Николашей его звали все - многочисленные любимые женщины, все три его жены, четверо детей, друзья, знакомые и соседи.
Николаша родился партизаном - я прямом смысле, его отец воевал с немцами в Белоруссии в годы Великой Отечественной. Наверное, еще тогда, в белорусских лесах, проснулась в маленьком Николаше жажда свободы. Природа подарила ему абсолютный слух - он играл почти на всех инструментах, но я запомнила его восхитительные джазовые импровизации именно на саксофоне, его любимце. "Сейчас Николаша повеселит вас!" - всхохатывал он своим неподражаемо-хриплым голосом и открывал футляр инструмента. "Николаша, три часа ночи!" - протестовала компания. "Ничего, соседи привыкли!" - приговаривал Николаша, туша сигарету.
И начиналось!
К 40 годам Николаша поседел, растерял почти всю свою шевелюру, но женщины всегда были от него без ума. Улыбчивый и говорливый, с потрясающим чувством юмора - этот мужчина был центром внимания. Три его жены были настоящими красавицами, каждая на свой манер. Третий раз он женился в 42. Его избранница Аллочка едва-едва закончила школу, была выше его на две головы, имела внешность а-ля Софи Лорен и очень мило заикалась. Николаша долго сомневался - жениться или нет. "А не ломаю ли я девочке жизнь?" - в который раз спрашивал он моего отца, сидя за рюмкой коньяку. У бутылки стояла Аллочкина фотография. Аллочка была влюблена как кошка, Николаша сочинил две замечательные мелодии, посвятив их будущей жене - и свадьба все-таки состоялась. Аллочка родила Николаше долгожданную дочку Катюшу( две предыдущие жены осчастливили Николашу тремя сыновьями ).
Последние годы Николаши я помню очень хорошо - видимо, предчувствуя, что жизнь ему отмерила немного, Николаша часто собирал компании. Подружил всех своих жен и детей. Написал огромное количество восхитительной, тонкой, волшебной музыки - просто так, для друзей.
Аллочка расцвела, распустилась из нежного бутона в яркую махровую розу, Николаша не мог надышаться на свою "заикулю", как называл он ее в порыве нежности. Он даже не изменял ей - а зная Николашину бурную жизнь, можно было понять : "заикуля" - последняя, настоящая и глубокая любовь.
Однажды вечером, Николаша вернулся домой и застал свою Аллочку в постели с соседкой. В следующий раз - с общей приятельницей, а вскоре в постели у Аллочки прочно прописалась воспитательница ближайшего детского сада. Николаша плакал у нас на кухне - впервые соперник был ему непонятен. Он не знал, как справиться с этим. Аллочка любила Николашу. Но не хотела с ним спать.
"Э-э-эттто мммое ппправо, ввв конце кконцов - ссс ккем сспать! Лллюблю я тттебя!" - говорила она, вздернув подбородок.
"Я порвал бы Алку на тысячи кусочков и сложил заново, но уже так, чтобы она хотела только меня! У меня было столько баб, никто и никогда не жаловался, что сейчас не так?" - стучал он кулаками по нашей стене на кухне. Сильно стучал - очень хорошо помню, как навернулись часы с кукушкой - того удара надоедливая птица не вынесла и навсегда онемела. К моей большой радости.
А "всё было так", как я понимаю сейчас. Просто все люди разные.
Никакой трагедии. Просто жизнь во всем ее многообразии.
Но для Николаши Аллочкино пренебрежение к его героическому мужскому прошлому стало настоящим ударом. Настоящей трагедией.
Все реже мы слышали саксофон, все чаще стали заставать его за бутылкой в одиночку.
Однажды утром, через два месяца после своего шумно и весело отмечаемого 53-ех летия, Николаша заснул, сидя на стуле и откинувшись к стене - и не проснулся. Тихо ушел. Он был дома один, нашел его сын Гера, заехавший по какому-то делу и открывший дверь запасным ключом. У бутылки водки стояла Аллочкина фотография. Давняя, еще в школьной форме, выпускной класс.
И каждый раз, когда я слышу звуки саксофона - я вспоминаю Николашу.