным мерам старалась в отсутствие отца и дочери. Они бы этого просто не перенесли! Интеллигентный скромный папа, застенчивая Оля... Иногда они казались Александре Трофимовне людьми несколько не от мира сего. Они оба были благородны и наивны, и так уязвимы, что Александре Трофимовне порой становилось страшно за них. И, как показало будущее, не зря она боялась.
   Оля выросла девушкой робкой и застенчивой. И она была некрасива. Не понятно, в кого: Александра Трофимовна была далеко не дурнушкой, а покойный Паша - и вовсе красавец! Оля была похожа на них обоих, но при этом, казалось, собрала в себе все внешние недостатки. Только глаза у нее были хороши, да голос. А этого было по нынешним временам маловато! Хотя, наверное, этого было бы маловато в любые времена. Если бы еще она была побойчее или хотя бы поумнее! Но Оля, в придачу к робости, никогда звезд с неба не хватала, и Александра Трофимовна, несмотря на все материнское обожание - а любила она дочь безумно, любила ревниво и эгоистично! -- все равно очень явственно это осознавала.
   Выучившись в медицинском на стоматолога, Оля пошла работать в поликлинику. В студенческую поликлинику при Московском Государственном Институте Нефти и Газа имени Губкина. И именно там в 1965 году она познакомилась с Андреем Горленко. Можно сказать, их роман начался в зубоврачебном кресле. Не очень-то романтично... Но для Оли это было первой любовью и ей романтичным казалось все.
   А для Горленко это было чистым расчетом и ничем более.
   Андрей Горленко был типичным для тех времен карьеристом. Он просчитывал каждый свой шаг. Родился на Севере, в поселке нефтяников, успел побывать во главе комсомольской организации школы, после десятого класса два года проработал на заводе, потому что это давало преимущество при поступлении, затем поступил в столичный ВУЗ, здесь так же прослыл активным комсомольцем, а на пятом курсе, будучи статным и румяным красавцем двадцати четырех лет от роду, неожиданно "влюбился" в москвичку Олю, которая была старше его на три с половиной года!
   Они казались очень странной парой... Он - такой большой, яркий и шумный. Она - такая маленькая, невзрачная и тихая. И Александра Трофимовна уже тогда была уверена, что Горленко просто очень хочется остаться в Москве. Она и Оле говорила об этом. Но Оля, разумеется, не слушала. Это была ее первая любовь. В таком-то возрасте! Александра Трофимовна всегда была уверена, что дочь останется старой девой, и сначала даже радовалась, когда Оля начала встречаться с каким-то парнем... Ох, лучше бы Оля осталась старой девой! Может, была бы сейчас жива. Конечно, тогда не было бы Вари и Гошки... Но была бы Оля! А ради Оли, Александра Трофимовна готова была всеми пожертвовать!
   Дальше все развивалось по обычному сценарию. Свадьба, прописка, рождение Вари. Трофиму Георгиевичу пришлось впервые задействовать свои высокие знакомства, чтобы помочь мужу внучки с карьерой. Ему нашли тепленькое местечко в Министерстве Нефти и Газа, или как оно тогда называлось... Андрей Горленко оказался неплохим мужем и зятем. По крайней мере, не хамил и не пил. И Олю не обижал - по крайней мере, во время их супружества. Он быстро пошел по служебной лестнице - быстрее, чем можно было бы ожидать. Благодаря его стараниям, они получили в свое владение и третью комнату в квартире. Александра Трофимовна уже готова была признаться в своей неправоте... Но тут - как гром с ясного неба - Горленко ушел из дома и потребовал развод. Оказалось, что он встречался с дочкой своего начальника. Она была беременна и он жаждал жениться на ней. Папаша-начальник рвал и метал... Но сделать ничего не мог. И Оля впервые в жизни проявила гордость - отпустила негодяя без скандала и суда. Александра Трофимовна очень боялась, что Оля станет "бороться за его любовь", то есть - унижаться перед ним, перед соперницей и перед всем миром. Но, к счастью, обошлось. Варе было тогда три года.
   Горленко женился на дочке начальника. Правда, ребенка не получилось, во время медового месяца у нее случился выкидыш, и Оля твердила, что это - наказание свыше... Но Александра Трофимовна ни в какое "свыше" не верила, и кроме того - наказывать надо было бы Горленко, а вовсе не эту дурочку. Александра Трофимовна была уверена, что и на этой девушке он женился по расчету, что и ее он бросит, как только подвернется лучший вариант! И оказалась права. Он ее бросил. Когда грянула перестройка и тесть слетел со своего поста. И снова женился - на молоденькой актриске... И за что только его так любили женщины?
   Оля очень тяжело переживала развод. Замкнулась в себе, стала плаксивой и агрессивной. Но Александра Трофимовна и представить себе не могла, что на самом деле творилось в душе дочери... Она была искренне уверена, что Оля ненавидит и презирает негодяя, который так гнусно с ней обошелся! Ведь Оля даже не позволяла ему видеться с Варей и сама не желала встречаться с ним. Даже алименты, приходившие на сберкнижку, не желала брать. Они там должны были накапливаться до совершеннолетия Вари.
   Варе было шесть лет, когда Оля покончила с собой. Это случилось в сентябре 1973 года, они остались вдвоем в квартире, Александра Трофимовна и Трофим Георгиевич уехали в санаторий: отец уже тогда плохо себя чувствовал и Александра Трофимовна не хотела отпускать его одного... И вот среди ночи Оля открыла окно и выпрыгнула, почему-то одевшись для этого мероприятия в спортивный костюм и старенькие кеды. Она оставила записку: "Не могу жить без Андрея". Всего пять слов, но они все объясняли.
   Узнав о смерти внучки, Трофим Георгиевич свалился с инсультом. Он умер через три недели. Таким образом, Горленко отнял у Александры Трофимовны и дочь, и отца - сразу, одним ударом.
   После смерти Оли он пытался как-то звонить Александре Трофимовне, даже намекал на то, чтобы Варя переехала жить к нему. Но Александра Трофимовна четко и ясно объяснила ему, что она думает о нем и о его супруге. И запретила даже приближаться к Варе.
   Варе она объяснила все. И про папу, и про маму. Наверное, для шестилетнего ребенка это было слишком тяжелой ношей... Но Варя все равно знала о том, что мама выпрыгнула из окна, так что здесь придумать что-либо было невозможно. И нужно было хотя бы обезопасить ее от этого мерзавца. На случай, если он придет к ней в садик или в школу... Но получилось, что Александра Трофимовна опять слишком хорошо подумала о Горленко! Он не пытался больше встретиться с Варей.
   А в 1975 году у него родилась дочь в другой семье. Екатерина Горленко. Актриса и богатая наследница.
   Александра Трофимовна так мечтала отомстить им всем! Даже придумала целых четыре вполне реалистичных плана... Но всегда ее что-то останавливало. А теперь вот подлый Горленко и его вторая жена, гнусная разлучница, -- ускользнули от нее туда, где она уж точно не сможет их достать! И Александра Трофимовна не переставала сокрушаться об этом. Ведь теперь осталась только их дочь! Не то, чтобы она не была виновата... Она была виновата - ведь она заняла место Вари! Но она и не подозревала о своей вине. И мстить ей было не так интересно. Хотя, наверное, все равно следовало бы... Во имя высшей справедливости.
  
   3.
   Дома Катя заявила, что немедленно ляжет спать. И действительно легла. Но когда разочарованная приятельница отбыла восвояси, Катя вскочила и включила телевизор. Судя по времени, по ТВ-6 вот-вот должны были показывать передачу "Дорожный патруль". В прошлый раз про священника рассказали именно в "Дорожном патруле".
   Худшие ожидания Кати увенчались успехом... С мрачным выражением лица корреспондент рассказал, как сегодня рано утром на детской площадке в Измайлово был найден труп семидесятивосьмилетней Софьи Ароновны Шефтель. Неизвестные преступники сначала - оглушили ударом по голове, затем - раздели пожилую женщину до белья... А затем практически выпотрошили! Причем часть внутренних органов была разбросана вокруг, а часть просто исчезла. Так же были обнаружены множественные глубокие укусы на шее, плечах и бедрах покойной.
   Медэксперт, сегодня же делавший экспертизу останков, установил, что умерла несчастная старушка не от удара по голове, а от обширной кровопотери. Значит, потрошили ее еще живой. И единственное, на что стоило уповать ее родственникам, так это - на то, что жертва не страдала, потому что находилась без сознания.
   Милиционеры в сопровождении друзей и дальних родственников покойной вскрыли квартиру, но на первый взгляд - никаких следов ограбления, хотя квартира была неплохо обставлена, в ней наличествовало большое количество дорогой современной техники... Выяснилось, что ближайшие родственники - дочь, сын и внуки убиенной -- уже много лет жили в США, преуспевали, но никак не могли уговорить мать перебраться к ним. Они присылали ей достаточно денег на жизнь и делали дорогие подарки. В квартире было найдено полторы тысячи долларов и три тысячи рублей, и драгоценности - ничего не пропало, все лежало на своих местах. Вечером, накануне того дня, когда ее нашли мертвой на детской площадке, Софья Ароновна встречалась со своими боевыми подругами... У этой женщины была нелегкая жизнь - прошла всю войну с медсанбатом, была дважды ранена и неоднократно награждена, после войны узнала о гибели всех своих родственников в оккупированном Харькове, потом замужество, потом арест, мужа расстреляли, сама побывала в сталинских лагерях, но это ее не сломило, ее ничего не могло сломить... Какая-то маленькая кругленькая старушка - из числа подруг покойной - плакала перед камерой: "Ах, если бы мы не отпустили ее одну, если бы мы пошли все вместе!". А другая - крупная и грузная старушенция - тоже плача и обнимая ее, приговаривала: "Вера, не плачь, они же тебя снимают, возьми себя в руки, не позорься, прекрати истерику...".
   Катя мужественно смотрела, как мелькают на экране фотографии - от черно-белых фронтовых до цветных полароидных, сделанных незадолго до смерти Софьи Ароновны Шефтель. Смотрела на страшный труп... Его стыдливо прикрыли байковым одеяльцем -- одеяло пропиталось кровью и было слишком коротеньким, из-под него торчали худые старушечьи руки и ноги, и были видны седые волосы, вьющиеся, оттененные голубым шампунем.
   Это была та самая старуха.
   Та самая, которая подошла сегодня к Кате в туалете ресторана...
   А потом вылетела в окно.
   Впрочем, Катя почти не сомневалась, что непременно увидит сегодня в "Дорожном патруле" этот материал. Все было точно так же, как и со священником... Старуху нашли мертвой на рассвете. Но это не мешало ей вечером того же дня беседовать с Катей. И требовать от нее что-то, что оставил ей отец. И угрожать.
   Кстати, священника сегодня тоже вспомнили, когда говорили, что похожим способом был убит в Бауманском районе несколько дней назад отец Виктор Анатольевич Арцыбашев. Говорили о том, что первая версия - ограбление - выглядит несостоятельной... Первого подозреваемого - того прихожанина, с которым отец Виктор провел своей последний вечер - отпустили. Говорили о том, что в Москве объявился новый маньяк. О "почерке убийцы", который потрошил и кусал свои жертвы. Теперь уже говорили, что большинство укусов на теле жертв явно сделано человеком.
   Большинство?
   А меньшинство - все-таки нанес зверь?
   Журналисты изо всех сил нагнетали напряжение...
   Маньяк-людоед!
   Московский оборотень!
   Милиционеры были сдержаннее. Отметили только, что оба преступления совершены на одной ветке метро и что не наблюдалось следов сексуального насилия. И еще - что несколько необычно для маньяка выгляди такой разброс в выборе жертв: пятидесятилетний мужчина - и женщина под восемьдесят.
   Когда этот эпизод закончился и с экрана начали рассказывать о каком-то очередном ограблении, Катя выключила телевизор и позвонила Гарику, которого -- как всегда! -- не было дома, и который - как всегда! - был ей так нужен... К счастью, сегодня он не забыл мобильник дома и ответил ей. У Кати не было сил на истерику, поэтому она совершенно спокойно известила Гарика обо всем случившемся.
   -- Я сейчас же еду домой, -- сказал ей Гарик.
   Но у Кати не было сил даже на то, чтобы сидеть дожидаться его. Ей хотелось отключиться, исчезнуть, убежать из этого кошмара, причем - как можно скорее. Она приняла снотворное - обычные две таблетки - а потом прошла в столовую и вытащила из бара бутылку виски. Перебарывая отвращение, Катя сделала несколько глотков прямо из горлышка. Мама всегда запивала снотворное виски - чтобы таблетки быстрее действовали.
   Метод оправдал себя - снотворное подействовало мгновенно.
   Засыпая, Катя еще раз увидела лицо сегодняшней мертвой старухи.
   Вспомнила запах никотина и сладких духов.
   И слова: "Ключик. Маленький металлический ключик. Вот что мне нужно. Отдай ключик, детка, и будешь жить спокойно и счастливо... А главное - долго и не больно!".
   И демонический смех мертвой старой ведьмы.
   О каком ключе она говорила?
   Папа не оставил Кате никакого ключа...
   У них в доме было много разных ключей.
   Но не на один и них папа не выделял среди других и не оставлял Кате специально...
   Он вообще погиб внезапно.
   "Отец - вор и убийца. Мать - распутница и наркоманка".
   Проклятая старая ведьма!
   Да как она смеет!
   Мертвая - а туда же, оскорблять...
   Может быть, у мамы и были заскоки, все эти ее молодые парни, рядом с которыми она смотрелась просто дико... Но папа был чудесным человеком! Самым лучшим на свете!
   А вдруг, он действительно говорил Кате про какой-то там ключ, а она попросту забыла? Могла же она не обратить внимания тогда, когда он говорил... Мало ли, что тогда занимало ее мысли! Она часто забывала сделать что-то, о чем ее просили. Но она во всем, даже в забывчивости - или, правильнее сказать, в легкомыслии своем, которое, как известно, "милый грех", -- быть такой очаровательной, что папа все ей прощал, и все всегда ей все прощали... Бывало, что Катя не слушала, когда ей что-то говорили. Особенно - папу. Ведь Катя была как-то уверена что папа с ней будет всегда! Он был здоров... Он просто не мог, не должен был так внезапно и скоро умереть!
   "Ключик. Маленький металлический ключик. Вот что мне нужно".
   Надо завтра перебрать все ключи в доме. Может, обнаружится похожий.
   Да, и что делать тогда?
   Носить его в кармане, пока к ней не подойдет очередной оживший труп и не потребует отдать?
   Катя рухнула в сон, не успев принять никакого решения.
  
   4.
   Все-таки Алька, Варина любимая подруга, была на редкость нетактичным созданием! Мало того, что внаглую влезла в машину к кавалеру подруги, когда тот в очередной раз заехал за Варей после работы, так еще и курить в машине принялась, а на недовольное Варино шипение умудрилась ляпнуть:
   -- Боишься, что от рака легких помру? Оно, конечно, смерть неприятная, но может еще обойдется, а сигаретка на голодный желудок - это так бодрит!
   Галантный Слава Гольдовский, Варин возлюбленный, тут же предложил завезти "девушек" в хорошее кафе и накормить. И Алечка не отказалась! Хотя знала, что у Вари сегодня намечена серьезная беседа со Славой... Относительно ребенка.
   Но самая чудовищная нетактичность состояла именно в упоминании рака легких! Ведь Варя рассказывала Алечке, что жена Гольдовского, Ирелла, которую он страстно любил чуть ли не со школьной скамьи, умерла от рака легких, оставив его с двухлетним сыном на руках. Причем умирала она долго и в ужасных мучениях, оставивших в душе Славы неизгладимый след... Ирелла очень много курила. И у Славы - так же, как и у самой Вари - с тех пор возникло глубочайшее отвращение к никотину. Как Алечка могла все это забыть? Как она могла сказать такое? Не из вредности ведь, Варя знала, что Алька - не вредная... Просто - пропустила всю историю мимо ушей? Или забыла?
