Инженер Гуськин любил Израиль. Еще до распада Союза Гуськин прилетел на историческую родину и в пылу праведного еврейства и сионизма нацепил черную шляпу и отрастил пейсы. Именно так, по мнению Гуськина, должен выглядеть правильный еврей. На заводе, где Гуськин работал инженером, рабочие часто принимали его за раввина или надсмотрщика за кашрутом. В конце концов, Гуськину это надоело, да и в праведности евреев он вдруг засомневался. Сняв черную шляпу и сбрив длинные пейсы, он все-таки прикрыл макушку головы маленькой черной кипой.
Сегодня вечером Гуськин договорился встретиться с Лоянским. Илья Лоянский, два года назад демобилизованный из израильской армии, именуемой ЦАХАЛ, с трудом понимал, что с ним творится на гражданке. Тыкаясь в разные "михлалот", пробуя себя в очередном учебном заведении, зеленоглазый высокий Лоянский все больше и больше разочаровывался в израильской жизни. На данный момент он сменил третью охранную фирму из тех, что в Израиле называются "хеврат шмира". Везде начальники были отборнейшее говно, объекты самые неудобные, а зарплату всюду платили не во время и нечестно. Лоянский уже потерял веру, что в этой стране есть порядочные люди. Инженер Гуськин пытался убедить Лоянского, что важнее всего сам факт того, что Израиль, мечта евреев, существует. Вообще в их дружбе Гуськин взял на себя роль наставника Лоянского и никому другому уступать эту роль не хотел.
Гуськин уселся за столик, заказал себе свой любимый Гиннес, мечтательно закатил глаза и посмотрел на небо, медленно сдающее свои позиции звездам.
Улица была узкой, дома, маленькие кафешки в них были серого цвета и только столики, поставленные на улице в каждом кафе, ярко блестели желтым лаком. Лоянский прибежал на встречу с Гуськиным, чуть запыхавшись, держа за спиной зеленый, покрытый годичной пылью рюкзак.
- Привет, Гуськин, сейчас отдышусь, сам понимаешь, по утрам не бегаю, ем тосты и толстею. Вот еще повестку на милуим прислали, родина-сука все никак не может меня забыть.
- Садись, Лоянский, я тебе Гиннес закажу. А в милуим тебе надо идти, если не ты, такой здоровый парень, то кто же служить будет, Израиль защищать?
- Стоп, я тебя что-то не понял, Гуськин. Сам-то ты в милуим не ходишь и даже детей своих в армию не посылаешь, а мне ты говоришь "вперед"?!..
Гуськин не спеша промокнул белой салфеткой свою серебристую маленькую бородку, сливавшуюся по цвету с пеной пива Гиннес.
- Лоянский, я не только не посылаю своих детей в армию. Я вообще им сказал, что Израиль - это не для них. Я ищу пути, как отправить их жить в Канаду.
Официантка с густыми черными волосами, блестевшими в темноте жирным блеском, со стуком поставила бокал пива перед Лоянским. Пена из бокала шлепнулась на пальцы и рубаху Ильи.
- Да все нормально, - обтираясь большой белой салфеткой, сказал Лоянский.
- Вы можете принести еще зеленых и черных маслин? - попросил Гуськин, и официантка с жирными волосами, светящимися в свете фонарей, удалилась выполнять заказ.
- Ты чего такой грустный, Гуськин? - глотая холодное пиво в жаркой темноте ночи, спросил Лоянский.
Гуськин задумался, потом хихикнул и пискнул себе в кулак, как обиженный ребенок.
- Понимаешь, Лоянский, у себя на заводе я спарингуюсь с самыми здоровыми парнями, высокими, сильными, - разными баскетболистами и каратистами. Я заваливаю этих лосей. Хотя мне тяжело, у меня одышка, но я их побеждаю. Я понял, что я совсем не в плохой физической форме.
