Холодный ветер сентябрьской ночи. Пустынная полутьма плоской крыши. Странно выросшие силуэты телекамер. Металл наверху, электрическая панорама Москвы внизу, красная звездочка Кремля посредине. Пока мы подымались неопрятными коридорами, вдоль нескончаемых труб, вентиляций и прочих технологических внутренностей новой гостиницы Тим (кажется его звали Тим) почему-то снял один ботинок и слегка прихрамывая со вторым ботинком в руке вышел на поверхность. Черт его знает, может быть ботинок просто был ему не по ноге. Но в этот ночной час , после того как бибисишное "вольво", тогда еще достаточная редкость в Москве, примчало меня к незнакомому зданию , где в ослеплении мраморного блеска бородатые молодые люди и утомленно улыбчивые девицы сновали среди телеэкранов, компьютеров, электрокофейников и прочих иностранных штучек, в моем подсознании этот снятый ботинок отобразился чем-то символическим. Возможно в причуде Тима было нечто общее с зигзагами нашего Ельцина, всего несколько часов назад распустившего своим декретом мой недолгий "долгий парламент". К тому же в своем парламентском захолустье я, старый москвич, понятия не имел об иностранке "Рэдиссон-Киевской", выросшей за три депутатских года по соседству с "настоящей" "Киевской". И это как-то усиливало лихорадящий холодок исторической ночи, и одновременно отвлекало, как и ботинок Тима. Впрочем, может быть его звали не Тим. И возможно московское Би-би-си той ночью прислало за мной не "вольво", а "фиат" или "крайслер". Но незнакомый мне английский паренек , как я узнал позднее, был в тот момент ведущим комментатором ВВС и мне жаль, что не помню точно его имени и фамилии, как, впрочем, наверное, и он - моих.
Тем временем Тим, перекинувшись несколькими словами с уже поджидавшим нас на крыше добродушным бородачом-оператором, вдруг снял второй ботинок и оставшись в одних носках поднялся на установленный перед объективами металлический ящик. Даже сквозь подошвы собственной обуви я, кажется, ощущал холод бетонной пустыни. Зачем Тиму понадобилось английское джентльменство по отношению к коробке из металла мне было неясно. Может быть он привык вести репортажи босиком и ботинки на ногах отвлекали его так же как меня - в его руках. А может быть пожалел дорогую коробку. Между тем, он встал на носки и тогда я подумал, что просто ему не хватает роста для того чтобы вписаться в московскую панораму. В этом и был секрет. Лицо Тима в исторический момент должно было появиться перед поужинавшим только что английским телезрителем непременно на фоне широкой панорамы "живой" Москвы. Потому-то мы и взобрались на крышу неуютной "Рэдиссон-Киевской".
Тим между тем начал свой репортаж. Он говорил негромко, и холодный ветер уносил его слова в сторону Москва-реки. Но я понял, что английский журналист не слишком одобряет акцию Ельцина. И тут оператор подтолкнул меня к ящику. Секунду я колебался, нужно ли и мне, соблюдая английскую вежливость, тоже снять ботинки. Но соображения политического здоровья взяли верх, и я решительно поставил кожаные подошвы на алюминиевую поверхность телевизионной коробки. О каком, однако, политическом здоровье могла идти речь - с этой ночи я уже не был депутатом. Да нет, я, кажется, перестал им быть уже 23 сентября днём. И когда по просьбе русского журналиста помчался в Останкино разъяснять политику Ельцина, милиционеры просто-напросто не пустили меня даже к внутреннему телефону. Я оказался, однако, в неплохой компании. Сергей Ковалев, Гриша Бондарев. Хитрый Гриша был очень раздосадован моей попыткой предъявить милицейским депутатское удостоверение. "Ах, да надо было просто показать паспорт!" Действительно надо было. Но не мне. Прождав минут десять, пока не стало ясно, что приказ исходит от перетрусившего Брагина, я распростился с уговаривавшими меня подождать ещё коллегами и, сев в пока еще предоставляемую каждому из нас распоряжением Филатова депутатскую "волгу", поехал в Кремль. Ах, Брагин, Брагин. Демократ из секретарей райкома, с которым вместе мы штурмовали кабинеты Хасбулатова, а потом распивали выигранную мною у Филатова на "конституционное" пари бутылку виски. Брагин, незадолго до того назначенный хозяином "Останкино", Брагин отдал приказ никого не пущать и исчез. Впрочем, может быть это случилось уже после рэдиссоновской ночи. Днём.
Итак, я стоял на поверхности алюминиевой коробки, под прицелом объектива и прожектора телелампы, и наверное вчерашний депутат Волков, рост которого был еще на полголовы ниже невысокого Тима , представлял собой непростой объект для добродушного оператора, решавшего задачу совмещения камеры, головы в космическом обруче огромных наушников и горевшей вдали кремлевской звезды.
Там под звездой, должен был понимать телезритель, сидит набравшийся, наконец, решимости Ельцин, и лихорадочно потирая тренированные ладони теннисного победителя ожидает, что будет дальше.
Депутат Волков знал, что будет дальше. Что пришла пора положить конец внутрироссийскому двоевластию, так же как в свое время это необходимо было сделать в отношении внутрисоюзного двоевластия, депутат Волков понял уже давно. Еще весной я отправил Бурбулису секретную записку. Отнести её на Старую Площадь я поручил своей помощнице Ирине. Этой женщине, по-моему в любом возрасте способной сохранить облик очаровательной девочки, обладательнице особого теплого шарма, я наказал вручить запечатанный конверт только Геннадию лично. Ещё бы! В записке был поставлен вопрос о радикальных мерах по ликвидации двоевластия. Я сообщал Геннадию Эдуардовичу, а стало быть и Ельцину, о возможной реакции заграницы на подобные меры. Судя по моим встречам с политиками на западе она была бы не просто нейтральной. Хотя отношение к Ельцину оставалось скептическим, но там уже куда более трезво оценивали ситуацию. Мне особо запомнилась беседа со статс-секретарем Бундестага г-ном В. Занимаясь судьбами российских немцев, он очень неплохо знал наши дела. На осторожный вопрос, как отнесся бы запад к роспуску российского парламента, В. ответил пристальным взглядом и отрубил: "Мы давно ждём этого!"
Однако, в секретной бумаге содержалось кое-что ещё. Там был набросан, где прямо, а где намеками, некий "тонкий" тактический эскиз. Имелось в виду следующее. Под техническим предлогом типа экстренного ремонта или обнаруженной бомбы перевести парламент из Белого Дома под крышу и бдительный надзор Кремля. Под такого же рода предлогом (нехватка помещений) отменить совместные заседания палат Верховного Совета, ограничив его деятельность заседаниями комитетов и палат. Забросать палаты инициативами. Установить прямой контакт исполнительной власти с палатами и их руководством. Осуществление подобного плана неминуемо и относительно легко приводило к изоляции "второго папы". В помещениях Кремля и при переносе всей оргработы на уровень автономных палат Председателю Верховного Совета просто нечего было бы делать. Вся тонко сплетенная паутина подкупов и интриг, позволявшая Хасу властвовать над парламентом и отчасти над страной, немедленно опадала, обнажая самого паука, бьющегося в бессильной злобе. Тем самым де-факто устранялось "двоепапство". На авансцену выходили нормально конкурирующие структуры палат, а депутатский корпус возвращался от политической интриги к нормальной законодательной работе. Параллельно с помощью демократической общественности предполагалось инициировать конституционный референдум. По его результатам юридически последовательно закрепить разделение властей, реформу парламента и затем провести новые выборы.
Надо сказать, что наказ мой Ирина выполнила. Вернулась она возбужденная, но довольная и сверкая черными глазами начала рассказывать. "Понимаешь, они ни за что не хотели меня пропустить в кабинет".- "Да чего Вы боитесь, мы передадим бумагу в полном порядке", - уверял её референт Бурбулиса, пытаясь то лаской, то таской отобрать запечатанный конверт. "Но я держалась стойко, - захлебываясь от волнения продолжала Ирина, - Леонид Борисович сказал: только Геннадию Эдуардовичу в руки. " В конце концов, посоветовавшись с шефом, её пропустили в кабинет. А может быть госсекретарь и де факто глава правительства сам вышел к ней. Я поцеловал верную Ирину. Я не очень представлял себе, что последовало бы, попади записка или её содержание в определенные руки. А что такое предательство помощников я уже знал. Немедленной реакции на записку не последовало. Но несколько позднее мы побеседовали с Геннадием на эту тему. Я думаю, что нечто подобное уже приходило ему в голову, да, наверное и не ему одному. Он задал мне несколько вопросов относительно деталей и многозначительно кивнул головой. Похоже было, что он настроен положить подобный план на стол президента. Но президент не слишком охотно воспринимал советы на предмет тонких игр. Особенно, если советы шли от неспортивных интелей. Между тем, тут требовалось политическое искусство не ниже британского. И это-то было отнюдь не в духе президента. Тем более , что он всегда опасался оказаться в зависимости от людей, которые могут делать политику на ином, чем он привык уровне. Так или иначе, но дальнейшего развития идея не получила. Хотя кое-что, наиболее технически простое, было пущено в ход после 23 сентября, но уже без Бурбулиса.
Меня, однако, не покидала тревога, и в марте я передал в "Известия" статью. Это был сильно сокращенный вариант пространного сочинения на темы нашего двоевластия. Совершенно новым в ней была постановка проблемы "легитимности" самой конституции, в нарушении которой обе власти постоянно обвиняли друг друга, но которую невозможно было не нарушать. Имеет ли смысл кричать о "неконституционности" действий властей, если сама Конституция в силу её особой природы просто не действует? Да и как могут действовать неуклюжие механизмы наспех перештопанного и залатанного сталинско-брежневского "Основного закона РСФСР", который никогда не был рассчитан на реальное применение? Но тогда встает вопрос об основаниях деятельности обоих властей - ельцинско-президентской и хасбулатовско-парламентской. И это как раз вопрос о степени демократической "легитимности" каждой из них. Отсюда вытекал и совершенно новый взгляд на перспективу "диктатуры", которой коммунисты и хасбулатовцы ежедневно пугали народ. Тут грех не вспомнить ещё один забавный эпизод.
Летом 1992 года я выступил на заседании Конституционной комиссии, где под председательством Хасбулатова гремели модные речи об угрозе президентской диктатуры. Я сказал: "Президентская диктатура - штамп. И парламент может привести к диктатуре, если превратится в орудие власти одной личности. Вспомните робеспьеровский Конвент!". Затем я набросал картинку перерождения нашего народного представительства в нечто вроде бюрократического "министерства" при Председателе Верховного Совета. Впрочем, мне не требовалось даже заниматься малоприятным делом приведения примеров, благо театр интриг, подкупов и подачек, всё то что получило кличку "хасбулатовщина", происходил у депутатов на глазах. Как ни странно, Хас меня не прерывал. Но когда я кончил, он начал бормотать, да, именно бормотать нечто маловразумительное, в чем, однако, различались слова: подумаешь, диктатура, парламент... Продолжалось это ни к кому не обращенное бормотанье минут десять. Депутаты различного окраса недоуменно переглядывались между собой. Забавнее всего, что впоследствии я так и не смог получить стенограмму этого заседания у секретаря нашей комиссии Гольцблата.
Так вот, в марте 93-го я отнес Боднаруку в "Известия" статью, в которой развивались те же идеи, но при этом подробно рассматривался вопрос, о "законности" и "легитимности" наших конституционных порядков. Вопрос первостепенной важности, поскольку поддержанные коммунистами заявки Хасбулатова на высшую власть росли с каждым днём и прорастали они не в последнюю очередь из двусмысленностей и уму непостижимых противоречий конституционных текстов. В самом деле, хотя СССР к тому времени уже давно перестал существовать, но из конституции никак не удавалось устранить статью, говорившую о вхождении Российской федерации в СССР. Так что по конституции "Российская федерация - Россия" (так изысканно теперь называлась страна, народ которой я представлял в парламенте) была одновременно независимым демократическим государством, опиравшимся на политический плюрализм и свободу частной собственности, и в то же время единственной "союзной республикой" в составе исчезнувшей с карты международного права другой федерации - Союза Советских Социалистических Республик.
Главное, однако, заключалось в том, что старая конституция объявляла Съезд народных депутатов высшей представительной, законодательной и распорядительной властью. Хотя по ходу работ Съезда это положение было изменено и дополнено новеллой о разделении властей, но осталась статья, предоставлявшая Съезду право принять к своему рассмотрению любой вопрос. По традиции это положение рассматривалось как обязательность исполнения "любых решений" Съезда - распорядительных и даже судебных. Я как-то спросил одного из коллег: а что, если Съезд примет решение казнить Петрова, Иванова или Сидорова? Ошеломленный вначале этим вопросом депутат размышлял, однако, недолго. Такое решение должно быть исполнено. К счастью подобных решений Съезд не принял, хотя предложения о расстреле Ельцина и демократов иногда звучали.