   В кафе они ели салат, потом - очень вкусный шашлык, потом - пирожные и мороженое с фруктами. Алечка щебетала без умолку, Слава слушал ее с любезной и отстраненной улыбкой, а Варя думала... Думала о том, какие слова ей подобрать для того решающего разговора, который должен-таки состояться и все расставить на свои места.
   "Слава, я беременна".
   "Слава, у меня будет ребенок".
   "Слава, у нас будет ребенок".
   Варя знала, что Слава Гольдовский обожает своего единственного сына Нюмочку, хулиганистого девятилетнего мальчика, который в настоящее время получал образование в какой-то закрытой элитной школе в Англии. Слава считал, что больше никто и нигде не справился бы с Нюмочкой, что для него чрезвычайно полезно брать пример с невозмутимых англичан... Но в разлуке страшно тосковал и очень любил поговорить о проделках своего сыночка. От его рассказов у Вари волосы на голове начинали шевелиться - Гошка никогда не вытворял ничего подобного! - и она с ужасом ждала того дня, когда придется познакомиться с этим дивным ребенком. Зато Слава им очень гордился.
   Быть может, он будет не против ребенка? Ужасно обидно было бы, если бы он бросил Варю прямо сейчас, и их роман закончился бы так некрасиво.
   Но рожать Варя собралась в любом случае. Чем бы не закончился сегодняшний решающий разговор. В феврале ей исполнилось тридцать четыре года, у нее был шестнадцатилетний сын, и прошло десять лет с тех пор, как врачи заявили ей, что детей у нее больше не будет... С тех пор, как погиб ее муж, утащив за собой на тот свет их нерожденную дочку. Он унес с собой всю радость жизни. По крайней мере, так казалось Варе до того, как она познакомилась со Славой Гольдовским. А произошло это совершенно случайно и как-то на удивление приятно. Можно сказать, Слава появился в ее жизни, как эдакий рыцарь на серебристом "Мерседесе"! Они с Гошкой в тот день шли в гости к Вариной подруге, у которой была дочка - Гошкина ровесница, к которой Гошка был глубоко неравнодушен. Вышли из дома - нарядные, Варя несла торт, Гошка нес цветы, и они так долго собирались, что опоздали на автобус, ходивший раз в час. Причем автобус ушел у них на глазах, они даже погнались за ним, но наглый водитель уехал! Можно было до метро и пешком, но уж больно неудобно по раскисшему полужидкому снегу было шлепать... А тут подъехал Слава. И сказал:
   -- Хотите, я вас подкину до метро?
   Если бы Варя была одна, она бы не села в машину к незнакомому мужчине. Но она была с Гошкой. Слава был один... И он казался очень хрупким в сравнении с ее здоровячком-сыном. Так что они сели в машину. И Слава довез их не до метро, а прямо до дома подруги. Так уж они разговорились по дороге, что не хотелось расставаться... Под насмешливых Гошкиным взглядом, Варя дала Славе свой телефон. И на следующий день он позвонил. И предложил ей пойти на ВДНХ, посмотреть новогодний базар - елки, игрушки, Санта-Клаусов. Предложение было тем более неожиданное, что Варя с детства обожала перед новым годом гулять по разукрашенным магазинам. Просто так. Даже если ей ничего не было нужно. Или, как всегда, не было денег...
   У Славы деньги были и он накупил для Вари кучу всяких елочных безделушек, очень хорошеньких и очень дорогих. Тот вечер закончился в ресторане, где Варя отродясь не была, потому что у ее мужа-студента не было денег на такие удовольствия, а после его смерти мужчин в ее жизни не было вовсе. После ресторана, где подавали вовсе не такую уж отраву, как ожидала Варя, они катались по Москве и смотрели иллюминацию. У них со Славой оказалось очень много тем для разговоров. И очень много общего в жизни. Оба - вдовцы, оба воспитывают сыновей... Слава был остроумный и милый. И очень спокойный. С ним Варя чувствовала себя в безопасности. В первый раз - с тех пор, как не стало Саши.
   Как-то так получилось, что и новый год они встречали вместе. Бабушка ушла в гости к фронтовой подруге Софочке, туда же должна была придти и подруга Вера, они всегда встречали новый год втроем. Гошка отбыл в какой-то "мини-клуб", куда они с друзьями временами наведывались и где все было не очень дорого. А Варя поехала в роскошную квартиру Гольдовского. Там была елка до потолка и целая гора подарков, среди которых не было ни одного, способного смутить скромницу Варю, а все - вещи, от которых никак нельзя было бы отказаться: плюшевые тапки, красивый шарф, пушистый халат, духи и множество игрушек, которые ей, такой взрослой, почти старой, до сих пор ужасно нравились! Еще была очень вкусная еда, и огромный телевизор с особой антенной, которая умела ловить много зарубежных каналов, -- так что они могли посмотреть, как встречают новый год в других странах! Они со Славой сидели на ковре, смотрели телевизор и пили шампанское.
   А потом они стали любовниками. В первый день нового года. И было это естественно и прекрасно, и вовсе не стыдно, как опасалась Варя... Ей раньше казалось, что кроме Саши она ни одного мужчину не сможет принять в свою жизнь и в свое тело. И вот - смогла! И получилось даже лучше, чем с Сашей. А может, она просто забыла, как оно было с Сашей. Ведь прошло десять лет! Слава был очень деликатен и бесконечно всхищался ее белой кожей, ее нежным румянцем, и особенно - ее волосами. Волосы у Вари действительно были неплохие - светло-светло русые, с серебристым отливом, очень густые, да еще волнистые, так что коса получалась чуть ли не с шею толщиной, и длинной они доходили Варе до середины бедер. Слава заставил распустить косу, расчесать их, и потом долго перебирал сияющие пряди, зарывался в них лицом. И почему-то заявил, что ее волосы похожи "на козье стадо, что сбегает с гор гилеадских". Варе не хотелось признаваться в своем невежестве и она не стала спрашивать, где эти горы и действительно ли козье стадо выглядит красиво. Но, должно быть, красиво. Судя по тону, которым была произнесена эта фраза. Только один раз Слава ужасно смутил ее. Когда, целуя ее голую грудь, сказал, что она похожа на клубнику со сливками. Две клубники и много-много сливок... Варя тут же залезла под простыню и не вылезала, пока он не выключил ночник. В кромешной тьме ему было гораздо труднее придумывать такие дурацкие сравнения!
   Даже сейчас, сидя в кафе и вспоминая все это, Варя почувствовала, как загорелись у нее уши, и улыбнулась смущенно...
   -- Чему ты улыбаешься? - тут же спросила Алечка.
   -- Да так... Вспомнилось.
   -- Что?
   -- Секрет.
   -- Значит, какая-нибудь непристойность?
   -- Разумеется...
   -- Ну, тогда я покину вас, ребятки. О непристойностях влюбленным лучше говорить наедине.
   Чмокнув Варю в щеку, Алечка испарилась. Слава не смог сдержать облегченного вздоха... Но никаких критических замечаний в адрес Алечки не отпустил. Деликатный он человек. И умный. Другие мужчины только и делают, что поливают помоями подруг своих возлюбленных. А он - нет. Хотя уж Алечка-то сегодня заслужила с его стороны самую суровую критику. Надо же! Сболтнуть про рак легких!
   -- А мне скажешь, чему ты улыбнулась?
   -- Я вспомнила, что ты сказал в нашу первую ночь про мою грудь.
   -- Клубника со сливками? - расхохотался Слава.
   -- Да.
   -- Я тоже это часто вспоминаю... Как ты тогда покраснела! Сразу же спрятала от меня и клубнику, и сливки, и все остальное. Ужасно было смешно.
   -- Слава...
   -- Что, солнышко мое?
   -- У нас будет ребенок. И я буду рожать, что бы ты не сказал. Мне тридцать четыре года. Я хочу ребенка, -- Варя выпалила все это и замолчала, глядя в свой кофе.
   Поднять голову и посмотреть на Славу она боялась.
   -- А пока не известно, кто он? - каким-то осипшим голосом спросил вдруг Слава.
   -- Нет, -- Варя удивленно воззрилась на него. - Рано же еще!
   -- У нас с тобой уже есть два мальчика... Было бы здорово, если бы девочка. Но и мальчик - все равно здорово. Маленькие - они смешные. А Гошка что об этом говорит?
   -- Ничего! Я ему еще не говорила!
   -- Надо сказать. Сыновнее благословение в наше время получить важнее, чем отеческое. Мой-то мал еще, а вот твой - взрослый. Мне бы хотелось, чтобы он согласился...
   -- На что? Ребенок - это мое дело!
   -- Семейное. Но я имел в виду не ребенка, а нашу свадьбу.
   -- Свадьбу? - удивленно переспросила Варя.
   -- А ты против?
   -- Нет. Но я думала...
   -- Что?
   -- Нет, ничего. Ты хочешь на мне жениться?
   -- Хочу. Всегда хотел. А теперь надо поторопиться.
   -- Ты серьезно?
   -- Очень. Наверное, я не так сделал предложение, как нужно... Хочешь, поедем сейчас в ювелирный, я куплю тебе кольцо, встану перед тобой на колени и попрошу твоей руки? - серьезно спросил Слава.
   -- Нет. Я и так согласна, -- улыбнулась Варя.
   -- Но кольцо я все-таки куплю. А когда родится ребенок?
   -- В конце сентября или в начале октября.
   -- Значит, есть немного времени? Мне бы хотелось познакомить тебя с Нюмой, и вообще - подготовить его к этой перемене в нашей жизни.
   -- Так ты серьезно хочешь на мне жениться?!
   -- Я люблю тебя, Варя. Я тебя очень люблю, -- тихо и как-то грустно сказал Слава. -- Когда умерла Ирелла, я думал, что такого в моей жизни больше не будет... Но я очень люблю тебя. Не так, как Иреллу. По-другому. И, может быть, сильнее. А теперь поедем за кольцом.
   Варя сопротивлялась, но Слава все-таки отвез ее в огромный ювелирный - весь в зеркалах и очень роскошный, она бы туда ни за что не набралась храбрости зайти, и долго упиралась на пороге, -- и с легкостью, произведшей на Варю неизгладимое впечатление, выбрал и купил большое выпуклое кольцо, усыпанное мелкими бриллиантами и изумрудами. Оно сверкало, как чешуя дракона.
   Варя знала, что бабушка ее просто убьет, когда увидит это кольцо... Но так же знала, что не снимет его ни за что на свете. По крайней мере, сегодня. Потому что на работу с ним ходить, конечно же, нельзя. Во-первых, бандиты на улицах... За такое кольцо запросто зарежут! А во-вторых, коллеги будут завидовать. И так уже завидуют, что за ней заезжает брюнет на "Мерседесе".
  
   5.
   Когда Катя пробудилась на следующее утро, Гарик был уже рядом и смотрел на нее с такой тревогой... А Катя потянулась и улыбнулась ему: она совершенно забыла о том, что случилось накануне! Надо сказать, снотворные оставляли такое чувство оглушенности... Словно не туман в голове, а вата. Причем сырая.
   Сырые мягкие комья ваты вместо мозгов.
   -- Привет! - прошептала Катя и потянулась к Гарику, чтобы поцеловать.
   Но Гарик отстранился, взял с тумбочки таблетки стакан с водой и протянул ей.
   -- Прими. Проснись. А потом поговорим.
   Улыбка сползла с Катиного лица, а потом губы ее и вовсе скривились, словно она собиралась разрыдаться... Хотя на самом деле она была слишком оглушена снотворным и не смогла бы выдавить из себя ни единой слезинки. Просто ей хотелось, чтобы Гарик ее пожалел.
   -- Прими лекарство, -- строго сказал Гарик.
   Катя покорно слизнула с его ладони маленькую красную горошинку. Выпила воды.
   После этого Гарик обнял ее и поцеловал. Они лежали, прижавшись друг к другу, и Гарик гладил ее по волосам, а Катя ждала, когда сырая вата в голове превратится в легкий туман.
   -- Ну, как? - спросил Гарик. - Уже можешь говорить разумно.
   -- А разве я когда-нибудь говорила неразумно? - хихикнула Катя.
   -- Катюш, давай, будем серьезными, а? - поморщился Гарик. - Ведь то, что происходит с тобой... Мне это не очень нравится.
   -- Мне тоже.
   -- Я даже подумал... А вдруг, это люди действительно что-то от тебя хотят? Что-то конкретное?
   -- И они действительно мертвецы? - снова хихикнула Катя, подкидывая вверх простыню и вскакивая с постели.
   Она не признавала ночных рубашек и всегда спала обнаженной. Сейчас она постаралась принять как можно более соблазнительную позу надула губки и взъерошила волосы, а потом протянула руки к Гарику:
   -- Милый, я так соскучилась! Давай, сначала немножко поиграем... А потом уже поговорим. Я обещаю быть очень-очень серьезной! Но только потом. Прямо сейчас - не могу. Ужасно хочу тебя.
   "Поиграем" - на их интимном языке означало "займемся любовью".
   Гарик поднялся с постели, все с таким же серьезным выражением подошел к Кате, одной рукой обнял ее за печи, а другой, послюнив кончик пальца, протер Кате уголки глаз.
   -- Похоже, ты вчера легла, не смыв косметику, -- с мягким укором сказал он жене.
   Гарик вообще был параноически-чистоплотен. И учил Катю никогда не ложиться спать, не сняв косметику и не приняв душ, причем косметику надо было снимать с глаз и с губ - одним средством, а со всего остального лица - другим. Катя обычно для быстроты пользовалась пенкой, но ради Гарика обзавелась кучей пузырьков... И старалась не забывать всеми этими средствами пользоваться.
   -- Да, не сняла. Но мне не до того было, -- нахмурилась Катя.
   -- Что все-таки произошло?
   -- Я же рассказала тебе...
   -- Давай еще раз.
   -- Не хочу. Мне... Неприятно вспоминать.
   Гарик сел на край кровати и усадил Катю к себе на колени.
   -- Малыш, я понимаю, что тебе неприятно вспоминать. Но вспомнить нужно! Хотя бы - что она говорила?
   -- Она просила какой-то ключ...
   -- Какой ключ?
   -- Я не знаю! Господи, я правда не знаю! Я соберу все ключи из дома и буду носить с собой... Может быть какой-нибудь им приглянется и они оставят меня в покое...
   -- Кать, ты подумай, может быть, ты забыла, может быть, папа говорил что-то незадолго до... До того, как погиб. Может быть, ты не обратила на это достаточно внимания, потому и не помнишь... Но ты постарайся. Прямо сейчас За день или за два до смерти он не говорил тебе ничего особенного? Про ключ?
   -- Папа... летал в Швейцарию, -- всхлипнула Катя, чувствуя, как подступающие слезы сметают блаженный туман, -- потом он вернулся... а потом... Он ничего не говорил мне и тем более про какой-то ключ! Мы вообще с ним не разговаривали! У меня тогда не тем голова была занята... Если бы ты знал, как я теперь жалею!
   -- Я знаю, Кать... Я знаю, как сильно ты обо всем жалеешь, -- мягко улыбнулся ей Гарик. - И будешь жалеть всегда... Но ведь уже ничего не изменишь, правда? Значит, не стоит надрывать себе сердце.
   -- Господи, Гарик, как же я тебя люблю! - Катя порывисто обняла мужа и прижалась лбом к его плечу. - Ты - самый лучший... Самый-самый-самый, как в детской сказке, помнишь? Другой бы на твоем месте бросил свою свихнувшуюся жену... А ты любишь. Утешаешь.