Лоянский посмотрел по сторонам. По улице сновали люди, воздух был горячим и что-то предвещающим. А может, это была фантазия Лоянского, но, во всяком случае, так ему казалось. Он старался не смотреть людям пристально в глаза, не пытаться разгадать, что у них творится в душе. Торопливых людей раздражал такой пристальный взгляд, поэтому Лоянский смотрел поверх их голов на стену, где бегали тени прохожих. Лоянский вспомнил, как он и Гуськин ходили вместе на карате. Тренер выводил их спаринговаться, и Гуськин, плотный, мощный крупный мужик, энергично налетал на своего противника, стараясь сбить его массой своего тела, прижать в узком пространстве и быстро натыкать удары. Когда Лоянский на тренировках дрался с Гуськиным, инженер всегда старался поймать рукав кимоно Лоянского, сковывая его движения, а второй рукой наносил быстрые удары, зарабатывая очки и похвалы тренера. У Лоянского был в запасе только резкий удар кулаком слева, бьющий прямо под глаз Гуськину и как по волшебству останавливающий всю его атаку. Гуськин тогда тушевался и говорил:
- Эй, Лоянский, осторожней, я все-таки инженер, что скажут на заводе, если я с фингалом приду?
Тренер по карате рассуждал о Японии и японской этике, смешивая свои мысли с иудаизмом, потому что был религиозным и тоже носил черную кипу и маленькую бородку. Во время своих рассуждений он прохаживался среди шеренг белых кимоно, трактуя свою точку зрения и азартно поглаживая свою бороду каратистской безмозольной пятерней. В подтверждение своих слов он обращался к Гуськину. Гуськин всегда подтверждал слова сенсея по японской традиции, делая тренеру книксен, японский поклон, при этом севшее от постоянной стирки кимоно Гуськина трещало по всем швам на его большом теле, и тренер принимал этот треск и подобострастную улыбку инженера за знак согласия.
Потом Лоянский и Гуськин на полгода забросили тренировки и вернулись к ним только перед экзаменами на следующий пояс. Но тренер решил их проучить и показать другим в группе, что пояса нахрапом не получить и что за пояс надо походить на тренировки хотя бы полгода и заплатить к тому же. Поэтому ни Гуськина, ни Лоянского он не допустил к аттестации. Илье было обидно, что парень, делавший вместе с ним ката и делавший это просто никак, но исправно ходивший эти полгода и плативший, был допущен. А Лоянскому тренер сказал: "Извини, друг, но ты пока не готов". Гуськин и Лоянский ничего не сказали, правда, Гуськин, как всегда, ехидно поржал. В его смехе слышался обиженный плач большого грудного ребенка. Они развернулись и больше на тренировки не приходили - с карате они покончили навсегда. Лоянский поднял глаза: Гуськин что-то доказывал, раскрыв рот, как древнегреческая маска. Лоянский заметил, что Гуськин одет в черную рубашку, под мышками и на груди она была мокрая от пота.
- Лоянский, сегодня я зашел в аптеку, там стояли две старушки, два божьих одуванчика. А через секунду зашел израильтянин, здоровый такой жлоб, он этих старушек отодвинул в сторону и полез покупать себе капли для носа. Старушки так жалостливо на меня посмотрели, и я вдруг понял, что я ничего не могу сделать. Я не могу ни им помочь, ни себе. - Гуськин истерично хохотнул и отвел свои глазки в сторону. - Ну вот я ударю его, как в карате, но он ведь не упадет. А кинуть его и повалить на пол у меня не хватит сил. Я стоял и смотрел на него, а старушки уже давно наложили в свои штанишки.
- Ничего, Гуськин, в следующий раз вломишь такому вот жлобу. У всех бывает с непривычки ступор, - решил как-то приободрить его Лоянский.
Гуськин глотнул пиво, вытер бороду салфеткой.
- Лоянский, дядя прислал мне письмо из Америки. Это письмо меня очень возмутило, я хочу тебе его почитать. Ты ни куда не торопишься?
- Гуськин, читай спокойно, я никуда не тороплюсь, - грызя соленые бублики-бейгеле, ответил Лоянский.
Гуськин достал пожеванный квадратный лист из нагрудного кармана черной рубахи. Развернув письмо, он начал читать его выразительно и четко, как пионер, дающий клятву, но слова были другие: "Я из Америки пристально слежу за событиями в вашей маленькой стране".