Но конституция сохранила от прошлого еще одно важное положение. В старой брежневской конституции существовало несколько странное должностное лицо - Председатель Президиума Верховного Совета РСФСР. Вроде бы - глава государства. "Вроде бы" потому, что и государства такого - РСФСР - на самом деле не существовало, и реальная власть по всей территории СССР принадлежала партийным органам. А странным это было еще и потому, что, строго говоря, этот "глава государства" с юридической точки зрения являлся лишь председателем коллективного органа - Президиума, решения которого формально принимались большинством голосов и только подписывались Председателем. Более того, из конституции можно было сделать вывод, что функции Председателя в основном организационно-технические. Поэтому в старых советских учебниках государственного права упоминалось понятие "коллективный глава государства", под которым подразумевался именно Президиум Верховного Совета. В результате конституционных реформ горбачевского периода Председатель Президиума Верховного Совета превратился в Председателя Верховного Совета, а роль Президиума была сведена на нет. Получалось, что теперь Председатель должен рассматриваться и как глава государства, и как глава народного представительства и как технический председатель "малого парламента" , каким стал Верховный Совет по отношению к "большому парламенту" - Съезду народных депутатов. Эта чисто совковая "китайская" конструкция при отсутствии советов и "направляющей и руководящей" уже с самого начала предопределяла нечеткость властных полномочий, а значит и неустойчивость самой власти. После же введения президентства она стала юридически бессмысленной, но политически очень опасной. Последовательная трактовка внесенных в конституцию в 1990-1993 новелл подводила к пониманию роли Председателя Верховного Совета, как обычного парламентского спикера. Однако ряд, совершенно выпадающих из общего контекста положений, а еще больше "советская" традиция, позволяли при очень большом желании придать этой должности смысл второго главы государства, соперника президента или даже "начальника" над ним. Очень большое желание у Хасбулатова было в полном наличии. И к концу своего председательства он нередко так и высказывался - я, мол, высшая власть. Это прекрасно поняли коммунисты и вся антиельцинская оппозиция. И потому они держались за Хасбулатова, хотя лично большинство из них его недолюбливало или просто ненавидело. А он держался за них. И всё это превращало конституционную сцену в театр абсурда. Между тем натиск "хасбулатовщины" осуществлялся под барабанный бой и свист боевых дудок , возвещавших: вот идёт рать защитников Конституции. Действительно - вся королевская рать. Вот почему казалось особенно важным публично этому нечто новое и убедительное противопоставить.
Я не хочу перелагать статью. Желающие могут ознакомиться с ней в приложении. Отмечу только, что указав на опасность прикрываемого "конституционностью" двоевластия, я сравнил перспективы двух угроз. Диктатура может придти на смену конституции , писал член Конституционной комиссии Съезда народных депутатов Леонид Волков. Но она будет террористической, типа робеспьеровского Конвента, и долгой как диктатура Советов, в случае, если двоевластие разрешится в пользу "хасбуламента". Но она будет мягкой - в манере умеренного авторитаризма - и не очень длительной, если победит Ельцин. События показали что прогноз был весьма близок к истине. Но это случилось позже. Тогда же, в марте мне, по наивности, казалось, что статья способна произвести эффект разорвавшейся бомбы. В самом деле она бросала совершенно новый взгляд на всю ситуацию. Она сводила на нет демагогию хасбулатовского лагеря. Она не была примитивно проельцинской, но предлагала выбор наименьшего зла. И потому создавала новые аргументы, которыми могли воспользоваться демократы, и новую политико-правовую перспективу, в рамках которой Ельцину подсказывались некоторые практические решения.
Именно это я кратко объяснил при первом телефонном разговоре с редакцией газеты. Однако, наученный долгим опытом общения с претенциозными авторами, зам. главного Боднарук, выйдя ко мне в вестибюль "Известий", кисло пробормотал что-то насчет того, что в редакции уже есть статья конституционалиста профессора И., а потому... Я знал профессора И. Знал совковый класс его конституционного мышления, не говоря уже о политическом. Вряд ли он когда-нибудь читал Карла Шмидта. Видимо взгляд мой в ответ на реплику Боднарука был достаточно выразителен, поскольку зам. главного как-то заерзал. "А вы посмотрите статью", - сказал я, поднявшись." - "Я Вам позвоню", - ответил Боднарук. Действительно, через пару часов он позвонил мне. Статья была напечатана и как ударный материал попала даже в тогда очень оперативное телеобозрение. Похоже, что именно Боднарук натравил на неё тележурналистов. С ними, однако, кажется в первый и единственный раз, у меня вышла какая-то заминка.
Вот и теперь, стоя на ящике почти что в космическом полете над Москвой и над историей, я вдруг ощутил щипок "заминки". Тема была в сущности та же, но реальность обстоятельств - более суровой. Как оказалось не менее суровой чем тогда, в августе 91-го. И как тогда, говорящий по-английски депутат Волков должен быть ясным, четким и твердым. Ведь как и тогда его будет слушать не только Англия, но и весомая часть англо-говорящего мира.
Я примерно представлял себе, каким будет первый вопрос Тима, хотя в отличие от обычной практики мы не имели с ним предварительной беседы. Действительно, представив меня, он спросил, как я, член распущенного парламента, член конституционной комиссии и юрист по профессии рассматриваю акцию Ельцина. "Во всех этих качествах я признаю и принимаю это нелегкое решение, хотя мне бы хотелось, чтобы оно состоялось раньше , а метод ликвидации двоевластия был бы несколько иным, - пронеся в моей голове молниеносный ответ. "As an MP and democratic politician I accept and support this decision, although as а constitutionalist I would prefer, that it should be better taken earlier and by slightly different method", - сказал депутат Волков в микрофон. Естественно, возник вопрос о "конституционности" действий президента и мне пришлось вкратце повторить все те аргументы, которые были изложены в известинской статье. Самым трудным оказалось объяснить, что такое двоевластие.
ДВОЕВЛАСТИЕ:
В самом деле, за этим брошенным когда-то Лениным словечком "двоевластие" стояла незаурядная интуиция человека, прекрасно уловившего момент, когда успех даже политически слабому, но волевому и одаренному практически сам валится в руки. Какой-то маленький никому не известный г-н Львов в один день едва не перевернул русскую историю, задумав путем нехитрой или хитрой манипуляции соединить летом 17-го Корнилова с Керенским в общем выступлении против Советов. Что уж говорить о Ленине, который десятилетиями готовил себя к власти, за которым стояла дисциплинированная партия, нешуточная идеология, и который таки перевернул историю, но против Керенского, Корнилова и в пользу Советов.
Идея двоевластия поразила мое воображение ещё в студенческие годы. Потом я, кажется, о ней забыл. И вспомнил лишь когда в моей восьмиметровой каморке, спустя пару лет после венгерских событий, появился Великий Человек, мой бывший студенческий однокашник и частый собеседник Алик Штромас.
Алик приехал из Литвы, где после аспирантуры работал скромным адвокатом, и немедленно превратил мое миниатюрное житье-бытье в нечто среднее между студенческой обжоркой, залом заседаний подпольного парламента, мини-кабаре и мини-борделем.
Начать с того, что при отсутствии у меня в то время холодильника он заполнил комнату кулями с продукцией процветающего литовского сельского хозяйства. Главным среди них был так называемый "кумпис" - здоровый ком жирного мяса, слегка прокопченного, вкусного и сытного, на который он с аппетитом Гаргантюа набрасывался каждое утро. Обжорство Штромаса было, однако, в моих глазах извинительным. Я сам пережил голод. Но пережил его в Москве 42-43 года. Штромас же голодал в немецком концлагере, из которого ему удалось сбежать, кстати не без попустительства пожалевшего мальчишку немецкого солдата. И это был совсем другой голод.
Затем Алик стал почти каждый вечер приглашать в мой дом людей, которые уже тогда составляли цвет фрондирующей интеллигенции. Звезда довоенного ИФЛИ, Леонид Ефимович Пинский, литературовед, энциклопедист, философ, остротой не без злости заточенных афоризмов , а отчасти и внешностью почему-то вызывавший во мне ассоциацию с Троцким. Леонид Ефимович отсидел свой некраткий срок в сталинском ГУЛАГе, где по-моему и познакомился с другим выдающимся посетителем. Это был никто иной как тогда ещё довольно молодой Григорий Соломонович Померанц, всеми запросто именуемый Гришей. Гриша был карикатурно классическим интеллигентом. Чем-то похожий на Мандельштама, он тихим голосом очень четко выговаривал слова, которые постепенно вырастали в ясную и сверкающую как "чистый бриллиант" мандельштамовского музыканта мысль. Партнером обоих философов был казавшийся уже тогда очень немолодым "Мира" - Мирон Григорьевич Харлап. Несмотря на добродушно отпущенную на волю нижнюю губу, а может быть благодаря этому, высокий Мира был похож на англичанина и более того, именно на Бернарда Шоу. И верно, хотя высказывался он не очень часто, но зато вызывал неудержимый хохот даже у серьезного Пинского неожиданными взрывами разящего остроумия. На самом деле Мира, с которым дружба у меня сохранилась до самой его смерти, был в высшей степени серьезным и разносторонним исследователем - музыковедом, пушкиноведом, культуроведом, но при этом ещё и музыкантом, шахматистом и политическим мыслителем. Это ученое трио иногда дополнялось явлением уже приобретших известность поэтов , таких как Владимир Корнилов или Александр Аронов. А на другом краю наших тайных вечерей размещалось младшее поколение. Тогда еще поразительно розовощекий, светловолосый загадочно улыбчивый Алик Гинзбург, начинающий режиссер, вскоре вошедший в историю как создатель самиздата и как выдающийся диссидент-правозащитник. И как бы в контраст к нему - словно отлитый из горячей смолы поэт Саша Тимофеевский, тоже вошедший потом в историю облетевшей страну чебурашечной песенкой крокодила Гены. И целый комплект великолепно заряженной атомами бунта молодежи обоего пола. Это яркое соцветие умов и талантов в возрасте от 19-ти до 65-ти, если не старше, нередко в количестве до 30 человек умещалось, тесно прижавшись друг к другу, на импровизированном диване или, болтая ногами, на огромном, унаследованном мной от предков письменном столе, который не совсем уверенно держался на трех с половиной резных ногах. При этом Штромас ухитрялся ещё угощать общество приготовленными им самим мини-бутербродами, к которым я обычно прибавлял пару бутылок дешевого и доступного тогда полноценного Цинандали или Мукузани. И вся эта компания, стараясь говорить не очень громко, но часто забывая об этой предосторожности, дискутировала и дебатировала нередко до первого рассветного метро. Благо некоторые из великих появлялись не раньше 12-ти ночи, а сам Штромас никогда не ложился спать раньше 4-х утра.
Пятачок между диваном и дедовым столом также недолго оставался свободным. По просьбе публики Алик время от времени превращал его в эстраду, на которой он классно исполнял по-немецки, которым владел в совершенстве, марши Эрнста Буша или на идиш - песни каунасского гетто. "Друм - линкс, цвай, драй! Друм линкс, цвай, драй. Марширен..." или "Идише бригаден, ойсгепутцт ин латес, марширен, тог ейн, тог ойс... Унд халтн цорес мутих ойс"- При этом он энергично аккомпанировал себе ногой и движениями своего отнюдь не поджарого тела, напоминая танцующего на барабане слона, и вызывая восхищение публики непревзойденной грацией прирожденного кабаретиста.
Но нередко, тоже по просьбе публики, пятачок занимал Сашка Тим, артистично как покойный Яхонтов, читавший свои великолепные диссидентские стихи. "...И слово трепали в богатых дачах, в дешевых радиопередачах... И слово жирело, и разбухало, осточертело всем и упало. Стертой монетой упало слово, кому как не нам поднять его снова?" Лишь почти полвека спустя увидела свет книга стихов поседевшего, но не растерявшего смоляного блеска глаз Тимофеевского. И когда он представлял её публике теперь уже не на пятачке, а в особняке вполне легального общества бывших диссидентов "Мемориал", я попросил его прочесть "Слово". И завороженная аудитория , как и тогда, вспыхнула аплодисментами.
Впрочем иногда вместо Пинского, Харлапа, Померанца, Тимофеевского, Корнилова или Гинзбурга Алик Штромас приводил каких-то сомнительных литовских красавцев. И тогда пятачок выполнял роль пиршественного стола, на который выставлялись коньяк, "николашка" - посыпанные кофе лимоны. А диван заполнялся обществом где-то добытых "девочек".
Всё это было для меня абсолютно ново. И я ещё не мог предвидеть, какую огромную роль в моей жизни сыграет этот смутивший мой обывательский покой человек - Александр Юргисович Штромас. Сын в 41 году убитого литовскими погромщиками левого еврея-министра и петербургской эмигрантки из финансовых дворян. Узник нацистского гетто и концлагеря. Воспитанник первого секретаря послевоенной литовской компартии Снечкуса. Студент юридического факультета Московского университета. Литовский адвокат. Московский аспирант. Ученый-криминалист. Политический изгнанник. Профессор американского университета. Политолог, советолог. Обожаемый московской, а потом и международной элитой Штромас-"людоед". Штромас - полиглот. Штромас работоголик. Штромас - эрудит. Штромас - теоретик. Но главное - Штромас, человек редкостных, несмотря на множество человеческих слабостей, душевных качеств, которые в полной мере я сумел оценить только на протяжении нашей полувековой дружбы , не прерванной ни спорами, ни расстояниями, ни государственными границами, ни разницей в часовых поясах и континентах.