   -- Ну, что ты говоришь, Катя! Никто бы тебя не бросил... И никакая ты не свихнувшаяся... Это просто последствия стресса. Но я думаю нам надо обратиться к врачу.
   Катя так резко выпрямилась, что едва не свалилась с Гариковых колен, но он успел поддержать ее под спину.
   -- Ты думаешь все-таки, что я схожу с ума? - ожесточенно прошипела Катя.
   -- Я думаю, что с тобой что-то происходит нехорошее, Катя. И я полагаю, дело не в этих ходячих трупах, который требуют у тебя ключ... Дело в тебе самой. Катя, оба раза ты была одна, когда они к тебе подходили, так ведь?
   -- Они не подошли бы, если бы я не была одна!
   -- Оба раза это случилось, когда ты устала и была в плохом настроении.
   -- Не правда! В ресторане я была в хорошем настроении!
   -- Но ты принимала амфетамины, а потом еще и спиртное...
   -- К чему ты клонишь?
   -- Катя, я думаю, что тебе следует обратиться к врачу. Страх перед психиатрами -- это дурное наследство советского режима. В цивилизованных странах к психиатру ходят, как к зубному, регулярно - просто проверить состояние психики. Человеческий мозг - это такой же орган, как другие, только более сложный... Но он тоже может давать сбои.
   -- Значит, ты все-таки думаешь, что я свихнулась!!! По-твоему, я все придумала: и что они - мертвецы, и что они подходили ко мне... Но я знаю, что это все было!
   -- Катюша, я знаю, что люблю тебя. И что вместе мы с этим справимся, что бы это ни было. Так же я знаю, что ты пережила тяжелый стресс. И что ты до сих пор мучаешься угрызениями совести перед отцом - за то, что не успела в последний раз поговорить с ним, попрощаться, за то, что была невнимательна к нему... Думаю, на самом деле ни в чем ты перед ним не виновата и он до конца считал тебя самой лучшей и самой ласковой дочкой. Но так уж устроена человеческая душа: мы всегда виноваты перед умершими. Это чувство вины и последствия стресса... Все из-за них. Катя, я прошу тебя, давай сходим к врачу! Ради меня, а?
   -- Хорошо, -- всхлипнув, кивнула Катя. - Я пойду. Но только с тобой... Я люблю тебя, Гарик!
   -- Я тоже люблю тебя, малыш.
   -- Ты ведь не бросишь меня, если врач скажет, что все это - глюки? И что я сошла с ума?
   -- Я никогда тебя не брошу. Никогда, -- прошептал Гарик, прижимая Катю к себе.
   -- И сегодня... Ты не уедешь?
   -- Не уеду.
   Катя прижалась губами к его губам, чувствуя себя бесконечно счастливой. Его объятия были - как крепостные стены, внутри которых Катя могла укрыться от всего мира, от всех кошмаров, от всех бед... Да, конечно, она пойдет к врачу. Пусть лучше окажется, что все это - галлюцинация. Лучше галлюцинация, чем настоящие живые мертвецы!
  
   Глава III.
  
   1.
   Кате не помог врач. Наверное, ей никто на свете не мог помочь. Единственное, чего она не понимала: почему это все произошло именно с ней? Ведь до сих пор она была так счастлива, так богато одарена судьбой и природой, так хорошо и правильно жила... И казалось - она, именно она рождена для счастья!
   Они с Гариком сходили к психиатру. Вместе. Гарик поддерживал ее. Утешал. Подсказывал ей, когда она забывала какие-то подробности.
   И полная, светловолосая, румяная женщина-врач, так похожая на свинку "мисс Пигги" из "Мапэт-шоу", смотрела на Катю с искренним сочувствием. На них обоих: молодых, влюбленных и несчастных. Но при всем своем сочувствии - помочь она не смогла. Да, она предложила Кате сеансы психотерапии и гипноза, заменила антидепрессанты на транквилизаторы, от которых Кате все время хотелось спать... Но Кате ничего не помогало! Она продолжала видеть мертвецов. Общаться с ними. И даже под гипнозом твердила, что видела их, видела, видела...
   У ее болезни оказалось какое-то очень мудреное название.
   Катя так и не смогла его запомнить.
   Следующим мертвецом, навестившим Катю, была красивая молодая женщина. У нее была великолепная фигура - несколько несовременная, а скорее модная в пятидесятые, нечто в стиле Софи Лорен или Джины Лоллобриджиды: очень тонкая талия, очень выпуклые бедра и роскошный бюст. В глубине души Катя завидовала таким вот суперженственным дамочкам, хотя ее утешало, что теперь на обложках журналов преобладают сухощавые фотомодели с неправильными, "странными" лицами. У этой женщины лицо было не модным, то есть -- довольно правильным... Насколько Катя вообще разглядела его. Прежде всего в глаза бросалось обилие волос - роскошные огненно-рыжие кудри обрамляли хорошенькое личико с огромными, старательно подведенными глазами и изящными губками, подкрашенными глянцевитой алой помадой, в тон красному кожаному пальто. К тому же она была на редкость грациозна.
   Она привлекла внимание Кати еще в тот момент, когда пробиралась между автомобилями в подземном гараже, где Катя только что припарковала свою машину. Если эта женщина оказалась здесь - значит, она тоже жила в этом же элитном доме, потому что машины гостей парковались на открытой стоянке. А Кате казалось, что всех соседей она более-менее знает, и такой красивой женщины среди них точно не было! Вообще, Катя до сих пор считала, что уж в их-то доме она - точно самая красивая, и теперь смотрела на рыжеволосую с некоторой ревностью... А женщина явно направлялась к ней, дружелюбно улыбаясь и звонко цокая по бетону высокими каблуками своих сапог. Это были черные сапоги-чулки, очень красиво облегавшие стройные ноги женщины. Одета она была хоть и ярко, но со вкусом. Катя помрачнела: сама она сегодня выглядела не слишком-то хорошо... И это - мягко говоря! Зеленая, с кругами под глазами... К тому же от транквилизаторов все время хотелось есть и Кате казалось, что она уже ужасно растолстела. Правда, весы показывали все те же пятьдесят два килограмма, что и до болезни... Но все равно - в зеркале Катя видела себя ужасно толстой! К тому же у нее совершенно не было сил краситься и делать прическу, и наряжаться желания не было, так что сегодня в ресторан она отправилась в демократичнейшем прикиде: в джинсах и свитере. Прежде она часа три перед выходом красилась и переодевалась... А сейчас - не хотелось. И было наплевать, как на нее со стороны посмотрят и что подумают. И в этом наплевательском отношении к чужому мнению была даже некая прелесть новизны. Но вот перед красивой и хорошо одетой женщиной, встреченной в гараже под собственным домом, Катя вдруг как-то застеснялась своего убогого вида.
   Да, так и было: Катя расстроилась из-за того, что так плохо выглядит, и из-за того, что эта красивая женщина - по-видимому, ее соседка.
   Но она ничуть не испугалась.
   Она и предположить не могла, что эта женщина...
   Ведь она была почти дома! Почти что в безопасности! Почти...
   Сегодня весь день Гарик сопровождал ее: сначала - к психиатру, потом - в ресторан, потом - в кино... Врач советовала как можно больше развлекать Катю, не позволять ей скучать и задумываться о своих страхах, и бедный Гарик из кожи вон лез, чтобы обеспечить жене активный досуг. Но под вечер Кате все-таки пришлось его отпустить. Ему необходимо было успеть на студию, на встречу с Шершуновым, куда так же должен был подъехать какой-то телережиссер - Шершунов спонсировал очередной сериал с Гариком в главной роли. Катя еще обиделась: почему - Шершунов, почему - не она? Но Гарик популярно объяснил ей, что не возьмет от нее ни копейки. Конечно, это было благородно и красиво, но... Если бы Катя спонсировала фильмы Гарика, они бы вообще никогда не разлучались!
   Психиатр не рекомендовала Кате водить машину в тот период, когда она будет принимать курс транквилизаторов. Но Гарик очень торопился, а Катя чувствовала себя достаточно уверено... Она подбросила его к Мосфильму, а потом поехала к себе в Серебряный Бор. Доехала благополучно, без приключений. Поставила машину. Вышла... И в гараже увидела эту женщину.
   У незнакомки был низкий приятный голос, во время разговора она кокетливо улыбалась, трепетала ресницами, изящно откидывала назад свою кудрявую гриву - словно бы эдакая норовистая лошадка - и являла собой зрелище приятное во всех отношениях. Даже и не подумаешь, что мертвая.
   -- Ну, что, так и не нашла ключик? - спросила красавица.
   Катя была настолько не готова к продолжению кошмара, к тому, что и эта красавица окажется из компании живых мертвецов, что от потрясения даже забыла согнать с лица любезную улыбку, которую состроила, видя, что женщина направляется к ней... Так и стояла со сведенными лицевыми мускулами.
   -- Ты, наверное, просто неправильно ищешь, -- продолжала женщина.
   -- Кто вы такие? Что вам от меня надо? - наконец выдавила из себя Катя.
   -- Ты так до сих пор и не поняла?
   -- Нет у меня никакого ключа! Нет!
   -- Ну, как же так? - опечалилась незнакомка. - Твой отец определенно сказал, что ключ - у тебя... Он просил нас навестить тебя. Наверное, ему следовало самому, но... Он боялся тебя напугать. Ведь он так сильно обгорел. Пойми, если ты не найдешь этот ключ, ты обречена! Он придет за тобой...
   -- Папа? - дрожа, спросила Катя.
   -- Нет, не папа, -- грустно ответила женщина. - Тот, кто убил нас всех... Московский оборотень. Он придет за тобой.
   Катя закрыла глаза и заткнула уши.
   -- Это галлюцинация, это всего лишь галлюцинация... Возьми себя в руки, -- забормотала она.
   Но чьи-то чужие сильные руки взялись за нее и заставили отнять ладони от ушей.
   -- Мы всего лишь пытаемся тебе помочь, -- услышала она красивый, бархатистый голос женщины. - Мы не хотим, чтобы ты страдала так, как пришлось страдать перед смертью всем нам! Найди ключ, Катя. И ты сможешь жить спокойно. Когда он придет за тобой - ты просто отдашь ему... И тогда он тебя не тронет.
   Руки, сжимавшие Катины запястья, отпустили ее. Она услышала цокот удаляющихся шагов. Она долго еще стояла с зажмуренными глазами. Даже когда в гараже стало совсем тихо. Боялась, что если откроет - увидит что-нибудь не менее чудовищное, чем мертвая старуха, вылетающая в окно... Кто знает, быть может, рыжеволосая красавица тоже парит под потолком, в бледном мерцающем свете ламп?
   А потом Катя вдруг начала кричать. Ей казалось, что этот крик уже давно трепетал где-то внутри ее груди, рвался на волю, но она сдерживала его... А сейчас - не смогла сдержать. И она кричала, кричала, кричала - высоко, на одной ноте, изливая в этом крике весь свой ужас и все отчаяние.
   Мертвецы! Оборотень! Ключ! Угроза расправы! Надвигающееся безумие...
   Что, если она и вправду сошла с ума? Просто не осознает этого? Что ей делать? Как спасать свою жизнь? Она не хочет в психушку... Она не хочет жить на лекарствах... Она хочет быть здоровой! Любить Гарика! Путешествовать! Родить ребенка!
   А если вдруг правда - все это существует? Оборотень! Мертвецы! И проклятый ключ... Это еще хуже, чем галлюцинации!
   Катя кричала, кричала, кричала, она думала - быстро выдохнется, но крик становился только сильнее, яростнее, в нем было торжество безумия, радость освобождения от оков... Катя кричала и крик ее эхом разносился по подземному гаражу. Послышался топот ног, голоса... К ней бежали охранники. Катя видела их в щелочку сквозь сомкнутые веки, но продолжала кричать. Охранники узнали ее и теперь в нерешительности топтались в полуметре от нее. А Катя кричала, кричала прямо в их удивленные, испуганные лица. В гараж въехала еще одна машина - серебристый "БМВ" -- остановилась посредине, пошарила фарами, выискивая источник звука, и осветила кричащую Катю и замерших в нерешительности охранников. Из машины вылез сосед с пятнадцатого этажа, известный телеведущий, которому Катя в прежние времена частенько строила глазки и вообще усиленно пыталась понравиться, в надежде, что он заметит ее красоту и талант, и тоже возьмет ее в свою передачу - второй ведущей: Кате ужасно хотелось, чтобы везде и всюду ее узнавали с первого взгляда, чтобы все хотели с ней познакомиться, а герцогиня Элеонора была уже почти забыта, зато телевизор смотрят все и ведущих знают... Но все это было раньше - до историей с ключом - а теперь Катю не волновало, какое впечатление она производит на соседа с пятнадцатого этажа.
   Зато сосед не растерялся. Быстро и решительно подошел к маленькой группке, обхватил Катю одной рукой за плечи, зажав ладонью ей рот, а другой - сжал ее запястья, хотя она и не пыталась отбиваться. И спросил у охранников:
   -- Что случилось?
   -- Мы услышали крик... Прибежали - а она... Это... Стоит и кричит. Мы не знаем, что делать.
   -- Что случилось? - повторил вопрос телеведущий, обращаясь уже к Кате.
   Он убрал руку от ее рта.
   -- Мертвецы... Они меня преследуют! Они хотят, чтобы я отдала им ключ!
   -- Какой ключ?
   -- Я не знаю! Но если я не отдам ключа, он убьет меня...
   -- Кто? Мертвец?
   -- Нет! Какой мертвец? Мертвецы уже мертвые! Они только и могут, что ходить и разговаривать! Они предупреждают меня... Что меня хочет убить оборотень!
   -- Оборотень? - скептически поднял бровь телеведущий.
   -- Московский оборотень! Вы что, телевизор не смотрите? Московский оборотень! Он их всех потрошит! - взвизгнула Катя и набрала в легкие побольше воздуха для нового вопля, но ладонь телеведущего быстро и плотно запечатала ей рот.
   -- Вы - отгоните мою машину, бокс пятнадцать "А". Вы - следуйте за мной. На каком этаже живет эта дама? -- скомандовал ведущий охранникам.
   -- На восьмом...
   -- Идемте.
   Все еще зажимая Кате рот и стискивая ее запястья, сосед отконвоировал ее в лифт и вместе они поднялись на восьмой этаж. Уже в лифте Катя принялась мычать и мотать головой, чтобы избавиться от его руки, но он только сильнее прижал ее голову, так, что больно стало ушам. А ведь ей уже не хотелось кричать, она вообще почти что пришла в себя и начала сознавать весь ужас происходящего... Вот он, настоящий ужас! Не ожившие мертвецы и не оборотень, а то, как она опозорилась в присутствии своего знаменитого соседа и даже этих ничтожных охранников... Господи, они все, наверное, думают, что она совершенно свихнулась! Они думают, что она сумасшедшая! И они расскажут об этом всем, всем! Из широко раскрытых глаз Кати покатились слезы - прямо на руку телеведущего, зажимавшею ей рот.
   На восьмом этаже, слава богу, никого больше не было. Правда, в огромный холл выходили двери только двух квартир... Но все равно - вдруг, соседи надумали бы именно сейчас куда-нибудь отправиться?
   -- Я сейчас уберу руку. И вы не будете кричать. Вы сами откроете дверь в вашу квартиру. И дадите мне телефон вашего супруга. Я сам позвоню ему и расскажу о случившемся. Если вы снова начнете шуметь, мы попросту вызовем для вас "Скорую помощь". Психиатрическую, -- жестко сказал телеведущий.
   Катя закивала головой - насколько ей позволяла его рука.
   И тогда он отпустил ее.
   Все еще всхлипывая, Катя отыскала в сумочке ключи и открыла дверь. Телеведущий бесцеремонно оттолкнул ее и вошел первый. Включил свет.
