Пинская София : другие произведения.

Ярмарка безумия

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Америка... через замочную скважину: расы, религии - чего там только ни увидишь. Не говоря уже о простых человеческих проблемах, которые не знают государственных границ...

  Америка... через замочную скважину: расы, религии, пресловутая 'свобода' ― чего там только ни увидишь! Не говоря уже о простых человеческих проблемах, которые не знают государственных границ...
  Автор (аннотация)
  
  Декабрь 2014 года, США, Фергюсон.
  Повесть закончена несколько месяцев назад. Неужели я оказалась провидицей? Грустно и страшно...
  Автор (послесловие)
  
  Ярмарка Безумия
  Симфоническая картина
  в трёх частях с двумя антрактами, увертюрой и кодой
  
   Увертюра
  
  Португалец с крючковатым носом и лихорадочно блестящими глазами больного малярией приблизился к подростку. Он обвёл его критическим взглядом с головы до ног, потрогал мышцы предплечий, и огонёк интереса вспыхнул в прикрытых пушистыми ресницами глазах. Вдруг замахнулся, словно пытаясь ударить. Тело мальчика мгновенно сжалось в тугую пружину, которая, если не кандалы и ошейник, влепила бы противнику по всем правилам, так, что мало не показалось бы. Ухмыляясь довольно, португалец прищурил глаза и полез пальцами, украшенными массивными перстнями, мальчишке в рот, проверяя зубы. Глаза подростка горели, как угли в камине холодным зимним вечером, окатывая обидчика волнами злости, ненависти и страха, чего тот, ясное дело, не замечал, продолжая тщательно осматривать будущую покупку. Под конец, было, замешкался, в чём тут же и раскаялся: острые зубы больно вонзились в жирные пальцы. Португалец вскрикнул и опять замахнулся, на сей раз не притворно, но руку его остановил продавец:
  ― Плати ― потом делай что хочешь.
  Португалец недовольно зыркнул на него, но всё же спросил:
  ― Сколько хочешь за этого мозгляка?
  Продавец спросил напарника о чём-то на французском, тот со смехом ответил. Терпение португальца подошло к концу:
  ― Ну и держись за свою падаль. Пять ливров, может, и дал бы, но не сейчас, ― и пошёл прочь.
  Торговый день подходил к концу. Продавцы переглянулись, и один из них закричал вслед удаляющемуся покупателю:
  ― Эй, забирай за пять!
  Португалец даже не замедлил шага.
  ― Ладно, и ужин за нами. С девками! ― и французы мерзко загоготали. ― Они здесь что надо! Не пожалеешь!
  Масамба провёл ещё несколько дней на острове Горе. Португалец сначала избил его ― так, чтоб побольнее, но без увечий. Зачем портить собственное имущество? А затем передал охранникам, которые заперли его в грязной вонючей конуре, где едва хватало места на то, чтобы сесть, вытянув ноги. Впрочем, через несколько дней и ноги вытянуть было невозможно ― вновь приобретённые рабы, свезённые со всего сенегальского побережья, были распиханы как попало по баракам, явно не рассчитанным на всё увеличивающиеся масштабы торгового оборота. Между тем хозяева срочным порядком снаряжали корабли, чтобы отправить очередную партию ценного товара на поджидающие рабочих рук табачные и рисовые плантации Америки.
  ***
  Масамба сидел, поджав ноги, в трюме качающегося на волнах корабля и вспоминал зелёные леса родины, где хорошему охотнику голод не страшен. Мужчины его племени охотились; женщины собирали плоды и выращивали рис, воспитывали детей. Ещё год-другой ― и он бы женился. И невесту себе уже присмотрел. Эх, знал бы, держал бы язык за зубами! Так нет же, расхвастался! Злых духов накликал ― как ещё объяснить то, что сейчас вместо того, чтобы везти подарки высокоскулой Бинте, его самого везут непонятно куда?!
  В глубине трюма тихо застонала женщина ― туда поместили тех, что посимпатичней. 'Свиньи белокожие!' ― с ненавистью думал подросток, глядя на ритмично двигающуюся задницу матроса, похотливо покрякивающего над беспомощной жертвой.
  Двоих наложниц уже выбросили за борт ― померли. Эта, что под кабаном тем мерзким, тоже долго не протянет ― каждый матрос к ней пристроиться норовит. Ещё вчера кричала, сегодня же ― едва голос подаёт. А как ей поможешь?
  Две недели всего провели в пути, а смерть уже начала бродить в смердящей темноте трюма, собирая зловещую дань. Сосед Масамбы тоже вчера на тот свет отправился. Огнём горел последних два дня, бредить даже начал. А наутро ― не проснулся. Обнаружилось, когда еду разносили ― еду, горько усмехнулся подросток! От такой еды они тут все к предкам раньше времени отправятся. В дальнем углу у кого-то понос начался. Тряпку на беднягу накинули ― чтоб руками не касаться ― и наверх утянули. А заодно и соседей ― на всякий случай, чтобы зараза не перекинулась на здоровых. И ― за борт. В трюме сразу стало посвободней. Да что толку? Тем, кого больше нет ― может, им даже лучше. Охотятся в джунглях вместе с другими, ушедшими в царство теней. Там хорошо и спокойно. И сытно, наверно.
  Масамба пошевелил затекшими ногами. Звякнула цепь, которой он был прикован к соседу. Тот недовольно пробурчал что-то на малознакомом подростку наречии.
  Масамба помнил, как торговался с толстяком, владевшим лавкой в городе. Он пошёл туда, чтобы обменять добытые в охоте бивни на подарки Бинте.
  У них получился удачный обмен: красивые яркие ткани обязательно понравились бы девушке, как и серьги с разноцветными камнями. А потом торговец предложил замочить сделку и вытащил откуда-то бутылку рома. Масамба никогда не пробовал ничего подобного, но слышал от мужчин, что есть такой напиток, который поднимает настроение. Или сводит с ума ― смотря сколько выпьешь.
  Очнулся он в тёмном сарае, в деревянном ошейнике и тяжёлых кандалах на руках и ногах. А потом был короткий переезд на остров Горе, рынок рабов и, наконец, корабль, везущий его туда, откуда ещё ни один волоф1 не вернулся.
  Матрос поднялся, натянул штаны и направился к лестнице, ведущей на палубу. Когда он проходил мимо Масамбы, тот с силой распрямил ноги, отчего кандалы больно впились в кожу. Зато затея удалась: матрос споткнулся и грохнулся лицом прямо в кучу цепей. Эх, не будь скованы руки, Масамба показал бы ему!
  Матрос грязно выругался и поднялся на ноги. С разбитого в кровь лица яростно сверкали выпученные глаза.
  ― Кто?! ― взревел он на языке, который Масамба немного понимал.
  Подросток вызывающе поднял голову, даже не пытаясь отнекиваться от содеянного.
  От удара тяжёлого башмака из глаз, казалось, посыпались искры.
  А потом Масамбу вытащили на палубу и долго били. В заключение тот, с разбитой мордой, принёс 'кошку'2, но использовать её не успел.
  ― Дай мне, я ему покажу как бунтовать! ― забрал плеть дюжий матрос с седеющими висками.
  'Прибьёт насмерть - ну и ладно: уж куда лучше, чем такая жизнь. Найду отца в том мире. Будем вместе охотиться', ― подумал Масамба и закрыл глаза.
  ― Ты кричи погромче, ― донёсся шёпот седеющего матроса, нагнувшегося, якобы чтобы отвесить подзатыльник ― и через мгновение спину обожгла боль от девяти кожаных укусов. Матрос, видно, знал что делал: больно-то было больно, но терпимо. 'Пожалел', ― подумал Масамба и закричал изо всех сил.
  Когда через месяц корабль причалил к берегам Америки, кожа на спине полностью зажила. Перед высадкой на берег невольников накормили до отвала и заставили помыться. 'Чтоб продать повыгодней', ― угрюмо думал Масамба, но от еды отказываться не стал ― какой смысл? А потом опять был рынок и унизительная процедура осмотра живого товара. Плантатор-покупатель поинтересовался происхождением рубцов на спине Масамбы. Ему объяснили, что парень отказывался есть ― пришлось 'заставить'. О подножке говорить не стали ― кто купит бунтаря?
  
  Каденция
  
  'Бим-бом, бим-бом, открывается альбом...' ― так начинались дневники девочек-подростков моего времени, поверенные малиново-сиропных переживаний маленьких сердечек. За потрёпанными обложками прятались коротенькие глупые стишки и настоящие чувства, лакированные фотографии красавиц из журналов мод (отечественных, конечно! О королевах типа Синди Кроуфорд мы тогда и не слыхивали) и пятна расплывшихся чернил, свидетелей горьких слёз о чём-то, или, скорее всего, ни о чём.
  Трогательные эти воспоминания всплыли вдруг на поверхность, растревоженные появлением в моей жизни такого же забавного тринадцатилетнего существа, в которое как-то исподволь и незаметно превратилась очаровательная бусинка Марточка.
  Но об этом потом. Может быть. На самом деле всё начиналось не так.
  Пришла я тогда в больницу, куда меня взяли на работу в качестве рентгентехника ― профессию эту мне пришлось освоить на чужбине, оставив любимому фортепиано, увы-увы, удел хобби ― и поняла, что без 'бим-бома' не обойтись. Дневника, то есть. Попробовала, было, делиться ураганом впечатлений с членами дражайшей семьи, но тех надолго не хватило. Изобилие нелицеприятных описаний, нецензурных изречений (не моих! А чужие если ― как их цензурно передать?), а также бесконечные упоминания физиологических деталей, связанных со всевозможными отправлениями хомо сапиенсов, вызвали сначала молчаливое, а потом и немолчаливое их недовольство. Истории, одна другой хуже ― в смысле, хорошего там ничего не было ― тоже быстро приелись. Скажем, вы: стали бы смотреть грустные фильмы или триллеры с бесконечным насилием день за днём? Вот и я о том же. В общем, достаточно скоро семья поставила меня в известность: мол, спасибо, не надо, мы это уже кушали. То есть, слушали.
  Тут-то и пришла очередь 'бим-бома'.
  
  Так вот, первую свою работу в качестве рентгентехника я получила в отделении Скорой Помощи (Emergency Department) Приёмной Больницы Детройта ― Detroit Receiving Hospital, если без перевода. 'Receive' ― по-английски означает 'получать'. Вот мы и получаем всё подряд. Главным же образом, машины скорой помощи вкатывают в наши гостеприимно распахнутые двери всё то, что изрыгнул даун-таун. Вот-вот, именно изрыгнул! Как монстр, который обожрался. Или отравился. Или просто страдает несварением желудка. В общем, уже начали представлять, да?
  Иногда получаем то, с чем другие больницы не знали бы, что и делать. Особенно по вечерам ― как раз когда я работаю. В общем, горячая точка. Всегда на передовой, на краю, постоянно ощущая пульс этого агонизирующего, богом забытого города.
  Проработала я там два с половиной года. Спокойствие, только спокойствие, как говорил Карлсон! Второй Шехерезады не будет. И дней прихвачу всего несколько ― так только, чтобы передать 'аромат'. Итак, приготовились ― маэстро, занавес!
  
  Часть 1
  
  День 1
  
  Радио, 950 АМ: 'Снова стрельба на северо-западе Детройта. На сей раз был обстрелян жилой дом: стоявший на противоположной стороне улицы мужчина начал поливать его огнём из АК-47. По словам свидетелей, было выпущено как минимум пятьдесят пуль. В доме находились пожилая женщина и её семилетняя внучка. Одна пуля попала девочке в ногу, другая нанесла касательное ранение женщине. Мотив преступления неизвестен. Задержать стрелявшего не удалось. Пострадавших отвезли в Приёмную Больницу Детройта'.
  
  'Ну и зоопарк!' ― пронеслось в голове, а ноги буквально вросли в пол, наотрез отказываясь входить в третий модуль, где находился мой следующий пациент. Что случилось, спросите вы? Да ничего не случилось, говорю же ― зоопарк! Правда, в обычном зоопарке ты, как правило, посетитель и благодарный зритель. Расхаживаешь себе вокруг да около, радуясь солнечному дню и ловя языком растаявшее мороженое, капающее с угрозой для майки из протекшего стаканчика; смеёшься над смешными макаками, корча им макакожеподобные физиономии; держишься подальше от ограды, за которой прогуливается сибирский тигр, не забывая запечатлеть клыкастый оскал на фотографическую плёнку; с опаской поглядываешь на свернувшегося ракушкой гигантского питона, только что заглотнувшего целого кролика, очертания которого легко угадываются на пятнистой питоньей шкуре - бр-р-р!
  Ключевые слова при этом ― на расстоянии, за оградой.
  Здесь же всё наоборот: мы сами находимся по 'ту' сторону, становясь непосредственно 'теми, кто' или 'теми, кого' ― в зависимости от того, как дело повернётся. Говорю же ― зоопарк!
  Вот я и застыла на мгновение, пока подсознание оценивало ситуацию и принимало решение, стоит ли становиться частью декорации в клетке под названием 'Третий Модуль'. А та ― ситуация, в смысле ― была привычно нестандартной. Вот-вот ― именно привычно нестандартной! Со временем я, конечно, попривыкла. Вначале же подобные вещи действовали на меня, с одной стороны, как парализующее средство ― потому и ноги каменели; а с другой ― как рвотный порошок.
  Вообще, модуль ― это большая комната с двумя рядами разгороженных шторами коек: четыре вдоль одной стены, четыре вдоль противоположной. Модулей таких в Приёмном Покое четыре. Плюс ― комната реанимации, куда поступают в полуживом, а иногда и совсем неживом состоянии наши обычные пациенты, привезённые на воющей и мигающей 'неотложке'. Ещё есть комната наблюдения, где, главным образом, отлеживаются те, кому идти всё равно некуда и незачем, а от наркотиков на шару ещё никто не отказывался! Здесь, во всяком случае. Иногда специально с этой целью и приходят: чтобы легально 'покайфовать' на бесплатном 'ди'3 или 'эм'. Который им действительно бесплатный ― взять с таких 'пациентов' всё равно нечего. Кому он не 'бесплатный', так это нам, послушным налогоплательщикам, потому что именно наши, кровно заработанные денежки идут на усладу подобных бездельников! И сидят такие вот 'больные' начеку, как пресловутая кукушка в часах: только время подходит ― они тут же 'ку-ку, ку-ку'. Всё на свете у них начинает болеть, причём, с такой силой, что без пресловутых 'ди' или 'эм', ну, никак не обойтись!
  Впрочем, мы отвлеклись. Не пора ли вернуться назад, в тот самый третий, зоопарку подобный модуль?
  Больного на первой койке ещё не рвало, но звуки, которые он издавал, и мощные раскачивания внушительного размера торса обещали весьма обильные фонтаны и извержения. Такого же мнения придерживались, похоже, и остальные, так как два медбрата поспешно задёргивали шторку и держали наготове объёмную лоханку, в обычной больничной жизни служащую для водных процедур, а сейчас предназначенную для приёма фонтанов и извержений.
  Мускулистый детина с плечами атлета и серьёзным лицом мыслителя оккупировал койку номер пять, находящуюся в дальнем углу модуля. С пугающими ритмичностью и настойчивостью он раскачивал из стороны в сторону головой, категорически отрицая всё: эту больницу с её отделением скорой помощи, напоминающим, скорее, ярмарку безумия (в девятнадцатом веке писывали о ярмарке тщеславия. Намного более почтенный предмет был, однако); койку номер шесть с соседкой-дурой, с которой не сводил он скорбных своих глаз; проклятую жизнь, принесшую его, молодого и сильного, сюда, в эту обитель больных и сирых, в не менее удручающем состоянии.
  На койке номер шесть сидела, свесив ноги, старуха, уже известная нам под именем 'соседки-дуры'. Безумные глаза её скользили вокруг, не останавливаясь ни на чём ― словно не человек она живой, а механическая игрушка с единственной двигающейся частью, головой ― и тупая эта апатичность выглядела диким и жутким дополнением к преувеличенной активности её соседа.
  Кто-то тронул меня за плечо. Я оглянулась и увидела Дэйвиса. Дэйвис ― это резидент третьего, то есть, последнего года резидентуры врачей скорой помощи. Мы с ним друзья. Началось наше знакомство на почве работы ― а вы что подумали?
  Дело в том, что я здесь лучше всех снимки делаю. Быстро и качественно. Серьёзно!
  После эмиграции вдруг обнаружилось, что родители вырастили меня перфекционисткой! То есть, оно, наверно, где-то уже и проявлялось, но я и слова-то такого не знала, не говоря уже о смысле! Здесь же меня впервые так обозвал менеджер ресторана, где я работала официанткой, параллельно осваивая в колледже профессию рентгентехника. Назвал он меня так после очередного разноса, который я учинила нашему повару за греческий салат, выглядящий, с моей точки зрения, непрезентабельно: листья, мол, лежалые, и кружочки свёклы сок пустили, и кусочки куриной грудинки выглядят так, словно кто-то уже их ел. Джимми медленно закипал, выслушивая мою вдохновенную ругань, ни слова не говоря в свою защиту ― поскольку права я была! Вот менеджер и вступился за беднягу, объяснив мне при этом, что не все могут быть перфекционистами. Ага! Тут-то я и смекнула, что слово это означает. От повара, правда, не отстала, объяснив им, уже обоим, что совершенствоваться можно бесконечно, а второй сорт ― брак! И что вы думаете? Салаты-омлеты из рук Джимми начали выходить в конце концов такими, что хоть на выставку отправляй. О чём я ему и сообщала всякий раз. Ну да, как же без поощрения? Я же, в конце концов, педагог по одной из своих профессий. А даже если и не педагог: метод кнута и пряника издревле известен. Джимми, причём, буквально расцветал от стопроцентно заслуженных им комплиментов и стряпал ещё лучше.
  А заговорила я о перфекционизме потому, что качество сие распространяется практически на все стороны моей жизни! Что очень выгодно для работодателей ― думаю, здесь объяснять не нужно. Зато для семьи ― сплошная головная боль! Почему, вы спросите? Так я ведь их той же меркой меряю! Причём, поблажки не даю ни малейшей: ещё бы, они-то мне не чужие. Вот и прикиньте, какого оно, жить со мной в одном доме!
  На новой работе, как вы сами понимаете, качество это оказалось как нельзя более кстати, и снимки я научилась делать так, что хоть в учебник рентгенологии их помещай! Правда-правда, не вру ― мнение наших радиологов, ага! Один их феллоу (так называют резидентов, которые решили продолжить обучение и специализироваться в одной либо другой области медицины) прибегает как-то со снимком грудины: 'Чья работа?' Снимки грудины нам часто не заказывают. Да и делать их никто, кроме меня, не умеет. Короче, я сразу узнала свой почерк. 'Ну, моя, ― говорю. ― А что?' Тут он как пошёл петь дифирамбы! И никогда, мол, он таких замечательных снимков грудины не видел ― когда все детали, как нарисованные; и как мне такое удалось, и расскажи ты, вишь, ему, в чём секрет. В общем, еле отбилась. Слышишь? Расскажи ему! Училась я этому и ушами в процессе, между прочим, не хлопала. А потом мастерство своё постоянно шлифовала, пока не получилось то, что получилось ― вот и весь секрет!
  Так вот, Дэйвис это дело быстренько подметил и начал назначения на снимки для своих пациентов приносить мне лично. Он ведь не радиолог, поэтому ему ещё важнее получить снимки хорошего качества: чтобы воспаление лёгких или, там, перелом еле заметный увидеть самостоятельно, без помощи специалиста. Вот он и подпихивал мне всех своих пациентов. У меня же с этим проблем никаких не было по разным причинам. Во-первых, приятно, когда твой труд ценят. Во-вторых, очень важно, чтобы тебе постоянно напоминали о том, какой ты замечательный работник (мне во всяком случае: похвалите ― луну с неба достану. По-хорошему со мной всегда можно договориться. Если же по-плохому ― заставить там, или поругать ― вот тут уж дудки! Ни-и-чегошеньки не получите! Такой вот скверный у меня характер).
  А в-третьих ― Дэйвис красивый. Смотреть на него ― сплошное удовольствие: он словно сошёл с обложки какого-нибудь журнала о кинозвёздах! Русая чёлка наполовину скрывает карие глаза с пушистыми ресницами. Он слегка щурится от близорукости и улыбается открытой голливудской улыбкой типа 'Made in USA', что выглядит дико сексуально. Ростом Дэйвис выше меня, что само по себе приятно, поскольку росту во мне сто семьдесят сэмэ, и с высоты этой на народ частенько приходится смотреть сверху вниз. И это ладно. Но когда парень такой симпатичный, как Дэйвис ― не ладно! Хочется представить себя идущей рядом с ним в чём-то жутко стильном, на высоченных каблуках и по-прежнему снизу вверх поглядывать на свой трофей. Хм, мда, не мой ― знаю. Всё равно приятно! А один только взгляд на мускулистые руки, покрытые шелковистыми светлыми волосами, такими же, как те, что выглядывают из у-образного выреза униформы, как у хирургов, вообще вызывает мороз по коже. Или наоборот. Фу, при одном лишь воспоминании жарко стало!
  Несмотря на все эти выдающиеся качества, Дэйвис, как выяснилось, совершенно нормальный парень, не бабник и не воображала. Кроме того, он постарше, чем остальные резиденты его года ― потому что в медицинскую школу пошёл не сразу после университета. Причём не из-за лоботрясничества или лени не пошёл, а по чётко разработанному плану: решил этот мир и людей, его населяющих, повидать, прежде чем запрячься в многолетнюю кабалу американского медицинского образования. Даже в Турции пару лет жил и работал! Представляете?! И на нынешний момент ему тридцать три года, всего на пару лет моложе меня ― не сопляк, то есть, и, соответственно, нам всегда есть о чём поговорить.
  ― Привет, Натали, ― Натали ― это я. Здесь, во всяком случае, меня так называют. ― Ты за кем пришла?
  ― Да вот за этим. Только я передумала. Позвонишь, когда он будет в порядке.
  Из-за шторки первой койки доносились звуки давно обещанных фонтанов и извержений вперемешку с тихим матерком медбратьев, которым нужно было каким-то образом уворачиваться от всего этого безобразия.
  Мимо нас прошла Деби. Она игриво стрельнула в сторону Дэйвиса голубыми, как небо в июле, глазами, и он улыбнулся ей в ответ.
  Деби ― медсестра в Приёмном Покое. Когда-то, лет десять назад, она начинала свою профессиональную карьеру именно здесь, в этой самой больнице. А потом куда-то пропала. И вот недавно появилась опять.
  Мы с ней сразу подружились. То есть, почти сразу: 'приветами'-то с самого начала обменивались ― работаем всё-таки вместе, без этого никак нельзя. А однажды разговорились, и вдруг обнаружилось, что нам есть о чём поговорить, да и сам процесс оказался, к тому же, весьма приятен.
  В тот день я сидела во время перерыва в комнате отдыха и листала журнал 'Родители', одновременно жуя свой нехитрый, принесенный из дому ужин. Деби расположилась рядом, поджидая пациента, привезенного на рентген чего-то. Вообще-то обычно пациентов никто не сопровождает. Но этот был на какой-то капельнице, требующей присутствия медсестры если не рядом, то хотя бы поблизости. Вот Деби и приземлилась в нашей комнате отдыха.
  ― У тебя дети есть? ― спросила она, заметив, что за журнал я читаю.
  ― Ага, ― ответила я, ― дочка. Вот, второго ребёнка думаем рожать, готовлюсь.
  ― А у меня трое, ― сказала Деби, и счастливая улыбка осветила её милое лицо.
  ― Ты шутишь! ― не поверила я.
  ― Ни капельки! Впрочем, ты не первая: никто не верит.
  Деби относится к той категории женщин, которые метко описаны в народной поговорке: маленькая собачка до смерти щеня. Но Деби ещё и очень симпатичная, что единодушно признано как мужской, так и женской половиной местного сообщества. Лицо ― как нарисованное, ни одной неправильной линии! Смотришь ― и ума не приложишь: как это природа-мама умудрилась так расстараться? И фигурка у неё что надо, никогда не скажешь, что троих родила: тоненькая, хрупкая, кажется, ткни пальцем ― переломишь. Только это одна видимость! Мне довелось наблюдать, как она здоровых мужиков с каталки на кровать переваливала. Как нечего делать! Сильная, значит. Но сила эта не врождённая, а приобретённая. Женщины в её семье страдают от остеопороза. Поэтому Деби с молодости готовится к сражению с этой подлой болезнью: поедает, как не в себя, молочные продукты и всерьёз занимается спортом, включая поднятие тяжестей. Теоретически ― да и практически ― это поможет ей повысить содержание кальция в костях и предупредить или хотя бы задержать на сколько-то лет наследственное проклятие.
  Об этом я, правда, узнала значительно позже. В тот же день мы проболтали с полчаса, наверно. Начали с детей, а закончили непонятно где! Досталось от нас и мужьям, и врачам, и президентам ― никого вниманием не обошли!
  Деби заглянула за шторку с фонтанами и извержениями, приняла от медбрата ванночку, наполненную сами догадываетесь чем, и, слегка наморщив хорошенький носик, быстро зашагала в сторону туалета. Дэйвис посмотрел ей вслед.
  ― Нравится? ― спросила я.
  ― Нравится, ― ответил он.
  ― Она замужем, ― сказала я.
  ― Знаю, ― пожал плечами Дэйвис и пошёл навстречу Деби, которая уже успела ополоснуть ванночку и несла её назад.
  Деби Дэйвис тоже нравился. Как, впрочем, любой нормальной женщине нравятся симпатичные мужчины. Ни больше, ни меньше. Во всяком случае, ей так казалось.
  Резидентов и студентов в больнице и, в частности, в отделении скорой помощи всегда хватало ― больница-то при университете. Менялись они с ошеломляющей скоростью: только-только навострились в той или иной области ― глядишь , а их уже в другое место перебрасывают, взамен присылая очередных неумёх. Поэтому Деби особого внимания на все эти юные лица не обращала, а уж имён запоминать и тем более не пыталась. Какой смысл?
  Только с Дэйвисом получилось всё иначе.
  Она тогда стояла у входа в модуль и листала страницы блокнота, с которым никогда не расставалась. Им ещё в школе медсестёр посоветовали обзавестись таким своего рода 'периферийным мозгом'. Деби записывала туда всё важное, связанное с работой: телефоны, имена; названия и дозы малознакомых лекарств; алгоритмы, которые не используешь каждый день. Кроме того, в блокноте том можно было найти и совершенно неожиданную информацию, к медицине никакого отношения не имеющую. Так, например, рядом со страницей, на которой Деби нашла наконец то, что искала, была приклеена картинка, вырезанная, похоже, из журнала мод и показывающая, шаг за шагом, технику накладывания теней.
  Деби почувствовала, что сзади кто-то стоит, и обернулась: Дэйвис заглядывал через плечо и с любопытством рассматривал блокнот.
  ― Что это? ― спросил он, указывая на картинку.
  Деби почему-то смутилась и покраснела.
  ― Да так, ничего особенного. Подружка дала вырезку из журнала. У меня вечно проблема с макияжем.
  Так начался их первый не связанный с работой разговор. В принципе, на этом он и закончился, только имя Дэйвиса Деби запомнила. Как запомнила и его глаза, и слегка хрипловатый голос, и тепло рукопожатия, которым они обменялись в конце рабочего дня.
  Вот ведь как интересно бывает в жизни: большие вещи зачастую начинаются с пустяков. Ты и думать забыл о том маленьком событии, а что-то ведь уже пустило корни и растёт себе, растёт по своей воле, по своим собственным законам. И во что вырастет ― кто знает?
  Тот короткий разговор, в частности, послужил началом приятельских отношений, незаметно переросших в дружбу. Во всяком случае, именно так объясняли Дэйвис и Деби свои отношения любопытным.
  
  День 2
  
  Радио, 950 АМ. 'Бомбёжка в восточной части Детройта: несколько бомб было брошено прошлой ночью в жилой дом. Начался пожар, в котором погиб живущий там мужчина. Его жена потрясена случившимся. Подозревают,, что нападение произошло по ошибке: после зашедшей далеко стычки в одном из ночных клубов, потерпевшая сторона решила отомстить, но ошиблась адресом. В результате пострадали ни в чём не повинные люди'.
  
  Мы с Лори завернули во второй модуль, толкая перед собой мобильный рентгенаппарат. Назначение поступило на снимок лёгких, в котором нуждался пациент, в данный момент давящийся кашлем на третьей койке, в то время как медсестра пыталась примостить ему на нос кислородную маску. Ничего особенного, в принципе, наши будни.
  ― Эй, смотри! ― придержала меня за локоть Лори и прыснула со смеху. Я повернула голову и ахнула.
  ...Одиноко скучал посреди прохода забытый рентгенаппарат, а мы с Лори при-соединились к группе зевак, глазеющих на импровизированное шоу. Вы спросите: а как же работа? Как же спасение утопающих ― больных, то есть? А подождёт работа! Если бы не подобные развлечения, совсем мрачно было бы.
  Шоумен находился по соседству с кашлявшим пациентом, на которого больше никто не обращал внимания. Впрочем, тот уже не кашлял, а только вздрагивал тощими ключицами при каждом вдохе из целебного резервуара ― медсестре всё же удалось насадить ему на нос маску с кислородным мешком.
  Что же касается 'шоумена', его, похоже, только что привезли в модуль, выдав по прибытии больничный халат, в который он и переодевался ― то есть, тоже ничего особенного, тоже будни. За исключением одной, разве что, малю-ю-юсенькой детали: шторку-то, что вокруг койки, он позабыл задёрнуть, тем самым вольно или невольно приглашая всех, кому делать нечего (а если и есть чего, подумаешь ― работа не волк!), на праздник! оргию!! вакханалию!!! тела ― и не той, кстати, части, о которой вы подумали ― а также в компанию спутников, с которыми разлучить его было бы непросто: красотки, обольстительно улыбающейся перекошенным ртом с правой половины худосочного зада; насекомообразного инопланетянина, ошибочно приземлившегося на не менее чахлую левую ягодицу (ошибочно, потому что по фиг ему было мягкое место кого бы то ни было, кроме, разве что, той перекошенной красотки: это к ней он намеревался присоседиться. Но не тут-то было! Хозяин позаботился о невинности девицы, предусмотрительно поселив их подальше друг от друга); и огнедышащего дракона, извивающегося на спине в соответствии с каждым движением ходячей картинной галереи. А шторка, кстати, не была задёрнута по той простой причине, что любитель-стриптизёр не осознавал даже, что является объектом оживлённого внимания благодарной публики ― уж больно в 'отмороженном' состоянии он находился.
  Вдруг богатое росписями тело его напряглось и посрамлённо съёжилось, в то время как мутный взгляд, неосторожно брошенный через плечо, сфокусировался на входе, куда только что ввезли причину беспокойства.
  Если бы компания уже упомянутых красотки, насекомого и пресмыкающегося попыталась сразиться с армией, поселившейся в крепостях и бастионах на теле вновь прибывшего любителя прикладной живописи, она моментально была бы раздавлена превосходящими силами противника. Татуировки, исполненные во всём многоцветье, какое только найдётся в захудалых лавках местных художников по телу, покрывали сплошным одеялом могучий торс претендента на пальму первенства. Вот он потянулся, зевая ― и оказалось, что даже подмышки не были обойдены вниманием! Однако, главным аккордом победных фанфар было даже не это. Неведомый 'мастер' завершил шедевр, используя неотразимый сюрреалистический приём в виде щедрых мазков красного цвета, оттенки которого определялись свежестью пигмента, в обиходе также известного под названием... крови. Да, самой обычной крови ― уж чего-чего, а подобного 'искусства' в наших буднях больше, чем достаточно! Созданное полотно могло посрамить и жалкие потуги дикарей из племени мумбу-юмбу, и индейцев из романов Фенимора Купера, а уж нашего давешнего Аполлона и подавно! Тот даже зубами скрипнул от досады и грустно потупился. Вся компания, впрочем, тоже поникла, а улыбка красотки стала окончательно кривой.
  ― Срамник! ― громогласно объявила Лори, и, надув возмущённо свои и без того надутые губы, задёрнула шторку вокруг по-прежнему голого пьянчужки.
  Вы знакомы с Лори? Она лидер у нас на вечерней смене ― что-то типа маленького начальника. Я с ней вроде как дружу. 'Вроде' потому что на самом деле старательно поддерживаю хорошие отношения, что порой бывает не так уж просто.
  Говоря о Лори, очень важно визуально представить себе, о чём ― или, точнее, о ком идёт речь. Что ж, где там моя палитра?
   Для начала вообразите монолитную глыбу мышц и жира, облитую молочным шоколадом и увенчанную головой, сияющей толстым слоем геля, поскольку без него никак не укротить упрямые афро-американские волосы. Это Анжела Дэвис носила их, как положено ― в натуральном виде, то есть. Современные же нам афро-американки имеют совсем другое представление об идеалах красоты. И волосы, соответственно, либо сбривают вообще, либо выпрямляют и затем укладывают в диковинные конструкции, созданные во время многочасовых бдений в креслах парикмахерских, специализирующихся на обслуживании именно афро-американской публики. Причёска эта остаётся неприкосновенной две недели ― ни помыть, ни расчесать, то есть. А потом ― опять визит в парикмахерскую. Который совсем недешёвый, между прочим! Я бы точно наголо выбрилась, поскольку другая, бесплатная альтернатива а ля Анжела Дэвис, означала бы расчёсывание, которое, подозреваю, пытке подобно при подобной кудрявости!
  Впрочем, вернёмся к Лори. Заготовка у нас уже есть. Значит, можно перейти и к деталям. Лицо ― лицо переливается всеми цветами радуги, хотя раскрашены на самом деле только глаза и губы: крем-пудру и румяна Лори не признаёт. Тем не менее, создаётся ощущение обильных разноцветных, мигающих и поблёскивающих ёлочных гирлянд. А если кому не хватает освещения ― вот вам ослепительная улыбка, немного увечная при особенно широком оскале, поскольку тогда обнаруживается, что линия сияющих передних жемчугов прерывается при переходе в коренные регионы: каким-то образом Лори умудрилась подрастерять обитателей тех мест за недолгие тридцать лет жизни. Теперь добавим к полученному облику полкило украшений в виде огромных клипсов (смотришь на них и гадаешь: оторвут ухо ― не оторвут, оторвут ― не оторвут?), нескольких рядов золотых цепей на шее, браслетов на запястьях и одной щиколотке, и, конечно же, многочисленных колец, одно другого массивней.
   Но это ещё не всё. Ведь что, скажем, привлекает нас в Моне Лизе кисти Леонардо? Черты лица? Отнюдь! Бессмертное полотно с первого же взгляда окутывает зрителя дымкой тайны, а об улыбке жены торговца Джокондо искусствоведы спорят и по сей день, пытаясь приподнять занавес, скрывающий от любопытных внутреннее содержание, духовный, так сказать, мир, без которого Мона Лиза и не Мона Лиза вовсе, а так, средневековая тётка!
  Говоря о Лори, без духа обойтись никак нельзя ― как, впрочем, и без духов, но это уже совсем другая история, в которой противогаз кажется уместной защитой от газовой атаки под названием О де Туалет. Что же касается непосредственно 'духа' ― представьте себе вышеописанное создание резвящимся, как маленький толстенький поросёночек, который плещется в луже, подпрыгивая, кувыркаясь и расплёскивая брызги во все стороны, не забывая при этом повизгивать и похрюкивать от удовольствия. Представили? За исключением лужи, надеюсь. Теперь поправочку, пожалуйста, внесите на размер, поскольку Лори повыше меня ростом будет, а я, как вам уже известно, далеко не малышка.
   Есть ещё другая Лори. Наморщив лоб и надувшись от осознания собственной значимости, она выслушивает тебя внимательно, затем медленно соображает, причём почти слышно, как медленно проворачиваются шестерни Лориного мыслительного механизма, непривычного к работе. Затем, бесконечно сбиваясь на 'а-а-а' и 'э-э-э', отвечает. Становится ясно, что она ничегошеньки не поняла! Объясняешь опять. (Читайте выше). Объясняешь по третьему кругу, причём, уже несколько человек подклю-чились, пытаясь помочь втолковать что-то Лариске. Иногда успешно.
   И, наконец, Лори-исчадие ада. Ту я, правда, только наблюдала со стороны ― то есть, это не меня она поджаривала на сковородке. Впрочем, подобный опыт именно наблюдением мне и хотелось бы ограничить.
  Помимо всего прочего, Лори любит мужчин. Только любовь эта ничем не напоминает слёзы-сопли из сентиментальных женских романов. Лариска милосердно дарит избранников своим хорошим к ним отношением. Так когда-то в прошлые века королевы позволяли облобызать себе ручку. Лори свою ручку ― точнее, ручищу ― облобызать не предлагает, но принцип остаётся тем же.
  Дэйвис относится к числу её фаворитов. Вот и сейчас, увидев его среди зевак, Лори взъерошила-растопырила разноцветные пёрышки и вальяжной походкой поплыла к заинтересовавшему её объекту. Раздался повизгивающий смех и окружающих ослепили безупречные жемчуга (предусмотрительно не самый широкий оскал). Шоколадная лапа обхватила шею Дэйвиса, и громкий чмок отпечатался помадой на гладковыбритой щеке. Дэйвис тоже заулыбался и быстренько стёр следы компромата. Лори понесла какую-то чушь, Дэйвис ответил тем же. Лори захихикала, Дэйвис расхохотался. Окружающие тоже заулыбались. Это всё безвредно и забавно. Говорю же, без шоу нам никак нельзя!
  Я между тем сделала снимок лёгких и выкатила машину в коридор, сигналя Лори ― мол, пора уже и отчаливать.
  Ко мне подошла Деби.
  ― Они что, встречаются? ― нарочито незаинтересованно спросила она.
  ― Прям! - фыркнула я. ― Это же Лори! У неё полбольницы подобных возлюбленных! А что? Кто-нибудь интересовался?
  ― Да нет, ― притворно равнодушно пожала плечами Деби, ― просто странно как-то всё это выглядит: объятия, поцелуи, ― и направилась к паре, по-прежнему занимающей центральное положение в модуле и обменивающейся глупостями на потеху толпы.
  Дэйвис краем глаза заметил Деби и повернулся к ней.
  ― Доктор Вает, мне нужно ваша помощь в первом модуле.
  ― Да, конечно, Деби. Что случилось? ― Лори обиженно надулась, недовольная тем, что у неё забирают игрушку. Дэйвис отправил ей воздушный поцелуй и вслед за Деби вышел из модуля.
  По пути она изложила ему суть дела: пациент жалуется на головную боль. Помолчав немного, добавила:
  ― Он на капельнице с нитроглицерином, от стенокардии.
  Дэйвис с лёгким недоумением посмотрел на Деби.
  ― И как стенокардия?
  Деби пожала плечами.
  ― Прошла давным-давно.
  ― Значит, отсоедини капельницу и дай ему парацетамол от головной боли.
  Деби кивнула головой и повернулась, чтобы идти, но Дэйвис не позволил, удержав её за руку и увлекая за собой в пустой коридор за пределами Приёмного покоя:
  ― Деби, ты опытная и очень хорошая медсестра.
  ― Спасибо, доктор Вает, ― Деби смутилась и, высвободив руку, попыталась обойти мужчину, но Дэйвис не позволил, тоже шагнув в сторону.
  ― Погоди, я не к тому. Ты и без моей помощи знаешь, что делать, когда пациент на нитратах жалуется на головную боль, ― прищурившись, он пристально изучал её лицо. ― Деби, тебе не понравилось то, что Лори заигрывала со мной, и ты решила вмешаться. А пациент ― так, предлог. Ты, случаем, не ревнуешь меня?
  ― Вот ещё! ― лицо Деби залилось краской, а глаза подозрительно заблестели. Она несколько раз пыталась что-то сказать. Наконец, ей удалось выдавить что-то типа: ― Вот ещё выдумал! Я замужем и у меня трое детей! Зачем мне тебя ревновать?
  Голос её дрожал, и Дэйвис вдруг осознал, что вся эта сцена ей жутко неприятна. Что-то, сказанное им, оказалось лишним и неправильным ― или наоборот, очень даже правильным и потому неприемлемым?! Он смущённо кашлянул, извинился и ушёл.
  Деби промокнула салфеткой две слезинки, выкатившиеся всё-таки наружу, и поспешила к пациенту. Отсоединила капельницу и вытащила из кармана бумажную чашечку с парацетамолом, приготовленным заранее. Дэйвис был абсолютно прав: она и без его помощи могла разобраться с подобной проблемой ― не впервой. Пациент быстро проглотил предложенную таблетку и с облегчением откинулся на подушку. 'Ну, народ! ― подумала Деби. ― Ещё полчаса пройдёт, прежде чем лекарство начнёт действовать!' Она вышла из модуля и посмотрела на часы: время перерыва.
  ― Я пойду перекушу, ― сообщила она дежурной медсестре и направилась в комнату отдыха.
  Деби не любила ужинать в больничной столовой: дополнительное время, деньги, да ещё и невкусно. Приносила обычно что-нибудь с собой. Сегодня, например, в морозилке её поджидала паста Альфредо с курицей. Дёшево и сердито! И, главное, удобно. Правда, мужу с детьми тоже придётся обойтись без домашней стряпни. Пиццу, наверно, закажут. Это, конечно, совсем неполезно. Но ничего. Завтра будет настоящий обед, потому что завтра у Деби выходной. Она запечёт курицу с овощами, нарежет салат цезаря. Может, даже испечёт что-нибудь на десерт.
  Гудела микроволновка. В коробке уже что-то потрескивало ― значит, почти готово. 'Помою-ка я руки', ― подумала Деби и подошла к раковине. Она вытирала руки, когда в комнату кто-то вошёл. Она обернулась и увидела Дэйвиса.
  Карие его глаза виновато глядели из-под русой чёлки, руки нервно теребили карман белого халата. 'Так тебе и надо! ― подумала Деби в сердцах. ― Тоже мне, провидец!' Отвернувшись с нарочито недовольным видом, она достала из микроволновки коробку с пастой и присела к столу, упорно игнорируя Дэйвиса.
  ― Деби, ты что, обиделась? ― прервал он, наконец, неловкое молчание.
  ― На что? ― голос её звучал холодно и отчуждённо.
  ― Да нет, я так, на всякий случай. Значит, точно не обиделась?
  ― Нет! Сколько раз можно повторять?
  Деби придвинула к себе журнал 'Воуг'. Она перелистывала страницы, ожидая, пока паста остынет, и старательно не обращала внимания на Дэйвиса. Тот присел на соседний стул и тоже заглянул в журнал.
  ― Кто у вас это читает? ― спросил он.
  ― Я, ― Деби по-прежнему звучала неприветливо.
  ― Ты? ― Дэйвис выглядел удивлённым.
  ― А что в этом такого? ― Деби пожала плечами.
  ― Ну, не знаю. 'Воуг' ― это что-то из совсем другого мира: кинозвёзд, принцев и принцесс, дизайнеров. Хотя, с другой стороны, что я знаю о тебе и твоём мире?
  В голосе его звучало искреннее раскаяние, и Деби подняла глаза от страницы, прикидывая, стоит ли продолжать корчить из себя обиженную. В принципе, он абсолютно прав: да, она ревнует его к другим девушкам и женщинам! Почему? А какая разница? Ревнует ― и всё! Только это не касается никого, кроме неё! Теперь ему это тоже известно, и в следующий раз он хорошенько подумает, прежде чем разыгрывать из себя ясновидящего.
  Деби перевернула страницу и заговорила уже нормальным голосом:
  ― Я без этого журнала жить не могу. Даже подписываться на него несколько лет назад начала.
  ― Серьёзно? ― Дэвис, похоже, заметил перемену в её настроении и теперь старался изо всех сил не нарушить с таким трудом достигнутое перемирие. ― 'Воуг' я, правда, не читал. Зато мне как-то 'Космополитен' в руки попал. Ну и барахло же этот 'Космополитен'! Неужели вам, женщинам, действительно подобные вещи интересны? ― Дэйвис оборвал себя на полуслове, заметив усмешку на лице Деби. Похоже, опять что-то не то сказал! Он начал лихорадочно подбирать слова оправдания, потому что меньше всего на свете ему хотелось спорить с Деби. Чего бы ему действительно хотелось... А в самом деле, чего?
  Дэйвис и сам не очень хорошо понимал, что заставляло его искать встреч с этой маленькой женщиной, которая ― он это тоже хорошо помнил ― замужем и у которой трое детей. Но какая-то неведомая сила приносила его именно туда, где в этот момент находилась она. Вот и сейчас ― его приятели пошли обедать в столовую, а он ― здесь, рядом с ней. И, что самое обидное, разговора, похоже, опять не получится, потому что в её присутствии он совершенно непроизвольно начинает нести всякую чушь: то глупость ляпнет, то обидит, сам того не желая.
  Но на сей раз, похоже, пронесло: Деби оторвалась от еды и посмотрела на него... вовсе не обиженно посмотрела!
  ― Нашёл с чем сравнивать! 'Воуг' ― это тебе не 'Космополитен'. И с чего ты взял, что он для принцесс и кинозвёзд? Я, например, получаю эстетическое удовольствие, ― при этих словах брови Дэйвиса удивлённо поползли вверх, ― листая страницы с фотографиями красивых людей в красивых одеждах среди красивых интерьеров, ― Деби вздохнула. ― Не в жизни - так хоть на картинках. И потом, знаешь, статьи в нём хорошие встречаются. Не как в журналах-сплетниках, а настоящие. О книгах, музыке, живописи. Иногда даже о политике. Да-да, не смейся, о политике! Причём, всегда с каким-нибудь интересным поворотом. Можешь взять этот номер, если хочешь. Я его уже почти закончила.
  Она начала наворачивать на вилку ленточку пасты, а Дэйвис всё смотрел на яркую страницу, рекламирующую духи Шанель, и думал о том, насколько всегда неожиданны маленькие открытия, связанные с Деби. Вот и сейчас, с этим 'эстетическим удовольствием' ― совершенно неуместная фраза для их больницы. Уж чего-чего, а эстетики у них маловато. Крови хватает, грязи; людей с переломанными ногами или судьбами. Но 'эстетическое удовольствие'?
  ― Ты, выходит, читать любишь?
  ― Ещё как! Что может быть лучше хорошей книги? Со временем вот только проблема ― на чтение всего ничего остаётся. Так я на работу их приношу ― хоть в перерыве почитаю. Сегодня вот закончу журнал просматривать, и завтра начну новую книгу. Точнее, не новую ― я её уже не раз читала.
  ― А что за книга, если не секрет?
  ― Конечно, не секрет: 'Испанская баллада' Фейхтвангера.
  Дэйвис наморщил лоб: он не был знаком ни с названием книги, ни с именем автора. Деби заметила его замешательство:
  ― Ты что, не читал его книг?
  Дэйвис отрицательно помотал головой.
  ― И не стыдно? Это же классика! Обязательно найди что-нибудь. Не пожалеешь. 'Испанская баллада' ― это, в принципе, история любви. Трагической любви. Но не просто так, а на фоне исторических событий. Или, скажем, 'Гойя' ― это уже о художнике. Слышал о таком?
  Дэйвис кивнул.
  ― Поразительная личность, потрясающий художник. Заключительный его период, правда... Кстати, роман Фейхтвангера помог мне действительно понять его, включая тот период!
  Дэйвис оживился:
  ― Ты, выходит, и живописью увлекаешься?
  Деби ответила не сразу. Она задумчиво смотрела на кончик вилки, рисующий круги на белой лужице соуса и молчала. А потом подняла голову и просто сказала:
  ― Очень. Особенно импрессионистов. Я в залах с их картинами часами могу сидеть и мечтать: ведь каждое полотно ― это целая история. Стоит только поднапрячь воображение!
  Дэйвис выглядел недоумевающим.
  ― Погоди, а где это ты могла часами смотреть на картины импрессионистов? В местном музее?
  ― И в местном тоже, хотя импрессионистов там совсем немного. Да и давно это было. А когда в школе училась, мы с родителями через год в Европу ездили. Я тогда и в Лувре побывала, и в Прадо.
  Дэйвис смотрел на неё с ещё большим удивлением.
  ― А кто твои родители, Деби?
  ― Мама ― инженер на заводе Форда. Отец ― врач, психиатр. Я сама тоже думала о медицинской школе, только жизнь иначе повернулась. Но я не жалуюсь: мне моя профессия нравится. Нелегко, конечно ― а кому легко? Главное, среди людей ― мне всегда этого хотелось. А здесь так вообще ― мы для наших пациентов как ангелы-хранители. Да-да, не смейся, ― лицо Деби просветлело, она даже улыбнулась. ― Немногие приходят сюда просто так, от нечего делать. Люди за помощью к нам идут, и боль свою несут с собой. Причём, не только физическую. А ту, что внутри ― попробуй исцели! Но я пытаюсь. И иногда получается, я это чувствую! Благодарность же людская ― что может быть прекрасней? А потом, после работы, еду домой, где меня ждёт семья: муж и трое детей. Старшей девочке уже одиннадцать лет, младшему сыну ― два года, среднему ― пять.
  ― Деби!!! Сколько же тебе лет?! Ты сама как подросток! ― Дэйвис выглядел шокированным.
  ― Тридцать, ― Деби улыбнулась, но как-то невесело. ― Я рано начала, как видишь...
  В комнату вошли медсёстры и тут же начали отпускать сомнительные шуточки. Деби покраснела, но ничего не сказала, продолжая энергично пережевывать пасту и нарочито громко листая страницы журнала. Дэйвис поднялся и, прежде чем выйти, сказал:
  ― В общем, начнём с парацетамола. А если не поможет, я ему тогда что-нибудь другое назначу, ― и вышел.
  Деби продолжала есть, не обращая внимания на оживлённый трёп медсестёр. Короткий разговор с Дэйвисом напомнил ей о вещах, о которых она старалась не вспоминать, потому что каждое такое воспоминание причиняло боль.
  Деби забеременела в ночь выпускного бала. С парнем тем она встречалась не так уж давно. Он был хорош собой и очень популярен в школе, поэтому все девчонки ей завидовали. До неё он встречался с одной студенткой местного университета, потом с другой, полностью игнорируя ровесниц.
  Деби была приятно удивлена, когда он предложил ей сходить в кино. Она согласилась. В первый же вечер он попытался её поцеловать, но она не позволила: как можно так сразу? Юноша выглядел разочарованным, но при следующей встрече возобновил свои попытки. Следует признать, что Деби сопротивлялась исключительно из приличия, и уже на третий вечер отвечала на его поцелуи. Правда, вслед за поцелуями в ход пошли руки, и Деби обнаружила, что не в состоянии противиться его прикосновениям, которые порой становились настолько бесстыдными, что ей приходилось спасаться бегством, отговариваясь тем, что пора домой.
  Когда он пригласил её пойти вместе на выпускной вечер, она с радостью согласилась. А потом долго выбирала платье, в котором было бы не стыдно показаться рядом с её избранником. И не зря старалась: одетый в элегантный костюм, с причёской, как у знаменитого певца, он был так хорош собой ― ну просто принц из сказки! А она чувствовала себя рядом с ним Золушкой, над которой уже поколдовала добрая волшебница. Он прижимал её к себе во время медленного танца и шептал на ухо какие-то глупости, а она радостно смеялась в ответ, не веря своему счастью.
  В тот вечер мальчишки тайком притащили алкоголь, налитый в бутылки из-под соды. Деби тоже выпила немножко. И то ли алкоголь сработал, то ли всеобщая атмосфера влюблённости, царившая в украшенном цветами и воздушными шарами спортивном зале школы, но когда по пути домой её спутник съехал с дороги, запарковал машину между редкими деревьями, откинул спинку сиденья и начал нетерпеливо стаскивать с неё кружевные трусики, она даже не сопротивлялась. Было больно, но она стиснула зубы и даже притворилась, что получила удовольствие: подружки говорили, что это просто необходимо, чтобы не показаться совсем уж отсталой курицей.
  ― Ты что, девочка ещё? ― раздражённо спросил по окончании неловкой сцены любимый, с недовольным видом вытирая влажными салфетками кровь с сидений, обтянутых искусственной кожей. ― Предупреждать надо. Смотри, чтоб не залетела, а то я в тебя кончил. Если что, есть какие-то таблетки, я от баб слышал. Ты поузнавай.
  Он ей больше не звонил. А вскоре и вовсе уехал в другой город ― учиться.
  От событий того вечера у Деби остался горький осадок, и она даже рада была, что от парня того ни слуху ни духу. Только вскоре с ней начали происходить странные вещи. Тошнить не тошнило, но есть когда попало и что попало больше не получалось: сама мысль о еде была отвратительна. Потом все лифчики стали тесными. А когда в назначенный срок не пришли месячные, девушка поняла, что забеременела.
  Родители Деби были верующими католиками. Вы спросите: что значит 'верующие' католики? Разве бывают неверующие? Да сколько угодно. Ходят в церковь за компанию или, скажем, из уважения к родне. По инерции тоже ходят. Но родители Деби были самыми что ни на есть верующими. Поэтому когда дочка призналась в том, что беременна, скандал был неописуемый. А как же? Первым и последним мужчиной в жизни женщины должен быть её муж и никак иначе! Деби наотрез отказалась признаться в том, от кого беременна. Это только поддало жару в семейные разборки.
  Но страсти в конце концов поутихли, все неприятные слова были сказаны, и Деби стало ясно, что как истинной католичке ей придётся рожать: аборты ― это для безбожников. И она начала готовиться к материнству.
  
  День 3
  
  Радио, 950 АМ. 'На восточной стороне Детройта под дулом пистолета был похищен подросток. Во время похищения прозвучало четыре выстрела, но никто не пострадал. Через полчаса похитители позвонили родителям мальчика и запросили $80000 в качестве выкупа. Отец подростка ушёл из дому и через три часа вернулся вместе с сыном. Так и неизвестно, был ли вручен выкуп похитителям. Полиция продолжает расследование'.
  