Мы жили тогда событиями венгерского восстания. Мы шли по его следам к нашим собственным реалиям и судьбам. И вот тогда уже Штромас принес в наш ученый парламент ставшую потом как бы осью его политологических конструкций теорию "второго стержня". Действительно, французская революция началась с Генеральных штатов и Зала для игры в мяч. Октябрьская стала возможной благодаря наличию наряду с временным правительством второго "стержня" власти в виде Петроградского Совета. Венгерская революция, правда, видимого "второго стержня" не имела, по крайней мере в начале событий, ибо Имре Надь пришел к власти через "первый стержень" - партию. Но тут как раз и начинается загвоздка. В самом деле, не образ ли "двоевластия" привел Ленина к последующей модели советской политической системы. Она ведь изначально оказалась выстроенной в виде двуглавого дракона: партия - советы. Система эта, доведенная до шизофренического "совершенства" Сталиным, означала, что СССР никогда не был полноценным государством. Партия обладала властью, но не имела юридической легитимности государства. Советы были юридически государством, но не имели политической власти партии. Хитрая игра эта усугублялась тем, что решения партии были по большей части тайными, а на поверхность выходили "хорошие" законы и постановления советов, которые, начиная со знаменитой "сталинской конституции" - "самой демократической конституции в мире" - как правило не исполнялись. Остается только пожимать плечами, как такое "двоевластие" могло продержаться столько лет. Тут, правда, приходит на память знаменитая формула Ханны Арендт о "коллективной шизофрении". Но даже Ханна Арендт не догадалась, что шизофрения была заложена в самой политической системе сталинского "двоевластия". Точно также как гениальный изобразитель тоталитаризма Оруелл, изобретя "двоеречие" и "двоемыслие", не обратил внимания на "двоевластие". Его, впрочем, извиняет то, что ленинско-сталинской ошибки "двоевластия" вожди тоталитарных государств Европы себе не позволили. Там партии были полностью подчинены государству и самостоятельной власти не имели.
Шизофрения , однако, когда-нибудь должна была кончиться. И внезапный крах советского тоталитаризма оказался во многом связанным именно с заложенной в нём миной "двоевластия". Или, пользуясь терминологией Штромаса - "вторым стержнем". Советы внезапно восстали против партии. Запущенная брежневским руководством и полностью омертвевшая идеология уже не могла служить оправданием партийного "стержня" власти. Не случайно первые лозунги демократов из Народных фронтов были связаны с требованием передачи всей власти советам .
Впрочем теорию "второго стержня" тогда в конце 50-х я не принял. С одной стороны мне казалось, что это всего лишь повторение другими словами старой ленинской формулы "двоевластия". С другой, - причины краха авторитарных или тоталитарных режимов казались мне куда более глубокими, чем выходивший на революционную поверхность "второй стержень". Среди главных я уже тогда считал изменение того, что впоследствии было названо политической культурой. Новые представления, новые ожидания, новые интересы - это единственно самоизменчивое, что заложено в человеках, в отличие от животных и природы, - вот истинная причина революций и залог их успеха. "Второй стержень" лишь инструмент, который к тому же вовсе не всегда появляется на исторической арене. А для понимания перспектив мыслитель Волков считал важным другое.
Ещё до этих споров я выстроил себе теорию "промышленного феодализма". СССР со всеми своими заводами-гигантами, фабриками и военно-промышленными городками живет еще в 17-ом веке. Если не в 16-м. Его культура - средневековая. А его "социализм" - феодальный, в котором вместо лордов земельных господствуют лорды военно- промышленные (а кстати и аграрные) - связанные чем-то вроде ленных отношений "расщепленные" полусобственники заводов, колхозов, совхозов и целых территорий. Была ведь еше в сталинские времена такая теория расщепленной собственности, предложенная рисковавшим головой гениальным юристом Венедиктовым .Сегодня, спустя почти полвека это стало как бы общим местом. Тогда же Алик приводил странное возражение - в России, мол, вообще никогда не было феодальной системы. Разумеется столь чистой, как в Японии, не было. Может в этом один из секретов её никак не складывающейся модернизации. Но феодализм "российского образца" - был. О чем не один том написан далеко не только Павловым-Сильванским. Но даже если бы его, феодализма, в историческом прошлом России не было, ничто не мешало ему прорезаться в живущей стереотипами средневековья советской России по ходу сталинской индустриализации. Занятно, что, опять же много лет спустя, на "средневековый" характер самого марксового социализма обратил внимание Эрнст Нольте. Но всё это, в том числе и цепкость российского "феодального сознания", выяснилось потом.
И всё же, применительно к судьбам России, Штромас оказался прав, независимо от того, как назвать эту правду - "вторым стержнем" или "двоевластием". Более того, ни он сам, ни я тогда не представляли себе, насколько сложна и насколько глубоко эшелонирована эта правда. А ведь двоевластие пронизывало не только советско-партийные отношения. Двоевластие было ишемической болезнью федеративной системы СССР, закончившейся её инфарктом. Особенно это относилось к собственно России. РСФСР, большая часть территории и населения "империи", была её сердцем но сердцем, которое билось в аритмии. Сталин был достаточно хитер, чтобы в отличие от других республик не давать РСФСР ни своей партии, ни своей академии, ни , главное, сколько-нибудь серьезных руководящих кадров. Правительство, Верховный Совет, да и почти все иные республиканские институты РСФСР в отличие от других союзных республик при Сталине, несмотря на всю горячую любовь кремлевского горца к русскому народу, влачили самое жалкое существование. И то же продолжалось при Брежневе.
Когда же Горбачев допустил реальные выборы на территории РСФСР, то тут- то и вышел на поверхность "второй стержень". На одной огромной, начиненной городами и заводами территории образовались две властные надстройки, ужиться которым даже без победы демократов представлялось мало реальным. Развод был лишь вопросом времени. Но и варианты развода были бы прямо противоположными. Либо поворот к демократии, либо - конец перестройки. Но в любом случае они были бы направлены против Горби и, я думаю, против СССР как федеративной надстройки над Россией. Если бы тогда в мае-июне 90-го к руководству Верховным Советом в РСФСР пришел, как того хотел Горби, серый совбюрократ Власов, а новую КПРФ возглавил бы при поддержке целой своры отнюдь не бездарных черносотенных коммунистов антигорбачевец Полозков, то борьба между двумя "стержнями" по сути одной российской власти была бы едва ли менее острой, чем при Ельцине. Антиперестройщики сделали бы всё, чтобы сместить ненавистного им и презираемого ими Горбачева. Но у них в то время вряд ли хватило бы сил и мужества для открытого путча. И потому их политика , так же как и в начале - наша, свелась бы к перетягиванию каната власти во "второй стержень", в РСФСР. Не случайно ведь с такой быстротой и с такой охотой после принятия "Декларации" под суверенитет РСФСР стали переходить так называемые "союзные" предприятия. Так что во многом это выглядело бы очень похожим на то, что происходило в 1990-1991 при Ельцине. Правда при этом "второй стержень" был бы антиперестроечным и державно-националистическим. Но вовремя подброшенная мной идея "Декларации о государственном суверенитете РСФСР" как раз имела целью - не допустить подобного исхода ( а заодно и помочь избранию Ельцина).
Объективно, Декларация , конечно, усиливала "двоевластие" , ибо провозглашала явление новой реальной российской государственной власти на место эфемерной "республиканской". Она возвещала появление второй реальной власти над территорией 150-миллионной РСФСР, но с перевесом в сторону демократии и с перспективой её быстрого усиления. Объективно тем самым расшатывалась вся сталинско-брежневская система. Декларация подрывала , если не закрывала, перспективы реставрации империи. Разумеется она наносила удар и по Горбачеву. Но это был опережающий удар по политической импотенции генсека с целью спасения начатого им дела от него самого и от шакалов, готовых уже сегодня наброситься на завтрашний труп "перестройщины". Так что в данном случае создание "второго стержня" - реального государства на территории РСФСР с видами на последующее полное избавление от превращенной в надстройку "империи зла" - было достаточно осознанной политикой. Теперь же, на крыше Рэдиссон-Киевской и там вдали , в Кремле и в Белом Доме, речь шла о двоевластии уже не в СССР, переставшем существовать ещё в 91-м, а в самой новой России. Злой рок Двоевластия никак не хотел выпускать эту страну из своих длинных как когти её двуглавого орла лапок. Но как объяснить это западным слушателям?
тут эфир раскололся, и я вдруг услышал знакомые голоса.
Оказывается я был на крыше не один. Где-то там за тысячи километров, но ясно, как если бы рядом, к интервью были подключены милейший Арчи Браун, с которым мы не раз встречались в Москве и не менее приятный Арон Леон, с которым мы как-то имели долгую беседу в Вашингтоне. "I am very glad so unexpectedly to meet old friends", - сказал я в эфир, после чего мы кратко обменялись воспоминаниями. Дружелюбие вещь, конечно приятная, но полной уверенности в том, что английский и американский коллеги поймут и разделят мою позицию, у меня не было. Оказалось, однако, что оба политолога держатся примерно таких же взглядов, причем Арчи, по-моему, выразил их даже более радикально, после чего их отключили.
Всё время, пока продолжалось интервью, Тим героически стоял в своих носках, поставив изящные туфли рядом. И все время, напрягаясь в стремительной игре вопросов и ответов, я не мог отвести взгляд от этих туфель, получая все-время тревожные подмигивания оператора. Телеинтервьюируемый обязан смотреть в дырочку. По идее сопереживание ледяного холода, который должен был испытывать британский Муций Сцевола, должно было помочь мне избежать поеживания на ледяном ветру, гулявшем по вознесенной над Москва-рекой крыше. Но слава богу, оно кончилось, это интервью. И, как я надеюсь, Тим не остался без отмороженной ноги в отличие от римского собрата, сжегшего свою руку. Но когда мы возвращались теми же слепыми коридорами в офис Би-би-си, он покашливал и несколько раз доставал носовой платок. Однако, ботинки продолжали оставаться в его твердых как традиции Альбиона руках.
Я позавидовал британской стойкости, когда, вернувшись в мраморную тоску офиса, узнал, что на меня уже сделало стойку ВВС-радио, а вслед за ним телевидение и радио Канады. Всё это были старые знакомцы, и уже поэтому отказать им было невозможно, хотя время приближалось к двум часам ночи. Да ведь это был мой долг. Увы, я был одним из немногих, едва ли не единственным демократическим депутатом, достаточно свободно владевшим английским. Wonder-child of perestroika - Олег Румянцев - к этому моменту уже давно превратился в enfant terrible демократии. Лукин сидел послом в Вашингтоне. А где был Женя Амбарцумов, я не знаю, по-моему тоже в какой-то командировке. Думаю, однако, что ставший традицией вызов меня к английским, канадским, африканским микрофонам был связан также с очень давно сложившейся репутацией демократического активиста, которой не имели ни Лукин, ни Амбарцумов.
Где-то ближе к рассвету то же самое "вольво", а может быть тот же самый "фиат" или "крайслер", прокатив депутата Волкова почти через половину пустынно-спокойной Москвы, доставил меня домой. Спать уже не имело смысла. И сентябрьский холодный рассвет я встретил, вспоминая другой рассвет, теплый и приветливый - августа 1991.
ТОТ САМЫЙ АВГУСТ
Как обещало, не обманывая, проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою от занавеси до дивана.
Оно покрыло жаркой охрою соседний лес дома поселка ...
Борис Пастернак. Август
Ах, что это был за август! Мне вспоминается он теплым и солнечным, хотя в самый канун событий прошел проливной дождь. Да и политическую погоду хочется сравнить с переменной облачностью. Ещё с весны по политическому небу носились переменчивые облака Ново-огаревского процесса. Мы поругивали Ельцина за нерешительность по отношению к Горбачеву. Ельцин поругивал Горбачева. За горизонтом то там то сям угадывались сполохи заговоров. Упорно говорили о возможности путча. Мой партийный коллега , молодой журналист Володя Нырко, ухитрился даже опубликовать в нашей социал-демократической газетке захватывающий сценарий заговора в виде со скоростью кинокадров сменяющих друг друга сообщений телевидения, радио и газет. Во многом он оказался прозорлив. Но тем не менее анализ или скорее политическая интуиция подсказывали, что армия вряд ли выступит на стороне партийных генералов против Ельцина - иначе говоря на стороне СССР против России. А рассчитывать на успех без энергичной поддержки армии, по нашим понятиям, никакие заговорщики в то время, по нашим представлениям, не могли. И потому приближавшийся к концу август казался спокойным, почти безмятежным.
И может быть потому впервые после многомесячного безумного напряга захотелось ухватить за хвост убегающее, и обычно особенно ласковое к концу и так любимое московское августовское лето. "Как обещало, не обманывая, проникло солнце утром рано. Косою полосой шафрановой от занавеси до дивана. Оно покрыло жаркой охрою соседний лес, дома поселка, мою постель, подушку мокрую..."
Моя подушка в это утро промокнуть не успела. Не досмотрев сна, я проснулся от телефонного звонка.
7 часов утра. Солнце за окном. В трубке растерянный голос Павла Кудюкина. "Вы знаете , Леонид Борисович, по телевидению что-то странное. Вроде бы путч. - Вы уверены? - спросил я - Может быть очередная телепьеса, розыгрыш, сценарий, что-то вроде творения Нырко? - Не знаю", - ответил Паша. Включил телевизор. Да, "Лебединое озеро". Значит плохо. И тут же - сообщение ГКЧП. Тяжесть. Навал тяжести. Неужели всё напрасно? Неужели эти сволочи всё-таки решились? Решились, сомнений нет. Теперь всё зависит от него. Если Ельцин цел - путч провалится. Если нет - плохо. Так, быстрее чемодан, быстрее главные документы, ничего важного им не оставлять. Так, смена одежды, немного еды, машина - быстрее в Белый Дом.