   Горничная, разумеется, уже ушла...
   -- Диктуйте телефон, -- сказал сосед, доставая мобильник.
   Катя послушно продиктовала.
   -- Я поговорю с ним, а вы пройдите лучше в комнаты. С вами все время будет вот этот молодой человек. Для вашей же пользы. Чтобы вы не причинили себе какого-нибудь... ущерба.
   Катя прошла в столовую и села на диван. Она даже свет не догадалась включить. Жалюзи были подняты и комната слабо освещалась светом уличных фонарей. В этом странном свете все казалось незнакомым и нереальным.
   Охранник щелкнул выключателем, люстра на потолке вспыхнула двенадцатью матовыми шарами.
   Катя сидела на диване, слушала приглушенный голос телеведущего, разговаривавшего по телефону в прихожей... И смотрела на свое отражение в черном оконном стекле. Выглядела она ужасно.
   Телеведущий закончил разговаривать и вошел в столовую.
   -- Ваш муж уже едет, -- сказал он Кате.
   Катя даже не повернулась к нему. Она смотрела на свое отражение в оконном стекле. Ей было ужасно стыдно. Ей хотелось умереть. Исчезнуть. Не быть.
   Сосед проследил ее взгляд, подошел к окну и опустил жалюзи. Затем присел на корточки рядом с Катей, чтобы иметь возможность заглянуть ей в лицо, и повторил:
   -- Ваш муж уже едет.
   Катя кивнула.
   Он встал, подошел к охраннику и тихо сказал ему:
   -- Побудь с ней. Я говорил с ее мужем... Она больна. Она очень, очень больна. Не отпускай ее одну даже в сортир, понял? Она может что-нибудь учинить... Если начнет буйствовать - вызывай скорую. Так муж распорядился. И вот еще... Вот, возьми...
   Послышалось поскрипывание купюр.
   -- Не надо, -- смущенно проворчал охранник.
   -- Нет, возьми. Половину отдай тому, второму... И скажи, чтобы молчал. Не надо распространяться об этом инциденте.
   -- Спасибо... Но мы все равно бы не стали рассказывать. Жалко дамочку. У нее в декабре оба родителя скончались. Еще бы не свихнуться с такого.
   -- Хорошо, что ты понимаешь... Ладно, я пойду. А ты следи за ней. Глаз не спускай.
   Телеведущий вышел.
   Охранник плюхнулся на диван рядом с Катей, всем своим видом выражая решимость вцепиться в нее, едва она пошевельнется.
   Так они и сидели, пока не приехал Гарик.
  
   2.
   Александра Трофимовна уже привыкла к тому, что друзья ее, просто знакомые и даже враги один за другим покидают этот мир, уходят, уходят, уходят... Оно и понятно - возраст такой! Есть время жить и время умирать. Для них пришло время умирать.
   Но смерть Софочки Шефтель потрясла ее до глубины души, ужаснула, просто убила! И вовсе не потому, что Софочка была одной из двух ее лучших подруг, с которыми они с 1941 года вместе грязь на дорогах месили. Александра Трофимовна потеряла уже слишком много близких людей и душа ее закалилась в горе. Если бы смерть Софочки была естественной смертью, от чего обычно умирают в их возрасте - инфаркт, инсульт, воспаление легких... Наверное, ей было бы больно и горько и тогда. Но не было бы так страшно. И так непереносимо обидно. Ведь Софочку убили! Софочку, которая прошла всю войну, которая стояла, раскинув крестом руки, перед вооруженным эсэсовцем, решив умереть, но не пустить его в палату к раненым, которая пережила арест, пытки, лагерь, и несмотря на все это оставалась жизнерадостной и бодрой, -- Софочку убил какой-то маньяк! Из этих новомодных психов, о которых Александра Трофимовна до перестройки и знать не знала... И до сих пор подозревала, что их тогда просто не было, а если были - то очень мало по сравнению с нынешней ситуацией.
   Причем этот маньяк убил Софочку так жестоко, так непристойно! Александра Трофимовна, привыкая за долгую жизнь к виду крови, внутренностей, ран, не выдержала и разрыдалась при виде полуобнаженного и растерзанного тела подруги. Причем плакала она не от горя, а от стыда. Убил бы просто, раз уж хотел убить! Зачем раздевать-то?!
   Но перед журналистами, перед этими стервятниками, которые слетались к каждому свежему - или не очень свежему - трупу и остервенело впитывали глазами, микрофонами и телекамерами человеческое горе, -- перед ними Александра Трофимовна не плакала, и Веру уговорила не плакать. Потому что - это еще более стыдно, чем лежать раздетой и растерзанной посреди двора... В конце концов, мертвые сраму не имут. Могла Софочка и во время войны лежать голой, расстрелянная немцами в каком-нибудь овраге. Могла и вовсе с сорванной кожей лежать, от близкого попадания снаряда и не такое случалось... А вот плакать перед этими!.. Перед наглыми, молодыми, для которых - ничего святого, которые считают - что все для них и все можно... Нет, ни за что. Александра Трофимовна укрепилась душою и все, что ожидало ее дальше в процессе расследования Софочкиной смерти, готова была выдержать без слез и истерик. И Вере строго-настрого велела. Хотя с Верой было сложнее. Она с юности еще была мягкая и плаксивая. К тому же между ними с Софочкой все не просто сложилось... Да ведь и между Александрой Трофимовной и Софочкой тоже все было не так просто!
   После войны Софочка вернулась в Харьков, где узнала о гибели всей своей семьи. Как, впрочем, и следовало ожидать. И тогда она воспользовалась приглашением Веры и приехала жить к ней, в Москву. Устроилась работать медсестрой в госпиталь имени Бурденко, а Вера доучивалась в медицинском. У Софочки было очень много поклонников и, как подозревала Александра Трофимовна, особым целомудрием ее фронтовая подруга не отличалась... Не отличалась никогда: еще на фронте у нее сменилось несколько любовников, причем далеко не всегда она выбирала полковников или генералов, как другие медсестрички, искавшие покровительства. Нет, у Софочки был один критерий отбора: она должна была пылко влюбиться. А влюблялась она и в рядовых, и в офицеров, и в комсостав... Но всегда - искренне. Кто-то из ее возлюбленных погибал, с кем-то ее разлучали, к кому-то она сама охладевала. И после войны все продолжилось. Благодаря Софочке и продуктовым подношениям ее поклонников, Вера с мамой не голодали даже в самые тяжелые из послевоенных лет. Благодаря все той же Софочке, тихая Вера нашла себе мужа: это был очередной Софочкин кавалер, который ей быстро разонравился, а Вера исцелила его разбитое сердце. Кстати, сразу после женитьбы на Вере, оный кавалер потребовал, чтобы Софочка "выметалась" из их дома. А Вера не смела ему противоречить. И Софочка "вымелась" в общежитие, а оттуда - замуж за известного в те времена журналиста-международника Семена Дворкина, тогда работавшего в "Жургазе", а позднее перешедшего во французский отдел ТАСС. Говорили, что свадьба была очень веселой, вот только ни Веры, ни Александры Трофимовны - лучших подруг невесты! - там не было. Веру не пустил муж, да и не пошла бы она, стыдно ей было перед Софочкой за свою бесхарактерность... А Александра Трофимовна долго еще после этого не желала ничего знать ни о Софочке, ни о Семе Дворкине.
   Дело в том, что с Семой Софочка познакомилась в гостях у Александры Трофимовны. И был этот Сема для Александры Трофимовны второй и последней любовью, вторым и последним мужчиной в ее жизни. Они ведь планировали пожениться и у него сложились очень хорошие отношения с Олей и Трофимом Георгиевичем. Но появилась Софочка - молодая, розоволицая, белозубая, смешливая и, главное - легкая, очень легкая... И телесно, и душевно. С ней подругам-то было приятно именно из-за ее легкости. А уж мужики от нее просто млели. Александра Трофимовна всю жизнь много требовала и от себя, и от других. А Софочка - только от себя. А от других - не требовала и даже, вроде, не ждала ничего особенно хорошего, и готова была принимать всех такими, какие есть. Александра Трофимовна очень любила Софочку, но Сему Дворкина ей так и не простила. Никогда. И до сих пор вспоминала об этом инциденте с обидой... Хотя все давно быльем поросло.
   В 1949 году, через семь месяцев после свадьбы, Софочка родила Семе близнецов - мальчика и девочку, Машеньку и Мишеньку. А в 1952 году, в июне, Сему исключили из партии, как якобы со студенческих лет - троцкиста, а через две недели арестовали, а еще через неделю арестовали и Софочку, и детей отправили в детский дом. Александра Трофимовна узнала обо всем этом только в конце июля. Общие знакомые, посвященные в историю взаимоотношений подруг и Семы Дворкина, как-то робели ей сообщить. К тому же у нее были серьезные заботы, связанные с Верой: у той умерла мама, а муж потребовал развода и размена той самой комнатки в коммуналке, куда Вера прописала его и откуда он выгнал Софочку. А ведь у Веры был четырехлетний сыночек Васенька, и она была снова беременна от этого негодяя, бывшего Софочкиного возлюбленного! Александре Трофимовне удалось справиться с ситуацией: негодяя она приструнила и Вера его больше не видела, а Веру по своим каналам устроила на аборт. Но Вера все равно очень тяжело переносила случившееся. Но - нет худа без добра... Или иногда так получается, что нет худа без добра: когда они все-таки узнали об аресте Семы и Софочки, вся Верина ипохондрия разом прошла. И фронтовые подруги повели себя героически: Вера, словно бы ничего не боясь, принялась носить Софочке передачи в Сухановскую тюрьму, а Александра Трофимовна хлопотала о детях. Ей повезло - совершенно чудесным образом - начальником того детского дома, куда их отправили, был один из ее фронтовых знакомцев. И он помог ей забрать Машу и Мишу, в общем-то рискуя своей должностью.
   В сентябре 1952 года Семена Дворкина расстреляли, а Софочку отправили в лагерь. Вернуться она смогла только в 1956 году. Все эти годы Миша рос у Веры, а Маша - у Александры Трофимовны. Детишки они были далеко не тихонькие, так что Софочкиному возвращению радовались вдвойне: и потому что она вернулась, и потому что детей заберет.
   После этого совместно пережитого испытания, подруги уже никогда не ссорились. Александра Трофимовна и Вера так и остались одинокими. Софочка время от времени переживала бурные романы, но замуж больше не шла. Александре Трофимовне она рассказала о своей последней встрече с Семой - на очной ставке. Он сидел, склонив голову и свесив руки между колен, и даже ни разу не взглянул на нее. И все время молчал. Да и она тоже молчала. Следователь задавал вопросы и сам же отвечал за обоих подследственных. Софочка рассказывала об этом, весело смеясь. Александра Трофимовна понимала, что это - бравада, что-то вроде защитного механизма души... Но ей все равно было очень горько и больно. За Сему. И за то, что не она была рядом с ним в его последние страшные дни.
   И даже после таких ужасных переживаний, после вида Софочкиного растерзанного тела, после своих и Вериных слез, после равнодушных милиционеров и наглых журналистов, -- последним, что вспомнила Александра Трофимовна, отходя ко сну, была ее обида на Софочку. За Сему. Этого Александра Трофимовна подруге так до сих пор и не простила. И, наверное уже не простит... До самой своей смерти. И даже после.
   Как не простила она Горленко того, что он предал Олю.
   А его дочери Екатерине - того, что она заняла место Вари и свела на нет то наказание, которое Александра Трофимовна наложила на него, запретив видеться с девочкой!
  
   3.
   Варя почти каждую весну болела. То ли простуда, то ли ОРЗ, -- будучи хоть и хорошим врачом, но все-таки детским хирургом, а не терапевтом, Варя не понимала разницы между этими явлениями. Небольшая, но противная температура, насморк, боль в горле и тяжесть в голове - признаки у простуды и ОРЗ одни и те же. Будучи особой сознательной, Варя всегда брала больничный. Она осуждала тех своих коллег, которые ходили на работу несмотря ни на что, просто сбивали себе температуру заграничными "Колдрексами" и "Фервексами". В любой другой работе это могло бы считаться героизмом - но только не тогда, когда имеешь дело с ослабленными больными людьми или с детьми. Врачи и учителя должны болеть дома - так говорила ей бабушка. А Варя, между прочим, имела дело сразу и с больными, и с детьми. Так что ей следовало быть вдвойне осторожной. И, поскольку бабушка была противницей лекарств, которые убирают симптомы, но не лечат саму болезнь... А если честно - у них на такие лекарства никогда не было денег, только для Гошки покупались, чтобы ребенок не мучился с забитым носом, но Гошка, к счастью, болел очень редко. Так вот - приходилось Варе все дни болезни лежать в постели, пить чай с малиновым вареньем и лимонами, и единственное, что она могла себе позволить - это аспирин. Но это - раньше. Теперь она и аспирина себе не позволяла. Из-за ребенка. В принципе аспирин безвреден... Но он разжижает кровь. И вообще - беременным лучше быть осторожнее с химией.
   Представать перед Гольдовским с распухшим носом и слезящимися глазами Варе не хотелось, так что всякие визиты к болящей были запрещены. Она лежала в кровати и читала "Ветер в ивах": с некоторых пор приключения Кротика и Крысика стали ее любимым чтивом, когда она нуждалась в релаксации. Бабушка все время твердила что у Вари не в порядке с психикой, раз она наслаждается такой литературой... А Гошка защищал мать, утверждая, что беременным вообще ничего круче "Винни-Пуха" читать не стоит. Гошка на удивление легко и даже радостно отнесся к известию о Вариной беременности. Единственное - спросил, женится ли на ней Гольдовский. И побещал в противном случае "сломать ему и длиный нос, и хлипкую шею", что немного обидело Варю: не такая уж хлипкая была у Славы шея!
   Сегодня она наслаждалась покоем и одиночеством. Гошка трудился у друзей на сборке компьютеров, а бабушка ушла в Вере Антоновне, отмечали сорок дней со смерти Софьи Ароновны. Вернуться оба должны были поздно.
   Так что, когда раздался звонок в дверь, Варя вздрогнула и чуть было не разбила градусник, который в этот момент встряхивала. Наверное, это бабушка... С тяжелым вздохом Варя поплелась в прихожую.
   О, счастье! За дверью стояла Алечка, сияя улыбкой, глазами и умопомрачительным огненно-красным беретом.
   -- Варюша, любовь моя! Пришла навестить больную! Принесла витамины и ананас от ребят с работы, смородиновое варенье и клюквенный морс от мамы, и большую пачку "Космополитенов" - стянула у богатенькой подруги. А что читаешь? О, опять про Крысика? Ты не свихнулась часом?
   -- Впала в детство. И ловлю с этого море кайфу. Ты проходи...
   -- Твоя бабуля дома? - сладким голосом спросила Алечка.
   -- Нет. Ушла на поминки.
   -- По Софье Ароновне, которую оборотень убил, да? - нахмурилась Алечка, пытаясь отпихнуть Барона пока он не измазал слюнями и шерстью ее новое супер-элегантное пальто.
   -- Сегодня сорок дней.
   -- Да, жалко ее. Она единственная из подруг твоей бабушки мне нравилась. Мировая была старушенция! Я некоторые услышанные от нее выражения взяла себе на вооружения. И иногда применяю. И всегда - с успехом! И, по-моему, она была единственная, кто тебя защищал...
   -- Да. Но, собственно говоря, кроме нее у бабушки была только Верочка, -- вздохнула Варя, упадая обратно в постель.
   -- Вообще - жуть. Он ее изнасиловал?
   -- Нет. Но она же старенькая.
   -- Ну, знаешь... Бывают маньяки-геронтофилы. Хотя этот, похоже, другого плана. Начал-то он с мужика. Вообще, с этой гласностью страшно жить на свете стало! Раньше ничего не знали - и ничего не боялись.