  ― Весело живёте, ребята, ― нервно хохотнула я, входя во второй модуль. А там жизнь и впрямь кипела вовсю, извергая, ни много ни мало, фейерверки веселья.
   Прямо с порога, без всякого предупреждения, на посетителя обрушивался поток отборнейшей матерщины, несущийся с первой койки, обитатель которой был вдрызг пьян. Несколько дюжих молодцев пытались усмирить его, но борьба шла пока что с переменным успехом. Да, совладать с воинствующей пьянью ― задачка не из простых!
   С противоположной стороны оптимистичным контрастом раздавалось задорное пение. Вдохновенные рулады, достойные Эвтерпы, изливались из уст пышущего здоровьем богатыря, оккупирующего восьмую койку. Оптимизм, однако, в данном случае был бы преждевременным. Розовощёкий богатырь ещё совсем недавно удивительно походил на мятежника по другую сторону прохода. Ныне же, привязанный намертво к койке, он лежал, небрежно свесивши богатырские рученьку и ноженьку через край, и, как легендарная сирена, выдавал сладкозвучные трели, обязанные притупить бдительность, а то и вовсе охмурить. Но нас, рентгентехников, не проведёшь! Кто-то из коллег дневной смены, пытавшийся взять детинушку на снимок руки, был несказанно огорчён поведением неблагодарного и оставил предупредительную записку, приклеенную поверх назначения: 'Пациент плюётся'. Нет, брат! Я к тебе и близко не подойду, как ты соловьём ни заливайся!
  Впрочем, это всё так, декорации. Главный же герой действия, за которым я, собственно, и пришла, находился в дальнем углу модуля. Посмотрела я ― и скисла. А как тут не скиснешь? Сами судите. Глазам моим предстал апогей веселья в виде пухлого купидона, весом килограммов этак в... триста. При виде его розовыми горами мяса вставали в памяти картины Рубенса, обильно населённые знаменитыми сподвижниками Венеры. Лёгкие их крылышки без труда поднимали в воздух груды увесистой плоти, нагло игнорируя беднягу Ньютона, а заодно и закон всемирного тяготения.
  Так вот. Если представить себе одного из них прозагоравшим на Гавайях пару месяцев и затем увеличить до высоты среднего мужского роста, не забыв о подобной же процедуре с объёмом, вот тут-то и получится моя трёхсоткилограммовая радость, выплёскивающаяся за пределы койки внушительными складками. А скисла я потому, что всё это изобилие мне предстояло просветить рентгеном, который, между прочим, не всемогущий!
  Рядом сидела обычных размеров мама. Так и хотелось спросить: 'Где же ты была, мамаша, когда счастье твоё перевалило за сто, сто пятьдесят, двести килограммов? Почему не остановила болезненное цветение плоти силой материнской любви?'
   Этого малыша я не забуду никогда: на нём я спалила первую в моей рабочей карьере рентгеновскую трубу...
  Снимки требовались живота и лёгких. Причём, лёгких со спины и в профиль. Настроила я трубу на автоматический подбор мощности и времени ― эх, знала бы я, трижды подумала бы! ― и приступила. Прицелилась ― что, кстати, само по себе уже непросто: ведь то, снимок чего пытаешься сделать, прячется под массами совсем не того! Но у меня к этому делу с самого начала талант особый обнаружился, так называемый 'рентгенографический глаз': как ты часть тела ни прячь, всё-равно найду и запечатлею, причём с первой же попытки! Вот и сейчас, прицелилась и нажала кнопку. Рентгентруба испустила луч, успешно пронзивший жертву, и приготовилась к новой атаке.
  В принципе, я уже тогда заподозрила неладное. Дело в том, что испускание луча сопровождается звуком: противным таким нытьём. В данном же случае, нытьё получилось непривычно длинным. К сожалению, заметить-то я заметила, но выводов ни-каких не сделала.
  И тут купидон повернулась к нам с трубой боком...
  Вы когда-нибудь стенку лбом пробить пытались? Нет? И я нет. Однако в дан-ном конкретном случае здравый смысл, похоже, решил куда-то отлучиться. И в результате дерзкая моя напарница кинулась на атаку твердыни, повинуясь треклятой кнопке, которую нажал мой безрассудный палец, и... икнула от неожиданности. Твердыня была неприступна и широка, ох, широка! А я ― упряма. Вы ещё не в курсе? Да. Есть такое дело, грешна. И, соответственно, нажала кнопку опять. И опять... М-да...
  Рентгентруба от такого легкомысленного с ней обращения 'поехала головой', что выражалось в том,что даже просвечивая нормального размера пациентов она либо злорадно гигикала, выплёвывая убийственной мощи лучи, прожигающие фильм насквозь, либо отбрехивалась бессильными пучками энергии.
  Диагноз, поставленный вызванным на следующий день ремонтником, был прост: неизлечимо больна. Пришлось заменить новой. Подумаешь! Всего-то двадцать тысяч долларов! Эх, малыш, малыш...
   Тогда же, промаявшись со снимками добрых полчаса, я, проклиная в душе всё на свете, отвезла парня назад, с трудом удержавшись от нравоучительной лекции мамаше, и устремилась прямиком в комнату отдыха, нарочито игнорируя скопившуюся на столе работу. А чтобы ни у кого не возникло сомнений по поводу моего отношения к этой самой работе, со злостью захлопнула за собой дверь ― обойдутся!
   ― Эй, Нати, дверь сломаешь! ― проквакала Сенина. Это она меня так называет: Нати. Мне, кстати, нравится. Сенина мне тоже нравится: хороший она человек. Добрый и порядочный, чего, увы, не скажешь обо всех моих коллегах.
   Сенина ― забавный образчик того, как любит порой пошутить мать-природа, смешивая наши гены как попало и плюя с высокой колокольни на придуманную учёными теорию доминирующих и рецессивных.
  Сенина ― афро-американка с голубыми глазами, светло-русыми волосами и розово-молочной кожей, во как! Волосы, правда, скручиваются в непокорные мелкие кудряшки, если не намазать их гелем и не выпрямить, что Сенина делает редко ― не стыдится она своих африканских корней. Черты лица у неё тоже чисто африканские: круглые глаза, короткий нос, полные губы. И фигура ― такой у белых не найдёшь: всё худенькое, а задик толстенький и торчком. Никак не могу понять, что именно природа имела в виду, наделив такими аппетитными попками женщин чёрной расы. Кстати, насчёт аппетитности ― это не моё мнение. Стоит только понаблюдать за окружающими, когда Сенина идёт по коридору: все мужики, будь то белые, чёрные, жёлтые или серобуромалиновые, оставляют свои занятия и разворачивают радары в сторону интересующего их объекта. Сенининой попки, то есть.
   А ещё её называют 'девчонкой из Флинта'. Тут, пожалуй, стоит на секунду остановиться и объяснить, что к чему.
  Флинт ― это город-призрак в часе езды от Детройта. Основан он был в девятнадцатом веке. Настоящий же его расцвет наступил в эпоху автомобилестроения. Флинт практически стал родиной одной из трёх главных американских автомобильных компаний, Дженерал Моторс ― именно там поначалу были сосредоточены заводы компании. И именно там, как ответ 'эксплуатируемых' 'эксплуататорам' (а? Чувствуете, где мировоззрение моё формировалось?), прошла сидячая забастовка 1936-37 годов, результатом которой явилось возникновение профсоюзов автомобилестроителей.
  Апогей расцвета Флинта пришёлся на шестидесятые годы двадцатого века. Именно в то время в семье работников конвейера и родилась Сенина.
  В наши дни Флинт грустно известен высоким уровнем преступности и безработицы, поскольку автомобилей там больше не собирают. Дело в том, что спад, начавшийся в экономике вскоре после пика шестидесятых, был усугублен нефтяным кризисом семидесятых, а затем ещё одним спадом, восьмидесятых. Работников конвейера отправили на преждевременную пенсию, которая оказалось весьма щедрой ― это уже спасибо профсоюзам: нет работы ― всё равно плати! Железная логика! Коммунизм, блин! Только из ничего ведь ничего не выходит. И в результате город, население которого в большинстве своём прозябает на вэлфере4, начал умирать.
  Сенина во Флинте, правда, уже давно не живёт. Вскоре после окончания школы она вышла замуж за парня, работающего на конвейере одного из заводов Форда. Они купили дом в Детройте, родили двоих детей и сейчас подумывают о переезде поближе к Эн Арбору, университетскому городу, знаменитому хорошими школами и низкой преступностью. Оттуда Сенине и её мужу будет далековато ездить на работу, но они не против: надоело за детей бояться ― ведь уровень преступности в Детройте ничуть не ниже, а, скорее, даже выше, чем во Флинте!
   Такая вот коротенькая полуисторическая справка о Сенине. А 'проквакала' ― потому что голос у неё громкий и повизгивающий. Я вначале даже с трудом её понимала. Но сейчас ничего, привыкла.
   Сенина выплеснула остатки недопитой воды в раковину и вышла. Через мгновение из-за стены донёсся обращённый к пациенту командный голос:
   ― А ну, давай на стол забирайся! Что ты тут стоишь? Особое приглашение требуется?
   Прикольная она всё же, Сенина. Со стороны посмотреть, или, точнее, послушать ― ведьма ведьмой! А на самом деле ― добрейшей души человек.
   Я шлёпнулась на стул, вытянув ноги, прислонила голову к стене и закрыла глаза. Скрипнула дверь и кто-то вошёл. Я открыла глаза и увидела Деби.
   ― Натали, ― она присела на стул рядом со мной, ― мне нужно с тобой чем-то поделиться.
   Я выпрямилась, всем своим видом выражая внимание: мы с Деби, конечно, дружим, но только по работе, и подобное заявление, тем более сказанное таким серьёзным тоном, определённо настораживало.
   ― Что случилось?
   И тут произошло нечто неожиданное. На моих глазах маленькая, хрупкая Деби съёжилась, став ещё меньше, опустила голову низко-низко и, с трудом сдерживая слёзы, выдавила дрожащим голосом:
   ― Я беременна, ― слёзы всё-таки закапали на вишнёвую ткань униформы.
   Я чуть не подпрыгнула на месте ― вот это совпадение! Сегодня утром я получила точно такую же новость из уст своего гинеколога.
  Он забавный, конечно, мужичок. Точнее, старичок.
  ― Мы, ― говорит, ― сможем вам помочь, ― и многозначительно так подмигивает.
  ― С чем помочь, доктор? ― спрашиваю, не совсем понимая, к чему он ведёт.
  ― Ну, ― начинает он мямлить, ― если эта ваша беременность нежеланна...
  ― Да желанна она, желанна, ― перебиваю его. ― Запланированная она, эта моя беременность! Так что от вас на данный момент требуется всего лишь справка для работы, чтобы меня освободили на процедур, связанных с прямыми рентгеновскими лучами.
  Слышишь? Артист! 'Нежеланна'!
   Да, так вот, если у меня и были слёзы, то счастья. Но Деби что-то счастливой совсем не выглядела! Я взяла её за руку:
   ― Деби, Деби, что же ты плачешь? Это ведь радость какая! Мне ли тебе рассказывать? У тебя самой их трое.
   ― В том-то и дело, что трое! ― подняв голову, почти прокричала Деби. ― У меня и на троих-то едва времени и сил хватает! Муж работает на двух работах, весь дом на мне. А я ведь тоже работаю!
   Деби больше не плакала, но лицо её выглядело глубоко несчастным.
   Я прекрасно её понимала. Дети в Америке ― это непросто. Государство никак не помогает молодым родителям. Маме оплачивают шесть недель отпуска на работе ― и всё! Дели их как хочешь на 'до' и 'после'. А поскольку 'после' намного важнее, большинство женщин рожать идут прямо с рабочего места! Которое, как и медицинская страховка, сохраняется за ними до трёх месяцев. Правда, оплачена будет только половина этого срока, те же шесть недель. А после трёх месяцев - либо выходи на работу, либо до свиданья.
   Я подумала немного и всё-таки отважилась задать немного бестактный вопрос:
   ― Так зачем было беременеть? Столько предохранительных средств к твоим услугам. На любой вкус! ― и, помолчав мгновение, добавила нерешительно, не зная, как Деби отреагирует на подобный совет: ― Аборты, в конце концов, существуют.
   ― Какое предохранение, какие аборты! Мы же католики! Нельзя нам! Беременей да рожай без конца ― вот и всё! ― почти с ненавистью выкрикнула Деби. ― А можешь ты вырастить этих детей или нет ― никого не волнует! Моя старшая дочка в няньку теперь превратится. А она ещё, по сути, сама ребёнок: по-прежнему с Барби играет. Вот я и преподнесу ей ещё одну Барби, только живую! Ах, что говорить. Я так надеялась через годик поехать всей семьёй в Европу. Деньги даже начала откладывать. Так об этом мечтала! Все эти годы! Помню, как мы гуляли с мамой по улочкам 'старого' Мадрида. Именно там я поняла значение фразы 'дышит средневековьем', ― Деби выпрямилась на стуле. Глаза её засияли, словно внутри включились лампочки подсветки. Ох, как люблю я эти моменты! По-моему, такую Деби ― восторженную, романтичную, бесконечно далёкую от мира клизм и огнестрельных ран, в котором мы живём ― знаю только я. Между тем она продолжала: ― Ты не по улицам ходишь, гуляя по Мадриду, а путешествуешь через многовековую историю человечества. Смотришь в пыльные окна старинных зданий и думаешь: кто там живёт? Наши современники или духи из прошлого Испании? ― да, Деби ― она такая. Мечтательница с душой поэта. Это одна из причин, почему мы сдружились. У меня ― музыка, а у неё ― всё остальное, даже картины пишет. Она фотографии своих работ однажды принесла, только просила никому не рассказывать. Это наша с ней тайна. А зря! Мне кажется, у неё талант, который следует развивать и, в конце концов, обнародовать! Я ей так и сказала, но она только отмахнулась: не до того, мол.
  Деби вздохнула.
  ― Сколько лет уже прошло, а те поездки с родителями... Воспоминания о них ― как драгоценные камни: по-прежнему прекрасны, и время им не страшно. Только для меня, похоже, всё это тем и останется ― воспоминаниями. Кроме того, придётся, наверно, переходить в ночную смену, чтобы днём быть с детьми. Том хоть и работает через два дня сутки, но это не то. Ночью он ещё разберётся, а днём им мама нужна.
   Я смотрела на Деби и мне было по-настоящему её жалко. Похоже, застряла она безнадёжно в рутине работы, семьи и детей. То есть, мы все в какой-то мере застряли кто где, но что-то говорило мне, что ситуация с Деби немного другая.
  Хоть приятельствуем мы с ней и давно, подобное откровение случилось впервые. В принципе, я же ничегошеньки о ней не знаю, за исключением того, что она замужем, что у неё трое детей, и что в свободное от семьи и работы время она любит читать или рисовать. Из наших прошлых разговоров я смогла понять, что Деби совершенно незаурядная личность, которая, похоже, не слишком довольна тем, как складывается её жизнь. Но менять что-либо уже поздно. У неё есть семья, дети, работа ― всё это с бесконечными 'должна', 'нужно', 'требуется'. Вот она и идёт, покорно выполняя все эти 'должна', 'нужно' и 'требуется'. А на себя уже не остаётся ни времени, ни, просто-напросто, сил.
   ― Деби, ты такая умничка и такая замечательная. Ну, послушай, ― я придвинулась к ней поближе и обняла за плечи, ― я тоже беременна.
   Деби повернулась ко мне, глядя удивлённо и слегка недоверчиво:
   ― Ты шутишь? Или пытаешься меня поддержать?
   Я рассмеялась:
   ― Почему шучу? Сегодня утром ходила к гинекологу ― и вот. Ожидаем пополнения.
   Деби задумалась, потом сказала:
   ― Да, я помню. Ты мне говорила, что вы хотите второго ребёнка.
   Она откинулась на спинку стула, лицо её опять стало грустным.
   ― Не знаю, как тебе это удаётся ― планировать. Впрочем, ты же сама сказала ― предохраняться нужно. Я, наверно, после этого ребёнка плюну на всё и перевяжу трубы. Нет у меня больше никаких сил. Каждых месячных ждёшь, как праздника.
   ― А муж твой что?
   Лицо Деби потемнело:
   ― А что ему? Вон, приезжал недавно ― привезли пациента с проломленным черепом. Ходил потом гоголем по всему отделению и бахвалился, что опять жену обрюхатил. Это я от девчонок узнала ― при мне-то он другой, 'приличный'. Стыдно мне так стало! И обидно: словно я только на то и гожусь, чтобы обеды варить да ноги раскидывать. Смотреть на него не могу! Хорошо, что сегодня он в ночь идёт. Слушай, Натали, поехали ко мне после работы! ― вдруг оживилась она. ― Я тебе мартини приготовлю, посидим, поболтаем...
   ― Деби-и-и, ― протянула я, выразительно переводя глаза на живот.
   ― Фу ты, какой мартини, тебе ж нельзя, ― Деби рассмеялась. Она смеялась, как молоденькая девочка, тонким раскатистым хохотком. И глаза её блестели, словно совсем недавно не из них капали слёзы отчаяния. ― Тогда на чашку чая. У меня в холодильнике торт вкусный стоит! Шоколадный! Сама испекла.
   ― Спасибо, Деби, не могу. Поздно после работы. Мне домой нужно. Завтра рано вставать, дочку в школу собирать. А иначе я бы с удовольствием. Слушай, давай когда у нас выходные среди недели совпадут, сходим куда-нибудь вместе.
   ― Давай! ― обрадовалась Деби.
   ― Хочешь, Дэйвиса с собой возьмём?
   Деби густо покраснела.
   ― А что? ― продолжала я. ― Женщины мы замужние и к тому же беременные. Под прикрытием живота всё можно! А он и умница, и красавчик. С ним да под руку да по музею ― все женщины вокруг обзавидуются!
   Деби подняла на меня широко раскрытые глаза, коричневые крылышки бровей удивлённо взметнулись вверх. Сама-то она блондинка, но брови и ресницы у неё соболиного цвета, а ресницы ещё к тому же густые и длинные, так что даже без туши глаза выглядят, как нарисованные.
   ― Ты что! Ты же замужем! ― в голосе её звучало... не то что осуждение, но непонимание ― уж точно.
   ― И что? Я же не в постель с ним собираюсь ― мы просто дружим. С ним всегда есть о чём поговорить. И понимает он меня, как никто другой. Подружка он мне, вот что! Ещё и лучше, чем подружка: женщина может оказаться болтливой, а с парнями такое реже случается.
   Деби задумалась, но когда я поднялась, собираясь идти ― работы там всё же накопилось прилично ― придержала меня за руку:
   ― Погоди, Натали, не уходи.
   И замолчала... Я терпеливо ждала. Что-то её тревожило. Похоже, она набиралась решимости, чтобы рассказать мне и об этом.
   В комнату ворвалась Сенина.
   ― Эй, Нати, ты работать сегодня собираешься? ― заквакала она сердито, нейтрализуя неприветливый тон широкой улыбкой. ― Пошли, мне помощь твоя нужна. Я буду держать пациента, а ты сделаешь снимок.
   Я поднялась и пошла за Сениной. А когда вернулась, Деби уже не было.
  Где же она? Я вышла в коридор. В дальнем конце, возле реанимационной, я увидела Деби. И не одну. Рядом с ней стоял Дэйвис, оживлённо рассказывающий что-то и время от времени рисующий на клочке бумаги. Деби заинтересованно слушала, затем отрицательно качнула головой, взяла из его рук бумагу и начала торопливо что-то писать.
  Я улыбнулась и пошла назад. Сенине по-прежнему нужна моя помощь. А Деби и Дэйвис, похоже, ни в чьей компании не нуждаются. И ладненько! Всё же лучше, чем плакать у меня на плече! Нужно будет, кстати, найти Тома, и сказать ему, чтобы держал язык за зубами, если не хочет жену потерять!
  
  День 4
  
  Радио, 950 АМ. 'На трассе в окрестностях Детройта погиб тридцатичетырёхлетний мужчина. Он запарковал машину на обочине, а сам вышел на проезжую часть, прямо под колёса мчавшегося по той полосе грузовика. Полиция назвала трагедию самоубийством. Расследование продолжается'.
  
  Ну и денёк выдался! Из тех, когда хочется срочно заболеть чем-нибудь неизлечимым. Или в аварию по пути на работу попасть. Или просто остаться дома и пусть на фиг увольняют, потому как сил моих дамских больше нет! Спросите, почему? А потому! Сами судите.
   Пошла я за первым своим пациентом, увидела его и сразу же поняла, что таким этому дню и быть. Каким? Да таким, как пациент тот, который полностью 'ку-ку' оказался: сидит и разговаривает так заинтересованно сам с собой. Вы скажете: ну и что? В принципе, может, и ничего. Я должна признаться, что иногда сама с собой тоже разговариваю: в самом деле, почему бы и не поговорить с приятным человеком? Только ж я всегда по делу. Тот же бородатый верзила нёс что-то явно 'не по делу', что могло означать только одно: ку-ку. Благо ещё, что тихий: на каждое к нему обращение ответом была открытая телячья улыбка.
  Ну вот. Завела я его в комнату, предложила присесть, указав на стул, а сама пошла заряжать кассету. Зарядила, вернулась... И ахнула.
   Представьте себе рентгеновский стол, наклоненный, как лыжная горка, с коробкой трубы, нависшей над ним ближе к подножию спуска. И вот этот идиот ― мой пациент ― улёгся на эту самую горку, вщемившись между столом и трубой, и лежит себе тихонечко, упираясь ногами в пол и скрестив руки на груди. Секунду я колебалась: прикидывается или совсем дурак? Первая мысль была: прикидывается.
  ― Вы что это делаете?! ― возмущённо напустилась я на него.
  Ответом было пристыженное мычание:
  ― Так вы же сказали: садитесь.
  Значит, не прикидывается. Дурак. Полный.
  В общем, сделала я снимки и проводила своего 'недопеченного' назад в модуль. Возвращаюсь и говорю Марку, нашему новому работнику:
  ― Всё, приехали, ― и рассказываю о пациенте. А потом добавляю: ― Теперь у меня весь день будет 'ку-ку' ― уж я-то знаю, не впервой.
  Он смеётся:
  ― Да брось ты! Кто мог подумать, что ты в приметы веришь?
  А как в них не верить? Вот и на сей раз ― как в воду глядела, так оно и пошло. Весь день! Пациенты либо с мозгами набекрень, либо древние, как мир. А иногда и то, и другое вместе. И вот сидит такой одуванчик девяноста шести лет от роду на койке и улыбается ангельски. Ты ей:
  ― Ложись, бабуся, на снимок поедем.
  А та улыбается.
  ― Эй, девчонки, ― это уже медсёстрам, ― она чего-нибудь соображает?
  ― Не-а. Что, помощь нужна?
  Подошли. Пытаются уложить. Но тут вдруг у этого костлявого одуванчика непонятно откуда силы появились. Не совладать! В общем, после усиленных попыток уложили всё-таки. Только отошли , а она раз ― и снова сидит, как ни в чём не бывало, улыбаясь ангельски. Прям Ванька-встанька какой-то!
  Так и шли они безостановочно, один другого краше. Причём, я уже первым делом не на то, что за снимок требуется, а на возраст смотрела. А там ― всё как положено: семьдесят семь, восемьдесят три, девяноста четыре и так далее. Когда семьдесят пять ― о, так это же девочка совсем! И вдруг ― не верю своим глазам ― пятьдесят. Ура! Прорвались! Теперь заживём!
  Ожившая и окрылённая, поспешила я за своей юной пациенткой. Увидела её ― и радость моя тут же улетучилась. И пациентка нестарая, и мозги в порядке. Но вот не повезло бедняжке то ли с родителями, которые оказались алкоголиками, то ли с наследственностью в бог знает каком колене, но родилась она уродцем. Из тех, которых в прошлые века показывали на ярмарках за деньги: нормального размера голова, наполовину, правда, утонувшая в плечах нормального же по размеру туловища. А вот руки и ноги ― короткие, как у младенца, и к тому же дугообразные, скрюченные, совершенно ни к чему не пригодные. Привезли её к нам по причине того, что бедняжка вывалилась из инвалидного кресла и, похоже, что-то себе повредила.
  Не буду даже объяснять, как я изощрялась, делая необходимые снимки. Скажу только, что заняло это в три раза больше времени, чем обычно. Почему так много? Да потому что импровизировать приходилось, делая поправку на необычность анатомии и ― боль. Настоящую, кстати - от переломов. Которые подтвердились снимками.
  А тема с того момента принципиально изменилась. Пошла новая волна, и я не была уверена, стоило ли радоваться перемене.
  Следующая пациентка была тоже средних лет, но не повезло ей уже с чем-то принципиально другим ― отсутствием мозгов. Поскольку, как ещё объяснить тот факт, что человек накачивается до самых ушей то ли наркотиками, то ли бог знает чем ещё? Назначенные же снимки были связаны не с её нездоровыми привычками, а с последствиями. В принципе, этой дамочке ещё повезло, отделалась лёгким испугом: её всего-навсего при резком торможении вышвырнуло из сидения автобуса, в котором она... спала. При падении, правда, проснулась и, первым делом, разоралась во всю глотку. Бедный водитель испугался не на шутку и вызвал скорую, а та уже доставила это сокровище к нам. То есть, сначала в триаж, потом к врачу, а тот уже отправил на снимки. И кто подхватил тот проклятущий заказ? Правильно, я! Как будто мне больше всех надо.
  Пока я делала снимки, пациентка попеременно то орала, то спала, сладко при этом похрапывая. Сломано, вроде бы, ничего не было, но эта беззубая обезьяна в парике вопила при малейшем прикосновении так, словно ни единой целой косточки не осталось во всём её теле.
  ― Ты не понимаешь, что ли? Больно мне! А-а-а! О-о-о! У-у-у! Ещё бы, не у тебя ведь болит!
  Наконец мне всё это надоело. Я с ней, блин, как с китайским фарфором! Несмотря на то, что прекрасно понимала, что крики эти ― не из-за боли вовсе, а из-за полного бескультурья. Честно! Я уже сколько раз подобные вещи наблюдала. Нормальный человек скорее сознание потеряет от боли, чем звук издаст. Такие же, как вышеупомянутая дамочка, вопят не своим голосом, словно их режут, по поводу и без повода.
  ― У нас большинству пациентов больно. Иначе они бы дома сидели! Да, я знаю, что стол этот жёсткий и поворачиваться на нём не так уж удобно. Но ты здесь потому, что это нужно тебе, а не мне. Правильно?.. Не правильно? Интересное дело! Ты что, действительно считаешь, что это мне нужно знать, что ни спина, ни шея твои не переломаны?.. Вот то-то. Так что терпи и веди себя прилично.
  И что вы думаете? Подействовало ― звука больше от неё не слышала! Кстати, всегда действует. С пациентами такого плана нужно построже. Ты с ними по-хорошему ― они тебе на голову сесть норовят. Прикрикнешь ― и всё в порядке! Ты для них тут же мать родная.
  Следующий тоже был 'юноша' лет пятидесяти. Пьяный ― вдрабадан. Сначала он полчаса рассказывал о том, как уважает нас, медработников, и меня, в частности, за то, что я делаю. А делала я снимки шеи и рёбер, требующих проверки после нескольких пролётов лестницы, ступеньки которой он пересчитал своими тощими боками. А, местами, и головой, судя по приличного размера шишке. При этом пациент мой постоянно ёрзал на столе, а потом заявил, что ему нужно 'поссаць', причём, срочно. Я бегом бросилась за судном, вручила ему, а сама вышла.
  Болтаю с Тереллом в коридоре. Вдруг слышу ― пение. Покрутила головой ― вроде, из моей комнаты. Заглянула ― точно. Судя по всему, пациента моего после облегчения на песни потянуло! Смех и грех! Уж воистину, не соскучишься с ними. Сделала я недостающие снимки и пошла их проявлять.
  Для проявления снимков у нас есть специальная машина, находящаяся на 'заднем дворе' ― так мы называем длинный коридор позади рентгеновских комнат, компьютерной томографии и комнаты отдыха. У нас там своего рода тусовочное место, где можно посидеть, задрав ноги на платформу проявочной машины и поболтать с коллегами. На стене висят экраны с подсветкой, где просматриваются снимки. В углу стоит бум-бакс, настроенный на волну лёгкой музыки, которая нам совершенно необходима для поддержания морального равновесия.
  Я уже заканчивала последнюю кассету, когда ко мне присоединился Дэйвис. Он начал просматривать снимки.
  ― Всё, вроде, в порядке. Пошли отнесём радиологу на проверку, чтоб я мог отправить этого красавца домой. Нечего ему здесь делать.
  Я отмахнулась:
  ― Сам иди!
  Дэйвис сгрёб снимки, бесцеремонно подхватил меня под локоть и потянул через комнату с пациентом, мирно посапывающим на полу рядом с каталкой, в сторону кабинета дежурного радиолога-феллоу ― врачи так поздно не работают, феллоу за них отдуваются.
  В кабинете того не оказалось ― перекусить, наверно, пошёл, пока столовая не закрылась. Я высвободила локоть:
  ― Ты, если хочешь, жди, а мне идти нужно. Вы нам столько работы навалили, до утра не разгребём.
  ― Натали, не уходи! Посиди со мной, он сейчас вернётся.
  Стыдно признаться, но я и сама была не прочь задержаться в этой комнате, где так уютно горела настольная лампа и сладострастно журчал джаз из приёмника, настроенного на детройтскую станцию, гоняющую блюзы.
  ― Ладно, уговорил, ― проворчала я и уселась в удобное мягкое кресло. Дэйвис занял другое, и я вдруг вспомнила, о чём хотела его спросить: ― Слушай, ты в местном музее искусств когда-нибудь бывал?
  ― Нет, ― он повернулся ко мне. ― А что, там есть на что посмотреть?
  ― Во-первых, в музеях искусств всегда есть на что посмотреть, а во-вторых, к ним скоро приезжает выставка картин Дега. А я обожаю импрессионистов!
  ― И ты тоже? ― с радостным удивлением спросил Дэйвис.
  ― Что значит 'и ты тоже'? Миллионам людей нравятся импрессионисты! ― я пожала плечами, не понимая его удивления.
  ― Да ничего, это я так... Конечно, давай сходим! Лори с собой прихватим, ― с энтузиазмом подхватил Дэйвис. Потом помедлил и нерешительно добавил: ― Может, ещё кого-нибудь.
  ― Так-так-так, ― перебила его я. ― Никаких Лори.
  ― Почему? ― Дэйвис выглядел недоумевающим. ― Я думал, что вы с ней друзья.
  ― Постольку поскольку, ― отрезала я, раздумывая, стоит ли вдаваться в детали, и добавила: ― Дружим постольку поскольку, ― всё! Больше ни слова не скажу.
  Дэйвис хмыкнул и пожал плечами. А я подумала, что обойдётся, я и так больше, чем нужно, сказала. С другой стороны, откуда ему знать? Его-то Лори постоянно облапывает да обцеловывает. Ему и в голову не придёт, какая она на самом деле ведьма! Может, взять да и рассказать о том, как Лариска одну нашу коллегу зачморила настолько, что та, лишь только место освободилось, тут же в другую больницу перебежала?
  Рамона ― так звали ту женщину ― и правда особыми талантами не блистала, но внимательно выслушивала советы и постепенно превращалась в неплохого технолога. Только Лори этого было недостаточно: профессиональный рост нисколько не влиял на главный недостаток Рамоны, неисправимый и оскорбительный с точки зрения Лори. Недостатком этим была... красота. Да-да, красота! Какая Лори и не снилась. Что-то типа Халли Берри ― темнокожая богиня, да и только. И муж при ней ― весь из себя представительный и при деньгах. И детки ― двое мальчишек, один другого симпатичней! Мужики наши, глядя на Рамону, облизываются ― как же, красотка такая! ― а Лори желчью от зависти истекает. Вот она, чтобы добро попусту не переводить, желчь ту в сторону злосчастной Рамоны и направила. И уела таки: и месяца не прошло как та сбежала! Она сбежала ― а я себе на ус намотала: с Лори ухо нужно держать востро. Осечка смерти подобна! А значит ― промолчу. И я решила поменять тему.
  ― Давай Деби позовём, ― обронила я с безразличным видом, исподтишка наблюдая за его реакацией.
  А та была очень милой: Дэйвис покраснел! Несколько раз поднимал он голову, пытаясь что-то сказать, и опять опускал. Наконец резким движением откинул чёлку с глаз ― мама милая, умираю каждый раз, глядя на это летящую прядь волос, совсем как в фильмах про любовь, где юные герои, высокие страсти, неземные чувства! Эх, где мои семнадцать лет! ― и, запинаясь, промолвил:
  ― Слушай, Натали, мне нужно поговорить с тобой.
  Интересно, с чего это он стал таким серьёзным? Губы кусает, карман халата теребит ― неспроста это всё! Я подкатила кресло поближе и, стараясь придать лицо монашески-материнское выражение, произнесла с нажимом:
  ― Ну?
  Видимо, я слегка переиграла, потому что Дэйвис прыснул от неожиданности, и напряжение вдруг исчезло.
  ― Давай уже! ― не выдержала я. ― Говори раз собрался!
  ― Только это должно остаться между нами. Договорились?
  От возмущения я чуть не задохнулась. Дэйвис, заметив моё недовольство, поднял руки успокаивающе и понёс скороговоркой:
  ― Всё, всё, понял, больше никогда в жизни не позволю себе усомниться в непробиваемой Натали!
  Вот то-то! Он ведь неоднократно имел возможность убедиться в том, что уж чем-чем, а болтливостью я точно не страдаю!
  ― Извинения приняты. Давай, выкладывай!
  Дэвис прокашлялся и заговорил:
  ― Мы хоть и знакомы давно, но о моей личной жизни ты, собственно говоря, ничего не знаешь. Впрочем, как и я о твоей. Мне известно, что ты замужем ― и всё. Есть ли у тебя дети? Друзья? Чем занимается муж? Мы как-то никогда не беседовали на эти темы. И зря. Друзей никогда не бывает слишком много, а тебя я хочу считать своим другом. Настоящим! С которым можно поделиться всем на свете. Есть у меня такой, ещё с детских лет, но он далеко. А здесь ― ты, только мы ещё как-то не дошли до такого уровня. Видишь? Я умышленно тороплю события, ― он улыбнулся. ― Из эгоистичных, можно сказать, соображений. Если ты против ― так и скажи, не обижусь.
  Я выбралась из кресла, подошла к Дэйвису и поцеловала его в вихрастую макушку ― класс! И макушка, и запах хорошего мужского одеколона, окутавший меня на мгновение. Впрочем, поцелуй тот ― если кто сомневается! ― был исключительно дружеским.
  ― Глупый! Что значит против? У меня здесь тоже ближе тебя нет никого! В больнице, в смысле. А не знаешь ты ничего обо мне ― всё по той же причине: не болтливая я, ― подтянув кресло поближе и усевшись поудобней, я завладела рукой Дэйвиса. Такой мягкой, тёплой и пушистой ― у-уф, хорошо! ― Давай, я слушаю.
  И Дэйвис начал свой рассказ.
  ― Я ведь был женат, ― что ж, этим он меня ничуть не удивил. В его возрасте было бы странно, если наоборот! ― Я никому об этом не говорил, потому что считал этот факт моей биографии достаточно незначительным. Детей от того брака не осталось, как и финансовых обязательств. Значит ― неважно. Мы с моей бывшей женой учились вместе в университете. По окончании поженились. Свадьбу отгуляли, как положено ― триста гостей пришло. Потом на Гавайи поехали на медовый месяц. И на этом всё хорошее закончилось. Уж не знаю: то ли настолько мы заняты были учёбой, что не успели распознать друг друга за те два года, что встречались, или ещё что, но женщина, ставшая спутницей моей жизни, ничем не напоминала остроумную студентку-хохотушку, которую я позвал в жёны. Вместо неё рядом со мной оказалась избалованная принцесса.
  Он замолчал на мгновение, словно вспоминая что-то.
  ― Впрочем, первые знаки появились ещё во время свадебных приготовлений. Я, видимо, просто не обращал внимания, поскольку был по-настоящему влюблён. Любовь слепит, тебе это тоже, наверно, известно, ― 'Влюблённость, а не любовь', ― подумала я, но перебивать не стала. ― А после замужества всё всплыло на поверхность. Или просто у меня самого глаза вдруг открылись? Нам повезло, мы оба нашли работы. Я ― две: одну, основную, в офисе врача, вторую ― официантом в ресторане. Жена тоже работала, два... дня в неделю. Остальные пять бегала по магазинам, бездумно тратя деньги, полученные в качестве подарков на свадьбу, а также те, что я зарабатывал на моих двух работах. Свои-то чеки она клала на личный счёт, что мне, честно говоря, не очень нравилось, но я решил не обращать внимания. Тем более что деньги те были ― крохи. Когда же я пытался ей объяснить, что нужно соразмерять расходы с доходами, то слышал в ответ, что настоящий мужчина должен обеспечивать жену, а не жаловаться на недостаток денег. Мама её, кстати, была настоящим ангелом! Таких людей нечасто встретишь. И, по-моему, она-то и избаловала дочку своей чрезмерной любовью. Дело в том, что муж её умер, когда Вики, моей бывшей жене, было всего пять лет. Вот мама и окружила дочь двойной дозой любви и заботы, ...потакая всяческим её капризам. А тех у Вики хватало. Посуди сама, мама у неё была медсестрой ― то есть, доход достаточно средненький; Вики, пока училась, вообще не работала . Зато солнечные очки у неё были фирмы Шанель ― долларов четыреста, не меньше! Сумка ― Коач, тоже несколько сотен. Пока мы встречались, все эти маленькие детали не бросались в глаза. Но когда поженились..., ― он покачал головой.
  Бедняга! Я такие вещи, наверно, никогда себе не куплю ― зачем, если можно найти то же самое и намного дешевле? Да, мозги у той Вики и правда были набекрень, судя по всему. Вот и потеряла Дэйвиса, так ей и надо!
  Тем временем он продолжал:
  ― Готовить Вики не умела. У нас на кухне стояли дорогие кулинарные книги, подаренные родственниками с её стороны ― они уж точно знали, на ком я женюсь! ― только Вики к ним и не прикасалась. Обедали мы либо разогревая в микроволновке замороженную еду, купленную в супермаркете, либо в ресторане. Только в ресторан каждый день не находишься с моим тогдашним доходом! Да и это ничего, я по-прежнему любил её, но тут возникло противоречие, оказавшееся неразрешимым. Вики знала, что я собирался учиться на врача и... отговаривала меня. Теперь я, кажется, понимаю, почему: врачи, конечно, зарабатывают хорошо, но доход этот не приходит сразу. Сначала нужно проучиться четыре года в медицинской школе, по окончании которой на руках остаётся диплом, звание врача и куча долгов, которые по-прежнему нечем погашать, поскольку следом идут как минимум три года резидентуры. Резидентам, конечно, платят зарплату, но деньги те едва покрывают расходы на жизнь одного человека, и уж далеко не семьи. Для Вики это было неприемлемо. Деньги ей нужно были сегодня, сейчас! В общем, в один прекрасный день терпению моему пришёл конец. Вскоре мы расстались. Только Вики не слишком расстраивалась. Через полгода она вышла замуж за врача, который был одним из гостей на нашей свадьбе. Мне же удалось найти работу в издательстве газеты в Турции ― я всегда мечтал пожить в другой стране. Там я оставался до самого начала медицинской школы. А с прекрасным полом отношения у меня с тех пор были несерьёзные. Как говорится, однажды обжегшись, на воду дуешь.
  Дэйвис замолчал ― так в кино герой обычно делает паузу, подготавливая зрителя к тому, что сейчас будет сказано что-то очень важное. Интересно, чем удивит меня Дэйвис?
  ― А потом появилась Деби, ― вот оно! - Зашла она тогда в модуль, где я работал ― и словно свежим ветром повеяло. Она, конечно, красивая, спору нет. Только дело не в этом.
  Дэйвис задумался, глядя мимо меня. Нет, он больше не беседовал со мной. Он просто думал вслух ― в моём присутствии. В принципе, продолжения не требовалось: я уже всё поняла. Только разговор этот возник не по моей инициативе, не мне его и завершать. Тем более, что, похоже, Дэйвис ещё не до конца выговорился. Вот он перевёл глаза на меня и заговорил торопливо, словно боясь, что кто-то прервёт его в самый важный момент, и он не успеет, не доскажет:
  ― Натали, Деби ― она... она ― не как все! Она ― как нерасказанная сказка. В этой маленькой хрупкой девочке-женщине спрятаны поразительные глубина и целостность, которые не каждому дано разглядеть. А мне вот удалось и...
  Он запнулся. Что, это всё?! Ах, нет, вот, вот оно! Глаза раненого оленя и ― слова, которые не явились для меня неожиданностью, о нет:
  ― Я люблю её, Натали! ― сказал и откинулся на спинку кресла. Я осторожно вытянула затекшую руку и погладила его по щеке. А он продолжал исповедоваться:
  ― Я понял это, когда узнал, что она замужем и у неё трое детей. Понял потому, что известие это сделало её недосягаемой, а меня самым несчастным человеком на свете. Она никогда не оставит своего мужа и, значит, моя любовь так и останется неразделенной. А пока что... Каждый день я иду на работу, мечтая о том, что она пройдёт по коридору, улыбнётся мне, спросит о чём-то, и, может, мне доведётся уловить момент во время перерыва и поговорить с ней о чём-нибудь неважном. Потому что о важном ― нельзя. Вот такая невесёлая история. Что же касается твоего вопроса ― да, конечно. Я с огромным удовольствием пойду с тобой и Деби в музей. Только обещай, что ничего ей не скажешь.
  Конечно, я буду молчать. Как рыба! Вот только... По-моему, чувства его к Деби взаимные... До чего же грустно всё получается. Поздно они встретились.
  В комнатку зашёл радиолог. Он вопросительно посмотрел на нас.
  ― Я вам не помешаю? ― ах, какой вежливый мальчик, смотрите вы на него!
  ― Интересно! Мы тут заждались вконец! Посмотрите лучше на снимки: всё в порядке? Качество устраивает? ― может, я и звучала не слишком вежливо, но он сам виноват со своими дурацкими подозрениями!
  Радиолог быстро просмотрел снимки.
  ― Всё в порядке. Здесь артрит, здесь старый перелом, а новых проблем нет.
  ― Спасибо, ― поблагодарили мы, вышли из кабинета и остановились посреди коридора. Говорить больше было не о чем, а просто разойтись было бы как-то странно.
  ― В общем, ладно, ― прервала я неловкую паузу. ― Как только появятся билеты, тут же возьму на нас троих.
  Дэйвис кивнул и пошёл назад в своё отделение, а я вернулась к пациенту, который продолжал спать на полу, сладко похрапывая. И то ли услышанный рассказ настроил меня на определённую эмоциональную волну, то ли что ещё, но сердце моё захлестнул вдруг приступ жалости и сочувствия.
  Его тёмно-русые волосы выглядели давно не мытыми, как и потрёпанные брюки, выглядывающие из-под больничного халата. Дублёная кожа лица наводила на мысль о времяпровождении на свежем воздухе, которого в его жизни, похоже, было больше, чем достаточно ― в том числе и в условиях суровой мичиганской зимы. Сейчас я отвезу его назад в модуль, врач проверит результаты снимков и выпишет его из больницы. Только вот куда он пойдёт? И вообще, есть ли ему куда идти? Где он живёт? В дешёвой съёмной квартире, которую делит с подобным себе бедолагой, или под мостом, где спальней ему служит картонная коробка? Кто знает... Забавная встреча для меня, одна из многих. Целая жизнь для него...
  
  День 5
  
  Радио, 950 АМ. 'Ещё одно изнасилование на северо-востоке Детройта. Семнадцатилетняя девушка шла от автобусной остановки домой в десять часов вечера, когда её атаковал незнакомый мужчина, высокий афроамериканец лет тридцати. Он изнасиловал, а затем жестоко избил свою жертву. За последние два месяца это уже седьмое нападение'.
  
  Точнее, не пятый вовсе. Дней прошло больше ― не буду же я о каждом рассказывать. Совсем другое дело ― люди, с которыми я работаю. О некоторых промолчать, ну, никак нельзя!
  Как вы уже поняли, работаю я в больнице, находящейся в самом сердце Детройта ― города, заселенного на восемьдесят процентов афроамериканцами. Естественно, что факт этот отразился и на расовом профиле больницы: большинство работников тоже афроамериканцы. Да-да, вопреки устойчивому заблуждению, не все чернокожие сидят на вэлфере! А те, которые белые, совсем не обязательно достойно представляют нашу расу. Вот, например, Лиза ― великолепный тому пример и замечательный повод посплетничать.
  Лиза ― одна из трёх белых технологов, работающих в вечернюю смену. Остальные двое ― я и Джим. Со мной вы уже немного знакомы. О Джиме я, может, когда-нибудь расскажу. Но сегодня речь пойдёт о Лизе.
  Чудесное имя, не правда ли? Так вот сразу русской классикой и повеяло. 'Бедная Лиза', платье в мелкий цветочек, высокая талия с пояском под грудью, трепетные глаза лани, гибкие руки и скорые ноги, подминающие на бегу травы медово-пряного луга.
  Ах, Лиза-Лиза, какое хорошее имя ты испохабила! Наша Лиза ― это куча. М-м, тут, пожалуй, стоит пояснить, что 'куча' ― это мною придуманное определение тому, что в медицинской литературе называется 'морбидным ожирением'.
  Америка известна всему миру своим гигантизмом. Здесь большое всё ― дома, автомобили, количество телевизоров на среднестатистическую единицу населения ― и так далее. А также ― и на сей раз к сожалению ― люди. И речь, увы-увы, идёт не о величии духа, а о... размере или, точнее, объёме, банальном физическом объёме. В кубических метрах, если угодно. Да, как это ни прискорбно, Америка подняла значение слова 'полнота' на принципиально новый уровень.
  Мама моя, например, считалась полной женщиной, как и двое её братьев. Все трое, причём, пошли по отцовской линии ― дед мой тоже был мужчиной в теле. Только они, по американским стандартам ― малыши, дюймовочка со свитой кузнечиков. Потому как здесь полный ― это в порядке вещей. А уж то, что не в порядке, иначе как 'кучей' и не назовёшь.
  Причём, кучи тоже бывают разные. Скажем, Лори. Она ― опасная куча, которая, тем не менее, напоминает резвящегося в грязи поросёночка. Бывают очень добрые и мягкосердные кучи. Тех я, кстати, просто обожаю, поскольку слабость питаю к полным людям ― нравятся они мне. Всегда нравились. Им почему-то легче доверять, их хочется обнять или хотя бы прижаться к их уютному боку, рассказать о чём-то потаенном, поделиться сокровенным.
  Но Лиза это не то и не другое. Лиза ― это куча дерьма, которое начинает вываливаться на окружающих, как только она открывает рот. Когда же молчит ― 'несусветная куча лени' ей имя, ни много, ни мало. Вы возмутитесь: позвольте-позвольте, речь ведь шла о нездоровом ожирении. При чём тут содержимое? Очень даже при чём! Чехов не зря говорил, что в человеке всё должно быть прекрасно, поскольку внешние факторы неизбежно влияют и на то, что внутри, в душе, так сказать. Как нас учили в детстве? 'В здоровом теле здоровый дух'. И обратное утверждение тоже справедливо, согласитесь. Вот и получается, что тот факт, что Лиза жуткая лентяйка (а также сплетница, злюка, мымра, ненавистница и завистница ― но эти её качества я обсуждать не собираюсь) ― натуральнейшее следствие гигантизма. Сами посудите! Мне, скажем, когда делаю снимки, нужно просто передвигаться. А ей ещё и кучу приходится переносить с места на места ― ну да, вес-то тройной! Сами попробуйте ― через минуту взвоете! А от неё ещё и работы проделанной ожидают.
  Но я на это дело смотрю просто: не в состоянии работать ― увольняйся и сиди дома. Так нет же! Приходит исправно побездельничать, а мы за неё, знай, отдуваемся!
  Впрочем, справедливости ради следует признать, что Лиза у нас далеко не единственная лентяйка. Лень, к сожалению, понятие такое же старое, как и мир, в котором мы живём, и бороться с ней так же сложно, как и с другими 'вечными' пороками. Большинство моих коллег, как это ни грустно, лентяи невообразимые, хоть и не 'кучи'.
  Мои-то обучение и практика проходили в больницах северных пригородов Детройта, известных своим материальным благополучием и, кстати, отсутствием профсоюзов. Работа в руках технологов в тех местах аж кипела! Попав же сюда, в больницу даун-тауна, я пережила самый настоящий культурный шок.
  Прихожу в первый после ориентации день на работу. Смотрю, на столе лежит с десяток заказов на разные снимки. Что ж, думаю, хорошо, поработаем сейчас засучив рукава. Захожу в комнату отдыха, чтобы положить свои вещи ― а там сидят пятеро моих новых коллег со скучающими лицами и посматривают друг на друга, словно пытаясь угадать: кто, интересно, первым подымется? Я пожала плечами и пошла работать. Где-то через полчаса ко мне присоединился Терелл, потом Бернард. Лиза-куча, не сомневайтесь, поднялась самой последней. Вот так оно и шло.
  А сегодня её лень меня просто взбесила. Работы ― вагон! Морис позвонил сообщить, что заболел; у Джима тоже что-то стряслось ― всё это означало, что нам теперь придётся пахать, хотим мы этого или нет, за себя и за того парня. Так что Лиза придумала! Взяла себе пациента с назначением на снимки черепа, шеи и челюсти. Это ― самое лёгкое. У нас для таких снимков специальная машина есть, 'Орбикс' называется: уложил пациента на стол ― и больше к нему не прикасаешься. Поворачиваешь себе машину ― не зря же она 'Орбиксом' называется ― и делаешь снимки. У меня это всё, учитывая проявление фильмов и проверку с радиологом, заняло бы минут сорок. А Лиза два часа провозилась! Сделает один снимок, проявит, посмотрит на него критически. Если не нравится ― сделает другой. Если сомневается (ага, сомневается! Не слишком ли она перетрудилась, только в этом она и сомневается. И то, не сомневается, а знает ― слишком!) ― сходит к радиологу, языком там почешет минут пять. Вы помните ― я рассказывала, что получается, когда она рот открывает? Вот и прикиньте, каково радиологу тому несчастному от Лизиных разговоров. Да. А закончив, наконец-то, делать снимки, она повезла пациента назад в модуль ― и пропала. Вообще-то здесь многие любят 'пропадать': оплата ведь всё равно идёт! Так чего упираться рогом? Для этого есть Натали (я, то есть), Терелл и Сенина! А ещё ― профсоюзы, которые мать родная подобным бездельникам: горой встанут, попробуй кто избавиться от лентяя!
  Сижу я, значит, возмущаюсь по поводу Лизы. Терелл и Лори только посмеива-ются.
  ― Что ж ты ей прямо в лицо не скажешь? ― дразнит меня Терелл. Он вообще-то хороший парень. Мы с ним друзья. ― Морису ты так прямо в лоб и влепила, он до сих пор на тебя злится. А почему Лизе не можешь выдать всё, что о ней думаешь?
  Хм, почему! Я-то совершенно точно знаю, почему ― вспомните, с чего я описание Лизы начала! Вопрос только, как бы это пообразней объяснить непонятливым? В принципе, можно перевести на английский язык русскую пословицу: 'не трогай ..., не будет...'. Но это ещё попробуй переведи так, чтоб впечатлило. Поэтому я решила придумать нечто более наглядное:
  ― Трудную задачку ты мне задал, Терелл, ― начала я. ― Но я попробую объяснить. Скажем, представим себе людей в виде полных вёдер, подвешенных на верёвке. Ты, Терелл ― как ведро с чистой водой. Качнёшь ― и расплещется вокруг... ну да, чистая вода! Приятно даже, если день жаркий выдался. Или, скажем, Морис. Хорошего в нём, конечно, ничего нет, кроме смазливой физиономии. Но тоже, не проблема. Скажем, он ― ведро с песком. Даже если плеснёт на тебя песочком из ведра-Мориса ― ничего страшного. Главное, глаза успеть прикрыть и не забыть отряхнуться, чтоб Морис-песок никуда не пристал: кто знает, какая там его часть на тебя просыпалась? Другое дело с Лизой. Она ― ведро с дерьмом. Вот представьте, что произойдёт, если вы качнёте его, ― я подняла руку, изображая процесс ― и замерла: Лори трясла всеми частями тела и махала руками, умоляя меня замолчать. Терелл согнулся вдвое на стуле и хрюкал в изнеможении, постанывая: 'Ой, не могу, перестань, Натали, пощади!' Я сначала смотрела на них с недоумением: можно подумать, сами не знали, что за подарок наша Лиза и, в частности, какого я о ней мнения. А потом смехотунчик напал и на меня, и я тоже начала смеяться, сначала неуверенно, потом всё громче и громче, и вскоре наше дружное ржание заполнило и переполнило маленькую комнату настолько, что даже народ из коридора начал заглядывать.
  Но тут сцена пополнилась новым действующим лицом: в комнату зашла Лиза, и остатки смеха как-то быстро улетучились. Лиза достала из своего шкафчика книгу, мешочек картофельных чипсов и уселась на стул. Перетрудилась, бедная! Лори пошла за очередным пациентом. Терелл налил себе воды и пил неспеша. Я вышла вслед за Лори. Она уже направлялась в сторону модулей. Прыснула, взглянув на меня, и игриво погрозила толстым пальцем, украшенным блестящим булыжником:
  ― Ах, проказница! Это надо же такое придумать, ведро с кхе-кхе!
  Я тоже взяла заказ и пошла за пациентом. Назначен был снимок плеча. Возраст пациента ― пятьдесят пять лет. Повезло: лёгкий снимок, хороший возраст.
  Пациент оказался на диво симпатичным. Аккуратная короткая стрижка, тонкие, необычные для афроамериканца черты лица, сильное тело с рельефами бицепсов выглядывающих из-под коротких рукавов фирменной тенниски. Хорошие брюки со стрелками, дорогие туфли, часы Ролекс. Манеры светского льва и улыбка ― льва и сердцееда.
  ― Подожди, не забирай его, мне нужно капельницу поставить! ― подбежала медсестра.
  Мужчина усмехнулся и покорно протянул руку.
  Медсестра осмотрела её, потом перешла к другой, ворочая и ощупывая в поисках подходящей вены, недовольно качая головой. Подозрительно посмотрев на мужчину, она достала из коробки со всякими причиндалами тонкую иголку с присоединённым к ней пластиковым катетером.
  Мужчина отвернулся и закрыл глаза.
  Медсестра потёрла спиртовым квадратиком кожу и нерешительно проколола . В основании катетера показался столбик крови. Медсестра вздохнула с облегчением и начала, вытащив предварительно стальной стилет, манипулировать пластиковую канулу, наблюдая за столбиком крови, ожидая, что тот заполнит всю трубочку. Но этого не произошло. Она попробовала ещё раз, на другой руке. Тоже безуспешно. Медсестра в растерянности потянулась за очередной иголкой. Но мужчина остановил её:
  ― Извини, красавица, ― сказал он спокойно. ― Давай прекратим бесполезные попытки. Пусть вот она, ― он кивнул в мою сторону, ― снимки сначала сделает: если с плечом всё нормально, я домой пойду, и никакая капельница не понадобится.
  Медсестра посомневалась мгновение, потом махнула рукой и ушла. Я сняла с тормозов каталку, собираясь везти пациента, но он не позволил.
  ― Оставь, сам дойду. У меня ведь только плечо болит, а так я в порядке. Я бы и вовсе сюда не пришёл, но в воскресенье у меня гольф, вот и хотел убедиться, что нет перелома или трещины.
  ― А что с плечом случилось? ― спросила я. Честно говоря, наши пациенты, как правило, в гольф не играют. Они вообще ни во что не играют ― разве что в прятки с государством, вытягивая из него социальную помощь по поводу и без повода, а из нас, медработников ― наркотики на шару, что само по себе и повод, и цель жизни!
  ― Да пацан какой-то кошелёк пытался стащить, пока я на бензоколонке расплачивался. Я за ним, а там какие-то ящики под ногами, ― он пожал плечами. ― Хорошо ещё, что голову не расшиб.
  ― А как же кошелёк?
  ― Да бог с ним, с кошельком ― пустой он был. У меня при себе всегда один ложный имеется. Как раз для таких ситуаций. Хозяин бензоколонки, конечно, тут же в полицию позвонил, но я ждать не стал. Прямиком в больницу поехал.
  Я завела его в комнату, усадила на стул перед вертикальным гридом и, помявшись немного, решила задать интересующий меня вопрос:
  ― А вены ваши куда подевались?
  Мужчина хмыкнул и обронил небрежно:
  ― На героин перевёл.
  Я даже остановилась от изумления: он совершенно не был похож на наркомана.
  ― Вы? Употребляли героин? Не верю!
  ― Употреблял? Я больше, чем употреблял, детка: злоупотреблял! А вены, как ты сама понимаешь, этого не любят.
  ― А сейчас? По-прежнему... балуетесь?
  Мужчина рассмеялся от души:
  ― Ишь ты любопытная какая!.. Да не дуйся, шучу я... Не балуюсь. Уже много лет как завязал.
  Смотри ты, какой молодец! Таких, как он, раз-два и обчёлся. Героин ― это такая зараза, что выход обычно один: с ним в обнимку и ногами вперёд!
  ― Как же вам удалось? Через реабилитацию прошли?
  Мужчина покачал головой:
  ― Никаких реабилитаций. Просто решил ― и всё, отрезал.
  Во даёт! Это тебе не курить бросить, хотя и то непросто. У них, я слышала, такая ломка начинается, когда колоться перестают, что умереть можно! Страшное дело!
  ― Да вы что?! Это же опасно, особенно если злоупотребляли!
  Мужчина грустно усмехнулся.
  ― Опасно, говоришь? Не то слово: думал ― помру! Несколько дней меня ломало. Врагу такой пытки не пожелаешь. Только выбора у меня особого не было. Точнее, я свой выбор сделал.
  Он замолчал, и я решила не торопить его. Зачем? Сам расскажет. О таких вещах говорить, наверно, нелегко. Ведь, практически, с того света выбрался! Наверно, прищучило его как надо! И всё равно: для многих путешествие это заканчивается дополнительной дозой и забытьем навеки. А он ― вот, здесь, передо мной. И всё у него, похоже, в порядке.
  Я подвела его к гриду, а сама отошла к трубе, прицеливаясь. Мужчина подождал, пока я сделаю снимок, и продолжил:
  ― Была у нас дружная компания преуспевающих бизнесменов, которых, помимо работы, объединяла любовь к покеру и ― героину. Собирались мы раз в неделю, в пятницу вечером, играли в покер, потом кололись, опять играли. Алкоголь никто не употребляли. Игла замещала всё. И не только в пятницу, как ты сама понимаешь. Как нам удавалось оставаться на плаву ― до сих пор не пойму. Впрочем, идиллия продолжалась недолго. Посмотрел я как-то вокруг и обнаружил, что половины дружков больше нет в живых. Главным образом, передоз. И подумал я: что же мне важнее ― жизнь или короткий кайф, который заканчивается забытьём, а затем тяжёлым похмельем, спасение от которого только одно, новая доза? И всё. Завязал. С друзьями теми расстался. И в покер играть перестал. Теперь у меня новое увлечение: гольф. По воскресеньем. А в пятницу вечером ― детский фильм во время ужина. Семья у меня, видишь, сынишке пять лет. Он сказки любит.
  Я тем временем закончила делать снимки. Перелома не было, вывиха ― тоже. А больно ― так для этого и обычного ушиба достаточно.
  ― Ну вот, всё в порядке. Можете играть в свой гольф, ― сказала я ему и повела назад в отделение. Там мы распрощались, и я ушла.
  Следует заметить, что подобные истории услышишь нечасто. И людей такой силы воли не каждый день встретишь. Но они есть. И глядя на них, появляется надежда на то, что добро в состоянии победить зло. Хотя бы иногда! А там, где 'иногда' ― недалеко и до 'часто'. И уже оттуда до 'всегда' ― вообще рукой подать!
  Вот в таком эйфорически-приподнятом настроении я вылетела из модуля, чуть не сбив с ног проходившую по коридору Деби.
  ― Деби, ― взвизгнула я радостно. Наверно, слишком радостно, потому что крылышки её бровей взлетели прямиком к линии волос. 'Похоже, пора возвращаться на землю', ― подумала я и продолжила уже без всякой экзальтации: ― Привет, ты куда пропала? Отпуск, что ли, брала?
  Деби посмотрела на меня загадочно и, придвинувшись к самому уху, быстро прошептала:
  ― Я больше не беременна. Детали потом, ― и пошла дальше.
  Не беременна... Что же произошло? Выкидыш? Аборт? Несчастной она точно не выглядела... Ладно, позже узнаю.
  А пока что на руках у меня был очередной заказ ― снимок лёгких. Точнее, четыре снимка, в том числе два в лежачем положении, на боку- чтобы показать, что происходит с жидкостью, собравшейся в лёгких: перемещается она с переменой положения или нет. Если перемещается, её можно откачать с помощью пункции и затем послать на анализ, чтобы определить патогенез ― то есть, причину накопления.
  Пациент выглядел очень мило. Весь такой чистенький, седенький, сухонький. Белозубая улыбка ― протезная, понятно: в восемьдесят лет таких зубов не бывает ― и приветливое:
  ― Здравствуй, дочка.
  ― Здравствуйте, здравствуйте. А я за вами! На снимки поедем. Или, может, своим ходом? ― предложила я, вспомнив предыдущего пациента.
  ― Да можно и своим, ― он помедлил. ― А далеко идти-то?
  ― Ну-у, это смотря что в вашем понимании означает 'далеко', ― я уже поняла, что сглупила: ему дышать, наверно, трудно. С жидкостью-то в лёгких!
  ― Тогда, наверно, поехали. Ноги у меня в порядке, а вот с лёгкими ― беда. После десятка шагов начинаю задыхаться. Ты мне лучше скажи, акцент твой откуда? Или нет, погоди, дай-ка я сам угадаю.
  Он задумался на мгновение, глядя мимо меня ― похоже, переворачивая мысленно странички памяти. Потом кивнул головой ― мол, вспомнил ― и спросил:
  ― Русский?
  ― Точно! ― удивилась я. ― Обычно народ ошибается. Чаще всего принимают за французский, представляете? Правильно угадывают, как правило, те, кому довелось общаться с русскоговорящими. ― Вы знакомы с другими выходцами из России?
  ― Да нет, не знаком. А с русскими мне довелось разговаривать ― и не только разговаривать ― полсотни лет тому назад, на войне.
  ― Так вы участвовали во второй мировой войне?!
  Мужчина кивнул, и... улыбка оставила его лицо. Даже голубизна добрых глаз подёрнулась холодной плёнкой стали. Фронтовик, знающий о войне не понаслышке...
  ― Да, дочка. Тебе известно о втором фронте? ― я кивнула. Уж о чём, о чём, а о той войне я знала немало. Были книги, фильмы. Папины рассказы. Боль потерь, не миновавших ни одну семью и оставшаяся там навеки. Вот и у него, похоже, память о тех событиях по-прежнему жива. Нелёгкая память: неспроста же лицо потемнело, и улыбка спряталась. ― Я был в числе первой группы американских солдат, высаженных в Нормандии в июне 1944 года. Да... Довелось повоевать. Узнали, что такое война на своей собственной шкуре.
  Он опустил голову и опять замолчал. А я тем временем подняла бортики каталки, куда успела его пересадить, и повезла в сторону рентгенотделения.
  Он всё молчал. Молчал, когда мы заехали в комнату; молчал, когда я оставила его одного, выйдя за кассетами. И только звук двигающегося механизма вертикального грида вырвал его из сетей памяти.
  Он поднял голову, и я поняла, что со снимками придётся подождать: то, о чём я сейчас услышу, не терпит суеты и заслуживает безраздельного внимания.
  ― Я, дочка, участвовал в операции 'Омаха', самой кровавой в той высадке... Потом говорили, что из-за тумана авиаподготовка на том конкретном участке оказалась малорезультативной: бомбардировщики не нанесли серьёзного урона защитным силам немцев. Но тогда мы этого не знали, и встреченное сопротивление было совершенно неожиданным.
  Он закрыл глаза, с силой сжимая веки, а когда открыл, столько в них было скорби, что мне стало не по себе.
  ― Какая там была мясорубка! Боже мой, боже мой... Ты представить себе не можешь. Тела, руки, ноги, головы; внутренности, вываливающиеся наружу. Земля красная от крови. Крики о помощи, стоны... Наши ребята, молодые, ничего ещё не повидавшие в жизни! Пришедшие в те края, чтобы стереть фашизм с лица земли, а взамен получившие от неё шесть футов! И то, если нашлось, что захоронить...
  Он закрыл лицо руками и так сидел несколько мгновений.
  Я даже не пыталась бороться со слезами, катящимися по щекам ― боль его передалась мне, и слёзы были малой ценой, совершенно уместной, хоть и недостаточной. Картины, никогда не изгладившиеся из его памяти, властно вторглись в моё сознание. Теперь и мои глаза видели кровавое поле жуткой сечи, где смерть погуляла вволю, разя косой направо и налево, унося с собой всех, кого только могла, и опалив всем выжившим память и душу навеки...
  Он отнял руки от лица, прокашлялся. Я протянула коробку салфеток. Он высморкался, вытер глаза и продолжил:
  ― Три тысячи ребят полегло только на нашем участке в первый же день. Мне, как видишь, повезло. Повезло! Живым остался, да. Только ночи с тех пор не прошло, чтобы кошмар того дня не вернулся. Я уже и таблетки пытался принимать, но ничего не помогает. Память, видать, лекарствами не излечишь... А потом война закончилась, и мы вернулись домой. Но связи друг с другом решили не терять. Каждый год на День Памяти встречаемся в Вашингтоне. Сначала идём к могиле Неизвестного солдата на Арлингтонском кладбище и там поминаем погибших друзей. После этого собираемся на обед в заранее снятом банкетном зале. А в последние годы начали приезжать жёны.
  ― Жёны? ― я не поняла, что он имел в виду.
  ― Умирают ветераны Второй Мировой, дочка. Время наше подходит. Но встречи эти стали своего рода семейной реликвией. Поэтому вдовы начали приезжать вместо ушедших мужей. А совсем недавно стали приходить открытки от тех, кто не смог приехать.
  Он опять замолчал и покачал грустно головой.
  ― Да... А потом и открытки перестали приходить... Мало нас осталось. Но тут уж ничего не попишешь. Поколения приходят и уходят. Невечны мы, люди. А, может, оно и к лучшему. Вот, скажем, я ― устал я. Душой устал. Да и тело подводить стало. Не хочу быть обузой для детей своих и жены. Она ещё ничего, бодрится, но тоже, вижу, всё больше на диване с книжкой. Да, старость ― не радость.
  ― И никакая не старость! ― поспешила я перебить его. ― Главное, чтобы душа была молода! Вам книгу нужно написать о том, что ваше поколение пережило! Чтобы мы помнили и не забывали, что такое война. Мой папа тоже сражался с фашистами. Только в партизанском отряде. Но погодите, ― вдруг вспомнила я, ― вы так и не рассказали, где научились распознавать русский акцент.
  Он улыбнулся.
  ― А я-то по-стариковски уже и забыл, с чего начал! Ну, слушай. На Эльбе дело было. Есть такая река в Германии.
  ― Да-да, знаю, конечно же. У нас даже фильм был об этой знаменитой встрече Восточного и Западного фронтов.
  ― А у меня в память о ней пилотка русская осталась и пуговица от гимнастёрки. Был там один парень из Москвы. Весёлый такой, говорливый! Его английскому языку обучила мать, которая сама была из богатой интеллигентной семьи. В революцию всё богатство ушло государству. Отца расстреляли как 'врага народа'. Она сама непонятно как выжила. Замуж вышла. И знания, полученные в детстве и юности, передала детям. Парень тот знал также французский язык и немного немецкий. А ещё ― пел он хорошо. Голос у него был выдающийся, как у оперного певца. Он мечтал после войны поступить в консерваторию и петь в Большом Театре. Только не получилось. Погиб он. Несколько дней спустя после той памятной встречи на Эльбе. Русские тогда на засаду напоролись. Отбиться-то они отбились, только дорогой ценой досталась им та победа, многих ребят не досчитались. В том числе и его, певца. Лежал он на зелёном склоне и смотрел в небо глазами голубее небесной лазури. А на губах улыбка... Чему он улыбался? Победе, которая, пусть без него, но неминуемо будет одержана? Или, уже зная, что умирает, бросал прощальный взгляд на свет божий, который любил не меньше своей жизни ― потому и отдал её в борьбе за то, чтобы другие могли жить под мирным небом?.. Мы подоспели, когда всё уже закончилось. Помогли похоронить его и других погибших, помянули скупо, по-солдатски. А пилотку и пуговицу, оторвавшуюся от его гимнастёрки, я взял себе на память. Каждый год перед поездкой в Вашингтон достаю их из комода, смотрю, вспоминаю... У тебя, дочка, акцент совсем как у него. Помягче, правда, но всё равно, ни с каким другим не спутаешь... Так мне куда вставать-ложиться? ― он завертел головой.
  Ах, да, я же снимки даже не начала делать!
  ― Сюда. Вот так. Не двигайтесь. Вдох!
  С ним было легко. Он сам, без помощи, забрался на стол. Также самостоятельно поворачивался с одного бока на другой. Снимки получились отличного качества и, в принципе, проверять их с радиологом не требовалось. Но что-то мне в них не понравилось, и я решила попросить радиолога прочесть их вне очереди.
  Тот развесил снимки на экране с подсветкой и хмыкнул:
  ― Хороший глаз у тебя, Натали. А вот пациенту твоему не повезло: похоже, рак у него.
  Ну вот, с грустью думала я, выходя из кабинета, в следующем году в Вашингтон приедет одной женой больше. А, может, только открытка придёт. Или не придёт...
  Пациент смотрел на меня с нетерпением.
  ― Ну как? Что там у меня?
  Честно говоря, к этому я не была готова. Я вообще-то не должна докладывать пациентам о результатах снимков, хотя грешу, конечно. Но о таких результатах ― нет, не могу.
  ― Ещё неизвестно. Я просто узнавала, устраивает ли качество, ― нашлась я всё-таки. Ну и соврала! Иногда очень даже необходимо.
  Вернувшись в модуль, я обняла его на прощание, пожелала всего хорошего и, главное, здоровья. Он прослезился и поцеловал на прощанье руку, чем тронул меня до глубины души. Такой замечательный старичок. Чем-то он мне папу напомнил. Только папы уже нет. Умер он. Несколько лет как умер. И не болел вовсе. А однажды утром не проснулся. Так-то! Да, уходят фронтовики.
  Следующие несколько часов я работала без остановки в темпе Presto, так же как и Терелл. Даже Лори начала двигаться побыстрее. Лиза ― что с Лизы возьмёшь? Безнадёжная она, наша Лиза. Молчит ― и то ладно.
  Наконец стопка заказов поредела, и я решила присесть, а также поужинать, тем более что и время подошло.
  Я жевала бутерброд и читала 'Мастера и Маргариту', когда в комнату для отдыха вошла Деби.
  ― Привет, Натали, ― она определённо выглядела иначе, чем в прошлый раз.
  ― Деби, лапочка, наконец-то! Давай, садись, рассказывай, что произошло.
  Деби опустилась на стул рядом со мной, предварительно прикрыв плотно дверь, и рассказала о событиях прошлой недели.
  На следующий после нашего разговора день у неё заболел живот и на белье появились выделения бурого цвета. Она решила полежать денёк, никуда не обращаясь, в надежде, что всё пройдёт само по себе. Но ничего не прошло.
  Тогда Деби решила позвонить гинекологу, и тот велел ей идти в больницу, где он её встретит. Там он завёл её в процедурную комнату, подкатил аппарат УЗИ и после нескольких секунд вождения по животу закруглённым трансдюсером сказал:
  ― Деби, у тебя внематочная беременность. Молодец, что сразу позвонила. Маточная труба цела, так что операция должна быть лёгкой, быстрой и пройти без осложнений.
  Деби лежала и чувствовала, как напряжение последних недель медленно уходит, уступая место облегчению. Ей даже немного стыдно стало: она всё-таки католичка, и в бога верит по-настоящему, а не только в сезон рождественских подарков. А потом подумала о том, что эта внематочная беременность, наверно, дарована ей господом, чтобы покончить навсегда с ежемесячным ожиданием и страхом.
  Врач стоял рядом, ожидая ответа.
  ― Вы уверены, что нужна операция?
  ― Да. Причём, срочно.
  Деби задумалась. Операцию нужно делать, тут и сомневаться нечего.
  ― Доктор, а маточная труба ― что с ней произойдёт после операции?
  ― Э-э... Станет непроходимой, ― врач посмотрел на неё пытливо.
  Деби лихорадочно соображала. Одну трубу она всё равно теряет. А что, если попросить врача перевязать и вторую? С Томом, вроде, не мешало посоветоваться, но он дома, с детьми. И, потом, она в состоянии сама принимать решение относительно чего-то, касающегося только её. Но ведь католичество запрещает подобные операции! Это грех! А радость оттого, что беременность не завершится рождением ребёнка ― разве не грех? А невозможность уделить внимание детям, потому что их слишком много ― не грех? Ну и всё! В конце концов, схожу потом и покаюсь в грехах, подумала Деби и решительно подняла голову:
  ― Доктор, а вы не могли бы и вторую трубу перевязать?
  Врач смотрел на неё с удивлением. Сам-то он в бога не верил, но многие его пациенты были людьми верующими, и он был знаком с определёнными 'можно' и 'нельзя' их религий.
  ― Я бы мог. Поскольку труба с внематочной цела, опасности инфекции нет никакой и, соответственно, я могу перевязать и другую. Только ты, Деби, уверена, что действительно этого хочешь? Я помню, у тебя раньше были сомнения.
  Деби решительно кивнула.
  ― Уверена. А бог ― он поймёт. Правильно?
  Врач неловко пожал плечами.
  ― Деби, ты же знаешь, что я в бога не верю. Поэтому советчик из меня плохой. Если сомневаешься, не спеши. В конце концов, операцию на левой маточной трубе можно будет сделать в любое другое время.
  Деби отрицательно затрясла головой:
  ― Никакого другого! Сегодня. Сейчас. Я решила, и я уверена.
  Врач погладил её по плечу:
  ― Ну и замечательно. Сейчас же и приступим.
  Операцию сделали лапароскопически ― через два маленьких разреза. Деби пошла домой уже на следующий день, а ещё неделю спустя смогла вернуться на работу.
  Том, когда узнал об операции, поначалу, было, возмутился ― главным образом, из-за того, что с ним не посоветовались. Но потом сообразил, что так даже лучше ― и успокоился. Тот факт, что с беременностями было покончено раз и навсегда, принёс ему, как и Деби, огромное облегчение. И вовсе не потому, что чувства его к жене поостыли. Ничуть!
  Том любил Деби, любил очень сильно, может, даже сильнее, чем в самом начале. Влюбился он в неё, можно сказать, с первого взгляда. Но чувства, согревающие теперь каждый день его жизни, появились не сразу. Первая та встреча искрой была, пламя же разгорелось со временем. И годы, прожитые рядом с этой удивительной женщиной, как поленья, подложенные в костёр, заставляли пылать его чувства всё ярче и ярче.
  