- Ты это слышал? "В вашей маленькой" - не в нашей, а в вашей! Вот американец херов, бывший член компартии! А вот тут, - указал Гуськин на строчку из письма, оставляя на буквах жирную полосу от лоснящихся пальцев, которыми он брал маслины, - "...у нас все недовольны Бушем. Клинтон был лучше..." Ну, Лоянский, как тебе это нравится? Клинтон для них был лучше!.. А вот тут что он пишет: "Я был в Германии. Точность немецких поездов меня умиляет. А особенно сильное впечатление я получил, сидя на любимом пне Гете в Бухенвальде". Как это тебе, Лоянский, точность немецких поездов, везущих миллионы евреев в Бухенвальд...
Гуськин поправил пятерней спадающую с головы черную кипу.
- Гуськин, хочешь, мы напишем твоему дяде ответ мировому капитализму от пролетариев Израиля, олим хадашим, сионистов, по ошибке заброшенных сюда волной эмиграции?..
Гуськин вытянул два пальца вверх, типа виктория, и звучно икнул.
- Два бокала Гиннеса и тарелку с чипсами, - сказал Гуськин.
- Орел, - услышал он похвалу от Лоянского, - еще не начал, но уже победил.
Официантка записала заказ и собралась убегать.
- Кетчупа, если можно, - успел Гуськин.
- Хорошо, - сказала девушка.
Гуськин уважительно пощупал плечо Лоянского.
- Качаешься? - спросил он. - С груди сколько жмешь?
- Пока сто килограмм, но это маловато, хочу выжать больше, а вес не идет. Не поднимается больше.
- Эх, Лоянский, если бы я был таким, как ты. Может, я тоже пойду покачаюсь, накачаю здоровые бицепсы и пресс с кубиками. Пройдусь по улице, и все молодые курочки, эти бабы, на меня засмотрятся. И даже влюбятся, и тогда я познакомлюсь с какой-то из них и изменю жене.
- Гуськин, чтоб изменить жене, тебе большой бицепс не нужен, а нужен только толстый кошелек с деньгами, лучше в долларах, конечно. Вся тут израильская экономика в долларах, а мы зарплату в шекелях получаем. Ну, орел, сионистский стервятник, доставай из твоего портфеля тетрадку и начнем писать!
Гуськин хихикнул и полез в свой портфельчик, который носил всегда с собой и достал оттуда пару листов.
- Пиши, - сказал Лоянский, и начал диктовать Гуськину письмо. - "Пока мы маленький, но гордый народ боремся за правое дело, защищаем нашу, но также и вашу страну, от посягательств антисемитов всего мира, в том числе и от арабских террористов, Вы, мой дорогой родственник, умиляетесь немецкими поездами и пнями. Хотя пней у нас в Израиле тоже хватает..."
- Кто он тебе, напомни, а то я забыл... - попросил Лоянский.
- Дядя, - чуть смутившись, ответил Гуськин, жуя чипсы и запивая пивом.
- "Мой дядя самых честных правил", так и запиши, - приказал Лоянский Гуськину. - Это будет вежливо и еще к тому же классика, дядя тебя оценит.
Листок бумаги быстро покрывался вдохновенными строчками.
- "Дядя, пока молодые юные очкарики под пролетающими под свист пулями выносят раненых с поля боя, проявляя чудеса героизма..." - писал Гуськин.
- "Пули, свистящие над затылками юных очкариков", - это не совсем точно. Твой американский дядюшка может задать тебе ответный вопрос.
- Какой? - удивился Гуськин.
- Он спросит тебя: а сапоги над вами не пролетали? Или только одни пули?.. Ты же знаешь, американцы тоже любят точность.
Гуськин недоверчиво взглянул на Лоянского.
- Гуськин, ты мне не веришь? Слушай, один раз я с друзьями забацал вечеринку у своего дяди дома. И все было бы в порядке, но... Вечером дядя пришел домой и лег в постель. Открыл свою настольную книгу "Граф Монте-Кристо" и вник в описания замка Иф, как вдруг ему на лоб что-то шмякнуло. Дядя осторожно протянул руку, снял предмет со лба и увидел использованный кондом. Кто-то из ребят приклеил его к потолку, шутник херов.
- Ну и что? - спросил Гуськин.