Удивительное спокойствие на залитых ранним солнцем улицах. Ни милиции, ни толп. Всё тихо.
Через полчаса я на парапете Белого Дома. Первая встреча - Андрей Фадин. Обнимаемся. Народу
немного. Но среди них - наши. Социал-демократы. "Танки идут", - говорит Андрей. И я вижу как по Кутузовскому движется что-то, похожее на колонну танков. "Ельцин, что с Ельциным", - спрашиваю.
Никто толком не знает. Слухи: задержан по дороге из Архангельского. "Андрей, у Вас есть
связи с военными? Надо сколачивать группу - выручать Ельцина. Без него - крышка. С ним - победа!. - О`кей, попробую действовать". Андрей исчезает.
Здесь так и просится на бумагу: далее события замелькали с кинематографической быстротой. События действительно сменяли друг друга, как кадры кино. Но они не мелькали. Каждое возникало как будто вырезанным из гранита. И долгие эти три дня и три ночи стоили года, а может быть десятилетий, а может быть вечности. И людям, которые участвовали в них - каждому в отдельности - стоило бы поставить памятник. Расставшись с Андреем, я стал пробираться сквозь нараставшую с каждой минутой толпу ко входу в Белый дом. У дверей, охраняемых знакомым армянином - милицейским с автоматом через плечо, мы нос к носу столкнулись с Борисом Орловым. "Два члена президиума налицо, можно открывать чрезвычайное заседание," . мрачно пошутил я, - пойдемте..." - "Только депутатам" - развел руками обычно приветливый сержант. "Что - ж, Борис, отправляйтесь в штаб-квартиру и готовьте партию к подполью. Вы теперь единственный лидер за пределами Белого дома". Драматическое рукопожатие, взгляд - молчаливая клятва. Герцен с Огаревым расстаются и исчезают - один в толпе, другой в парламентских лабиринтах.
Камень на душе, закаменелое лицо. Поступью командора депутат Волков подымается на второй этаж, где обнаруживает заседание Президиума. Хасбулатов здесь, Ельцина нету. Лица растерянные. Информация по-прежнему противоречивая. Не знаю по какой ассоциации в голове вдруг вспыхивают исторические шаблоны. "Надо объявить заседание Президиума непрерывным", - шепчу я на ухо члену Президиума Лукину. "Давайте объявим заседание непрерывным" - поворачивается Лукин к Хасу. - "Ну, давайте объявим", - неохотно соглашается Хас, метнув на меня темный взгляд. Но сам я не очень последовательно выхожу из зала. Я так и вижу себя как бы со стороны стоящим каменной фигуркой на пустом мраморе балюстрады. "Уныние" - так мог бы назвать фигуру ваятель. Политическое уныние - добавлю я. И вдруг на другом конце балюстрады распахивается дверь и быстрым шагом в неё вливается цепочка людей. Руцкой с охраной, сообщает мне замутненное зрение. Да нет же - Ельцин!
Я снова вижу себя как бы со стороны. Я вижу, я чувствую, как каменное лицо командора вдруг расплывается в радостной улыбке. И Ельцин, еще издалека, улыбается в ответ. Широким шагом он приближается и с хода размашисто протягивает руку. Не сказано и слова. Но теперь есть дело. И есть надежда. Ей-богу, я не роялист. И с Ельциным у меня свои не всегда однозначные отношения. Но пока он цел, им нас не раздавить, даже танками. Пока он цел...
Танки, между тем, дребезжа и отвратительно воняя, останавливаются у нас под окнами. Я слышу крики внизу и бегу туда, под парапет, к голубым выхлопам плохого танкового горючего и к маленькой группке гражданок и граждан, которые, бешено ругаясь, стоя, лежа почти под гусеницами или уже сидя на танковой броне, остановили колонну. Говорят, что первым бросился под танк отец Вали Уражцева, моего старого коллеги по Народному фронту, боевого депутата, подполковника Уражцева, будто бы сегодня утром захваченного путчистами. Солнышко сияет, музыка играет, танки стоят, один танкист сидит на башне. Впереди колонны выходит из милицейских "Жигулей" приятной наружности капитан. "Освободите, пожалуйста, дорогу", - вежливо просит капитан. "И Вы туда же? Зачем Вы их сюда привели?", - обрушивается на него одна из женщин. "А что я могу сделать. Я лично - за Ельцина, но у меня приказ..." - "Не всякие приказы выполнять надо", - вмешиваюсь я. Но тут поверх головы капитана, поверх танковой башни происходит какое-то мощное движение. С лестницы Белого дома спускался серый поток, поток людей, над которым возвышалась белая голова Ельцина. Справа, как бы держа президента под руку бочком передвигался Андрей Федоров, в недавнем прошлом замминистра иностранных дел, а теперь советник Руцкого. Слева виднелась "дыня" - характерная голова нашего Цицерона, в скором будущем обличителя цезаря, а пока доморощенного Демосфена, Миши Челнокова. Через минуту Ельцин у танка. Небольшая заминка. Растерянно-улыбчивый башенный. Затем офицер. И вот Ельцин - на башне. Вот так и ведет себя армия. Точно по прогнозу. Речь Президента хорошо известна. Теперь. А тогда я стоял внизу в шаге от танковой брони, слушал и думал. Вот этот танк, вот этот белый дом с его парапетом, вот этот крошечный в масштабе России пятачок - это и есть сейчас всё наше российское государство. У его главы нет даже микрофона, нет телевидения, нет радио, нет прессы и уж конечно нет военной силы, если не считать нескольких дюжин парламентских охранников. И вот здесь перед двумя десятками восхищенных граждан он произносит ошеломляющей смелости речь, клеймя располагающих всем тем, чего у него нет - государственными преступниками и отдавая стране (то есть армии) соответствующий приказ. Будь я мистиком, сказал бы, что за ельцинским широким плечом простерлось невидимое воинство духов или - Государство Бога. Во всяком случае возникало ощущение, что этот малый кусочек пространства мощней и уверенней навалившейся на него темной силы. В тот момент Ельцин объявил себя спасителем всей страны, защитником законного президента СССР и принятых при нём законных свобод. И он стоял на танке один во главе огромного государства против целой ватаги трусоватых притязателей на ту же главную роль, но только с целью, свободам противоположной. Как жалко выглядят теперь попытки тех же самых негодяев трусливо взять у больного президента реванш с помощью ни в какие юридические рамки не вписываемого "импичмента".
Вслед Ельцину поднялся на танк генерал Кобец. Тот самый генерал, которого я по странной прихоти судьбы когда-то на первом съезде свёл с Ельциным. Теперь он был нашим военным министром. Правда без армии. Генеральская фуражка над танковой броней - возмущенные возгласы. Скандирование "Ельцин, Ельцин!" сменилось дружным: "Долой генералов!". "Это наш генерал!" - выкрикнул я, и Константин Иванович произнес свое короткое обращение к солдатам: Вы не должны идти против демократии, армия обязана выполнять свой долг перед народом!
Зачем я вспоминаю об этом теперь, когда об "августе" если и говорят или пишут, то как о чем-то игрушечном, не настоящем? И когда Ельцина, с именем которого подымался против чепистов московский народ, теперь "списали", и только ленивый его не лягает? Действительно, вслед за возмущением, страхом, ужасом приходило, по крайней мере в первое утро, ощущение чего-то ирреального. Может быть для кого-то - я сам подозревал Горбачева - это и было игрой. Ловко спровоцировать окружение на "акцию" и показать : вон что получается, когда хотят без меня, - это было очень в духе генсека. На самом деле, однако, путч был затеян всерьез. Что бы там ни мерекал Горбачев или какой-то иной сценарист, трудно поверить, что все эти люди - Крючков, Янаев, застрелившийся потом Пуго - всего-навсего вздумали вдруг поиграть в солдатики, а затем сложить их обратно в коробку. Замысел их был по-советски прост и по своему даже убедителен. Танками изолировать Москву. Опираясь на директоров, поднять а затем подмять не очень-то промосковскую провинцию. Продержать Ельцина в Белом Доме, пока не успокоится народ. Затем "выздороветь" и вернуть Горбачева, но уже как добровольного пленника. Тактика, немного похожая на ту, которую поначалу попытаемся применить мы в сентябре 93-го. Даже, на свой лад, "гуманная" тактика.
Но, допустим, это действительно был спектакль. Некий легкий сценарий. Танками напугать привычный к боязни народ. И без большой крови, так сказать, шутя и играя покончить с Ельциным или по меньшей мере принудить его и всех, кто шел вместе с ним или впереди него, принять навязанную ими игру. Спектакль был затеян с размахом, но именно в силу ожидаемой легкости успеха, без готовности к сопротивлению, без намерения всерьез лить кровь. Аресты, впрочем, производились.
На самом деле в этих событиях значимы не намерения гекачепистов, не степень их кровавости, а тот высокий демократический взлет, который продемонстрировал московский люд - отнюдь не только и даже не столько политически убежденные "демократы", а просто миллионы жителей столицы. Московский люд был разгневан "спектаклем", до скрежета зубовного возмущен появлением на улицах родного города танков, охвачен бешенством по поводу неслыханного даже в сталинские времена насилия над своей столичной нацией - ибо москвичи давно уже стали нацией. Кроме того, путчисты явно не понимали, что затеянный ими "спектакль" в глазах народа выглядит как нашествие инопланетян на его страну Россию. Ибо Россия стала реальностью, в то время как представляемая кучкой мало кому известных выскочек "союзная" власть - голой абстракцией. И в этом был один из секретов уверенности Ельцина и его смелых танковых речей, а также их успеха.
Так что с Ельциным, законно и всенародно избранным президентом суверенной России, надо было всё же тоже что-то делать. Вот тут они окончательно споткнулись. Убить? Арестовать? Принудить к бегству? Заставить принять "условия"? Мы в точности ничего не знаем. Но похоже, что среди чепистов были сторонники всех этих вариантов. И потому они всё время колебались. (Так же, как колебались потом в Кремле сторонники Ельцина в сентябре 93-го.) И тут на сцену вышел народ. Вышел именно с "Ельциным" на устах, в головах, в поступках. Вышел бы и без него? Возможно. И всё же мне трудно представить себе, как развернулись бы события, если бы Ельцин погиб, или сдался, или просто растерялся. А ведь был момент, когда обсуждался вопрос об эвакуации российского правительства в Екатеринбург и организации сопротивления оттуда. Я не принадлежу и никогда не принадлежал к "демшизе" - оголтелым ельцинистам. В разные моменты и разными способами я спорил с Ельциным, я оспаривал Ельцина, я пытался отстоять "нашего" Ельцина от "ихнего" Ельцина. Я отчаивался и разочаровывался в Ельцине. Я возмущался Ельциным. Но , видит Бог и эта книга, и ее читатель - я отдаю ему трезвую и достойную дань. Ибо Ельцина нельзя видеть только моментами. Сегодня обожать - завтра ненавидеть. О Ельцине нужна цельная правда.
19 августа 1991 правда состояла в том, что Ельцин не погиб и не сдался. Напротив, он атаковал. И этой контратаке надо было срочно помогать. Ибо это было наше наступление. Итак, за дело! Первое - информация. Чеписты наложили лапу на газеты, радио, телевидение. Утром 19-го всё это молчало или транслировало обращение ГКЧП вперемежку с "Лебединым озером" и прочей "успокоительной" классикой. План танковой изоляции был успешно дополнен изоляцией информационной. Стучали только машинки в конторах заводов и учреждений, отбивая директорские приказы - соблюдать дисциплину и подчиняться декретам ГКЧП. В растерянности и неведении замер мир. Так, по крайней мере, нам казалось. "Их" расчет был верен. В состоянии немоты и глухоты переворотчикам было не так уж трудно лишить народ инициативы. Не учли они только одного - танки на улицах Москвы были тоже информацией. Да ещё какой! Но все же надо было оповестить народ - Ельцин жив, Россия борется, демократия не сдается. Надо было донести до москвичей указы и речи Ельцина. Надо было рассказывать, призывать, сообщать.
Я тотчас приступил к этому процессу. "Ребята, вы тут не стойте, - сказал окружившим меня коллегам сопредседатель Социал-демократической партии России Леонид Волков, - от стояния сейчас мало проку. Идите-ка вы в город, в наши организации! Зовите народ к Белому Дому, чтобы как можно больше было тут людей! Передавайте: Ельцин здесь, издан указ, чеписты - вне закона!" Большого воодушевления эта речь не вызвала. Как, в такой момент уйти, - читалось на лицах. Помогла Галя Ракитская. Всегдашний борец за внутрипартийную демократию, она сказала: "Сейчас чрезвычайная ситуация, переходим на режим дисциплины - командуйте! А мы будем Ваши команды исполнять". Действительно, один за другим коллеги двинулись в город, а вскоре и народ стал прибывать.
Между тем, листовки уже печатались вручную, на компьютерах, размножались на немногих имевшихся в Белом Доме ксероксах. Но листовки эти прямо из окон сбрасывались вниз и немедленно исчезали в карманах жаждавшей информации толпы у дверей Верховного Совета. Даже наше местное радио ещё не было выведено наружу. "Это не дело" - подумал я. "Это не дело", - сказал подошедший ко мне молодой социал-демократ Катруха. "Можете организовать доставку листовок в город?" - спросил я. Он смог. Он очень хорошо это смог. Не улыбаясь, даже как-то мрачно, он создал конвейер, по которому листовки быстро потекли на Манежную. А сопредседатель СДПР, народный депутат Волков помчался наверх - что там печатают? Затем вниз - передать пачку. Затем снова вверх. Затем снова вниз к коллеге Катрухе. Затем снова вверх, на компьютер, на ксерокс... И тут в кабинете зазвонил телефон.