  Встретились они случайно и при довольно грустных обстоятельствах.
  Сразу после школы Том поступил на годичную программу парамедиков, предлагаемую местным колледжем. По окончании легко нашёл работу, снял жильё напару с бывшим одноклассником, и пошли дни за днями: работа и отдых, встречи и расставания, гулянки и похмелье. Как и положено в молодости!
  Однажды команду его вызвали на место автомобильной аварии: легковушка врезалась в дерево. Позвонил проезжавший мимо мужчина, на чьих глазах всё и произошло.
  Приехав на место аварии, Том в числе первых подбежал к машине, которая оказалась старым, большим бьюиком. Благодаря чему водитель, собственно говоря, и выжил. Один хирург, читавший им лекции в колледже, сказал однажды: 'Ездите на американских больших машинах ― целей будете!' Том тогда усмехнулся: большие машины, ещё чего! Спортивные ― вот это да! Но в правоте повидавшего жизнь врача убеждался потом неоднократно.
  Ещё издалека Том увидел белокурую головку, откинувшуюся на спинку водительского сидения. 'Школьница, наверно, ― подумал он. ― И куда, спрашивается, родители смотрят? Ездить толком не умеет, а туда же, за руль!' При ближайшем рассмотрении оказалось, что водителем действительно была совсем молоденькая девушка, похожая сейчас на спящую куклу. Вот только на лбу этой куклы запеклась кровь от удара о лобовое стекло.
  Том с помощью специальных инструментов открыл переднюю дверь. Девушка по-прежнему не двигалась. Том прислушался: вроде дышит. Проверил пульс ― жива! Остально уже было дело техники.
  По пути в больницу девушка пришла в сознание и начала ворочаться, пытаясь дотянуться до поручня на стене, чтобы, наверно, сесть.
  ― Э, нет, милая, садиться тебе ещё нельзя, лежи спокойно, ― Том завладел её рукой и подумал, до чего же она тонкая и нежная ― совсем как у ребёнка. Девушка затихла, прислушиваясь к его словам, и он продолжил: ― Старайся вообще не двигаться. Видишь? Мы и шею тебе иммобилизировали ― на случай перелома. Вот сейчас приедем в больницу, там тебе сделают снимки, и если всё в порядке, отправят домой. Так что потерпи, мы уже совсем рядом.
  Девушка, похоже, успокоилась и сесть больше не пыталась. Просто лежала и смотрела на подвешенную над головой капельницу. Вдруг губы её задрожали, глаза заблестели, и из них потекли слёзы. Девушка зашмыгала носом, но мокрая дорожка всё равно появилась, заканчиваясь возле уха.
  Том достал салфетки. Одной вытер девушке нос, а другую вложил ей в руку и помог поднести к лицу ― неловко, наверно, бедняге, что кто-то чужой ей нос вытирает!
  ― Испугалась, малыш? ― Да, похоже, дошло до неё, что случилось! А раньше в шоке была. Всегда так! Теперь шок отошёл ― вот она и плачет.
  Девушка громко всхлипнула, и слёзы потекли ещё обильней.
  ― Ты поплачь, поплачь. Глядишь, полегчает, ― Том придвинулся к ней поближе. ― Как звать тебя, красавица?
  ― Деби, ― ответила девушка еле слышным голосом.
  ― Как же тебя угораздило? В дерево врезаться! Оно, вроде, и вовсе в стороне от дороге находилось.
  Деби скорбно свела брови и едва заметно покачала головой:
  ― Не знаю.
  Она и правда не знала. Ни в тот момент, ни позже. А до того, как врезалась в дерево, может, и знала, но сейчас не помнила. Или не хотела помнить.
  ― Тебе сколько лет? Давно машину водишь?
  ― Семнадцать мне. И вожу давно. А последние два месяца каждый день: устроилась на работу в Кей-Март, чтобы денег поднакопить до начала колледжа. Мало ли на что они понадобятся, ― и отвела глаза в сторону.
  Было в ней что-то, отчего все дежурные фразы вдруг вылетели из головы Тома: то ли красота её, то ли хрупкость и незащищённость, то ли недосказанность. Чего-то она не договаривала, и спрашивать сейчас было бесполезно.
  ― Можно я навещу тебя в больнице? ― спросил он. Вообще-то знакомство с пациентами у них не поощрялось, но уж больно девушка ему понравилась.
  ― Зачем? ― спросила Деби, и взгляд её стал жёстким и строгим.
  Том даже опешил от неожиданности. Парнем он был очень даже видным, и жаловаться на отсутствие внимания со стороны представительниц прекрасного пола ему не приходилось. В самом деле, как можно было не заметить статного молодца, с нагловатым, но жутко обаятельным лицом с сияющими тёмно-карими глазами и не знающими услуг дантиста белоснежными зубами, выставленными напоказ в победоносной улыбке? А победоносной она была потому, что ни одна из тех прекрасных представительниц не устояла ещё перед его чарами.
  Да, нужно признать, что Том в своё время слыл ловеласом, да ещё каким! Он даже счёт вёл покорённым красоткам. Спорт своего рода, так сказать! Поэтому отпор со стороны новой знакомой его удивил.
  ― Что значит, зачем? ― по-прежнему улыбаясь, спросил Том. ― Узнать, как ты себя чувствуешь. И вообще, телефонами, скажем, обменяться: может, в кино когда-нибудь вместе сходим. Или на дискотеку. В бар тебя ещё рановато вести.
  Лицо девушки стало отчуждённым.
  ― Не нужно меня навещать, ― и всё. На этом их разговор и закончился.
  В больнице её переложили на каталку, и она исчезла за дверьми реанимационной комнаты.
  Несмотря на нежелание девушки продолжить знакомство, Том, тем не менее, пришёл на следующий день её навестить. Но в справочном ему сказали, что её уже выписали. Что, в принципе, было хорошей новостью: всё в порядке, значит. Что ж, подумал парень, видно не судьба ― и ушёл, хотя в сердце неприятно засвербело: зацепила его та девчушка не на шутку.
  И всё на том.
  Прошло несколько лет. Том продолжал наслаждаться разгульной жизнью холостяка, пока в один октябрьский день это всё не закончилось.
  Привезли они тогда в Приёмную Больницу Детройта очередного пациента. Навстречу выбежали из триажа санитары и две медсестры.
  ― Мужчина сорока пяти лет. Был найден на земле соседом, гулявшим..., ― следующее слово буквально застряло у него на губах: голубые глаза, которые он часто вспоминал, несмотря на прошедшие годы, смотрели так же серьёзно, как и тогда. Только девушка, похоже, его не узнавала.
  ― Деби! ― вырвалось непроизвольно. Оказывается, он и имени не забыл!
  Выражение лица девушки сменилось на удивлённое: она вовсе не ожидала встретить здесь знакомых ― первый день на работе. Да и не знаком ей этот парень. Хотя...
  ― Это... не ты меня вёз в больницу... после аварии?
  ― Ну да, конечно, я! ― Том даже забыл о привезенном пациенте и рапорте.
  ― Эй-эй-эй! Потом шуры-муры разводить будете! Рассказывай давай о пациенте, ― недовольно перебила его старшая медсестра.
  ― Ты, это, мы потом поговорим, ― заторопился Том и повернулся к медсестре, нетерпеливо постукивающей ручкой по блокноту.
  Том рассказывал о пациенте, а Деби исподтишка наблюдала за ним.
  Вот оно, её прошлое, поднявшееся опять на поверхность таким неожиданным образом! Годы, которые Деби старалась забыть, вычеркнуть из памяти. Хотя, нет, не годы. Не хотелось вспоминать девять месяцев, начавшихся в день выпускного бала и закончившихся в тот момент, когда на грудь ей положили девочку, дочку, Марию. Маленькое беззащитное создание с такими же голубыми, как и у неё, глазами и крошечным ротиком, издающим попискивающие звуки. Именно в тот момент Деби поняла, что всё у неё будет в порядке, потому что сейчас есть ради кого ― вот этого маленького человечка.
  Не хотела Деби помнить и тот день, когда ехала с работы, и то ли задумалась так сильно, что не заметила, как съехала с дороги, то ли съехала с дороги, чтобы уже больше никогда и ни о чём не задумываться... Для всех и навсегда это осталось несчастным случаем. Для Деби же тот день стал вторым днём рождения: ещё бы, уцелеть после такой аварии! Но, самое главное, это был тот день, когда Деби приняла решение быть сильной и не позволять судьбе или людям вмешиваться в её жизнь.
  А парня того Деби долго не могла забыть. Она даже надеялась, что он навестит её в больнице вопреки запрету, но не получилось: в тот же вечер её выписали.
  И вдруг ― он.
  Деби вздохнула и улыбнулась, наблюдая за Томом, эмоционально и оживлённо жестикулирующим, рассказывая медсестре о привезённом пациенте.
  ― Ну всё, поехали, ― удовлетворённо кивнула медсестра, и они направились в сторону первого модуля: пациент уже пришёл в сознание и в реанимации больше не нуждался.
  Деби шла сзади старшей медсестры. Кто-то тронул её за плечо. Она оглянулась, втайне надеясь... Да, это был Том.
  ― Слушай, мне ехать нужно. Телефончик запиши, я позвоню тебе.
  Деби поколебалась мгновение и записала номер на клочке бумаги.
  ― Так я позвоню! - убегая, прокричал Том.
  И он позвонил. И пригласил Деби в кино, на что она согласилась.
  Перед кино они зашли пообедать в небольшой мексиканский ресторан, где над щедрой порцией бурито началось их знакомство. В принципе, разговор шёл, главным образом, о работе. Деби больше слушала, чем говорила, а потом посмотрела на часы и сказала, что до начала сеанса осталось полчаса. Том вряд ли смог бы рассказать, о чём был фильм, так как всё его внимание было поглощено соседкой, на которую он поглядывал чаще, чем на экран.
  А после кино Деби сказала, что ей нужно спешить домой, к дочке.
  Эта новость была неожиданностью для Тома. Дочка? Значит, замужем? А если замужем ― почему в кино с ним пошла? Значит, мать-одиночка? Наверняка! И, недолго думая, он выпалил:
  ― Так пригласи меня на чашку чая. Заодно и с дочкой познакомишь.
  Его слова застали Деби врасплох. И то ли поэтому, то ли ещё почему, но она согласилась.
  Жила Деби в съёмной квартире в хорошем пригороде Детройта. Квартира была небольшой, но очень уютной, с двумя спальнями и просторной гостиной.
  Когда они пришли, дочка ещё не спала, о чём Деби сообщила няня, с интересом окинувшая взглядом её спутника. 'Сплетница!' ― мысленно определил Том и повернулся в сторону шума, производимого маленькими крепкими ножками. Девочка лет пяти с восторженным визгом бросилась на шею Деби и только потом заметила, что та не одна.
  ― А спать кто будет? ― шутливо пожурила её мама и опустила на пол. ― Это Том, мы работаем вместе.
  Девочка смущённо отвернулась, исподтишка поглядывая на симпатичного незнакомца, который протягивал ей шоколадку и мягкую игрушку, купленную, несмотря на возражения Деби, в магазинчике при бензоколонке.
  ― Тебя как зовут? ― спросил он. Девочка вопросительно посмотрела на маму. Та одобрительно кивнула.
  ― Мария, ― ответила девочка и взяла из рук Тома подарки.
  ― Так, Мария, шоколадка подождёт до завтра, а тебе пора в постель. Давай, бе-ги быстренько чистить зубы, сходи в туалет и ― спать.
  Мария состроила недовольную физиономию, но всё же пошла в ванную комнату, часто оглядываясь на гостя и улыбаясь ему несмело.
  ― Смотри-ка ты, ― с удивлением заметила Деби. ― Похоже, ты ей понравился. Она у меня вообще-то дичок: новых людей принимает не сразу.
  ― Видишь! ― подхватил Том. ― Ребёнок и то с первого взгляда понял, что человек я хороший и...
  ― Что 'и'? ― с вызовом посмотрела на него Деби. ― Если ты планируешь у меня заночевать, то напрасно. Сейчас попьём чаю, и пойдёшь домой.
  Том не ожидал такого отпора. Он, честно говоря, как раз таки и планировал провести ночь со своей новой-старой знакомой.
  ― А я что, против? ― пожал он плечами и пошёл мыть руки, стараясь не показывать разочарования. 'В конце концов, всё правильно, ― думал он, вертя в руках душистое мыло и изучая с любопытством содержимое полок ванной комнаты: хорошие духи, совсем чуть-чуть косметики; большие пушистые полотенца, подобранные в тон кафелю. ― Самостоятельная женщина и, похоже, хорошая мать! Значит, подождём'.
  Поскольку Деби с самого начала расставила всё по своим местам, отношения их развивались довольно медленно. Во всяком случае, с точки зрения Тома. Только несколько месяцев спустя Деби позволила ему остаться на ночь. И то, наверно, потому, что дочку на выходные забрали родители.
  Том между тем перестал встречаться с остальными дамочками и даже свой знаменитый дневник дон-жуана уничтожил. Отношения с Деби были совсем другими. Тайна и недосказанность, которые он подметил в день первой встречи ― тогда, много лет назад ― никуда не исчезли. И Тому это нравилось. Каждая их встреча была для него большим событием. Он, затаив дыхание, слушал её рассказы о дочке, о родителях, о работе. Он даже позировал ей ― как оказалось, Деби любила рисовать, что, на его взгляд, у неё очень неплохо получалось. Он был готов на всё ради этой маленькой женщины, которую по-настоящему полюбил.
  Та первая ночь была горячей и нежной. И длинной, тоже. Уже начинало светать, когда усталость, наконец, сморила их недолгим сном.
  Деби открыла глаза и увидела Тома, опирающегося на локоть и с любовью наблюдавшего за ней.
  ― Привет, ― шепнула она и улыбнулась.
  ― Выходи за меня замуж, ― сказал он серьёзно.
  И Деби согласилась. Том ей нравился, слов нет. Но ещё больше ей нравилось то, как он относился к ней и дочке. Любила ли она его? Деби никогда об этом не задумывалась. Ей уже довелось пережить несколько разочарований, и сделанный вывод заключался в том, что намного важнее, чтобы любили тебя. А она всегда сможет любить в ответ. Главное, чтобы человек был хорошим и заслуживал любви. Да, заслуживал! Тот, кто когда-то сказал, что любят не за что-то, а вопреки всему, был не слишком умён! Это влюбиться можно просто так, ни за что, а вот уж любить... Когда не за что ― совершенно невозможно. Во всяком случае, именно так она считала.
   Том был надёжным и преданным. Деби чувствовала, что за ним она будет, как за каменной стеной. Чувствовала, что всю жизнь будем любима и обожаема. Чего ещё желать?
   Через несколько месяцев они расписались в городской мэрии, и Том переехал к ней.
  Обо всём этом я узнала от Деби в тот вечер. Разговор наш был начат на работе, а закончили мы его уже у Деби дома, куда она таки уговорила меня заехать после окончания смены: мы обе на следующий день не работали, так что можно было посидеть попозже.
  О внематочной беременности было решено никому не говорить. Вся семья Деби находилась на медицинской страховке Тома, которая покрывала услуги врачей из совсем другой больничной системы, где Деби никто не знал. А на работе сказала, что ей удалили аппендикс, и на этом всё закончилось.
  Я ехала домой и думала о том, как непроста наша жизнь. Как преподносит она раз за разом сюрпризы, хорошие и плохие. А мы их принимаем ― либо с благодарностью, либо с проклятиями. Но неизбежно приспосабливаемся и продолжаем бесстрашное путешествие, словно ничего плохого уже не случится, и все чёрные полосы на жизни-зебре закончились, а остались только белые.
  
  Первый антракт
  
  Будильник разбудил меня в середине удивительно яркого сновидения. Казалось, события происходили наяву. Только вот что за события? Неурочное пробуждение начисто стёрло память о них, и я никак не могла отделаться от ощущения, что было в нём что-то важное ― и вот, утеряно!
  Болела голова: я всего-то поспала часа четыре. В принципе, Марта могла и сама собраться в школу, но нет, нельзя. Мама я или что? Значит, проглочу парочку ибупрофена, запью кофе покрепче и окружу любимую семью заботой! Приготовлю и для них кофе, соберу дочке качественный ланч с обязательным яблоком в довесок ― такой своего рода ежедневный ритуал. Муж... кофе мужу! Всё остальное ― сам, не маленький.
  ― Доброе утро, Мартуля, ― тихо шепнула я на ухо, и дочка тут же проснулась, широко открыв тёмные глаза-вишни.
  ― Доброе утро, мама, ― она села в постели, поджав под себя совсем уже взрослые ноги. ― Ты когда домой пришла вчера?
  ― Поздно пришла, поздно. Мы у Деби, моей сотрудницы, после работы засиделись.
  ― Что ж ты не позвонила?
  ― Я позвонила, но ты, наверно, уже спала.
  Марта кивнула головой и спустила ноги на пол.
  ― Я по алгебре 'Эй' получила, ― вытаскивая чистые трусики из комода, сказала она.
  После года лоботрясничанья моя девочка наконец-то взялась за ум, что сразу стало заметно по оценкам. 'Би' теперь проскакивало только изредка и то, по физкультуре, что было возмутительно и несправедливо: Марте переходный возраст принёс близорукость и астму, вызываемую спортивными занятиями и аллергией на всё подряд. Поэтому бегать на длинную дистанцию или играть неутомимо в баскетбол она не могла, несмотря на пунктуальное использование ингалятора. Мне предстояло зайти сегодня в школу и обсудить этот вопрос с преподавателем.
  ― Какая же ты у меня умничка! ― похвалила я дочку.
  Она повернула ко мне сияющее лицо и затянула молнию на джинсах - всё тех же, драных по низу. Мрак!
  ― Как ты можешь в таких ужасных штанах ходить? ― укоризненно покачала я головой, хотя знала, что разговоры бесполезны. По земному шару путешествовал грандж, бесцеремонно проникая во все сферы жизни. Им были пропитаны и показы 'высокой моды' где-нибудь на подмостках Парижа, и ежедневная экипировка неуёмных подростков типа моей дочери, которым мода эта пришлась по вкусу.
  ― Мама, ты ничего не понимаешь! Так все сейчас ходят!
  Ну да, конечно, я ничего не понимаю. Как в своё время ничего не понимала моя мама. А ещё раньше, наверно, её мама. Ох уж этот переходный возраст! Скорей бы уже перешла она куда-нибудь, что ли! А то больно сложно с ней иногда. Да ладно, чепуха это всё. Лишь бы здорова была и училась хорошо.
  Проснулся муж. Он зашёл в Мартину спальню. Поцеловал дочку в макушку, недовольно крякнув при виде её потрёпанных джинсов. Обнял меня на мгновение и пошёл в ванную комнату.
  Я поспешила на кухню: там уже фырчала кофеварка, сообщая о том, что кофе готов. Теперь его нужно налить в чашки, добавив всем то, что они любят: мужу ничего, Марте две ложки сахара и молоко, мне ― то же самое, плюс ещё ложку сахара. Ага! Люблю, чтоб утренний кофе был покрепче да послаще. И, в принципе, на этом мои утренние обязанности заканчивались ― за исключением ланча, который уже сложен. Да, так вот и живём. Готовлю, практически, только ужин ― обед, то есть, по-местному. На ланч - сухомятка. На завтрак ― вообще непонятно что: Марта погрызёт, как обычно, сухой бублик. Никак не уговорить её намазать его чем-нибудь! Муж съест чашку йогурта и ломтик сыра, перельёт кофе в дорожную чашку и уедет на работу в офис. Вот и весь завтрак.
  Я посмотрела на часы: времени уже много. Марту, наверно, придётся отвезти в школу ― иначе опоздает. Что ж, оно и к лучшему: заодно и с учительницей поговорю!
  К школе со всех сторон подтягивались дети ― что само по себе достаточно необычно для американской школы: учеников, как правило, привозят автобусы. Но в нашей школьной системе автобусов нет, поэтому ученикам приходится ходить пешком. Что, в принципе, неплохо, если идти недалеко. А если наоборот? А если наоборот, то бедные те родители! Потому как именно им приходится расхлёбывать подобного рода неудобства, лезя из кожи вон в попытках обеспечить доставку любимых чад в храм знаний ― школу, то бишь. Чертовски это неудобно для работающих пап-мам, уж не знаю, как они и справляются! Впрочем, мы же как-то выкручиваемся. Я, например, работаю во вторую смену ― значит, отвезти всегда удаётся. А если и нет, тоже нестрашно: мы-то живём достаточно близко, можно и пешком. Зато вот через год старшая школа начнётся. Та действительно далеко, просто так не дойдёшь, особенно если за плечами неподъёмный рюкзак, набитый стопудовыми учебниками (а они здесь все ― стопудовые!). Что, интересно, тогда будем делать? Туда-то я её отвезу, а обратно? С другой стороны, Марта с шестнадцати лет уже сама сможет водить машину. Которую нужно будет купить... И страховку высоченную за юного водителя оплачивать... И трястись каждый раз, беспокоясь за дочкину сохранность, которая на сумасшедших мичиганских дорогах вовсе не гарантирована... Эх, жизнь наша! Ничего-то в ней просто так не бывает! Ну и ладно, прорвёмся как-нибудь, не впервой.
  Дочка побежала вперёд, недовольно увернувшись от поцелуя ― подросток, что с неё взять! ― а я зашла в офис. Секретарша приветливо мне улыбнулась.
  Я объяснила ей причину визита. Как оказалось, учительница физкультуры уже начала урок. Значит, поговорить не удастся. Хотя...
  ― Скажите, а не могла бы я увидеться с директором?
  ― Сейчас узнаю, ― секретарша потянулась к телефонной трубке, и уже через минуту я сидела в его кабинете.
  Директор внушал доверие с первого взгляда: умные проницательные глаза, строгий костюм, незахламленный рабочий стол. 'Интересно, он сам пыль вытирает со всех этих наград?' ― невольно подумалось при взгляде на батарею школьных трофеев, выставленных на подвешенной за его спиной полке.
  Он начал разговор с вежливых традиционных вопросов, а затем предоставил слово мне. Я рассказала ему о том, что меня волновало, и он пообещал, что обязательно поговорит с учительницей Марты, а также посоветовал принести справку от врача.
  Потом сделал небольшую паузу и заговорил опять. 'Молодец, знает как менять тему!' ― мысленно отметила я.
  ― Меня немного беспокоит поведение вашей дочери и то, как она одевается.
  Я устроилась поудобней, приготовившись к продолжительному разговору и всем своим видом выражая внимание.
  Директор продолжал:
  ― Она неоднократно грубила этой самой учительнице.
  Хм, об этом Марта не упоминала! И неудивительно ― подросток, что с неё взять: весь мир виноват, а они ― бедные жертвы коварных взрослых. Сама такой была, помню. И языкатой тоже была! Сейчас стыдно даже вспоминать, что себе позволяла! Одна учительница вообще побаивалась меня. А студент-практикант по физкультуре в сердцах назвал как-то 'наглой циничкой'. Это меня-то, тринадцатилетнюю пигалицу! Мда... Заслужила ― вот и назвал!
  Но тут речь шла о моём единственном детище. Кто защитит её, если не мама? Поэтому я поспешно перебила директора:
  ― Так что началось раньше: несправедливо заниженные оценки и грубость как своего рода ответ, или грубость Марты ― и заниженные оценки в отместку?
  Он покачал головой:
  ― Честно говоря, не знаю, но обязательно выясню. Только грубость вашей дочери, к сожалению, распространяется и на других преподавателей. В частности, она была очень невежлива со мной, когда я попытался объяснить, что её манера одеваться неприемлема для школы.
  Чёрт! Судя по всему, мне далеко не всё известно о том, что происходит в этих стенах!
  А он продолжал:
  ― И я даже не говорю о рваных джинсах, тут уж ничего не поделаешь. Если они прямо в магазинах продаются драными ― как с этим бороться? И то, что цвет волос она меняет через день, один другого радикальней ― на это я тоже могу закрыть глаза. Но цепи, которыми она обвешана со всех сторон, совершенно неуместны в школе. И, наконец, свастика на рукаве куртки ― это уж совсем никуда не годится!
  Он был прав почти во всём. Цепи на бёдрах стали неотъемлемой частью туалета моей девочки, а цвет волос она меняла со скоростью хамелеона: зелёный, синий, жёлтый и так далее. Я, честно говоря, если и пыталась с этим бороться, то не очень активно: дочка наконец-то начала хорошо учиться, и мне не хотелось омрачать эту желанную картину придирками к неважным мелочам. Как говорил мой первый супруг: 'Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось!' ― золотые слова!
  Что же касается свастики, директор был неправ. Эту наклейку Марта принесла однажды домой и с гордостью показала мне. Там действительно была нарисована чёрная фашистская свастика, но покрытая красным кругом, перечёркнутым красной же линией: американский знак 'стоп!' То есть, нося эту наклейку, Марта тем самым демонстрировала своё неприятие фашизма. Будучи еврейкой, знавшей достаточно много об истории своего народа, а также внучкой партизана, потерявшего всю семью во время Отечественной войны, моя девочка люто ненавидела фашизм и всё с ним связанное ― что я и попыталась объяснить директору.
  ― Понимаю, ― ответил он, ― но не забывайте, что школа наша находится в районе, где живёт много еврейских семей, и дети их учатся у нас. Как вы сами понимаете, фашизм так же нетерпим для них, как и для вашей дочки. Только свастика, даже перечёркнутая ― она по-прежнему бросается в глаза. И вы можете только представить себе, какие чувства вид её вызывает у людей, чьи родственники погибли на полях сражений Второй Мировой или в печах и газовых камерах Освенцима и Бухенвальда.
  А он ведь прав. Моя соседка, Лили, пережила Освенцим, потеряв там всю свою семью. У неё до сих пор глаза наполняются слезами, когда она вспоминает те дни. И вид даже перечёркнутой свастики наверняка ранил бы и её. Вне всяких сомнений! Тут недавно вот какая история вышла.
  Живём мы на так называемом 'корте' ― это ответвление от улицы в форме круга, по периметру которого выстроены дома. К нам не так давно переехала новая семья: муж, жена и несколько сыновей ― здоровых, взрослых уже ребят. Однажды они выставили на газон в центре круга баскетбольную корзину, укреплённую на самодельной основе, состоящей из крепких деревянных брусов.
  В тот день Лили прибежала ко мне вся в слезах и с листом бумаги в руках:
  ― Натали, дорогая, подпиши это письмо!
  ― Что случилось, Лили? ― встревожилась я.
  ― Ты видела, что они там поставили? ― интересно, что там могло быть? Я выглянула в окно.
  ― Здорово! Теперь все смогут играть в баскетбол прямо на корте.
  ― Натали! ― Лили смотрела на меня с изумлением. ― Неужели ты не видишь?
  Я ничего не понимала:
  ― Лили, что я должна увидеть?
  ― Натали, душечка, это же на виселицу похоже! Фашисты на таких людей казнили! Не могу я этого видеть: воспоминания тех лет опять становятся реальностью, и я заново теряю маму, брата, бабушку! При одном только взгляде на это сооружение! Я теперь к окну даже не подхожу! Вот, решила собрать подписи всех жителей нашего корта и отнести им: пусть убирают прочь! А если так уж хочется, могут перенести к себе за дом, чтоб никому глаза не мозолило!
  Конечно, я подписала письмо. Сооружение, правда, ещё какое-то время оставалось в центре корта и убрали его совсем по другой причине. На корте нашем вдруг начали появляться чернокожие подростки, обнаружившие такую своего рода 'общественную' баскетбольную площадку. Создателям сооружения такой поворот событий не понравился, и баскетбольное кольцо благополучно перекочевала на их задний двор, где ему и место.
  А директора я заверила, что поговорю с Мартой по поводу цепей и также наклейки.
  Подъезжая к дому, я увидела на соседском крыльце Манюху, девочку лет семи, и её младшую сестричку, Эстер. Они сидели на ступеньках крыльца и глазели на проезжающие машины. Увидев меня, девочки приветливо замахали руками.
  Семья их переехала сюда года два назад. Папа у них раввин, а мама компьютерный программист. Ага, работающая мама! В еврейских ортодоксальных семьях это нечастое явление. Более того, работает она на фирму в Нью Джерси, штате, откуда они к нам перебрались. Как, вы спросите? Компьютер он и в Африке компьютер, скажу я вам! Хороший работник ― вот начальство и позволило ей работать 'на дому' и даже в другом штате.
  Я загнала машину в гараж и вышла на улицу. Корт наш в весеннее время ― это просто чудо какое-то. Клумбочки, разбитые перед домами, пестреют разноцветьем тюльпанов, нарциссов и гиацинтов. У Лили, например, высажены тюльпаны всевозможных цветов, а по краю их оторачивают розовые и сиреневые гиацинты. На моей же клумбе все тюльпаны красные. Я хоть и люблю тюльпаны самых разных оттенков, но мои собственные должны быть обязательно большими и красными. Наверно потому, что такими они были в детстве: красные тюльпаны и лиловая сирень в одном букете, подаренном папе-учителю в последний день школьных занятий и потом стоящем в вазе на журнальном столике целую неделю. Помню, любила их нюхать, неизбежно пачкая нос жёлтой пыльцой и не соглашаясь с мамой, которая утверждала, что тюльпаны не пахнут. 'Как же не пахнут? ― возмущалась я. ― Очень даже пахнут!' ― и опять засовывала нос в красную атласную чашечку.
  Я внимательно осмотрела клумбу, не забыв вдохнуть нежный аромат детства, выдернула сорняки, выбрала сломанные веточки, занесённые накануне сильным ветром, и выпрямилась.
  Манюха и Эстер с любопытством наблюдали за мной. Обе девочки были одеты в платья, сшитые из тяжёлой шерстяной материи. Чумазые рты с разводами чего-то коричневого ― сиропа или, может, варенья, смотря что там они ели на завтрак ― как-то не соответствовали официальности одеяния. Обычное, впрочем, явление ― чумазость. Я уже больше не удивлялась и не возмущалась по этому поводу.
  Тут, наверно, следует отвлечься и рассказать немного о районе, в котором мы живём.
  Купили мы наш дом несколько лет назад. Неожиданно, причём ― совсем как в той поговорке получилось: не было бы счастья, да несчастье помогло!
  Дядя мой вёз маму к врачу в тот день. И то ли он зазевался на перекрёстке, то ли другой водитель оплошал, но произошла авария. Другой водитель отделался приличным штрафом, дядя лёгким испугом, а мама ― тяжелейшими переломами бедра и запястья.
  Ехала я домой из больницы и лихорадочно соображала, как быть. Жили мы тогда на съёмной квартире, со спальнями и ванной комнатой на втором этаже ― десять ступенек, непреодолимых теперь для мамы. Значит, нужно переезжать? Начала, было, искать другую квартиру, одноэтажную, и вскоре поняла, что квартир с тремя спальнями практически не существует. Выход оставался один ― покупка дома.
  Срочным порядком начали искать дом, который должен был отвечать определённым требованиям: находиться где-то рядом, так чтобы до маминого брата можно было пешком дойти; чтобы был одноэтажным по понятным причинам; и чтобы школа, куда Марта пойдёт, была хорошей.
  Дом в стиле ранчо (одноэтажный, то есть) мы нашли довольно быстро ― чистенький, уютный, наполненный светом, он находился на небольшом корте в самом сердце ортодоксального еврейства, живущего бок о бок с выходцами из России. Так, в настоящее время на нашем корте живут три русские семьи (все, приехавшие из бывшего Союза, считаются здесь русскими, будь ты русский, казах или еврей) и пять ортодоксальных. И коль уж я упомянула ортодоксов, стоит, наверно, осветить и эту тему.
  Ортодоксальное еврейство ― это одна из трёх главных ветвей современного иудаизма, последователей которой я вначале считала истинными хранителями чистой религии, передающими священный огонь веры предков из поколения в поколение. Однако, после многих лет, прожитых рядом, мнение моё изменилось, и весьма существенно.
   Крайности нехороши во всём. Когда же дело доходит до религий ― крайности становятся гримасами. Именно таким мне видится на нынешний момент ортодоксальное еврейство ― гримасой, гротеском, пародией на добрую и гуманную религию, каковой по своей сущности является иудаизм.
  Начнём с облика. Ну, какой идиот наденет на себя чёрный костюм и шляпу в середине июля, когда весь юг Мичигана истекает потом от невыносимой парилки, которой мы наказаны за соседство с Великими Озёрами? Костюм хорош, чтобы сидеть в офисе или на собрании. Да и не обойтись там без него: все помещения оснащены хорошими кондиционерами, которые охлаждают воздух настолько, что без длинного рукава замёрзнуть можно. Мои же дорогие соседи натягивают на себя эти убийственные лапсердаки ― костюмы у мужчин, платья и чулки у женщин, дети тоже выряжены подобно им ― и в таком вот виде шуруют в синагогу, до которой полчаса ходу. В то время как солнце палит изо всех сил, жара за тридцать и влажность, как в джунглях. С другой стороны, оно, может, и ближе, чем полчаса ― если спортивным шагом. Но когда с тобой выводок детей всех возрастов, поневоле приходится подлаживаться под скорость тех, что помладше. Вот смотрю я на них и думаю: что за изувер маразм такой выдумал? Откуда традиция эта? Праотцы-то наши в пустыне жили! И одевались соответственно. Чушь, в общем, какая-то.
  Или, скажем, законы. В субботу, например, они не работают. И это ещё куда ни шло. Но это далеко не всё! Как шабас ― так тут же тебе и куча всяческих бессмысленных запретов возникает! Скажем, машину евреи-ортодоксы в субботу не водят ― только пешком можно перемещаться из пункта А в пункт Б. Кроме того, на телефон они не отвечают, свет не включают и газ не зажигают, во как! А потом сами же и мухлюют, соблюдая эти дурацкие законы. Скажем, свет ― они его просто с пятницы не выключают. И вся любовь. Или газ ― то же самое, оставляют включённым. Так что еду можно разогреть в любое время, с голоду никто не помрёт.
  Что касается машин и телефонов, я однажды спросила об этом чудачестве Майкла, мужа Лили. Майкл ― он тоже вроде как ортодоксальный еврей. Но нормальный, без переборов. Мы с ним частенько беседуем на всякие разные темы.
  'Майкл, ― спросила я, ― объясни мне, пожалуйста, что-то. На шабас вам нельзя водить машину и отвечать на телефон. Но ведь иудаизм ― это очень древняя религия. Когда была написана Тора, автомобилей или телефонов не было и в помине. Кто же выдумал этот запрет? И когда? И вообще, автомобили для нас не являются 'работой'. Они заместили ноги в современном обществе, где расстояния значительно отличаются от тех, что существовали в жизни далёких предков. То же самое с телефоном: если раньше люди жили рядом, им телефон не был нужен. Вышел во двор, крикнул соседу ― и поговорили. То есть, опять-таки, телефон ― это разговор с людьми, до которых не докричаться, поскольку они живут далеко'. Майкл выслушал меня, улыбнулся, покачал головой, подумал минуту и сказал: 'Это очень хороший вопрос. Я, право, не знаю, что тебе и ответить'. Этим всё и закончилось. То есть, признал, что не знает ответа ― и то хорошо. Я, понятно, к теме этой больше не возвращалась ― зачем? И так всё ясно, что ничего не ясно!
  Ортодоксальные евреи вступают в брак только с ортодоксальными евреями. Большинство из них, во всяком случае. Правило это само по себе очень вредное: поскольку число ортодоксальных евреев не так уж и велико по сравнению с общим населением, неизбежно возникает опасность перекрёстных браков ― когда муж и жена являются родственниками в каком-то колене. Что в результате может привести к вырождению. Мировые монархии страдали от того же. Но евреи-ортодоксы за этим делом следят. Скажем, другому нашему соседу, врачу-глазнику по профессии, жену привезли из Франции. Мне вот только любопытно: когда невесты во франциях, англиях и нигериях закончатся ― куда они тогда поедут за жёнами?
  Ладно, поженились. И тут же быстренько начали плодить детей. Какой-то там древний закон диктует им, что чем больше детей, тем лучше. И, наверно, когда-то в древности он имел смысл: хозяйству требовалось много рабочих рук ― вот они папами-мамами и создавались. Кроме того, умирал народ в прошлом нещадно, особенно дети. Даже моя бабушка ― совсем уж недавнее время. И то, из семерых рождённых де-тей двоих она потеряла.
  Сейчас же многодетность не необходима. Закон же остался и ему следуют. Та самая француженка на моём корте уже беременна седьмым ребёнком. А ей всего-то тридцать два года! И опять же, если ты в состоянии уследить за своими многочисленными детьми ― честь тебе и слава. Так нет же! Уже на третьем ребёнке ортодоксальные мамаши, как правило, нанимают какую-нибудь одиннадцатилетнюю няньку ― у них даже курсы для этих самых нянек имеются ― которая присматривает за малышами! И наблюдаю я изо дня в день привычную картину: мамаша с мобильным телефоном у уха разгуливает по корту в парике (ещё одна причуда!), длинном платье и кроссовках (вот ей богу не вру! Представляете? Длинное платье и кроссовки!), а выводок её тем временем пасётся под надзором малолетней няньки. Что из этого получается? А ничего хорошего! Какая воспитательница из малолетней девчушки, сами посудите? Поэтому первые два ребёнка, на которых маме хватало времени, получаются отменными. А дальше пошёл брак. Во всяком случае, с моей точки зрения, и основана она, как вы сами понимаете, на живом примере.
  А еда! Кошер у них. То нельзя и сё нельзя. Происхождение продуктовых запретов возникло тысячелетия назад как результат размышлений умных евреев, заботящихся о здоровье нации. Скажем, запрет есть свинину. Свинина в древние века часто становилась рассадником заразы. Поэтому, скорей всего, и возник и запрет. Мол, не ешь свинину ― и эпидемий не будет. Сходная история со многими другими ограничениями. И если следовать только им, то это ещё полбеды. Так нет же! Современные ортодоксальные мракобесы и здесь сущее безобразие устроили. Не верите? Вот вам пример.
  Угостила я как-то соседских девочек соком. Предварительно проверила ― всё в порядке, знак кошера стоит, можно угощать. А тут папаша раввин подоспел. Выхватил пакетики из рук дочек и давай изучать через очки свои с толстенными линзами.
  ― Да там он, там, знак этот, ― говорю.
  ― Нет, ― возражает, ― нам не любой кошер подходит.
  Представляете? Это же надо до такого додуматься! Воистину, нечего людям делать! В результате пакетик с яблочным соком он принял, а от фруктово-ягодного отказался. И знак кошера не помог, который был на них, кстати, один и тот же, поскольку продавались те соки в одной упаковке! Такая вот дискриминация получается.
  Манюха и Эстер продолжали поглядывать в мою сторону, и я решила подойти к ним:
  ― Привет, девочки, ― поздоровалась я.
  Те смущённо опустили головы и промямлили что-то, похожее на приветствие. Я тоже опустила голову и обнаружила что туфли на обеих одеты неправильно: правая красуется на левой ноге и наоборот. Впрочем, как и обычно!
  ― Манюха, ты опять туфли неправильно одела. И сестра твоя тоже. Переобуйся и ей помоги, ― посоветовала я и присела на корточки, предлагая помощь.
  Манюха пробубнила что-то в ответ.
  ― Что-что? Я не поняла.
  ― Мне так нравится, ― повторила Манюха более отчётливо и побежала на задний двор, сестра за ней.
  Неужели непонятно, что это вредно для детских ножек ― носить обувь таким образом? Я с мамой их однажды поделилась своим наблюдением, а также опасением. Та только рукой махнула:
  ― Не стоит оно борьбы. Есть более важные вещи, ― и пошла в дом, придерживая большой, не меньше семи месяцев, живот. Всё правильно, жене раввина положено рожать чаще, чем всем остальным. Она и так в этом деле поотстала: всего третий раз беременна. С другой стороны, она же по-прежнему работает и бросать это дело, похоже, не собирается. А, значит, кучу детей ей не поднять. Да и деньги семье нужны! Святым духом сыт не будешь, а муженёк её, раввин-то, не большой, судя по всему, добытчик. Ходит вечно в мятом костюме и рубашке белой с грязным воротником. Тоже мне, духовный пастырь! Может, потому и детей у них всего ничего, что в постель с ним забираться ей не больно хочется! А учитывая тот факт, что тётка она умная ― программист всё-таки! ― ничуть не удивлюсь, если выяснится, что она ещё и предохраняется потихоньку от своего святоши мужа. Или с ним напару!
  Вообще-то они оба хороши ― лицемеры те ещё. Дома у них телевизора нет: ни к чему, видишь ли, религиозным евреям сие исчадие ада ― или как там ещё его обзывают ортодоксы. А недавно уехали они на неделю. Как потом оказалось, родителей навестить. Или, точнее, детей бабушке-дедушке подкинули, а сами оторвались на несколько дней. Остановились в отеле и там... Там! Там они, помимо прочих вещей, с-м-о-т-р-е-л-и т-е-л-е-в-и-з-о-р! Часами! Всё подряд: бейсбол! Новости! Кинофильмы! Чем соседка со мной неосмотрительно и поделилась. Понятно? Чёрт бы их подрал, ханжей беспринципных!
  Я тоже переместилась на задний двор, только наш, естественно, и начала поливать розовую клумбу, примыкающую к участку соседа-раввина.
  Ограда, обносившая их задний двор была сетчатой, поэтому её словно и не было. То есть, для собачки, которую там выгуливала предыдущая владелица, она являлась достаточной преградой, но обзор, естественно, не закрывала никак.
  Сначала я заметила качели, которые по-прежнему не были укреплены ― то есть, просто стояли на земле. 'Вот бездельник! ― возмутилась я в очередной раз. ― Ждёт, пока они повалятся вместе с его дочками! С другой стороны, чего ему беспокоиться - если надо, он ещё настрогает!'
  И вдруг я увидела нечто, заставившее меня судорожно передёрнуть плечами и отвернуться. 'Так, ― лихорадочно соображала я, ― померещилось, что ли? Если померещилось, то нечего отворачиваться! А если нет? ― я задумалась. ― А если нет, то пусть дома сидит, если не хочет, чтобы на него смотрели!' ― и решительно повернула голову. Так и есть! Мой сосед раввин лежал у себя на участке на лежанке в одних трусах, подставляя бледные мощи нежгучему ещё утреннему солнцу. Рядом возились дочки в толстых шерстяных платьях.
  'Вот гад! ― подумала я, стараясь не обращать внимания на подступившую вдруг тошному. ― Сам загорает почти голяком, а дочек заставляет париться в этих ужасных робах!'
  Справедливости ради, я должна признать, что объяснение 'стриптиза' оказалось весьма прозаичным. Выяснилось, что сосед мой страдает от жестокого псориаза, который весьма эффективно лечится ультрафиолетовыми лучами. То есть, он, так сказать, лечебную процедуру принимал. Но голяком? На виду у всех? Интересно, есть ли там какой-нибудь закон в Торе по этому поводу? Подозреваю, что крутят они эту Тору, как им вздумается. Безобразие и двуличие сплошное, точка!
  Я кивнула ему, приветствуя, закончила поливать розы и пошла в дом.
  В маминой комнате громко работал телевизор. Похоже, русские новости.
  После смерти папы телевизор стал неотъемлемой и необходимой частью её бытия. Мама вообще очень изменилась после папиного ухода. Словно стержень исчез из её жизни. Всё больше и больше замыкалась она в своём собственном мире воспоминаний, и достучаться до неё зачастую было невозможно.
  Я подошла к её комнате. Мама сидела в кресле и смотрела телевизор.
  ― Мама, пойдём завтракать, ― предложила я, хотя ответ мне был заранее известен. Один и тот же ритуал повторялся изо дня в день.
  ― Мне ещё рано кушать, ― ответила она, не отводя глаз от телевизора.
  ― Смотри, как хочешь. Скажешь, если что нужно, ― сказала я и пошла на кухню.
  Забегая вперёд, могу сказать, что рождение младшей дочки вернёт маму к жизни, подарит ей два с половиной года, заполненных любовью и заботой о маленьком человечке. В этом была суть моей мамы. Она всегда жила для других. Для родителей, для младших братьев, для меня, для папы, для своих внучек: сначала Марточки, потом Леночки.
  Преданность её была безгранична. Даже в самом конце, когда и сил уж никаких не осталось. Тогда, совсем обессилевшую, исхудавшую, больную привезла я её домой из больницы, вопреки возражениям врача, считавшего, что она ещё не готова к выписке. Но я настояла на своём: мне вдруг стало ясно, что не забери я маму домой сейчас, там её жизнь и закончится ― на больничной койке, в окружении чужих людей, говорящих на чужом языке. Не таким видела она свой уход.
  Привезла я тогда маму, совсем обессилевшую, домой из больницы. Едва уговорила принять душ с моей помощью. И где-то через час она уже спала ― в своей постели, в своей ночнушке, после своего, домашнего душа.
  А назавтра ― с утра пораньше, одетая и умытая, ворковала как ни в чём ни бывало над кроватью проснувшейся Леночки. Зов долга и, конечно, бесконечной глубины любовь и преданность дорогим и близким всегда руководили всеми её поступками. А уж как там ей самой ― неважно. Главное ― другие. Труба зовёт, и она готова к бою.
  Но это так, забегая в будущее, в которое обещаю больше не забираться.
  А сон, кстати, мне удалось-таки вспомнить ― каникулы во Флориде, вот что мне снилось! Диснейворлд, океан, Багамы... Ах, как славно мы отдохнули! Только к чему бы это снилось? Наверняка к чему-то хорошему ― Флорида к плохому не приснится!
  Интермеццо,
  ...или чем занимаются женщины, когда им где-то засвербит или вожжа под хвост попадёт, или то и другое вместе.
  О чём это я? А вот о чём.
  Деби со своим залётом, соседки мои с их многочисленными отпрысками ― и я, беременная всего лишь вторично, причём по чётко разработанному плану. В чём между нами разница? Ха! Дурнем надо быть, чтобы не заметить. В степени религиозности, вот в чём! Что Деби, что мои соседки ― все они исповедуют консервативные ветви разных религий, в то время как я на дело это смотрю с искренним изумлением: в сказки я и в детстве не особенно верила, а уж сейчас-то...
  Тем не менее, разгребла я все свои дела к концу дня, накормила семью обедом, отправила спать, когда время подошло, а сама спустилась в подвал.
  Следует, наверно, упомянуть, что подвал у нас жилой, и компьютер стоит именно там. Вот к нему я и направилась.
  Муж, правда, пытался протестовать, мотивируя своё недовольство не очень прозрачными причинами, на что я заметила, что он всё равно через три минуты храпеть будет, а у меня ― зуд. Значит, нужно лечить. В данном случае ― поисками ответа на зудящий вопрос.
  А вопрос заключался в следующем: почему? Почему нельзя предохраняться? Почему кто-то за женщин решает как быть с абортами? Почему нужно рожать пока рожается: люди мы или ходячие инкубаторы в конце концов?
  То есть, у меня лично ответы на все эти вопросы найдутся без проблем ― субъективное, так сказать, мнение, которое, скорей всего, многим не понравится ни содержанием, ни формой выражения. Но хочется же попытаться посмотреть на вещи объективно и разобраться, что, откуда и почему!
  Почти до рассвета сражалась я с изобилием информации, пытаясь соединить хвосты, провисающие то там, то здесь. А потом ещё несколько дней. И вот что у меня из этого получилось.
  Итак, контрацепция. Стара, как мир, оказывается! Так, к примеру, был найден древнеегипетский манускрипт, датируемый 1550 годом до нашей эры, который описывал один из способов контрацепции! И греки имели свои рецепты, и римляне, и древние евреи ― кстати, авторы Танаха, еврейского Священного писания, ставшего Ветхим Заветом у христиан.
  Это всё было 'до'. А потом на свет божий появилось христианство ― и вдруг контрацепция начала ассоциироваться с язычеством! Чего самого по себе было достаточно, чтобы запретить её раз и навсегда! А тут ещё и Ветхий Завет со знаменитыми словами в Главе 1-ой Книги 'Бытие', 28-ой Стих которой гласит: 'И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею...' ― и так далее.
  Ну и что, скажете вы. Мы и размножаемся. При чём тут контрацепция?
  Вот то-то и оно! Это смотря как повернуть то 'размножайтесь'! Или, точнее, как интерпретировать!
  Второй отрывок из Библии на эту тему можно найти в той же книге, в Главе 38-ой, 8-ой Стих которой звучит так: 'И сказал Иуда Онану: войди к жене брата твоего, женись на ней, как деверь, и восстанови семя брату твоему. Онан знал, что семя будет не ему, и потому, когда входил к жене брата своего, изливал на землю, чтобы не дать семени брату своему. Зло было пред очами Господа то, что он делал; и Он умертвил и его'.
  Понятно? А ни фига не понятно! Поскольку где ж такое видано ― брюхатить жену умершего брата? Извращенство какое-то! Бедный Онан, видимо, тоже так считал. Только по законом современного ему еврейского общества подобное кощунство (поясняю: это с нашей точки зрения 'кощунство') считалось не только нормальной вещью, а более того ― вменялось ему в обязанность! Кстати, слово 'онанизм' именно оттуда и произошло. Бедняга Онан!
  И ― всё! Больше о контрацепции в Библии ни слова! Всё остальное ― вольная интерпретация. А где же объективность? Но это, конечно, уже моё, субъективное мнение, которое я изо всех сил стараюсь держать при себе.
  Следует заметить, что непримиримую позицию в вопросе контрацепции занимает в христианстве одна её конкретная ветвь ― католичество. Что само по себе глубоко иронично. Почему? Да потому что именно католические страны едва-едва поддерживают уровень рождаемости! Плодитесь и размножайтесь? 'Уж чья бы корова мычала...', если грубо. А если всерьёз и намного более дипломатично, так это к премьер-министру Норвегии Гро Харлем Брундтланд, недовольно заявившей на всемирной конференции по народонаселению и развитию, проходившей в сентябре 1994 года в Каире: 'Страны, в которых нет проблем, связанных с ростом населения, поскольку оно не увеличивается, и, в одном конкретном случае, не имеет рождаемости или национального населения вообще (ха-ха-ха, Ватикан! ― мой комментарий), стараются навязать всему миру своё видение планирования семьи'. А?! Вот уж врезала так врезала!
  Любопытно то, что современная позиция католической церкви в вопросе контрацепции окончательно оформилась только в 1930 году ― в энциклике тогдашнего Папы, Пия 11. Называлась она "Casti connubii", и речь в ней шла о том, каким должен быть брак ― традиционным, каким же ещё? с господством, естественно, мужчины. Что же касается контрацепции ― ни в коем случае!
  Кстати, энциклика та была отчасти реакцией Папы и Ватикана в его лице на события, произошедшие на Ламбетской конференции Церкви Англии в том же самом 1930 году. Англиканские епископы одобрили использование контрацептивных методов для женатых пар ― хоть и ограниченное, но совершенно недвусмысленное благословение церковью контроля рождаемости!
  Да-а, читала я все эти интересные документы и пыталась представить себе: что же за Папа он был ― Пий 11? И представлялся мне этакий горбатый сморчок, грызущий нервно ногти над страницами романов, повествующих о любви мужчин и женщин ― чувстве, которое ему самому не дозволено; или хуже того, листающий порножурнал и лихорадочно прикидывающий, как бы это насолить подлым мирянам, наслаждавшимся жизнью так, как ему никогда не удастся? А запрещу-ка я контрацепцию, вдруг осенило Его Святейшество! Придётся воздерживаться от этого самого, не то столько детей наплодят, что не до секса потом будет! ― и папик злорадно захихикал, потирая от удовольствия потные ладошки. Или совсем другое место ― это если порножурнал листал. Чушь какая, скажете вы! А я и не спорю. Но вот такое уж у меня живое воображение, никуда от него не денешься.
  На самом же деле папа Пий 11 был совсем неглупым и весьма серьёзным товарищем. Именно во время его папства Ватикан снова приобрёл суверенитет, утерянный, было, в 1870 году, и вернул себе название города-государства. С 1929 года Ватикан занимает территорию в полтора квадратных километра и включает собор Святого Петра, папские дворцы, расположенные рядом ― Ватикан и Латеран, музеи, парки. Есть у них и свой флаг, и послы, и армия ― та, правда, главным образом декоративная. И то ли дело в государственности, то ли в чём ещё, но католическая религия является единственной, представленной в ООН. Во как!
  Папа Пий 11, между прочим, приветствовал авторитарные режимы, не доверяя либеральным государствам. Кто-то удивлён? Я ― нет: чего от него ожидать после расправы с Контрацепцией? Сам же, впрочем, и обжёгся, когда к власти в Германии пришёл Гитлер.
  Впрочем, мы отвлеклись.
  Итак, картина с контрацепцией примерно такая: ватиканские мужики, которые сами понятия не имеют о том, как делать детей и что такое семья, понасоздавали законов для нормальных людей. Причём, сами же и нарушают эту самую библейскую заповедь не плодясь и не размножаясь! Двуличие? Вне всяких сомнений! И лучше даже не затрагивать тему о том, как именно они разрешают проблему, возникающую в связи с невостребованностью определённой части тела. С детьми тоже связано, кстати ― мальчиками, главным образом.
  А что происходит с 'паствой' и их послушанием? Да какое там послушание! И сексом занимаются до свадьбы, и предохраняются, и аборты делают. И это не моё личное мнение, а объективный, статистикой подкреплённый факт. Кому интересно, могу даже цифры привести, полученные в результате опроса приличной группы католиков (не беспокойтесь, не мной полученные. Всё очень официально и объективно). Да. А если стыдно им вдруг становится за 'грехи' содеянные ― идут за индульгенцией: исповедуются, то есть, получая взамен прощение. И как их винить, если у церкви у самой семь пятниц на неделе? Ведь история с контрацепцией на Пие 11 не закончилась.
  Папа Пий 12 в 1954 году благословил женщин-католичек на использование календарного метода предохранения. Революция! Лёд тронулся, что ли? Отнюдь. В 1968 году очередной Папа, Павел 6, ещё раз подтвердил позицию церкви относительно механической или химической контрацепции: ни в коем случае, не моги! Но, слышите, на дворе-то двадцатый век уже катил к закату, чего папенька не учёл! Католические лидеры четырнадцати разных стран с уважением не согласились с его мнением и объяснили, что, с их точки зрения, несогласие с папой не превращает их в грешников (субъективно хихикаю и хлопаю в ладоши).
  В общем, с контрацепцией ясно. А что происходит с абортами? О-о, это действительно интересно!
  Аборты так же древни, как и контрацепция. Но поскольку избравшая аборт женщина нередко теряла в процессе не только зарождающуюся жизнь, но также и свою собственную, избавление от нежеланного младенца в древности зачастую совершалось иначе: ему позволяли появиться на белый свет, а потом уже убивали, чему существует достаточно исторических свидетельств! Убийство новорождённых практиковалось очень широко и не считалось чем-то из ряда вон выходящим. Варварство ― ну да, никто и не спорит.
  В средние века, впрочем, всё стало менее трагично, и младенцев вместо умерщвления начали подбрасывать. Что не означало, что те жили себе и здравствовали. Отнюдь! Большинство умирало. Выживали, главным образом, те, которых забирала к себе церковь, превращая, когда подрастали, в монахов и монашек ― тем самым, кстати, обрубая одну из ветвей продолжения человеческого рода! Неплохо, да? 'Плодитесь и размножайтесь', говорите?
  В Библии, как вы можете догадаться, об абортах ничего не сказано. То есть, какие бы там учения ни существовали, все они пришли из уст тех, кто называли себя учениками и последователями Всевышнего. К чему это я? А к тому, что мнения, опять же, дело такое ― у каждого своё. Но некоторые почему-то пытаются выдавать их собственные за догму! С чего бы это? Так и хочется ответить! Но промолчу.
  Впервые в христианской литературе упоминание абортов и определение позиции церкви по отношению к ним появились в начале второго века нашей эры в Дидахе ― наиболее раннем образце документа катехизического5 характера, связанном с церковным правом и богослужением. Один из наказов гласил: '...не умерщвляй младенца во чреве и по рождении не убивай его'. Напоминаю, это не строки из Библии. Кстати, у меня лично нет никаких проблем с подобным наказом! В самом деле, забеременела ― и носи себе на здоровье! Конечно, сразу же хочется вернуться к началу этого интермеццо, к той части, где я размышляла о контрацепции. Естественно! Не было бы нежеланной беременности ― не было бы и речи об аборте! Цепная реакция получается! Впрочем, я опять отвлеклась.
  Многие последующие церковные труды содержали подобные заявления.
  Важно заметить, что одной из причин разногласий среди философов и теологов того времени был вопрос о том, когда же зародыш становится 'человеком': в возрасте сорока дней для мальчиков или трёх месяцев для девочек, согласно верованиям древних греков; или попозже, когда ребёнок начинает ворочаться в чреве матери; или когда он появляется на свет божий и вдыхает впервые воздух нашей грешной планеты? Только к концу 19 века католическая церковь положила конец этим разногласиям рукой Папы Пия 9: отныне зародыш считался человеком с момента зачатия. Понятно? Две клетки соединились ― вот тебе и человек, со всеми вытекающими из этого последствиями! А то, что ещё девять месяцев всё это будет расти и развиваться внутри чьего-то там тела, папикам было как-то индифферентно. В самом деле, не их же это тело!
  Бальзамом на рану ― для меня, во всяком случае ― явились слова Хуана де Луго, испанского иезуита, обратившего внимание общественности в 17 веке на тот факт, что аборт опасен для жизни женщины более, чем вынашивание и рождение младенца. То есть, вроде бы и против аборта, но совсем под другим соусом: наконец-то кто-то вспомнил о том, что плод тот не на дереве растёт, а во чреве живого человека, женщины! А то всё душа да душа.
   Что же касается нерождённого младенца и его бессмертной души, теологические размышления заводили церковников порой в такие дебри, что уму непостижимо! Так, в 13 веке, Фома Аквинский на полном серьёзе рассматривал вопрос, стоящий перед богослужителями того времени, об изъятии части матки с нерождённым младенцем, жизнь которого под угрозой (непонятно, правда, как это определялось в те времена!), с целью его крещения! Мол, иначе, некрещёным, он не сможет попасть в рай. Будучи мужиком неглупым, Фома справедливо рассудил, что вечная жизнь нерождённого младенца имеет меньшую ценность, чем реальная жизнь его матери, которой подобную операцию не пережить.
   Несмотря на то, что мнение католической церкви по отношению к абортам по большей части было негативным, не все теологи разделяли его.
  Жил во Флоренции в 15 веке некто Антонин Фьероцци, выдающийся, судя по всему, человек, известный своими исследованиями в социальной и экономической жизни общества. Светский человек, дворянин по рождению, он вступил в Доминиканский орден и вскоре стал Архиепископом Флорентийским. В 16 веке Папа Адриан 6 даже возвёл его в разряд святых. Так вот, помимо всего прочего, Антонин Флорентийский провёл большую работу в отношении абортов, размышляя над тем, насколько они уместны и приемлемы. И результатом раздумий этого исключительно умного, образованного и также весьма набожного человека явилось одобрение ранних абортов с целью сохранения жизни матери.
  В 16 веке францисканский теолог Антониус де Кордоба (и двое других позже) развили ту же тему. Они считали, что аборт уместен, если цель операции ― спасение жизни беременной женщины. Также, как и аборт, явившийся побочным эффектом лечения, применённого с той же целью.
  На протяжении нескольких последовавших столетий шатания в кругах католичества продолжались. Пока папой не стал Пий 11. Ох уж этот папа: отныне аборты стали недопустимы ни под каким видом.
  Некоторые приверженцы подобного мнения предлагают 'простой' выход: пусть, мол, женщина рожает, а потом отдаёт ребёнка на усыновление.
  Когда подобное говорит мужчина, его ещё можно понять: он с животом, в котором растёт живое существо, не ходил и в схватках, производя его на свет, не мучился. Но ведь и огромное количество женщин-католичек считают также! Между тем аборт, сделанный нормальным врачом в нормальных условиях в нашем, замечу, веке в десять раз безопасней, чем вынашивание и рождение ребёнка (не моё мнение, а объективный факт)! Я уже не говорю о том, что каждый ребёнок заслуживает быть желанным, заслуживает получить при появлении на свет любящую мать ― его собственную, которая с нетерпением ждала его все эти девять месяцев, гладила нежно толкающие её изнутри маленькие ручки и ножки, пела ему, ещё нерождённому, детские песенки, подбирала любовно пелёнки-распашонки и мебель для детской комнаты. Я опять отвлеклась ― но согласитесь, по делу, а не просто так!
  Интересно то, что все остальные религии ― включая иные ветви христианства ― намного ближе к реальности в этом отношении! Здоровье матери признаётся достаточной причиной для аборта ― это как минимум. Что же касается максимума ― тут, пожалуйста, к индуизму. Несмотря на традиционную оппозицию по отношению к абортам, современный взгляд на проблему весьма либерален: аборт разрешён не только, когда жизнь матери в опасности, но также в случае изнасилования, известного увечья младенца, и даже в случае, если контрацепция не сработала! Вот так!
  А я настолько устала от своих исследований, что решила вопрос о многодетных ортодоксальных еврейских семьях отложить на потом. Как только свободная минутка (часок, денёк, неделька!) выдастся.
  Кстати, когда на следующий день я поделилась с Деби результатами своих исследований по поводу контрацепции и того, какую роль в позиции католичества сыгра-ли на самом деле папы, лицо её приняло слегка отчуждённое выражение. Она пожала плечами и сказала:
  ― Написать можно всё что угодно. Моя вера от этого ничуть не изменится.
  Да-а, а я-то надеялась, что у нас получится интересная беседа. Что ж, в принципе, ничего удивительного. Очередное доказательство того, что мне давно уже известно об Америке и её 'свободных' гражданах. Дутая она, эта свобода! Свобода птички в клетке! А применительно к людям ― в навязанных им оковах и беспрекословно принятых ими понятиях и устоях. В обозначенных пределах ― твори что угодно. А за них ― не моги! Вот большинство даже и не пытается.
  Истинная свобода или, точнее, свободомыслие не родилось на южных плантациях под звуки знойного спиричуэлса, или в дискуссиях надутых конгрессменов, состязающихся в словоблудии на капитолийскам холме. К сожалению, из всего этого варева люди не вышли 'свободными', несмотря на многочисленные статьи и поправки Конституции США.
  Истинная свобода родилась в прокуренных 'хрущёвских' кухнях, когда за окном маршировала во всём своём расцвете диктатура так называемого 'социализма' ― что было чистым враньём (я 'социализм' имею в виду! А диктатурой тот режим позже назвали), на которое прогрессивная советская публика, впрочем, не покупалась! И вот твердят американцы о своих свободах, включая религиозные, а я смотрю на них, изо всех сил скрывая сожаление, и так хочется порой крикнуть: 'Да откройте же, наконец, дверку! Летите на свободу, летите!'
  