   -- Вот и бабушка так говорит. Она считает, что раньше маньяков в десять раз меньше было, потому что попросту не знали, что можно быть маньяком.
   -- Ну, не права она тут, твоя бабушка. Маньяков во все времена было одинаковое количество. Рождаются такие... Бракованные. И всегда - один и тот же процент.
   -- Забываешь про экологию! Сейчас больных детей больше.
   -- Экология не при чем. Или - не столько виновата экология, сколько медицина. Часто дотягивают до родов ослабленных женщин... И ребеночки неполноценные рождаются.
   -- Не у всех же!
   -- Но часто именно так и бывает. И потом, дети с судорогами раньше помирали в младенчестве, дауны долго не жили, а про микроцефалов и гидроцефалов вообще говорить не стоит!
   -- Слушай, давай, не будем об этом, а? Я сейчас про такие вещи слышать не могу...
   -- Ой, прости! Я нетактичная...
   -- Да уж. Как ты ляпнула Славе про рак легких!
   -- Я потом сообразила... Ну, да ты должна бы привыкнуть ко мне. Все-таки уже пятнадцать лет знакомы. Потом, деторождение для меня - больной вопрос. Мне тридцать пять... Подумать только: мне - тридцать пять! А чувствую се6я по-прежнему восемнадцатилетней. Но часики тикают, тикают... Скоро дотикают до сорока. Скоро Ленка мне в подоле принесет.
   -- Лена - серьезная девочка. Не принесет, -- горячо возразила Варя.
   Ей очень нравилась пятнадцатилетняя дочка подруги - миниатюрная и строгая, безупречно вежливая, победительница бесчисленных математических олимпиад. Варя даже хотелось бы, чтобы Гоша увлекся Леной, такой девочке она могла бы доверить своего сына. Да только вот Гоша увлекся дочерью совсем другой Вариной подруги: та девушка была рослой и рыжеволосой хохотушкой, одевалась сплошь в черную кожу, вечерами "качала железо" в каком-то спортзале, а по ночам гоняла на мотоцикле.
   -- Да... Серьезная. В отличие от меня. Но, знаешь, я ведь хотела второго. Жуть как хотела. Но эти все выкидыши... А потом вообще перестала залетать. Вообще не предохранялась, страшно хотела залететь, когда мне было двадцать семь, двадцать восемь, а Ленке - семь, восемь... И никак не могу остановиться на одном конкретном мужике, а чтобы лечиться нормально от бесплодия, нужен постоянный партнер. А где его взять, постоянного? - тяжело вздохнула Алечка. - Тебе вот повезло... Впрочем, к кому Фортуна должна быть милостива, как не к тебе? Уж сколько ты за жизнь намучилась... Должно же было хоть когда-то счастье придти! Хороший мужик твой Гольдовский! Я тебе сразу говорю: у меня глаз наметанный - из таких самые лучшие мужья получаются! Хотя как любовник он, наверное, не очень. Не тем он озабоченный...
   -- В каком смысле - не тем?
   -- Ну, секс для него - не на первом месте. И даже не на втором. Мне такие не нравятся. Мне с ними всегда бывает скучно... А им - со мной. А вот для тебя - самое оно. Когда женитесь?
   -- Летом. Он хочет съездить к сыну, подготовить его, потом привезти сюда, познакомить нас, а потом - свадьба...
   -- Ты ж с пузом будешь!
   Варя неопределенно пожала плечами.
   -- Это не самая большая проблема... А вот удастся ли мне поладить с его Нюмочкой - вот проблема!
   -- А он собирается взять его жить к вам?
   -- По-моему, нет... По-моему, он и Гошку-то планирует услать за границу. Я понимаю, он прав, Гошке надо получать хорошее образование, раз уж такая возможность подвернулась. Но как подумаю, что расставаться...
   -- Птенцы взрослеют и вылетают из гнезда. Это неизбежно! Ты лучше скажи, куда вы бабушку планируете деть?
   -- А куда ее денешь? - сокрушенно вздохнула Варя. - С нами останется.
   -- Тогда можешь со свадьбой не затеиваться, -- фыркнула Алечка. - Ваш брак продлится не долго.
   -- Но Саша же ее терпел!
   -- У Саши не было выхода. Хотя... Может, и этот будет терпеть. Она, наверное, здорово тебя достает сейчас?
   -- И не говори... Пилит с утра и до вечера.
   -- Представляю!
   -- Только и разговоров, что об аборте.
   -- Да какой тебе аборт? Поздно уже!
   -- Я ей сказала. А она мне предложила искусственные роды... Но тут я ей сказала, что и от искусственных родов с тем же успехом помереть могу. И вообще - все время твержу ей, чтобы не нервировала беременную! Правда, ее можно понять, она сейчас на взводе из-за этой истории с Софочкой... С Софьей Ароновной.
   -- Кстати, я купила газету. Там большая статья о нем.
   -- О ком?
   -- О маньяке. Они его называют "московским оборотнем".
   -- Да, я слышала.
   -- Пишут, что похоже - он правда воображает себя оборотнем. Есть такая болезнь психическая. Ликантропия называется. Человек бегает голый по улицам, воет и кусается.
   -- Знаешь, мне кажется, он не только кусался... Вообще - без подручных средств такого не сотворишь, что он с ними... А с другой стороны - там ни одной чистой раны, все рваные, патологоанатом даже не мог точно сказать, каким орудием действовали.
   -- Я тут фильм смотрела новый - "Братство Волка" - меня мой нынешний хахаль водил. Чушь, конечно, там даже есть индеец, который владеет приемами восточных единоборств!
   -- Ну, и что? - удивилась Варя. - А почему индеец не может владеть приемами восточных единоборств?
   -- В восемнадцатом веке? О чем ты?! - надменно спросила Алечка и тут же расхохоталась, -- Это мой Владик мне все разъяснил: что в восемнадцатом веке в Европе понятия не имели о восточных единоборствах, потому что Китай и Япония были закрытыми странами! Я теперь могу корчить из себя интеллектуалку. Так вот: в этом фильме рассказывается вообще-то реальная история, как в какой-то французской провинции объявился оборотень, так сам французский король послал отряд солдат, чтобы его ловить!
   -- Поймали?
   -- Да. Но это был не оборотень, а результат работы генных инженеров...
   -- В восемнадцатом веке?!
   -- Ага. Я же говорю - чушь собачья... Но зато с преступностью тогда боролись действенными способами! Послали бы отряд солдат этого отловить... А то ночами страшно ходить по улицам. Тут вчера вой услышала - чуть не сдохла на месте. А это, наверное, просто собака выла.
   -- Так, наверное, уже послали. Отряд милиционеров.
   -- А они схватят первого попавшегося бомжа и будут его бить, пока во всем не признается. Они всегда так делают. Знаешь, сколько за деяния Чикатило народу расстреляли?
   -- Бывают и хорошие милиционеры... Тот следователь, который ведет дело Софьи Ароновны, мне показался очень симпатичным и честным человеком.
   -- Молодой?
   -- Да. Года двадцать три...
   -- Через пять лет будет сволочью. Или - покойником.
   -- Надеюсь, что нет.
   -- Надейся. Знаешь, есть такая хорошая пословица: "надежда умирает последней, а предпоследним умирает надеющийся"!
   -- Тьфу на тебя.
   -- Мне Владик книжку дал про оборотней. Интересно так! Один из них даже признался на допросе в инквизиции, что совокуплялся с волчицами. И ему нравилось. Интересное, наверное, ощущение...
   -- Я бы не верила сказанному на допросе в инквизиции.
   -- Знаешь, я пока эту книжку читала, одно поняла. Вот мы говорим: "мрачное средневековье" -- костры, эпидемии, войны... А на самом-то деле, сейчас времена куда более мрачные! Сейчас к смерти так легко относятся. Посмотри любые криминальные новости - там убийство, сям убийство, да еще с изнасилованием, да еще какие-нибудь малолетки совершают, вообще неподсудные, и страшно подумать, что они будут творить, когда вырастут. А в те времена, чуть какой маньяк заведется в далекой провинции - сам король посылает войска, и инквизиторы со всех сторон съезжаются! И будь ты хоть какой крутой Жиль де Рец - тебя все равно повесят.
   -- Жиль де Рец - это... Синяя борода?
   -- На самом деле маньяк-педофил, садист, сатанист и вообще гадость. Но перед виселицей раскаялся и все плакали от умиления. Странные люди: верили что он раскаялся искренне!
   -- Ты не веришь в раскаяние? -- задумчиво спросила Варя, и так же задумчиво сама ответила на свой вопрос, -- Конечно, не веришь. Я, впрочем, тоже...
   -- Жиль де Рец просто хотел, чтобы его быстренько повесили. Вместо того, чтобы медленно и больно сжигать. И лично меня умиляет не его раскаяние, а то, что его вообще казнили! Все-таки - барон и богатый человек. А в наше время... Допустим, окажется, что этот оборотень - какой-нибудь богач. И даже если все про него будут знать - никто с ним связываться не станет. А даже если поймают... Смертной казни теперь нет. Посидит, поднакопится опыта, выйдет и вернется к прежним занятиям. Мне вообще иногда кажется, что во времена "мрачного средневековья" закон лучше работал.
   -- Но тебя, Алечка, в те времена сожгли бы на костре, как ведьму! По доносу, под которым подписались бы все твои отвергнутые любовники. Твоя Лена не имела бы возможности учиться. Тогда женщины не учились. Они были только жены и матери.
   -- И еще - Прекрасные Дамы! - мечтательно вздохнула Алечка. -- Может, Леночке пошло бы на пользу, если бы она по-меньше училась. Что до костра и доносов... Да, у всего есть свои недостатки. И все-таки - нам бы сейчас какого-нибудь инквизитора сюда перенести на машине времени! Чтобы разбирался в оборотнях. И не страдал фигней на тему прав преступника. А то сейчас все о правах преступника любят поговорить. И забывают про права жертв, -- горячо заявила Алечка.
   -- Может, тебе статью на эту тему написать?
   -- Влад уже пишет. А я - цитирую! - расхохоталась Алечка. - Но на самом деле я с ним согласна на все сто. За Софью Ароновну я бы сама этого гада порешила...
   -- Я тоже, -- с мрачной уверенностью ответила Варя.
  
   4.
   Когда Катя услышала щелчок ключа в замке, она позабыла обо всем и вскочила было - бежать, обнять! - но охранник, сидевший рядом с ней, был начеку. Он тоже вскочил, но чтобы схватить Катю, повалить на диван и зафиксировать в весьма неудобном положении - с заломленными за спину руками. Наверное, когда-то служил в ОМОНе и сказались навыки... Вот такую картину Гарик и застал, вбежав в освещенную столовую: Катя - ничком на диване, а на ней верхом - охранник, одной рукой заломивший назад ее руки, а другой - прижимающий ее голову к бархатистой светло-серой обивке.
   -- Гарик, -- пролепетала Катя и снова заплакала.
   -- Можно отпускать? - деловито спросил охранник.
   -- Можно, -- устало выдохнул Гарик.
   Охранник отпустил Катю и она села, потирая шею. Наверняка синяки будут... Пальцы у этого парня - железные... Она так и не осмелилась поднять глаза. Боялась посмотреть на Гарика. Встретиться с ним взглядом.
   Послышался скрип купюр.
   -- Да ладно, не надо, -- промямлил охранник.
   -- Возьми, возьми... И спасибо за помощь. И не надо рассказывать никому о том, что произошло. Моя жена больна...
   -- Да я понял. Не расскажу я никому, не бойтесь. "Скорую" вызвать не надо?
   -- Я сам... Если будет нужно. Ты иди.
   Охранник ушел.
   Гарик сел рядом с Катей на диван. Взял ее вялую руку.
   -- Катюша... Милая...
   -- Ох, Гарик! Гарик! - Катя бросилась ему на шею, обняла и зарыдала.
   -- Ну, будет, будет...
   -- Гарик, я не знаю, что это было! Я не знаю, как такое могло случиться! Я не хотела! Оно само...
   -- Я понимаю...
   -- Она подошла ко мне и сказала, что оборотню нужен ключ, иначе он убьет меня, как убил их всех... И я так испугалась... Просто сил больше не было... А там, в гараже, было так пусто... Страшно... Я закричала, Гарик!
   -- Я знаю... Не плачь. Кто - она? Кто тебя напугал?
   -- Женщина. Красивая. Рыжая. Мертвая...
   -- Мертвая?
   -- Я не знаю... Но я так думаю, что она тоже мертвая. Как те двое... Священник и старушка... Она сама сказала.
   -- Да? Так и сказала: "я мертвая"?
   -- Ох, ну я не помню точно, как именно она сказала! Но я так поняла...
   -- Ладно, успокойся.
   -- Надо посмотреть "Дорожный патруль"! - встрепенулась Катя.
   -- Зачем?!
   -- Там обычно бывает про всех мертвецов... Кого за день нашли. В прошлый раз я именно в "Дорожном патруле" увидела. Обязательно надо посмотреть! Тогда мы точно будем знать... И ты сам увидишь... Ее ни с кем нельзя спутать! Она такая красивая...
   -- Хорошо, хорошо, ты только не волнуйся, -- ласково сказал Гарик. -- Давай, примем лекарство? По-моему, тебе пора...
   -- Ты думаешь, я сошла с ума, да? - тоскливо спросила Катя. - Ты и охраннику так сказал... И соседу.
   -- Катюша, ну что ты, просто...
   -- Нет, не надо мне врать. Не надо. Я же все понимаю. Мне иногда самой кажется, что я сошла с ума, -- Катя снова заплакала. -- Наверное, меня надо изолировать...
   -- Об этом не может быть речи. Ты останешься здесь, дома, со мной. В самом крайнем случае, мы наймем медсестру, чтобы она была с тобой...
   -- Сиделку, да? Как к лежачему больному?
   -- Только на период обострения.
   -- Обострение! Господи! Гарик, пожалуйста, давай посмотрим "Дорожный патруль"! Через пять минут начнется...
   -- Хорошо, давай посмотрим. Но после ты примешь лекарство.
   -- Приму.
   Гарик обнял ее и они вместе перешли в гостиную, к огромному телевизору.
   Катя ужасно боялась, что как раз сегодня этой девушки не будет в передаче, ведь там показывали только тех убитых, чьи трупы точно нашли... А может труп рыжеволосой красавицы все еще лежит в каком-нибудь укромном месте!
   Но Кате повезло - впервые за этот ужасный день.
   Вторым эпизодом, освещавшимся в передаче, было нахождение трупа Кузьминой Натальи Эдуардовны в Битцевском парке - то есть, совсем в другом районе, нежели тот, где были обнаружены две первых жертвы "московского оборотня". Теперь неизвестного маньяка так называли все без исключения - даже милиционеры. И то, что убийство этой женщины - было делом именно его рук (лап, когтей, зубов?) не вызывало сомнений. Кузьмина Наталья Эдуардовна, двадцати шести лет, замужем, мать двоих детей - семилетней девочки и двухлетнего мальчика - выпускница театрального института имени Щепкина, профессиональная стриптизерша, танцевала в элитном клубе "Доллс", пользовалась успехом, но отличалась трудно совместимыми с профессией нравственными принципами, хозяева клуба ее ценили, потому что она была красива и пластична, у нее был свой круг поклонников, которые так же уважали ее и характеризовали, как очень порядочную женщину, муж - художник - ее обожал... Именно муж, ждавший ее в то утро с горячим завтраком, удивился тому, как сильно она задержалась (должна была вернуться к пяти утра, позвонила, что выезжает), в начале шестого решил отправиться встречать жену к метро (машины у них не было) и обнаружил ее мертвой прямо посреди аллеи, по которой она обычно шла от метро к дому. Молодая женщина была раздета практически донага - на ней остались только чулки и сережки в ушах - причем одежду с нее буквально сорвали, обрывки белья и платья были разбросаны по всей площадке, а пальто и сапоги вообще исчезли. Маньяк разорвал ей горло - этим объяснялось, почему жертва не кричала, -- вспорол живот и грудную клетку, причем выломал три ребра, вырвал сердце и наполовину сожрал его, а остальные внутренности разбросал на расстоянии двух метров. Руки, лицо, внутренняя поверхность бедер и половые органы жертвы были покрыты глубокими укусами. Эксперт, прибывший на место, почти не сомневался, что это следы человеческих зубов... Показали мужа - теперь уже вдовца - он был совершенно невменяем, врач "Скорой помощи" вливал ему в вену какое-то лекарство. Показали двоих испуганных детей и рыдающую сестру убитой, срочно вызванную к сироткам. Показали прижизненные фотографии жертвы маньяка и любительскую видеосъемку - как она в кожаном боди крутится у шеста в "Доллс".