Вообще это было, наверное, самое странное. Работали все телефоны Белого Дома. Работала междугородняя и международная связь. Тайна телефонного чуда так и осталась неразгаданной.
То ли связь была столь надежно защищена, что её не отключить? То ли кто-то саботировал приказ ГКЧП? То ли по российской безалаберности просто забыли о телефонах? То ли сами чеписты решили оставить связь на всякий случай. Последнее, однако, представляется маловероятным. В конце концов, для пожарной связи с Ельциным достаточно было оставить на линии всего несколько номеров и полностью отключить межгород и международку. Так или иначе, но чудо существовало. И телефон в моем кабинете звенел.
"Л`еонид, - услышал я знакомый голос в трубке, - ватс гоинг он?" Звонил донельзя взволнованный
депутат Бундестага Герт Вайскирхен. Интеллигентный и тонкий Герт был пламенным патриотом российской демократии. Именно это, а также общая принадлежность к "Красной Розе", уже давно сделали нас друзьями. Я объяснил ему, что происходит: новость плохая - танки на улицах, новость хорошая -Ельцин в Белом Доме. Пессимизм с оптимизмом пополам. И попросил распространять информацию дальше, дальше, во всю ширь западного мира. "Фор сертн, - откликнулся Герт, - Держитесь!" С этого момента задача моя удвоилась. Листовки. Лестница. Ксерокс. Лестница. Катруха. Лестница. А между лестницами - телефон. Снова Герт. Затем Прага. Затем Вена, Штадлер. Затем...
"Мистер Волков? Бибиси рэдио. Кен ю спик инглиш? - спрашивает юная мисс, хотя мы с ней уже целую минуту говорим по-английски. "Марвелоз! Плиз, донт брейк де лайн, уан момент." - "Мне некогда", - отвечаю. И в то же время сознаю, что это радио как раз то, что сейчас нужно. "Are you still on the line?" - после минутного перерыва спрашивает бибисишная мисс. "Yes, but I am in a hurry!" - "Just a minute, sir!" Снова шелест молчания в трубке. "Мистер Волков, хэлло, уан секонд, плиз... " Клик-клак... Молчание. "Мистер Волков?" - легкий мужской дискант. - "Ду ю спик инглиш? - Закипаю: "Йес, сэр!" - "Would you like to tell us something, м-м, as to the events in Russia? - I would, but prompt!!! - Thank you!" Это проверка моих речевых способностей. Нашли время для проверки. "Mister Volkov? Are you still on the line? ;- на этот раз чарующее контральто. Но мне не до дамских чар. В дверь кто-то просовывается. И тут, наконец, густой баритон комментатора. Я рассказываю. Рассказываю в десятый раз: танки внизу, Ельцин наверху с нами. Какое у нас настроение? Разумеется, победное, о чем и прошу поведать миру. Где Горбачев? Интернирован в Крыму. На самом деле положение серьезное.
"Мы все озабочены", - утешает комментатор. Конец. "Мистер Волков? Йес, мисс, можете меня соединить с русской службой Бибиси? Нам позарез нужна информация на русском языке, чтобы слышали здесь, в России. - О, йес, я попрошу их связаться с вами."
Сел ждать. Звонок - Саратов. Что у Вас? Танки внизу, Ельцин наверху. А у Вас? Партия действует. Директора тоже. Понятно. Действуйте! Держитесь! Звонок - Находка. Что у Вас? Танки внизу...
Находка собирает батальон добровольцев - идти на выручку Москвы. Звонок...
"Mister Volkov?" - мужской баритон. Наконец-то, русская служба Бибиси? Но почему по-аглицки? - "Мистер Волков, радио Африки!" Третий мир оказывается тоже обеспокоен судьбой Ельцина. Ну что ж, третий так третий, Африка - так Африка, лишь бы шла информация. Вслед за Африкой звонит Канада. Но где же русская служба? Связи не последовало. Впрочем, позже они транслировали интервью с разными лицами на русском языке. Но это было позже. Позже появилась "Общая газета". Позже стало вещать "Эхо Москвы". Но позже, а пока...
Снова вниз. Кто-то должен общаться с людьми там, внизу. Выхожу. Окружают. Рассказываю. Отвечаю на вопросы. Что делает Ельцин? Как в провинции? Протискиваясь за мной уходящим сквозь полузакрытую дверь, взволнованно предлагают ксероксы, машины, оружие, передвижные радиостанции... И, интимным шепотом, - деньги, миллионы рублей. Но что нам с ними делать сейчас?
Другое дело - хлеб. Время - далеко за полдень. Наши доблестные москвичи проголодались. Ко мне подбегают возмущенные женщины с мешками."Нам не отпускают продуктов! - Кто не отпускает? - Ближайшие магазины. Говорят: а может быть вы спекулировать будете!" Ну да, в Москве почти голод, продажа продуктов ограничена. "Ждите здесь!". Взлет наверх в приемную Филатова. "Девочки - бланки! Мне нужны бланки зампреда." Поколебавшись, дают. Печатаю распоряжение: "Подателю сего..." Затем протискиваюсь в кабинет. Сергей Александрович усталыми печальными глазами смотрит на меня, пытается понять, чего я хочу . Понял. Подписывает. Печати. Снова вниз. "С этим вперед! Если не продадут - конфискуйте!" Продали.
Тем временем начинается сооружение баррикад. Первый ближний к Дому противотанковый ряд уже установлен. Это наши депутатские машины. Шины спущены. Посредине мой новенький вишневый "Жигуль" - мечта сумасшедшего автомобилиста. Первая "настоящая" машина. Но я рад. Пусть и он защищает демократию. Чуть поодаль раздаются странные удары. Откуда-то сверху несколько парней сбрасывают камни, куски бетона, железо. О, господи, ведь могут кого-нибудь пришибить в строительном пылу. Но и медлить нельзя. "Смотри, вон снайперы на крышах!" - говорит подошедший Сережа Юшенков.
У подъезда собирается группа депутатов. Шейнис, Ковалев, Шабад, Юшенков подвое садятся в депутатские "волги". Чуть поодаль то же самое делают другие депутаты. Это посланцы в войска.
Едут в воинские части выяснять, разъяснять, воздействовать депутатским авторитетом. Никто не знает, вернутся ли? Все возможно - арест, избиение, расстрел. А может быть наоборот - встреча с музыкой и цветами. Два, три, четыре часа волнений. Понемногу возвращаются. Усталые, бледные. Большого воодушевления на лицах не видно. Но - целы. "Ну как, - спрашиваю Шейниса? - Где как. Там нас вообще не пустили, но хоть вежливо: мы, мол, сами разберемся. Тут: убирайтесь пока целы. Но кое-где побеседовали с офицерами и даже с солдатами". Наибольший успех у Сергея. Как-никак, он и сам подполковник. И всё же впечатление такое, что особой охоты лезть в драку за ГКЧП в войсках нет. Кое-где расспрашивали о Ельцине. При всех неудачах эти выезды не могли не оставить свой след: избранники России на милость ГКЧП не сдаются.
Вечереет. Всё пространство вокруг Белого Дома смотрится как лагерь. Как Бородинское поле перед сражением. Даром что скопления войск густо чернеют за Бородинским мостом. А на нем - редуты и флеши из поставленных поперек троллейбусов. И всё же какая-то разрядка. В начинающихся сумерках выхожу за пределы "государства Ельцина". Первая встреча на мосту - Станислав Шаталин об руку с женой. Прогуливаются. Крепко жмём руки друг друга. Обмениваемся словами. Все мы теперь родные. Расходимся. За мостом на набережной обживаются танкисты, время от времени огрызаясь на мрачные шутки народа. Женщины подъезжают к ним: неужели, ребята, такие молодые, будете стрелять? Какой-то старик ругает мордастого сержанта. "А ну отойдите от танка!" - командует офицер. Народ не отходит. В теплом воздухе не то чтобы братание. Солдаты настороже. Но и особой враждебности не заметно. Солдаты устали. Их подняли в пять утра. Куда, зачем - не сказали. Они устали идти, устали от непривычного общения, от непривычного места - ни казарма, ни поле. Город Москва в вечерней красе надречных многоэтажек. Им должно быть очень странно ночевать в танках посреди "столицы нашей - ихней - Родины". И хочется отдохнуть, забыться. До политики ли тут. Пожалуй не стоит их тревожить. Пусть обживаются. Возвращаюсь в Белый Дом.
Там уже во всю работает радио. С нами почти вся именитая Москва. Радио Белого Дома вещает устами "видовцев", "взглядовцев", Хазанова. Любая радиостанция может позавидовать уровню передач. Радио выведено наружу. Это замечательное радио слышит близлежащий народ. И войска.
Темнеет. Снова крики внизу. Это возвращаются ушедшие было танки. Более того, они взбираются наверх. Но радио приносит весть - эти танки с нами. Они пришли защищать Белый Дом. Танки выстраиваются на парапете, развернув башни в сторону Москвы-реки. Кто-то разжигает костры. Девушки целуют танкистов. Чем-то кормят. Мелькает бутылка.
Дождь. В Белом Доме затемнение. На экране - веселье гекачепистов. У нас - полторы сотни милицейских, московских омоновцев и "альфистов" готовятся к отражению штурма. Кто-то из депутатов получает оружие. Посовещавшись, решаем не брать. Револьверы нам не помогут. Поможет мужество. И слово против провокаций.
2 часа ночи. Дождь. Дневная тысячная толпа внизу редеет. Остается человек 400. Мы не спим. Ждём. ГКЧП обещает штурм. С воздуха, с земли, из-под земли. Как-то не хочется, чтоб тебя застрелили во сне. К тому же всё время звонят. Хорошо, что звонят. Им надо знать, что мы живы. Им надо знать, что
мы действуем. И нам это очень и очень надо. И вот - снова "как обещало, не обманывая", августовский, ещё ранний рассвет...
---------------
...Припозднившийся сентябрьский прерывает бегущие по дорожке памяти картинки. 24 сентября 1993 года. Этим утром я уже не поеду в Белый Дом. Мне там нечего делать. Ясно, что нас ждёт сидячая оппозиция. Ясно, что на её стороне исаковский закон, по которому Ельцин автоматически перестает быть президентом. Ясно, что для Хаса настает звездный час. И наверное к нему примкнет Руцкой. Но ясно также, что долго они не просидят. Ясно, что народ не повалит толпами на защиту этого всем осточертевшего хасбуламента. Лишь бы не сломался в очередной раз Ельцин. Лишь бы не уломали его
любители безнадежных компромиссов. Ибо если на этот раз он снова пойдет на мировую с Верховным Советом, ему конец. Авторитета он никогда не вернет. Нельзя так играть с народом.
Итак, прежде всего крепкий кофе. Потом - ящик. Потом, наверное- в Кремль. Ящик в это утро отнюдь не интриговал зрителей "Лебединым озером". Ящик передавал обращение Ельцина и его указы вперемешку с репортажами из Белого Дома. Там уже собирались депутаты и клеймили поправшего конституцию президента. В разгар новостей - звонок. Гольцблат из Белого Дома. "Леонид Борисович, мы ждём Вас. - Зачем? - Защищать Конституцию. Мы все здесь. Румянцев здесь. Вы же старый защитник Белого Дома..."
----------------------------
Да, я старый, очень старый защитник , но не белого здания, а дома демократии. Тогда на рассвете 20 августа 91-го казалось, что она победила. Она продержалась целую ночь. На одном только ельцинском указе. И на всероссийском радио Белого Дома радиусом вещания один километр. И на стечении возмущенного танками народа. Тогда я не думал, что сдержанность чепистов - часть их продуманной тактики изоляции. Не думал этого и народ, собравшийся к 12 часам 100-тысячной массой на площади перед охраняемым танками Белым Домом. Яркое солнце. Ясное небо. Ликующая толпа. Речи с балкона. Кагебешники, рвущие удостоверения с клятвой верности нам на устах.
Положение круто переменилось к исходу первой половины дня. Одно за другим сообщения о передвижении к Москве новых воинских частей. Таманская дивизия на марше. Будет через три часа.
Какая-то крупная часть уже под Коломной. Готовится воздушный десант. Во дворе баррикадируют ворота. Со стороны проспекта идет массовое строительство баррикад. Командуют афганцы, разбившие огромную массу защитников на отделения, взводы и роты.
Внутреннее радио работает неустанно. Станкевич рассказывает о том, как интернировали Горбачева. Воронцов - о визите к Лукьянову. Выступает Ростропович. Его сменяет сообщение о действии "черемухи" и "психотрона". Приятная новость. Об ужасах "черемухи" я знаю хорошо по тбилисским делам. Я видел это на экране тогда, в Доме кино. В "психотрон", разрушающий, якобы, волю, верить не хочется, но делается не по себе. И снова Станкевич: "С минуты на минуту ожидается штурм. Женщинам и персоналу немедленно покинуть Белый Дом!" Ах, это радио! Перед глазами Альенде. Вот он стоит под обстрелом с автоматом в одной руке и с микрофоном - в другой.