  Часть 2
  
  Вступление
  
  Аврора знала, что если её настигнут, то просто-напросто повесят в назидание прочим. Авророй её назвала хозяйка, полупомешанная женщина средних лет, живущая в придуманном мире героев романов, которые она читала с утра до ночи, с перерывами на еду три раза в день. Тогда она выходила на террасу, по-прежнему в кружевном пеньюаре и чепце, погружалась в плетёное кресло, покрытое вышитыми подушками, и по окончании трапезы долго пила чай, оттопырив прозрачный белый мизинчик ― или, за ужином, портвейн ― после чего удалялась в свои покои и вскоре засыпала над книжкой, разморенная алкогольными парами.
  Муж её, здоровяк, охотник и бабник, давно уже спал в отдельной комнате. Чаще всего не в одиночестве: хозяйство было большим, рабы покупались и плодились постоянно, что означало бесконечный приток темнокожих красоток. Хозяин любил тех, что помоложе. Двадцатилетние считались старухами.
  Бинту ― настоящее имя Авроры ― он выиграл в карты у соседа. Ей тогда едва тринадцать лет исполнилось.
  В тот же вечер он приказал привести её в свои покои. Бинта дрожала от омерзения, пока хозяин с лицом, красным то ли от обильных возлияний, то ли от чего ещё, инспектировал её невинное тело, заставив раздеться донага. Затем велел увести, отмыть, причесать и держать в доме горничной. В тот раз он её не тронул: в покои его по ночам приходила Виола ― зеленоглазая мулатка, которая вот уже несколько лет занимала почётное место любимой наложницы.
  Прошло несколько лет. Однажды Виола заболела. Несмотря на молодость девушки, болезнь оказалась сильнее: недели не прошло, как хозяин остался в одиночестве в своих опустевших покоях.
  Бинта знала, что одиночество то не будет долгим: ещё при Виоле он начал присматриваться к Авроре-Бинте. Внимание его было тем более тягостным, что сердце девушки к тому времени безраздельно принадлежало молодому красавцу, в которого превратился вдруг Джонни, сын кухарки. Днями Джонни работал на плантации, а ночами поджидал в саду Бинту. Они уходили подальше от усадьбы и предавались любви под тёмным южным небом, мечтая о том, как поженятся и заживут одной семьёй. Как у них появятся дети: если мальчик ― назовут Масамбой, по имени прадедушки Бинты. Традиция у них такая семейная ― одного мальчика в каждом поколении называть этим именем.
  О дедушке Масамбе ходили легенды. Он хоть и был рабом, но из-за способности к языкам положения добился неслыханного. Хозяин был умным и просвещённым человеком без комплексов. Как только он обнаружил, что один из новых рабов знает несколько языков, да и вообще, соображает куда выше среднего, забрал того с полей, самолично обучил грамоте, а затем принёс книжки на разных языках и сказал: 'Учи'. И тот выучил. Хозяин потом его своим доверенным лицом сделал. Собирался даже на волю выпустить, да умер. Сын, унаследовавший поместье, о воле даже и не заикался, но к Масамбе относился с уважением. Когда же тот умер, похоронил на кладбище хоть и для рабов, но по 'настоящим' правилам.
  А недавно стало ясно, что под сердцем Бинты зреет плод её и Джонни любви. Можно и о свадьбе подумать ― решили молодые люди. Вот только сегодня утром хозяин остановил её в коридоре и сказал, чтоб к вечеру вымылась, приоделась и приходила к нему в опочивальню ― истории перед сном рассказывать. Знает она эти истории! Виола вон сколько лет 'истории' ему рассказывала! Двоих детей родила от тех 'историй'. Малышей, правда, сразу же другим женщинам на воспитание отдали: помехой они были родному папаше!
  Только у Бинты уже есть своя собственная 'история', а другая ей ни к чему.
  И девушка решилась. Она даже не дожидалась темноты: просто пошла вроде как прогуляться. И так и продолжала идти вдоль по дороге. А как стемнело ― сошла с протоптанной колеи, поближе к лесу: знала, что скоро начнут искать. Но ничего у них не получится. Она немало слышала о 'подпольной железной дороге'. О том, как многие люди сочувствуют рабам и помогают им перебраться на север, в свободные штаты. Главное, найти 'кондуктора' ― человека, помогающего переправлять беглых рабов от 'станции' к 'станции', где они скрываются днём под кровом гостеприимных хозяев, а ночами идут к следующему безопасному привалу .
  Бинта знала, что у неё получится. А потом, глядишь ― поможет и Джонни бежать из неволи. Тогда у малыша будет отец.
  Шёл 1860-й год.
  
  
  День шестой
  
   Радио, 950 АМ. 'Ужасная трагедия разыгралась в одном из домов на юго-западе Детройта. Мужчина пырнул ножом свою бывшую жену, потом задушил двоих детей, которым он приходился отцом, после чего пустил себе пулю в висок. Мотивы и подробности случившегося неизвестны'.
  
  Вот и рождественский вечер прошёл, словно и не было его, как и не было долгих месяцев подготовки ― в которых я, должна признаться, не участвовала. Между тем подавляющее большинство населения страны агонизировало чуть ли не с середины лета, опустошая прилавки магазинов и затариваясь подарками для всех и вся к большому празднику рождества христова. Как Он сам бы отнёсся к подобному 'отмечанию', не совсем понятно. Точнее, очень даже понятно! Поэтому никто об этом и не говорит. Разве что 'безбожники' типа меня. А я хоть и говорю, но, в принципе, не против: праздник ― и ладненько. Будем отмечать ― был бы повод!
  Впрочем нет, не совсем так. Это живя в советской нашей атеистической державе, отмечали мы всё подряд. А здесь вдруг стало ясно, что религиозные праздники ― это нечто реальное, во что многие... верят! И поэтому мне, еврейке, не пристало отмечать рождение Христа. Поскольку хоть и был он взращён в еврейской семье, избранной для этой цели папой-богом, но именно с его именем на устах мой народ преследовали, грабили, убивали, пытались стереть с лица земли на протяжении тысячелетий... В общем, не отмечаю я больше рождества христова. Пообедали с друзьями, подняли тосты по принципу 'Будем!' ― и всё.
  Вчера был рождественский вечер, а сегодня ― непосредственно праздник, Рождество, и работают в этот день немногие и не везде. Как правило, открыты только те места, которые нельзя закрыть ни в коем случае. Скажем, больница. Люди не болеют по желанию. Когда их прищучит, тогда и идут за помощью. Даже сегодня! Я же работаю, потому что сама вызвалась: народ у нас в основном верующий, и для них важно провести этот праздник дома. А мне оно как-то индифферентно. Так что пусть себе гуляют, а я потружусь за себя и за них.
  Клиники, кстати, закрыты. То есть, работай я в одной из них ― все праздники-выходные с семьёй проводила бы. Но мне нравится работать в больнице, именно в больнице. И хотя при поиске открытых вакансий появлялись предложения в каких-то клиниках или амбулаторных центрах, на них я даже внимания не обращала. А однажды задумалась: почему, собственно говоря? И вдруг меня осенило: всё объясняется тоской по городу!
  'Так ты в деревне живёшь?' ― спросите вы.
  Не совсем. Помните известное выражение 'одноэтажная Америка'? Вот там я и живу: в одноэтажной Америке, или, точнее, в пригороде. Который, в принципе, сам по себе город, но 'одноэтажный' ― то есть, люди живут не в многоэтажных ульях, а каждый в своём доме. Который, впрочем, может быть и двух, и трёхэтажным. И хотя такая жизнь мне тоже очень нравится, но порой до боли хочется очутиться в толпе людей, спешащих куда-то по тротуарам оживлённой городской магистрали, окружённой многоэтажными зданиями самых разных назначений, от жилых квартир до банков и административных учреждений. Даже ― не поверите! ― по общественному транспорту скучаю.
  Так вот, больница ― она совсем как город. В ней есть свои улицы: центральные авеню и менее значительные, а также переулки. Отделения на этажах ― микрорайоны, каждый с только ему присущим колоритом. 'Как дела в королевстве переломанных костей?' ― полюбопытствуешь в одном. 'Миссис Н по-прежнему в изоляции?' ― осведомишься в другом. В третьем поиграешь с детьми, получающими химиотерапию и украдкой сунешь в карман больничного халата блестящую яркой обёрткой конфету из русского магазина.
  Есть в больнице свой собственный ресторан, кафетерий, а также многочисленные закусочные в виде автоматов, с готовностью выплёвывающих взамен на проглоченный доллар бутылку соды или пакетик с чипсами. Некоторые даже предложат проголодавшимся посетителям сэндвич или йогурт, а то и яблоко: большое, красное, с плотной, глянцево лоснящейся кожицей. Только вы не особенно восхищайтесь здоровыми привычками американского населения: народ всё больше чипсы да соду покупает.
  Есть здесь и почта в виде щели в стене центрального 'проспекта', над которой так вот гордо и написано 'Забор почты производится два раза в день' и куда действительно можно смело опустить конверт, тем самым сэкономив время на поиски почтовых ящиков вне больницы.
  Банк у нас тоже есть ― банковый автомат точнее: ты ему пластиковую карточку, а он тебе взамен весело шелестящие зелёные купюры.
  Но самое главное в больнице-городе ― это люди. Которых много и которые, несомненно, работают, каждый на своём месте. Правда, чтобы добраться до этого самого места, им необходимо прежде пройтись по улицам-проспектам-переулкам. А иногда по роду деятельности и вообще ― постоянно перемещаться с места на место. Добавьте к этому неизменных посетителей, которых в определённые часы становится больше. Вот и получается, что когда ни войдёшь в этот муравейник, он постоянно бурлит, а в двигающейся по широкому коридору толпе неизбежно заметишь пару-тройку знакомых лиц. И уже пошло: ' Как дела, доктор Смит?.. Синди, наконец-то ты выздоровела! Рада тебя видеть!.. Привет, Фрэн! Как прошла свадьба дочери? Напечатаешь фотографии ― принеси обязательно, не то обижусь!.. Помню, помню! Принесла, как и обещала. Зайди к нам в отделение, заберёшь... Привет, Деби. В перерыве поболтаем... Доктор Вает.. Ладно, ладно ― Дэйвис. Нет ещё билетов! А если такой нетерпеливый, так сам этим делом и займись! В прошлый раз я бегала, заботилась ― теперь твоя очередь!.. Здравствуйте, миссис Барнет!' ― это президент больницы: ага! Административный аппарат у нас тоже имеется. И ещё какой! Государство с административным аппаратом такого размера обанкротилось бы в два счёта ― а мы ничего, держимся. Тянем на себе всех этих бездельников, зарабатываем им зарплаты, которые большинство из них не заслуживает! Но тут уж ничего не поделаешь ― всё как в настоящем городе. Или государстве...
   Короче, вот я и здесь. Опять. Машина запаркована. Приветствия и улыбки по пути в отделение розданы. Теперь ближе к телу. В смысле, делу.
  Работы оказалось на удивление немного. Я быстро сделала несколько снимков лёгких-животов, пока в руки мне не попал заказ на рентген левого тазобедренного сустава и бедренной кости. В заказ был включён комментарий: огнестрельное ранение. Что ж, в правильные руки заказ этот попал. Снимки бедра у меня получаются что надо, на радость хирургам-ортопедам.
   Пошла я за пациентом. Встретила по пути Дэйвиса, поболтала с ним минутку; помахала рукой Деби, которая крутилась, как белка в колесе, во втором модуле.
   Мой пациент находился в третьем.
   ― Джонни Масамба? ― проверила я имя, нечто, что нам всегда положено делать, дабы избежать ошибок.
   ― Он самый, ― приятным баритоном ответил молодой мужчина. Его правая нога была забинтована и заключена в специальную иммобилизирующую шину.
   'Симпатичный какой', ― невольно подумала я. Честно говоря, Джонни этот Масамба был не просто симпатичен, а хорош до безобразия! Оно, конечно, не мужское дело ― красивыми быть. Но всё равно, приятно, когда посмотреть приятно.
  Предки этого самого Джонни Масамбы проживали, скорей всего, на территории нынешней Нигерии ― мне доводилось встречать врачей-нигерийцев, и этот мужчина очень походил на них своей внешностью. Был он худым, но не тощим. Даже под больничным халатом легко угадывалась широкая мускулистая грудь и накачанные плечи. А вот кисти рук и ступни были узкими и изящными. Судя по длине ног, он был высоким, не меньше ста девяноста сантиметров. Кожа его, тёмная почти до черноты, отливала не шоколадом, а, скорее, синевой и была безупречно гладкой и блестящей. Глаза, практически чёрные, удивляли совершенно европейским разрезом с углами, слегка приподнятыми к вискам. Нос ― небольшой, прямой с очень изящным, почти заострённым кончиком ― напоминал всемирно известную погребальную маску Тутанхамона. Рот... Ах, рот этот, который сейчас расплывался в предназначенной мне улыбке! Почему у афро-американцев такие изумительно белые и красивые зубы? Не у всех, конечно. Скажем, наркоманы на закате своей недолговечной жизни ― зубов у тех, как правило, не найти. А те немногие, что чудом уцелели, торчат изо рта почерневшими пенёчками.
  Я работаю рядом с Лори, Морисом, Бернардом и Тереллом, чьи улыбки заставляют меня задыхаться от зависти всякий раз, когда выставляют они свой полный набор (если говорить о Лори, то неполный) напоказ по поводу и без повода. Знают, небось, что красиво! И вот этот самый Джонни сиял мне в лицо восхитительно белозубой улыбкой в обрамлении не менее восхитительных и вовсе не толстых губ. Причёска была тоже что надо: короткие, длиной всего в несколько миллиметров волосы только подчёркивали идеальную форму головы, что создавало невыразимо сильный эффект ― словно со страницы мужского журнала мод сошёл этот невероятно красивый мужчина. Правда, зашёл он оттуда не в редакцию 'Эсквайр', а... к нам и к тому же с прострелянной ногой. Почему? Жертва? Или наоборот? Мы-то видим и тех, и других. И не всегда различишь.
   ― Вы сможете перебраться на каталку или помощь нужна? ― спросила я, поприветствовав его и прикидывая, не стоит ли позвать медбратьев покрепче, чтоб подсобили.
   Мужчина посмотрел на безжизненную ногу в шине, потом на каталку, припаркованную рядом, и, после недолгих раздумий, во время которых он оценил мой внушительных уже размеров живот, сказал:
   ― Пожалуй что нужна. Себя-то я и сам пересажу, но вот нога... Хоть и моя, но вроде как и не совсем. Когда я двигаться начну ― помощь с ней понадобится. Ты сможешь? В твоём-то положении...
   Я фыркнула возмущённо и аккуратно поместила ладони под колено и щиколотку. В моё положении! Артист!
  ― Готов? Поехали! ― скомандовала я, и мужчина согласно кивнул головой. Упёршись руками в кровать, он в несколько приёмов переместился на каталку. Я, держа ногу на весу, старалась повторять каждое его движение. В принципе, мне не в первой: и не такое передвигала. Чего-чего, а опыта хватает!
   ― Ты молодец! ― одобрительно заметил мужчина. На лбу его выступили бисеринки пота ― единственное свидетельство только что перенесённой боли. А ведь ему ещё несколько таких перемещений предстоит!
   ― Слушай, тебе же больно! Тебе когда укол обезболивающий делали в последний раз? Давай я медсестру позову...
   Мужчина отрицательно покачал головой.
   ― Не нужно, я в порядке: не люблю лекарств. И, ты уж не обижайся, больниц тоже не люблю.
   Я везла его в отделение, а внутри уже начинал шевелиться зуд, и не только любопытства. Вы, наверно, помните, к чему это ведёт, когда у меня зуд! Но тут, пожалуй, стоит на минутку остановиться и пояснить кое-что.
   К началу больничной карьеры я уже отмахала по жизни добрую треть века. Сама повидала немало, а ещё больше узнала от людей, с которыми сводила меня жизнь. Вспоминая былое, казалось, что прошла через всё, что только можно себе представить, хорошее и плохое. Однако только в этом месте глазам моим открылась жизнь в беспощадной и порой уродливой своей полноте, со всеми возможными и невозможными её крайностями, по сравнению с которыми случившееся когда-то со мной выглядело не более чем жалкой бутафорией.
   Как уже неоднократно упоминалось, работаю я в центре Детройта, города, большинство населения которого ― чуть больше восьмидесяти процентов ― составляют афроамериканцы. Поэтому неудивительно, что представители чёрной расы преобладают среди наших пациентов, а также работников, от врачей до уборщиц. Благодаря этому мне довелось очень хорошо узнать афроамериканцев, происходящих из всевозможных социально-экономических слоёв, на которые неофициально разбита Америка ― такой своего рода обобщающий и суммирующий срез. А коли речь зашла о расах, то, пожалуй, своевременно начать разговор о расизме.
  Расизм ― это эпидемия, которая здесь до сих пор не побеждена, несмотря на гражданскую войну 1861-1865 годов, в результате которой рабство было отменено; а также Акт о гражданских правах, принятый в 1964 году и запрещающий сегрегацию по расовой принадлежности. Но всё далеко не так просто: взял, отменил ― и готово. Отнюдь! Как оказалось, расизм ― это нечто, подобное сорняку, который запускает свой длинный и мощный корень настолько глубоко, что выкорчёвывай его-не выкорчёвывай, побеждает всё равно сорняк! Или ― расизм в нашем случае. Более того, с ним произошла мутация, и теперь, помимо белого, существует также и чёрный расизм: так сказать, расизм наоборот. Причём новая форма, как и любая мутация, намного опасней изначальной.
   Для меня, приехавшей из Советского Союза, все эти страсти-мордасти явились неожиданностью. То есть, да, мы читали 'Хижину дяди Тома'; помнили о межрасовых отношениях по повестям о Томе Сойере и его друге. Но это ж когда было! С тех пор целая вечность прошла! Законы были приняты!
  Афроамериканцы виделись нам, советским людям, классными ребятами, очень музыкальными, поющими хриплыми, бередящими душу голосами блюзы или играющими зажигательные джазовые мелодии на трубе или саксофоне. Во всяком случае, мне из далекого заокеанья именно так виделась ситуация с чернокожими американцами. И первые годы, прожитые в Америке, честно говоря, не сильно что-то изменили.
  Учась на рентгентехника, я одновременно работала ― а вы как думали? Кушать-то всё равно надо! Работала в разных ресторанах, каждый следующий лучше предыдущего. Среди моих сотрудников хватало и чернокожих ребят, которые, с моей точки зрения, ничем не отличались от белокожих коллег, за исключением цвета кожи. А что цвет? Подумаешь! Американцы вон на югах или под лампами салонов так поджариваются, что цвет тот вообще непонятно каким становится! Так что кожа ― это ерунда.
  Вот с такой, по-прежнему девственно нетронутой позицией по отношению к расовым отношениям, и явилась я в Приёмную Больницу Детройта.
   По этой или какой другой причине, но ребята в отделении сразу же приняли меня за свою, за что я им была глубоко благодарна. Лучшими моими друзьями стали Терелл и Сенина, оба афроамериканцы. А что? Не буду же я дружить с лентяями Джимом и Лизой только потому, что кожа у нас одного цвета!
  Разговоры о расах ― не расизме ― иногда возникали, но больше в познавательном смысле. Так, например, мои сотрудники жутко удивились, узнав, что в России нет чернокожих.
  ― Студенты разве что, приехавшие из африканских стран. И то, в городах поменьше, где нет больших университетов, их вообще не найти, ― пояснила я. Потом, помявшись немного, будучи неуверенной, прозвучит ли то, что я собиралась сказать, правильно, добавила: ― У нас ведь рабства не было.
  По реакции я поняла, что ничего лишнего не сказала. Подумала минутку и объяснила, что и сама жила в условиях государственного шовинизма ― в частности, антисемитизма, что практически немногим отличалось от расизма. А предков моих преследовали все, кому не лень, и везде, где попало, на протяжении тысячелетий. Так что, мол, побывала я, ребята, в шкуре ваших предков. Знаю, каково это, считаться человеком 'второго сорта'.
  В общем, благодаря возникшим между нами доверительным отношениям, динамика человеческих судеб, выставленных напоказ волей провидения, как на ярмарке, будь то работник больницы или пациент, воспринималась мною теперь совсем иначе, поскольку многие аспекты, непонятные непосвящённому, с готовностью освещались моими новыми приятелями, в число которых входили люди самых разных возрастов, историй и жизненных установок, включая шестидесятилетнего ветерана вьетнамской войны Кена и пятидесятилетнего седобородого красавца Теда.
  Да, чего и кого только ни повидала я там! В принципе, вы уже немножко в курсе, если прочли предыдущие страницы.
   Вот эта смесь всевозможных человеческих характеров и судеб и заставила меня, в принципе, взяться за перо. Уж очень всё это было непросто. Кроме того, для меня, пришелицы из другого мира, виделось оно зачастую совсем иначе. Свежий глаз!
   Разговор о расизме мы ещё продолжим, но в другой раз, поскольку сейчас пора вернуться к моему пациенту.
  Хоть и видела я его впервые, и расы он был другой, но одно я знала совершенно точно: сидит передо мной на каталке незаурядный человек. Личность! ― я почувствовала это буквально после нескольких минут общения. И мне жутко хотелось узнать о нём побольше. Узнать всё!
   Заезжая в экзаменационную комнату, я бросила мельком взгляд на стол, где лежали заказы. Он был пуст. Вот и замечательно: есть время! Почему-то я была уверена, что мне удастся разговорить Джонни.
   Я помогла ему переместиться на стол и начала устанавливать грид для бокового снимка бедра.
   ― Так что случилось? ― стараясь звучать не слишком заинтересованной, начала я своё расследование.
   Мужчина грустно усмехнулся.
   ― Стреляли в меня, как ты, наверно, заметила.
   Я продолжала возиться с гридом, который не хотел стоять перпендикулярно к поверхности стола.
   ― Да заметила я. Как уж тут не заметить! Слушай, ты можешь придерживать эту доску, пока я делаю снимок? ― добавила я раздражённо, устав бороться с упрямым гридом. Мужчина рассмеялся и согласно кивнул:
   ― Без проблем.
   Я помогла ему согнуть в колене правую ногу, так, что камера, перенесённая в горизонтальное положение, могла, словно в окошке, увидеть профиль противоположного бедренного сустава.
   ― Не двигайся! ― загудел ротор рентгенаппарата. ― Всё, готово.
   Я опорожнила содержимое грида в проявочную машину, а сама вернулась к пациенту.
   ― Так где это произошло?
   ― Дома, ― он усмехнулся и покачал головой.
   ― Дома?!
   ― Долгая история, ― мужчина помолчал. ― Да, действительно долгая... Со школьной скамьи, по сути, начинать нужно.
   Он больше не улыбался. Вот я и говорю! Передо мной сидела или, точней, лежала целая Судьба! А, может, и судьбища! Выстрел в ногу, похоже, пенкой на капучино всего был, верхушкой айсберга. А что ж там кроется в глубине, под водой?!
   ― Только у тебя на всё это времени нет. Так что, стреляли в меня ― и точка.
   Э-э, нет, дорогой, моё время ― не твоя забота, и я поспешила его перебить:
   ― Есть у меня время, есть. Ты рассказывай, пожалуйста. Мне, правда, тут ещё несколько снимков нужно сделать, но одно другому не мешает.
   Я сходила и достала из проявителя снимок. Получился он, как всегда, отменно, чего нельзя было сказать о состоянии ноги. Пуля хоть и прошла через бедренную кость, а не сустав, но, видимо, какая-то особая была та пуля, потому что треснула вся кость, расщепляя на уродливые фрагменты также и головку бедра. 'Бедняга, ― подумала я. ― Наверно, весь сустав придётся менять. А может и нет. Хирурги у нас просто волшебники'.
   Джонни тем временем начал своё повествование.
  
  История Джонни Масамбы
  
   Индейка была почти готова. Запах густыми, пряными волнами растекался по всему дому, щекоча ноздри и напоминая о том, что вечер сегодня особый, рождественский.
  Жена Джонни, Констанция, слыла знатной стряпухой, в руках которой любое, даже самое простое блюдо превращалось в достойный гурмана шедевр. И дело было не в изобилии книг по кулинарии, раскрывающих секреты поварского искусства разных народов и хранимых на специально для них подвешенной полке. И не в том, что причиндалов для стряпни у женщины было столько, что часть их приходилось держать в подвале, поскольку места на кухне уже не хватало. Просто талант ― он и есть талант. Оправа к нему может быть разная, но сущность от этого не меняется.
  Вот и праздничная индейка ― к её приготовлению Констанции подходила со всей ответственностью, используя свой собственный, отполированный годами и никогда не подводящий метод.
   Сначала по выверенному и записанному в блокнот рецепту варился маринад. На следующий день в него добавлялись нашинкованные травы ― в этом году Констанция решила использовать укроп и кинзу. Размороженная и вымытая под холодной водой индейка погружалась в глубокую миску. С помощью специального шприца Констанция вспрыскивала маринад под кожу, после чего тщательно растирала всю поверхность руками ― чтобы каждый участок мяса получил необходимую дозу вкусовых добавок; затем обливала тушку остатками, завершив и этот шаг тщательным массажем.
   ― Так вкуснее получается, ― объясняла она дочкам, наблюдавшим, затаив дыхание, за священнодействиями матери.
   Следующие два дня индейка мариновалась на холоде в гараже. Каждый вечер Констанция заносила её в дом, переворачивая и поливая стекшим на дно маринадом.
   Запекалась индейка в канун рождества.
   С утра женщина подсчитывала, когда ставить её в духовку ― важная деталь, не прощающая ошибок. Недодержал положенное время ― недоготовится мясо, что опасно: отравиться можно не на шутку и остаток праздника придётся провести в Неотложке; передержал ― сухим выйдет, как полено, в рот не взять. Индейку Констанция купила довольно увесистую: восемь килограммов ― так, чтоб потом из остатков грудинки сделать салат. Значит, если с начинкой ― пять с половиной часов в духовке. Первый час ― при высокой температуре, чтобы шкурка зарумянилась. Потом прикрыть фольгой и продолжать уже на среднем огне. Начинка тоже варьировалась: на сей раз рис с яблоками, сушеными вишнями и черносливом ― вкуснятина!
  Кроме того, каждые полчаса-час хозяйка выдвигала решётку с формой и поливала тушку образовавшимся соком.
   И вот теперь золотобокая красавица стояла в центре праздничного стола, распространяя по всему дому пряный запах, послушные которому, в сторону кухни потянулись домочадцы.
   Оправляя на ходу пуловер, Джонни спустился по лестнице со второго этажа и остановился, наблюдая за весёлой суетой дочерей и жены, извлекающих бесконечные яства из таинственных глубин кухни: вот оно, то будущее, о котором он мечтал когда-то. 'Спасибо тебе, господи, за милости твои. Спасибо, что дал сил и терпения. Спасибо, что не позволил пасть духом', ― шептал он беззвучно, не в силах отделаться от воспоминаний, неизбежно навещавших его в наиболее счастливые моменты.
   Так уж вышло, что жизнь не раскрыла навстречу Джонни радушные объятия и не легла перед ним молочной рекой с кисельными берегами. Скорей, наоборот: удар судьбы, сродни тем, что обухом топора, внёс коренную поправку в планы вполне благополучной до этого семьи.
  Мальчику едва исполнилось одиннадцать лет, когда умер отец: глупый несчастный случай на заводе ― и Джонни старшего не стало. Кормильца, то есть. А ещё любимого мужа и отца. Как обухом, да. Оглушило тогда их обоих. Первые недели помнились, как в тумане. Один момент, правда, врезался в память незабываемо ― когда мать упала на гроб, уже закрытый, и завыла:
  ― Не отпущу-у-у!!
  Оттянули её тогда женщины постарше, и так и держали под руку до конца похорон.
  А потом, после поминок, все ушли, и они остались вдвоём. Мать молча сидела за растерзанным кухонным столом, уставившись невидящими глазами в стенку. Джонни чуть ли не силком увёл её на диван и заставил прилечь, укутав ноги пледом. В спальню вести не захотел ― интуитивно чувствовал, что не время ещё возвращаться ей в холодную постель, всего несколько дней назад служившую супружеским ложем.
  Завод, в порядке компенсации, выплатил им довольно куцую сумму. Деньги те быстро исчезли, потраченные на обустройство на новом месте: дом пришлось продать, поскольку платить за него было нечем.
  Благо, к тому времени уже появился велфер, и пусть небольшое, но хоть какое-то денежное пособие начало ежемесячно поступать в семью. Может, даже и хватало бы им на жизнь, но от горя мать Джонни запила.
  Мальчик старался проводить как можно больше времени вне дома. Уже с четырнадцати лет он начал работать, моя посуду в ресторане поблизости, а в шестнадцать хозяин позволил ему обслуживать посетителей, хотя необходимый возраст для работы официантом в ресторанах, продающих алкоголь, был восемнадцать лет.
   С Констанцией юноша познакомился в девятом классе ― до этого они учились в разных школах. А встречаться начали в одиннадцатом, когда длинноногая тощая пичуга превратилась вдруг в юную красавицу с огромными глазами-маслинами на милом лице цвета кофе с молоком. Джонни тоже к этому времени вытянулся, возмужал. И деньги в кармане появились ― почему бы и не встречаться с девушкой? 'Пошли сегодня вечером в кино', ― предложил он однажды, и она согласилась. С тех пор они не разлучались.
   А в самом начале двенадцатого класса Констанция забеременела, что никого не удивило: любовь, связывающая юную пару, стала школьной легендой, святыней своего рода. Над ними даже не подшучивали: всё там был всерьёз и 'по-взрослому'.
   Родители Констанции и мать Джонни ― которая к тому времени оправилась от потери мужа, завязала с пьянством и устроилась на работу в местную химчистку ― предложили молодым людям материальную помощь и комнату в любом из родительских домов. И не слишком удивились, услышав отказ: уж слишком независим был Джонни. Не станет он начинать семейную жизнь с подачек! Тем более, что деньги, пусть и небольшие, у него были: с четырнадцати лет начал он откладывать на колледж. Сейчас, правда, пришлось пустить их на совсем другое дело, но Джонни не расстраивался: будем живы-здоровы ― будет и колледж. А пока что нужно заботиться о жене. Не купить ли ей кольцо с настоящим бриллиантом? Пусть маленьким, но настоящим ― как положено!
   Нужно было видеть сияющие глаза Констанции при виде неожиданного подарка! Милое лицо её излучало любовь и благодарность, по сравнению с которыми любые преграды казались несущественными, любые проблемы легко разрешимыми.
   Остаток денег пошёл на съём жилья, и началась самостоятельная жизнь. Было не просто трудно. Было невыносимо трудно. Джонни работал без выходных, чтобы обеспечить семью, а по вечерам ходил в вечернюю школу: он понимал, что без образования никуда. Констанция продолжала учиться в двенадцатом классе: 'Я буду работать, а ты учись', ― сказал юный муж, и она согласилась.
  Схватки начались прямо в школе, во время последнего урока. Вызвали Скорую, которая отвезла её в больницу, куда вскоре примчался перепуганный Джонни. А через несколько часов на свет появилась их первая дочка.
  ― Поздравляю, мамаша. Замечательный ребёнок! ― сказал врач, передавая роженице свёрток, откуда доносилось тихое попискивание.
  ― Какая она красивая, ― прошептала Констанция, и слёзы радости заструились по исхудавшим за время беременности щекам.
  Ребёнок принёс в их жизнь большое, настоящее счастье, но также и новые трудности. Малышка плохо спала, и молодым родителям приходилось по очереди вставать к ней и укачивать, а наутро с тяжёлой головой идти на учёбу или работу.
  Джонни оставил вечернюю школу и нашёл подработку в ночную смену, так как иначе было бы нечем платить няне, днём присматривающей за ребёнком. Благо, продолжалось это недолго: прозвенел последний звонок, Констанция получила диплом о завершении среднего образования ― и убрала его в коробку с документами. Продолжать учёбу она собиралась, но не сразу: сначала нужно было встать на ноги материально ― и девушка устроилась на работу в медицинском офисе. А Джонни полностью перешёл на ночные смены: намного лучше, если за ребёнком смотрят родители, а не чужие люди. Да и деньги, потраченные на няню, лучше откладывать в сторону и собирать на будущие нужды.
  Сводить концы с концами стало значительно легче. Плохо, правда, было то, что супруги едва виделись. Главным образом, по выходным, которых молодые люди ждали с нетерпением. Под утро в субботу Джонни приходил с работы, принимал короткий душ и забирался под одеяло, где его ждали горячие объятия любимой. А потом начинался день ― совсем как они когда-то мечтали: завтрак втроём; лёгкая уборка, пока Джонни отдыхал; после этого выход либо за покупками, либо в парк, а то и в кино. Если в кино, то отвозили малышку к одной из бабушек, стараясь не нарушать очерёдности во избежание смертной обиды. А как же? Единственная внучка, да ещё такая хорошенькая и славная!
  Время шло, и вскоре за семейным столом восседали уже две дочери. Вторая не была сюрпризом. Желанная она была и ожидаемая. Правда, то, что будет девочка, родители не знали до самого момента рождения. Думали, мальчик, а получилась девочка! Джонни шутил по этому поводу: 'Да я просто ювелирных дел мастер: одни девочки получаются!' И если первая дочка походила на Констанцию, то вторая получилось как две капли воды похожей на Джонни. Только цвет кожи унаследовала мамин: кофе с молоком.
  Всё это время Джонни не оставлял мыслей об учёбе. Только учиться ― это же дорого. Вот бы попасть на автомобильный завод! Деньги там хорошие, и страховка медицинская что надо, и отпуск немаленький, и даже за учёбу платят!
  Заявления Джонни посылал на все три автомобильных завода, в глубине души надеясь попасть на Форд. Именно туда его и пригласили на интервью.
  А ещё через месяц вся семья перебралась в Детройт.
  Город произвёл на молодых людей удручающее впечатление. Ехали они по пустынным тёмным улицам, оглядываясь с тревогой по сторонам и порой даже не останавливаясь на красный сигнал светофора.
  За окном автомобиля проплывали обгоревшие руины, по соседству с которыми зияли пустыми глазницами выбитых окон заброшенные и разграбленные до последней полезной части строения. Заселенные дома выставляли наружу густые металлические решётки, способные защитить от грабителей намного надёжней, чем система сигнализации, и к тому же без ежемесячной оплаты.
  Временами из тени навстречу движущейся машине выдвигались одетые в чёрное люди. Вороньим крылом отливал метал, выглядывающий из-под объёмных курток. Обтянутые чёрными банданами бритые головы поворачивались, провожая недружелюбными взглядами увеличивший скорость автомобиль.
  Как потом оказалось, Джонни свернул не на ту улицу и попал в район, где лучше не появляться даже днём, а уж тем более ночью! Тогда же, после получаса блужданий, он заметил наконец-то спасительный знак, сообщающий о близости трассы, и вздохнул с облегчением.
  Вскоре трущобы остались позади, а ещё через несколько минут Джонни выехал на ярко освещённую улицу, остановился у ближайшей бензозаправки и с помощью её владельца выяснил, как добраться до мотеля, где они планировали остановиться.
  Это уже потом, на следующий день они увидели цилиндрические башни Ренессанс-Центра, залюбовались бронзовой скульптурой через дорогу от него: коленопреклонённый мужчина, держащий в одной руке золотой шар, а в другой золотую фигурку ― 'Душа Детройта' называлась эта скульптура, ставшая символом города. Побывали, правда, попозже, и в парке на острове Бел-Айл, съездили в Посёлок Гринфилд и Музей Генри Форда. Проехали однажды вечером по улицам гуляющего Грик-Тауна ― места скопления ресторанов и баров, где жизнь кипела далеко за полночь. Правда, сразу за пределами этого увеселительного квартала опасными провалами в стенах и выбитыми окнами ощеривались типичные детройтские постройки. И обитателей их Джонни и его жене встречать совсем не хотелось.
  Работу Джонни получил на конвейере, как и ожидал. Оплата была сказочной ― ему и не снилось! Жена тоже устроилась на работу в небольшой компании и начала изучать бухгалтерский учёт, посещая по вечерам сначала курсы для начинающих, а потом и классы в местном колледже.
  Уж казалось бы, живи себе и радуйся жизни. Только радоваться как-то не получалось.
  Первое Рождество на новом месте Джонни провёл... в тюрьме.
  Шёл он в тот день домой с подарками, прикидывая, как бы это запрятать их так, чтобы жена с дочками не нашли, а потом, когда те уйдут спать, завернуть покрасивее и положить под ёлку.
  К тому времени они уже выбрались из мотеля и начали арендовать небольшой дом в не самом благополучном районе Детройта. Гаража не было, а оставлять машину на улице Джонни не решался. Вот и шёл он сейчас от стоянки домой, полный праздничных размышлений, пока тёмное пятно на снегу под забором не привлекло его внимание. 'Интересно, бездомный или кто-то уже доотмечался?' ― подумал мужчина, опустил на землю покупки и склонился над лежащим на земле человеком. Как оказалось, мужчиной. Тот дышал, но на оклик не отозвался.
  Визжащие уже давно полицейские сирены вдруг стали особенно пронзительными. Джонни оглянулся: несколько машин с вращающимися мигалками сворачивали в переулок.
  ― Стой! Руки вверх!
  В сознании Джонни заворочалось неприятное подозрение. Поднимая руки вверх, он мельком глянул на ту, которой пытался тормошить мужчину: на ней была кровь. 'Чёрт!' ― мысленно выругался он, не противясь полицейским, которые немедленно заломили руки назад, заключив в наручники. Потом обыскали его по всем правилам. Нашли в кармане охотничий нож, который Джонни всегда держал при себе на всякий случай; кошелёк, ключи от машины. Спрашивать ничего не стали, усадили на заднее сиденье полицейской машины и повезли в участок. Там он и провёл ночь. А наутро его отпустили: как оказалось, на мужчину того напала группа молодых людей, которые избили его, ограбили, а под конец, когда тот пытался что-то сказать, ещё и ножом пырнули. Сами же сели в принадлежавшую ему машину и уехали. Кто-то из соседей выглянул на шум, но вмешиваться не стал: жизнь-то у каждого одна! В благородство играть хорошо в книжках да в кино! А в жизни ничего хорошего из этого не получается!
  Позвонил, правда, в полицию. А тут, как на грех, Джонни подоспел! Вот его и скрути-ли. Но мужчина, к счастью, пришёл в себя и при одном только взгляде на Джонни закачал головой: 'Не он это'.
  Всё это время Констанции убивалась, не зная, где её супруг. Мысли одна другой ужасней лезли в голову. Поэтому когда в телефонной трубке прозвучал голос мужа, она разрыдалась от счастья. А то, что звонок был из полицейского участка, её не заботило. Главное, что жив!
  Джонни выпустили, и к завтраку он был уже дома. Но праздник был испорчен. Молодая же семья вскоре купила свой собственный дом ― не новый, но в хорошем состоянии. Да и в районе получше: совсем недалеко от центра. И с гаражом на две машины, которые были им нужны, чтобы добираться до работы. А всё остальное находилось неподалёку: и супермаркет, и кинотеатр, и школа для дочек.
  В том супермаркете произошла у Джонни интересная встреча, запавшая ему в память. Заехал он туда после работы, накануне Дня Благодарения. Людей в магазине было видимо-невидимо. Кассиров не хватало, да и те, что были, еле шевелились.
  Джонни от нечего делать подхватил какой-то журнал со стенда и начал листать. Внимание его привлекла статья, предсказывающая конец света на основании каких-то псевдонаучных фактов.
  ― Чепуха это всё, ― раздался голос. Джонни поднял глаза. Впереди его в очереди стоял старик, скептически косящийся на раскрытую страницу. Неопрятная седая борода наполовину скрывала худое обветренное лицо. На лоб была натянута замусоленная вязанная шапочка. Из-под лохматых бровей неожиданно ясно и пронзительно сияли голубые глаза.
  ― Чепуха и враньё, ― повторил старик и отвернулся.
  ― Почему вы так считаете? ― спросил Джонни. Делать было всё равно нечего, очередь по-прежнему не двигалась, а в старике этом было что-то интригующее.
  Мужчина резко повернулся к нему и вырвал из рук журнал.
  ― Мозги нам забивают этим мусором, чтобы о действительно серьёзных вещах не задумывались! ― он ткнул пальцем в заголовок статьи и сунул журнал назад на полку.
  'Забавный какой! ― подумал Джонни. ― Головой, наверно, поехал! Во-во, городской сумасшедший!'
  ― Ты думаешь, наверно, что я сумасшедший, ― словно читая его мысли, отозвался старик, ― а зря. Никто не верит, но я-то знаю, что говорю.
  'Да ничего ты пока не говоришь!' ― в сердцах чуть не выпалил Джонни, но взамен лишь спросил спокойно:
  ― О том, что журналы врут?
  ― Да при чём тут журналы! Вот дурной какой... В проклятом месте мы живём, вот что!
  Джонни даже опешил: вот те на! Не сумасшедший, так провидец! И, пытаясь не улыбаться, поинтересовался:
  ― Кто же его проклял?
  Мужчина, уже перекладывающий покупки на двигающуюся ленту, ведущую к кассе, задержался на мгновение, поднял на Джонни буравящие насквозь глаза и сказал:
  ― Бог, сынок. Бог его проклял. Космонавты даже из космоса увидели: тёмные пятна разбросаны по всей планете. Никто не знает, что они означают. А я тебе скажу: богом забыты места те. Счастья там никогда не видать, разве что божий умысел изменится. Только не изменится он: награду нужно заслужить. А мы что? Грабим, убиваем, насилуем ― и ничего не делаем, чтобы остановить это безобразие. Да-да, Детройт ― как раз и есть одно из тех пятен! Я уже старик, привык здесь. А детей своих всех отправил в другие города. Конец света! Давно он уже наступил здесь для нас, только правительство не хочет, чтобы люди знали ― вот и распространяют глупости всякие, в которые народ всё равно не верит. А нужно объяснить! Рассказать и наказать: либо наведёте порядок в собственном доме, либо конец вам!
  ― Это всё? Или ещё что есть в тележке? ― словно из другого мира донёсся басовитый голос кассирши.
   ― А вот, ещё две коробки, ― заторопился мужчина и полез в карман за кошельком.
  Джонни стоял, ошарашенный услышанным. Старик, конечно, безумный, но откуда такие фантазии? Ладно, про космос он явно наврал ― нигде о таком не читал. Что же касается всего остального ― прав старик, стопроцентно прав!
  Пришедшее вскоре рождество Джонни провёл на операционном столе: шальная пуля. Обедали они за столом в гостиной, и Джонни поднялся, чтобы разрезать индейку, но не успел: на улице началась стрельба.
  ― Присядьте! ― скомандовал он жене и дочкам, но сам не успел. Пуля обожгла спину раз, потом другой.
  ― А! ― вскрикнул он коротко и упал. 'Почему во рту солено?' ― мелькнула мысль. Поднёс пальцы к губам: кровь. Потом пальцы начали расплываться ― и он потерял сознание. А пришёл в себя уже на следующий день, в реанимации.
  Констанция, оказывается, сразу же вызвала скорую, Джонни забрали в больницу, а там ― прямым ходом в операционную. Одна из пуль прошла через лёгкое, едва не пробив аорту. Другая чудом миновала спинной мозг и выходящие из него нервы. Зато задела одну из брюшных артерий. Благо, всё это вовремя обнаружили и спасли Джонни от неминуемой смерти.
  С тех пор прошло несколько лет. Вот уже третье рождество встречает его семья без происшествий. 'Неправ был тот старик, ― подумал Джонни. ― Живи праведно, и бог тебе поможет. А пятна там-не пятна ― это ещё доказать нужно!'
  ― Давайте, к столу! ― скомандовала Констанция, и уже через минуту все четверо дружно уплетали за обе щёки.
  Вот и индейка убрана. На столе появился яблочный пирог, мороженое, взбитые сливки...
  ***
  В комнату заглянула улыбающаяся физиономия Лори, а следом появилась и вся её игривая особа в трещащей по швам униформе. С любопытством вглядываясь в лежащего на столе мужчину, Лори одобрительно замычала:
  ― М-м-м, красавчик какой! Натали к тебе тут не приставала случайно? ― она шутливо погрозила мне пухлым пальцем и добавила. ― Ты здесь что, все известные тебе снимки сделать решила?
  ― Да нет! ― вступился за меня Джонни. ― Заговорились просто. Я, точнее, заболтался.
  ― Лори, чего надо? ― вмешалась я, не слишком вежливо подталкивая её к выходу.
  ― А-а-ах, смотрите непонятливая какая! Конечно, с шоколадным красавчиком шушукаться приятней, чем трупы ворочать в Реани!
  'Реани' ― это уменьшительно-ласкательное название реанимационной комнаты, куда... действительно, частенько привозят самые настоящие трупы: откачивай их хоть до посинения. Нашего посинения! Они уже всё равно синие. М-да, это шуточки у нас такие.
  Я встрепенулась.
  ― А что, кого-то привезли? ― нужно признать, что к Реани я питаю особо нежные чувства. Джим однажды окрестил меня 'Реани джанки', и имя это пристало. И хотя я, в принципе, не большая поклонница адреналина, но тут ситуация особая. Сами прикиньте: самые жуткие аварии, самые ужасные преступления случаются именно во второй половине дня, именно в центре Детройта ― где и когда я как раз и работаю! То есть, все звёзды ― в гости к нам.
  А если серьёзно, необходимые снимки я делаю быстро и качественно. Именно то, что команде травмы и требуется! Значит, помощь будет доставлена быстрее, значит, кто-то не умрёт, значит, кто-то уйдёт домой на своих двоих!
  Лори утвердительно кивнула, ожидающе глядя на меня. Словно конфеткой поманила. Знает, негодяйка, на какие кнопки нажимать!
  ― Так я побежала тогда, ладно? А ты Джонни сама назад отвезёшь. Договорились?.. Я тебя потом на этаже найду. Ты мне остальное расскажешь, хорошо? ― это уже Джонни.
  ― Беги, беги. Я буду ждать.
  Лори недовольно приподняла бровь и начала какую-то глупую тираду непонятно о чём. Только я уже не слышала. Прихватила заряжавшуюся в коридоре портативную рентгенмашину и поспешила к комнате реанимации, где толпилась куча народа. Оно всегда так бывает! Больница у нас при университете, обучающая. Вот и полно всякого народу на разных стадиях получения медицинского образования.
  ― Ты куда собралась? ― чьи-то сильные руки оттеснили мои с руля машины. Я недовольно повернула голову и увидела Терелла.
  Терелл ― один из моих чернокожих корешей. Его наняли где-то за месяц до меня. То есть, начинали мы, практически, в одно и то же время. Правда, он лет на десять младше меня. И уже женат! На разведёнке с ребёнком, между прочим. Я как это узнала, ещё больше его зауважала. Ну да! Это же ответственность какая ― чужого ребёнка растить! И если кто подумает, что Терелл убогонький какой-то, и сердобольная мамашка, мол, пригрела его на своей необъёмной груди ― очень сильно ошибётся.
  Терелл ― красавец. Высокий, статный, с накачанным стройным телом атлета. Он мне дядю моего напоминает. Любимого дядю, кстати. У Терелла такие же выразительные большие глаза пророка со старинной иконы, такие же полные губы. Даже нос похож по форме. А ещё ― голос: низкий, глубокий и очень добрый. Говорит он обычно негромко и не спеша. И медлительность эта не от лени или глупости, вовсе нет! Просто именно так и нужно разговаривать с людьми, а не тараторить, как мы все любим.
  Только подружились мы, как вы, наверно, догадались, не из-за его выдающейся внешности. Вон Морис ― почище его красавец будет! А нутро ― труха, гнильё сплошное.
  То ли дело Терелл! Чистейшей души человек, добряк, умница. А ещё ― работяга. Он, я и Сенина всю смену, в принципе, на себе и тащим.
  Дружба наша, кстати, прошла и через испытания, но выстояла ― да, было дело, поссорились мы однажды.
  Прибегают тогда медсестра и резидент, заполошные такие ― сразу видно: что-то не то. Увидели, что я не при деле, и бегом ко мне:
  ― Натали, лапочка, возьми нашу пациентку без очереди!
  Тут уже встревожилась я: они нечасто такую инициативу проявляют! С другой стороны, человек не в реанимации ― что же это может быть?
  ― А в чём дело, собственно говоря? ― спрашиваю я, перебирая назначения. ― Как зовут вашего пациента?
  ― Да не пациента, а пациентку! ― заспешила с объяснениями медсестра. ― Она кровью истекает!
  Я повернулась к ним, ничего не понимая. Если кровоточит, останавливать нужно кровотечение! Или в операционную срочно тащить. А к нам зачем? Так и спросила:
  ― А к нам зачем?
  Тут подключился резидент:
  ― У неё, похоже, травма мочевого пузыря. Но мы не уверены. Поэтому хотим сделать цистографию. И если действительно мочевой пузырь, то срочно в операционную.
  ― А если нет? ― я пожала плечами. Честно говоря, затея эта мне не очень нравилась. Точнее, сомневалась я в результатах. И, как позже выяснилось, не зря. Между тем, дело, похоже, было серьёзным. И хотя я продолжала расспросы, но сама уже шла к комнате, изолированной от всех других ― самое подходящее место для такого снимка ― прихватив чистую простыню и бутылку контрастного вещества, используемого для подобных тестов.
  ― Тогда, наверно, тоже в операционную, ― неуверенно выдавил резидент.
  ― Так, ― я осмотрела комнату: всё было готово. ― Пошли за пациенткой.
  Пациентка оказалась молодой женщиной лет двадцати пяти. Согласно её версии, она крутила педали на стационарном велосипеде и... упала с него. Причём, так, что сейчас прямо оттуда гасила кровища, куда там месячным! Странная какая-то история, вызывающая множество вопросов. Но мы же не полиция! Пациент истекает кровью ― будем спасать.
  Ушли мы втроём, а возвращалась нас целая толпа: резиденты, студенты, медсёстры, молодые врачи-урологи.
  ― Ой..., ― дверь приготовленной мной комнаты была закрыта. Что за чёрт!
  Я приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Терелл подготавливал пациента к снимку лёгких.
  ― Терелл! ― громким шёпотом позвала я его и поманила пальцем. Он вышел.
  ― Чего тебе? Не видишь, что я с пациентом?
  ― Ты же мою комнату занял! ― я уже не шептала, а почти кричала. Должна признать, что эмоции свои не всегда умею контролировать. Скажем, сейчас ― я не на шутку волновалась за эту женщину. И тот факт, что на пути возникла непредвиденная задержка, раздражал и злил. ― Ты что, не видел, что там всё приготовлено? И стол, и бутылка с контрастом!
  Ухмыляясь, за нами наблюдал Морис. Терелл бросил на него недовольный взгляд.
  ― С каких пор эта комната стала твоей?
  Хм, похоже, и он завёлся! В голосе определённо звучал вызов. Что-то новенькое!
  ― Я же приготовила её! У меня пациентка...
  ― А у меня кто по-твоему?! ― уже попросту грубо оборвал меня Терелл. Морис начал хихикать. Вот гад!
  ― Да она кровью истекает! Ты что, вообще не соображаешь? Сейчас же освободи комнату! ― да-а, похоже, я перестаралась. Глаза Терелла налились кровью, он грохнул:
  ― Пошла вон! ― и захлопнул дверь перед моим носом.
  Мимо прошёл Морис, лыбясь своей гаденькой улыбочкой.
  ― С удовольствием! ― прокричала я в закрытую дверь. ― Лишь бы физиономии твоей не видеть!
  Толпа молча наблюдала за событиями.
  ― Ну что? ― развела я руками. ― Извините. Он через минуту-две закончит ― и мы сможем приступить.
  Он действительно закончил через две минуты, мы завезли пациентку в комнату, промучились там минут десять, убедились в том, что цистограммы не получится ― и команда увезла её в операционную. Чем всё это закончилось, мне неизвестно.
  Ну, а мы с Тереллом, как вы, наверно, догадались, после того случая перестали разговаривать.
  Но обиды я не чувствовала. Было только досадно, что из-за какого-то недоразумения ― а как ещё назвать случившееся? ― двое людей теперь старательно не здороваются при встрече, хотя им очень этого хочется. Да-да! Я была уверена, что и Терелл не сердит на меня.
  А потом случился очередной день, когда работы больше, чем времени в сутках, комнат в отделении и рук у нас, работников.
  Полностью обессилевшие, рухнули мы под конец смены на стулья в комнате отдыха. Мы ― это я и Терелл. Остальные пошли кто в кафетерий, кто непонятно куда.
  Тишина в комнате начала, казалось, пухнуть, но тут Терелл спросил несмело:
  ― Так ты не сердишься?
  Наконец-то!
  ― Ничуть! Я понимаю, почему ты взорвался тогда! Ты же ничего не знал! А я пёрла, как танк, без всяких объяснений! У меня пациентка кровью истекала, понимаешь. Вот меня и замкнуло.
  Глаза Терелла округлились.
  ― Да ты что!
  ― Вот именно! Что-то непонятное там произошло. Согласно её версии, упала со стационарного велосипеда. Они цистограмму хотели сделать, чтобы выяснить, не повреждён ли мочевой пузырь.
  Лицо Терелла было полно раскаяния.
  ― Я же ничего не знал! Ты извини. Я не хотел тебя обидеть.
  ― И ты меня извини.
  Да, иногда очень полезно вспомнить, что ты не один в этом мире, и вокруг тебя живут люди, у которых тоже есть чувства! А уж разбередить те ― пара пустяков.
  В комнату зашёл Морис и недовольно покосился в нашу сторону. Вот говнюк! Не нравится ему, что мы помирились! Надо же какая смазливая физиономия досталась такому паразиту! Несправедливо! Порой у человека сердце ― золото, а лицо, пардон, совсем наоборот. А этот ― красавчик, куда там, зато нутро ― помойка. Да ну его на фиг! Однажды в разговоре с сотрудниками я назвала Мориса 'Мистер Никто'. Те так и грохнули со смеху. Ну да! Похоже, я первая дала ему подходящее имя, которое он стопроцентно заслужил! Так что пусть себе косится сколько влезет. Уж его-то мнение меня точно не волнует!
  С тех пор мы с Тереллом вообще стали не разлей вода. И я не совсем понимала, какого чёрта он забирал у меня портативку.
  ― Ты чего?! ― возмутилась я, вовсе не собираясь уступать.
  ― А ты чего? ― грубовато обрезал Терелл. ― С животом-то?
  Бл-лин! Мне ж нельзя! Совсем забыла! Снимки в отделении ― пожалуйста. А вот такие, с портативкой ― нельзя. Даже если фартук со свинцом надеть ― всё равно нежелательно. Рентгенлучи ― это вам не шуточки, беременным от них лучше держаться подальше.
  ― Ой, я забыла, ― он заулыбался. ― Ты настоящий друг. Спасибо, ― и я пошла в комнату отдыха, предварительно убедившись, нет ли новых заказов.
  Через минуту туда заглянула Деби.
  ― Привет! У тебя минутка есть?
  ― Сколько угодно минуток! Заходи.
  Морис и Сенина собирались к вендинговым аппаратам за подкреплением в виде соды и чипсов, и я попросила Сенину принести что-нибудь и на мою долю.
  ― Деби, может, и ты хочешь чего-нибудь?
  ― Нет, спасибо, я не голодна.
  Деби, похоже, не могла дождаться, пока мои коллеги уйдут. Наконец дверь за ними захлопнулась, Деби облегчённо вздохнула и вытащила из кармана большой конверт.
  ― Фотографии? Что там? ― я нетерпеливо протянула руку.
  Деби помедлила.
  ― Это не совсем фотографии. То есть, да, конечно, фотографии, но... моих картин, ― и она покраснела.
  ― Картин?! ― я выхватила снимки из её рук и начала перебирать в изумлении.
  ― Это твои? ― я не могла поверить своим глазам! Вот это да! Кто бы мог подумать?!
  Деби кивнула. Лицо её сияло гордостью... матери ― я видела это выражение и раньше, когда Деби рассказывала о своих детях. Но ведь картины эти ― тоже её детища!
  ― Деби, это очень здорово... Я, конечно, в живописи не сильно разбираюсь. Но, по-моему, это весьма незаурядно. Ты кому-нибудь показывала?
  Деби покачала головой.
  ― Нет. Муж, конечно, видел. Дети. Гости видели работы, что висят в гостиной. Но я не говорила, кто автор. Да они и не спрашивали.
  Исполнение некоторых деталей напоминало полотна поздних импрессионистов. Главным же образом, при первом взгляде на её работы думалось об авангарде. Сюжеты были самые различные: от цветов и портретов детей до тёмных сцен, несомненно навеянных нашими буднями.
  Я вернула Деби конверт и вздохнула:
  ― Тебе выставляться нужно, лапочка.
  Щёки её залились краской:
  ― Тебе действительно понравилось?
  Я утвердительно кивнула головой:
  ― Очень даже. У тебя настоящий талант! Держать его при себе просто неприлично.
  ― Но я не знаю, с чего начать!
  Я задумалась. А ведь правда, как начать? Послать кому-то эти фотографии? Показать? А кому?
  ― А родители твои? У них, наверно, связи в самых разных кругах! Они видели твои картины?
  Деби пожала плечами:
  ― Некоторые видели. Я же с детства увлекалась живописью. А потом беременность, ребёнок. Долгое время я вообще не прикасалась к кистям: ни времени не было, ни денег. Большинство этих работ возникло за последние несколько лет.
  ― Так поговори с ними!
  Деби молчала. Потом положила конверт в карман и поднялась.
  ― Спасибо, Натали. Я подумаю. Ты только не говори никому. Ладно?
  Я не совсем понимала, почему нужно держать в тайне такие вещи, но спорить не стала. Хозяин барин, в конце концов.
  ― А на заказ ты можешь написать картину? ― в сознании забрезжила неясная ещё идея, которую можно будет развить в будущем.
  Деби, задумавшись, опять опустилась на стул.
  ― Серьёзно?
  Вот артистка! Нужно будет Дэйвиса подключить и ещё парочку людей, чтобы те смогли втолковать человеку, что у неё талант!
  ― Какие могут быть шутки? Тебе что, деньги лишние не пригодятся?
  ― Нет! ― Деби возмущённо затрясла головой. ― Я с тебя денег не возьму!
  Так и знала! Но суть не в этом. Ей пора обнародовать свой дар. Почему не начать именно таким способом?
  ― Разберёмся с деньгами, ― я решила ни на чём не настаивать. ― Так напишешь?
  Деби пожала плечами.
  ― Могу попробовать. Только какую картину ты хочешь?
  Тут задумалась я: действительно, какую?
  ― Не знаю... Я подумаю и скажу тебе. Договорились?
  ― Договорились. Только помни: никому ни слова.
  ― Даже Дэйвису?
  Краска опять залила лицо Деби, и я вдруг поняла, что, похоже, он ей гораздо больше, чем просто нравится. Ну да, вне всяких сомнений! Как же я раньше не догадалась?! Всё тут же встало на свои места ― какие-то недоговорки, непонятные взгляды, странное поведение. Конечно, будет непонятно и странно: влюбиться, когда уже который год замужем и мать троих детей! А тут на тебе: новые чувства! Бедная... Если, конечно, я не выдумала всё это.
  ― В самом деле, ― продолжала я, пристально наблюдая за её лицом, ― помнишь прошлую нашу вылазку в музей? В отличие от меня, он в живописи очень даже разбирается.
  Тут я совершенно не кривила душой. Тогда на выставке Дега нам даже гид не понадобился. Дэйвис знал о художнике и его работах всё. Всё! Под конец, правда, признался, что специально подготовился. Ну и что? Мне хоть готовься, хоть не готовься, ни за что не удастся два часа подряд поливать безостановочно, вываливая кучу информации о художнике и его картинах, используя при этом профессиональный язык, пестрящий специфическими терминами и оборотами, которые в каждодневной речи не услышишь, да и не в каждом журнале или каталоге увидишь! Как выяснилось, всю свою жизнь Дэйвис являлся большим поклонником живописи. 'Таланта, правда, мне не досталось, ― с улыбкой признался он. ― Хоть я и пробовал. А когда понял, что бесполезно, решил, что быть любителем тоже неплохо'.
  ― Натали, ― Деби опустила голову. ― Я давно уже хотела сказать тебе что-то, но всё не решалась.
  Она замолчала. Я решила не торопить. Когда тебе собираются доверить что-то важное и очень серьёзное ― а это не просто важное и серьёзное, говорило мне лицо подружки ― спешка ни к чему. Она продолжала молчать, нервно перебирая пальцами край жакета. Я даже занервничала, раздражённо поглядывая на дверь: хоть бы никто не зашёл и не разрушил момент, который вот-вот разрешится чем-то из ряда вон выходящим. Говори же, Деби, говори!
  ― Натали, ― Деби посмотрела на меня и сказала, запинаясь на каждом слове, ― я... люблю... его. Вот. Сказала, ― и она вздохнула с облегчением, опять опустив глаза на пальцы, теребящие край униформы.
  Да-а-а, это вам не халам-балам. Он любит, она любит, а ещё муж есть. Треугольник получается. Только и не треугольник вовсе! Треугольник ― это когда чувства не скрываются, а наоборот, претворяются, так сказать, в жизнь! А тут всё при себе держится двумя из трёх сторон. В принципе, так оно, наверно, и лучше. А кому лучше, собственно говоря? Мужу и детям? Потому что мать и жена при них остаётся и налево не бегает? А как насчёт двух других углов ― Дэйвиса и Деби? Им тоже лучше? Что если они и есть те самые две половинки, предназначенные друг для друга изначально? Которые не нашлись до сих пор. А сейчас, вроде, уже и поздно!
  Словно отвечая на мои мысли, Деби заговорила опять:
  ― Я окончательно поняла это вчера. Я ведь чуть не поцеловала его.
  Ничего себе дела! Я придвинулась поближе, потому что Деби понизила голос и теперь почти шептала.
  ― Да... Представляешь? ― продолжала она. ― Дело в том, что позавчера у нас произошёл совершенно замечательный разговор обо всём и ни о чём. Да нет же! Очень даже о чём! Говорили мы хотя о достаточно абстрактных материях, но разговор получился очень искренним. Во всяком случае, я не могу припомнить, чтобы подобная беседа случалась у меня с кем бы то ни было когда бы то ни было. Я зашла поужинать в наш кафетерий ― и он там. Естественно, я подсела к нему со своим подносом. Слово за слово ― и завязался этот самый разговор. Что я чувствовала тогда... Как бы это тебе объяснить... Вот представь, что долгое время ты была лишена дара речи. И вдруг он вернулся! И ты наконец-то в состоянии сообщить окружающему миру всё самое сокровенное, что томилось внутри дни, недели или годы! Причём, каждое слово твоё услышано, каждая фраза подхвачена и продолжена, каждая мысль понята именно так, как ты её мыслишь! Да. Именно так. А потом он ушёл. Вообще ушёл ― ему зачем-то нужно было отлучиться в больницу Харпер ― и увиделись мы только на следующий день. Я пришла на работу, убрала свои вещи, приняла смену и зашла в туалет поправить волосы. Выхожу, иду по коридору ― на удивление пустому, кстати ― вдруг слышу, кто-то зовёт меня. Оборачиваюсь, а это Дэйвис! Я улыбаюсь, бегу навстречу... и буквально в ярде от него осознаю, что совершенно непроизвольно собираюсь обнять и поцеловать его! Как при встрече обнимают и целуют любимых людей! Причём, в самом начале отношений, когда все чувства свежи и остры, как отточенная бритва.
  ― Ну? И ты? ― нетерпеливо перебила я.
  Лицо Деби, только мгновение тому назад сияющее, одухотворённое и излучающее бесконечное счастье, потухло. Брови скорбно съехались к переносице.
  ― И... Я... А ничего я. Остановилась, как вкопанная. Вот тогда-то мне и стало ясно, что я по-настоящему люблю его. И чувства подобного мне ещё не довелось испытать. Он, конечно, красивый, умный... Но не в этом дело. Он понимает меня, как никто другой. А я его ― он мне об этом ещё накануне сказал. 'Братья по духу и разуму'. Да, это мы. У тебя есть такое с мужем?
  Я пожала плечами. Какая разница? Не обо мне же речь, в конце концов!
  ― А что Дэйвис? ― перевела я разговор в прежнее русло.
  ― Он заметил, забеспокоился ! Начал спрашивать: 'Что случилось? Ты обиделась? На что?' А я только дуюсь и отворачиваюсь от него. Потом люди появились в коридоре, кто-то его позвал, он ушёл. А я так и осталась стоять, подпирая стенку. Минут десять, наверно, стояла, размышляя о том, что произошло.
  ― Нати, чипсы! ― в меня полетел блестящий пакет. Сенина рухнула на стул рядом и с треском разорвала свой.
  ― О чём шушукаетесь? ― расплылась она в дружелюбной улыбке, но тут же погасила её, заметив наши серьёзные физиономии. Она хмыкнула, уставилась в стену и начала сосредоточенно хрустеть чипсами.
  ― Так я пойду, ― заторопилась Деби. ― Меня там уже, наверно, ищут!
  Сенина пробурчала что-то неразборчивое себе под нос и захрустела ещё громче. Она проводила Деби подозрительным взглядом, и когда за той закрылась дверь, недовольно буркнула:
  ― О чём это вы тут секретничали?
  Я решила поддразнить её:
  ― Да вот, прикидывали, чем вы там с Морисом занимались? Не забрели ли по пути к автоматам в какой-нибудь уютный закуток?
  ― Экх! ― Сенина даже подавилась от возмущения. ― Ты что, Нати, вообще с ума сошла?! С этим слизняком?! ― ничего себе! Оказывается, я не одинока в своей нелюбви к Морису! ― Я замужем, между прочим! И у меня дети! А ты! Ты!..
  Во даёт! Я расхохоталась, и, глядя на меня, засмеялась и Сенина.
  ― Да ну тебя! ― шлёпнула она меня по руке и пошла к раковине. Она, как и я, пьёт проточную воду. А что? Вода здесь хорошая. Обогащённая всем, чем положено. Зачем бутылки покупать, деньги лишние тратить и, кроме того, планету засорять не-разлагающимся мусором?
  Я тоже поднялась и пошла к столу проверить заказы: должен же кто-то работать! Правильно?
  