- После этого они меня месяц к себе домой не пускали. У дяди был нервный шок, он, как только книгу видел, сразу заикаться начинал и на потолок с ужасом смотреть. Боялся, как бы что-то потяжелее оттуда на него не свалилось.
- А что вы там делали на вечеринке? - заинтересовался Гуськин.
- Ну что, ничего особенного, чай, кофе, танцы, - небрежно бросил Лоянский.
- Ну а кондомы зачем?
- Кондомы, Гуськин, у нас были вместо шариков. Надули мы их, чтоб праздник почувствовать.
- У меня друг Коля в Канаде живет. От него жена ушла. Давай я напишу ему письмо с твоего рассказа, чтоб в нем я мужиком вышел. Что я тут в Израиле баб деру на каждом шагу.
- Валяй, пиши, - великодушно разрешил Лоянский.
Гуськин схватил другой белый лист, лежавший на столе, и яростно застрочил. От усердия он высунул кончик языка наружу.
Лоянский, который работал шомером в арабской "купат холим", а по-русски просто в поликлинике, и проверявший у арабов их "теудат зеуты", зычно требуя "джибль хауийя", начал успокаивать Гуськина.
- Успокойся, как арабы говорят, дохтур халяс стенна. Будем писать все по порядку.
- Ну а что было дальше? - рвался все запечатлеть на бумаге Гуськин.
"Коля, друг, - писал Гуськин, - в пабе Тель-Авива я подсел к двум -брюнетке и блондинке. Страсть, музыка и толщина моего кошелька неумолимо притянули их ко мне. Коля, мы быстро поняли друг друга, и я их повел в гостиницу, по дороге купив пиццу и пару бутылок пива. В гостинице я включил им эротический канал".
- Халяс Гуськин, а что с нашим политическим письмом твоему дяде?
- Лоянский, перестань уже ругаться по-арабски. Сейчас я его быстро допишу.
Гуськин быстро чиркал на двух листках бумаги, лежащих возле бокалов с пивом.
- Лоянский, я еще в письмо к Коле вставлю разные эротические сцены - хлестание по щекам, наручники и плетки.
- Ого, Гуськин, ну тебя и понесло. Ты просто скважина Ближнего Востока для порноиндустрии.
- Вы что-то еще хотите? - спросил их официантка.
- Да хотим, - застонал Гуськин, - пару ударов плеткой для полного оргазма и два бокала чипс.
Девушка молча захлопала глазами и тупо заулыбалась. Лоянский понял, что их вечер слишком затянулся.
Утром Лоянский, злой и недовольный своей жизнью, взирал на арабов и пил черный кофе, в Израиле почему-то называемый турецким. Мимо Лоянского пробегали врачи и медсестры в белых халатах, проходили арабки вместе с мужьями на прием к врачу. Лоянский раскрыл книгу: чтение - любимое занятие шомеров. "Надо менять работу и место работы, сколько можно охранять!" - думал Лоянский, кляня судьбу. Зазвонил его пелефон.
- Алле! - заорал Лоянский.
- Лоянский, случилось несчастье!.. - простонал в пелефон Гуськин.
- Наверное, письмо с твоими сексуальными фантазиями прочитала жена? Я прав, Гуськин?
- Хуже... - застонал Гуськин.
- Ну что уже может быть хуже?
- Письмо для Коли с эротическими фантазиями я послал дяде. А Коля получит лекцию о гордом народе Израиля, живущем под пулями. Бедный Коля, он же ничего не поймет! Я не виноват, это дура на почте меня торопила: "Быстрее отправляйте, быстрее отправляйте!" Вот я и отправил.
Лоянский рассеянно посмотрел на проходящих мимо арабов, торопящихся занять очередь к врачу.
- Гуськин, теперь твой дядя запрется в туалете и будет читать и перечитывать твое сексуальное письмо. Вспоминая при этом любимый пень Гете.
- Но ведь Коля ничего не поймет!
- Зато твой дядя тебя оценит.
Гуськин хихикнул:
- Это письмо станет для него настольным.
- Хрестоматией, - добавил Лоянский.
- Может, пива выпьем вечерком? - предложил Гуськин.