   Потом пошел другой материал - о перестрелке на улице Фридриха Энгельса - и Катя выключила телевизор.
   -- Ну, видел? - спросила она Гарика.
   Гарик был страшно бледен - вот она, актерская впечатлительность! - но голос его, когда он заговорил, звучал совершенно спокойно:
   -- Зря они такую мерзость по телевизору показывают. Да еще сладострастно комментируют. Людям со слабыми нервами этого лучше не видеть. Может, у тебя от таких передач все и случилось...
   -- Гарик, ты видел ее волосы?
   -- Да. Красивые волосы. Все, что в ней осталось красивого...
   -- Она - рыжая! И та женщина тоже была рыжая!
   -- Ты хочешь сказать, что это - точно та женщина? Ты ее узнала?
   -- Да. Это она была. Жаль, не сказали, какие на ней были пальто и сапоги, которые этот псих украл... Но я почти уверена, что если бы сказали - оказалось бы, что пальто красное, а сапоги - черные. Ну, что ты теперь скажешь? Гарик?!
   -- Ты обещала принять лекарство после того, как мы посмотрим дорожный патруль, -- мягко ответил Гарик.
   -- Господи, ты что, не понимаешь ничего? - ужаснулась Катя. - Это никакие не галлюцинации! Все это есть на самом деле! Это... Это что-то сатанинское! И оборотень...
   -- Прими лекарство, Катя!
   -- Гарик, ну подумай же ты сам, как я могла знать, что именно эту женщину убил оборотень? У меня же нет друзей, работающих в милиции, и вообще... Я не могла этого знать, но знала, заранее знала! Потому что она приходила ко мне! Мертвая - приходила!
   -- Прими лекарство, Катя, -- ровным голосом произнес Гарик.
   -- Хорошо, хорошо... Но ты меня иногда просто бесишь. Такой тупой, -- проворчала Катя, глотая таблетку и запивая ее водой. - Помнишь фильм "Экзорцист"? Недавно его выпустили в новом формате?
   -- Помню. И что?
   -- Там мамаша тоже долго ни во что не верила...
   -- Ты предлагаешь вызвать к тебе экзорциста? - усмехнулся Гарик. - Интересная идея.
   -- Да нет же, господи, Гарик! Я просто хочу, чтобы ты понял: происходит что-то необычное!
   -- Это я уже понял. Пошли в душ и спать.
   -- Может, хоть сегодня ляжешь со мной?
   -- Лягу. Я теперь всегда буду спать рядом с тобой.
   -- Милый!
   -- Я очень люблю тебя, Катя.
   -- Я тоже люблю тебя! Как же я тебя люблю!
   -- Я буду любить тебя, даже если выяснится, что это ты...
   -- Я - что?
   -- Меня не было рядом с тобой в те часы, когда это случилось. Когда убили всех этих людей. Теперь я буду рядом с тобой всегда.
   В этот момент они поднимались, обнявшись, по лестнице, и Катя споткнулась, и застыла, изумленно глядя на мужа.
   -- Гарик!!! Не думаешь же ты, что это я...
   -- Я уже не знаю, что думать, Катя. Я знаю только, что мертвые не ходят. Но ты откуда-то знала, что сегодня убили эту женщину с рыжими волосами...
   -- Ты... Ты подозреваешь меня?! Но у меня сил бы не хватило ее убить! И уж подавно - того священника! Он же здоровенный!
   -- Катя, ты могла сделать это в сомнамбулическом состоянии... Помнишь девочку Регану из "Экзорциста"? Она двигала мебель и свернула голову взрослому дяденьке. В таком состоянии у людей появляется чудовищная сила.
   -- Гарик, это не я!
   -- Надеюсь. Идем, примем вместе душ. Потом я дам тебе снотворное. И мы вместе ляжем спать. Рядом. В одной постели.
   Катя заплакала и покорно пошла в душ. Она позволила раздеть себя и выкупать, как ребенка. Впервые она не чувствовала возбуждения от близости Гарикова тела. Она вообще ничего не чувствовала. Только тупое отчаяние.
   А вдруг, Гарик прав?
   А вдруг, это и вправду она?
  
   Глава IV.
  
   1.
   Пожалуй, в том, что отныне Гарик и Катя не разлучались почти ни на миг, даже в ванну и туалет он жену провожал, -- была своеобразная прелесть. Предельная близость. Предельное обладание друг другом.
   Катя когда-то мечтала об этом... Но обстоятельства, которые ко всему этому привели, не вызывали у нее радости. К тому же из-за лекарств она все время чувствовала сонливость и тоску. И ей все время хотелось есть. И - ничего больше. Уже восьмую ночь они спали в одной кровати, но между ними за все то время ни разу не было близости, из-за проклятых снотворных Катя засыпала сразу, как только голова ее касалась подушки.
   Гарик перестал отлучаться даже по делам. Теперь все его друзья и партнеры приезжали к нему домой. Они закрывались и говорили часами... Но стоило Кате выйти из своей комнаты - хоть бы даже по нужде - Гарик тоже выбегал со встревоженным видом. Каким-то образом он знал обо всех ее передвижениях.
   Кате было ужасно скучно. Гарик запретил ей смотреть телевизор - только видео и только по его выбору. А он выбирал для нее мультики и дурацкие мелодрамы. Каждый день Гарик выводил Катю на прогулку. Считал, что моцион для нее необходим. Один раз они столкнулись возле лифта с соседом с пятнадцатого этажа - с тем самым телеведущим... Катя отвернулась, сделав вид, что в упор его не видит. Гарик вежливо поздоровался с ним.
   Но кроме прогулок, они больше никуда не ходили. Ни в ресторан, ни в кино, ни к врачу - никуда. Катя стала затворницей, а Гарик - ее тюремщиком. Правда, он был очень ласковым тюремщиком, бесконечно терпеливым и заботливым. И Катя, в сущности, не рвалась на волю. В глубине души она опасалась, что Гарик все-таки может быть прав... Что этих людей убила она. Иначе - откуда же она знала?
   Альтернативный вариант: что мертвые действительно навещали ее, чтобы предупредить об опасности, -- тоже выглядел не слишком-то отрадно.
   На девятый день "тюремного заключения" Гарик, наконец, решился оставить ее ненадолго. Правда, не одну. Сначала Гарик хотел, чтобы с Катей посидела горничная, но та спешила на родительское собрание в школу, и потому Гарик попросил посидеть с Катей своего старинного приятеля Нестора.
   В прежние времена Кате не очень-то нравился Нестор, он казался ей каким-то странным, слишком изнеженным и манерным для парня... Она даже подозревала, что Нестор - голубой. Правда, не осмеливалась сказать об этом Гарику. Вдруг - она ошибается? А Гарик обидится?
   Но в новом ее состоянии Нестор показался Кате вполне даже милым. Он был вежлив и ненавязчив. Он вообще не приближался к Кате. Только по часам давал ей лекарство и согрел ужин. Потом сказал, что хочет спать, приляжет в гостиной, но просил разбудить его, если Кате что-нибудь понадобится. Катя пообещала так и сделать. Темнело. Она лежала в постели, читала, смотрела телевизор. Ждала Гарика.
   Часы в гостиной пробили двенадцать - эта корова-горничная забыла отключить бой - когда дверь в ее спальню приоткрылась и вошел незнакомец. Катя ужасно удивилась, но не испугалась: первая мысль была - это Нестор пригласил кого-то еще для компании. Незнакомец выглядел всем не опасным. Лет пятидесяти, хрупкий, сутуловатый дядечка, типичный киношный "профессор" в очках и шляпе. Одет он был ужасно бедно. Пальто еще советских времен. Очки подклеены пластырем. Ботинки и края брюк покрыты слоем коричневой грязи. Катя подумала: почему Нестор не предложил гостю переобуться?
   -- Извините за столь неожиданный визит, -- робко начал профессор, -- но я никак не мог предупредить о своем вторжении... Для меня самого все произошло совершенно неожиданно! Я бы сам ни а что не стал к вам вторгаться, это не в моих привычках... Но меня обязали навестить вас и спросить: вы смогли найти ключ?
   От шока Катя потеряла дар речи.
   В ее квартире!
   В ее спальне!
   И она даже не была одна...
   Нестор!
   Где Нестор?!
   Профессор снял с головы шляпу, повел рукой по лысеющей, голове, вздохнул. Выглядел он совершенно потерянным. И совершенно живым!
   -- Извините, я понимаю, что выгляжу навязчивым... Но сам я никогда не стал бы беспокоить вас, по собственной воле - я не стал бы... Но поймите, деточка, кто-то должен все это остановить... Пока он еще не добрался до вас. Может быть, вы еще раз попытаетесь поискать ключик?
   Он выглядел таким несчастным, что Кате, несмотря на охвативший ее панический ужас, вдруг стало его жаль и она прошептала:
   -- Я не знаю, где искать... Я искала, но не нашла!
   -- А может быть, ваш папа не успел его вам передать?
   -- Может быть...
   -- Тогда ключик еще у него. Да-с, это нехорошо... Это создает просто непреодолимую преграду... Не может же такая барышня, как вы, заявиться на кладбище и раскопать могилу!
   -- Могилу? Вы хотите сказать, ключ в могиле?
   -- Ну, а где же еще ему быть?! Если в квартире нет, значит, отец вам его просто не успел отдать. Значит, ключ у него. В могиле. В его гробу. В руке или в кармане... Понимаете, после похорон мы теряем способность передвигаться. Наверное, он не успел...
   Катя кивнула. Да, наверное, не успел.
   Но где же Нестор?
   -- Ну, что же, тут уж ничего не поделаешь, -- нудил "профессор". - И мне здесь делать тогда нечего, не буду отнимать ваше время... Придется нам сдаться. Нет ключа - значит, нет. Достать вы его все равно не можете. Но мне очень вас жаль. Поверьте, мне очень вас жаль. Вы - такая молодая, красивая, нежная... Я-то ладно, старый уже, терять нечего было. Жаль только, статью так и не дописал... Ну, да никому она не была нужна, кроме меня... А вы - такая прелестная! У вас еще все впереди...
   Еще разок вздохнув, "профессор" поклонился, надел шляпу и вышел.
   Просто вышел в дверь. Слава Богу - не через окно!
   Катя слышала, как щелкнула, закрываясь, входная дверь... У мертвеца были ключи от ее квартиры! А может, им и ключи не нужны. Скорее всего, так.
   Катя встала, прошлась по комнатам и обнаружила Нестора, крепко спящим на диване в гостиной. Она попыталась его разбудить, но Нестор был - совершенно как пьяный... Невменяемый. Еле языком ворочал. Хотя спиртным от него не пахло. Вообще, кроме открытой и наполовину опустошенной коробки с бельгийским черным шоколадом, на столе рядом с Нестором ничего не было. Ни бокалов, ни бутылок. Значит, не напился. Значит...
   Значит - это результат визита странного гостя.
   Колдовство, магия, наваждение, чертовщина - или как там называется?
   Катя еще некоторое время посидела рядом со спящим Нестором, а потом решительно встала и пошла одеваться. Мертвый "профессор" (а Катя не сомневалась, что он уже мертв, к тому же проверять было поздно, "Дорожный патруль" уже кончился), подсказал ей выход. На фоне всего того безумия, которое творилось в ее жизни в последние недели, этот выход казался Кате вполне разумным. Она, правда, боялась, что ей не хватит сил... Но нужно было хотя бы попробовать. Для очистки совести.
  
   2.
   Александра Трофимовна была глубоко недовольна Вариным выбором. Сойтись с этим буржуем! К тому же - еврей. Значит, может когда-нибудь пожелать эмигрировать. И что же, Варе с ним ехать?
   Варя твердила, что никуда Слава ехать не собирается... Но Александра Трофимовна не желала ничего слушать. У нее уже был перед глазами печальный пример.
   Верочкин сын Вася был всю жизнь очень дружен с Софочкиными близнецами - почти ровесники ведь - а в 1978 году они все вместе поступили на биофак МГУ, а в 1983 году Вася неожиданно для всех женился на Маше, а в 1984 году еще более неожиданно все трое эмигрировали в Израиль: Маша и Миша - в качестве евреев, жаждущих возвращения на историческую родину, а Вася - в качестве мужа. Матери своей он так и сказал: "Жена-еврейка - не роскошь, а средство передвижения". До Израиля доехал только Миша. Вася с Машей каким-то непостижимым образом оказались в США. Где вполне преуспели и наплодили четверых детишек, младший из которых имел столь явственные негритянские черты, что бабушка Вера не переставала сомневаться в Васином отцовстве. А Васю это все только веселило. Он жену обожал. Как когда-то Сема Дворкин обожал Софочку.
   Александра Трофимовна восприняла поступок Софочкиных и Вериного детей очень негативно. Измена Родине, семье, всем идеалам... И в душе ее с тех пор поселился страх, что нечто подобное может и с Варей произойти.
   А теперь вот в Вариной жизни появился этот Гольдовский. У которого просто на лбу было написано, что он может эмигрировать в любой момент! К тому же он был постыдно богат. Такой автомобиль, как у него, в их дворе был только у известного бандита, дважды сидевшего! К тому же Варя проговорилась, что сын Гольдовского учится в закрытой школе в Англии. "Не наш он человек!" - резюмировала Александра Трофимовна. И с тех пор при каждом удобном случае критиковала Гольдовского.
   "Бабушка, ты же его совсем не знаешь!" -- взывала Варя.
   Но Александра Трофимовна и не желала его знать. Он ей чем-то напоминал Горленко... Она даже не могла бы объяснить - что у них общего. Но общее было. И она боялась за Варю. Хотя вслух ей говорила, что Гольдовский непременно захочет ее увезти, а она, Александра Трофимовна, с ней не поедет и Гошу не пустит.
   И разве плохо жилось им втроем? Без этого Гольдовского? Такая хорошая, спокойная, налаженная жизнь! Почти как их жизнь с папой и Олей - до того, как Оле случилось познакомиться с Горленко. К тому же эта беременность... Александра Трофимовна боялась, что для Вари все кончится очень печально. Но Варя проявила плачевное упрямство - прямо как Оля когда-то! Не желала делать аборт, не желала расстаться с Гольдовским. Дурочка... Хватится - да поздно будет.
   А самое ужасное во всем этом было, что Варин избранник Слава Гольдовский был самым невероятным образом похож на Сему Дворкина. Ну, как если бы Сема умудрился прижить ребеночка на стороне... Обольстив жену какого-то там Гольдовского. В принципе, Сема мог. Он такой был... Лихой. "Ходок по этому делу", как о нем говорили. Но только Слава Гольдовский по возрасту годился ему разве что во внуки. Варя говорила, что Гольдовскому тридцать девять. Но вдруг он действительно был незаконным Семиным внуком? Или просто дальним родственником? Говорят, они вообще все друг другу родственники. Когда Александра Трофимовна смотрела на Гольдовского, ей хотелось заплакать. И из-за этого ее неприязнь к нему становилась еще сильнее. Не нравился он Александре Трофимовне... Активно не нравился. Потому что внешне он был - совсем Сема, а по поведению - совсем даже нет! Даже в его неизменной любезности чудилось Александре Трофимовне что-то отталкивающее. Заставляющее подозревать его во всех смертных грехах... Вплоть до воровства.