  День седьмой
  
   Радио, 950 АМ. Мужчина, афроамериканец 38 лет ― возраст выяснился при опознании ― вошёл в Полицейский Участок Детройта и открыл стрельбу. Он ранил четверых служащих, прежде чем сам получил смертельное ранение. Мотив неизвестен. В ходе дознания выяснилось, что в этот же день, но позднее, должно было произойти судебное заседание, где предполагалось вынести окончательный приговор его родственнику, замешанному в убийстве двоих людей.
  
  Живём, блин, в гадюшнике каком-то. Каждый день не только слушая по радио, но и лично, собственноручно, можно сказать, разгребая то, что эти гады наворотили в тёмных своих, кишащих преступностью всякого калибра норах. Впрочем, норами они не ограничиваются, как вы можете понять из новостей, которые я слушаю по пути на работу и которыми щедро с вами делюсь: атаковать полицейский участок ― это вообще уже, полный беспредел!
  Насилие, насилие, насилие... Сколько можно, в конце концов! Самое грустное то, что радио 'прелюдии' никогда не остаются в одиночестве: для каждой всегда найдётся достойная 'фуга'. Прямо как у Баха! Только там торжество духа человеческого, а здесь ― тьфу!
  Мой первый же пациент оказался жертвой нападения таких же юных, как и он сам, хулиганов. А то, что юные, медсестра сказала; ей же, в свою очередь, ребята с Неотложки доложили, которые на место преступления вместе с полицией прибыли и на глазах которых задержание и произошло. То есть, юные, дурные, а теперь ещё и уголовники, поскольку зло у нас всё-таки наказуемо. Правда, недостаточно сурово, с моей точки зрения. Тюрьма ― это же, зачастую, не наказание, а самый настоящей университет для всякого рода мусора: туда они попадают желторотыми птенцами, а на волю выходят ― выходят, выходят, в этом-то и беда! ― законченными бандюгами. Причём, этот конкретный 'университет' не стоит им ни копейки, в отличие от традиционного.
  Не исключено, что пациент мой и сам принадлежал к какой-нибудь бандитской группировке, которая ничуть не отличалась от той, что его отметелила, и так же держала в состоянии террора один либо другой район Детройта. Однако на сей раз он сам оказался в роли пострадавшего. Что ж, закон леса: не ты, так тебя! И вот сидит он передо мной, худенький чернокожий подросток. Ему восемнадцать лет, но выглядит моложе. Ещё, наверно, и потому, что ему плохо, а уж это видно невооружённым глазом. И дело не в том, что шея у него украшена жёстким 'воротником'.
  Должна сказать, что когда мы получаем заказы на снимки шейного позвоночника, процесс чаще всего проходит весьма спокойно. Предосторожности, конечно, соблюдаем: шея в обязательном порядке заключается в жёсткий пластмассовый 'воротник', а пациент перемещается с койки на стол с помощью специальной доски ― чтобы не дай бог не сместить переломанный позвонок. Сместишь ― и всё! Парализован бедняга до конца дней! То есть, серьёзно это очень.
  С другой стороны, лежат те пациенты на столе, сначала перепуганные и молчаливые. Но в процессе работы ― а снимков делаем много, и времени оно занимает соответственно ― начинают осознавать, что, похоже, шея хоть и в воротнике, но не болит; двигаться мы им не позволяем, но при желании они очень даже могли бы; и вообще, рентгентехник не выглядит встревоженным, что уже само по себе обнадёживает. И пациент начинает шутить, улыбаться. Даже смеяться! Потом мы проверяем снимки с радиологом, и если тот подтверждает, что перелома никакого нет ― воротник долой! И едет наш пациент назад в свой модуль уже сидя, а не лёжа.
  Но то, что происходило с сегодняшним пациентом, принципиально отличалось от обычного алгоритма. Ему было плохо, действительно плохо. Он, правда, не жаловался, а только тихонько постанывал сквозь сжатые зубы. И лицо было пепельного оттенка ― это бледное, значит. Он периодически садился, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону. Я с криком набрасывалась на него, укладывала назад, объясняя, что он может парализованным остаться на всю жизнь, и бежала делать очередной снимок, лихорадочно соображая: что же это такое происходит? Где там его назначение, чего ещё требуется? А, вот! Снимок головы ― это, правда, КТ.
  Кажется, я упоминала, что длинный коридор позади рентгенкабинетов тянется вдоль всего отделения и через него можно попасть и в комнату отдыха, и в кабинет, где делают КТ. Вот туда я и побежала после очередного снимка, предварительно наказав пареньку не двигаться.
  ― Чарльз! ― ворвалась я в кабинку оператора, бросив взгляд на стол сканера, отделённый от нас стеклянной перегородкой: там лежал пациент. Ну да! У нас в Приёмном покое, один КТ всего, поэтому работы у ребят всегда предостаточно. ― Тебе ещё долго?
  Чарльз посмотрел на меня внимательно и, подумав мгновение, ответил:
  ― Минут пять. А что случилось?
  ― Пациент мой меня беспокоит: что-то с ним не то.
  Чарльз насторожился. Он, кстати, классный парень. Точнее, мужчина ― лет сорока с небольшим. Он афроамериканец, как и большинство моих сотрудников, и относится к категории ответственных и добросовестных трудоголиков, за что я его очень уважаю.
  ― Как звать? ― он взял в руки распечатку назначений, выбрал подходящее и отложил в сторону. ― КТ головы назначена. Кстати, они с головы и должны были начать! ― Во блин, медсестра прошляпила! Но ничего, мы это дело исправим. ― Я закончу через пару минут и заберу его у тебя. Ты-то уже закончила?
  От меня требовались снимки позвоночника и челюсти ― то есть, работы до фига и больше. Только сейчас это не имело никакого значения: какая разница, что у него там с челюстью, если проблема, похоже, находится выше?!
  ― Неважно! Как только освободишься, тут же приходи за ним.
  ― А у тебя хоть какие-то снимки готовы? ― Чарльз соскользнул с высокого стула, направляясь в сторону коридора.
  ― Да вот, только что закинула пачку. Наверно, готовы уже.
  Прежде я решила проверить своего пациента. И вовремя: он уже сидел.
  ― Горе ты моё, сказала же не двигаться! ― прикрикнула я больше для порядка, поскольку понимала, что не с хорошей жизни непослушание это.
  ― Плохо мне, тётенька, ― еле слышно простонал паренёк, и столько страдания было в его голосе, что в глазах у меня защипало. Я положила руку ему на лоб в порыве какого-то материнского инстинкта: хоть и не мой, а всё равно же ребёнок. Когда Марта была маленькой и болела, я часто присаживалась рядом, кладя ладонь на горячий лобик, надеясь, что биотоки материнской любви заберут боль, а заодно и болезнь. И дочка затихала ― то ли оттого, что рядом сидела мама, то ли действительно происходило что-то из разряда сверхъестественного. Марта утверждала, что второе...
  Подросток схватил мою руку, не позволяя убрать:
  ― Вот, вот так лучше... Держи, тётенька... Пожалуйста...
  ― Эй, иди сюда, ― в комнату заглянул Чарльз и поманил меня.
  ― Погоди минутку, ― я аккуратно высвободила руку и поспешила к Чарльзу.
  Он стоял перед экраном с подсветкой, глядя на подвешенные снимки.
  ― Как тебе это нравится? ― в голосе Чарли звучала злость. Я присмотрелась: снимок, сделанный, кстати, безупречно (моя работа!), демонстрировал неповреждённую челюсть с молодыми здоровыми зубами и... Да это же трещина в черепе!
  Чарли покачал головой.
  ― Суки малолетние! Самоистреблением занимаются! Вместо того, чтобы учиться, вставать на ноги и жить как нормальные люди! Раньше был белый 'маста', а сейчас кого обвинять, кроме самих себя?! Я пойду освобожу комнату и позвоню врачу. А ты вези его ко мне: перелом ― это полбеды. У него там, наверно, ещё и кровотечение.
  Я позвала Терелла, мы аккуратно переместили паренька на каталку и повезли в КТ. Навстречу уже бежала команда врачей, резидентов, медсестёр. Проснулись, тетери!
  А ещё через пять минут та же команда в темпе престо увлекала каталку с пареньком в сторону операционной: помимо перелома, у него обнаружили субдуральную гематому, которую нужно было срочно эвакуировать.
  Да, вот такими играми развлекаются подростки Детройта. Грустно это, когда у себя дома ― как на войне. Даже хуже! На войне хоть понятно, кто есть кто. А тут как разобраться?
  Чарльз рассказал однажды забавную историю. В смысле, с его точки зрения она была забавной.
  ― Договорились мы как-то с Лесли посидеть в баре после работы.
  Напоминаю, что смена наша заканчивается в полдвенадцатого ночи. А Лесли ― это его подруга, которая работает в другой больнице. Кстати, тоже афроамериканка. Смешение рас здесь нечасто происходит. Национальностей ― сколько угодно. В одной семье можно легко обнаружить корни немецкие, польские, ирландские и так далее. Смешение же рас ― совсем другое дело. Случается, но намного реже.
  ― Я заехал за ней, ― продолжал Чарльз, ― рассказал, как добираться: ехали-то мы порознь, каждый на своей машине. А дорога, нужно сказать, проходила через далеко не безопасные кварталы. Ну вот, обговорили всё, я сказал ей следовать за мной ― и поехали. Еду я, еду. Передо мной загорается красный светофор. Я смотрю по сторонам: машин нет ― и еду себе прямо на красный.
  ― На красный?! ― не веря своим ушам, перебила я. ― Чарльз, ты же взрослый мужчина! Ездить на красный светофор? Ты что, не видишь по нашим пациентам, к чему это приводит?
  Чарльз расхохотался.
  ― Какая ты всё же зелёная, Натали! Тебя ещё учить да учить! На улицах, как та, на красный свет не останавливаются, если жизнь дорога! Понимаешь? Ну так вот. Еду я себе, еду, гляжу в зеркало заднего обзора ― и что я вижу? Лесли останавливается на том проклятом светофоре! Я по тормозам, двери на замок, жду. А свет всё не меняется. Сломался, что ли?! Бесконечным мне тот красный показался! Наконец, зелёный. Фу! Как только выехали на безопасную улицу, я остановился, подошёл к Лесли и устроил ей разнос. Она поначалу обиделась, даже всплакнула. А потом, когда дошло до неё, что могло произойти, ещё раз всплакнула. Успокоил я её, понятно. Да. Теперь будет знать. Она, видишь, в Детройте сравнительно недавно. Для неё ситуация с нашей преступностью в новинку.
  А хоть и не в новинку! Я пригороде Детройта уже лет шесть живу, но насколько сам город опасен, знаю, похоже, недостаточно! Езда на красный свет ― это что-то новое. С другой стороны, в подобные кварталы я и не сунусь!
  Преступность и расизм... Болезненная тема, которую нельзя не затронуть, живя в этой стране.
  А глядя на того паренька с проломленным черепом, я вспомнила другого, с которым мне довелось познакомиться не так давно.
  Вы когда-нибудь видели убийцу? Нет-нет, не в кино и даже не в зале суда, а близко. Так близко, что можно потрогать. А убийцу пяти людей, четверо из которых дети? Нет?
   А я вот видела, и не только.
  День тот был самым обычным, и работы было, как обычно. Поэтому когда в руки мне попало то назначение, я с радостью ухватилась за него. Снимков требовалось много и разных, речь шла о травме ― то есть, предоставлялась уникальная возможность применить все мои умения и навыки наилучшим образом. Причём, выигрывали от этого обе стороны: и мне работать интересней, и пациенту лучше, если снимки сделаю я, а не, скажем, Лиза! В назначении также было сказано, что пациента привезут ― опять же хорошо: надрываться не придётся!
  Позвонила медсестре: давай, мол, привози. Та сообщила, что пациент ― заключённый, и его будет сопровождать охрана. Подумаешь! Мы охрану, кандалы да наручники каждый божий день видим.
   Ну вот, привезли его на больничной уже койке, обвешанного всевозможными трубками: две, отходящие от грудной клетки и откачивающие жидкость из лёгких; ещё одна, отводящая мочу в специальный контейнер; мешки с какими-то лекарствами, подаваемыми внутривенно. Кроме того, гипс на правой руке, специальные чулки на обеих ногах с трубками, торчащими наружу: в палате к ним подключается воздушная помпа, которая, попеременно надувая и сдувая эти чулки, помогает предотвратить образование внутривенных тромбов. В общем, не пациент, а горе горькое! Из серии 'что такое не везёт'! Жалко мне его стало: мальчишка совсем! А то, что под стражей ― так это совсем не обязательно преступник. У меня однажды пациент был под стражей, которого в тюрьму посадили за неуплату многочисленных штрафов за парковку в неположенных местах! Во дуристика: мало того, что он он уже государству не доплатил, так теперь оно же само его на казённых харчах ещё и держать будет. А денежки на это идут понятно откуда ― из моего кармана, а также карманов прочих честных налогоплательщиков! То есть, это я к тому, что наручники сами по себе ещё ничего не означают.
  Позвала я ребят, мы аккуратно переместили парня на стол, и я начала делать снимки.
   ― Где это тебя так угораздило? ― спросила я, засовывая в держатель стола первую кассету.
   ― Спрыгнул с пятого этажа, ― спокойно ответил тот. И всё. Странно! Уж больно немногословный. Даже не спросил, откуда у меня акцент! А об этом редко кто не спросит.
   ― Ничего себе! Лестницы, что ли, найти не смог? ― ответом было молчание. Ну и ладно! Молчишь ― и молчи себе, подумаешь!
   Первый же снимок показал, что тазовый пояс бедолаги изломан изрядно. Правда, не на пять этажей полёта, а, скажем, всего на три.
  Пока я изучала переломы, укрепив снимки на экране с подсветкой, Терелл шепнул что-то, но я не расслышала.
   ― Что-что? ― переспросила я.
   Терелл указал на охранника. А тот готовно подсовывал какие-то бумаги, указывая пальцем, где читать ― там, где пять раз, в столбик, было одно и то же слово: 'Убийство'. До меня всё ещё не доходило.
   Терелл заговорил громче:
   ― Ты что, ничего не знаешь? Это убийство было названо самым ужасным за всю историю Детройта!
   Я по-прежнему ничего не понимала.
   ― Может, объяснишь, наконец-то?
   Терелл понизил голос и торопливо проговорил:
   ― У тебя, Натали, звезда на столе. Или, скорее, антизвезда: пацан этот убил четверых детей и женщину. Двое из тех детей, вроде, её были. Ножом убил. Искромсал, точнее: до двенадцати порезов на каждом трупе обнаружили. А потом ещё и горла перерезал. А у нас он потому, что выбросился из окна пятого этажа.
   Удар кремня высекает искру. Незатейливые слова Терелла были подобны кремню. Только высекли они ужас, который вдруг возник в тишине коридора и начал стремительно сгущаться, превращаясь в подобие невидимого тумана: из-за обычного тумана не увидеть ничего, а невидимый вползает в сознание, парализует мысль, заполняет собой всё...
  Мгновение я стояла, не в состоянии двинуться. А потом, уж сама не знаю как, привычка 'валять дурака' пришла на помощь и помогла вырваться из липких оков невидимой жути с помощью какой-то глупости типа:
   ― Не могли бы вы ещё пару коллег на подмогу вызвать? ― И посмотрела на охранников тревожно-серьёзными глазами. ― Шучу, шучу, ― поспешила успокоить, увидев, как они помрачнели в предчувствии проблем с этой чёртовой трусихой ― со мной, то есть.
   Разговоры разговорами, а дело делом. Снимки нужно было закончить, и я вернулась к пациенту. Только теперь всё было совсем иначе: передо мной лежал убийца. Убивший по-зверски пятерых людей, четверо из которых были детьми. Детьми!! Кто способен на подобное? Будь на то моя воля, ушла бы домой, плюнув на всё. Может, одну из трубок ― или все ― уходя, выдернула бы. Потому что какого чёрта! Только ― нельзя. И в результате, стояла я рядом с парнем, в то время как волны негодования и отвращения прокатывались по кровеносным сосудам, разбивались о мозг и оставались там, заставляя голову гудеть, подобно огромной морской раковине. Где-то снаружи этого гуда что-то говорил Терелл ― вроде, помощь предлагал.
   ― Спасибо, я сама справлюсь, ― наконец, пришла я в себя. Хочешь-не хочешь, а снимки эти нужно сделать, раз назначены. Мы, в конце концов, профессионалы, что означает, медицинскую помощь окажем всем, кто в ней нуждается. А заслуживают они того или нет, вопрос совсем другой.
  Было очень трудно. Я пыталась думать о чем угодно, лишь бы вытеснить из сознания мысли о диком преступлении. Но у меня это не очень хорошо получалось. Видения, рождённые растревоженным воображением, не хотели уходить; они заполнили собой всё, превратив меня в невольного участника, неспособного вырваться из объятий ставшего реальным кошмара.
   Снимки получились хорошими ― я даже не пошла к радиологу проверять. Отправила охранников с их подопечным назад, а сама подступилась к Тереллу с расспросами.
   Оказывается, убитая женщина было то ли подругой парня, то ли он безуспешно добивался близости с ней. После бесчеловечной расправы он сам заявил о себе в полицию. А потом, уже в здании ДПД (Детройт Полис Департамент), когда один из конвоиров отвернулся, чтобы купить по его просьбе бутылку 'Колы', выбросился из окна пятого этажа.
  Зачем? Ну, скажите, зачем? Сначала сдался, а затем пытался сбежать? Спрыгнув с пятого этажа? Он убить себя хотел, вот что! Загубив пять юных жизней, он проклял себя навеки. Трудно представить, что за хаос заполнял юную голову в те минуты, когда рука бесчеловечно кромсала невинные тела. Могу поверить, что крэк или другой наркотик в состоянии замутить сознание настолько. Только хмель проходит, а действительность остаётся. И в ней ― четыре окровавленных детских трупика и пятый, взрослый, ещё вот только недавно бывший любимой и желанной женщиной.
   Кошмар содеянного будет сопровождать его теперь до конца дней. Конца относительно скорого, в случае смертного приговора; или наоборот, отдалённого, но ещё более ужасного, в условиях пожизненного заключения: на волю после содеянного ему точно не выйти. А в тюрьме ― это уж как повезёт. Учитывая юный возраст, хрупкое для мужчины телосложение и миловидное лицо, нетрудно предсказать ему роль 'по-дружки' какого-нибудь матёрого мерзавца ― со стонами боли, унижения и бессилия перед похотью извращенца; или просто участь слабого и к тому же новичка, находящегося у основания 'пищевой цепи' со всеми вытекающими из этого последствиями ― то есть, кушать его, может, и не станут, но во всём остальном мало ему точно не покажется, причём, и со стороны заключённых, что посильней, и со стороны представителей закона, которым, как известно, закон не писан. С другой стороны, страдания эти могут быть менее существенны, если убить сознание ― вот ещё один аспект жизни в заключении: наркотики доступны всем и каждому. Смерть мозга в дурманящем дыму или на героиновой игле ― чем не побег от действительности?
   Нет, мне не было его жалко: он заслужил самое ужасное наказание, какое только можно придумать. Причём смерть я бы охарактеризовала как 'отделался лёгким испугом'. Другое бередило душу: ненужность, глупость, бессмысленность его чудовищного преступления. Двадцатидвухлетний, он был достаточно взросл для того, чтобы любить, чтобы ― убить. И всё. Кульминация развития, так сказать. Всё, на что он оказался способен ― насилие, насилие, насилие. Словно не поднялись мы когда-то на две нижние конечности, освободив тем самым верхних две, для ― созидания, между прочим; не выстроили пирамиды и храмы древних цивилизаций; не создали Мону Лизу, возродив попутно всё самое человечное в человеке; не запустили ракету в космос, тем самым замахнувшись на пределы Вселенной. Словно всё это было напрасно!
   Его преступление ― это наша общая беда. Это мы сами довели мир до того, что пистолеты, ножи, наркотики, алкоголь и так далее, до бесконечности, стали атрибутами каждодневной жизни. В особенно сгущённом, уродливом виде это всё можно увидеть в Детройт-сити. И вот я уже слышу, как раздаются голоса: 'Чёрные эти! Сидят на велфере, лодыри! Покупают на государственные (наши) деньги наркотики, плодят детей, а потом перестреливают друг друга. Туда им и дорога!'
   Вот мы и вернулись к очень большой проблеме, которая тревожит меня. И вы, наверно, уже поняли, что меня 'понесло'. В смысле, 'зуд' опять начался. Тем более, что собиралась я к теме этой вернуться так или иначе. И тут уж ничего не поделаешь, придётся потерпеть ― или перевернуть несколько страниц, не читая. И на здоровье, не обижусь!
  Несмотря на то, что сердце моё навеки отдано родине, которая, как известно, у каждого одна, а в моём случае Россия-Белоруссия, совсем недавно я осознала, что страна эта, принявшая нас в свои объятия шесть лет тому назад, перестала быть чужбиной. Поняла я это с болью в душе, пришедшей ниоткуда. Точнее, не так: боль-то как раз известно откуда: в этой, казалось бы, безупречно счастливой и неприлично богатой стране достаточно проблем, которые терзают и подтачивают её со всех сторон. И раз мне от этого больно, значит, не гостья я здесь больше, а полноправный член семьи ― одна из её дочерей. Причём, любящих дочерей ― потому и больно.
   Итак, проблема, о которой я уже упоминала ― расизм. Да-да-да! Давайте послушаем возмущённые вопли о том, что расизм был окончательно уничтожен по меньшей мере тридцать лет назад отменой сегрегации. Если бы всё было так просто! Но нет. Расизм нельзя уничтожить с помощью законов.
   В 1967 году Детройт стал грустно известен как город Большой Четвёрки. О нет! Не ищите связи с Большими Тремя ― Фордом, Крайслером и Дженерал Моторс ― которые являются гордостью Детройта, основой благосостояния города и автомобильной промышленности всей страны.
  Большая Четвёрка стала проклятием Детройта. Так называли полицейскую машину с четырьмя 'стражами закона', колесивших по улицам и подвергавших террору, унижениям, оскорблениям, избиениям и издевательствам чёрнокожую часть населения.
   В том печально известном Году Большого Пожара, 1967, терпение чёрных детройтцев закончилось. Как часто случается, маленький повод типа грубого 'наведения порядка' в заполненном людьми баре, явился причиной большого взрыва. Результатом стала волна беззакония, прокатившаяся, как смерч, по городу и оставившая его в руинах пожарищ. Причём, пожары устраивались и грабителями, и хозяевами: первыми, чтобы замести следы ограблений; вторыми, чтобы сорвать солидный куш со страховых компаний.
   Бунт прошёл, пожары были потушены, Большая Четвёрка стала позорным прошлым. Что же осталось в настоящем? Обугленные руины, которые никто не собирался восстанавливать, поскольку у городских властей не было на это ни денег, ни желания, а владельцы, теперь уже пожарищ, не спешили вкладывать полученные от страховых компаний деньги в город, из которого начался активный отток белого населения, испуганного недавними событиями.
   Главная же проблема, расизм, не была решена. Да и не могло это случиться так быстро, так вдруг, наутро. Расизм культивировался здесь веками, став неотъемлемой частью психики нации, тем самым вмешав в дело психологию. А психология, как ни крути, штука серьёзная.
   Согласно Библии, Моисей сорок лет водил еврейский народ по пустыне, прежде чем ввести его в Землю Обетованную. Почему сорок? А-а, вот тут-то психология и задействована. Важно вспомнить, что тогда ― да и сейчас, в принципе ― на Ближнем Востоке были приняты ранние браки. То ли жаркое солнце тех широт тому виной, то ли что ещё, но физическое созревание южан происходило быстрее, чем их сверстников, живущих севернее. К чему это я? А к тому, что за сорок лет блужданий по пустыне несколько новых поколений появилось на свет (по-моему, речь шла о четырёх). Именно эту цель и преследовал мудрый Моисей. Рабское мировоззрение избавившихся от египетской неволи евреев не могло исчезнуть само по себе. Новые люди, свободные от тяжёлой памяти прошлого, могли появиться на свет только в условиях свободы и, кроме того, у родителей, тоже не знавших рабства. Как Моисей задумал, так всё и получилось. В Землю Обетованную вступило новое поколение евреев, сильных и свободных. Духовно свободных!
   Расизм будет уходить не менее мучительно и медленно. Однако, для начала неплохо бы признать, что он существует. Но после бунта слово 'расизм' стало старательно прятаться, причём, обеими сторонами. Только как же спрячешь его, когда он цветёт, цветёт буйным цветом, переступая победоносно даже... расовые барьеры!
   Чёрный расизм, да. Вот он ― результат мутации, нечто действительно опасное. Ведь если белым расизм это, так сказать, многовековая привычка или, скорей, уродливая традиция, не основанная ни на чём и не имеющая под собой никаких оснований, чёрный вырос на богатой почве как раз-таки многих причин. Всё больше и больше мне хочется назвать его коротким и опасным словом 'месть'. Месть за боль, за кровь, за издевательства. Да о чём говорить! То, через что прошли афроамериканцы, сравнимо только со страданиями евреев в годы второй мировой войны. Но никто не возводит мемориалы в память убитых, растерзанных, повешенных, сожжённых рабов и не приносит извинения за грехи предков. А почему, собственно говоря? Германия, между прочим, даже приличную сумму выделила на выплату компенсации лицам еврейской национальности, так или иначе соприкоснувшихся с ужасами второй мировой войны. Но кто заплатит афроамериканцам? Да и не в деньгах дело! Как насчёт всенародного покаяния? Признания преступлений, совершаемых против целой расы на протяжении веков? И, кстати, благодарности ― да, да, благодарности! Помните известную фразу из учебника русской истории: 'Петербург был возведён на костях крепостных крестьян'? Благосостояние всей Америки замешано на чёрном поте, крови и слезах, и возведено на костях чернокожих невольников. Без всего этого и настоящее, возможно, было бы совсем другим! Так что долг перед чернокожим населением этой страны у нас огромный, неизмеримый. В первую же очередь ― моральный. Который выплатить не так уж сложно: признай, повинись и поблагодари.
  Но нет, этого не происходит. Более того, для огромного количества белых людей чернокожий по-прежнему остаётся 'проклятым ниггером'. И отношения этого не скрыть. А они, наши чёрные братья и сёстры, чувствуют это всеми нервными окончаниями своей тёмной кожи. Чувствуют и ненавидят нас в ответ. И в адском котле ненависти варятся лицемерие и двуличие сегодняшнего дня вместе с кошмаром, происходившим на протяжении столетий.
   Начав работать в больнице даун-тауна, я поначалу чувствовала себя немного неуютно: чёрные, одни чёрные! И работники, и ― ещё бы! ― пациенты! И вот уже несколько лет мы вместе ― сорок часов каждую неделю. Я больше не чувствую себя неловко в их окружении. С моей точки зрения, они не отличаются от меня больше, чем, скажем, итальянцы, или ирландцы, или китайцы. Мы знаем, что первые ― энергично жестикулирующие, громкогласные, горячие, как солнце их легендарной родины; вторые ― рыжие, несдержанные, задиристые; третьи ― невысокие, аккуратные, очень умные. И так далее. Афроамериканцы ― это просто-напросто ещё одна этническая группа с только ей присущими чертами и характеристиками. Разница заключается в том, что именно эта злосчастная группа была насильно привезена на кораблях несколько веков назад для подневольного труда.
  Я смотрю на них, называющих друг друга 'бро' (от английского 'brother', брат) ― что, впрочем, не мешает старательно убивать своих же собратьев всеми известными цивилизованному обществу способами, от наркотиков до пистолетов; но это уже совсем другая тема ― и тут же приходит в голову подобная же общность между нами, евреями. Стоит только услышать такую родную фамилию типа Финкельштейн, или увидеть породистый нос и глаза пророков с икон, как тут же возникает разговор совершенно особого порядка с каким-то знанием чего-то общего и сокровенного, недоступного неевреям.
   Сокровенного, недоступного... Вот они, ключевые слова!
  Есть такой художественный фильм: 'Время убивать'. Один из главных героев фильма, потрясающе сыгранный Сэмюэлем Джексоном, убивает двух белокожих подонков, изнасиловавших его малолетнюю дочь, и после этого сдаётся в руки правосудия. Разговаривая со своим адвокатом, белокожим, кстати, он произносит слова, заставившие меня взглянуть новыми глазами на проблему расизма. Вот что он сказал: 'Ты такой же, как они: ты смотришь на меня, но не видишь человека, ты видишь чернокожего'. И ещё: 'Между нами проведена невидимая черта, и мы находимся по разные стороны. Ты никогда не появляешься в той части города, где живу я. Уверен, ты даже не знаешь, где я живу. Наши дочки ― они никогда не будут играть вместе'. Ведь это абсолютная правда! Между нами черта, о наличии которой никто не говорит. А раз так, то и не пытается уничтожить! Сокровенное, недоступное так и остаётся сокровенным и недоступным! И в результате расовая конфронтация по-прежнему не разрешёна. А к чему приводит подобное попустительство, истории хорошо известно. С другой стороны, попытайся мы проявить интерес ― настоящий, неподдельный интерес друг к другу; попытайся войти в другой мир, другую психологию, другую культуру, то, возможно, пришли бы к очень интересным открытиям. Новые же отношения, возникшие в процессе, стали бы серьёзным противовесом расизму, который в наше время, похоже, особенно рьяно подогревается, как это ни парадоксально, самими афроамериканцами.
   Так, читаю на днях заметку в газете. Что-то типа: почтим афроамериканцев тем, что устроим выходной день специально для них ― чтобы показать, как важна их роль в американской экономике, как сильно будет их не хватать на рабочих местах. Прочли? А теперь перечтите ещё раз и скажите: ну не маразм ли? Какой-то до мозга кости расист ― чернокожий, как вы, наверно, догадались ― выдвинул эту 'блестящую идею', не понимая или не желая понимать того, что она оскорбительна, унизительна для чернокожих людей этой страны! Зачем доказывать то, в чём никто не сомневается? Кому, кроме как заядлому расисту, придёт в голову сомневаться в полноценности одной либо другой расы? Тем более, опять навешивая позорный ярлык 'Только для чёрных'!
   Или статья в другой газете ― автор, замечу, тоже афроамериканец ― о чернокожем водителе, который, якобы, был унижен белым полицейским по причине расовой принадлежности. И автор, вдохновенно подогревая собственный гнев, рассуждает о расовой дискриминации в соседней с Детройтом Ливонии, совершенно забывая о том, что водитель был безусловно неправ. Он запарковал машину в неположенном месте, а когда остановившийся полицейский попросил показать права, отказался. Вот и скажите: при чём здесь цвет кожи? Мой супруг, однозначно белокожий, попал однажды в аналогичную ситуацию. Правда, он по первому же требованию предъявил права, а затем, даже не пытаясь перечить, отогнал машину в место с разрешённой стоянкой. Закон есть закон, и полицейский ― его представитель. Чтобы спорить с ним, нужно быть либо дураком, либо ― правильно, расистом, чтобы из очередного случая с нерадивым водителем раздуть расовый скандал. Именно так выскользнул из рук правосудия бывшая звезда футбола, Оу Джей Симпсон. Один из самых важных свидетелей по его делу ― белый полицейский ― был каким-то образом уличён в проявлении расизма. Или, точнее, невинному по сути инциденту была придана вот такая неблагоприятная в Америке окраска. И всё! Вопли о несправедливо обиженном подонке напрочь заглушили язык фактов! И убийца на свободе. Сытый, довольный, в окружении неизменных красоток, которых, видимо, совершенно не отпугивает судьба его жены, найденной в собственном доме с перерезанным горлом.
   Думая о расизме, я пришла к ещё одному малоприятному выводу.
   Вспомним о том времени, когда корабли с чёрными рабами начали прибывать в Америку. Какой строй существовал тогда в тех странах, откуда их привозили? Либо первобытнообщинный, либо рабовладельческий. То есть, уже тогда между двумя расами существовала огромная культурная разница: цивилизация одних мчалась, сломя голову, в капиталистические отношения; других ― мирно наслаждалась падающими с неба бананами и кокосами.
  В Новом же Мире развиваться было позволено только белому населению. Чернокожие американцы использовались как рабочая сила, пригодная исключительно к физическому труду. А раз так, неудивительно, что образованием их никто не занимался ― зачем? Срезать тростник да собирать хлопок можно и так. Даже после отмены рабства немногое изменилось. Сегрегация заменила рабство, по-прежнему отводя чернокожему населению роль людей 'второго сорта', со всеми вытекающими из этого последствиями, включающими и более низкий уровень образования.
   Что же мы имеем на сегодняшний день? Государственный расизм остался в прошлом. Граждане Америки ― белые, чёрные, жёлтые, любые! ― обладают одинаковыми правами, что является законом. Но вот только разницу в культурном развитии размером в пару сотен лет, так просто не устранишь. Разница эта, старательно поддерживаемая когда-то представителями белой расы, является теперь их же страшнейшим проклятием. Грубость и наглость новых расистов, теперь уже чёрного цвета, просто неслыханны. Мне, к сожалению, довелось с ними встречаться. Дай такому нож ― и рука не дрогнет. Что я, еврейка, взращённая на достижениях многовековой культуры всего человечества, смогу противопоставить животной ненависти? Грустно справедливая русская поговорка учит: 'Против лома нет приёма'. Правда, у той же поговорки есть менее известное окончание: '...если нет другого лома'. Насилием на насилие, жестокостью на жестокость... Но это же война! А если нет, то как?
   Боюсь, что ответ, который созрел у меня, малоутешителен. Делать нужно многое, но главное ― это время. Как долго? А это уже зависит от того, насколько активно белое население протянет руку дружбы чёрному, и наоборот. А также, насколько активно чёрные лидеры будут вытягивать своих соплеменников из трясины бескультурья, наркотиков и расизма. Но даже при максимальной активности обеих сторон процесс этот займёт десятилетия, или, точнее, несколько поколений. Пока же, увы, он тянется на упряжке улиток.
   Страшно. Очень. Дай бог нам всем прозрения, терпимости и удачи.
   God bless America...
  
  Ещё одно интермеццо или:
  Экскурсия в недалёкое прошлое...
  с переходом в совсем уже настоящее...
  
   ... которая, по-моему, совершенно необходима. Перечитала я предыдущую главу и подумала: сплошной субъективизм. О подобных же материях говорить 'слегка' не пристало. Поразмыслив, я поняла, что совершенно необходимо провести небольшое расследование.
  В общем, вот вам результат. Опять же, кому не интересно ― не читайте. Тем более, что ничего нового я, в принципе, не сообщу. С другой стороны, старые эти факты известны далеко не всем: отчасти потому, что тема сама по себе достаточно специфична и, соответственно, большинству людей до этого попросту нет дела; отчасти же из-за того, что информация подобного рода не лежит на поверхности ― что, кстати, и является частью проблемы.
   Я думаю, что события, произошедшие в Детройте в 60-е годы 20-го века, отразили не только начало упадка этого богом забытого места, но также замечательно подвели логический финал полуторавековому пробегу ― или, если угодно, историческому периоду, во время которого происходили бурные события в области развития межрасовых отношений в США.
  О рабстве говорить не будем ― о нём всем хорошо известно. Даже я попыталась вставить свои пять копеек!
  Давайте лучше посмотрим на то, как его отменяли и что из этого вышло. Вот где действительно интересные вещи происходили!
  Гражданская война 1861-1865 годов явилась событием, положившим конец рабству. Началась же она довольно необычно. Или как раз наоборот? Вот и спорь после этого о роли личности в истории! В данном случае, о роли Авраама Линкольна! Ведь именно его победа на президентских выборах 1860 года явилась началом больших перемен. Вы скажете: время для перемен пришло, вот они и произошли? Так-то оно так. Но костёр не разжечь без спички или чего-то ей подобного. Вот этой спичкой и явились выборы нового президента.
  Авраам Линкольн был хорошо известен среди государственных деятелей страны как ярый противник рабства, за которое по-прежнему крепко держались южные штаты. В то время главным товаром, производимым на плантациях, был не сахарный тростник и не табак, а хлопок, который, как вы сами понимаете, выращивали чернокожие невольники. Во второй половине девятнадцатого века! Рабы! Удивлены? Я ― нет: бесплатная рабочая сила ― кто откажется от такого? Тем более, что традиция. А американцы по части традиции ― о-го-го!
  Южная Каролина мутила воду уже давно. Причины разные, но суть всё та же ― жадность. В смысле, спад в экономике. Хлопок-то начали производить и другие штаты. И цена на него, как и спрос, начала, соответственно, падать. А тут тебе тарифы, навязываемые Вашингтоном! По этой и ряду других причин ещё в 1832 году страна оказалась на грани раскола и гражданской войны. Но тогда обошлось. А вот в 1861 ― нет.
  Итак, в ноябре 1860 года президентом избирается Авраам Линкольн, представитель передовой в то время республиканской партии. А 20 декабря штат Южная Каролина объявляет о выходе из США, явившись первым раскольником. К нему вскоре присоединились и другие: Миссисипи, Флорида, Алабама, Джорджия, Луизиана, Техас. А попозже, в апреле, ещё четыре: Вирджиния, Арканзас, Теннесси и Северная Каролина. Эти одиннадцать штатов и образовали новое государство: КША ― Конфедеративные Штаты Америки.
  Что ж, раскол так раскол! И 26 декабря того же года 127 солдат США укрепились в форте Самтер, построенном вскоре после войны 1812 года. С тех пор форт использовался для торговых целей. Но сейчас, ввиду происходящих на юге событий, он стал стратегически важен в своей изначальной роли ― как военная цитадель, необходимая северянам для контроля мятежного региона.
  4 марта президент Авраам Линкольн в своей инаугурационной речи объявил, что не планирует отменять рабство в тех штатах, где оно существует, но не позволит распространять его на запад и север. И уж тем более не потерпит раскола страны. Наивный, он по-прежнему надеялся разрешить конфликт мирным способом!
  12 апреля 1861 года войска Конфедерации начали обстрел форта Самтер. Тридцать четыре часа продолжалось безумие, не приведшее, как это ни странно, ни к одной жертве. Стало, правда, очевидно, что форта не удержать, и гарнизон поднял белый флаг. К чести конфедератов следует признать, что сдача гарнизона произошла вполне цивилизованно. Однако событие это явилось началом чего-то весьма большого и кровопролитного ― гражданской войны 1861-1865 годов.
  Поставили засечку? В апреле 1861 года началась война. Но первый документ об отмене рабства появился далеко не сразу. Назывался он 'Прокламации об освобождении рабов' и состоял из двух указов. Первый вышел 22 сентября 1862 года и объявлял свободными всех рабов в любом штате КША ― что само по себе звучало странно: Конфедерация-то считала себя отдельным государством. И президент у них был другой, Джефферсон Дэвис. Но тут уж ничего не поделаешь ― 'особенности национальной охоты', то бишь международной политики США: дело-то ваше, а нос, простите, наш, и суём мы его куда надо и не надо (пардон за лирическое отступление!).
  Второй указ прокламации вышел 1 января 1863 года и отменял рабство во всех остальных штатах. Два года без малого! До сих пор не понимаю, почему издание указа об отмене рабства, из-за чего весь сыр-бор и начался, заняло столько времени! Впрочем, что уж на мелочи размениваться: годом раньше, годом позже. Отменили ― и ладно: лучше позже, чем никогда.
  И уж совсем чуть погодя, ещё через два года, была внесена поправка в Конституцию США ― а это уже вам не халам-балам! Два года для события подобного масштаба ― пустяки: с предыдущей, скажем, двенадцатой поправки, целых шестьдесят лет прошло!
  Тринадцатая поправка к Конституции США была принята Конгрессом ещё в ходе войны, 31 января 1865 года, ратифицирована 6 декабря и вступила в силу 18 декабря того же года. В этой поправке запрещалось рабство, а также принудительный труд, кроме тех случаев, когда он являлся наказанием за совершённое преступление.
  В мае того же года, кстати, окончательной сдачей войск Конфедерации и захватом в плен президента Дэвиса закончилась война.
  Итак, свершилось! Отныне рабство было противозаконным и антиконституционным.
  Цена свободы оказалось необычайно высокой: почти семьсот тысяч человеческих жизней сгорело в горниле войны. Включая президента Авраама Линкольна, покушение на которого произошло 14 апреля 1865 года во время театрального представления в вашингтонском театре Форда. Джон Уилкс Бут, известный актёр того времени, вошёл в президентскую ложу, выстрелом в затылок смертельно ранил президента и уж совсем театрально спрыгнул на сцену с возгласом на латыни 'Такова участь тирана'! Ему удалось бежать. Была снаряжена погоня, и двенадцать дней спустя актёр был настигнут и убит при задержании. Кстати, по поводу смерти Линкольна существуют разные теории, ставящие под вопрос истинных инициаторов заговора, но в это мы углубляться не будем.
  Отмена рабства и победа Севера в Гражданской войне не принесли освобождённым афроамериканцам того, на что они надеялись ― свободы и равенства. Всё было намного сложнее. А чего удивляться? И закон-то издать ― вон сколько времени заняло! А как изменить отношения, которые складывались на протяжении столетий?
  В общем, конец войны ознаменовал также начало неофициального уже расизма с образованием в том же 1865 году Ку-Клукс-Клана (ККК), ставшего мощным орудием в руках по-прежнему вооружённых южан в их кампании запугивания, унижения и уничтожения чернокожих американцев. Выряженные в белые балахоны с прорезями для глаз, преступники могли разорить жильё недавних рабов, уничтожить имущество, устроить пожар. А хозяев ― линчевать: несчастную жертву избивали, затем выкачивали в смоле и перьях или казнили через повешение. Спросите, почему повешение ― а чтоб все видели и помнили, кто на Юге хозяин! Следует отметить, что акции ККК были порой направлены и против белокожих американцев ― тех, что стояли за равноправие освобождённых невольников.
  Равноправие... Да-а, одно дело победить в войне, а совсем другое... Сразу же с отменой рабства, помимо воинствующих преступных акций ККК, возникло также и не столь крайнее, но весьма явное продолжение политики государственного расизма в виде сегрегации. И существующие законы её поддерживали!
  В связи с этим в июле 1868 года была введена новая, Четырнадцатая поправка в Конституцию США, которая гласила, что все люди, родившиеся или натурализованные в США, являлись гражданами США и штата, в котором они проживали, и ни одному штату не дозволялось принимать законы, ограничивающие права и льготы граждан.
  Эта поправка стала одной из самых демократичных за всю историю Соединённых Штатов. Она не только провозглашала равенство независимо от цвета кожи (до уничтожения дискриминации по половому признаку дело ещё не дошло: женщины так и оставались 'вторым сортом' до 1920 года), но и предусматривала наказание за нарушение этих предписаний ― от уменьшения нормы представительства в федеральном Конгрессе до введения войск в целях защиты прав и свобод.
  Здорово! Браво! Но мы-то знаем, что законы на то и созданы, чтобы их обходить, а на каждый хитро выкрученный замок найдётся не менее искусный ключ. Это я к чему? А к тому, что южане тоже клювом не щёлкали.
  Хотя первая волна ККК поутихла к середине 70-х годов 19 века, сегрегация продолжала процветать и даже приобрела форму вполне официальных законов, получивших в народе название 'законов Джима Кроу'.
  'Кто такой Джим Кроу?' ― спросите вы. Отвечаю. Имя Джим Кроу пришло из песенки 'Прыгай, Джим Кроу', исполнявшейся эмигрантом из Англии, Томом Райсом. Автором слов и сопутствующего танца был безвестный негр из Кентукки, с которым судьба каким-то образом свела Райса. Песенка, услышанная актёром, настолько ему понравилась, что он начал исполнять её в своих представлениях, вымазывая лицо жжёной пробкой для правдоподобности ― грим своего рода. Благодаря злободневности, номер пришёлся по душе публике, песенку подхватили и начали распевать повсеместно, а имя 'Джим Кроу' стало уже именем нарицательным, означающим: 'бедный, неграмотный негр'.
  1890 год принёс начало узаконенной сегрегации: в Луизиане был издан первый закон, согласно которому пассажиры на железной дороги должны были покупать билеты в разные вагоны в зависимости от цвета кожи. Нетрудно догадаться, что состояние вагонов 'только для чёрных' принципиально отличалось от тех, в которых путешествовали представители белой расы.
  Кроме того, появились правила, затруднявшие участие в голосовании малограмотных чернокожих американцев: избирательный налог и тест на грамотность. Замечу, правила эти распространялись исключительно на афроамериканцев.
  В результате строгого соблюдения выше описанных законов, на выборах 1900 года в Алабаме, например, из почти двухсот тысяч чернокожего населения проголосовало всего три тысячи.
  Подобные законы оставались в силе полстолетия. Только к середине двадцатого века Верховный суд признал их антиконституционными. А последний был отменён аж в 1964 году ― это когда в Джорджии запретили сегрегацию в общественных местах.
  Что же касается экономики, земля на юге по-прежнему принадлежала белокожим плантаторам. Удел же чернокожего населения заключался в том, чтобы работать на тех же 'маста', что и раньше. Да и новые условия не слишком отличались от прежних.
  Давайте посмотрим теперь на демографию страны по регионам с расово-этнической точки зрения.
  К моменту выхода 'Прокламации об освобождении рабов', то есть, в 1863 году только восемь процентов чернокожего населения проживало на севере страны. Вышеописанные события привели к тому, что афроамериканцы начали покидать насиженные места в южных штатах, устремляясь на Север, к новой жизни. Началась Великая Миграция, первая волна которой пришлась на 1910-1930 годы, а вторая нахлынула после Великой Депрессии.
  В 1900 году всего семьсот сорок тысяч афроамериканцев проживало вне Чёрного Пояса (так неофициально называлась территория южных штатов). В 1910 году чернокожие американцы по-прежнему составляли больше половины населения Южной Каролины и Миссисипи; больше сорока процентов в Джорджии, Алабаме и Луизиане.
  Уже первая волна Великой Миграции увеличила количество чернокожих в Северных штатах на сорок процентов. Главным образом, переселение происходило в большие города, где чернокожих американцев нанимали на работу во многих отраслях промышленности.
  К 1970 году ситуация значительно изменилась: десять с половиной миллионов афроамериканцев, что составляло почти половину чернокожего населения страны, проживало в северных штатах. Только в Миссисипи число афроамериканцев оставалось высоким ― тридцать процентов.
  Что ж, теперь можно перейти и непосредственно к Детройту.
  В 1910 году чернокожее население Детройта составляло шесть тысяч человек. Главным образом, это были потомки беглых рабов или афроамериканцы, никогда не знавшие рабства ― такое тоже случалось. Многие из них перебрались в Детройт в связи с индустриальным бумом конца 19-го века из более северных канадских территорий.
  Начало Первой Мировой войны вызвало настоящий демографический взрыв: существующей рабочей силы просто не хватало, чтобы удовлетворить нужды производящей орудия войны промышленности. Город встречал поезда, привозившие с Юга чернокожих рабочих, с распростёртыми объятиями. Но... тут же возникли многочисленные проблемы.
  Несмотря на то, что растущие, как грибы после дождя, фабрики и заводы требовали рабочих рук, в том числе и чёрных, городская структура не была готова к такому количеству новых поселенцев: к началу Великой Депрессии 1929 года число только афроамериканцев, проживавших в Детройте, выросло до ста двадцати тысяч! А сам город стал четвёртым в стране по населению.
  Как оказалось, одно дело требовать равноправия для чернокожего населения страны, и совсем другое ― жить рядом с этим самым населением, тем более что оно значительно отличалось от того стереотипа, к которому люди привыкли.
  Жившие в Детройте до начала миграции афроамериканцы представляли из себя либо высокообразованных людей, занимавших серьёзные позиции; либо менее, но тоже образованных работников, занятых, главным образом, в сфере обслуживания. Эта вторая группа проживала в недорогих кварталах рядом с недавними эмигрантами из Европы. И вдруг ― необразованная, нищая толпа, даже речь которой звучала иначе! Поэтому, с одной стороны, недавние эмигранты из Европы смотрели на чернокожих пришельцев, как на конкурентов, готовых занять хорошо оплачиваемые рабочие позиции за меньшие деньги; с другой, в практически белокожем городе вдруг появилась новая этническая группа, обычаи и порядки которой были непонятны и неприятны коренному населению! Так что неудивительно, что к концу Первой Мировой войны законы Джима Кроу были взяты на вооружение и детройтцами. Сегрегация, начавшаяся на Юге, распространилась по всей стране, и штат Мичиган не был тому исключением.
  Неизбежно, это коснулось и жилищного вопроса. Недорогих квартир не хватало, и спрос на них был невероятно высок. Домовладельцы отказывали афроамериканцам из боязни потерять белокожих жильцов, недовольных нежеланным соседством.
  В 1934 году вышел Закон о жилье, выпущенный для помощи банкам, потерявшим огромные деньги в годы Депрессии. Закон этот разделял города на районы по признаку спроса на жильё, что позволяло банкам определять, на покупку в каких районах стоило занимать деньги: ведь даже если владелец обанкротится, в престижном районе дом всегда легко продать, тем самым выручив одолженные деньги, да ещё и с лихвой.
  Всего выделялось четыре типа: A, B, C и D. 'Эй' относился к новым районам, дорогим и благополучным, расположенным на окраинах городов. Эти территории обводились синей линией на карте. Районы 'Би' считались менее престижными, но вполне стабильными с точки зрения кредитонадёжности. Дело обстояло похуже с районами типа 'Си': дома были старее, районы похуже, и потеря банковского займа в таких кварталах более вероятна. Жёлтая линия обводила те места. Совсем же плохо дело обстояло с районами типа 'Ди' ― старыми и запущенными, находящимися, как правило, в пределах 'сити' и заселёнными афроамериканцами. Эти районы отмечались на картах красной линией.
  В результате всех этих обстоятельств, чернокожие мигранты с Юга обосновались в восточной части Детройта, находящейся в пределах красной линии ― ведь на жильё побольше и в районе получше им было неоткуда взять денег! Большие семьи ютились в крохотных коморках. Плотность населения в этих районах поражала воображение. Неудивительно, что антисанитария и преступность процветали. Зато в этих местах афроамериканцы не чувствовали себя людьми 'второго сорта'.
  Развитие остановить невозможно ни в чём. Тем более, когда существуют спрос и необходимость. Мало-помалу начала развиваться инфраструктура также и районов, находящихся в пределах красной линии. Важно заметить, что особенно сильно благополучие афроамериканцев выросло в 20-е годы ― в эпоху автомобильного бума. Именно тогда появилось большое количество чернокожих предпринимателей, в городе развилась широкая сеть ресторанов и театров, предлагающих развлечения на любой вкус, от дешёвого дансинга до дорогостоящих шоу. Возникли джаз-клубы, привлекшие всемирно известных музыкантов. Детройт процветал! Даже нищая его часть!
  А потом наступила Депрессия 1929-1934 годов, когда плохо было всем, но в особенности чернокожим горожанам, у которых не было кубышек, заначек и прочих способов материальной поддержки в годы тотальной безработицы.
  Только что такое пять лет с точки зрения старушки Истории? Не успели оглянуться ― закончилась и Депрессия. Выстоявший это суровое испытание, рабочий класс понял, что если они сами себе не помогут, никто этого за них не сделает! И в 30-40-е годы двадцатого века появились первые рабочие профсоюзы. Один из принятых ими законов запрещал сегрегацию при найме новых работников. Таким образом афроамериканцы получили возможность занимать более высококвалифицированные, а также руководящие позиции.
  Вроде как всё складывалось хорошо и замечательно для потомков недавних рабов.
  Только сегрегация по-прежнему существовала. И белокожие американцы по-прежнему предпочитали жить подальше от чернокожих соотечественников. И жилищная, социальная, экономическая и культурная ситуация в чёрных районах оставляла желать лучшего.
  Демография городов изменилась раз и навсегда: когда-то главным образом 'белые', города, в результате выше описанных метаморфоз, стали 'чёрными'. И по мере того как удел чернокожего населения увеличивался, число белокожих горожан уменьшалось. Такая тенденция наблюдалась по всей стране, и Детройт не был тому исключением: если в 1900 году чуть меньше полутора процентов населения города составляли афроамериканцы, к 1930 году это число выросло почти до восьми процентов, в 1950 шестнадцати, в 70-м, 80-м и 90-м соответственно сорока, шестидесяти и восьмидесяти процентов.
  Одновременно с оттоком белого населения происходило и перемещение производств, торговых точек и центров обслуживания, хозяева которых были белыми. Результатом стало уменьшение рабочих мест для жителей сити, и, как следствие, обнищание населения, что неизбежно вело к повышению преступности и ухудшению уровня образования, культуры и, как следствие, социального профиля.
  Наступил 1964 год, знаменитый тем, что обоими палатами Конгресса был принят Закон о гражданских правах, запрещающий дискриминацию по признаку расы, веры или нации. Как вы понимаете, акт этот был не причиной перемен, а их результатом: на протяжении вот уже ста лет шла борьба за истинное равноправие.
  Положение чернокожего населения Детройта к тому времени отличалось от ситуации во многих других городах. Одной из причин их сравнительного благополучия было наличие трёх автомобильных компаний, где даже неквалифицированная работа оплачивалась неплохо. Благодаря этому, прослойка среднего класса афроамериканцев Детройта стала весьма значительной. Правда, как я уже писала, параллельно происходил отток белых жителей и бизнесов из сити. Даже автокомпании начали строить новые корпуса за пределами города, тем самым отнимая возможность трудоустройства у чернокожих горожан.
  В социальном отношении дела тоже, вроде, обстояли сравнительно неплохо: среди конгрессменов от штата двое были чернокожими; трое судей афроамериканцы; два представителя в Комитете Образования Детройта; сорок процентов в комиссии по жилью; двенадцать в законодательных органах штата. Кроме того, Детройт получил миллионы из федеральных фондов на развитие сити, где концентрировались нищета и высокая преступность.
  Тем не менее, недовольство чернокожего населения росло, пока не вылилось в бунт (об этом ниже), после которого Комиссией Кернера был проведён опрос, обнаруживший многочисленные проблемы, сосуществующие с происходящим прогрессом и перетягивающие чашу весов в сторону негатива : население было недовольно отношением к нему полиции, положением с жильём, нехваткой работы, очагами сегрегации в пределах самого города, низким уровнем образования, недостатком медицинских учреждений. А также тем, что все эти проблемы оставались на том же самом уровне, невзирая на якобы попытки городских властей улучшить ситуацию.
  Полиция. Мда. Всем известно, что стражи закона далеко не всегда оказываются на высоте даже в странах, где расизм неизвестен. А что если в обществе, по-прежнему больном расизмом, поместить на подобную позицию... заядлых расистов? Вот именно, ничего хорошего. Так вот. Как обнаружилось, сорок пять процентов полицейских, работавших в чёрных кварталах, были крайне 'анти-Нигро' настроены, и дополнительные тридцать пять процентов относились с предубеждением к людям, которых они, по идее, должны были защищать. В 1967 году девяносто три процента полиции были представителями белой расы, в то время как чернокожие составляли тридцать процентов населения города. Типичное обращение к афроамериканцам мужского пола было 'пацан', женского ― 'малышка', что оскорбляло чувства горожан. Ещё больше возмущала бесцеремонность стражей порядка, запросто останавливающих на улице мужчин и женщин чёрной расы, обыскивающих и забирающих в участок в случае, если те не могли предъявить документов. Идущих по улице женщин могли назвать проститутками и обойтись с ними соответственно. С другой стороны, ничего не предпринималось по отношению к белым сутенёрам, эксплуатирующих афроамериканок. Даже приезд по вызову занимал намного дольше, если ехать приходилось в чёрные кварталы.
   Как напоминание о том, кто здесь хозяин, по городу постоянно курсировали Большие Четвёрки ― полицейские машины с четырьмя стражами порядка, творящими беззаконие и насилие по отношению к чернокожему населению. Нередки были полицейские налёты на открытые допоздна питейные заведения, владельцы и посетители которых были афроамериканцы. Эти бары и клубы появились ещё в годы сухого закона. После его отмены они превратились в места, куда с радостью стекались местные жители, поскольку только там они не ощущали дискриминации.
  Продолжались проблемы и с жильём ― город перекраивался без учёта существующих укладов и порядков. Так, целые жилые районы сносились, чтобы заложить парки или трассы, запланированные белой администрацией. Результатом было перемещение потерявших дома людей в район 12-й Стрит, которая накануне бунта являлась наиболее густо заселённым районом Детройта, а также районом с исключительно высоким уровнем преступности.
  Не хватало школ, в школах ― учителей, на счету у школ ― денег. Зачастую ученики заканчивали обучение с удовлетворительными дипломами, но неудовлетворительными знаниями. Отношение к чернокожим ученикам со стороны белых учителей не намного отличалось от отношения к их родителям со стороны работодателей, администраторов и прочих представителей белой расы. Другими словами, расизм процветал и в стенах мест, предназначенных взращивать прекрасное, доброе, вечное.
  При этом, напоминаю, к 1967 году сегрегация была отменена вот уже как три года.
  В тот памятный для Детройта день, 23 июля 1967 года, Большая Четвёрка налетела с инспекцией на бар 'Слепая Свинья', находящийся на упомянутой 12-й Стрит и функционирующий без покупки необходимой лицензии. Полицейские ожидали увидеть внутри нескольких выпивох. Однако на сей раз они ошиблись: больше восьмидесяти человек праздновали возвращение двух местных ветеранов из Вьетнама. Полицейские начали арестовывать всех присутствующих, для чего им пришлось вызвать подмогу. Поднялся шум, на улице собралась толпа недовольных, протестующих против акций полиции.
  И после того как последняя полицейская машина уехала, начался грабёж прилегающего к бару магазина одежды. А потом другого, и ещё, и ещё. Так начался грустно известный расовый бунт 1967 года. По своему масштабу он сравним только с волнениями в Нью-Йорке в 1863 году и Лос-Анджелесе в 1992.
  Для наведения порядка в Детройт по указанию президента США были введены войска Национальной гвардии. За пять дней беспорядков 43 человека погибло, 467 было ранено, 7200 арестовано и 2000 зданий сожжено или разрушено.
  Исход из города белокожих американцев превратился в бегство. Вместе с ними ещё стремительней, чем раньше, начали перемещаться бизнесы: уничтоженные ― отстраивались на полученные от страховок деньги в других местах; уцелевшие ― спешно закрывались и открывались уже в пригороде, где подобного разбоя не могло случиться.
  Бунт не разрешил проблем, а, скорее, усугубил их: расовый раскол только увеличился. Трещина также пробежала и по обе стороны этого раздела, поскольку умеренные либералы обоих рас никак не могли придти к согласию с экстремистами, всплывшими вдруг на поверхность, как мусор после шторма.
  Однако больше всего пострадал сам город. Выдающийся политик, первый чёрный мэр Детройта, Колмэн Янг, написал в 1994 году: потери города были намного больше, чем загубленные жизни и уничтоженные здания. Бунт поставил Детройт на путь экономического краха, ограбив его и лишив несчётных богатств в виде потерянных рабочих мест и, соответственно, денег, получаемых за подоходные частные и корпоративные налоги; доходов от торговли, займов, налогов на недвижимость, инвестиций; денег, приносимых туризмом.
  Согласно экономисту Томасу Соуелу, афроамериканцу, преподающему в Стэнфордском университете, до бунта 1967 года удел чернокожих домовладельцев в черте Детройта был самым высоким по стране, а уровень безработицы лишь слегка превышал три процента. Это не отчаяние, писал он в 2011 году, разожгло бунт. Скорее, наоборот: бунт привёл Детройт в упадок. Население города с тех пор уменьшилось вдвое. И люди, покинувшие его, были 'сливками' города, наиболее полезными и продуктивными членами общества во всех отношениях.
  Кстати, анализируя события, он использовал термин 'гетто бунт', что само по себе интересно ― ведь под определение 'гетто' могла подойти только часть города. Та часть, где всё и началось!
  Заинтригованная подобным мнением, исходящим от образованного афроамериканца, я продолжила своё путешествие по волнам Интернета и обнаружила следующие тревожные цифры.
  В 1968 году 1% чёрных жителей Детройта приветствовал разделение между расами, в то время как 17% белого населения считали также. 88% афроамериканцев, с другой стороны, поддерживали межрасовую интеграцию, и только 24% белых.
  Однако мнение жителей 12-й Стрит ― того места, где разгорелся бунт ― значительно отличалось от взглядов их собратьев. 22% черного населения того конкретного района считало, что белые должны исчезнуть из их жизней раз и навсегда.
  Это что, чёрный расизм, расизм наоборот?
  Вот-вот! Я продолжала копать и обнаружила, что явление это к 1967 году уже давно не было чем-то новым или необычным.
  Одним из выдающихся лидеров чёрного супрематизма стал Малкольм Икс, влияние которого на Партию Чёрных Пантер было весьма значительно и кто считался идеологом движения 'Нация ислама'. Отец Малкольма горячо поддерживал чёрного националиста Маркуса Гарви. Он участвовал в деятельности знаменитого Чёрного Легиона, из-за чего семье приходилось неоднократно менять место жительство. В 1931 году он был убит в Лансинге, столице Мичигана. То есть, понятно, откуда пришло мировоззрение Малкольма!
  Став сиротой, мальчик, тем не менее, продолжал учиться, поражая учителей своим умом и незаурядной памятью и мечтая о карьере адвоката. Но очередной перелом наступил, когда учитель объяснил, что ему не удастся стать юристом из-за цвета кожи. И началось! Молодёжная банда, затем тюрьма.
  Именно там Малкольм познакомился с идеями 'Нации Ислама', которые отвечали на все его вопросы, а также предлагали готовые ответы. Чёрный расизм, приправленный исламизмом, стал мировоззрением выдающегося афро-американского лидера, привлекшего в ряды последователей огромное количество недовольных существующим положением собратьев.
  Мнение его, однако, изменилось после хаджа в Мекку. Вернувшись оттуда, Малкольм Икс отказался от чёрного расизма и от всех идей, не соответствующих исламу. Правда, вскоре его не стало.
  Зато чёрный расизм остался!
  И как когда-то ― да и сейчас кое-где ― утверждалось, что чернокожие являются людьми второго сорта, сейчас совершенно аналогичные идеи пропагандировались чёрными супрематистами, только, естественно, с перестановкой цветовой гаммы на полярную. Возникла даже так называемая 'меланиновая теория'. С точки зрения её приверженцев, меланин ― пигмент, делающий цвет кожи тёмным ― обуславливает особые способности представителей чёрной расы. Белый же цвет кожи является аномалией, вызванной генетической мутацией, своего рода разновидностью альбинизма. Скажете, маразм? А как насчёт собственной, чёрной южно-американской государственности? Да-да, даже до этого дело дошло. До похода в Мекку Малкольм Икс тоже был ярым сторонником движения за отделение 'чёрных штатов' и создания отдельного государства на юге США. Такого же мнения придерживались радикалы из числа чернокожих американцев, влияние которых после бунта усилилось по сравнению с умеренными слоями.
  С другой стороны, усилилось влияние и белых радикалов. Начали возникать белые группы, типа организации под названием 'Прорыв', настаивающие на вооружении белокожих жителей Детройта, который не может быть оставлен в руках афроамериканцев ― ведь тогда неизбежна война чёрного города и белых пригородов!
  В общем, если межрасовые проблемы и существовали до бунта 1967 года, после него они только обострились. Расизм между тем поднялся на принципиально новый виток развития, стерев межрасовые границы и став всенародным! А если кто-нибудь и сомневался в существовании чёрного расизма, сомнения те были развеяны раз и навсегда.
  