6 часов вечера. Коридоры пустеют. Хотя уходят далеко не все. С мягких кресел снимаются подушки. Ими закрываются окна. Подушки - красные. Красная полутьма. Мы с отцом Глебом сидим на оголенных креслах где-то на площадке третьего этажа и не очень представляем себе, что дальше делать. Из коридорного затемнения вырастает Филатов. "Что Вы сидите тут? Здесь опасно. Есть приказ стрелять по первому подозрению. Десантники могут вылезти из подземных ходов. Меня сейчас чуть не застрелил автоматчик. Ступайте домой!" Нет, Сергей Александрович! Сидеть дома и ждать расправы - нет и нет! Ухожу к своим в Конституционную комиссию.
Сидим. Ждём. Слушаем радио. Десант приближается. Возможно сверху - на крышу. "Пора жечь документы", - думаю я. И вдруг разъяренный крик. В коридор вылетает Румянцев. "Где файл? Файл сперли!" .- "Вы что, с ума сошли, Олег? Какой файл? Время жечь документы!" - "Кто спер файл?" - не обращая на меня внимания, разносит свой верный аппарат секретарь Конституционной комиссии. Мы в обороне. Мы в напряженном солдатском ожидании. Он - в политике. Он весь в политике. Готовит себя к завтра. Законопроект, постановление, речь?
Радио: депутатам собраться в Совете национальностей. Нас около двухсот. На трибуне - Кобец.
"Штаб принял все меры. Грамотно развили оборону. Сооружены надежные заграждения. Но главная сила - депутаты. Они должны выйти к атакующим и остановить их своим авторитетом. Это - главное оружие." Благодарим за честь, генерал!
Депутаты разбиваются на группы. Командует парадом самый юный, самый вихрастый, самый неожиданный начальник - Борис Немцов . Получаем противогазы и снова к себе - ждать очереди на выход. Ну хорошо, у нас противогазы, а там у них внизу - что? Дышать "черемухой"? Звонок снизу. Кто-то предлагает 6 тысяч противогазов и просит машину и охрану. Звоню Филатову - машины нет, охраны нет. Бегом в подвал, туда где оружие и прочее. Дежурит некий полковник. Объяснение. Вдвоем наверх. Нашлась охрана. Теперь за наших защитников спокойней.
И вот - "последний парад наступает". Звонок Немцова: наш черед. "К Белому дому движется танковый спецназ и особый отряд КГБ. Ваша задача , - разъясняет Кобец, - идти к СЭВ`у и остановить их на улице." Нас пятеро. Три депутата и два добровольца - социал-либерал Филин и социал-демократ Купченко. 12 ночи. Один выход уже прочно закрыт. Второй - закрывают два милицейских майора. "Нельзя!", - преграждает нам путь один из них. Пробуем объясниться. "Поздно!" - говорит другой. "Поздно?" - кричит Румянцев и оттолкнув офицера бросается к дверям. Выходим во мрак. К нам тут же подбегает Сергей Марков.
Защитники постарались. Пехота здесь не пройдет. Железо, бетон, кирпич. Каждый шаг - риск сломать ногу. Внизу - толпа. Убыстряя шаги пробираемся вперед. Из толпы ко мне бросается Юра Борко. Хочет что-то сказать. Куда там - боюсь отстать от своих. Безнадежно махнув ему рукой, бегом догоняю группу.
Минуем троллейбусы, развернутые, перевернутые, один сожженный. Где-то неподалеку стреляют. Смотрим по сторонам. Откуда они выскочат? Из этого проулка? Из этой подворотни? Впереди длинноногий гусар, нет кавалергард, Румянцев в фешенебельном белом костюме, с мегафоном вместо сабли в руке. Позади - последние баррикады, троллейбусы. А за нами ещё большая группа людей. Мужчины, женщины и... дети. Дети то зачем? Это же не первомайская демонстрация. Уговариваем: здесь опасно, суда идут спецназ и танки. Кто-то уходит. А кто-то из мужиков хватает непонятно откуда взявшиеся палки. "Не надо палок, не бейте солдат! - обращается к ним Марков. Он прав. Даже спецназ должен понять, что перед ним мирный народ и его достойные представители. Но поймет ли это танк?
Я живо представляю себе, как приближающийся водитель различает сквозь мутноватый триплекс мой светящийся в темноте депутатский значок и как сквозь грохот гусениц и рёв мотора он слышит мою возвышенную речь. Да, Константин Иванович, диалог с танком вещь, конечно, остроумная, но боюсь, что он кончится, не успев начаться. И тело мое уже ощущает, как железное чудище, не успев замедлить ход, надвигается на мой депутатской значок, превращая его, заодно со мной, в одну плоскую лепешку. Ощущение, не стану врать, не из приятных. Куда ни шло поцеловаться с пулей в перестрелке. Но поцелуй с раздавливающей тебя как клопа броней... В душу вползает отвратительный страх.
Но тут я замечаю, что впереди больше не маячит белый костюм. Олег, только что возвещавший в мегафон, что он, депутат Румянцев, требует от беспорядочной толпы за нами построиться в цепочки, растворился, исчез. Совещаемся. То ли продолжать стойко выполнять задание Кобца, то есть стоять у СЭВ`a, то ли заняться поиском белого костюма. Но тут замечаю на дальнем тротуаре движение белой тени. Румянцев? А где мегафон? Где очки? Где кавалергардская походка? И почему помят костюм? И что это за черный провал вместо рта?
Мы подхватываем шатающегося Олега под руки и узнаем, что он провалился в танковый люк. Там, на Смоленской, в туннеле. Мы узнаем, что никакого спецназа пока нет, что несколько БТРов застряли в этом туннеле, и решаем отвести окровавленный рот Румянцева назад в Белый Дом. Здесь стоять всё равно нет смысла. Однако, и вернуться не просто. Афганцы никого не пропускают. На депутатские удостоверения - не смотрят. "Ты кто? - Я депутат Волков. - А, Волков, знаем." Мне дают пройти. Но куда. Все подъезды с фасада закрыты. "Идите с обратной стороны", - советует афганец.
За правым крылом какое-то действо. Две генеральские фуражки. Ага, Кобец и милицейский генерал, депутат Аслаханов. С ними несколько депутатов. Перед ними - народ. Заметив меня в толпе, Кобец делает приглашающий жест. Он принимает последний перед штурмом парад. Маршируем вдоль рядов добровольцев. Их тысячи. Радио предупреждает - не толпитесь у стен, это опасно. Кобец салютует защитникам и говорит, что желающие могут уйти. В ответ - твердое : будем стоять насмерть. В полутьме лица напряженные, суровые, героические. Неужели в них будут стрелять, неужели их будут давить, неужели их будут травить? Неужели "они" решатся на кровавый потоп?
Вместе с Кобцом проходим в здание. 2 часа ночи. Радио: десант ожидается с минуты на минуту. Всем депутатам собраться в круглом зале. Теперь нас не более 30-ти. В президиуме , поблескивая сильными очками, мрачно острит Лукин. Ему вторит Новиков. Сидим. Ждём десантников. В дверь просовывается автомат. Нет, это вооружившийся коллега депутат Рудкин подмигивает нам. "Сейчас будут здесь", - говорит он мне, улыбаясь. А я думаю: вот Рудкин - коммунист, а тоже с нами. Да ещё с автоматом. Лишь как-то много позже мелькнула мысль: а может потому и с автоматом, что не с нами? Как те танки на парапете, про которые до сих пор не знаем, не были ли они троянскими?
3 часа ночи. Сидим. На память приходят давно читанные мемуары Млынаржа. Вот так с гиканьем ворвутся нелюди в масках, закрутят нам руки, затолкают к стенам, заматюгают, обрушат на каждого собачий эсэсовский лай. И картины эти страшнее, чем смерть, к которой только что готовился там, под танком. Ибо нет ничего страшнее бессмысленного унижения. А мы должны терпеть, а мы должны держаться достойно. Во имя истории. Во имя нашей исторической жертвенной роли, которой им не понять.
4 часа ночи. Сидим в ощущении болотной мерзости. Даже Лукин перестал острить. Внезапно одолевает сон.
5 часов. Сквозь окна наверху пробивается свет. Владимир Петрович посматривает на часы. "Знаете, мне непонятно, что у них там за заминка, но, похоже, штурма не будет. По крайней мере сегодня." Ощущение, что с рассветом непосредственная опасность прошла, быстро охватывает нашу компанию. Логики здесь немного, ибо в самый раз высадить десант, когда напряжение спало, а защитники устали ждать. Но жизнь берет свое и депутаты разбредаются по кабинетам. Бреду и я в твердом решении плюнуть на всё и немного поспать. К чёрту телефоны! Вот кресельные подушки на полу, и - в сон.
Звонок. Ну ладно, в последний раз отвечу. В трубке: "Па!" Сын. "Ты где? Ты с дачи? - Я здесь, я у Белого Дома, приехал тебя выручать. - Этого не хватало. Милый, езжай домой! Хватит здесь одного Волкова." Злюсь, тревожусь, и всё же в тело проникает тепло. Уже потом я узн;ю, что был этой ночью мой Виталик, по секрету удрав с дачи за полтораста километров от Москвы, в самом пекле, в туннеле на Смоленской.
Теперь уже не до сна. Сменить белье. Обновить одежду. Открываю дверь кабинета - мимо идет свеженький Ростропович. То ли свет из открытой двери привлек его, то ли просто смотрел по сторонам. Но внезапно он останавливается передо мной, он всматривается в лицо, он улыбается и вдруг он крепко меня обнимает и мы расцеловываемся в старой русской манере. Ростропович шествует дальше. Такие вот приятные сюрпризы в 7 часов утра.
Этот третий день вообще полон приятных сюрпризов. В 11 - сессия. В неполном составе. Готовят делегацию в Фарос. Я предлагаю включить иностранных послов. Так надежнее. Ведь неясно, что ждёт там наших делегатов. Предложение принято, но остается нереализованным. В аэропорту послам вежливо предлагают остаться. Появляется Шахназаров. Произносит странную речь. Мол, конечно, чеписты нарушили закон, но само чрезвычайное положение было необходимо. И Михаил Сергеевич об этом тоже думал. Шахназарова я помню худым кудрявым аспирантом. Теперь он солиден и лысоват. И он один из близких советников Горби. Тем более подозрительна его речь. Странная с ГКЧП перекличка мыслей.
Проходит несколько часов. Руцкой с делегацией возвращается. Часть ГКЧП арестована. Горбачев доставлен в Москву. На экране странные интервью генсека, Владиславлева, Вольского - людей к Горбачеву близких и уж совсем по волчьи близких ВПК. Это им нужен старый СССР, без масштабов которого - конец их оборонке, конец налаженному благополучию за счет ткачих, скотниц, хлеборобов и хлебопеков, конец самоедской экономике, кроме которой они, её "капитаны" и "генералы", ничего не знают и знать не хотят. Но тем не менее вроде бы победа. Тревожные вести, однако, не уходят. К Москве движутся новые войска. И наученные первым днём мы эту победу не торопимся праздновать. Снова бессонная ночь. Может и вправду пора взять оружие. С Румянцевым идём к Бурбулису в штаб. Оружие брать не стоит, - говорит Геннадий, - а набросайте-ка лучше стратегический план на будущее. Попив чайку, с тем и уходим в ещё одну бессонную и пока ещё тревожную ночь.
И снова утро. Теперь уже ясно - победа. Депутаты прибывают на сессию. На этот раз полноценную.
Во второй половине дня Ельцин приведет на эту сессию как-то съежившегося Горбачева и будет ставить ему свои знаменитые каверзные вопросы. И больше всего злобным смехом и грубыми выкриками его, Горбачева, будут зашикивать именно коммунисты. А пока сессия под председательством Хаса только начинается, я успеваю сбежать вниз, дабы пообщаться со своим помощником и заглянуть в осиротевшую машину. Меня вновь окружают защитники. "Победа, ребята!" - говорю я им, вглядываясь в воспаленные глаза и побледневшие лица. "Победа-то победа, да неполная", - раздаются осипшие голоса насмерть продрогших людей. Один из них обращает лицо к небу и кивает в сторону болтающегося как ни в чём ни бывало над Белым Домом эр-эс-эф-эс-эровского, красного с голубым, флага, который издевательски подмигивает нам своими серпом и молотом. "Что ж это, сражались за трехцветный, а висит комуняцкий", - говорит он, делая выразительный жест. "Верно, сейчас пойду на сессию и передам Ваши слова", - загораюсь я. В самом деле, не пора ли сбыться мечте и увидеть над нашим парламентом вместо сталинского советского февральский трехцветный. Флаг демократической России образца февраля 1917 года. Мне везет. Не успеваю войти - дают слово. "С победой господа, - говорит депутат Волков. - Только нельзя, чтобы эту победу у нас украли" - Понятно, на что намек. Шум одобрения. - "И ещё, наши защитники там внизу заслужили увидеть в этот день над Белым Домом трехцветный флаг, флаг Февраля. Пусть мы не можем сегодня изменить Конституцию. Но поднять трехцветное знамя российской демократии над нашим Домом мы можем. Уважим же героических защитников. Предлагаю принять постановление." Аплодисменты. Поддержка с мест. Не очень охотно Руслан ставит предложение на голосование. Принято. Через несколько минут флаг Февраля поднимется над Москвой. Моменты эти будет транслировать все дни и ночи напролет дежурившее во дворе неутомимое и бесстрашное CNN, и вскоре я начну получать от своих заграничных друзей поздравления. Они увидят этот воистину исторический фрагмент на своих экранах. В России он пройдет почти незамеченным. Но благодарность защитников я всё же получаю. А уж какова моя благодарность им. Итак, провал путча, провал двоевластия, а с ним и провал потерявшего всякую связь с реальностью Союза ССР.