   Александра Трофимовна понимала, что это смешно звучит. Ну, что такой богач может взять в их нищей квартире? И это свое обвинение она никогда вслух не высказывала. Но как-то раз, когда Гольдовский был у них в гостях, а Варя хлопотала на кухне и попросила бабушку отнести Гольдовскому тарелку со свежеиспеченным печеньем, Александра Трофимовна вошла в комнату и обнаружила гостя, стоящего перед застекленным книжным шкафом. Шкаф был открыт и в руках Гольдовский держал связку старинных ключей. Их начала собирать еще бабушка Александры Трофимовны, они сохранились тогда в блокадном Ленинграде, хотя исчезла вся мебель, к которой они могли бы подходить, и Александра Трофимовна хранила их, словно некий сентиментальный сувенир. На них многие обращали внимание, так что не удивительно, что Гольдовскому захотелось их рассмотреть. Странно только, что взял без спросу. Но у этих современных богачей совсем никакого представления о приличиях не осталось! Так вот, Александре Трофимовне показалось, что когда она вошла в комнату, Гольдовский как-то странно дернулся и что-то поспешно спрятал в карман, и оглянулся так воровато... Она даже подумала, что он спер один из ключей. И пересчитала их потом. Все ключи были на месте, а больше в книжном шкафу взять было нечего, кроме книг по медицине, но они вряд ли могли бы Гольдовского заинтересовать, да их и не спрячешь в карман! И все-таки тот инцидент, который Варя наверняка назвала бы надуманным, остался для Александры Трофимовны неприятным воспоминанием.
   У этого Гольдовского были такие глаза в тот миг, когда она вошла и он взглянул не нее... Такие нехорошие глаза!
  
   3.
   Когда Катя спустилась вниз - в джинсах, свитере и кроссовках - охранники проводили ее недоуменными взглядами. Это были не те самые охранники, которые тогда были свидетелями ее истерики, а другие, и сначала Катя подумала, что уплаченные за молчание деньги пропали даром, те двое все-таки проболтались... Но потом, оглянувшись уже у дверей, увидела, как охранник открыл записную книжку и начал набирать номер. И она поняла: Гарик поручил им позвонить, если сумасшедшая жена надумает куда-нибудь уйти... Катя горько усмехнулась. Ну, ничего, все равно Гарик не успеет ее остановить, а куда она отправилась - ему в жизни не догадаться. Бедненький, бросится сейчас домой очертя голову, и всю дорогу будет трястись от страха: не загрызла ли сумасшедшая Катя его ненаглядного Нестора?!
   Катя села в свою "будничную" машину - темно-бордовый "Вольво" -- и поехала в направлении центра. Папу похоронили на Ваганьковском кладбище, рядом с Мариной Катениной. А маму положили на Введенском, рядом с дедушкой. Жаль, что не наоборот. На Введенское легче проникнуть. Там меньше знаменитостей и его не так активно охраняют.
   Возле супермаркета, работающего круглосуточно, Катя остановилась, чтобы купить фонарик и лопату. Кассир не смог скрыть удивление при виде ее выбора. Потом, подумав, Катя купила пять лотков с гуляшем. На случай, если на кладбище ночью выпускают сторожевых собак. Любая собака предпочтет эти аппетитные мясные кусочки - худосочному Катиному телу.
   Проникнуть на кладбище не составило труда. Катя просто поставила машину у кирпичной стены-ограды, в самом темном месте, там, где ветви кладбищенских деревьев, простираясь поверх стены, давали глубокую тень. Катя перебросила лопату и пакет с мясом. Фонарик сунула в карман. Резиновые подошвы кроссовок хорошо цеплялись за выступающие кирпичи. К тому же Катя ощущала невиданный прилив сил. В голове была приятная пустота и легкость. Катя совершенно не сомневалась, что главное для нее - откопать могилу и найти ключик. А дальше жизнь вернется на круги своя и все будет совсем хорошо.
   Катя долго бродила с фонариком вдоль рядов могил и совершенно, абсолютно не боялась! Ее даже забавляло собственное бесстрашие. Потом Катя начала злиться. Какого черта? Где эта несчастная могила? Неужели она заблудилась?!
   -- Эй, красавица! -- окликнул ее из темноты веселый голос. - Папашину могилу ищешь?
   От ужаса Катя даже выронила фонарик. Слава богу, он не погас, и Катя схватила его трясущимися руками, и направила в сторону голоса, ожидая увидеть оборотня, мохнатое и зубастое чудовище, как в фильме "Вой"... Но перед ней стоял широкоплечий молодой солдатик, в мятой форме, сапогах ушанке и ватнике. Он добродушно улыбался - круглолицый, прыщавый, нос - картошкой, уши оттопырены... Совсем как живой. Только вот ватник на груди и на рукавах был изорван и залит кровью. Да и немного было живых собеседников у Кати в последнее время. Не интересовала она живых. Только мертвых. Убитых оборотнем и ищущих ключ.
   -- Ну, чего испугалась? - хохотнул он. - Я помочь тебе пришел. Подумал - вдруг, девушка по кладбищу ночью ходить боится. Я когда жив был - боялся.
   Он рассмеялся от души, словно цитата из старого анекдота была тонкой и оригинальной шуткой. Катя судорожно сглотнула и попыталась улыбнуться. Даже с мертвецами надо быть вежливой.
   -- Ты фонарик-то погаси. Сторожей ненароком привлечешь. Или - собак.
   -- У меня мясо есть... Для собак.
   -- Мясо? Запасливая девушка. Давай лопату, а то тебе, небось, тяжело волочь. Я и копать помогу. По очереди будем.
   Даже в темноте он очень хорошо ориентировался на кладбище. Он привел Катю точно к отцовской могиле.
   Памятник, который папа заказал для Марины, был очень красивым. Высокая гранитная стелла, а на ней - бюст, который один приятель Марины, скульптор, лепил еще при жизни, а после смерти высек из мрамора. Идею того памятника папа подсмотрел на Введенском - там у какой-то дамы из прошлого века было такое надгробье. Внизу, на постаменте, было высечено: "Марина Катенина. От скорбящего мужа". И строчка из стихотворения Марининой подруги-поэтессы: "Ты в жизни была выше всех, теперь же вовеки пребудешь на небесах".
   Теперь под этой надписью образовалась вторая: "Горленко Андрей Васильевич".
   Катя снова включила фонарик и осветила гору венков, уже увядших и осыпавшихся, все еще лежавших у подножия памятника со времени похорон.
   -- Давай мясо, -- скомандовал солдат.
   Катя сунула ему пакет. Он принялся разрывать упаковки и раскладывать мясо вокруг могилы - ровным кольцом.
   -- Зачем это?
   -- А ты знаешь, с какой стороны подойдут собаки? Я - не знаю. Пусть уж будет везде. А ты копать начинай. Я с тобой смогу быть только до рассвета.
   Катя принялась расшвыривать венки.
   Потом - копать.
   Она быстро устала и солдат сменил ее.
   Потом снова копала Катя.
   Потом снова он.
   Потом Катя...
   Она скинула куртку, она тяжело дышала от усталости, на ладонях образовались болезненные волдыри. Она даже не заметила, когда и куда исчез солдатик... Она оглянулась, лишь когда услышала лай собак.
   Почему-то кладбищенских псов не соблазнил свежий гуляш из супермаркета.
   Они вообще не обратили на него внимания.
   Они стояли на краю ямы и лаяли на Катю.
   Потом ей в лицо ударил свет фонаря.
   Катя выронила лопату и услышала хриплый голос сторожа, произнесший длинную и сложную матерную тираду.
   Единственное, о чем жалела сейчас Катя - так это о том, что не успела докопать какие-нибудь пол метра до отцовского гроба. Еще бы чуть-чуть - и ключ был бы нее в руках... А сама она была бы в безопасности!
   Сторож, разумеется, вызвал милицию.
   Пока он бегал звонить, собаки стояли на краю ямы и дружно лаяли.
   А Катя снова принялась копать, в отчаянной надежде успеть...
   Но не успела!
   Прибывший наряд милиции выволок ее и ямы.
   Потом Катю везли в зарешеченной машине и она ужасно боялась: того, что в отделении ее будут бить и насиловать, как пишут в газетах...
   Потом она сидела в отделении и пила горячий чай с сушками.
   Милиционеры оказались вовсе не такими зверями, какими их расписывали журналисты.
   Они записали ее имя и адрес, и даже не настаивали на том, чтобы она ответила на другие их вопросы.
   Потом приехал смертельно-бледный Гарик, а с ним - та женщина психиатр, похожая на мисс Пигги" и "Мапэт-шоу" и еще какая-то женщина, лет тридцати, с жестким лицом и колючим взглядом.
   -- Милый! - радостно воскликнула Катя.
   Гарик вымученно улыбнулся в ответ и хрипло сказал:
   -- Ты не волнуйся, Катюша... Ты только не волнуйся. Все будет хорошо. Все будет очень хорошо. Я о тебе позабочусь. Никогда тебя не брошу. Никогда. Я очень люблю тебя.
   Катя с блаженной улыбкой слушала мужа и даже не заметила, как незнакомая женщина закатала рукав ее свитера и вколола в руку иглу шприца.
   А потом Кате стало хорошо... Так хорошо... Словно все тело наполнилось шампанским вперемешку с тем газом, который вдувают в воздушные шарики, чтобы они летели...
   Катя откинулась на руки незнакомой женщины, глаза ее слипались, голова стала тяжелой, а тело - очень легким. С улыбкой следила она за тем, как Гарик раздавал милиционерам хрустящие зеленые купюры, как он сбивчиво благодарил их за что-то, как объяснял, что его жена больна, очень больна... Гарик умолял скрыть происшествие от журналистов. Обещал, что Катю изолируют и это не повторится. Объяснял, что это - никакое не осквернение, просто Катя очень тосковала по отцу и, видимо, пыталась таким путем вернуть его или к нему приблизиться. Что он сейчас же съездит на кладбище и распорядится закопать могилу тестя, что он все оплатит, лишь бы не поднимали шума... Милиционеры сочувственно кивали. Катя улыбалась, растворяясь в блаженной дремоте.
   Она не могла идти и Гарик нес ее на руках - точно как в день свадьбы. Это было чудесно.
   Возле отделения милиции их ожидали две машины: Гариков "Джип-Тойота" и еще какой-то микроавтобус, бежевый, с закрашенными окнами и включенной мигалкой.
   Гарик внес Катю в микроавтобус. Внутри оказалась мягкая лежанка с округлыми металлическими поручнями.
   Гарик уложил Катю на эту лежанку.
   Катя с наслаждением вытянулась: это так приятно - лежать в машине, а не сидеть, как обычно! Катя даже подумала, что все машины следовало бы оборудовать лежачими местами. Она очень устала, пока копала могилу, и была рада немного полежать.
   Гарик прижал Катю к этой странной лежанке, словно хотел поцеловать, но так и не поцеловал.
   Зато появились еще чьи-то руки, которые присягнули запястья и лодыжки Кати широкими коричневыми ремнями к этим блестящим поручням.
   -- Гарик! - сонно запротестовала Катя.
   -- Т-с-с, родная, так надо... Так будет лучше.
   -- Я хочу домой. Я хочу спать.
   -- Спи. Спи, милая.
   Он легко коснулся губами ее губ.
   Потом исчез.
   Машина тронулась.
   И Катя заснула.
   Это было так здорово - спать, словно в качающейся колыбели...
  
   4.
   -- Почему твоя бабушка не любит меня? Я же всегда с нею вежлив, -- обиженно сказал Слава, когда они с Варей вышли из ее подъезда и садились в машину.
   -- Она нормально к тебе относится. Для нее это - нормально. Она просто по жизни такая, -- соврала Варя. - Понимаешь, у нее была очень, очень тяжелая жизнь!
   -- У всех была тяжелая жизнь... Нельзя же таким драконом на гостей смотреть! - проворчал Слава, заводя мотор.
   -- Ну, прости ее, она старенькая.
   -- Да чего прощать, я не сержусь, я просто не понимаю.
   -- У нее действительно была очень тяжелая жизнь, Славочка. В войну вся семья погибла. Муж и сестра - на фронте, дед, бабушка, мама и брат - умерли от голода в блокаду. И дочку она потеряла. Мою маму. Долго искала, нашла... А потом вся эта ужасная история с отцом и с маминым самоубийством. Я же тебе рассказывала...
   -- Да, не надо об этом сейчас. Зря я завел этот разговор... Тебе нельзя огорчаться, у тебя нормальная бабушка, все в порядке...
   -- Нет, я хочу тебе объяснить! Понимаешь, мой прадед бабушкин отец, он умер сразу после маминого самоубийства, не мог пережить... Так что она потеряла сразу двоих. И с тех пор она никому не доверяет. Вообще, -- Варин голос дрогнул и Слава приобнял ее одной рукой за плечи.
   -- Прошу тебя, не надо сейчас об этом... Настраивайся на прекрасную музыку. Мы едем слушать орган. И не думай ни о чем больше.
   -- Хорошо, -- послушно пообещала Варя.
   Но все равно всю дорогу думала о бабушке...
   Бабушка плохо относилась ко всем, к кому когда-либо испытывала расположение Варя. Ко всем ее подругам. Чем ближе для Вари становилась какая-нибудь девочка, тем более жестко и нелюбезно бабушка разговаривала с ней. Скольких подруг из-за этого Варя потеряла! Слава Богу, наконец, нашлась такая, как Алька. Которую ничего не могло смутить или обидеть. Для которой не имело значения поведение Александры Трофимовны. Для которой было важно только то, как к ней относится сама Варя.
   То же самое касалось молодых людей. За Варей многие пытались ухаживать... Но никто не выдерживал испытания ее бабушкой!
   Никто, кроме Саши Корнилова. Варя познакомилась с ним на первом курсе медицинского. Саша был местной звездой - как в учебе, так и в самодеятельности. Пел под гитару, плясал, сочинял смешные частушки про институтскую жизнь. Жил он в общежитии, приехал в Москву аж с Сахалина. Он был предприимчив и несгибаем, и его не смущала нескрываемая недоброжелательность Александры Трофимовны. Его вообще ничего не смущало. И поэтому Варя влюбилась в него безоглядно, и отдалась ему на продавленной общежитской кровати. Забеременела она, наверное, в первый же раз и уже в феврале влюбленным студентам пришлось броситься в ноги Александре Трофимовне... Варя боялась до обморока и оттягивала, сколько могла. К счастью, Саша взял все на себя. Буря, конечно, была, как же без этого. Бабушка кричала, что все повторяется... Но заставить Варю сделать аборт она так и не смогла. Хотя решительно заявила, что прописывать Сашу не будет. И Варе запретила. Но Сашу это не волновало. Он сказал:
   -- Ничего, поживем, она ко мне привыкнет... А не пропишет - увезу тебя на Сахалин. Выживем. Лишь бы - вместе.