   День восьмой.
  
   Радио, 950 АМ. 'В полицейский участок Детройта поступило заявление с новой информацией о мужчине, открывшем там накануне стрельбу. Оказывается, за неделю до этого преступник похитил 13-летнюю девушку, держал её в подвале своего дома, избивал и насиловал. Утром того дня, когда он атаковал ДПД и был убит, ей удалось сбежать и позвонить в полицию'.
  
   Триш трещала без умолку, рассказывая о том, что ей придётся какое-то время пожить в Детройте, чтобы не потерять права на работу в США, и о том, какие бумажные баталии ей предстоят в связи с этим.
  Триш сама канадка. То есть, вроде как иностранка, но на самом деле не особенно: Канада у нас здесь буквально через реку ― набережная по одну сторону американская, по другую ― канадская; по эту сторону Детройт, по ту ― Виндзор. А поскольку медицинские работники оплачиваются лучше по эту сторону, в госпиталях сити работает много канадцев. Триш ― одна из них. По профессии она УЗИ технолог.
  А вот хобби у неё грустное ― Морис называется. Наш Морис, в смысле. Тот самый, который слизняк, лентяй и вообще сукин сын. Но симпатичен, правда, до безобразия. Я сама, помню, первый раз его увидела ― глаз не могла отвести: и красив, и высок, и статен. Но потом он открыл рот и... Ой. Судя по кинофильмам, бандюги из гетто группировок так разговаривают, а не профессионалы, работающие в больнице. А потом оказалось, что он ещё и сплетник, и дешёвка, и вообще ― я, вроде, достаточно эпитетов привела, та ещё картинка получилась.
   Но Триш, похоже, только смазливую внешность и замечает. Пялится на него маленькими близорукими глазами, спрятанными за толстыми линзами очков; улыбается кривоватыми зубами и рассказывает возбуждённо о том, что сняла себе жильё в двух шагах от больницы. Полностью его уже обставила, холодильник забила едой и пивом. 'Холо-одным!' ― добавляет она выразительно и смотрит с ожиданием на Мориса: соблазнится или нет? А тот самодовольно ухмыляется и мылится. Представляете? Его в койку зовут, пивом ублажают, а он мылится! Я понимаю, что Триш далеко не красавица, и фигура у неё ― безобразие обрюзгшее. Замужем к тому же. Так дай человеку понять, что не интересуешься! Нечего тут концерт разыгрывать, цену себе набивать!
   С другой стороны, чего от рядовых граждан ожидать, если сам президент хер знает чем занимается. Точнее, именно этим самым и занимается. Или, ещё точнее, с его этим самым и занимаются ― занимается, некая Моника Левински, как стало известно на днях. Хотя если, скажем, с Триш нашей её сравнить, так я, скорее, Монику понять смогу: Билл Клинтон не просто симпатичный ― там и ум, и обаяние, и язык подвешен как следует. И президент к тому же. Да и не замужем Моника, в отличие от нашей Триш. Но зачем же потом трубить на весь мир? Пяти минут славы захотелось? Если только это славой можно назвать. Странный всё-таки народ мы, женщины. Впрочем, нет! Я себя к ним не причисляю. И вообще, ну их всех, пойду-ка я лучше работать.
   Взяла первое попавшееся назначение и пожала плечами: возможный перелом... пяток. Обеих! Что само по себе звучало странно, пока на глаза не попала причина визита в больницу: привезён на неотложке после того, как спрыгнул с моста.
   Что ж, пятки так пятки. Нечастый снимок. Замечательная возможность проявить своё умение, думала я, шагая за пациентом и стараясь забыть о сцене соблазнения, возмутившей меня дальше некуда.
   Вот и пациент. На лице написано ― бездомный. И запах говорит о том же, как и закинутый на дно каталки тощий мешок с немногими пожитками. У нас подобных ему пациентов полным полно. Особенно зимой. Правда, являются они, как правило, совсем по другой причине. Точнее, без всякой причины, придумывая себе боль за грудиной или ещё где-нибудь, лишь бы только попасть в отапливаемое помещение, где можно, кроме того, поесть, попить, помыться и выспаться в мягкой койке. Школа выживания, так сказать!
   Этот же принципиально отличался от той группы: с моста он спрыгнул! И ноги себе, похоже, на самом деле повредил: вон как распухли.
   ― Ты ему укол обезболивающий сделала? ― спросила я медсестру. Та кивнула.
   ― Поехали! ― это уже пациенту.
   На вид ему было лет пятьдесят-шестьдесят. Худой среднего роста мужичок с обветренным лицом и тощей бородёнкой такого же пегого цвета, как и редкие, сбившиеся местами в ком волосы. Из-под больничного халата выглядывали неопределённого цвета брюки, заношенные по низу до дыр. Ногти на ногах не подстригались, похоже, несколько месяцев.
   ― Сам на стол переберёшься или помощь требуется?
   ― Да я сам, ― раздался виноватый голос неожиданно приятного тембра. И мне вдруг так жалко его стало, не передать! Вот ведь как судьба сложилась. По виду не уголовник, на алкоголика или наркомана тоже не похож. Ему бы внуков нянчить да к пенсии готовиться, а не с моста прыгать!
   ― Сам он, тоже мне! Давай, плечи передвинь, а я с ногами помогу, ― и взялась за голени.
   ― А! ― вскрикнул он и зажмурился от боли. Э-ге-ге, похоже, там не только пятки повреждены! Добавлю-ка я ещё снимки щиколоток.
   ― А как здесь? Не болит? ― внимательно наблюдала я за его лицом, ощупывая голени и колени. Он отрицательно мотал головой.
   ― Ну и замечательно! Лежи спокойно и не двигайся.
   Я позвала Терелла, мы аккуратно передвинули мужчину на стол, и я начала делать снимки.
   ― Так что случилось? Зачем с моста прыгал? Убегал от кого-то?
   Мужчина бросил на меня пытливый взгляд. 'С чего бы это она такая участливая?' ― спрашивали его глаза. Глаза человека, не привыкшего к участию, а потому и не поддающегося на праздное любопытство случайного прохожего ― меня, в данном случае. Похоже, тест этот прошла я успешно, потому что, помолчав ещё мгновение, он ответил:
   ― Не от кого-то, а от чего-то ― от жизни своей распроклятой. Осточертело мне всё, не могу больше. Да и зачем? Можно подумать, завтра что-нибудь изменится...
   Я остановилась. Похоже, ещё одна сломанная судьба. А его-то что подтолкнуло к обрыву?
   ― Вы говорите, говорите, ― попросила я не совсем уверенно. Между прочим, если вы думаете, что я любопытством своим кого-то оскорбляю, то глубоко ошибаетесь. Пациенты наши зачастую только и ждут возможности выговориться. А где ещё и кому? Себе подобным? Так у тех своих историй вагон: тронь ― и тут же гора таких несчастий вывалится, что куда нам всем вместе взятым с нашими инфантильными печалями.
   Мужчина ответил не сразу. Я видела, как блеснули глаза ― слёзы, что ли? Он пожевал губами, шмыгнул носом, прокашлялся и заговорил:
   ― У меня ведь нормальная жизнь была. И жена, и дети. Жили, как все. Нормально, в общем, жили.
   Голос его дрогнул, и он замолчал. Молчала и я. Похоже, историю эту ему уже давно не доводилось рассказывать. А вот поди ж ты, извлёк на поверхность по чужой воле ― и оказалось, что ничего-то там не зажило, рана по-прежнему болит. Потому и пауза затянулась. И непонятно, к чему это приведёт! Не пауза, конечно, а мысли, варящиеся в растревоженном мозгу.
   Я решила вмешаться:
   ― Ну так что? У меня, вон, тоже ― первое супружество не удалось. И ничего, пережила. Опять замуж вышла. На сей раз, вроде, удачно. А если бы я вместо этого продолжала в прошлом своём ковыряться? Вот то-то! Больно вспоминать ― и не вспоминайте. Смотрите, как расстроились! А, спрашивается, зачем? Кому от этого легче? Вот именно: никому! И не надо. А то, глядишь, в следующий раз с крыши какого-нибудь небоскрёба спрыгнете - тогда уж точно переломанными пятками не отделаетесь! А жизнь-то у нас одна-единственная, другой не будет! Понимаете? Дар, можно сказать, господний! Его беречь нужно, холить и лелеять, а вы... Ну, подумаешь, накуролесили в прошлом. Так что теперь, умереть и не жить? Ладно, жены, возможно, не вернуть. А дети? Где они? Далеко? Вы с ними видитесь?
   ― Предал я их, ― бросил, как обрубил, мужчина. ― Слабаком оказался.
   Вот он, момент истины. Теперь нужно прикусить язык и внимательно слушать: глядишь, ему и впрямь полегчает, от исповеди-то.
   ― Экономика тогда в очередной раз пошла на спад, и я потерял работу. Как и многие другие, впрочем. Только вместо того, чтобы тут же кинуться на поиски другой, решил отдохнуть ― а почему бы и нет? Во всяком случае, мне так казалось. Тем более, что пособие по безработице выплачивалось. Деньги, причём, неплохие. Вот и оказался я при деньгах и куче свободного времени. Тут же и друзья по счастью-несчастью нашлись, ― мужчина хмуро усмехнулся. ― А как же! Грязь ― она тебя всегда найдёт. А как прилипнет ― не отмоешься! Впрочем, ни к чему других винить. Сам был не лучше. Сначала выпивки наши были символическими ― так, пиво-другое, для подъёма настроения. От пива перешли к 'тяжёлой артиллерии', и не успел я оглянуться, как потянулись из дома в ломбард вещи, нажитые совместно с женой, поскольку на выпивку перестало хватать. Она-то не сразу и хватилась. А как заметила ― ух, что мне устроила! Только поздно было: водке принадлежал я к тому времени, а не семье. Даже дети не помогли. Она пробовала помочь: к врачу водила, работу для меня искала ― только бесполезно.
   Мужчина шмыгнул носом:
   ― Уж не знаю, сколько ещё терпела бы она, но перешагнул я последнюю грань. Была у нас заначка ― на колледж для детей, ― мужчина помолчал. ― Пропил я и те деньги. Говорю же, водке принадлежал! В общем, выставила она меня за дверь. И если раньше я катился по наклонной, то после этого просто рухнул в пропасть. А очнулся ― никого со мной рядом: ни жены, ни детей. Дружки даже исчезли ― зачем я им, без денег-то?
   Он прокашлялся и вытер нос рукавом:
   ― Не пью я больше, завязал. Да что толку? Былого не вернуть, настоящего нет, а будущее ― откуда ему взяться? Из ничего только ничего и выйдет. Вот, дочка замуж вышла. А под венец её приёмный отец вёл ― Кэти-то моя второй раз замуж вышла, давно уже. Мужчина, вроде, неплохой. Плохому дочка не позволила бы себя к алтарю вести. Я издалека за этим всем наблюдал. А потом, когда машина с молодыми уехала, пошёл ― и спрыгнул с моста. Только не рассчитал, дурак! Головой вниз нужно было прыгать.
   ― Так! ― решительно оборвала я его самобичевание. Не хватало ещё, чтоб он себя накрутил до действительно успешного самоубийства! ― Поплакались ― и хватит. Дочка замуж вышла ― так радоваться надо! Вот хотите, давайте позвоним ей! А? Хотите?
   Боже мой, ему, похоже, такая простая мысль даже в голову не приходила! Иначе почему вдруг вспыхнули так ярко глаза, которые оказались пронзительно-голубыми и даже красивыми? Или это затеплившаяся надежда стала причиной удивительного преображения?
   ― Давайте! ― не успокаивалась я. ― Вот приедем назад в модуль, оттуда и позвоним, точно? Глядишь, и с моста больше прыгать не захочется.
   Я быстро проверила снимки с радиологом: переломов там было, конечно, будь здоров. Но ничего, наши ортопеды починят ― будет как новенький!
   Только позвонить его дочери нам не удалось: комната, в которую я вернулась, уже была заполнена теми самыми ортопедами. Окружили они мужичка, проверяют, щупают ― в операционную везти хотят.
   ― Как же так, ― говорю, ― нам позвонить нужно!
   ― Нет времени, ― возражает старший резидент, ― потом позвоните.
   Надо же! Я даже расстроилась. А те уже волокут каталку в коридор. И тут мужичок хватает меня за руку, сжимает крепко и говорит:
   ― Ты молись за меня.
   Вот те на! Мне? Молиться? Я даже не знаю как! С другой стороны, на то ведь и белая ложь.
   ― Да ладно, ладно, буду молиться, ― поспешно согласилась я. Только, видно, не прозвучало это достаточно убедительно.
   ― Погодите! ― резиденты от изумления даже забыли возмутиться ― кто ж знал, что у этого сморчка голос такой сильный? А мужичок ещё крепче в руку мою вцепился. ― Я серьёзно. Пообещай, что молиться за меня будешь. И сегодня, и потом. Пока я на дорогу верную не выберусь. Обещай!
   И поняла я, что не скажи сейчас правильных слов, может, совсем потеряется он в этой жизни, и на сей раз уж безнадёжно.
   ― Обещаю, ― я не кривила душой. И не в молитве дело. Просто знала совершенно точно, что поддержка моя в этот момент была для него важнее всего. ― А ты помни, что кто-то на этом свете думает о тебе и ― молится за тебя. За то, чтобы у тебя всё получилось. Чтобы нашёл дорожку к детям: вот увидишь, они простят. А не простят ― значит, не стоят они твоего раскаяния... Везите его, ребята, ― это уже резидентам, ― и отремонтируйте так, чтоб был лучше прежнего!
   Я проводила его до дверей операционной и пошла назад.
  После услышанной истории, частью которой я сама невольно стала, меньше всего хотелось возвращаться в комнату отдыха, где, наверно, по-прежнему околачивались Триш и Морис. Душа требовала чего-нибудь этакого ― хорошего, настоящего.
  Заглянула в один модуль, другой ― ни Дэйвиса, ни Деби не видно. Что ж, не судьба. Значит, назад к работе, и будем надеяться, что следующий мой пациент не окажется полной тошниловкой ― ага, у нас такого добра хватает. Оно только поначалу смешно. Но очень скоро превращается именно в это ― тошниловку.
   Возраст следующего пациента был достаточно юным ― неполных тридцать лет. Впрочем, для нашей больницы ничего необычного в этом нет: помните того мальчишку с проломленным черепом?
   Причина, по которой попал к нам этот парень, была довольно прозаичной: камни в почках. И от меня требовалась серия снимков, изображающих продвижение контрастного вещества по мочеточникам с целью обнаружения камней. Жидкость эта вводится в вену и вскоре появляется в почках, мочеточниках ― и так далее. Если камень встречается на пути, его сразу видно.
   Приезжаю за парнем. Приятный такой на вид. Худенький, светленький. Необычный, честно говоря, для нашей больницы: на студента похож. Или, там, начинающего специалиста. Оказалось, студент. И живёт в окрестностях ― помните, я говорила, что больница наша университетская?
   Представилась я ему и попросила пересесть на каталку, что он с лёгкостью и сделал. Правда, мой наметанный глаз заметил выступившую при этом испарину и чрезмерную бледность кожи, которые для опытного человека важнее слов.
   ― Болит? ― спросила я, оглядываясь по сторонам в поисках медсестры.
  ― Немножко, ― мило улыбнулся парень.
   ― Это сколько на шкале от одного до десяти? ― не отставала я.
   ― Семь, ― и опять улыбнулся.
   Интеллигентный, блин, человек! Потому и терпит. А зря! Кому такое геройство нужно?
   В модуль вошла Ленора, и я помахала ей рукой, привлекая внимание.
   ― Твой? ― спросила я, указывая на парня.
   ― Мой, ― кивнула Ленора и прищурилась, присматриваясь:
   ― Пора укол делать?
  Тот кивнул, и медсестра поспешила за лекарством.
  ― Что ж ты сам меня не позвал? ― пожурила она паренька совсем по-матерински, завершая инъекцию демерола и включая капельницу на полную катушку ― чтоб скорей дошло куда надо.
   ― Не хотел беспокоить, ― виновато пояснил тот. Бледность уже начала отступать, на щеках появился неяркий, но всё же румянец, и улыбка стала ненатянутой.
   Камни в почках ― это вам не халам-балам. Говорят, боль сравнима с той, что женщины испытывают при родах. Мне однажды довелось делать снимки женщины, которая прошла и через то, и через другое. Да, действительно, подтвердила она. А то и хуже!
  Меня же с этой болезнью связывает, можно сказать, личный опыт ― папа мой страдал камнями в почках. Одного приступа я никогда не забуду.
  Поехали мы тогда за картошкой, осенью дело было. Многие организации в то время помогали своим работникам с заготовками на зиму. Папа же и вовсе работал в сельской школе, которая каждую осень отправляла сотрудников в колхоз, где они собирали уже выкопанную из земли картошку в мешки и отвозили домой. Специально для этой поездки выделялся грузовик, перевозивший и картошку, и людей.
  Мне тогда лет десять было. Папа предложил поехать с ним, и я согласилась. Приехали, значит, начали работать. Собираем себе картошку, собираем. Вдруг папа мой как вскрикнет! Я подскочила, смотрю на него с ужасом и не могу понять, что же такое происходит. Папа ведь мой, практически, не болел. Жалоб о чём бы то ни было я от него никогда не слышала. И тут он ― согнувшийся от боли, сжимающий зубами стоны, рвущиеся наружу.
  ― Папа, папочка, что с тобой?! ― перепугалась я не на шутку. А тут и люди подбежали.
  ― Камень, похоже, пошёл, ― еле выдавил он. ― У меня такое уже было. Ничего, пройдёт.
  Ничего, пройдёт? Только ведь не прошло. Но пока картошку народ собирать не закончил, нас оттуда не забрали. И скорую никто не вызвал: а как? Телефонов-автоматов среди поля нет, а мобильников тогда ещё не изобрели. Так и пролежал мой папа на земле, скрючившись от боли, пока мы собирали ту треклятую картошку ― и я в том числе: он велел. А что толку, если бы я рядом сидела? Он бы тогда ещё переживал и из-за того, что картошки не заготовили! Помню, ползла я по борозде, глотая слёзы, подбирала чёрные клубни и думала о людском безразличии. Ладно, я здесь, с картошкой, меня папа послал. Но они же взрослые! Как они могут спокойно ковыряться в земле, когда он умирает от боли? Кстати, похоже, уже тогда я могла даже по внешнему виду распознавать боль.
  Люди, хоть за это спасибо им, помогли мне потом мешки те неподъёмные на машину погрузить, а дома нас уже встречала мама. От неё, кстати, криков и стонов получилось намного больше, чем от папы. Вначале, правда, она на водителя наорала: какого чёрта мужа её в больницу не отвёз? Но тот даже и не пытался оправдываться: захлопнул дверь перед её носом и уехал.
  А, кстати, и правда, почему? Мог хотя бы доехать до ближайшего телефона, правильно? Скорую же вызвать ― на это даже двушки не требовалось! Грустный урок, полученный в тот день, был навсегда занесён в книгу жизни, становящуюся толще с каждым прожитым годом: в этом огромном мире людей остаёмся мы зачастую один на один со своими проблемами, окружённые толпами безразличных созерцателей. По принципу, своя рубашка ближе к телу; человек человеку волк, а не товарищ и брат; моя хата с краю, ничего не знаю. Грустный и очень горький урок...
  ― Ленора, я позвоню, если опять заболит, ладно? ― уточнила я, прежде чем увезти паренька.
  ― Езжай, езжай. Нужно будет ― приду и сделаю укол, не волнуйся, ― она дружески похлопала меня по руке. Ленора хорошая женщина. Она старше меня, но выглядит очень моложаво. Я вообще заметила, что многие афроамериканки выглядят исключительно юно для своих лет. Конечно, если следят за собой. Видимо, связано это как-то со строением кожи ― морщины не появляются до преклонных лет. Завидно!
  Приехали мы в отделение, сделала я первый снимок, проявила, укрепила на экране и оторопела: два белых пятна в самом низу сообщали мне нечто неординарное и полностью несоответствующее возрасту моего подопечного ― искусственные бедренные суставы! Оба!
  ― Дерелл! ― я даже не пыталась вести себя как ни в чём ни бывало. Скажете, беспардонность? Да как угодно назовите! Не моё дело, скажете? А вот и нет! Это его право велеть мне не совать свой нос в чужую жизнь. И, кстати, не обижусь. А безразличных я навидалась достаточно, и пополнять собой их армию не собираюсь. ― Дерелл, что это такое? ― я указывала пальцем на белые пятна, ожидая объяснений.
  ― А, это, ― усмехнулся он. ― Это то, что бывает, когда рядом разрывается граната.
  Вы представляете? День только начался, а передо мной уже второй пациент с переломанной судьбой. То есть, нет, неверно: он-то, похоже, как раз и не позволил жизни играть собой как попало.
  ― Так, рассказывай! ― что-то говорило мне, что подобный тон ― я уж не говорю о любопытстве ― будет вполне приемлем, и не ошиблась.
  ― В армии я служил. Слышала об операции 'Буря в пустыне'? Туда меня и забросили. И всё бы ничего, если бы не эта граната. В принципе, отскочи я в сторону, может, обошлось бы и без серьёзных травм. Только не прикрой я её собой, многих друзей не досчитались бы мы в тот день. Схватил я валявшуюся рядом дверь, и рухнул с ней на гранату.
  Герой! Он же обычный герой! То есть, нет, геройство ― оно никогда не бывает обычным. Геройство ― это способность человека подняться над личными потребностями и совершить поступок, возможно, во вред себе, который принесёт пользу или спасёт других. Геройство ― это акт безусловного альтруизма, на который далеко не каждый способен.
  Я задумалась, прикидывая, как поступила бы сама, окажись на его месте. И поняла, что не знаю. Как ни стыдно признаться в этом самой себе ― не знаю. А вот он смог... Как так получается? Неужели герои ― это особая порода? Генетически обусловленный феномен?
  Так и спросила:
  ― Неужели ты не боялся за свою жизнь? Ведь мог же вообще ― погибнуть!
  Дерелл задумался на мгновение.
  ― Знаешь, я даже не думал в тот момент о себе. По-моему, я вообще ни о чём не думал. Точнее, нет. Говорят, когда человеку угрожает смерть, перед его глазами за считанные секунды проходит вся жизнь, от начала до конца. Вот что-то подобное случилось и со мной. Кроме того, думал о ребятах, с которыми делил всё, хорошее и плохое. О том, что ближе всех нахожусь к этой проклятой гранате, вылетевшей из ниоткуда. О том, что дверь, валяющаяся прямо здесь, под ногами ― это большая удача, на самом деле. А потом ― ничего не помню. Несколько дней не приходил в себя: сотрясение мозга, многочисленные переломы. Но ничего, зажило, как на собаке. Вот только суставы тазобедренные пришлось заменить. И тоже ничего! Уже через несколько недель ходил с палочкой, а вскоре и без неё. Сейчас даже в хоккей играю.
  ― В хоккей?! - впрочем, удивление моё было наигранным: я прекрасно понимала, что каждое сказанное им слово ― абсолютная правда. ― Неужели не больно?
  ― Ни капельки! А если перетружу и вечером ныть начнёт, возьму парочку ибупрофена ― и никаких проблем.
  Пожилые люди иногда бурчат: молодое поколение, мол, не такое и не сякое; не способны они ни на что и не пригодны; вот случись война... Чушь! Вот он, лежит передо мной, герой нашего времени, который себя таковым вовсе не считает. Он просто идёт по жизни так, как подсказывает ему сердце, обычное сердце Настоящего Человека. Пока такие, как он, люди появляются на свет, на беспокойство нет причин. Молодое поколение не безнадёжно. Если нужно ― оно сможет, выстоит, одолеет, восстановит.
  Вот на такой высокой эмоциональной ноте я рассталась с Дереллом, а сама пошла в другой модуль, где находилась моя следующая пациентка, возраст которой был ещё более нежным ― двадцать лет. А снимки требовались лёгких и таза ― пара пустяков, короче.
  Пациентка оказалась очаровательной афроамериканкой с белозубой улыбкой кинозвезды и милыми спиральками кудряшек, обрамлявших свежее лицо шоколадного цвета. Только из пары пустяков снимки её превратились в намного более длинную процедуру. Приехали мы в отделение. Пошла я за кассетой. Возвращаюсь ― а пациентка моя свернулась в клубок и мычит. Тихенько так мычит ― от боли. Я встревожилась не на шутку, подскочила к ней, трясу за плечо:
  ― Что случилось? Ты в порядке?
  ― Позови медсестру, мне укол пора делать, ― еле слышно шепчет та.
  Кинулась я назад. Влетаю в модуль, нахожу медсестру, рассказываю в чём дело. Та ― пулей в медкомнату, возвращается со шприцом и бежит за мной.
  ― Что происходит? Она же только что улыбалась? ― ничего не понимая, расспрашиваю я на бегу.
  ― Болевой криз у неё, вот что! ― объясняет медсестра. Точнее, она, видимо, считает, что объясняет, но для меня ведь эта фраза не более, чем пустой звук!
  Мы уже вбегали в комнату, но я всё же успела прошептать:
   ― Какой ещё болевой криз?
  Медсестра нашла порт на внутривенной линии, вспрыснула лекарство, и уже через минуту моя пациентка распрямилась на подушке и вздохнула с облегчением.
  ― Спасибо, ― поблагодарила она нас немногословно. Зато глаза ― те были намного выразительней, а это дорогого стоит.
  ― БСЭ у неё, ― пояснила медсестра и ушла. Артистка! Большая Советская Энциклопедия? Что такое БСЭ?
  ― Болезнь серповидных эритроцитов, ― пояснила девушка, заметив моё недоумение. А-а-а, вот оно что! Честно говоря, с болезнью этой мне довелось столкнуться однажды. Точнее, более, чем однажды ― болезнь эта присуща афроамериканцам. В Африке она является своего рода защитным приспособлением ― люди с этим заболеванием крови неуязвимы для малярии. Представляете? 'Прививка', созданная самой мамой-природой! А я, как вы помните, работаю в больнице, где большинство пациентов ― чернокожие. И нескольких столетий, как оказалось, недостаточно, чтобы избавиться от этого заболевания, принесённого с родины.
  Так вот, та другая пациентка, о которой я вспомнила, разительно отличалась от нынешней. Лежала она на столе ― маленькая чёрная фигурка в мешковатых брюках и несвежей футболке ― и, когда я обращалась к ней, смотрела на меня безумными глазами. То есть, она и была безумной. Или, точнее, слабоумной. Позже врач объяснил, что её заболевание протекало в исключительно суровой форме с осложнениями в виде многочисленных мини-инсультов, которые, к сожалению, привели к необратимой мак-ро-деградации.
  Моя же сегодняшняя пациентка вовсе не выглядела больной. Я по-прежнему ничего не понимала ― видимо, потому что не знала достаточно о болезни, поэтому внимательно прислушалась к словам девушки:
  ― Это когда красные клетки крови генетически дефективны и при определённых условиях ― скажем, недостатке кислорода, обезвоживании или просто усталости ― теряют форму бублика без дырки и начинают напоминать, скорее, серп. Представляешь, что происходит внутри сосудов с этими самыми 'серпами'? Они сцепляются, образуя маленькие тромбики, которые забивают сосуды. Результат, на самом деле, может быть самым ужасным, ― ага, я помню ту безумную малышку после её многочисленных мини-инсультов! ― У меня ― болевой криз. Я чувствую, когда он приближается, и сразу вызываю скорую: чем скорее они дадут мне кислород и жидкость, ну, и обезболивающее, конечно ― тем скорее приступ закончится. Снимки, что ты делаешь ― это так, чтобы убедиться, что на самом деле ничего другого не происходит.
  ― И как часто это случается?
  ― Раза четыре в год.
  ― Послушай, ― девушка звучала необычно образованной для своего возраста. Ещё больше она отличалась от нашего среднестатистического пациента! Как я могла не начать её расспрашивать?! ― Откуда ты так много знаешь о своей болезни и можешь так 'научно' объяснить её сущность?
  ― О, это очень просто: я учусь на медсестру.
  Вот так вот! Молодец девчонка!
  ― Да, ― продолжала она. ― Мне вообще-то предсказывали очень грустное будущее: и то не делай, и сё не делай. Я когда забеременела, ― вот те раз! Уже и забеременела! ― мне сказали, что не смогу родить, что либо ребёнок умрёт, либо я, и аборт ― самое правильное. А я не согласилась! Я не для того беременела, чтобы аборт делать! И парень мой так же считал. Поженились сразу, так что доченька наша родилась в полноценной семье.
  Девушка с гордостью протянула кошелёк. Из затянутого прозрачным пластиком окошка мне улыбалась точная её копия, только маленькая.
  ― Через год закончу школу медсестёр и начну работать, параллельно добирая предметы в колледже, чтобы получить степень бакалавра. А потом, кто знает, может, и на мастера пойду. Я вообще-то сама хочу преподавать. Но до этого ещё далеко. Для начала нужно опыта набраться ― иначе как учить будущих медсестёр?
  Я уже закончила снимки, которые получились замечательными и совершенно нормальными. Мы распрощались, я пожелала своей юной пациентке всех благ и пошла в кафетерий: под ложечкой подсасывало, да и время перерыва подошло, а я как раз ничего с собой не принесла.
  За одним из столов сидела Ленора. К ней я и присоединилась со своим подносом, на котором лоснился жирной бумагой гамбургер в сопровождении обязательного салата.
  ― Ты гамбургеры ешь? Никогда бы не подумала! ― улыбнулась Ленора.
  ― Если хочется, очень даже ем. Только мне нечасто хочется, ― пояснила я, устраиваясь напротив неё.
  Мы ели и разговаривали обо всяких пустяках. Ленора упомянула внуков, и я с любопытством посмотрела на неё:
  ― Слушай, ты только не обижайся, сколько тебе лет?
  Ленора расхохоталась, откинувшись на спинку стула. Смех у неё был грудной и на редкость красивый. Она вообще была очень красива по-своему: узковатого разреза глаза, приподнятые к вискам; слегка вздёрнутый, совсем не африканский нос; губы, как у Нефертити. И подкрашена всегда аккуратно. Приятно посмотреть!
  ― Чего обижаться? За пятьдесят. Что, думала моложе?
  А я и правда так думала. Пока же в голове совершенно непроизвольно производились кое-какие подсчёты.
  ― Послушай, так, выходит, ты медсестрой стала ещё до..., ― я не знала, как спросить, чтобы не прозвучать 'не так', и замялась, но Ленора заметила моё смятение и догадалась о причине.
  ― До отмены сегрегации? Да, детка. Хоть и непросто это было, ― улыбка не исчезла с её лица, но стала другой ― потускневшей, что ли?
  ― Расскажи, ― попросила я. Вам уже известно, что вопрос отношения рас в Штатах волнует меня. А тут живой свидетель исторических, можно сказать, событий!
  ― А что рассказывать? Училась я хорошо, средний балл получился высоким. Плюс, прочие заслуги, типа участия в разных кружках, балет, баскетбол. В общем, приняли меня в школу медсестёр. А потом вдруг приходит странное какое-то письмо, из которого я узнаю, что для завершения процессирования бумаг им требуется моя фотография. Понимаешь?!
  Я, честно говоря, не особенно понимала и покачала отрицательно головой.
  ― Школа та неофициально была 'только для белых'. То ли по адресу моему, то ли по чему ещё, но они заподозрили что цвет моей кожи 'неправильный', и запросили фотографию, которая, согласно правилам приёма, не требовалась.
  ― И что потом? ― мне не терпелось узнать, чем всё закончилось.
  Ленора хмыкнула:
  ― Отказали мне. Нашли какие-то зацепки, которые, мол, вначале не заметили ― и не приняли.
  Женщина замолчала. Я догадывалась, что память унесла её в то недалёкое прошлое, когда цвет кожи определял положение человека в обществе: чёрная кожа ― второй сорт. И расизм тот открыто поддерживался государством, 'самой свободной' страной на свете. Эх-ма, держава-Америка, непроста ты и далеко не так хороша, как хочешь заставить весь мир думать о себе!
  ― Только медсестрой я всё равно стала ― другая школа приняла меня с распростёртыми объятиями, ― усмехнулась Ленора.
  Какое-то время мы ели молча. Потом Ленора отодвинула пустую тарелку и заговорила:
  ― Я вот смотрю на нашу молодёжь и грустно мне становится: ведь у них же есть все права! Всё то, о чём мы в своё время могли только мечтать! Я говорю им: идите, учитесь, становитесь чем-то большим и важным, у вас для этого всё есть! Только, похоже, многим не нравится упорный труд, связанный с таким подходом к жизни. Намного проще сидеть на вэлфере и жаловаться о том, как их, бедных, притесняют и унижают. Как белокожие расисты по-прежнему занимают все высокопоставленные позиции и в бизнесе, и в государстве. А кто, спрашивается, вам мешает? Нам действительно мешали. Но смогли ведь! А сейчас? Только захоти ― всё к твоим услугам! Но не хотят... Эх...
  Ленора махнула рукой безнадёжно и начала собирать на тарелку грязные салфетки.
  ― Пойду я, Натали, пора мне. А ты не спеши, у тебя ещё время есть. Уж сама не знаю, чего это я с тобой так разоткровенничалась. Впрочем, нет, знаю. Ты же рассказывала мне о себе: нынешнее благополучие не свалилось на тебя с неба. Пришлось и работать тяжко, и отказываться от чего-то, и об отдыхе только мечтать. И вот смотри: всё у тебя теперь есть! А ведь нашей молодёжи всё то же самое далось бы при намного меньших усилиях. Но не хотят! Куда проще ссылаться на что-то, о чём известно только по рассказам, и требовать компенсации за 'моральный ущерб'. Какой моральный ущерб? У меня действительно есть на то причины, только зачем? Злопамятство ещё никому не помогло! Сегодняшним днём нужно жить; помня о прошлом, безусловно, но не более. Беспокоюсь я за судьбу нашего народа, детка. И проблема на сей раз в нас самих.
  Ленора ушла, а я задумалась о её словах. Скажи я то же самое, меня тут же окрестили бы расисткой! Кроме того, она сама ведь пострадала от сегрегации и дискриминации, существовавших в США официально до 1964 года! Но вместо озлобления или жажды мести ― вот такой трезвый взгляд на жизнь. Я вспомнила Мориса ― ох, ему, наверно, икается сейчас! У того любимый конёк позудеть на тему того, как не-справедливо общество к чернокожим 'бро' и 'систа'. Уж чья бы корова мычала! Я ему однажды так и влепила:
  ― Что ж ты отсиживаешься в комнате отдыха, в то время как твои 'братья и сёстры' дожидаются своей очереди на снимок? Страдают, между прочим! Только по-могает им почему-то 'белокожая' сестра, ― указываю пальцем на себя, ― а не ты. Ещё бы: жаловаться проще, язык-то без костей.
  Поругались мы тогда, как вы можете догадаться. Только он после этого поднял таки свою ленивую задницу со стула и занялся делом.
  Но Ленора стопроцентно права: перемены должны произойти в сознании людей. Без этого бывшие рабы навсегда останутся рабами своих собственных взглядов и веро-ваний, не ведущих ни к чему, кроме саморазрушения и дальнейшего прозябания в нравственной нищете, на которую они сами же себя и обрекают.
  
  
  Антракт... и всё, что из этого вытекает
  
  У меня выходной, ура-ура!
  Отправила на работу мужу, отвезла в школу Марту, позавтракала с мамой (очевидное-невероятное!) и, одевшись по погоде ― после краткой консультации с окон-ным термометром ― вышла на улицу. А там ― весна! То есть, не совсем, может, и весна, но, судя по температуре воздуха и тому, что снег весь растаял, и тому, что пахнет так, словно вот-вот почки начнут набухать ― очень даже похоже! Да, у нас, в Мичигане весна в январе ― запросто. Великие Озёра, ничего не попишешь: как хотят, так и крутят климат. То тебе весна в январе, то заморозки в мае!
  ― Доброе утро, Натали.
  Это Лили. Тоже из дому вышла воздухом свежим подышать. Я поспешила к ней, аккуратно обходя газон по краю: в нём воды ― кроссовки утонут. А мне промокшие ноги и потом неизбежная простуда ни к чему: болеть беременным нежелательно!
  ― Доброе утро, Лили. Как дела?
  Спросила-то я автоматически, по приобретённой здесь, в Америке, привычке, не особенно рассчитывая на подробный ответ. Поэтому реакция Лили оказалась для меня неожиданной: женщина... заплакала!
  ― Что случилось?! ― я подбежала к ней, подвела к крыльцу и помогла опуститься на стул, предварительно убрав лежавшую там газету. ― Лили, дорогая, что?!
  Лили раскачивалась из стороны в сторону, а по доброму морщинистому лицу катились слёзы.
  ― Внук..., ― выговорила она наконец.
  Я сбегала в дом и притащила коробку салфеток. Лили вытерла лицо, высморкалась и какое-то время молчала, уставившись невидящими глазами в никуда.
  ― Помнишь, я говорила, что у него опухоль обнаружили?
  Да, я помнила. Не так давно она мне об этом рассказывала и была очень встревожена.
  ― Оказалось ― рак, ― продолжала Лили. ― Саркома носа, ― плечи её задрожали, и она с трудом выговорила следующие слова: ― Умер он. Четырнадцать лет вот только-только исполнилось.
  Я села рядом, заняв плетёное кресло, любимое Майклом, её мужем, но сегодня пустующее. Мы сидели и молчали. Что я могла ей сказать? Какие слова не оказались бы легковесными? Какие звуки пророкотали бы с силой, соответствующей размеру потери? Чуть старше Марты... Из моего горла, сдавленного неожиданным спазмом, вырвался какой-то скрип. Лили вздрогнула, посмотрела на меня глазами, из которых многотонными волнами извергалась неописуемая боль, и разрыдалась. Я обхватила горячими пальцами худой кулачок, дрожащий на чёрном драпе пальто, пытаясь хоть как-то передать своё сочувствие, поддержать...
  ― Какой мальчик был! Рос всем на радость... И всё. Нет его больше. Да... Похоронили. Шиву отсидели. И я сидела вместе с мужчинами. Пытались они меня отправить ― не позволила. Каддиш, правда, не читала. Не надо мне величие Его воспевать! Я в синагогу и раньше нечасто заглядывала, а сейчас, ― Лили замотала отрицательно головой. ― За что?! Чем он так уж Ему не угодил? А если ничем ― то почему допустил? Зачем Он мне такой?! ― и она откинулась назад, устремив в небо гневный взгляд. Потом поднялась и ушла в дом.
  А я всё сидела в плетёном кресле и думала о Лили и Майкле. Помните, я о них уже рассказывала? Замечательные старички. Обоим уже хорошо за восемьдесят. Верующие ― Майкл так точно. Он каждую субботу в синагогу ходит. Один, правда, без Лили. А она... Может, потому и не ходит, что Он неоднократно обманывал её ожидания. Она ведь всю семью в войну потеряла: из девяти миллионов евреев, живших тогда в Европе, шесть было уничтожено. Включая близких и любимых ею людей. Уж не знаю, до бога ли ей было в то время, ведь речь шла о выживании. Да и молодой совсем она была. И война к тому же зверствовала вовсю. Но сейчас-то войны нет. И медицина американская чудеса творит. Но мальчика спасти не смогли. И Лили винит Его. Что само по себе необычно: люди обычно предпочитают врачей винить. Бога только благодарят! А почему, собственно, и не обвинить? Наказания сурового боятся, что ли? Или знают, что взять с него всё равно нечего? То ли дело врачи! Главное, найти юриста поизворотливей ― и очень даже неплохой куш можно отхватить! Только соседка моя ― реалистка, которая давно уже убедилась в том, что чудес на свете не бывает. И в суд она не побежит. А винит ― творца, который не спас, не уберёг, не научил, прогресс не ускорил, не помог человечеству победить страшную болезнь. 'Не', в общем...
  Из соседнего дома вышел профессор в неизменной ермолке на голове. Кстати, если кто думает, что корень в слове 'ермолка' тот же, что и в имени Ермолай, глубоко ошибается. Название это на самом деле происходит от словосочетания, означающего 'боящиеся царя' и на иврите звучащего 'йерей малка'. А что касается 'профессора' ― так он и правда профессор, преподаёт в колледже английскую литературу.
  Я с недавних пор избегаю его: он всё вкручивает мне мозги, пытаясь убедить отдать Марту в еврейскую школу. Мол, образование там лучше. И воспитание ― не сравнить с обычной школой. Я-то понимаю, куда он клонит: дочкины цепи да волосы разноцветные ему не по душе. Так они и мне не по душе! Только не думаю, что стоит оно того, чтоб ребёнок три часа в день талмуд долбил.
  ― А религию изучать ― это обязательно? ― решила я всё-таки уточнить однажды.
  ― Конечно, обязательно, ― кивает с энтузиазмом.
  ― Три часа? ― продолжаю выяснять подробности.
  ― Ну-у, два с половиной, ― мнётся, понимая, что перебор.
  ― Не-е-ет, ― решительно отрезала я. ― Три часа в день она может чем-нибудь полезным заниматься.
  Он тогда обиделся, но ненадолго. Зато приставать перестал!
  Сегодня, похоже, общения не избежать: вон он, стоит напротив и улыбается.
  ― Доброе утро! ― поприветствовала я его, спускаясь с крыльца Лили и одёргивая на ходу ставшую тесноватой куртку. ― Как дела? Как Бетти? Давно её не видно.
  Бетти ― это его жена. Милая женщина с ужаснейшими зубами: торчат вперёд, как растопыренные пальцы. Жуть! Мне всегда огромных усилий стоит при разговоре не смотреть ей в рот! Она каждый день круги наворачивает на корте ― физкультурой, так сказать, занимается. В длинной юбке, кроссовках и парике ― типичная ортодоксальная женщина. А последнюю неделю её что-то не видно.
  ― К сыну поехала, ― поспешил объяснить профессор. В голосе его звучала неподдельная гордость. ― Ребёнок у них родился, так Бетти жене его поможет со старшими. Сын-то мой занят ― на работе повышение получил: заместителем директора банка его назначили.
  ― Он же у вас молодой совсем! ― удивилась я. Сын у него и правда, молодой. А ребёнок уже третий! Что ж, понятное дело, деньги зарабатывать нужно, чтоб прокормить такую ораву ― жена-то у него, насколько я понимаю, дома сидит.
  ― Разве ж в возрасте дело? ― довольно пожал плечами профессор. ― От бога всё. Это Он нас избрал, одарив умом, как никакую другую нацию. А с соответствующим образованием и воспитанием, ― и он многозначительно воздел к небу палец.
  Та-ак, интересненькое дело получается: сосед-то мой, похоже, шовинист! Вот уж не ожидала! Или я ошибаюсь?
  ― Погодите, ― перебила его я. ― Вы что, хотите сказать, что евреи... умнее других народов?
  Профессор даже фыркнул от удовольствия:
  ― А ты что, сомневалась? Евреи ― самые умные люди на земле! Всегда так было! С незапамятных времён! Поэтому нас и преследовали все, кому не лень ― от зависти и страха!
  Я начала обеспокоенно крутить головой:
  ― Ой, я газ забыла выключить! Передавайте привет Бетти! ― и поспешила в дом, чертыхаясь в душе.
  Представляете?! Еврей ― и нацист! Это же надо? Видно, о 'прелестях' фашизма ему только из книжек известно, а то, через что полвека назад прошли его европейские собратья, вменяет в вину Гитлеру, сам между тем уподобляясь ему же. Этакий еврейский гитлер. А, нет, пардон! Этот только говорит о превосходстве определённой нации. Тот же пошёл значительно дальше, пытаясь перекроить весь мир согласно теории душевнобольного, утверждающего, что господство должно принадлежать белокурым голубоглазым ариям, а удел всех остальных ― превратиться либо в слуг, либо в рабов, либо в удобрение. Тут он, правда, маху дал, избрав на роль 'удобрения' цыган и евреев.
  Евреев... В чём профессор безусловно прав ― евреи действительно всегда оказывались в числе передовых мозгов планеты! Правда, не знаю, кого за это благодарить, Его или римлян. Ведь именно во времена древнего Рима было принято решение не позволять евреям владеть землёй. Недостойны, мол. Пусть, решили тогда же наивные античности,имеют дело с деньгами ― вещью необходимой, но уж больно мерзкой, опуститься до которой ихние патрицианские величества не желали. И что? А то, что деньги, главная сила, руководящая миром, оказались в руках евреев! А где деньги ― там и образование. Тем более необходимое, если народ твой с лица земли стереть пытаются! Нечто из серии 'нас всё бьют, а мы крепчаем'. Вот и получите: банкиры, химики, физики и так далее. Причём, в числе лучших! О чём дурачок Гитлер ― сам, кстати, на четверть еврей ― предпочёл позабыть. Что ж, в результате его глупости первая атомная бомба появилась в Америке, а не Германии. А если бы наоборот? Страшно даже подумать!
  Что же касается 'избранности нации', об этом я слышала и раньше, правда, под совсем другим соусом. Причём ― не поверите! ― от верующего католика, сердечно-сосудистого хирурга по профессии и, кроме того, большого умницы и просто замечательного человека. Кстати, никак понять не могу, как врачи, и уж тем более хирурги, особенно сердечно-сосудистые, могут верить в бога. Они же буквально в руках своих держат людские 'тик-таки' ― сердца, то есть. Захотят ― остановят, захотят ― запустят. Второе, правда, не всегда получается, но тем не менее.
  Уж не помню, с чего начался тот наш разговор. Скорей всего, он спросил, что у меня за акцент, из каких я краёв, как давно в стране и так далее. А оттуда уже совсем недалеко до смежных вопросов: из Белоруссии ― так, значит, православная? Нет-нет ― ответила, наверно, я ― скорей, неверующая, а по национальности ― еврейка. Поэтому, если бы и решила вдруг примкнуть к сонму верующих, то выбрала бы религию предков, иудаизм, 'самую гуманную религию' ― именно так определил её преподаватель курса Мировых Религий, который я изучала в колледже. Сам тот учитель, кстати, произошёл из семьи римских католиков (то есть, самых-самых католиков) ― и тем не менее, такое вот определение иудаизма!
   Да. Так вот, я продолжала беседовать с хирургом, восхищаясь историей еврейского народа, который, наверно, единственный из всех цивилизаций древности умудрился сохранить свои национальные признаки, невзирая на отсутствие официального государства на протяжении тысячелетий!
   ― Ничего удивительного! ― пожал плечами хирург. ― Твой народ был избран богом ― в Библии так и сказано. Вы и есть Люди Книги. Его Книги!
  Тогда я, помню, порадовалась за такое вот образованное отношение к вопросу. Ведь намного чаще слышишь полную тому противоположность ― типа враждебных воплей о том, что евреи убили Иисуса Христа. Говорящие это, правда, тщательно забывают о том, что Иисус и сам-то был евреем, поскольку родителей для него бог выбрал ― бог сам выбрал! ― еврейского происхождения. Потому и учение своё Иисус создавал, базируясь на религии предков ― евреев, то есть! Тора ― она же и есть Ветхий Завет.
  Что же касается расправы с Иисусом... А вы чего ожидали? Он против чего попёр-то? Против церкви! То есть, с точки зрения современников и, в частности, церковников, он был предателем и смутьяном! Джордано Бруно в каком веке сожгли за попытку подорвать авторитет церкви? Это сколько веков спустя? И общество, вроде, стало к тому времени цивилизованней. А поди ж ты, мутишь воду, устои церкви подрываешь ― ну и гори ярким пламенем. Но с Джордано уж сами католики сработали...
   Возвращаясь же к 'избранности' еврейского народа, здесь профессор явно горбатого к стене лепил, интерпретируя первоисточники совершенно непозволительно. Избранный-то он избранный, но как и почему? И чтоб это понять, необходимо вернуться к первоисточнику, Библии.
  После Всемирного Потопа выжили немногие: Ной со своей женой и тремя сыновьями, Симом, Иафетом и Хамом, а также 'каждой твари по паре' (правда, до сих пор не пойму, откуда жёны для сыновей Ноя нашлись; впрочем, неважно: в сказках и не такое бывает!). Хам, правда, нахамил незамедлительно ― да-да, слово именно от его имени и пошло. Дело в том, что папа его, Ной, поселился в окрестностях горы Арарат и начал выращивать виноград. Видимо, стало ему известно, что 'на горе Арарат растёт вкусный виноград'! А где виноград, там и вино. Изготовил Ной вино и... на радостях набрался, как хрюша. До такой степени, что прямо голяком в шатре своём и заснул (не очень, правда, понятно, почему голяком ― что он там и с кем или чем делал? Впрочем, тоже неважно). Хам увидел отца в таком непотребном виде и начал потешаться, а также братьев позвал позабавиться. Но те оказались хорошими детьми, и наготу отцовскую прикрыли. А Хам зато попал в немилость. И то ли потому, что не хватало ему с того дня родительской любви (вот бы когда Сигмунда Фрейда призвать для консультации), то ли ещё почему, но ничего хорошего из Хама не вышло. Именно с почина его потомков и начала возводиться Вавилонская башня ― как вызов, брошенный богу простыми смертными, акт беспримерной человеческой гордыни.
  А следует заметить, что в то время люди ещё на одном языке разговаривали.
  Возмутился бог, и отнял у людей способность понимать друг друга, смешав языки. Тут такое началось! Самое настоящее вавилонское столпотворение! Точнее, слово 'столпотворение' возникло как раз-таки в результате того самого кипежа ― вавилон, то бишь, смешение (языков), при творении столпа (столба, башни)! В общем, башню не построили, по земле всей рассеялись, разговаривая уже на самых разных языках, а потом ещё и идолам поклоняться стали, как нехристи какие (знаю, знаю, Христос тогда ещё и не родился вовсе. А как ещё их назвать?!)
  Только потомок Сима остался предан единому богу. Авраамом его звали. Именно он вернул миру идею единого бога и морали, известной нам сегодня в виде десяти заветов и так отличающейся от идеалов и этики его современников. Вот за преданность Богу и готовность на любые жертвы во имя Его, Авраам, потомок Сима Ноевича, и его наследники были избраны всевышним для распространения среди людей слова божьего и преобразования всего мира, следуя господнему умыслу. Другими словами, Авраам выбрал Бога, и потому бог избрал его и его потомков ― каковые и стали нацией, называемой сегодня евреями! В отличие от потомков Хама, которые запрудили Африку, и отпрысков Иафета, которые разбрелись по всей Европе.
  Сказка, конечно, но до чего ж красивая. И, кстати, не имеющая ничего общего с 'самой умной нацией'! Самой верующей или преданной ― да. Опять же, согласно Ветхому Завету. Но насчёт 'самой умной' ― тут профессор явно напортачил. С такими, как он, и до нового 'Вавилона' недалеко. Хотя, куда уж дальше разобщать народы планеты нашей. В чём-чем, а в этом мы определённо преуспели...
  За окном скрипнули тормоза и проплыл белый силуэт, подпоясанный сине-красной полосой, остановившись у следующего почтового ящика с тем же характерным скрипом. Схожу-ка я да заберу почту. Может, письмо от подружек пришло? Давно от них весточки не было.
  На соседском крыльце стояла Манюха с сестрой и наблюдали за мной.
  ― Привет! ― я помахала приветственно рукой и вытянула шею, выразительно разглядывая сапожки на их тоненьких ножках. Девочки поспешили в дом. Ну вот, детей испугала! Не заняться ли мне действительно чем-нибудь полезным? Тем более, что время есть, письма нет, а вдохновения если и не было, то после утренних встреч оно определённо появилось. А, значит, время пришло утолить старый 'зуд'.
  ***
  Про аборты и контрацепцию, а также отношение к ним католицизма я уже всё, что меня интересовало, выяснила. Теперь же самое время разобраться в причинах многодетности ортодоксального еврейства.
  Следует признать, что поиски ответа на сей раз заняли совсем немного времени. Информация лежала на самой поверхности и глубоких исторический раскопок не требовала.
  Начну с объяснения значения еврейского слова 'мицва'. Это очень важно, на самом деле, поскольку употребляется оно чаще всего в значении, которое достаточно отдалено от изначального смысла. Скажем, пожертвовал богатый еврей деньги на что-то, а люди объясняют: это мицва! То есть, сделал что-то доброе или совершил хороший поступок. Поэтому когда в первоисточниках встречались фразы типа 'много детей ― это мицва', мозги мои начинали закипать от напряжения, пытаясь понять, каким же образом многодетность является хорошим поступком? И уж тем более с точки зрения бога! Особенно если дети те бродят вокруг с грязными ртами-носами (откуда у мамы время их подтереть, если она счёт своим отпрыскам потеряла?) и туфлями, одетыми на неправильные ноги (это, нетрудно догадаться, шпилька в адрес моей соседки)!
  И вот тут-то на глаза мне попался перевод этого слова. Оказывается, слово 'мицва' происходит от древнееврейского 'цивва', что означает 'велеть, назначать, завещать'. Другими словами, мицва ― это заповедь, наказ. И десять знаменитых заповедей Ветхого Завета ― и есть десять мицвот (множественное число), если говорить на языке оригинала, иврите.
  Прочла ― и даже полегчало мне от такого озарения. Но ненадолго. С десятью заповедями я хорошо знакома, но что-то не припомню такой, которая наказывала бы рожать до опупения! И начала я копать дальше.
  Так вот, оказывается, единственное божье напутствие, связанное с размножением, прозвучало в самой первой Книге Моисея, первой из книг пятикнижия (Ветхого Завета ― Торы), называемой Бытие. Стих 27 сообщает нам о том, что Бог сотворил мужчину и женщину, а в Стихе 28 он же сказал: '...плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею...' ― и так далее. Правда, потом Он же устроил Потоп, погибели от которого удалось избежать не более, чем 'каждой твари по паре', и семье Ноя ― кораблестроителя, построившего ковчег, на котором все и спаслись. И им он наказал то же самое: плодитесь и размножайтесь.
  Ну вот, уже теплее, подумала я. Только мы ведь и так размножаемся. Вон, Китаю даже регулировать рождаемость пришлось. Причём, на государственном уровне! Земля-то, в конце концов, не резиновая! Если плодиться без памяти, её надолго не хватит! Как быть? Только Библия молчит по этому поводу. Что ж теперь? Нет, ну в самом деле, если Он не растолковал всё до последней детали ― кто-то же должен, правильно?
  Охотников на это, как вы догадываетесь, нашлось предостаточно. Попутно создали институт религии, и не один: как раз по количеству религий. И пошли интерпретировать слово божье. То есть, и само-то слово не Им записано, а кем-то ещё; к тому же, много веков спустя. А тут ещё самозванцы всякие недосказки Книжные толковать берутся. Да, это меня уже несёт в свою собственную 'интерпретацию', полную субъективизма. Ладно, не буду.
  Итак, иудаизм ― это не только и не просто вера в Бога. Это ― всеобъемлющий путь, предложенный Им и разжёванный до последней детали его служителями, священниками ― раввинами в данном случае. И жить согласно ему должны все верующие. Существуют правила и традиции, которыми предписывается всё на свете: что делать, проснувшись поутру; что можно и что нельзя употреблять в пищу; что можно и что нельзя носить ― в смысле одежды; как вести дела; за кого выйти замуж; как отмечать религиозные праздники ― и так далее, до бесконечности. И хотя заповедей в Ветхом Завете в общей сложности обнаружено не десять, а шестьсот тринадцать, с вышеописанными добавками счёта им не будет вообще. Однако, в отличие от найденных в Библии, те, что произошли из менее божественных источников ― приближенность ко Всевышнему не делает раввина божеством, правильно? ― имеют собственное название: 'Халака', что обычно переводится как 'Иудейский Закон'. Корень же слова 'халака' буквально означает 'идти, шагать, путешествовать'. То есть, Тора (она же Ветхий Завет, она же Библия) в совокупности с Халакой обеспечивает нормы жизни в богоугодном обществе. Во как! И, кстати, 'святости' там намного меньше, чем практичности и полезности ― низкий поклон и уважение праотцам евреям за такой разумный подход к делу.
  А теперь назад, к деторождению.
  Так вот, в истолковании Халаки значение заповеди Торы насчёт 'плодитесь и размножайтесь' объяснено предельно просто: двое детей, точка. По возможности, мальчик и девочка ― то есть, чтобы население могло воспроизвести само себя. Можно и больше, но совсем не обязательно. Понятно?
  Правда, в далёком прошлом младенцы частенько умирали в раннем возрасте. И, соответственно, для того чтобы оставить после себя двоих наследников, родителям приходилось произвести также на свет божий своего рода 'запасных игроков' ― на всякий случай. С другой стороны, в древнем обществе для ведения хозяйства требовалась много рабочих рук, и семьи, в которых было много детей, имели, соответственно, больше помощников. Бесплатных, причём! А ещё эпидемии всякие, войны. В общем, рожали и евреи, и неевреи, поскольку жизнь заставляла!
  Однако, времена те канули в Лету. Младенцы, рождённые в цивилизованных странах, здравствуют на радость своим родителям и, за редким исключением, успешно доживают до седин. В этом же цивилизованном обществе ребёнок из 'помощника' превратился в 'обузу', с материальной точки зрения. Ну да! Натуральное хозяйство, где было необходимо пахать, засевать, собирать урожай, кормить кур-телят и прочую живность, кануло в ту же древнюю реку. Зато поди одень, прокорми, выучи наших бесценных отпрысков ― они и впрямь бесценными становятся, если пересчитать потраченные на них деньги! И учитывая этот факт, в странах, в которых экономика на спаде, родители и вовсе стараются ограничиться одним ребёнком.
  Кстати, заповедь 'плодитесь и размножайтесь' не относилась к женщинам, что неудивительно: ко времени создания Торы матриархат, если он когда-то и существовал, тоже канул, сменившись патриархатом. Отношение к женщине менялось от одной эпохи к другой, но суть оставалось той же: 'курица не птица, женщина не человек'. И, совершенно неудивительно, всё, что было наказано три тысячи лет назад, относилось к мужчине. Мол, ты ― Авраам, Исаак, Ваня, Ибрагим и так далее ― плодись и размножайся. Как одуванчик, ха-ха! А поскольку для созревания дитяти сосуд требуется ― вот тебе баба (это я уже злиться начинаю от мрака всех тех канувших времён, вот и ёрничаю). Кроме того, науке до сравнительно недавних пор не было известно, что для рождения ребёнка спермы отца недостаточно: яйцеклетка ― вот тот основополагающий элемент, без которого ничего не получится! Знай Бог об этом три тысячи лет назад, может, совсем иначе Библия была бы написана!
  Тем не менее, очевидным оставался тот факт, что для исполнения вышеупомянутого наказа без женщины не обойтись. Итак, женщина становится помощницей в проведение в жизнь божьей воли. Понимаете? Помощницей, и не более. То есть, не родила двоих детей ― и ей вроде как ничего. Это мужик пусть себе голову ломает, как потом перед лицом Всевышнего оправдываться! Но женщинам еврейским, похоже, по-нравилось быть помощницами в таком серьёзном деле, что нетрудно понять: хоть в чём-то приблизиться к Нему. А то всё дети, живот, кухня, живот, дети... В инкубаторы на ножках женщин своих превратили ортодоксальные евреи! Совсем мозги им запудрили, толкуя библию на свой, изуверский манер! А те верят! И сидит одна из моих соседок, слегка за тридцать и уже беременная седьмым, дома. И что толку, что умница, красавица, в кармане диплом учительский? Удел её отныне ― кухня, живот, дети, опять кухня, опять живот, ещё больше детей. Которых растит малолетняя нянька, пока мама в кроссовках, длинной юбке и парике выруливает вокруг корта с мобильником в руке ― что ж, хоть какая-то связь с внешним миром!
  Пора мне остановиться, а то скоро совсем желчью изойду. Каждый раз меня разбирает, когда затрагиваю эту больную тему!
  Кстати, отношение к контрацепции и абортам даже в ортодоксальном иудаизме очень прогрессивно. Правда, предохраняться может только женщина. И предпочтительным способом являются таблетки, а не, скажем, спираль, которая непосредственно воздействует на способность оплодотворённой яйцеклетки обосноваться внутри матки на девять месяцев. Если женщине по какой-то причине нельзя беременеть или рожать ― значит, нужно предохраняться. А если уж забеременела, но вынашивание плода или процесс родов угрожают жизни матери ― нужно избавляться. И вообще, согласно взгляду на вещи в иудаизме, ребёнок считается частью тела матери, пока на белый свет не покажется его голова или что-нибудь не менее значимое. Представляете?! Тут же вспоминаются бесконечные споры по поводу абортов и матерей-убийц. Горжусь я всё же религией своей нации. Она не без завихрений, конечно, но по сравнению со всеми другими ― воистину, самая гуманная, спору нет.
  В общем, короткий вывод из всего этого состоял в следующем: двое детей ― вот и весь божий наказ, точка. Что же касается остального ― это уже выдумки ортодоксов, вольная, так сказать, интерпретация. А интерпретация ― это, ребята, та ещё штучка. Как только до неё дело доходит ― тут-то и пошёл беспредел, кто на что горазд!
  Я же удовлетворённо поднялась из-за стола и направилась к гаражу: поеду за дочкой, школьный день подошёл к концу, пока я тут философом прикидывалась.
  