Но почему же все-таки провалился путч? Почему не осуществился "проект ГКЧП"? Да потому что и не было никакого "проекта". Была импровизация не революционеров, даже не контрреволюционеров, а просто функционеров. Привыкшие лишь подписывать бумаги и отдавать команды по телефону, они , видимо, не очень представляли себе, как управляться с вольным народом. И вряд ли знали они, куда повести страну, прогнивший каркас которой на несколько дней вдруг оказался у них под ногами. Зажатые между давно ставшим им чужим Горбачевым и набирающим естественную силу Ельциным, они не имели настоящей Цели, не имели Идеи и потому были лишены истинного нравственного запала. Им нечего было предложить населению, кроме осточертевшей военной дисциплины. Им, в сущности не нашлось, что сообщить армии, кроме сомнительных с точки зрения законности секретных приказов. Пассивность армии не могла не отразиться колебаниями в остальных силовых структурах, с помощью которых, на самом деле, можно было гораздо быстрее и легче устроить "тихий" переворот. К тому же, странная изоляция, а может быть самоизоляция, хитреца Горбачева лишила их, - о, аппаратные души! - даже слабой тени лидерства. Им было неуютно с генсеком, но и без генсека плохо. Кто мог занять его место - выскочка Янаев, кагебешный бюрократ Крючков, престарелый маршал Язов? Никто из них не был к этому готов. Никому из них не позволили бы это сделать другие. А рисковать головой в борьбе за власть или ради хитрых планов Горби, никому из них не было резону. Вот почему никто из них не решился даже на арест Ельцина. И каково же было им, в сущности самих себя боящимся государственным шкодникам, дать добро на кровавую баню у Белого Дома. Гекачеписты сникли так же быстро, как и возникли. Я думаю, они поняли или почувствовали, что у них нет перспективы как раз на случай "победы". Так что этот путч был изначально гнилым и именно наверху. Присутствие массы танков на улицах Москвы - невероятная глупость, которой не позволил бы себе Сталин - не сделало этот путч менее "аппаратным". Дружное сопротивление москвичей подкосило его окончательно. И это произошло бы даже, если бы Ельцин не проявил свое знаменитое мужество. Его проявил бы народ "именем Ельцина". Так зачем же я вспоминаю всё это теперь? Теперь, когда в моду входит представлять этот август как "розыгрыш", как легкую военную прогулку, и чуть ли не как спектакль, устроенный самим Ельциным? А затем, что знаю: август был всерьез. Я не верю в фальшивку под названием "Сценарий ". Но если бы даже вдруг соблазнился и поверил теперь, разве это имеет значение? Кто среди нас, кто в народе тогда мог помыслить о "сценарии"? Может быть те самые нынешние журналисты и нынешнее коммунистическое иже с ними ? Да сами чеписты тогда этого не знали вместе со своими генералами. Но тысячи и тысячи людей отдали свои нервы, сердца, мускулы, души. Тысячи и тысячи людей, как с той, так и с другой стороны - одни добровольно, другие нет, - готовились принести кровавые жертвы. Тысячи и тысячи людей показали себя героями или трусами, свободолюбцами или душителями свободы, тысячи и тысячи людей обнаружили в себе силу чести, в то время как другие - силу подлости. Для всех них эта "игра" отнюдь не была игрой. И именно это, и только это, а совсем не то, что мерекал какой-нибудь политической интриган, имеет исторический смысл. Стыд пошлякам! Позор им, готовым заболтать, размазать по бумаге, растрепать "по богатым дачам" и "дешевым радиопередачам" судьбоносное "слово" этого августа, быть может самого светлого августа русской истории.
И СНОВА В СЕНТЯБРЬ
И снова осень валит Тамерланом...
Анна Ахматова
Нет, Олег Германович, в Белый Дом я не поеду. 24 сентября 1993-го мне нечего там делать. А поеду-ка я в Кремль. Там теперь нужда в моральной поддержке, но и в защите, пока - от недалеких и малодушных.
В Кремле, куда лояльных депутатов пропускают по списку, обстановка почти благостная. Лучше всего не обращать внимания на тех, кто приготовился сидеть на Краснопресненской набережной до конца. Посидят "до конца" и в "конце" разойдутся. И кто пойдет выручать остоебеневший всем "хасбуламент", а уж тем более его главу? Таково общее мнение в первый день. К вечеру, однако, настроения немного меняются. Журналисты и редкие наши депутаты, посетившие дом на набережной, сообщают, что он заполнен жириновцами, тереховцами и прочими подобным зверьём. Сам Жириновский чувствует себя укротителем. Дурно пахнет насилием и антисемитизмом. Некоторые вооружены. И пройти не просто.
Председатель Верховного Совета, между тем созывает Съезд. Правомочность постановления сомнительна и откликнутся на него немногие. Но "вторую власть" это не смутит. Вскоре не кто иной, как бывший ельцинский любимец и мой ближайший соратник ,Олег Румянцев, вытянется ленинской рукой в предложении очередной "находки" - как обеспечить "кворум". "Аннулировать мандаты тех, кто не участвуют в работе "съезда", - прокричит он срывающимся голосом. А вслед за ним вечный его соперник , "красавчик" Серж Бабурин, поглаживая ленинскую же бородку, поставленным лекторским баритоном внесет законопроект о применении смертной казни к "государственным изменникам", т.е. к сторонникам Президента. Сам Президент уже объявлен вне закона. К обязанностям президента приступил Руцкой - пока только в здании Белого Дома. Назначен военный министр - коммунистический депутат, генерал Ачалов - пока тоже в пределах ареала Белого Дома. И бывший ельцинский ставленник Баранников - министром внутренних дел. Словом, двоевластие в полном расцвете. И что с того, что "вторая власть" пока не выходит за границы Краснопресненской набережной и прилегающих переулков. То же самое было и у нас в 91-ом.
Правда, нет нынче самозванного ГКЧП. Правда, конституционность "исаковского" закона, автоматически лишающего Президента власти в случае роспуска Верховного Совета, не менее сомнительна, чем законность самого указа о роспуске. Просто две "конституционные" власти в открытую ощетинились друг против друга, "исполняя" , а стало быть преступая Конституцию, которую невозможно не преступать. Ну и какой же выбор должен сделать рядовой гражданин, скажем, гражданин Леонид Волков?
Мой выбор предрешен. Зря что ли я давал "Известиям" статью? Когда грешит Конституция "писаная", то действует Конституция "обычная". А значит - принцип легитимности. Власть Президента - свободный выбор народа, который вручил ему мандат. Власть Хасбулатова - сплошное конституционное недоразумение, так же как и "власть" Руцкого. В свое время, когда мы в рабочей группе Конституционной комиссии обсуждали вопрос о вице-президенте, я кое-что предвидел. А предвидел я то, что при нашей совковой ментальности из вице-президента легко сделать вторую власть. И потому предложил записать, что вице-президент только "выполняет поручения президента". Только это, и боле ничего. Никаких собственных полномочий, никаких собственных компетенций или прав. Руцкой эту норму перевыполнил с поворотом на 180 градусов. И потому, вообще говоря, должен был бы быть отрешен от должности. Во всяком случае мандата власти ему народ не давал. Так же как не давал его Председателю Верховного Совета. Да, строго говоря, и Верховному Совету, 300 членов которого не избирались прямым голосованием народа и потому не представляли большинство избирателей. Но, честно говоря, юридические выкладки были для гр-на Волкова лишь "аргументами". А главным было то, что за Белым Домом виднелся один лишь путь - назад. Если станет "вторая власть" первой, - конец свободе. Диктатура, Террор, Кровь. Даром что ли "они" сразу же заговорили о казнях, а вокруг них собираются черносотенцы и фашисты.
За этой "властью" - старая монополия ВПК. Те самые её капитаны и генералы, которые два года назад держали курс на "вторую власть" ГКЧП.
Ну, а за "президентской" партией, за ней-то виднеется что? Как и тогда, в 91-м - свобода. Пусть отдающая анархией и пусть смущающая диковатой романтикой "рыночных" реформ. Вот почему мы опять в одной команде с Ростроповичем, как и большинство интеллигентов. Особенно, когда не без удивления обнаруживаем, что защитники у Белого Дома есть. На набережной собирается народ. И с каждым часом на сторону "второй власти" не без помощи откровенно фашистской пропаганды перевербовывается всё большее число "наших" милиционеров.
Что ж, штаб Президента решает надавить. Телефоны. Вода. Свет. Через некоторое время телевидение - ( свобода все-таки! ) - покажет депутатов, распевающих в зале заседаний песни при свечах. И сердце кольнет при виде знакомых лиц, с которыми ещё почти вчера шагали вместе. Толя Медведев, Виноградова. Сколько их там, заблудившихся в буреломе реформ, запутавшихся в паутине непростых вопросов, просто растерявшихся, но конечно и тех, корысти ради предавших, и тех давних, открытых и твердых врагов. А мы идём на митинг, который организуют в поддержку президента неутомимые Шнейдер и Боксер.
Между тем в Кремле задувается ветерок компромисса. Сначала Президент желает подкупить депутатов, часть которых, видимо, просто не хочет лишаться привилегий. Делается это неуклюже, и подкуп гордо отвергнут. Затем разрабатывается проект некоей общественной палаты. Это уже лучше. Это ближе к "тонким" вариантам. Но в Палату приглашают только "лояльных" и уж никак не коммунистов. Лояльные, между тем, получив благословение Филатова, и так сидят в Кремле.
В один из дней я застаю там горячие дебаты. Председательствует депутат, pardon, экс-депутат, Арутюнов. Крупный ученый и правозащитник, он разъярен. Оказывается есть инициатива искать примирения с "хасбуламентом". Похоже, что инициативу поддерживает и Филатов, к тому времени ставший руководителем Администрации Президента. Среди моих коллег, до сих пор проявлявших достаточную твердость, колебания. Слово берет депутат Блохин и рассудительно склоняет нас к компромиссу. В сущности речь идет о возвращении статуса quo ante bellum. Стало быть возврат от честной и открытой войны к коварствам двоевластия, да ещё с полным моральным выигрышем для хасбулатовской своры. Ведь в глазах народа не они, а президент, осмелившийся "порвать конституцию", испугавшись с повинной идёт на попятный. Так что же, дать им фору и время накопить силы для конечного наступления. Взрываюсь страстною речью. "Я, коллеги, вообще-то сторонник компромиссов. Но отступление сейчас, после сделанного президентом шага, не компромисс, а смерть. Нельзя вернуться в лягушачье болото и квакать, глядя как барахтается президент в тине народного презрения. С такими вещами не шутят. Кризис двоевластия назрел давно. Компромиссов было немало и из каждого президент, а с ним и мы, выходили с тяжелейшими потерями. Весь мир ждал этого решительного шага. Без него не разрешим ни кризис конституционный, ни кризис политический, ни экономический. Компромисс уместен с депутатами, которым надо дать возможность ещё поработать и еще поразмыслить. Но компромисс невозможен с Хасбулатовым, Руцким и компанией. Компромисс возможен с членами Верховного Совета, но не с Верховным Советом". Нечто в этом роде я убежденно произнес к полному восторгу Арутюнова. "Н-да, пожалуй", - сказал депутат Блохин и поднял руку за недопустимость "хода назад". Колебаний больше не было. Осталось довести нашу позицию до сведения Филатова, а затем - Президента.
К Филатову я пошел на следующий день. В просторном кабинете, за чашкой предложенного кофе|, я изложил ему свои , а теперь уже наши общие, соображения. Затем передал ему некий план, который, в сущности, был лишь модификацией моей старой записки Бурбулису. Филатов слушает внимательно. Что-то записывает. "Но мы же создаем общественную палату", - замечает он. "Да, это хорошо, но надо, чтобы в ней были все, кто пожелает. - Зачем же нам враги? - Вот именно, чтобы они перестали быть врагами". И поясняю. Без Хасбулатова и без "распорядительских" амбиций, "они" не опасны. Это уже не двоевластие, а законосовещательный парламент, конституированный Президентом. Пусть сохранят до новых выборов свой депутатский статус, иммунитет и прочее. Пусть утверждают - палатами или сообща - законопроекты. Я уверен, что многие примут это. Но вся ситуация будет выглядеть иначе. "Защитникам" просто некого будет защищать. Не Хасбулатова же с Руцким! "Но мы же предлагали депутатам сохранить зарплату и квартиры", - не сдается Сергей Александрович. "Это было слишком просто, чтобы не сказать грубо", - парирую я. - "Сейчас же речь идёт о морально приемлемом варианте. - Может быть. Надо подумать", - вроде бы соглашается руководитель Администрации.
Проект этот не будет осуществлен. Потому ли что Филатов положит его под сукно, потому ли что в суматохе о нём просто забудут, потому ли что возразит Красавченко или кто-то ещё из президентской команды, потому ли, что его не примет Президент. А зря. Скорое будущее, по моему, показало, насколько реальной и насколько лучшей альтернативой силовому решению был бы этот проект. В конце концов, правда после расстрела Белого Дома, даже бывшие гекачеписты приняли предложенные правила игры. Они уже не спорят с новой конституцией. Они пошли на выборы. Они стали депутатами. А спикеры Рыбкин и Селезнев - это совсем не то же, что Председатель Верховного Совета Руслан Хасбулатов. Но и Ельцин после расстрела парламента уже не тот. И выборы могли бы быть другими, если бы не этот расстрел.