   Бабушка твердила, что после декрета Варя уже не сможет вернуться к учебе, что ничего у нее не получится, что так и останется неученой тупой бабой, только и способной, что щи варить, носки мужу стирать и вытирать детям сопли, -- все это бабушка перечисляла с нескрываемым отвращением. Но Варя вернулась к учебе достаточно легко. Ей было интересно учиться. По-настоящему интересно. А для ребенка она была еще слишком молода, ей восемнадцать исполнилось за месяц до родов... Так что не понимала она еще, что оно такое - материнство. Не доросла. Гошка был бабушкин внучок. Вернее, прабабушкин правнучек. Александра Трофимовна его обожала и управлялась с ним очень ловко. А Варя и Саша с сыном дружили. Относились к нему, как к любимому младшему братцу. И надо сказать, никому от этого не было плохо. Жили они очень весело. Если бы только не постоянное бабушкино карканье, предвещающее грядущую беду... Почему-то она была уверена, что Саша обязательно Варю бросит, а Варя обязательно из-за этого свихнется и покончит с собой. И ведь, вроде бы, ничего общего не было между их семейной парой - и мамой с отцом! Никаких прямых аналогий, кроме, разве что, того, что Саша тоже был из провинции... Ну, и что? Бабушка же видела, какой он славный! Как хорошо учится и как много работает, чтобы прокормить свою молодую семью! И потом, если уж на то пошло, из них двоих Варя была более красивой. Но бабушка твердила, что и красивых бросают.
   В конечном итоге, бабушка оказалась права.
   Саша покинул Варю и жизнь ее погрузилась во мрак...
   Но только Саша в этом вовсе не был виноват. Наверное, если бы ему предоставили выбор, он бы с удовольствием предпочел бы остаться с Варей и сыном! Остаться в живых.
   Очень темной зимой, в Москве тогда было мало фонарей, Саша с бригадой "Скорой помощи" приехал по ложному вызову и попал в притон наркоманов. Наркоманы часто применяли этот прием: вызывали скорую - якобы к больному в последней стадии рака, страдающему от острой боли, -- и нападали на бригаду, требуя наркотики. Обычно все ограничивалось отъемом морфиносодержащих препаратов, но Саше не повезло: те наркоманы, к которым приехала их бригада, оказались не в меру агрессивными. Они пытались изнасиловать девушку-фельдшера, приехавшую с Сашей, а когда Саша вступился - забили его насмерть подручными предметами, включавшими мясорубку и ножки от кухонных табуреток.
   Варя тогда была на восьмом месяце беременности. Она старалась держаться - ради Гошки и еще нерожденной дочки - но пережитое потрясение сказалось, и через неделю после похорон Варю увезли в больницу с высокой температурой и острой головной болью. Подозревали менингит, а оказалось - интоксикация организма в результате гибели плода... То есть, выражаясь человеческим языком, дочка умерла внутри ее тела, началось разложение, отравившее весь Варин организм. То, что сама Варя выжила, врачи считали чудом. И предупредили: детей, скорее всего, не будет. А Варя тогда ответила: "Конечно, не будет. Чтобы были дети, нужны двое. А я теперь одна". Она была уверена, что после Саши она никогда и никого не сможет полюбить. И почти десять лет Варя прожила в одиночестве. Все ухаживания пресекала сразу. Не хотела никого впускать в свою жизнь... Никого. Только Гошка и бабушка. И еще Барон появился шесть лет назад. Пухленький неуклюжий медвежоночек... Варя тогда словно с ума сошла, пестовала большого щенка как младенца. Сама понимала, что это - нереализованный материнский инстинкт. Но ничего не могла с собой поделать.
   Да, все эти годы они жили с бабушкой в мире и согласии... Все конфликты времен Вариной юности забылись. Бабушка довольно терпимо относилась к ее подругам... И вообще - все было хорошо пока не появился Слава. А теперь - скандал за скандалом! Бабушка просто ненавидела его. Такую чушь говорила... И почему-то упирала на то, что Слава непременно эмигрирует и увезет Варю с собой. Впрочем, это было в начале их отношений, а теперь бабушка видела в Славе бандита, потому что "в наше время только бандиты разъезжают на таких машинах и дарят такие кольца". Варя так уставала от этого всего! Ей хотелось сосредоточиться на своих новых ощущениях, на ребенке, который рос внутри ее тела, на взаимоотношениях с Гошкой, плавно переходивших в новую стадию, ведь он был уже совсем большой, он уже даже работал и зарабатывал -- сборкой компьютеров, что очень беспокоило бабушку, мечтавшую, чтобы Гошка тоже продолжил семейную традицию и стал врачом, - а у нее скоро должен был появиться другой ребенок, и она очень боялась, что Гошка почувствует себя отвергнутым, заброшенным... У нее было достаточно поводов для переживаний и без бабушки!
   Иногда Варе очень хотелось убежать из дома, переехать жить к Славе, благо, он предлагал... Но она знала, что не поступит так никогда. Ведь ей придется забрать с собой Барона, он ее считает хозяйкой и не перенесет разлуки, и Гошке тоже будет лучше с ней, в большой квартире для него вполне хватит места!
   И с кем же останется бабушка? Со своими болезнями? Со своими трагическими воспоминаниями? Со своей подозрительностью?
   Нет, так нельзя... Это слишком жестоко. Неизвестно, сколько еще лет жизни отпущено бабушке. Нельзя превращать ее последние годы - в ад одиночества. Нельзя быть такой жестокой.
   "А ей можно быть жестокой со мной?" - восставал внутренний голос.
   И Варя отвечала внутреннему голосу: "Да, ей - можно. Это - право старости".
   Но как же тяжело было терпеть... И ведь знала Варя, что ничего не кончится даже тогда, когда они со Славой поженятся! Даже когда родится ребенок!
   Если он вообще родится...
   И если Варя останется жива.
   -- Эй! Мы уже подъезжаем к консерватории, -- сообщил Слава. - Так что примерьте улыбку, сударыня. Вы же говорили, что любите Баха.
   -- Люблю, -- с невеселой улыбкой кивнула Варя.
   Когда Славе удалось припарковать машину, они вышли и в лицо Варе неожиданно свежо и остро дохнуло ароматом весны, пробуждающейся земли и древесного сока. И, пока они шли к освещенным дверям, петляя между лужами, Варя дышала глубоко и жадно. И тоска постепенно отпустила ее душу.
   Быть может, все еще будет хорошо...
   А сегодня уж точно все хорошо.
   Они идут слушать музыку.
   Они оба любят музыку.
   Они любят друг друга.
   Эта такая редкость - в их возрасте найти близкого, по-настоящему близкого человека! И уж подавно - полюбить.
   Концерт был великолепен, а после Слава отвез Варю на работу: сегодня у нее было ночное дежурство. Они попрощались, стоя у машины, и Слава поцеловал ее - легко, как всегда.
   -- А когда ты уйдешь в декрет?
   -- Когда срок подойдет.
   -- А тебе не вредно ли работать?
   -- Если почувствую себя плохо, уйду раньше. Устроюсь как-нибудь.
   -- Завтра пол дня будешь спать?
   -- Как всегда. Но к окончанию твоего рабочего дня, я думаю, восстану из праха.
   -- И куда мы пойдем?
   -- Пригласи меня к себе в гости. Просто тихо посидим. Я буду усталая и сонная. И счастливая.
   -- А почему - счастливая?
   -- Потому что ты будешь рядом.
   Вот и все, что было сказано между ними на прощание... Потому что прощались-то только до завтра!
   Но назавтра утром, когда усталая Варя вернулась домой и вяло поедала овсяную кашу, почему-то казавшуюся ужасно невкусной, раздался телефонный звонок. Некий господин Евгений Николаевич Шершунов, представившийся знакомым ее отца, пожелал встретиться с Варей, чтобы передать какие-то отцовские вещи... Варя согласилась - из любопытства. И позвонила Славе, чтобы сказать, что сегодня свидание отменяется. Шершунов прислал за ней машину, и действительно отдал ей дорогие часы и тяжелый перстень, и рассказал об отце много хорошего, что было Варе приятно, хотя она и понимала: о мертвых говорят или хорошо, или - никак.
   Вечером Варя пыталась дозвониться до Славы... Но телефон в квартире не отвечал, а мобильник почему-то был отключен, во всяком случае, абонент оказался недоступен. На следующий день она позвонила ему на работу и узнала, что Слава вынужден был срочно вылететь за границу. Варю это удивило немного... А еще больше удивило, что Слава ей не звонил... И все никак не возвращался.
   -- Я тебе говорила, что он тебя бросит! Я тебе говорила, что он обязательно уедет! - торжествовала бабушка.
   Но Варя ожидала, что бабушка именно это скажет, и потому не придавала большого значения ее словам.
   И верила, что Слава вернется.
  
   5.
   Катя проснулась в незнакомой, совершенно белой комнате.
   Здесь белым было все - стены, потолок, мебель, даже окно было закрыто молочно-белым экраном, только ковер на полу был серо-голубым.
   У стола сидела девушка в белом халате и читала книгу.
   -- Привет, -- сказала Катя.
   Девушка вздрогнула и уронила книгу.
   Когда она ее поднимала, Катя увидела название: "Судебная психиатрия".
   Но даже это не испортило восхитительного Катиного настроения!
   -- Эй, а где это я? А где мой муж? - с улыбкой спросила Катя.
   -- Доброе утро. Лежите спокойно, я сейчас позову вашего доктора и вашего супруга, -- нервно ответила девушка и выбежала.
   Лежать спокойно! Ха! Катя дернулась, чтобы встать...
   И оказалось, что она все еще привязана ремнями к кровати! Только здешние ремни были резиновыми.
   Катя удивилась. Как же так? Ее привязывали в машине... И теперь - здесь? Что происходит?
   Вошел Гарик.
   Его сопровождала вчерашняя женщина с колючими глазами и девушка-медсестра.
   Сначала к Кате подошла женщина. Пощупала пульс. Оттянула нижнее веко. Велела открыть рот и показать язык. Катя решила не сопротивляться. Тем быстрее от нее отстанут.
   Она оказалась права: врач оставила ее в покое, вышла в коридор и поманила за собой медсестру.
   Их с Гариком оставили наедине.
   -- Милый! Ты все-таки сдал меня в психушку? - хихикнула Катя.
   -- Милая! - криво усмехнулся Гарик. - Это не простая психушка. Это частное дорогое заведение. Мы находимся в ближнем Подмосковье. Здесь рядом прелестный лес и озеро... Когда твое состояние стабилизируется, мы сможем гулять. Я буду часто навещать тебя.
   -- Ты обещал... Обещал, что никогда меня не покинешь! - обиженно надула губки Катя.
   -- Я не покинул тебя, Катя. Я тебя спас, -- устало ответил Гарик и потер ладонью глаза. -- Господи... Ты хоть понимаешь, что натворила?
   -- Да. Это было глупо. Но он сказал мне, что ключ может быть в могиле...
   -- Кто?
   -- Профессор. Или какой-то там интеллигент... Бедный совсем. Он приходил к нам домой. А потом на кладбище мне помог копать солдатик. Он тоже был мертвый. Я не сумасшедшая, Гарик! Все это происходит на самом деле! Я хочу домой. Я буду хорошо вести себя.
   Гарик вздохнул и на секунду зажмурился. Потом он взял Катю за руку и, глядя ей прямо в глаза, начал говорить - медленно и отчетливо.
   -- Катя... Стоило мне на четыре часа оставить тебя с Нестором... Ты сбежала, и...
   -- Нестор спал!
   -- Конечно, спал! Ты наполнила раствором димедрола его любимые конфеты из горького шоколада с миндальной начинкой!
   -- Нет, Гарик, я...
   -- Ты даже не подумала, что от такой дозы он мог заснуть навсегда, -- грустно продолжал Гарик. -- К тому же у некоторых людей аллергия на димедрол. Хорошо, что у Нестора ее нет. А то могла бы случиться асфиксия, а будучи сонным, он не смог бы вызвать врача...
   -- Гарик, ну, послушай же! Все было не так...
   -- Затем ты сбежала. Спустя четыре часа тебя обнаружил кладбищенский сторож. Ты прорыла могилу отца на полтора метра вниз. И выложила вокруг могилы кольцо из сырого мяса.
   -- Я искала этот чертов ключ!!! А мясо - для собак!!!
   -- Да. Конечно. А ты знаешь, что сегодня утром в лесу неподалеку от нашего дома был найден убитым профессор кафедры прикладной лингвистики? Его оглушили, раздели, выпотрошили, причем он, по-видимому, пришел в сознание, пока "московский оборотень" пожирал его печень! Оборотень убил его ударом по лицу. Проломил лицевую сторону черепа. И полакомился мозгом.
   -- Гарик, меня стошнит!
   -- Я могу подать тебе лоток для рвоты, -- с жестокой улыбкой заявил Гарик. -- Он тут, рядом. Нужно?
   -- Нет.
   -- А жаль... Мне даже интересно, что обнаружится в твоем желудке. Чем ты вчера ужинала, милая? Я имею в виду поздний ужин!
   -- Гарик!!!
   -- Не визжи. А то прибегут врачи и медсестры. А я бы хотел скрыть от них эту милую историю. И от них, и от милиции!!! На стройке, неподалеку от Ваганьковского кладбища, обнаружили труп девятнадцатилетнего солдата... Он работал на этой стройке. Что делал ночью на улице - неизвестно. Зря он вышел. Оборотень напал на него. Он защищался. Оборотень разгрыз его руки... Все эти тонкие косточки, из которых состоят кисти рук... Потом выгрыз горло. Разорвал грудь. Вырвал сердце. Жители окружающих домов слышали вопли жертвы. Но никто не поспешил на помощь.
   -- Гарик, это не я...
   -- Я оставил тебя с Нестором. Ты накачала димедролом его конфеты.
   -- Я не...
   -- Заткнись! Ты сбежала... Через четыре часа тебя обнаружили на кладбище, ты раскапывала могилу своего отца! И за это время московский оборотень убил двоих человек!
   -- Это не я! - зарыдала Катя. - Это не я!
   -- Поэтому, милая, веди себя хорошо, веди себя очень-очень тихо и послушно... Тебе придется пожить здесь. Я буду навещать тебя. И заберу, когда твое состояние стабилизируется. И когда история с "московским оборотнем" забудется...
   -- Гарик, я не убивала!
   -- Помнишь, ты говорила про "Экзорциста"? Регана тоже не помнила, как двигала мебель! Не осознавала происходящего, когда убивала дружка своей матери!
   -- Гарик, я не могла! Пожалуйста, не оставляй меня здесь!
   -- Я спасаю тебя, Катя! Спасаю тебя от тебя же самой! Потому что я люблю тебя. Только по этой причине. Я люблю тебя и буду любить - что бы ты не сделала... Ты не раз меня укоряла, что творческая карьера для меня дороже всего. Так вот, Катенька, я ставлю под удар мою карьеру! Ради тебя. Ради моей любви к тебе. Другой на моем месте развелся бы при первых признаках...
   -- Милый, -- заплакала Катя.
   Ей стало ужасно жалко мужа: у него был такой утомленный вид.
   Действительно, намучился он из-за нее...
   А уж позора натерпелся! Расшаркивался перед всякой швалью... Кладбищенские сторожа, милиционеры, врачи, а еще раньше - охранники...
   -- Так что веди себя хорошо. Отдыхай. Лечись. Я буду часто навещать тебя.
   Гарик встал.
   -- Ты уже уходишь? - встрепенулась Катя.
   -- Да. Мне разрешили поговорить с тобой сегодня только двадцать минут. Не больше. Да и то пришлось умолять...
   -- Поцелуй меня!
   Он склонился и коснулся губами ее губ. А она даже не смогла его обнять! Ее руки были привязаны к поручням...
   -- До свидания, Катюша. Я скоро приеду. Очень скоро.
   -- До свидания, -- всхлипнула Катя.
   Гарик вышел.
   Вошла медсестра и сделала Кате укол.
   Катя перестала плакать, расслабилась, потом захотела в туалет... И есть. Ей ужасно хотелось есть.
   Она сказала обо всем этом медсестре. Та нажала кнопочку возле стола. В комнату вошли двое крепких парней в халатах. Они отстегнули ремни, подняли Катю и повели в туалет.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"