  Часть 3
  День 9
  
  Радио, 950 АМ. 'В районе моста над И-6966, который рядом с Кулиджем7, по-прежнему звучат выстрелы: неизвестный снайпер стреляет по машинам, едущим по трассе. Полиция пытается определить точное местонахождение преступника и обезвредить его, но пока безуспешно'.
  
  'Мало того, что слушаю эту станцию, так они теперь со своими новостями чуть ли не в дом залезть норовят!' ― угрюмо думала я, выезжая из гаража. С другой стороны, не сядь я машину именно в этот момент, не будь у меня привычки держать радио настроенным именно на эту волну, постоянно вещающую о состоянии дел на дороге, о прогнозе погоды, а также о новостях ― всё кратко и, как видите, иногда жизненно полезно! ― угодить бы мне, как кур в ощип! Этот бардак со стрельбой разворачивается именно там, где я выезжаю на трассу! Въезд наверняка перекрыт полицией... Что мне теперь делать? Впрочем, через несколько минут собственными глазами всё увижу, тогда и решу.
  Очень удобно, на самом деле, жить вблизи жизненно важных 'артерий' цивилизации, или, другими словами, скоростных дорог. Без них жизнь точно остановилась бы. Нам об этом ежегодно напоминают бесконечным их ремонтом: зима прошла ― и дороги ни к чёрту: дырищи такие, что колесо заглотят и не подавятся! Вот их и ремонтируют, а мы тем временем задыхаемся, лишённые привычного темпа, и перебиваемся ездой по черепашьим тропам. Зато потом, после ремонта ― красота, лети себе вольной птицей! С другой стороны, в результате ежедневных 'полётов' альтернативные маршруты остаются совсем не разработанными. Потому как ― зачем? У кого есть время на то, чтобы тянуться по дорогам со светофорами? То ли дело трасса! Я там, когда полиции не видно, до ста пятидесяти километров в час выдуваю. И быстрее могла бы ― машина позволяет. Но с полицией шутки плохи: такой штраф вкатят, что мало не покажется. В принципе, и за сто пятьдесят вкатят, но с меньшей вероятностью. А ещё, в любом случае, баллы пришьют, в результате чего страховка повысится. На годы! Ага, дрессируют нас. Причём, с помощью кнута, как сами понимаете. Пряник ― это уже самостоятельно покупать приходится, пока раны зализываем от их кнутовых извращений. С другой стороны, без порядка на дорогах жизни наши и гроша ломаного не стоили бы, так что ладно, пусть. Но это так, лирическое отступление, очень неуместное, кстати, в данный момент, когда речь действительно идёт о жизни и смерти!
  Подъезжая к Кулиджу, я услышала одиночные выстрелы, а затем автоматную очередь. Хороший знак: наверняка засекли, где этот гад прячется! А машин полицейских сколько, мама моя родная! И ещё неотложка, пожарники. Собственно говоря, так и должно быть ― мало ли что может случиться?
  Выстрелы затихли. Тёмные фигуры полицейских начали кучковаться на южной стороне моста ― то есть, прямо на дороге, пересекающей Кулидж, по которой, кстати, я и еду, или, точнее, стою на перекрёстке ― красный свет ― напряжённо вглядываясь в происходящее. Несколько человек полезли через бортик ― не полицейские, судя по форме. СВАТовцев, похоже, задействовали. Ага, точно ― вот и автомобиль их!
  Сзади нетерпеливо засигналили. Оказывается, я зазевалась, наблюдая за происходящим, и не заметила, как загорелся зелёный глазок светофора. К этому времени я уже решила, как добираться до работы: всё-таки по трассе ― через милю там следующий въезд, до которого я смогу доехать по вспомогательному проезду. Пока же я еле двигалась, вывернув голову насколько только возможно, пытаясь разглядеть финал операции. По капоту постучали. Проезжай! ― жестом показывал полицейский. Пришлось подчиниться. А жаль: такое не каждый день увидишь!
  Думаю, не стоит объяснять, чем была занята моя голова все двадцать минут дороги. По-прежнему в плену мыслей о событии, свидетелем которого стала, я поздоровалась с кем-то, пожала чью-ту руку, автоматически бросила 'привет' коллегам и повернулась к холодильнику, пристраивая в его недрах принесенный из дому ужин.
  ― Что такое? Больше меня не любишь? Ай-яй-яй, нехорошо, Натали! ― подначивающе загудел знакомый баритон. ― А где тепло? Где искренность, спрашивается? Как подвезти, так Джим. А как поприветствовать по-человечески ― так нет, не заслуживает он внимания, такой-сякой-разэтакий!
  Я разогнулась, состроила физиономию, выражавшую 'Достал, блин, со своими примочками!', подошла к Джиму и звонко чмокнула его в щёку.
  Здесь, пожалуй, будет уместно остановиться и рассказать об истории, которая, в определённом смысле, сблизила нас, и после которой подобное поведение что с его, что с моей стороны никого не удивляло.
  Джим ― бывший красавец. Как такое возможно? Да очень просто. Красота ― вещь зыбкая. Её беречь нужно, поддерживать всячески, не допуская вторжения времени с его разрушительными коррективами. А помимо времени есть среда, влияние которой ещё почище будет! Особенно в Штатах, где есть всё, и много. Вот попробуйте потреблять побольше всякой вредной гадости, от которой бока начинают расплываться во все стороны, а живот устремляется вперёд, так что спустя какое-то время так и хочется спросить 'Мужчина, вы на каком месяце?'; пить не в меру ― и, как сами понимаете, не молоко; курить всё, что курится; а что не курится ― потреблять другими способами, если подвернётся такая возможность. Попробуйте ― и увидите, что получится. У нас же получился Джим.
  А связывает меня с ним вот какая история.
  Однажды после работы пошли мы всем отделением в бар. Вы не подумайте, подобные вещи нечасто случаются. Просто повод появился: глава смены в то время, Кей-Си, переходил на дневную работу. В результате мы теряли классного парня, я ― хорошего друга, а взамен получали угрозу того, что на позицию его выдвинут Лори. Угроза, кстати, как вам известно, стала реальностью. В тот же день всё было просто: заканчиваем работу и идём пить.
  Важно признать, что отношение моё к развлечениям в пределах Детройта, включая непосредственно передвижение по самому городу, простое: спасибо, не интересуюсь. Почему? Хм... Вы помните рассказ Чарльза о том, как он и его подруга ехали в бар, игнорируя красные светофоры? Так это человек, который живёт здесь и все входы-выходы знает. Куда нельзя ― не сунется. А я ж не знаю, где 'льзя' и где 'нельзя'! По-этому, спасибо, не надо, как-нибудь в другой жизни.
  Но тут такое дело ― как быть? Договорились, что меня подвезут и туда, и обратно. Замечательное разрешение проблемы!
  И пошли мы. 'Бар' превратился в 'бары'. Мы перебирались из одного места в другое, ища, где бы можно поплясать, так чтоб не тереться боками о кучи других 'развлекающихся'. Кстати, тогда же я узнала интересную вещь: оказывается, не весь Детройт вымирает с темнотой! Существуют маленькие островки, где жизнь по-прежнему кипит, причём далеко за полночь. Одним из таких мест является Грик-таун ― то есть, Греческий город, куда мы с ребятами и отправились.
  Примечательно то, что народ там обитает самый разный. Невероятное смешение рас, достатков и возрастов. Вот покачивается в блюзе аристократическая пара. Им обоим за семьдесят, на лбу написано, что денег куры не клюют, а сюда приехали за урбанистической экзотикой. Вот львица моего возраста, свесившая с высокого барного стула бесконечную ногу, обтянутую чёрным с искрой чулком. Она потягивает мартини и обводит слегка посоловевшим линзово-голубым взглядом публику в поисках достойного её отполированной красоты партнёра. Группа чернокожих молодок ритмично извивается всеми частями тела, вызывая одобряющие выкрики окружающих.
  Примечательно то, что в центре преимущественно чернокожего города белокожие американцы составляли большинство в тех увеселительных заведениях, что мы посетили! Подумав, я поняла, что ничего удивительного в этом нет.
  Типичный американский ресторан отличается от советского, как небо от земли. В дорогом нашем совке мы шли в любимый ресторан и проводили там целый вечер. Ели-пили, общались со знакомыми, которые, как правило, посещали те же самые заведения, и ― в обязательном порядке! ― танцевали. В Америке же в ресторанах не танцуют. Люди идут туда, чтобы, банально, по-ку-шать. Ага! Чтобы дома не готовить! Поскольку лень-матушка. Да и надоедает оно ― дома сидеть бесконечно. Людей-то мы здесь видим, главным образом, из окна автомобиля. А стадный рефлекс ― он у нас врождённый и неискоренимый. Тянет нас к себе подобным! Вот и бродят люди по ресторанам: сегодня в один, завтра в другой ― чтоб не приедалось. И, соответственно, поевши, поднимаются и уходят. Куда? А кто их знает? Может, в кино; может, домой; а, может, в один из баров Детройта.
  В даунтауне же всё иначе. Жизнь кипит! Народ веселится, бухает, танцует, да ещё как! Эх, я душу тогда отвела! Грешна, люблю плясать. Ребят наших в очередной раз удивила: неожиданностью для них оказалось, что я не только работать хорошо умею! А Джим ― тот вообще слюной изошёл, увиваясь вокруг меня и объясняя окружающим непристойное для женатого мужчины поведение обезоруживающе просто: 'Я флиртун!' ― и сопровождая это горделивое заявление гулким ударом в грудь.
  Взглянула я после очередного коктейля на часы и ахнула: два часа ночи! А мне ж завтра на работу! Воскресенье - но для меня оно рабочее. И хоть начинаю в три, всё равно, выспаться мне никто не позволит! Ни Марта, ни, тем более, муж, который и так неодобрительно относился к нашей вылазке.
  ― Народ, мне пора. Кто отвезёт меня назад? ― к больнице, то есть, где в подземном гараже запаркована моя машина.
  Над столом поднялась внушительная масса по имени Джим. Он залихватски тряхнул русой чёлкой, которая послушно легла поперёк вспотевшего лба, подмигнул мне покрасневшим глазом, зеленоватый цвет которого к этому времени изрядно помутнел, и успокоительно улыбнулся:
  ― А друг Джим на что? Поехали, цыпочка-Натали, доставлю куда положено в лучшем виде!
  Вы спросите, не опасно ли это ― садиться в машину с хорошо выпившим человеком? Ну, во-первых, нам всем не впервой. А во-вторых, выбора особого нет. Мне же, в свою очередь, чтоб домой добраться, тоже за руль сесть придётся. И если вы думаете, что я ограничилась одним фужером шампанского, то глубоко ошибаетесь!
  В общем, распрощались мы со всеми, вышли на улицу, едва нашли стоянку, где оставил машину Джим, сели и поехали.
  Добрались до больницы без приключений. Джим, на удивление, не пошлил и не приставал. Молчал, практически, всю дорогу. А как приехали, предложил подвезти прямо к машине. Я представила себе, как он пытается вписать своё авто в узкий въезд в гараж, и категорически отказалась. В принципе, гараж считается безопасным местом ― поэтому мы машины туда и перегоняем...
  Погодите, об этом я ещё, кажется не рассказывала. Что ж, раз пробел, придётся заполнить. Уж, видно, день сегодня такой выдался ― сплошные отступления от темы. С другой стороны, без них никак! И на сей раз ― очередной урок безопасности пребывания в черте Детройта, на сей раз применительно непосредственно к рабочему месту.
  В три часа дня, когда мы приезжаем на работу, мест на подземной стоянке нет, поэтому приходится парковаться на открытой стоянке, что через дорогу. А часов в пять вечера, когда дневная смена уходит, мы перегоняем свои машины в подземный гараж ― безопасность превыше всего! Особенно, когда дело к полуночи ― то есть, то самое время, когда нам домой ехать. Здесь не так давно двух женщин изнасиловали. Ага! Именно так! В двух шагах от больницы! Я однажды заработалась и не успела машину вовремя перегнать. Так Терелл меня подвёз ― понимаете? Не проводил, а именно подвёз. Так-то!
  Кроме того, в кармане у меня всегда лежит газовый баллончик. Точнее, не просто лежит: правая рука держит его ― в кармане, естественно ― в боевой готовности. Такая вот простая предосторожность. А в другом кармане ― чудо прогресса, мобильный телефон, купленный заботливым мужем. На случай если машина заглохнет хрен знает где. В общем, стараемся держаться подальше от греха всеми силами.
  Так вот, распрощалась я с Джимом и зашагала к своей машине, а он поехал дальше.
  Домой я ехала по самой правой полосе, держа глаза на спидометре, чтоб не приведи господи не превысить скорость ни на милю, поскольку встречаться с представителями закона мне не хотелось: алкоголем от меня, наверно, пёрло так, что трубку их зашкалило бы через закрытую дверь! А стратегия эта, с правой полосой и глазами на спидометре, возникла у меня после одного тревожного случая.
  В тот раз мы с ребятами замачивали окончание программы рентгентехников. Дело было днём, и домой я возвращалась засветло. Ехала, помню, по крайней левой ― самой быстрой полосе и злилась: какого чёрта все тянутся, как черепахи? Трасса это или что, в конце концов?!
  Вдруг нетрезвый мой взгляд упал на спидометр, и я увидела, с какой скоростью еду: сто шестьдесят километров в час. Батюшки! А я-то на повороте, да ещё прекрутом!
  Тогда мне повезло: аварии не случилось, и полицейских, подкарауливающих лихачей, мимо пронесло. Только с того раза я, во-первых, намного строже отношусь к количеству выпитого, когда за рулём, а во-вторых ― использую именно ту стратегию правой полосы и глаз на спидометре. Ничего, работает.
  Утро следующего дня было хмурым. Раскалывалась голова. Плюс недосып. А тут ещё грозный муж вместо того, чтобы пожалеть несчастную страдалицу, потянул меня за собой на чердак. Утеплять ему, видишь ли, вздумалось наш дом! Именно в тот день, когда я болею! Назло ведь, точно знаю. Да ладно, пережили и это.
  Прихожу на работу, а народ на меня косится. Странным мне это показалось. Пожала я плечами, повернулась и собралась идти за первым пациентом. Тут подходит КейСи и, понизив голос, спрашивает:
  ― Ты куда Джима задевала?
  Сказать, что я была шокирована ― значит, ничего не сказать. В голове моей, один другого ужасней, прокручивались многочисленные варианты того, что могло случиться с Джимом, который, судя по вопросу, исчез. Кроме того, я пыталась вспомнить события минувшего вечера до самой последней детали, надеясь, что там не обнаружится никаких провалов.
  ― Что ты имеешь в виду? ― попыталась я уточнить, вглядываясь в обычно красноречивое лицо КейСи. Но сегодня приятного там было маловато: с одной стороны ― говорила мне его симпатичная физиономия ― вряд ли она сотворила что-либо с Джимом; а с другой стороны, кто её знает?
  ― Дело в том, ― прочистив горло, пояснил КейСи, ― что с тех пор как вы уехали, его никто не видел, и домой он не пришёл. Жена его сегодня утром звонила. Рыдает, в полицию собирается заявлять, спрашивает, кто последний видел его. А последней его видела ты, Натали.
  Блин! Без вины виноватая! Я по-прежнему напрягала память, пытаясь восстановить все детали последних минут, проведённых с Джимом. Вот мы прощаемся. Я выхожу из машины и иду к спуску в гараж. Оглянулась я или нет? Не уверена. Но, кажется, помню звук отъезжающей машины. То есть, если даже где-то поблизости и ошивались подозрительные личности, в двигающийся автомобиль им не забраться. Я поделилась с КейСи своими мыслями. Похоже, возможность того, что на Джима напали после того, как он меня высадил, исключалась. Конечно, если он не останавливался ещё где-нибудь!
  ― Слушай, КейСи, а что если он решил продолжить загул? Это возможно? Что его жена думает по этому поводу?
  КейСи покачал головой:
  ― Не спрашивал. Плачет она.
  Он ещё раз испытующе посмотрел на меня, а я... просто отвернулась. Похоже, он мне не верил. Представляете?! Кошмар какой-то. Где-то неподалёку хихикала Сенина, отпуская не совсем пристойные шуточки. Мерзко лыбился Морис. Многозначительно кхекал Бернард. А я стояла посреди всего этого ужаса и не знала, что делать.
  Так и день прошёл. Я ни с кем не разговаривала, полностью погрузившись в работу, которой, на счастье, нас завалили до самых ушей.
  А к ночи Джим нашёлся. Целый и невредимый. Кхм, почти невредимый.
  Оказывается, высадив меня, он таки действительно продолжил веселье. Только способ избрал несколько нестандартный, с моей точки зрения: взбодриться решил после расслабляющего действия алкоголя. Причём не бутылкой Колы или Пепси, а... кокаинчиком! Как выяснилось, в прошлом Джим очень даже злоупотреблял этим делом. Но потом остепенился, женился, и всё, вроде бы, ничего. Но тут случилась наша вылазка, и взыграло в Джиме ретивое! Тут же обнаружился сохранённый 'на всякий случай' номер телефона, адресок. Остальное уже дело техники. Оттуда, из вертепа того окаянного, и забрала своего грешного супруга жена: больного, раскаивающегося, с изрядно отощавшим кошельком.
  Для меня этот финал, как вы сами понимаете, означал полную реабилитацию. Ну, а что касается Джима ― Джим он и есть Джим. Однако с тех пор наши отношения приобрели совершенно особую близость. Я даже рассердиться на него теперь не могу ― кто ж на больных обижается?
  ― Вот так-то лучше, ― самодовольная улыбка засияла тугими щеками, расплывшимися 'поперёк себя шире', и роскошная русая чёлка совершила привычный полёт, повинуясь опытному движению старого ловеласа. А я пошла работать. Вы же помните, что Джим ― это один из наших лентяев? Значит, кто-то должен впахивать вдвойне. Я, например.
  Работы было много. А вот этот заказ ― срочный, в реанимации: снимок ноги требуется. Значит, портативная машина будет задействована. Я посмотрела вокруг. Все разошлись, даже Джим исчез. Но мне же нельзя, беременна я! С другой стороны, в дальнем углу комнаты реанимации есть кабинка, огороженная прозрачной защитной стенкой. В конце концов, я могу всё подготовить, а кнопку нажмёт один из резидентов. Решено, так и сделаю!
  На каталке в комнате реанимации лежал молодой грузный мужчина, привезенный с места авто-мотоциклетной аварии. В смысле, он был тот, что на мотоцикле. То есть, безумный ― это моё личное мнение о тех, кто используют мотоциклы в качестве средства передвижения. И мой сегодняшний пациент являлся ярким тому подтверждением. Лежал он на каталке, затуманенный парами морфина, щедро ему отпускаемого по причине боли, причиняемой малейшими манипуляциями левой ноги, которая... напоминала огромную рыбину, извивающуюся в руках двух ортопедов! Словно костей в ней вовсе не было! Кровищи зато вокруг вагон.
  ― Чего надо? ― это ортопедам.
  ― Да вот, ― кивают на 'рыбину'.
  ― Только мне ваша помощь понадобится, ― и заталкиваю доску, чтобы начать со снимка таза. В таких вещах важно следовать протоколу, который разработан на основе многолетнего опыта и позволяет добиться максимального результата с минимальным количеством снимков. ― На кнопку вам жать придётся ― мне нельзя. Вот передник, ― и протягиваю им свинцовый фартук.
  Сделала быстро снимки, проявила, приношу назад. А там всё как положено ― в щепки кость раздроблена, чёрт бы побрал этих мотоциклистов! Только смотрю, что-то ортопеды не торопятся в операционную его тащить. Колдуют над ногой, пальцами щупают под коленом, у щиколотки, маленькой какой-то машинкой орудуют ― пульс, что ли, ищут? Точно! А найти не могут.
  ― Слушай, ― это ко мне, ― нам нужно ангиограмму бедренной артерии сделать. Сможешь?
  Я задумалась. Для ангиограммы простой рентген не годится. Для этого обычно используется рентгеноскопия ― что-то вроде видеозаписи, но с рентгеном. А наша портативная машина способна делать только простые снимки. То есть, никакого временного масштаба. Обо всём этом я ортопедам и рассказала. Те посовещались и решили, тем не менее, попробовать.
   ― Хозяин барин, ― пожала я плечами. ― Вот вам кнопка. Жмите, когда соч-тёте нужным, тут я вам не помощница.
  Нашли они бедренную артерию, всадили туда катетер, присоединили шприц с контрастным веществом, сделали снимок, потом другой ― на всякий случай. Только впустую ― ничего на снимках тех не запечатлелось. Как я и ожидала.
  К тому времени появился Терелл и вытолкал меня из реанимационной. Впрочем, там всё уже закончилось. Парня повезли в операционную, и Терелл пошёл туда же. Хирургам предстояло сложить, как пазл, осколки кости в единое целое с помощью штырей, болтов и пластинок ― плотники по телу они у нас. И вслепую подобную работу делать не годится. Вот тут-то мы и приходим на помощь.
  Только ту конкретную ногу им спасти так и не удалось, о чём я узнала от вернувшегося вскоре Терелла. Отрезали её. Выше колена. Двадцать шесть лет всего ему было, мотоциклисту тому! А вы что думали? Чудес на свете не бывает! Из ничего ничего не получится! Если даже сложить так-сяк раздробленные на нет косточки, без кровоснабжения всё это никогда в жизни не заживёт! То есть, артерию бедренную им так и не удалось найти ― уничтожена оказалась: говорю же, рыбина, а не нога! А к мотоциклистам после того случая я стала относиться ещё отрицательней:
  ― Вон, очередной самоубийца поехал! ― это мой обычный комментарий при виде одного из них, виляющего из полосы в полосу, обгоняющего машину за машиной. До первого неудачного поворота...
  С такими невесёлыми мыслями я поплелась за следующим пациентом. Снимки требовались колена ― упал неудачно. Что ж, бывает. Как бывает и то, что пациент... в кандалах и в сопровождении полицейского. Вы помните, где я работаю? Вот именно! В самой настоящей клоаке. Все звёзды в гости к нам. Хм... Звёзды...
  Мужчина был молод, выглядел очень несчастным, улыбался виновато, то и дело извиняясь и переспрашивая, что делать, как повернуться, и так далее. В общем, сама вежливость. Я прям жалостью к нему прониклась. Аккуратно так снимки сделала ― чтобы боли не причинить. Ага! Такое тоже возможно. Это когда не ногу вертишь так и сяк, а всё остальное ― доску, трубу ― вокруг ноги. Уж что-что, а умение импровизировать в нашей профессии ― великое дело! А для меня ― самое обычное. Он же, видя такое бережное к себе отношения, растрогался. Руку схватил, пожимает благодарно, слёзы на глазах. Да ладно, чего уж там, говорю, работа у нас такая.
  Несладко, похоже, жизнь у него складывалась, раз так реагирует на нормальное человеческое отношение. Кто знает, может, от беспросветности и совершил ошибку ― ведь преступление преступлению рознь. Кто человека убил, а кто чепуху какую стащил с прилавка, потому как в кармане пусто, да и в животе тоже. Ведь и такое бывает! А наказание одно ― за решётку. Мда, правосудие. Оно, может, и правое, только уж больно неразборчивое. Так и норовит всех под одну гребёнку подстричь!
  Закончила я снимки, отвезла мужчину назад, пожелала ему удачи, даже протянутую мне руку пожала. Выхожу из модуля, а медсестра догоняет и шепчет, не сбавляя шагу:
  ― Ты не слишком жалей-то его. Этот мерзавец жену топором зарубил! И не то чтобы шарахнул обухом ― и всё. Как мясник над ней поработал! А сейчас ангелочком прикидывается. Адвокат тут к нему приходил. Вот никак понять не могу: неужели совесть им позволяет защищать таких подонков? Тьфу! ― и пошла назад. А я прислонилась к стене, переваривая услышанное. Посмотрела на руки, которые вдруг задрожали. Мне даже померещилось, что по ним размазана кровь...
  Тошнота нахлынула неожиданно. Я едва успела добежать до туалета и долго висела над унитазом, даже после того, как ничего, кроме глухих стонов не выходило из обожжённого кислотой горла.
  В дверь постучали:
  ― Натали-бубочка, ты там не рожаешь случаем? Открой папе Джиму, чем смогу ― помогу!
  К этому времени я уже и лицо вымыла, и рот прополоскала, и даже унитаз протёрла. Открыла дверь и бросилась Джиму на грудь, вцепившись в него по-прежнему трясущимися руками.
  ― Да что ты, что ты! Успокойся! ― похоже, ловелас наш не на шутку испугался. Он бережно провёл меня в комнату отдыха, помог сесть, принёс воды и сам устроился рядом, обмахивая меня, как опахалом, чьим-то журналом. Он слушал мой переби-ваемый всхлипами рассказ, и лицо его всё больше мрачнело. А потом сказал:
  ― Уходить тебе отсюда нужно. Хорошая ты, ― и ушёл. Не работать, вы не подумайте! Курить он пошёл. А я сидела и думала о его словах. Может, он прав? Чуждо мне всё это и глубоко противно ― мерзость та, с которой дело иметь приходится ежедневно. Только ведь есть среди наших пациентов и другие ― те, которым помогать хочется. Даже если больно, или трудно, или душу так разбередит, что хоть волком вой! В чём Джим действительно прав, так это в том, что принимаю я всё близко к сердцу и ничего не могу с этим поделать. Потому и дневник, и слёзы, которые наконец-то перестали течь по щекам, и постоянная ругня со всякими бездельниками. В общем, что говорить.
  Я вытащила из сумки косметичку, привела лицо в порядок и пошла работать.
  На удивление, стол с заказами опустел. Вот и замечательно! Схожу-ка я наведаю Деби. Давненько мы с ней не виделись. Зато наслышана я о ней больше, чем достаточно: последнее время вся больница обсуждала роман 'этой самой Деби из Приёмного Покоя и доктора Ваета, который скоро заканчивает резидентуру'. Чего только люди ни напридумывали! Верить во все эти сплетни я не верила, а с другой стороны ― кто знает? Вот сейчас и выясним.
  ― На перерыв она ушла, ― объяснила мне медсестра. ― Иди, поищи. Может, и найдёшь где-нибудь в укромном местечке. Причём, не одну! ― и она многозначительно захихикала.
  ― И не стыдно? ― не удержавшись, укорила я её и пошла в сторону комнаты отдыха.
  Деби сидела в одиночестве над тарелкой с салатом и листала журнал.
  Увидев меня, она выскочила из-за стола, подбежала и обняла меня, уткнувшись головой в плечо ― совсем она невысокая. Потом погладила живот и спросила:
  ― Как там она? Не хулиганит?
  Да-да, у меня будет вторая девочка! Триш ― наша Триш, у которой хобби Морис ― проверила как-то по моей просьбе. Помните? Она УЗИ делает. И вот, оказалось ― девочка! У меня дома даже снимки есть. Мы с мужем никак не можем придти к единому мнению по поводу того, на кого она похожа. Это на УЗИ снимках-то! Представляете? Детский сад! Только я точно знаю, на кого ― на меня.
  ― По-разному, ― ответила я и присела рядом с Деби, которая вернулась за стол. ― А у тебя что слышно? Сто лет не виделись! Ты где пропадаешь?
  Деби нахмурилась.
  ― Ты тоже слышала?
  Я кивнула.
  ― И поверила?
  Я пожала плечами. А почему не поверить? Он любит, она любит. Конечно, народу раздуть из мухи слона ― это в два счёта. Только ведь дыма без огня не бывает. По этому поводу у меня есть теория: сплетни ― самый достоверный источник информации. То есть, хотя бы зерно истины в них всегда присутствует.
  Деби закончила салат и выбросила бумажную тарелку в ведро. Я не торопила. Чувствовалось, что она собирается с мыслями. Пусть, я подожду.
  ― Помнишь ту выставку в Художественном Музее, на которую ты не смогла пойти? ― конечно, я помнила. Маму я тогда повезла в больницу. А поскольку день, чтоб все трое не работали, найти практически невозможно, да и выставка заканчивалась через неделю, я сказала ребятам идти без меня. ― Я же тебе ничего о том походе не рассказывала. Кстати, для всех окружающих ― ты была с нами! ― я понимающе кивнула. Ясное дело, не дурочка!
  Деби откинулась на спинку стула, прислонившись головой к стене, и мечтательно вздохнула:
  ― Эх, Натали, какой он... Ты, когда девчонкой была, мечтала о 'принце на белом коне'?
  ― Естественно! Кто ж о них не мечтал? ― а кто-то, похоже, и нашёл! Ну-ка, ну-ка, интересно, к чему это всё приведёт!
  ― И я мечтала. А потом серия неудач и предательств... Забыла я о той детской мечте. Жила себе поживала, горя не знала, о счастье не думала ― было оно у меня или не было... Только вдруг появился он, и вся моя жизнь перевернулась с ног на голову.
  Деби вскочила на ноги и начала ходить по небольшой комнате, меряя её шагами из конца в конец. Присела передо мной на корточки, схватила за руку.
  ― Где он раньше был? Почему так несправедливо жизнь устроена, и суженный мой находится, когда слишком поздно что-либо менять? Принц из детской мечты. На белом коне, кстати ― джип-то его белого цвета!
  Она села рядом.
  ― Тот поход в музей был великолепен, от начала до конца. А когда мы уже расставались, он признался в любви.
  Молодец. То есть, может, я и неправа ― вон Деби как страдает. А она и без признания страдала ― влюблена ведь по уши! Так что хорошо, что признался. Теперь точно знает, что её любят, да ещё как! А что теперь? Я так и спросила:
  ― И что теперь?
  Деби усмехнулась, и горькая улыбка потушила волшебный свет, которым только что светилось её милое лицо.
  ― Ты знаешь ― что теперь. Грязь и сплетни, вот что. Я тогда обняла его и поцеловала. Знаешь, по-настоящему, ― она замолчала, прикоснувшись кончиками пальцев к губам, словно пытаясь снова ощутить тот поцелуй. ― Судя по всему, кто-то нас там увидел. Немыслимо! На подземной стоянке музея, в который ходят немногие! И надо же ― случился кто-то из нашей больницы! А ведь тот поцелуй был единственным. Я сказала Дэйвису..., ― она запнулась, словно обдумывая следующие слова, ― что... тоже... Что тоже люблю его. Давно уже люблю. Но чувство это останется со мной, поскольку разделить его с ним я не имею права.
  ― А он? ― кто бы мог подумать, что Деби решится на такое признание! А потом ― на отречение. Что бы, интересно, я сделала на её месте? Ой, не знаю, не знаю! В такой ситуации голову потерять ― пара пустяков!
  Деби вздохнула:
  ― Сказал, что понимает. Я попросила, чтобы он забыл о случившемся. Он обещал. В общем, пытаемся вести себя как ни в чём не бывало. Только не очень хорошо получается. Особенно когда сплетни эти... Да ладно. Недолго уже осталось. Скоро заканчивается его резидентура, и он уезжает в другой штат, где его ждут ― недавно получил приглашение на работу. Уедет ― и я забуду его со временем. А пока что... Тяжко мне, Натали, ― и Деби заплакала.
  Мне было очень жалко её. И Дэйвиса тоже. Но я была согласна с принятым ею решением. Слишком много в жизни её семьи зависит от того, чтобы их с Томом союз остался нерушимым. Детей она ведь никогда не оставит. А уйти к Дэйвису с тремя ― неправильно это. Да и не получится из этого ничего хорошего: четыре покалеченные судьбы плюс две с вечным чувством вины. Никуда не годится! Деби именно так и считает. Потому и приняла такое решение. Потому и тяжело ей сейчас. Только чувство вины было бы ещё тяжелее. Непереносимым оказалось бы оно.
  Эх, жизнь наша! Действительно, где он раньше был? Почему взрослая её жизнь началась со встречи с предательством и низостью? Знаю-знаю, никто не неволил, сама виновата. Только она наверняка мечтала, что 'взрослые' отношения, начавшиеся той ночью после выпускного бала, перерастут во что-то большое и настоящее, возможно ― до конца жизни. Мечтала, что именно он и станет тем самым, единственным и только ей предназначенным. Но нет, не получилось! Эх-ма, почему так трудно найти на этом свете свою половинку, да ещё вовремя? И зачем вообще находить, когда время уже ушло? Что делать тогда с находкой? Ничего хорошего ведь, скорей всего, не получится. И не нужно мне говорить о счастливых вторых браках: второй ― это вовсе не обязательно счастливый, и уж тем более не обязательно союз двух половинок. И вообще, кто сказал, что браки вершатся на небесах? Это, в смысле, по божьему велению, по моему прошению? ― совсем как в сказке, только там щука делами управляла.
  Нет, серьёзно. Если вспомнить сказки, там вообще беспредел: народ женится на ком попало, любовь возникает на ровном месте ― типа, по щучьему велению ― а потом якобы живут себе душа в душу. Иначе всё происходит в произведениях для взрослых. То есть, сказочности в них тоже хватает, но счастливых финалов уже поменьше. И всё равно, принц на белом коне нет-нет, да и промелькнёт. Читаем мы те книжки ― сначала сказки, потом не сказки ― и мечтаем, мечтаем. А потом жизнь нас хрясь! ― и прямо в грязь. В реальность, то есть, утыкаемся неизбежно физиономией.
  Все эти свои мысли я и выдала Деби. Та посмотрела на меня так внимательно и спросила:
  ― А ты мужа своего любишь? ― с сожалением так спросила, с сочувствием.
  ― Да какая разница? ― продолжала я, не обращая внимания на неожиданную реакцию. ― Второй он у меня, понимаешь? Второй. Это первого я 'любила'! И что? Сплошное безобразие получилось из той любви! Даже общий ребёнок меня не остановил! Как там великий поэт сказал? Уж лучше быть одним, чем вместе с кем попало. Правда, одной я долго не оставалась. Встретила своего второго. И не влюбилась! Встречаться даже не сразу начали ― так, тусовались в одной компании, и всё. А потом он домой меня проводил с какой-то гулянки ― то есть, не как парень девушку провожает, а просто, как приятель. Поздно уже было. Он бы и любую другую девушку также проводил бы. Разговорились мы тогда и вдруг обнаружили, что нам интересно в компании друг друга! Но только после ещё нескольких встреч в той же компании он пригласил меня на свидание. А ведь знал, что у меня дочка. Попросил познакомить с ней. И как-то незаметно приятельские те отношения переросли в совсем другие. Любила ли я его? Не знаю. Он лучшим другом моим стал, что, по-моему, самое главное. Ведь любовь, дорогая Деби, в том смысле, как о ней толкуют люди, на самом деле и не любовь вовсе, а так ― пожар, влюблённость, шторм, ураган. Нечто очень сильное и настолько же недолговечное. Вспыхнула ― и погасла. Намного важнее то, что остаётся после. Если остаётся, конечно! Вот у меня в первом браке не осталось ничего. Потому и развалился он! Поэтому и не искала я таких же сильных чувств после: знала, что не они самое главное. Люблю ли я своего мужа? А какая разница? Я жизни своей без него не представляю ― что может быть сильней? Он действительно стал моей половинкой, неотделимой частью моей жизни. А любовь...
  Деби выглядела заинтересованной.
  ― Выходит, у тебя во второй раз получилось? Значит, сказка возможна во второй раз?
  Ах, Деби-Деби, не это я пыталась сказать! Впрочем, каждый человек слышит то, что хочет услышать.
  ― Не обязательно, ― поспешила я разочаровать её. ― У моего первого супруга я как раз-таки была второй. И что? Кроме того, не забывай, что моя вторая 'сказка' никого не оставила за бортом. То есть, никаких хвостов, разбитых сердец, судеб. У тебя всё сложнее... Поэтому, правильно ты всё решила, ― я погладила её по руке, поднялась и ушла.
  Мне не терпелось поговорить с Дэйвисом. Но его нигде не было видно. Что ж, в другой раз.
  
   День 10
  
  Радио, 950 АМ. 'Прошлые выходные были самыми смертоносными в истории Детройта: в течение двадцати четырёх часов шестнадцать человек получили огнестрельные ранения. Семеро из них мертвы, остальные в Приёмной Больнице Детройта в тяжёлом состоянии.
  В эти же выходные проходили похороны пятилетней Марики Смит. Девочка была похищена, задушена и оставлена преступниками в ими же подожженном нежилом доме ― таких, к сожалению, становится всё больше в черте Детройта.
  Начальник полиции Годби присутствовал на похоронах и в своей речи призвал горожан придти на помощь его департаменту, борющемуся с эскалацией преступности, в особенности убийств. Афроамериканцы убивают афроамериканцев, и это больше никого не удивляет, сказал он. Словно так и должно быть! Сколько можно?! Жители города и силы полиции должны сплотиться и противостоять преступникам. Как основатель группы добровольцев Детройт 300 Ральф Джонсон сказал: когда честные граждане встают плечом к плечу рядом с защитниками правопорядка, у гангстеров и бандитов не остаётся никаких шансов'.
  
  Боже мой, боже мой, бесконечная резня, насилие, грабежи. И ведь нет уже белых 'маста'. И рабства больше нет. Более того, государство предоставляет льготы меньшинствам, в том числе афроамериканцам ― что-то вроде индульгенции за прошлые грехи. Так нет же! Чёрные чёрных же и истребляют! Причём, как справедливо заметил этот самый Годби, относятся к этому как к чему-то само собой разумеющемуся.
  У меня однажды с одним из этих 'вольных стрелков' небольшой инцидент вышел. Не волнуйтесь: пациентом он был у нас, и слово 'воля', к моей превеликой радости, не имело к нему на тот момент никакого отношения, поскольку хоть и подстреленный, находился он под охраной.
  Настигла его пуля полицейских, с которыми он перестреливался и одного из которых уложил насмерть. А полицейские, кстати, как раз-таки и приехали, чтобы чёрных же 'бро' от него и защитить. Сам он отделался расщепленной бедренной костью, почему и попал к нам, а меня, соответственно, послали делать снимок. После операции уже.
  Прихожу. Лежит лоб здоровый, смотрит на меня, как на врага ― будто это я в него стреляла. Здороваюсь ― он только сопит с ненавистью. Прошу приподнять бёдра, чтобы доску с фильмом подниз подсунуть ― рычит в ответ. Нецензурщиной, главным образом, рычит и задницу подымать отказывается ― мол, сама управляйся. Представляете?
  Подобная ситуация - это справедливость наоборот, и дело совсем не во мне. Мало того, что по милости этого подонка человек жизни лишился, а семья погибшего без отца и мужа осталась, так теперь он в больнице у нас отлеживается. Десятки тысяч ушли на операцию, как минимум штука в день уходит на обычный уход, за дверью полицейский сидит, охраняет его ― вместо того, чтобы улицы патрулировать и порядок там поддерживать, заметьте ― а потом этого негодяя ещё и в тюрьму отправят, где он будет себе жить-поживать припеваючи на полном содержании! А теперь подсчитайте, сколько денег уйдёт на эту мразь, которая, выйдя из тюрьмы, продолжит преступную жизнь как ни в чём не бывало. Прикинули? Денежки эти, между прочим, из моих карманов изымаются. Моих, а также карманов других американцев, которые усердно трудятся на всеобщее благо и честно платят налоги, приличная часть которых выбрасывается на подобные нужды! Можете называть меня кровожадной, но, честно говоря, угоди та пуля значительно выше, намного лучшим был бы исход! А если кто-то возразит, что иногда тюрьма исправляет людей, расхохочусь им в лицо. Наивные! Тюрьма ― это самый настоящей университет по производству высококачественных преступников. То есть, если у кого и был шанс вернуться к нормальной жизни, в тюрьме он исчезает навсегда.
  Шёл как-то у нас на экранах сериал 'Оз' ― о жизни заключённых. Я никогда ничего более ужасного не видела. Переломанные жизни, души, судьбы! Не до тюрьмы ― а именно там, в результате общения с матёрыми бандюгами, которые устанавливают свои правила, по которым ты либо живёшь, либо... Рассказывали, что люди, побывавшие в заключении и видевшие то шоу, отмечали, что тюремная действительность намного ужасней. Причём, заметьте, именно для тех, которые ещё могли бы вернуться в общество людей. Так-то.
  В общем, закончила я делать снимки, никак не реагируя на оскорбления, угрозы и прочую дрянь, вылетавшую из его мерзкого рта. А под конец всё же не сдержалась и, уходя уже, спросила ― риторически так спросила, не дожидаясь, естественно, ответа:
  ― Ты задумывался когда-нибудь, почему это случилось именно с тобой? ― указала на его ногу и ушла. Тишина за моей спиной взорвалась через секунду шквалом матерщины такой насыщенности, что мне и не снилось. Похоже, задумался. И ответ ему не понравился!
  А мне плевать хотелось на его чувства, поскольку в моём личном кодексе нет ему места на земле. Убил ― будь убит. Вы скажете, немилосердно это? Немилосердно подобных ему ублюдков оставлять в живых! Он убил ― и ещё убьёт. А мы будем миллионы выбрасывать на его лечение-содержание и сюсюкать о демократии и прочем барахле, которое никакого отношения к нему не имеет.
  Скажете, жертва он, бедненький-несчастненький? Мол, общество его до этого довело. Мол, ничего, кроме грязи и насилия, он в жизни своей не видел. Или, может, всё-таки не пытался увидеть? Я как-то статью в газете прочла о девочке, которая выросла, практически, на улице, ночуя со своей матерью в ночлежках. Девчонка та рано поняла, что жизнь нужно брать, как быка, за рога, и бороться с судьбой, которая не всегда мягко стелет, посредством... хорошей успеваемости в школе. Да-да! Живя на улице, девочка умудрилась закончить школу настолько блестяще, что её приняли в Гарвард со стипендией, покрывающей и обучение, и жильё!
  Только тот, подстреленный, другую судьбу себе выбрал, преступную. Украл ― сел, убил ― сел, изнасиловал ― сел. После каждого 'сел', заметьте, неизбежно следует 'вышел на свободу' с незамедлительно очередным украл-убил-изнасиловал.
  Довольно! Не хочу об этом ни говорить, ни думать. Вот она, моя больница. Интересно, кого сегодня судьба подкинет? Судя по началу дня ― то есть, по новостям по пути на работу ― ничего приятного будущее не сулит.
  Но я оказалась неправа. Прямо на пороге больницы меня ослепила белоснежная улыбка КейСи ― помните? Это тот самый, который теперь работает в дневную смену.
  Я мысленно называю КейСи 'большой бурый медведь'. Большой ― потому что большой он: на полголовы меня выше, а я далеко не малышка. Бурый ― потому что афроамериканец с кожей изумительно красивого цвета молочного шоколада. А медведь ― потому что для меня с самого детства медведь ассоциируется с чем-то хорошим, добрым, надёжным. Да, именно такого мнения я о КейСи.
  Мы с ним с самого первого дня сдружились. Он, кстати, женат, у него две дочки, и он их безумно любит. А отношения наши чисто дружеские ― это на случай, если у кого появились сомнения.
  Вообще-то, влюбиться в КейСи несложно. Он жутко симпатичный ― этакий богатырь с сияющими карими глазами, аккуратным носом и обворожительной улыбкой. Речь у него грамотная, без всяких афро-американских заворотов, которые я ненавижу; голос мягкий, с лёгкой шепелявинкой, которая его совсем не портит. А ещё ― он добряк и умница, который, кроме того, уважает меня и с которым можно поболтать обо всём на свете.
  ― Привет, подружка! ― обхватили меня тёплые медвежьи лапы. ― Давно не виделись! Всё круглеешь? ― он бережно коснулся ладонью моего безнадёжно огромного живота. ― Скоро начнёшь переваливаться, как утка? ― и он заковылял, иллюстрируя свои слова.
  ― Не дождёшься! ― возмутилась я. Следует заметить, что все окружающие с нетерпением ждут, когда же я расплывусь поперёк себя шире и настоятельно советуют: корми малышку! А я им: ни к чему это! Ребёнок возьмёт всё, что нужно, а остальное на боках осядет, что в планы мои совершенно не входит! ― Сам будешь переваливаться, ― и притворно надулась.
  КейСи рассмеялся, а я рассказала ему о том, что услышала по радио. Милое лицо его помрачнело. Ну да! Он же в Детройте живёт! Правда, в районе из тех, что получше. Только меры безопасности всё равно применяет: сигнализация у него в доме, на окнах подвала решётки, а участок обнесён забором.
  ― Читал я..., ― он покачал головой. ― Не знаю, что делать. Переезжать в пригороды? Не хочется. Родня вся здесь, друзья, соседи. Дочки, правда, в частную школу ходят ― местные меня не устраивают ни качеством образования, ни уровнем безопасности. Только привыкли мы уже здесь. Эх, не знаю, что будет.
  Мы поговорили ещё немного на ту же тему, посплетничали о сотрудниках, позлословили о некоторых ― не без этого! ― и разошлись.
  Проходя через Приёмный Покой, я кивнула Дэйвису ― он спешил куда-то, так что я даже не попыталась его остановить, хотя очень хотелось выяснить, что происходит в его жизни.
  Мелькнула в первом модуле аккуратная стрижка Деби. 'Нужно будет найти её в перерыве', ― запланировала я.
  А потом обнаружилось, что работников у нас в отделении сегодня раз-два и обчёлся. Что ж, похоже, ни с Дэйвисом, ни с Деби поболтать не удастся.
  Я сунула свой ужин в холодильник и отправилась за первой пациенткой.
  Заглянула за шторку ― а там сидит на койке здоровая чёрная тётка моего возраста, но раза в два шире и выглядящая раза в полтора старше. Поздоровалась я с ней, представилась и начала оглядываться, ища медсестру, чтобы сообщить, что забираю пациентку. Слышу, та зовёт меня. Голос хриплый, низкий. Эбоникс гонит чистой воды ― не понять, что говорит. Наконец соображаю, что она спрашивает, нет ли у меня с собой... зеркала.
  ― Зеркала?! ― нетрадиционный запрос, согласитесь.
  ― Да. Маленькое такое, чтоб в руках держать, ― продолжает трубить тётка.
  ― Зачем вам зеркало? ― интересуюсь. Ох, лучше бы я и не спрашивала!
  ― П... посмотреть, ― объясняет та спокойно и смотрит выжидающе.
  ― Что-что? ― то есть, я поняла произнесённые ею слова, но не сей раз уже не смогла поверить собственным ушам.
  ― Я туда, ― и выразительно указывает пальцем между ног, так что у меня не оставалось никаких сомнений, ― никогда не смотрела.
  Представляете?!
  ― Нет у меня маленького зеркала, ― сухо отрезала я, чтоб она больше не приставала с дебильными запросами. Однако не смогла удержаться и не спросить:
  ― У вас что, дома зеркала нет?
  Та качает головой и смотрит на меня непонимающе.
  Тут уж изумилась я:
  ― Как? И в ванной комнате ― тоже нет?
  Та опять качает головой. В общем, решила я не вдаваться в подробности и детали того, как кто-то может жить без единого зеркала в доме-квартире-комнате. Сделала снимки, привезла её назад и пошла за следующим пациентом.
  По пути в палату наблюдения, где тот находился, я задумалась: а, может, она бездомная? Судя по состоянию её причёски, затёрханности черт лица и состоянию ступней, выглядывающих из-под простыни, очень даже может быть. Но ё-моё, прилично лет уже тётке! И вдруг до неё дошло ― здесь, в больнице! ― что ей совершенно срочно необходима обозреть собственную интимную часть тела! Чужих-то, подозреваю, она навидалась немало ― мне на глаза попалась страничка с результатами её анализов: там и гонорея, и хламидия. Из какого тёмного угла она вылезла? В каком мраке проходила вся её жизнь? Как так можно? Это же вообще никаких тормозов быть не должно, чтобы подобный вопрос задать первому встречному, по сути ― мне?!
  Погружённая в эти мысли, я зашла в палату наблюдения.
  ― Льда, льда, ― стонал кто-то за ближайшей шторкой. Причем, голосом, каким обычно объявляют 'умираю'!
  Встревоженная, я заглянула туда ― и отпрянула, наглухо задёрнув шторку и пытаясь переварить только что увиденное. Стонал молодой афроамериканец. Он стоял на корточках на больничной койке в такой позе, словно собирался справить большую нужду, с больничным халатом, висящим где-то спереди, и ничего, практически, не прикрывающим. Мужчина ритмично пружинил ― похоже, от боли ― что приводило в движение... огромный член, полностью готовый к тому, чтобы перетрахать всё, что движется. Только, судя по стонам, мужчине было не до сексуальных развлечений.
  ― Там... Льда..., ― указала я медсёстрам в сторону шторки, а сама подхватила пациента, за которым пришла, и поспешно покинула это жуткое место, стараясь не обращать внимания на продолжающиеся стоны и поскрипывание койки.
  Что ― это ― было?!!! Зоопарк, блин, сплошной! Натура в самом что ни на есть живом виде! Которая несётся без руля и ветрил в бредовом кошмаре, какой и в страшном сне не приснится! Где покровы сорваны, устоев не существует, а приличие ― слово из лексикона марсиан или кого подальше. Что ― это ― было?!!!
  Делая снимок лёгких, я, наверно, побила все мировые рекорды скорости, поскольку вопрос требовал ответа. А для ответов у меня есть Дэйвис.
  Найти его оказалось нетрудно. Прикрыв глаза, он внимательно передвигал кружок стетоскопа по тощей спине престарелого афроамериканца.
  ― А глаза зачем закрываешь? ― полюбопытствовала я, когда он закончил осмотр и вышел из модуля.
  ― Так все помехи исчезают и слышно намного лучше, ― объяснил он и посмотрел на меня пытливо. 'И нечего смотреть! ― мысленно возмутилась я. ― Столько всего произошло в его жизни ― и молчком. Нет чтобы остановиться, поболтать с подружкой! Вот и не буду сердечные твои волнения обсуждать! Точнее, не сразу... Мне нужно сначала выяснить, что с тем чудо-юдом членистым стряслось'!
  ― Слушай, ― и я рассказала ему об увиденном.
  Глаза его удивлённо округлились, потом он прыснул и сконфуженно прикрыл рот рукой, подавляя жующими движениями рвущийся наружу хохот. Тоже мне, целитель!
  ― Ну? Есть какие-нибудь соображения?
  Дэйвис справился, наконец-то, с приступом неуместного веселья и ответил:
  ― У меня две теории. Одна глупая, другая грустная.
  ― Начинай с глупой, ― потребовала я.
  И он начал:
  ― Наши медицинские арсеналы совсем недавно пополнились оружием против импотенции. Виагра называется.
  ― А как же, слышала, ― соврала я, сделав умное лицо, и показывая всем своим видом полную осведомлённость. И чего, спрашивается? Нет чтоб спросить поподробней ― интересно всё же! Дэйвис между тем продолжал:
  ― А некоторые хотят вообще в секс-богов превратиться, и пожирают не одну таблетку, а несколько. В результате же..., ― он опустил глаза и выразительно присвистнул.
  ― Да ты что? Ничего себе! И как их от этого лечить? Им же теперь целый гарем подавай с такой мощью-то!
  ― Вот и они так думали! ― рассмеялся Дэйвис. ― Заканчивается не получившаяся оргия обычно у нас в отделении, где их приходится спасать от неминуемой импотенции с помощью укола... прямо туда.
  Я охнула и невольно передёрнула плечами.
  ― А грустная ― это когда причиной является болезнь, ― посерьезнел Дэйвис. ― Парень, говоришь, чернокожий? Скорей всего, это у него случилось в результате серповидно-клеточной анемии.
  ― Ты подумай! ― воскликнула я. Вот уж действительно, не повезло афроамериканцам с их предрасположенностью к этой болезни! То болевые синдромы, то одеревеневшие члены, а то и полная дебильность в результате осложнений в виде инсультов!
  Дэйвис взял меня под руку и повёл в сторону фойе ― там в это время дня обычно пусто. 'Жаловаться будет!' ― догадалась я и, не сопротивляясь, последовала за ним.
  Фойе и правда, пустовало. Обтянутые тёмной тканью кушетки вытянулись сиротливой чередой вдоль стеклянной стены, через которую открывался вид на улицу Сент Антуан и соседнюю больницу, являющуюся, как и наша, частью Медицинского Центра Детройта. Промчалась машина, из которой донесся грохот динамиков ― даже внутри здания ощущались децибелы, испускаемые массивной коробкой Хаммера.
  ― Веселится народ, ― усмехнулась я. ― А потом к нам: мол, не слышим ничего. Уши с молоду беречь надо! Оболдуи роковые!
  ― Ты слышала? ― голос Дэйвиса звучал обречённо, и вся моя обида на него тут же испарилась.
  ― Да как тут не услышать? Тема дня, можно сказать! ― я замолчала. Молчал и он. Я присела на кушетку, и он опустился рядом. Взял мою руку и положил себе на грудь.
  ― Болит? ― бедный ты мой! Это надо же, так влюбиться!
  Он кивнул.
  Я прислонилась головой к его плечу и потребовала:
  ― Рассказывай.
  ― Да что рассказывать? Помнишь, в музей мы пошли без тебя? Всё было просто великолепно. Под конец я не сдержался и сказал Деби о своих чувствах... А она в ответ призналась во взаимности! И добавила, что любовь эту со мной разделить не сможет. Поцеловала на прощанье... Кто-то видел нас в этот момент. И теперь ― грязь, сплетни. Деби меня избегает. Можно ли её винить? Удивительно, что до мужа её ещё не дошло. А, может, и дошло. Просто он виду не подаёт... Натали, что мне делать?! ― вдруг взмолился он. Я даже вздрогнула от неожиданности, распрямившись в мгновение и глядя на него с изумлением. Глаза его ― ах, эти глаза ― горели таким отчаянием, что у меня даже слёзы навернулись, хоть я и не из плаксивых. Впрочем, беременность во всём виновата. Только вот что сказать ему? Он же совета у меня просит! А какая из меня советчица?! Разум говорит одно, сердце ― совсем другое!
  И, хотите верьте, хотите нет, но именно это я ему и выдала!
  Дэйвис, похоже, не ожидал подобной прямолинейности, и на несколько мгнове-ний потерял дар речи. Потом всё же собрался с мыслями и спросил:
  ― А... ты сама как поступила бы?
  Нет, ну разве так можно? Это же удар ниже пояса! Сама! Артист! Это всё я ему тоже сказала. Вот прямо так и выложила.
  Он смотрел на меня с изумлением:
  ― Слушай, ты всегда правду-матку режешь вот так, с плеча? Или это только я такой счастливчик, 'особо приближённая персона'?
  Я смущённо хихикнула и подумала: 'Ничего-то ты обо мне, брат, не знаешь'. Но на сей раз решила промолчать.
  ― Так как насчёт себя?
  ― А насчёт себя ― послушалась я сердца, выходя за первого своего. И что? Развод. А со вторым ― с разумом проконсультировалась, прежде чем решение принимать. И, вроде, ничего, по-прежнему вместе.
  Дэйвис молчал, уставившись в носки своих кроссовок.
  ― Даже если забыть о Томе, ― продолжала я, ― трое детей у неё. Трое! И, надеюсь, ты понимаешь, что, уйди она от мужа, всех троих с собой заберёт. Готов ли ты к этому?
  Дэйвис встрепенулся и открыл рот, собираясь, похоже, доказывать, что отец из него получится хоть куда.
  ― Молчи и слушай, ― довольно невежливо перебила я несостоявшуюся речь. ― Если бы только дело было в твоём отношении к детям. Ты же войдёшь в по-настоящему взрослую жизнь, минуя восхитительное время молодоженства! Влюблён ты? Любовь твоя превратится в развозы детей по кружкам, поездки за продуктами, стирки-уборки ― а ты что думал? Надеюсь, ты понимаешь, что Деби работу не оставит. Так что ей помощь понадобится. Любишь её? А знаешь ли ты её по-настоящему? И сможешь ли узнать в круговерти обязанностей, необходимостей, проблем, и всего остального, чем вдруг окажется заполнена твоя жизнь?
  ― Да я мечтаю обо всём этом! ― не выдержал Дэйвис.
  Он говорил о том, что жизнь его пуста и скучна без всего того, чем я пытаюсь его испугать. Что он и сам рос в большой семье, и получить вдруг уже готовую ― это же настоящий подарок! А для любви совсем не обязателен медовый месяц. У любящих всё приобретает особый смысл: чашка кофе, приготовленная любимой; посуда, убранная семьёй, пока она присела отдохнуть, вытянув уставшие на работе ноги; срезанные с клумбы цветы ― плюс огромное количество прочих милых вещей, превращающих жизнь в сказку.
  ― Сказок нет, ― отрезала я и замолчала. Может, зря это я? Да нет, ушат воды очень даже необходим ему именно сейчас, пока дров не наломал. А то разрушать легко. Вопрос, удастся ли построить что-то новое.
  ― Ладно, пошли назад, ― голос его звучал суховато. Что ж, за что боролись, от того и забеременели, как говорил мой бывший супруг, единственная память о котором сохранилась в виде вот таких перевёрнутых поговорках. Нет, вру. Ещё есть Марта, чьи глаза-вишни и широкие брови напоминают о том, чья она дочь. А ведь в моей собственной истории развод был положительным моментом. Правда, уходила я не к кому-то, а просто от него. К кому-то, наверно, намного приятней было бы. И легче.
  ― Пошли, ― согласилась я. ― И не слушай меня. С Деби тебе, конечно, нужно встретиться вне работы ― хотя бы для того, чтоб поставить все точки над и. Тогда и решите, что вам делать. А! ― вдруг осенило меня. ― Ты спрашиваешь, как быть? Вот тебе и совет. Правда, от беременной женщины ― это я к тому, что скидку нужно делать на особое моё положение. Но всё ж лучше, чем ничего, правда?
  Дэйвис улыбался, а глаза уже отсутствовали ― наверно, просчитывал, как бы разговор этот устроить. И ладно. А мне назад пора ― на работе ведь иногда неплохо и работать!
  В отделении было тихо.
  ― Где все? ― спросила я Дерека, нашего секретаря.
  ― Не знаю, ― пожал он плечами и перевернул страницу учебника. ― Работы мало, вот они и разбрелись кто куда. Только что поступил заказ на снимок позвоночника. Возьмёшь?
  Возьму, конечно! Я подхватила заказ и пошла за пациентом.
  ― Смотри, не исчезни опять! ― ага, похоже, народ косточки мне перемывал, пока я с Дэйвисом душеспасительную работу проводила.
  ― Постараюсь!
  Дерек коротко хохотнул и зашелестел страницами. Он у нас симпатяга. Совсем молодой афроамериканец с изумительно изящными чертами лица и безупречной гладкости кожей. При взгляде на него хочется схватить фотоаппарат и начать запечатлевать это чудное лицо для грядущих поколений как эталон мужской красоты. А ещё он учится в колледже, за что я его очень уважаю. Мы с ним друзья, и подкалывает он меня, соответственно, по-дружески.
  Пациент мой находился во втором модуле. Не первой свежести мужичок, от которого разило непонятно чем, спал, приоткрыв рот и похрапывая.
  ― Мистер, ― прикоснулась я к его плечу, а затем, видя нулевую реакцию, акку-ратно потрясла, ― поехали на снимок спины.
  Вы спросите: что это за обращение такое ― мистер? Дело в том, что на 'сэров' средний наш арифметический пациент, ну, никак не тянет! А посему ― 'мистер' или 'миссис'. Очень даже нормально.
  Мужчина вздрогнул и медленно открыл глаза. Взгляд его наткнулся на меня и потемнел, а изо рта вырвалось нечто подобное рычанию.
  ― На снимок поедем. Вы на боль в спине, наверно, жаловались - снимок, значит, нужен.
  Я с таким же успехом могла бы обращаться к стене. Мужчина лежал с недовольным лицом, даже не пытаясь поддержать разговор. Что ж, и такое видели. Ну и ладно! Мне с ним не детей крестить, в конце концов.
  ― Смотри, не приставай к Натали, а то роды принимать придётся! ― на выходе из модуля погрозила ему пальцем Ленора и улыбнулась. Мужчина расхохотался и ответил ей шуткой же, половины слов которой я даже не поняла ― на своём, чёрном сленге болтает, его хрен кто поймёт! Зато, оказывается, смеяться умеет ― значит, есть надежда.
  По пути в отделение я попыталась разговорить его. Ответом же было... гробовое молчание. Что, однозначно, указывало только на одно ― не желает он со мной общаться. А поскольку знать мы друг друга не знаем и расстроить его у меня ещё не было никакой возможности, вывод напрашивался неблагоприятный: причиной тому являюсь я сама. А, точнее, цвет моей кожи, свидетельством чему служило его беспроблемное перешучивание с чернокожей Ленорой.
  Вы скажете, выдумываю? Просто настроение у него плохое? Спина болит? Ничего подобного. Не в первый раз я подобное наблюдаю ― вы помните, где я работаю? Ну и чёрт с ним. Снимки сделаю и назад отвезу, с глаз моих долой.
  Первым делом я подготовила комнату: зарядила в держатель кассету, установила подходящую настройку, подготовила чистые кассеты так, чтобы на все снимки хватило ― пациент ведь на твёрдом столе лежать будет, а у него и так спина болит. То, что он, похоже, расист, не изменит моего отношение к нему как к пациенту ― я всё-таки профессионал своего дела. А милосердие является неотъемлемой частью профессии, заслуживают этого наши подопечные или нет.
  ― Всё, готово, ― заявила я бодрым голосом, давая понять, что зла на него не держу и зуб не точу поострее, придвинула каталку вплотную к столу и поставила на тормоз. ― Повернитесь на бок спиной к столу и сдвиньтесь к самому краю, ― а сама встала с противоположной стороны, навалившись на каталку всем весом: на случай если тормоза откажут. А инструкции мои для безболезненного перемещение на стол и обратно проверены уже многократно: лёжа на боку двигаться легче. А с края: хлоп, поворот на спину ― и готово! Уже на столе!
  Только на сей раз всё было далеко не так просто.
  ― Тебе за это платят, ты меня и двигай, ― буркнул он и недовольно отвернулся.
  Ага! Вторая часть марлезонского балета.
  ― Мне платят за то, чтобы я снимки делала, а не спину свою надрывала. Повернитесь, пожалуйста на бок. Вот увидите, это очень просто и совсем не больно, обещаю! ― я изо всех сил старалась не поддаваться на его провокацию и вести себя пристойно.
  ― От ваших обещаний мы кровью плачем, ― пробормотал он себе под нос и закрыл глаза.
  Что ж, соображала я между тем, спорить с ним я могу, похоже, до посинения. А стоит ли? И я решительно вышла из комнаты.
  И тут ― о, счастье! ― в конце длинного коридора появилась Лори во всей своей монументальной красе.
  ― Лори, помощь нужна, ― взмолилась я.
  ― Что такое? ― встревожилась она.
  ― Сейчас увидишь, ― и, не вдаваясь в объяснения, я увлекла её за собой в комнату. ― Вот, ― заявила я, указывая на мужика, недоуменно переводящего глаза с меня на неё, ― расист.
  Похоже, оброни я бомбу, результат не получился бы внушительней: Лори ахнула и с возмущением посмотрела на мужчину. Тот вздрогнул, лицо его приняло глупое выражение, а губы расплылись в подобострастной улыбке:
  ― Да... не-е. Я ж... Не-е, какой же я расист?
  Ха! Вы думаете, это вдруг ― такое гениальное озарение на меня нашло? Испытано оно многократно, вот что! Расистом слыть в современном обществе непопулярно! Особенно, если ты... сам вроде как жертва расизма.
  Губы Лори надулись. Воткнув пудовые кулаки в толстые складки талии, она нависла над мужчиной и голосом, каким разговаривают с напроказничавшим ребёнком, прогудела:
  ― Ай-яй-яй! Безобразник какой!
  Тот сначала, было, сжался ― прикиньте, гора над вами нависла и вот-вот погребёт под своей массой! ― но потом, видно, почувствовал отсутствие реальной угрозы и включился в предложенную игру:
  ― Да я же чего! Я ж... спросонья! Расист... Надо ж такое придумать! ― он даже зазвучал обиженно. А Лори-таки обрушилась на него ― она у нас обнимать людей любит. Особенно тех, которые противоположного пола. На сей раз, правда, тут же отпрянула.
  ― Фи! ― зажала она нос игриво. ― Тебя мама учила душ принимать?
  Мужчина что-то залепетал, оправдываясь, а я вышла из комнаты, тихо притворив за собой дверь. Сами разберутся! Да... Расизм ― он уж точно не дискриминирует: всех желающих привлекает на свою сторону. А чёрный расизм ― впрочем, ему я посвятила достаточно страниц.
  Следующий пациент мне не понравился с первого взгляда. Бывает же такое! То есть, о любви с первого взгляда всем известно. Красивая сказка! Только вот у нас совсем другая специфика, поскольку в безумном месте я работаю, и всё здесь замечательно подходит под определение, придуманное мной: ярмарка безумия.
  Так вот о пациенте. Увидела я его ― и засомневалась: а мне это надо? Сидит на краю койки среднего размера качок, руки украшены татуировками, на голове бандана, глаза зыркают по сторонам, словно ищут, чего бы стянуть или кого прирезать. Такого встретишь на тёмной улице, 'караул' закричишь без предупреждения! С другой стороны, он же сюда в качестве больного пришёл... Ладно, будем помогать.
  Завезла я его в комнату, поставила у вертикального грида, настроила машину, снимок собираюсь делать. Смотрю ― а он в сторону сдвинулся.
  ― Нет, ― говорю, ― так не годится! Снимок не получится, если ты не в центре будешь стоять. Чуть-чуть вправо подвинься, пожалуйста.
  Зыркнул он на меня злобно, но подвинулся. Только в противоположную сторону.
  ― Да нет, ― объясняю я и рукой, как и в первый раз, показываю, ― это для меня вправо, а для тебя будет влево.
  Пробурчал он что-то под нос, явно помянув собачью мать, судя по громкой первой букве. Причём, насколько вы понимаете, подразумевая на сей раз отнюдь не представителя животного мира.
  Подправила я настройки ещё раз, только собираюсь снимок делать, смотрю: он уже полубоком стоит!
  ― Что ж ты вертишься? У меня так снимок не получится. Встань как раньше!
  Как нарисованные, вспухли вены на полушариях мышц. Сжались кулаки ― или мне показалось? Впрочем, злость в голосе была совершенно конкретной и несомненной:
  ― Щёлкай свои картинки и хорош! ― да, угроза тоже присутствовала.
  Я тоскливо посмотрела на дверь и подумала о том, какая же я идиотка. Ведь с первого взгляда почуяла неладное! Так нет, потащила его в комнату на другой стороне коридора, выход из которой один и тот подперт сейчас каталкой, поставленной на тормоз!
  Должна признаться, что природа наделила меня одним очень ценным качеством: я не паникую. Скорей, наоборот: в экстремальной ситуации на меня нисходит покой, позволяющий мозгу спокойно, беспристрастно и быстро оценить ситуацию, просчитать все возможные варианты и выбрать наилучший. А затем претворить его в жизнь.
  Мысленно проклиная себя и этого поганого бандита, я спокойно направилась к каталке, сняла её с тормозов и откатила. Затем отворила дверь, вышла в коридор, увлекая за собой каталку, и только затем позвала парня:
  ― Садись.
  Тот ничего не понимал.
  ― Ты снимки что, делать не собираешься?
  ― Угадал, ― голос мой тоже звучал спокойно. Видимо, эта последняя деталь и вывела бандюгу из себя. Он запрыгнул на койку (больной, блин!) и процедил сквозь зубы:
  ― Понаехали тут, иностранцы.
  А-а, начинается!
  ― Это ты, что ли, американец? ― иронично отозвалась я, собираясь также отметить, что он и сам не больно-то похож на коренное население ― индейцев, то есть. Но не успела. Тусклое его воображение тут же отнесло мою фразу в адрес его африканского происхождения. И что тут началось! Проклятия полились лавиной, только держись! Досталось и мне, и моему неродившемуся ещё ребёнку, и всей белой расе в общем и целом, и так далее и тому подобное!
  Я молчала. Молча подняла боковые бортики каталки, молча отвезла его в модуль, а, уходя, сказала резиденту:
  ― Извини, снимков я не сделала. А парень-то расист чистой воды.
  Резидент смотрел на меня изумлённо: не было ещё такого случая, чтобы я чего-нибудь не сделала.
  ― Так... что, собственно говоря, случилось? ― я была тронута, заметив тревогу в его голосе. В двух словах рассказала ему об инциденте и ушла.
   А снимки того парня делать не пришлось никому, поскольку... турнули его из Приёмного Покоя! Впрочем, мне он тоже больным не показался. Трудно сказать, что принесло его к нам ― желание получить наркотики на шару? Или скрывался от преследования либо полиции либо себе подобных? Трудно сказать.
  Смена же моя тем временем подошла к концу, чему я была несказанно рада. Хорошего понемножку, как говорится, а уж нехорошего ― так и подавно!
  