Тем не менее пожара октябрьских событий пока ничто не предвещало. Между тем у меня возникла деликатная проблема. Задолго до событий был куплен билет в Германию. Я должен был лететь туда на несколько дней. Там ждало меня медицинское обследование. Там ждала меня подруга, вместе с которой через неделю нам предстояло вернуться в Москву. Там ждали меня социал-демократические коллеги и мои близкие. Я объяснил это Филатову и он тут же позвонил Степашину, чтобы мне открыли вылет и притом через VIP. Утром 29 сентября я вылетел в Кёльн.
И ОПЯТЬ - ТАНКИ
Дом был проклят, и проклято дело.
Анна Ахматова
Не знаю, быть может не улети я в Кёльн, не было бы их опять у Белого Дома. Не знаю, достало ли бы мне мужества? Не знаю был ли бы я прав? Но когда на немецких экранах возник макашовский мятеж,
я закричал - только не армия, только не танки. И я уже видел себя в толпе у Моссовета, выступающим вслед за Гайдаром. "Граждане! Наступает второй акт демократической революции. Первым был август 91-го. Тогда мы защитили Белый Дом, оплот и символ нашей свободы. Теперь там оплот её мятежных врагов. Он должен пасть, как когда-то пала Бастилия в революционном Париже. Но дело революции принадлежит народу. Её не должны совершать военные. Нам с вами судьба идти на штурм Белого Дома. Пусть солдаты присоединятся к нам, но взять Бастилию должен народ. По возможности мирно. Только не от нас это зависит. Коли дойдет до народного штурма, он будет, увы, невозможен без жертв. Однако же только мы и только так можем действительно отстоять свободу. Только так можно раз и навсегда покончить с прошлым. Только так вместо сегодняшнего двоевластия можно утвердить настоящую власть народа, имя которой - демократия!". Ещё и ещё раз не знаю, решился ли бы я на эту речь, будь я там. Я отнюдь не герой. Но так или иначе, события развернулись слишком быстро. Быстрее, чем можно было улететь обратно в Москву. И спор двоевластия решили всё-таки танки. Только на этот раз они стреляли. Стреляли по окнам, за которыми еще недавно были наши столы. Стреляли по документам, архивам. Стреляли по кабинетам и залам, за стенами которых попрятались люди, далеко не все из которых были нам настоящими врагами. Не отрываясь от телевизора, я был в отчаянии, хотя и понимал, что при народном штурме жертв могло бы быть неизмеримо больше. Парадокс истории - военный вариант был более "гуманным". Но ведь его вообще могло не быть.
С этими мыслями мы с моей верной немецкой подругой бродили по Москве, в которую вернулись 7 октября 93-го года. Белый Дом, превратившийся в Черный. Разбитые окна. Следы снарядов на стенах. Черные провалы в остеклении мэрии - СЭВа. Танк у Останкино. Заграждения. Солдаты. Милиция. Агитация "за" и "против". А на асфальте у Белого Дома - цветы. Там, где три дня назад пролилась кровь.
И друзья мои раскололись. Одни радовались. Кончилось двоевластие. Путь к демократии свободен. Будет теперь настоящая Конституция. Будет настоящий парламент. Будут настоящие реформы. И порою с пеной у рта защищали действия Ельцина. Другие, как и я, приняли случившееся, скрепя сердце. Как наименьшее зло. Как последний необходимый насильственный акт демократической революции. В конце концов, кровопускание начали не мы - макашовцы. И у меня хранится запись с экрана, когда Руцкой с Хасбулатовым зовут толпу брать оружие и штурмовать Кремль. И есть на ней битые пулями мятежников стекла Останкино. И кровь, запекшаяся там, на полу. Но мы не знали тогда, что предстоит ещё позор чеченской войны. И что вкус военного безумия покажется кое-кому слаще действительно горького вкуса праведной революции.
Были, однако, и такие, кто считал макашовский мятеж - провокацией Ельцина. Обстрел Белого Дома значил для них не начало, а конец демократии. И Ельцин представлялся тираном, каким он на самом деле не был. К сожалению для меня, к их числу принадлежал и Андрей Фадин, мной очень уважаемый и любимый младший товарищ по демдвижению, ныне, увы, покойный. Годы спустя, соглашаясь во многом, мы спорили с умницей Андреем на этот счёт. Ибо в "провокацию" Ельцина я не верил. И не верю. И не могу поверить. Ибо знаю, какая обстановка была в те дни в Кремле. Ибо имею свое представление о Ельцине. И в то же время неплохо представляю себе, кто такие Хасбулатов, Руцкой, Макашов. К тому же я видел их в действе - пусть и на экране. Никто не грозил этим людям расправой. К расправе, к крови звали толпу они - авантюристы, временщики. И те кто был их породы. И не только звали. Они готовы были, они мучались жаждой - стрелять, стрелять, стрелять. И стреляли. Не в стены - в людей. Или может быть кто-то спровоцировал на убийство мрачного террориста Терехова с его "Союзом офицеров"?
Пусть так. Пусть можно было избежать крови. Пусть можно было справиться с двоевластием "дипломатическим манером". А всё же точит мысль: ведь и это означало бы продолжить "революцию сверху", крутить "реформы без народа", со всеми их чудовищными политическими ошибками и социальными просчетами. Ведь не на одном же авантюрном злонравии Председателя Верховного Совета это двоевластие держалось. И не только на пробелах конституции. А шествия "Фронта национального спасения" с бывшим яростным демороссом Ильей Константиновым во главе? Или доходящие до безумия антиельцинские речи Миши Челнокова, тоже ведь поначалу "демосфена демократии"? Или полный поворот фронта моими бывшими соратниками по жаркой борьбе с Хасом, депутатами Тарасовым и Новиковым?
И, хочешь - не хочешь, а встает вопрос: возможна ли в России вообще "революция сверху", иначе говоря - Реформа, с большой буквы Реформа? Миллион лет назад, а точнее где-то в начале брежневских 70-х, наш общий со Штромасом друг, Алик Янов, пространно описал исторический маятник России: "реформа - пауза - контрреформа". Крамольная рукопись историка и публициста Александра Янова была микрофильмирована и тайно переправлена за границу, куда вскоре был вынужден отправится и сам её автор. А маятник "реформо-контрреформы" качается в России уже добрых полтысячелетия и не может остановиться по сей день. Но если так, то может быть в самом деле нужно было "брать Бастилию" . Может быть...
Однако, как же "штурм Зимнего"? Не оказался ли он как раз "революцией контр-реформы"? И последовавшая за ним "модернизация", разве не запутала она судьбы России так, что как выкарабкаться из её последствий на самом деле не знает никто?
Ясно одно. Если уж "революция сверху", то делать её нам надо было не так. Не так повели мы дело Реформы. Разумеется, если в местоимении "мы" соединить весь разнобой мнений и знаний, всё различие умов и талантов, опытов и нравственных начал, всю борьбу мудрости и доходящего до безумия легкомыслия, воли и безволия, энергии и лени, демократизма и снобизма, которые представляли и выражали Ельцин и Гайдар, Чубайс и Ковалев, Якунин и Старовойтова, Попов и Лужков, Левада и Карякин, Пияшева и Шохин. И с ними и против них чуть менее заметные, порой чуть более активные президентские советники, министры, депутаты, журналисты. "Неолибералы", "демократы", "социал-демократы", "популисты". Не говоря уже о тех, кто Реформы не делал, но кто с важностью судил, судит и будет судить о ней. Но это отдельная тема.
Ясно и другое. В сентябре 1993 г. у демократа Волкова был только один выбор. Один?
ТАК БЫЛА ЛИ АЛЬТЕРНАТИВА РАССТРЕЛУ?
Да, была ли все-таки альтернатива расстрелу Белого Дома? Задумываясь об этом теперь, я рисую себе возможное продолжение диалога с Филатовым. Вот я, с его согласия, набрасываю проект обращения и указа Президента.
"Уважаемые граждане! Осуществленная мною временная приостановка деятельности корпуса народных депутатов является вынужденной. В стране назрел конституционный кризис. Ряд исторических конституционных нововведений позволил превратить Россию в демократическое государство во главе с всенародно избираемым на четыре года президентом. Однако, сопротивление противников демократии не позволило довести дело до конца и принять новую, последовательно демократическую Конституцию, призванную навсегда устранить произвол партийной и личной власти. В Конституции Российской Федерации остались от старого строя кардинально противоречащие ее основам положения.В силу этих неустранимых противоречий Конституция стала неисполнимой, а организация власти и порядка в стране под серьезной угрозой .
Предательскую по отношении к демократии роль новых вождей взяли на себя председатель Верховного совета Хасбулатов и бывший вице-президент Руцкой, которому по Конституции отведена скромная роль -"выполнять поручения Президента". Свою скромную роль председательствующего на заседаниях парламента (спикера) Хасбулатов попытался возвысить до положения фактического, а затем и юридического Главы Государства.В парламенте фактически установилась диктатура Хасбулатова, которую он, прикрываясь речами о парламентаризме, вознамерился распространить на всю Россию. Злоупотребляя организационно - финансовыми возможностями парламентского бюджета председатель Верх. Совета превратил парламент в карикатуру на представительное учреждение. Злоупотребления властью Хасбулатова и его высокомерное поведение неоднократно вызывали протесты народных .
Терпеть это положение далее было невозможно и потому я, всенародно избраннчый Президент России, принял вынужденное решение приостановить работу депутатского корпуса в том "конституционном" оформлении, которое ей попытался придать председатель Верховного Совета.
Опасный для страны конституционный кризис может быть разрешен только принятием новой последовательно демократической Конституции, что и является моей главной целью. Для этого мною созвано Конституционное совещание, на обсуждение которого вынесен проект новой Конституции РФ и к участию в котором приглашены все народные депутаты.
Однако, и до принятия новой Конституции и проведения новых выборов в Российской Федерации должна продолжаться нормальная законотворческая работа.
Исходя их изложенного я постановил:
Созвать ВРЕМЕННУЮ ЗАКОНОТВОРЧЕСКУЮ ОБЩЕСТВЕННУЮ ПАЛАТУ в составе всех народных депутатов Российской Федерации. Восстановить на переходный период действие закона о статусе народных депутатов, а также предусмотренную бюджетом Съезда народных депутатов - Верховного Совета оплату их содержания и расходов. Установить, что Временная законотворческая палата действует в той же структуре и в том же составе комитетов, комиссий и палат, которая существовала для Съезда народных депутатов - Верховного Совета РФ. Палата Республики и Палата Национальностей при этом заседают раздельно под организационным руководством своих председателей. До избрания нового парламента в соответствии с новой конституцией РФ принятые палатами акты вводятся в действие указами Президента.
Я обращаюсь к народным депутатам с предложением и призывом продолжить свою законотворческую работу и тем самым способствовать мирному и цивилизованному разрешению возникшего конституционного кризиса".
Вот так, небольше и неменьше. Речь идет о конституционном кризисе, а не о нарушении конституции Президентом. Речь идет не о борьбе с депутатами, а о защите демократии от поползновений на новую диктатуру, а кстати, и о защите самих депутатов от диктатора Хасбулатова, Речь идет о необходимости спасения государства от двоевластного хаоса и развала.
Вот таким должен был стать компромисс. На этой основе можно было бы начать переговоры, но не с Хасбулатовым, а с группами депутатов и с отдельными депутатами, например с Румянцевым. До и после опубликования подобного документа. Я склонен думать, что значительное число депутатов после некоторых колебаний приняло бы, если не сразу, то постепенно предложенную модель. В конце концов им не было расчета до последнего держаться за Хасбулатова и Руцкого, настоящую цену которым они себе представляли. И я бы отозвал милицию и войска от Белого Дома, предоставив "хасбуламент" и его вождей самим себе. Нечто подобное я и пытался объяснить Филатову.
Но допустим этот план был бы принят. Остановило ли бы это фашиствующих молодчиков генерала Макашова и полковника Терехова? Ведь именно эта компания, а не кучка сидевших при свечах в Белом Доме депутатов определяла положение. Именно не имеющие никакого отношения к депутатскому корпусу фашисты и полуфашисты толпились в эти дни в Белом доме, превосходя депутатов и количеством и агрессивностью и готовностью к насильственным действиям.
Разве остановило бы это обращение Президента и даже уход части оппозиционных депутатов из Белого Дома нападение Макашова на соседнюю московскую мэрию. Разве отменило бы оно его призыва и приказа - стрелять и жечь? И разве удержало бы оно Руцкого и Хасбулатова от призыва к штурму Останкино? Скорее наоборот. Поняв, что их положение становится более шатким, они в удвоенной степени готовы были бы на отчаянные шаги. К какому новому кровавому противостоянию и к каким последствиям привели бы эти шаги сказать нелегко. Так что, может быть, в самом деле пушечная пальба по белому зданию на набережной с примерно сотней засевших в нем в качестве хасбулатовских и макашовских заложников народных депутатов ( а вовсе не расстрел "парламента" с его тысячным составом) была единственно правильным и наиболее гуманным решением?