   День 11
  
  Радио, 950 АМ. 'О подобном преступлении наш ещё не доводилось слышать: отец расстрелял своего четырнадцатилетнего сына, обнаружив, что тот предпринимал действия сексуального характера по отношению к трёхлетней сестре. Мужчина заставил подростка раздеться донага, вывел на пустырь, велел встать на колени и затем, не обращая внимания на мольбы о пощаде, убил выстрелом в голову прямо на глазах у шокированной матери...'
  Дверь с грохотом распахнулась, и джуниор похолодел: налившиеся кровью глаза отца говорили ― тот знал. Или, точнее, додумал, что же именно произошло между джуниором и малышкой Бетси.
  ― Ты... Что ты натворил, ублюдок? ― голос отца шипел и скрипел, вылетая из сжатого клешнями ненависти горла, и подросток понял, что, похоже, переступил черту. Как отец говорил: 'В жизни всё бывает. Люди ошибаются, не без этого. Главное, чтобы не переступить черту, за которой ― нелюди. И тем нет места на земле'.
  Живя в нелучшем районе Детройта, о 'черте' ему доводилось говорить нередко. Прямо по соседству с домом находился пустырь, когда-то бывший стадионом. Сейчас только пыль носилась по заросшему вьюном и репейником полю. Чёрные остовы пожарищ окружали когда-то людное место. Те дома, что были не совсем уничтожены, облюбовали бомжи.
  Но и это ещё полбеды. Пустырь тот словно беду к себе притягивал: недели не проходило, чтоб не нашли там очередной труп. Отец даже новости перестал смотреть ― лишний раз не хотел расстраиваться.
  ― Я... Ничего! ― джуниор понимал, что отпираться бесполезно: он сам матери во всём признался, когда та прижала его к стене со сковородкой в руке, выясняя, о чём это Бетси лепетала. А потом, наверно, отцу позвонила ― то-то он домой так рано заявился. До конца смены ещё ведь несколько часов.
  ― Ничего, говоришь? Ты что с сестрёнкой в спальне делал, а?
  Джуниор терял сознание: отцовские сильные руки обхватили горло и приподняли в воздух лёгкое тело. Чувствуя, что вот-вот задохнётся, подросток пообещал во всём признаться. Вдохнув полной грудью, постоянно запинаясь и останавливаясь, он рассказал отцу о том, что сам считал глупой игрой и ничем таким особенным.
  ― Раздевайся, ― голос отца был негромким, и джуниору даже показалось, что ему послышалось.
  ― Что, папа? ― робко переспросил он.
  ― Раздевайся, ― в руках отца блеснул вороной чернью пистолет.
  Джуниор понял, что отец не шутит, и начал медленно снимать одежду.
  ― Что ты придумал?! ― закричала мать, до этого момента сидевшая безмолвно у обеденного стола.
  ― К дочке иди. Мы сами разберёмся, ― сухо отрезал отец, грубо толкнул сына на пол и сорвал с него нижнее бельё.
  Теперь джуниор действительно испугался. Под ложечкой засосало неприятное чувства страха, быстро переходящее в ужас.
  ― Вставай, ― пинок под рёбра поторопил подростка, и тот вскочил на ноги, прикрывая руками срамное место.
  ― Иди вперёд, ― удар рукоятки пистолета помог с направлением: к двери на задний двор, за которым был... пустырь...
  Ужасная догадка пронзила сознание, но джуниор отказывался верить ― нет, не может такого быть! Он же отец ему! И... подумаешь, ничего страшного не случилось! По телевизору, вон, и не такое показывают!
  До вечера было ещё далеко, но обещанная гроза уже приблизилась к городу. Свинцовые небеса, казалось, вот-вот упадут на заросший сорняками пустырь, поглотят его, а с ним и весь город. В обгорелых каркасах завывал ветер, в тон ему вторили бродячие собаки.
  ― На колени, ― скомандовал отец, остановив рывком сына.
  Тот не удержал равновесия и упал на отца. Мужчина отпрянул, с омерзением отряхивая что-то невидимое с форменной рубашки.
  ― Папа, не... убивай меня... пожалуйста, ― неуверенно произнёс джуниор, словно пытаясь самому себе доказать, что выдумки это всё, не может такого быть, чтобы родной отец... Или... Почему он молчит? И глаза! Эти бешеные, налитые кровью глаза, которые сузились вдруг ― словно створки оконные захлопнулись, закрыв доступ ко всему, хорошему и плохому!
  ― Папа! ― взмолился подросток. ― Прости меня! Я больше никогда-никогда ничего даже близко подобного!.. ― он моляще сложил руки на груди, мокрой от давно уже льющих рекой слёз.
  ― На колени, змеёныш! ― рявкнул отец, перекрывая мольбы сына, и направил на него дуло пистолета.
  Джуниор опустился на колени, моля отца о пощаде, умоляя выслушать, поверить. Он может даже Бетси спросить!
  Предгрозовой мрак разорвала молния.
  ― Не-е-ет! ― это летела на помощь первенцу мать.
  Раскат грома поглотил грохот выстрела, обнажённое тело вздрогнуло и завалилось на бок беззвучно.
  ― А-а-а! Мальчик мой, о, боже, боже! ― женщина обхватила ладонями бритую голову сына, с ужасом глядя на струйку крови, вытекающую на серую высохшую землю пустыря. Упала капля дождя, потом другая, а затем небо словно прорвало: на них обрушилась водная лавина, превратившая пустырь в лагуну, в центре которой, росло красное пятно, расплывающееся вокруг безжизненного тела.
  ― Он не будет больше, ― бормотал, то ли объясняя жене, то ли оправдываясь перед самим собой, сыном или богом, мужчина. ― Я уж об этом позаботился. Не резиновая планета наша: вон сколько на ней мусора человеческого развелось! Того и гляди, лопнет. Только моя семья в этом участвовать не будет. Не будет!
  ― Ты же сына своего убил! ― подвывала женщина, обнимая мёртвое тело.
  ― Не сына. Подонка. Чтоб не убивал. Не насиловал. Не грабил, ― бесстрастно перечислял мужчина. Потом взгляд его упал на безжизненное тело, и слова застыли на выходе. Он издал какой-то странный звук, ссутулился и побрёл к дому, на пороге которого стояла кудрявая малышка. Она смеялась, подставляя коричневые ладошки под струи дождя и поливая затем цветы в горшках под навесом.
  ― Не будет, ― бессмысленно повторял мужчина, ― не будет.
  Он вошёл в дом, не обращая внимания на дочь, набрал номер полиции и сказал:
  ― Приезжайте. Я убил своего сына...
  Автомобильный гудок ударил по барабанным перепонкам. Ничего не соображая, я резко крутанула руль, чудом не врезавшись в бетонную стену. Обсигналивший меня водитель выразительно покрутил пальцем у виска и унёсся прочь. А я съехала на обочину и положила голову на руль.
  Что это было? Привиделось мне, примерещилось? Так всё и случилось или это потрясённое воображение сыграло со мной шутку, почти стоившую мне жизни?!
  Я глубоко вздохнула, дождалась просвета в череде бесконечных машин, выехала на проезжую часть и попыталась думать о приятном, переключившись на гулянку по поводу дня рождения друзей, куда нас пригласили и для которой ещё предстояло найти платье. Только мысли отказывались фокусироваться на перечне подходящих для будущих мам магазинов и упорно возвращались к ужасной новости, услышанной по радио.
  В состоянии полной прострации и борьбы с собственными мыслями я запарковалась ― благо, подобные вещи давно уже происходили на автомате. Также автоматически щёлкнула кнопкой замка, зарегистрировав в мыслях ответный 'бип'.
  ― Привет, Натали. Всё круглеешь? ― раздалось за спиной. За несколько машин от моей запарковался Тед и сейчас, как и я, шагал в сторону больницы.
  Тед ― самый старший у нас в отделении. Он родился то ли перед, то ли сразу после второй мировой войны. И тот ли факт повлиял или что ещё, но по меньшей мере двадцать лет его собственной жизни были связаны с армией, причём не только резервной: он прошёл через Вьетнам, о чём я узнала от ребят. Сам он бесед на эту тему избегал, как я ни пыталась. Видимо, 'весёлыми' были те воспоминания.
  Мы с Тедом друзья. Я ему нравлюсь, чего он не скрывает. А мне тоже приятно внимание колоритного мужчины с аккуратной стильной седеющей бородкой и такой же аккуратной стрижкой, ослепительной улыбкой и ласковыми глазами, задорно сияющими из-за элегантной оправы очков.
  ― Ах, Тед, надоело уже! Последний месяц всегда самый длинный! Готова я уже, готова! Так нет, дозревает моя лапочка, доходит до финальной кондиции. А мама, соответственно, круглеет, ― пожаловалась я.
  Тед рассмеялся и подхватил меня под руку.
  ― Будь ты моей женой, я тебя из дому вообще не выпускал бы.
  ― Ха, ― фыркнула я. ― Можно подумать! Тоже мне ― дома сидеть! Слушай, ― перебила я сама себя и рассказала ему об услышанной по радио новости. Правда, опуская свою личную реакцию.
  Тед помрачнел и какое-то время шёл молча, потупив глаза.
  ― Страшно это, ― наконец заговорил он. ― Я ведь тоже отец. Дети, правда, с женой остались, когда мы развелись. Но я и помогал, и виделся с детьми регулярно. Не понимаю, как он мог ― собственного ребёнка! Не узнать, не выяснить. Просто вывел на пустырь ― и казнил! А, может, не первый раз пацан тот отличился?
  ― Ты знаешь, ― вдруг вспомнила я, ― у одного нашего знаменитого писателя есть повесть, в которой отец убивает своего сына. За малодушие и предательство уби-вает.
  ― А что за писатель? ― поинтересовался Тед.
  ― Гоголь. А повесть ― 'Тарас Бульба'. Не читал?
  Тед покачал головой.
  ― Нет. О Достоевском слышал. О Толстом. Даже 'Войну и мир' читать пытал-ся, но запутался в именах и оставил эту затею. Русские имена трудные.
  А ведь он прав, подумала я. Мало того, что длинные, особенно отчества, так ещё ведь куча различных форм существует. Скажем, Александра могут называть Сашей, Сашенькой, Шуриком, Алексашкой, Саней и так далее. Это же с ума сойти для человека, незнакомого с русским языком!
  ― К чтению я пристрастился уже в армии, а до этого книги меня мало интересовали, ― продолжал Тед. ― Я ведь, Натали, из самых низов вышел. Из нищеты такой беспросветной, что тебе и не снилось. В школе нас, думаешь, как учили? Книгу не прочёл ― и ладно. Вот тебе оценка проходная ― это чтобы репутация школы не страдала ― и иди себе в следующий класс. А знаешь ты или не знаешь ― никого не волновало. И отца рядом не было, чтобы подзатыльник отвесить и ткнуть носом в учебник. Да, да, ― заметил он вопрос на моём лице и пояснил, ― безотцовщина. Трое нас было у матери. От кого ― она не говорила. Наверно, не заслужили те мужчины, чтоб о них вспоминали. Может, потому и в армию пошёл, чтоб вырваться из этой безнадёжности. Тогда как раз и сегрегации конец пришёл. Когда несколько лет спустя Детройт горел, я в далёких краях свои собственные пожары разводил, напалмом, ― жёсткая ухмылка перекосила привлекательные черты, и мне стало не по себе. В какие бездны увлекала Теда судьба, если даже сейчас, столько лет спустя, память о прошлом проступает сквозь полированный облик безупречного денди пугающим оскалом?
  ― Довольно об этом, ― поспешил он сменить тему, сам недовольный нечаянным откровением, отразившемся, видимо, как в зеркале, на моём лице, и замолчал, задумавшись.
  ― Тед, ― несмело подала я голос, и он вздрогнул, вырванный из пут воспоминаний. ― А мама твоя ― как она подняла троих детей в одиночку? ― в принципе, интересовала меня не его мама, а жизнь намного более широкого общественного слоя. То есть, немного с подвохом был вопрос. Но без всякого дурного умысла, честное слово!
  Тед вздохнул.
  ― Вот так и подняла. Работала, как каторжная ― конечно, когда работа находилась. Вэлфер хоть и появился в тридцатые годы, но пользоваться им уважающие себя люди не хотели. Мать моя была женщиной сильной и независимой. Необразованной, правда. И работа для неё находилась соответствующая: то уборщицей, то судомойкой. А однажды взяли в богатый дом горничной. Золотое было время! Мы её тогда, правда, совсем не видели: от темна до темна у них пропадала. А потом её уволили. Почему ― она толком никогда не объяснила. Сейчас я прикидываю и понимаю, что хозяин, наверно, руки распускать начал ― мать-то у меня хороша собой была ― а жене его такой расклад не понравился. Или маме: она ведь гордой была. Тогда-то и пришлось воспользоваться вэлфером. Ненадолго, конечно, ― он опять замолчал.
  Тем временем мы пришли в наш департамент, где прямо у стола заказов на Теда обрушилась Лори. В буквальном смысле слова, причём, обрушилась, погребя его под своей причмокивающей и похрюкивающей массой, откуда бедняга со смехом взывал о помощи.
  Мы с Дереком похихикали, позлословили по этому поводу, и я пошла в комнату отдыха, где сидела Сенина. Мы и с ней перекинулась шутками, пока я убирала в шкафчик свои вещи.
  Работы было мало. Мы быстро закончили немногие оставшиеся с дневной сме-ны заказы и занялись кто чем. Я достала принесённую из дому 'Испанскую балладу' Фейхтвангера и с удовольствием погрузилась в чтение. Вскоре ко мне присоединился Тед.
  ― Что читаешь? ― полюбопытствовал он.
  Я ответила.
  ― Не знаю, не слыхал. Автор кто, немец?
  Я кивнула. Чутьё подсказывало, что ему хотелось поговорить, но вежливость не позволяла оторвать меня от чтения. Я решительно захлопнула книгу.
  ― Тед, расскажи мне о вэлфере.
  Следует признать, что с вэлфером мне и самой довелось познакомиться по приезде в эту страну. Как мать-одиночка, я могла рассчитывать на помощь государства, чем и не замедлила воспользоваться. Правда, недолго это продолжалась: уже через пять месяцев начала я работать и учиться в колледже ― бесплатно учиться, поскольку, как неимущей, мне предоставлялась помощь, покрывающая стоимость обучения при условии, что оценки будут хорошими. Оценки же для меня никогда не были проблемой: что-что, а учиться я всегда умела.
  Однако, совсем иначе, судя по слухам, использовало эту программу чёрное население Детройта. 'Сидят на вэлфере', ― возмущались обитатели пригородов, не вдаваясь в разъяснения. А как это можно ― сидеть пожизненно на вэлфере?
  Тед усмехнулся.
  ― Когда-то в годы Великой депрессии вэлфер спас от голодной смерти огромное количество людей. Да, именно тогда возникла эта программа. Только экономика уже давно выправилась, а программа по-прежнему существует. Да что 'существует'! Злоупотребляют ею вовсю! Ты, Натали, небось, от окружающих тебя людей наслышана о том, как весь Детройт сидит на вэлфере, потому и спрашиваешь.
  Я смущённо кивнула. Тед рассмеялся и погладил меня по руке.
  ― Тебе можно, ты своя.
  Представляете? Да, это большое счастье ― быть признанной. Тем более, если признание это исходит от людей другой расы. Ребята наши чувствуют, что цвет кожи не влияет на моё к ним отношение. Но ведь так и должно быть у нормальных людей. Другое дело расисты, белые или чёрные. Как вы заметили, мне лично довелось повидать, главным образом, чёрных, в то время как у сотрудников моих всё как раз наоборот.
  Я уселась поудобнее, а Тед продолжил:
  ― И ведь действительно, сидит! Целые поколения вырастают на вэлфере. Дети рождаются, идут в школу, чётко зная, что по окончании школы они начнут получать вэлфер. Родят своих собственных детей, которые тоже никогда не будут работать ― зачем, если есть вэлфер?
  ― Погоди, Тед, ― перебила я, ― но как такое возможно? Вэлфер ― он ведь имеет какие-то правила. И, потом, на него особенно не пошикуешь. Ладно, короткое время можно перебиться. Но всю жизнь? И потом, порой мы видим совсем молодых пациентов, которые получают медицинскую страховку через медикейд ― то есть, они и на вэлфере тоже, соответственно ― а одеты в кожу, обвешаны золотом, на брелке ключи от Мерседеса. Как? Или я чего-то не понимаю?
  Тед рассмеялся опять. Нехорошо так рассмеялся:
  ― Стыдно-то как, а ведь отречься нельзя: именно так и живёт огромная часть населения Детройта!
  ― А ты, Тед? А Чарльз? КейСи? ― возмутилась я. ― Не все же детройтцы бездельники!
  ― Да знаю я, знаю, ― успокаивающе сложил руки Тед. ― Я про гетто говорю. Ну да! ― пояснил он, заметив мои поднятые непонимающе брови. ― Самое настоящее гетто! На карте оно, правда, не обозначено, но мы, местные жители, без труда расскажем тебе, какие районы нужно стороной обходить.
  ― Погоди, погоди, ― я что-то совсем ничего не понимала, ― мы же о вэлфере говорили. При чём здесь 'стороной обходить'?
  ― Так ведь где нищета с вэлфером напару, там тебе и преступность такая, что любой прибор зашкалит! ― загорячился Тэд. ― У них такой симбиоз процветает, куда там!
  Он достал из холодильника бутылку Колы, отпил прямо из горлышка, обтёр бумажным полотенцем аккуратные усы и уже спокойным голосам продолжил:
  ― Значит, так. Сселяются две-три мамашки с детьми в одну квартиру. Детей чем больше, тем лучше: размер вэлфера определяется количеством детей, а помощь идёт, пока тем восемнадцать не исполнится. Вот и получается, что чем больше, тем выгодней.
  ― Постой, ― не выдержав, опять перебила я. ― Так и работы маме ведь соответственно прибавляется. Я, помню, дочка моя когда родилась, времени вдруг ни на что не стало!
  Тед смеялся. Даже повизгивал от удовольствия. Я пожала плечами ― подумаешь, весело ему! Вдруг так же неожиданно он замолчал.
  ― Хорошая ты, Натали. И мать из тебя, наверно, хорошая. И готовишь вкусно. С картошки кожуру, небось, одной стружкой снимаешь. Прав я?
  То, что я готовлю вкусно, моим сотрудникам хорошо известно: я то печенье им принесу, то пирожки с мясом. А картошку чищу именно так, как он описал.
  ― Прав, ― я смущённо улыбнулась.
  ― Вот по себе и меришь, ― жёстко отрезал Тед. Словно и не мурлыкал только что котом чеширским! ― А для тех мамаш дети источник дохода! Загружают они несчастных тех малышей в спальню-две, а себе оставляют оставшуюся квартиру, где устраивают настоящий притон. Деньги же 'детские' идут на совершенно взрослые развлечения: алкоголь, наркотики, тряпки. А тут и прихлебатели на дармовое развлечение находятся: наркодилеры, сутенёры. Не успели мамашки те глупые оглянуться, как захомутали их выше ушей! Глядишь ― и детям применение найдётся: либо сам очередной папик любителем свежатинки окажется, либо начнёт торговать молодым телом. Уж чего-чего, а извращенцев там хоть пруд пруди! И своих, и приезжих, которые тянутся отовсюду за преступным развлечением. В том числе, и из ваших пригородов.
  Открылась дверь и в комнату заглянула недовольная физиономия Сенины.
  ― Чего тебе от брюхатой надо, а, кобель старый?! ― проквакала она и расплылась в добрейшей улыбке, довольная нашей реакцией. ― Нати, пошли, поможешь... А ты сиди, старпёр, а то ещё в труху рассыпешься!
  Тед хрюкал в приступе истерического хохота, а Сенина только лукаво косилась, пока, не сдержавшись, не рассмеялась и сама.
  Я последовала за ней.
  ― Говори, чем помочь... Джонни! ― воскликнула я восторженно: в комнате, куда привела меня Сенина, лежал под рентгенкамерой он, мой старый знакомец, чью историю мне так и не довелось дослушать до конца!
  К горлу вдруг подкатила тошнота, и я непроизвольно поднесла к носу рукав рабочего жакета. Инфекция ― запах этот ни с чем не спутаешь! Я присмотрелась: ну да! Огромная повязка на когда-то простреленной ноге, капельница с антибиотиком.
  ― Вы что, знакомы? ― подозрительно переводила глаза с него на меня Сенина.
  ― Сестричка она мне! Не видишь, что ли? Одно лицо! ― и Джонни расхохотался, с удовольствием наблюдая за опешившей Сениной.
  ― Да ну тебя, болтун! ― притворно рассердилась та и пошла за свинцовым фартуком. ― Щёлкни снимок, Нати, а я ногу поддержу: ему самому никак.
  Джонни пожал плечами. Челюсти его напряглись, обнаружив все до одной подкожные мышцы. Больно ему, вот что, но молчит! Я поспешила к пульту. А когда закончили делать снимки, сказала Сенине, что сама отвезу его назад.
  ― Смотри, не роди по пути, ― чтоб Сенина да не поддела кого! Не было ещё такого случая.
  По пути в палату Джонни рассказал, что принесло его к нам на сей раз. Как выяснилось, после операции нога зажила достаточно быстро. Кроме одного пятнышка, которое вдруг начало увеличиваться в размере. И когда из его центра засочилась зловонная желтоватая жидкость, реабилитационный центр в срочном порядке отправил Джонни в больницу.
  ― Надо же, обида какая! ― посетовала я.
  ― Ничего, ― небрежно махнул рукой Джонни. ― Заживёт! Я здесь всего со вчерашнего дня, а разница уже ощутима.
  ― Слушай, ― немного помедлив, решила всё-таки спросить я, ― ты ведь мне так тогда и не рассказал что случилось, кто в тебя стрелял. Помнишь? Как раз до праздничного обеда дошёл. Помнишь? Выставили на стол десерт...
  ***
  Они отведали десерт, потом взяли по добавке, потому что уж больно вкусно было! Да и праздник как-никак ― можно и лишнее себе позволить, ничего страшного.
  По телевизору шёл праздничный концерт, играла знаменитая рок-группа, поэтому Джонни не сразу обратил внимание на странный шум.
  ― Что такое? ― насторожилась Констанция, глядя на изменившееся лицо мужа.
  ― Не знаю, ― шёпотом ответил Джонни и протянул руку к ремоуту. Стало тихо. Дочки испуганно смотрели на родителей, не понимая, что происходит.
  На втором этаже скрипнула половица. Констанция ахнула и схватила Джонни за руку: она вдруг вспомнила, что так и не прикрыла окно в детской спальне, распахнутое, чтобы выгнать угар после готовки. Он отвёл её руку, поднёс палец к губам и скользнул к раковине, где отмокал нож, которым совсем недавно разрезали индюшку.
  Младшая дочка начала всхлипывать. Джонни схватил в охапку обеих девочек и оттеснил к задней двери, ведущей во двор. Крик Констанции заставил его обернуться.
  Констанцию, его дорогую Констанцию обхватил верзила в вязаной шапочке с прорезями для глаз и рта, прижимая к виску пистолет. Рядом стоял второй, пониже ростом, в такой же маске. Дуло его ружья следило за каждым движением Джонни.
  ― Эй ты, бро, нож-то брось, а то мы живо начнём численность твоей семьи уменьшать! ― низкий перевёл ружьё на старшую дочку и добавил: ― Или, может, увеличивать. Если приспичит! ― и оба грабителя загоготали, довольные шуткой.
  Джонни нехотя положил нож на пол.
  ― Деньги давай, ― резко перестав смеяться, потребовал высокий.
  Джонни беспрекословно подошёл к шкафчику над телефоном и достал оттуда кошелёк.
  ― Вот, это всё, что у меня есть, ― протянул он открытый бумажник, откуда сиротливо выглядывали несколько долларовых бумажек.
  Низкий вырвал кошелёк из его рук, заглянул внутрь и взвыл возмущённо:
  ― Ты издеваешься, что ли? Деньги ― тебе говорят! ― и отшвырнул бумажник.
  Джонни начал понимать, что к чему. Эти гады, видимо, знали, когда у него на заводе получка. Кроме того, им на сей раз выдали ещё и дополнительный чек ― по поводу праздника. Чего они знать не могли, так это того, что вот уже несколько месяцев деньги, заработанные Джонни и его женой, отправлялись прямиком в банк, на семейный счёт. А за покупки они расплачивались кредитной картой. Очень удобно на самом деле: в конце месяца получаешь счёт, включающий подробный перечень покупок ― неоценимо для ведения бюджета. Правда, важно тут же полностью счёт тот и оплатить ― чтобы интерес не нарастал. С этим у Джонни проблем не было: с юности они оба привыкли экономить. Бумажными деньгами тоже, конечно пользовались, но нечасто. Вот и сейчас: почти все наличные оставил он в местной лавке, где покупал апельсины и яблоки.
  ― У нас, ― Джонни прокашлялся. Горло сжал спазм ужаса: пристрелят сейчас всех четверых со злости! ― нет дома денег.
  ― Врёшь, гад, мать твою! ― подлетел к нему низкий и схватил за грудки, а высокий плотнее прижал дуло к голове Констанции.
  ― Интересно, ― заметил он негромко, но тихая угроза в его голосе была куда страшнее, чем вопли напарника, ― что, если я тёлку твою на тот свет отправлю? Попрежнему наличку сыскать не сможешь?
  ― На тот свет! ― закричала Констанция. Она даже не пыталась вырываться из железных объятий. Да и не удалось бы. Зато лицо... Ах, любимое это лицо цвета кофе с молоком! И глаза ― если бы они могли стрелять, бандиты давно уже валялись бы на полу бездыханно! ― На тот свет, вишь ты, умник какой нашёлся! А деток моих кто растить будет? Твоя шлюха? Стыда у вас нет! Мало народ наш в прошлом настрадался ― так теперь своих же братьев и сестёр насилуете и грабите!
  Грабители молчали. Потом высокий поманил к себе низкого, толкнул к нему Констанцию, передал и пистолет, а себе взял ружьё.
  ― Держи её покрепче! А то ещё когти в ход пустит ― тигрица! Ух, я б её выдрал, да времени нет, ― а сам подошёл к Джонни, толкнул его на стул и приставил ружьё к ноге. ― Стыдит она меня... ― тон его голоса изменился, и у Джонни затеплилась надежда, что, может, всё закончится хорошо, может быть... ― Не тебе меня стыдить! Вон в каких хоромах живёте! А когда двум чёрным бро жрать нечего на Рождество, а?! Так нет, себе всё, себе! Чтобы как у белых было! ― голос его опять рассвирепел.
  ― Слушай, у нас денег действительно нет. Не держим мы их дома. Не веришь ― можешь всё обыскать. Хочешь, кольцо моё возьми, обручальное. Или часы ― вот, ― и Джонни протянул руку. Часы у него были не бог весть что, а кольцо и вовсе дешёвка. Денег-то было кот наплакал, когда покупал.
  ― Бабки давай! Зелёные! Понял ты, идиот?! Кому твоё барахло нужно?! ― удар приклада заставил Джонни покачнуться. Перед глазами поплыли круги. Дочки завизжали во весь голос. У соседей через двор зажёгся свет, и у стекла появилась мужская фигура, пристально вглядывающаяся в темноту. Потом мужчина заспешил куда-то, свет погас.
  Высокий тоже заметил движение в соседском доме и со злостью выругался:
  ― А-а-а, сучара, ментам стучать побежал! Последний раз спрашиваю: где деньги?!
  Джонни качал головой, по щекам текли слёзы.
  ― Здоровьем детей клянусь, нет больше в доме денег! Бери что хочешь, только жену и дочек не тронь, умоляю!!
  Выстрел ожёг ногу ледяной пикой, удар приклада опалил болью, комната закружилась, и всё исчезло.
  ***
  Я молчала. А что тут скажешь?
  ― Мерзавцы те убежали, как ты сама понимаешь. А меня к вам привезли. Только что-то заживление не так пошло. Вот, видишь, инфекция, ― он покачал головой. ― Не знаю... Пока что деньги с работы начисляются ― страховка у меня на это есть. А когда закончится? И нога, ― он с ненавистью глянул на повязку, а когда заговорил опять, в голосе звучало отчаяние. ― Словно проклял меня кто! И за что, спрашивается? Всю жизнь, всю жизнь работал, не разгибая спины! Бизнес свой задумал ― маляров тут у нас, как оказалось, не хватает. Только какой из меня маляр с ногой этой? Инвалид!
  Я по-прежнему молчала, а в животе била ножкой Леночка. Она всегда начинает бушевать, когда я волнуюсь. А я волновалась! Вот и в глазах уже защипало ― ну да, подобное не каждый день услышишь!
  ― Да ты не переживай за меня, ― заметил Джонни моё состояние. ― Разберёмся как-нибудь. Не впервой!
  В палате его уже поджидала команда ортопедов.
  ― Удачи, ― пожелала я. Он кивнул в ответ, и я ушла, пообещав себе не потерять его из виду на сей раз и узнать, чем история с инфекцией закончится.
  Мой следующий пациент выглядел типичным обитателем белых пригородов ― так и оказалось. К нам он попал после автомобильной аварии. Пустяковой, скорей всего: ни синяков на нём, ни ссадин. Только пластмассовый воротник и старая повязка на пальце. Проверим сейчас шею ― и домой.
  Я уже говорила, что для снимков шейного позвоночника у нас есть специальное приспособление. Орбикс называется. То есть, пациент лежит себе, не двигаясь, а мы камеру вокруг двигаем, и так, и сяк поворачиваем. А как же? На косточки-то со всех сторон взглянуть нужно! Чтоб ничего не пропустить. А я между делом байками пациентов развлекаю. Или они меня! Это уж как получится. А тут и повод подвернулся ― старая повязка. Причём, не просто бинт, а что-то очень уж очень толстое и необычное. Значит, с этого и начнём.
  ― Что это у вас за повязка? ― полюбопытствовала я.
  ― Прооперировали палец. Неделю назад. Наконец-то страховая компания одобрила!
  Вот те раз! С каких это пор страховые компании решают, что нужно, а что не нужно? В Канаде ― да, но не в Штатах. А то, что операция необходимая, так это точно: не нос же ему переделывали. Или, скажем, подбородок! Что-то было тут не то, и чутьё мне подсказывало, что мужчина совсем не прочь развить эту тему.
  ― А что случилось с пальцем? ― простой этот вопрос вовсе не предполагал далёкий от стандартного ответ:
  ― Почти потерял его, защищая ученицу, ― и через мгновение: ― Я в Детройте работаю, ― мужчина замолчал, затем добавил: ― Весь город военная зона! ― и вздохнул.
  ― Вы... в школе работаете?
  ― Да, ― ответил он. ― Тридцать лет посвятил обучению детей в специальных школах ― там, где мы пытаемся вернуть к нормальной жизни наркоманов, алкоголиков, преступников, ― глаза его наполнились горечью. ― Одна из учениц полоснула другую по шее ножом, а я бросился на защиту. Схватился за лезвие ― за что ещё мог я схватить? ― а эта дрянь его в этот момент и дёрнула. И вот. Чуть не потерял этот палец и средний. Если бы не я, та, другая, уже на том свете пребывала бы, можешь не сомневаться!.. ― за этим последовала очередная пауза и после неё, речитативом: ― Военная зона, военная зона...
  В принципе, ужасы, связанные с жизнью Детройта, для нас не в новинку. Только подобная история ― это нечто принципиально новое. Совсем другой срез показывается наружу! Буквально кровоточащий срез!
  ― Неужели действительно всё так ужасно? ― спросил я, немного погодя.
  ― Или хуже, ― хмыкнул мужчина. ― Хочу попросить своего врача, чтобы помог мне выхлопотать инвалидность. Сколько можно, в конце концов? Два сердечных приступа, три стента, этот палец плюс куча историй не намного лучше!
  Он опять хмыкнул, явно вспомнив что-то неординарное:
  ― Мы скорую когда вызывали, чтоб в больницу ехать ― там же всё было порезано: волокна торчали, кровь фонтанчиком! ― оператор посоветовал добираться своим ходом, поскольку скорая раньше, чем через час, не приехала бы! Представляешь?! Ворюги при власти разграбили город на нет! Денег нет, чтобы нанять побольше полиции и медиков!
  М-да, тут он прав. Один из недавних мэров за решёткой сидит8. Судебные процессы над другими мошенниками либо уже закончились, либо всё ещё идут. А в результате ― деньги продолжают уплывать из пустой казны города, который в долгу и так, как в пуху!
  ― А потом несколько месяцев боролся со страховой компанией, которая отказывалась платить за операцию. 'Она вам не нужна!' ― заявляют! Представляешь?! Ещё бы! Это же не они палец чуть не потеряли! ― продолжал он. Вдруг вспомнил что-то: ― О, это ещё не всё! Той девчонке, что другую чуть не убила, продлили на полгода пробацию. А из школы, естественно, исключили. Так вот, прикинь: не так давно заявляется она в школу с мамашей и... адвокатом! Они школу судить будут за то, что мерзавке этой на дверь указали! И, наконец ― готова? ― бандитка та ещё, оказывается и не преступница вовсе: она на самом деле не хотела пострадавшую ножом пырять. Это голоса ей велели! Те, что у неё в голове! Во как! Это ж умище какой, талантище: сообразила, что на больную голову можно свалить ― и всё тебе с рук сойдёт.
  Военная зона ― очень точное определение. Уж точнее не придумаешь. Рядом с каким ужасом я живу! Забытое богом место, безнадёжно инфестированное преступностью, мошенничеством, моральным разложением и социальным упадком. И выхода из этого положения, боюсь, нет. Это с тараканами просто: заказал дезинсекцию и дератизацию ― и вся любовь. А здесь же люди ― с ними что делать?
  ― Представляешь? ― голос мужчины задрожал. ― А ты да я будем работать до седьмого пота, выплачивая налоги, чтобы государство могло оплатить этой твари расходы на жизнь, а также её дорогостоящие медицинские услуги ― мозги-то лечить, это недешёвое удовольствие! Кроме того, я тем временем буду самостоятельно добираться до больницы, истекая кровью, а потом месяцами доказывая страховой компании, что нормально функционирующий палец на правой руке необходим учителю!
  Переломов никаких не обнаружилось, и я с удовольствием сняла с его шеи жёсткий воротник. Поедет домой. Своим ходом ― в смысле, жена заберёт. А завтра опять на работу. Сеять прекрасное, доброе, вечное среди слепых и глухих по жизни, где это прекрасное и вечное что-то никак не приживается. Военная зона, военная зона...
  Мой следующий пациент тоже был в воротнике. И тоже: типичный обитатель пригородов. Жертва той же самой аварии, кстати. Обычное дело! Кто уж там прав, кто виноват, в этом полиция разберётся. А лечить и тех, и других нужно в любом случае, как вы сами понимаете.
  Этот пациент был примерно моего возраста, недурён собой и одет в дорогие вещи. Вот только душок от него шёл не тот. И я не запах имею в виду! Запах как раз-таки был что надо: хорошего французского одеколона. Уж я-то в таких вещах разбираюсь. А вот то, что вылетало из его рта... И опять же, я не запах имею в виду.
  ― Представляешь? Старый козёл! Ему уже давно в богадельню пора, а он за руль лезет! И по скоростной линии ещё едет! Семьдесят миль в час!
  'Это с превышением скорости, между прочим', ― мысленно возразила я и пожала плечами. Что-то уж совсем не хотелось мне с ним беседовать.
  ― Ты помощь не хочешь позвать? С таким животом тебе дома сидеть нужно! Пусть муж зарабатывает! Ты хоть замужем?
  Ленкина ножка колотила вовсю, а мне от всей души хотелось побить этого наглеца в костюме фирмы Армани.
  ― Вам лучше поменьше говорить: если перелом, любое движение может привести к смещению. И тогда ― сами понимаете, ― сухо заметила я, поспешно меняя кассеты, стараясь поскорей завершить это малоприятное знакомство.
  ― А медсестрички у вас тут ничего, симпатяги. Их бы вымыть, подкрасить, приодеть ― и в обществе не стыдно показывать. Я, может, возьму у одной из них телефончик. А что? Для женщины образование не главное. Детей рожать да обеды готовить любая сможет. Но мне жена нужна красивая. Я знаешь как высоко сижу?
  В животе моём уже шла сплошная дискотека, и я с трудом сдерживалась от того, чтобы не обложить этого молодчика трёхэтажным матом на хорошем английском языке. Я могу, если нужно!
  Всё! Последний снимок. Даже не подумаю проверять их с радиологом. Пусть лежит в этом воротнике, пока у врача руки не дойдут!
  ― Эй, ты куда? А воротник? ― ишь ты, догадливый!
  ― Врач проверит, ― мужчина, похоже, почувствовал, что ляпнул что-то лишнее, и, к моему удивлению, замолчал.
  Я уже сворачивала в первый модуль, когда в конце коридора показалась Деби. Увидев меня, она радостно заулыбалась и ускорила шаг. Вдруг остановилась, как вкопанная, даже попятилась. Потом упрямо тряхнула головой и решительно зашагала в мою сторону, не сводя глаз с моего пациента.
  ― Привет, ― бросила она ему небрежно. ― Как дела?
  ― Деби? Деби! Глазам своим не верю... Ух, какая ты стала! Я знал, что ты с возрастом только расцветёшь! ― мой пациент зашевелился, пытаясь сесть, но я прикрикнула на него. ― Эх, жаль, нельзя, а то я бы тебя расцеловал! Помнишь, как мы? А? Надо же, сколько лет прошло! Я пытался тебе позвонить, но ты куда-то исчезла. Телефончик не дашь? Встретимся, повспоминаем былое...
  ― Я замужем, Фил. А вспоминать нам нечего. Натали, ― это уже мне, ― я пошла в кафетерий, найдёшь меня там, ― развернулась и ушла. Я видела, как неприятна была ей эта встреча. Неужели этот парень...
  ― Слышишь, нечего! ― бурчал себе под нос мужчина. Лицо его покраснело то ли от тугого воротника, то ли потому, что обломали его только что на глазах у всех. ― Всю машину мне тогда изгадила. Целкой оказалась! Мне-то точно вспомнить нечего. Тоже мне, матрона! Ещё неизвестно, какой там у неё муж...
  Последние слова я уже едва расслышала, спеша вслед за Деби. Какое счастье, что тогда он исчез из её жизни!
  Деби сидела в самом дальнем углу над подносом с нетронутой едой.
  ― Это он? ― я даже не пыталась скрыть любопытство.
  Деби безразлично кивнула.
  ― Ну, он и говнюк! ― поспешила я поделиться с ней своим впечатлением. ― Не рот, а помойка! Кстати, по-прежнему неженат.
  Деби скривилась:
  ― Неудивительно!.. Слушай, не о нём речь.
  Она замолчала. Ковырнула пасту и опять отложила вилку.
  ― Я мужу изменила, ― выражение её глаз было непонятным. Пустыми они были какими-то, тоскливыми. ― С Дэйвисом, ― и опять замолчала.
  Я тоже молчала. А что сказать? Поздравляю? Да как ты могла? И как он тебе? Нет, другое тут что-то. Деби не из тех, что ходят налево. Тем более, любит она Дэйвиса. Она к нему вообще ушла бы, если что!
  Я пошла за едой: пусть соберётся с мыслями.
  Вернулась я с подносом, нагруженным, как никогда ― проголодалась я что-то ― а также с двумя кусками торта.
  ― Видишь? ― пояснила я. ― Если разродишься наконец-то, получишь торт. А будешь молчать, как рыба ― сама съем! Поняла?
  Деби рассмеялась облегчённо. Похоже, уловка моя сработала!
  Я уселась поудобней, отодвинув подальше блюдца с десертом, что вызвало ещё одну улыбку Деби, и потребовала:
  ― Рассказывай.
  И Деби начала:
  ― Ты помнишь наш прошлый разговор, ― я кивнула. ― А от других, наверно, ещё больше узнала о том, как мы и что мы. Только враньё это всё. Точнее, было враньём. До недавних пор. Я много думала о нас. Не могла не думать. Мечтала даже, прикидывая, что если, проигрывая мысленно разные варианты. Но ничего путного из этого не выходило. Сама посуди: что можно сделать? Оставить Тома и уйти с детьми к Дэйвису? Нельзя. Встречаться с ним на стороне? Нет, нельзя! Да и не согласится он. А потом мне вдруг пришла в голову интересная мысль: все мои 'нельзя' не имеют никакого отношения к тому, чего хочу я! Нельзя, потому что Том, потому что дети, потому что Дэйвис. А я?!
  Не эгоистка ты, мысленно прокомментировала я, потому и подумала обо всех, кроме себя. Словно эхом откликнулась Деби:
  ― Я эгоисткой никогда не была. А как дети пошли, так вообще забыла о том, чего бы мне хотелось. Мне, мне самой! Не жене, не матери, не дочери, не католичке, в конце концов, а просто человеку, женщине!
  Деби волновалась. Видно, мой поход за едой помог ей найти правильные слова.
  ― И решила я забыть обо всех своих 'должна' на один вечер. В конце концов, я заслужила! ― она потупилась. ― С Дэйвисом, конечно, мыслями своими я делиться не стала. Он меня пригласил на выпускной бал ― ты же знаешь, у него резидентура к концу подошла. И работа уже ждёт. В Кентукки. В прошлую субботу у них был выпускной бал. Он пригласил меня. И я приняла приглашение, ― Деби вздохнула. ― Тому сказала, что бывшая сотрудница устраивает девичник с ночёвкой. Он немного удивился, но возражать не стал. А что ему возражать?! ― она повысила голос. В нём появились отчаянные нотки. ― Я и так либо дома, либо на работе. Образцовая мать и жена!
  Она замолчала и притянула к себе блюдце с тортом, отломила кусок.
  ― Вкусно, ― отломила другой. ― Для себя я это сделала, Натали, для себя. Так Дэйвису и сказала. После вечера он хотел меня домой проводить, а я говорю: 'Нет, поедем к тебе'. Он смотрит на меня непонимающе, в глазах надежда так и пытается выпрыгнуть наружу. И мы поехали. Приехали к нему. Он открыл бутылку вина, включил музыку. Всё молча, не говорим ни о чём. Мне немного не по себе, как ты можешь догадаться; он вообще, по-моему, в толк не возьмёт, что происходит. Отставила я свой бокал с вином, подошла к нему, обняла и поцеловала. Ах! ― из глаз Деби потекли слёзы. ― Мой он, понимаешь? Мой! Суженый! Только поздно-то как, очень поздно ведь! ― она промокнула глаза салфеткой. ― 'Ты уверена?' ― спрашивает. Представляешь?! Бывают же такие мужчины! А я и отвечаю, что не только уверена. Что если он не подарит мне эту ночь... Впрочем, я не успела закончить ту фразу, ― Деби опять замолчала. Слёзы капали в блюдце с тортом. Я смотрела на них и радовалась за подружку. Всё правильно она решила. Во всяком случае, я так считала. Скажете, как? Она же мужу изменила! А-а-а, это уж как посмотреть! Вот если бы она ушла из семьи ― это действительно измена. Если бы решила встречаться с Дэйвисом на стороне это точно измена. Но ведь она в очередной раз принесла себя в жертву бесчисленных 'должна', которыми наполнена её жизнь! Так что маленькая награда, по-моему, заслужена стопроцентно.
  Обо всём этом я и сказала Деби.
  ― Ты думаешь? ― её глаза, пронзительно-голубые после омывших их слёз, смотрели на меня с надеждой. Вот глупенькая, сейчас поедом себя есть будет до конца дней!
  ― Уверена! ― голос мой звучал твёрдо и убедительно. ― Я бы, наверно, вообще к нему ушла. Любовь всё-таки! Особенно такая! ― тут я, конечно, блефовала. Но в данной ситуации маленькая ложь было полностью оправдана. ― А ты ведь выбрала семью. Понимаешь? Это, мать, можно сказать, подвиг. Ага! Такие поступки наград заслуживают! Но кто оценит? Никто! Справедливо? Нет! А так ― всё в порядке.
  Я ещё что-то говорила, потом слушала. Деби плакала, потом улыбалась, потом опять плакала. А я смотрела на неё и даже немного завидовала. Ведь о такой любви поэты слагают стихи, музыканты создают бессмертные шедевры, писатели вообще растекаются словесной кашей на целый роман. А здесь всё это принадлежит маленькой голубоглазой женщине, сидящей по другую сторону стола и переживающей, возможно, самые лучшие минуты своей жизни, о чём она, правда, ещё не знает. Чувства такого калибра не случаются часто. У многих ― никогда! Значит, ей просто повезло. Или нет, не повезло! Дар этот бесценный заслужен ей, вне всяких сомнений. Ну, а я ― я помогу ей избежать самобичевания. В конце концов, она ведь художница! Вот туда всё это пусть и направляет. Об этом я ей тоже сказала. Деби шмыгнула носом и улыбнулась:
  ― Договорились! Пошли назад?
  И мы пошли. По пути в отделение я остановилась в модуле, где лежал Фил и посоветовала самой симпатичной медсестре держаться от него подальше и ни в коем случае не давать ему номер телефона. Брови той удивлённо поползли вверх.
  ― Поверь мне. Брошенные жёны, бесконечные любовницы, венерические заболевания. Гниль ещё та, даром что вид лощёный, ― авторитетно кивала я, переглядываясь с Деби, которая хихикала, наблюдая за мной.
  Когда я приехала домой, муж ещё не спал.
  ― Ты слышала эту историю по радио? Об отце, который убил собственного сына? ― я вздрогнула. До сих пор я не была уверена, хочу ли рассказать ему о том, что чуть не случилось по пути на работу. Я подняла на него глаза:
  ― Слышала, ― и рассказала ему о своём видении, а также о том, что последовало. Он помолчал, потом подошёл и обнял меня:
  ― Ты спишь тревожно последнее время. Может... тебе пора в декретный отпуск?
  Ха! Декретный отпуск! Одно название! Шесть оплаченных недель на всё про всё и, если хочется, ещё шесть, но уже без оплаты! А потом ― назад на работу, пока её кому-то не отдали!
  ― Рано ещё, ― ответила я и пошла готовиться ко сну.
  
  Coda, quasi Marcia Funebre
  
  Секретарша положила телефонную трубку и поспешила к начальнику.
  ― Босс, только что позвонили из 'Анонимных борцов с преступностью'. Им дали наводку на виновника в смерти того подростка на бензозаправке.
  Мужчина нахмурился.
  ― Что им известно?
  ― Адрес, где тот находится. Это здесь, в Детройте, Ист-сайд, ― секретарша положила перед начальником лист бумаги с записанной информацией.
  Полицейский мрачно усмехнулся: 'Естественно, здесь. Где ещё всей этой мрази прятаться?' Он снял телефонную трубку:
  ― Грег? Поднимай своих ребят. У меня тут адресок появился о местонахождении того гада, что пацана расстрелял из автомата... Да, на бензозаправке... Давай. Осторожно только. Вооружён он, сам знаешь. Да и местечко там ещё то ― самое сердце гадюшника. Разворошишь ― не обрадуешься!
  ***
  Район, куда приехала группа захвата, смердил. Запах нечистот и разлагающихся остатков пищи, казалось, обрёл форму и заполнил отравленный воздух невидимой, но плотной субстанцией, спасения от которой не было. Вокруг разорванных мешков с мусором бродили бездомные собаки. На улице было пусто. Ободранные домишки щерились на дорогу тяжёлыми решётками, за которыми было темно.
  'Ну и гетто!' ― подумал Смит. В Детройте он был новичком. Всего несколько месяцев как прибыл он сюда после окончания полицейской академии в Бостоне. Родственники и друзья отговаривали, но безуспешно. 'Зачем я пошёл на полицейского? ― возражал парень. ― Ездить по тихим улицам Бостона в поисках приключений? Детройт ― вот это да! То место, где я действительно смогу применить все полученные знания и умения!' Смит был честным и немного простоватым малым, слепо верящим в силу закона, стоящего на стороне справедливости.
  Правда, то, с чем он столкнулся по прибытии, превзошло все его ожидания. Преступность казалась неискоренимой. Редкие удачи в поимке одного или нескольких бандитов завершались новой серией преступлений, совершённых теми, кого ещё не успели посадить или кто уже вышел на свободу после очередной отсидки. Всё население, похоже, принадлежало к одной или другой бандитской группировке. Как иначе объяснить то, что помощи от них было не получить? А, может, люди просто боялись расправы? Как сказала та девчонка, что они вытащили полуживую из контейнера с мусором? 'Ага, я вам скажу кто, а они меня потом вообще на куски порежут!' Да-а, страх ― это сильное оружие. Хорошо ещё, что анонимные звонки порой поступают. Иначе ― как бороться с этим?!
  Смиту всё чаще хотелось сравнить Детройт с домом, инфестированным тараканами. Единственный способ избавиться от подобной заразы ― уничтожение всего дома. Подчистую! Так чтоб и камня на камне не осталось. Только здесь же не тараканы, а люди! И те, что не бандиты ― жертвы. Вот именно для помощи им и прибыл он в это богом забытое место.
  ― Выходи! ― закричал лейтенант Клеменс и рукой показал команде сидеть тихо и ничего не предпринимать.
  Через открытое окно Смит заметил отблеск тёмного ствола, который двигался, словно ища цель. Вот он, тот момент, когда его интуиция и высокие оценки за прицельную стрельбу пригодятся!
  ― Преступник вооружён и собирается стрелять! ― закричал Смит и выпустил короткую очередь из автомата, целясь в движущееся оружие. Из дома донёсся приглушённый стон и затем матюк. Потом женский вой. Через мгновение на улицу выбежала пожилая афроамериканка. Под тонкой тканью футболки перекатывались свисающие до пояса груди. Да и всё её тело переливалось волнами, подобно медузе.
  Смит недовольно поморщился: вид местного населения ― и, в частности, прекрасного пола ― явился для него культурным шоком. Сам он вырос в полностью белом северном пригороде Бостона, где женщины даже на спортивную пробежку выходили слегка подкрашенными и одетыми в стильную и недешёвую одежду. Или, скажем, бабушки в Массачусетсе ― те, вне зависимости от возраста, отличались подчёркнутой стройностью, безупречной элегантностью, а также аккуратно уложенными волосами, будь то день или ночь, праздники или будни.
  Тучность населения, обитающего в трущобах Детройта, похоже, была напрямую связана с беспросветной нищетой, печать которой лежала на всём ― жилищах этих людей, их одежде; на машинах, которые выглядели так, словно их только что притащили со свалки ― ржавые, помятые со всех сторон, и старые настолько, что Смит порой даже не мог узнать марки или, тем более, модели.
  Женщины ― это вообще особый разговор. Ожирение почему-то оседало главным образом именно на них; причём, с достаточно юного возраста. Стройными выглядели только совсем молоденькие проститутки, которых им нередко доводилось привозить в участок для выяснения личности. При этом зачастую выяснялось, что те и вовсе дети, которым место в школе, а не на улице. А в остальном...
  Скажем, эта женщина: сколько ей лет? Шестьдесят, семьдесят? Трудно сказать. Судя по тому, как она ковыляет, сотрясая безобразными телесами, все девяносто!
  Невольные эти мысли, впрочем, тут же исчезли, вытесненные зародившейся тревогой: судя по поведению женщины, произошло нечто действительно ужасное. Она продолжала вопить, заламывая руки, слов было не разобрать. На её вопли начали выходить люди из соседних домов. Кто нёс бейсбольную биту, кто охотничий нож, а кто и ничего, только рука подозрительно пряталась в слишком сильно оттопыривающемся кармане жакета.
  Наконец стали разборчивы слова:
  ― Девочку-то за что! Изверги! Чтоб вам пусто стало! Чтоб вас матери и жёны домой не дождались!
  Полицейские подошли к входной двери, которая осталась распахнутой и, осторожно осматриваясь, вошли в дом.
  На полу гостиной, рядом с диваном, сидел он, тот, ради кого они и приехали, глядя на них бешено исподлобья. Левой рукой он пытался зажимать фонтанчик крови, бьющий из левого предплечья.
  На диване лежала, словно спала, пятилетняя девочка. Лицо её было спокойно и прекрасно. Темнокожий ангел с аккуратно заплетёнными волосами и нежно-розовым ртом, из которого на ткань диванной подушки стекала... кровь.
  Смит кинулся к девочке и приложил руку к шее, туда, где находилась сонная артерия. Их в академии так учили. Пульса не было.
  ― Она... мертва, ― сказал он, и голос его задрожал. А потом задрожал и подбородок. Смит плакал.
  На улице тем временем закипал шторм, и погода была ни при чём.
  ***
  Делрой Вильямс проработал в полицейском участке Детройта несколько лет. Когда-то он и сам жил на подобной этой улице, пока мать, растящая в одиночку его и брата, не переехала в пригород. Там всё было иначе. И школа что надо, и спать ночами можно было спокойно, не боясь, что кто-то вломится через фанерную дверь в поисках денег на наркоту, или что пуля шальная закончит свою путь у тебя во лбу.
  Закончив полицейскую академию, он вернулся в Детройт: мать его здесь в пригороде живёт, и брат, тоже. А Детройт спасать надо. Подумаешь, опасно ― не в бухгалтеры же он пошёл! Искал бы покоя, не стал бы полицейским, в конце концов!
  Только сегодняшние события разворачивались непредсказуемо. 'Идиот, ― раздражённо думал Делрой о стрельбе, открытой Смитом, и обводя глазами улицу, которая всё больше напоминала растревоженный улей. ― Они же нас в порошок сотрут!'
  Делрой был честным полицейским: не крал, не брал взяток, не злоупотреблял положением. Но чтобы стать жертвой чьей-то тупости ― на это он точно не подписывался!
  В дом полетели камни. Зазвенело разбитое стекло. Делрой почуял беду, большую беду. Так, много лет назад он точно знал, когда свернуть на другую улицу, а когда припустить изо всех сил. Чутьё помогало ему избегать засад и спрятавшихся за углом преступников и потом, уже во взрослой жизни. Сейчас же это самое чутьё подсказывало, что из данной ситуации ему, возможно, не выйти живым. 'Да нет, ― отговаривал он сам себя. ― Я же чёрный! Сдамся ― и всё. А если потом спросят, скажу, что пытался умиротворить толпу! Вот-вот, именно так и скажу!'
  Пуля ударила в горло, когда Делрой выходил на улицу с поднятыми вверх руками. Он упал на колени, схватившись за шею и в ужасе глядя на окровавленные руки. В груди сначала засвистело, потом захлюпало. Он упал ничком на землю и замер.
  ― Так будет со всеми предателями! Вперёд! Смерть белым свиньям! ― завопил бандит с автоматом наперерез и бросился к дому, поливая его свинцовой очередью. Толпа с рёвом последовала за ним.
  ***
   Маленькая Кейти сидела на солнечной лужайке и играла с куклами.
   ― А сейчас мы будем кушать, ― говорила она своим пластмассовым 'дочкам', усаживая их кружком вокруг пенька, который служил им обеденным столом. ― Вы, наверно, проголодались? Вот и хорошо.
   Оглянувшись украдкой и убедившись, что мама не смотрит, девочка вытащила из кармана пакетик с разноцветными шоколадными конфетами М&М и выложила по маленькой кучке перед каждой куклой.
   ― Всё, готово! Начинайте кушать! ― и взялась за первую конфету. ― Ах, как вкусно! ― закачала она головой и зачмокала губами. ― Что, не нравится? Как не стыдно капризничать!
   Через окно кухни мама наблюдала за дочкой и невольно улыбалась: вот хитрюшка! Стащила конфеты и потчует кукол, а заодно и себя. А потом ланч есть не захочет. Женщина переложила сэндвич с сыром со сковороды на тарелку и пошла на улицу звать дочь, пока та не перебила аппетит окончательно.
   ― Кейти!
   Девочка обернулась на её голос и улыбнулась, пряча что-то за спиной. Вдруг глаза её испуганно округлились, и на груди расплылось красное пятно.
   ― Кейти!! ― женщина в ужасе бросилась к дочке и подхватила оседающее на землю лёгкое тельце. Белокурая головка безжизненно легла на её колени.
   ― Кейти!!! ― автоматная очередь ― и женщина медленно опустилась на траву. Красные цветы расцвели на белом переднике; багряная струйка побежала к уху, повиснув на нём драгоценным рубином.
   Взревел двигатель, и автомобиль, несущий смерть, умчался прочь. Где-то неподалёку раздался одиночный выстрел, а затем автоматная очередь.
   В соседнем доме приоткрылась дверь, и сухонькая старушка закрестилась, шепча себе под нос молитву. Заперев на все замки дверь, она побежала к телефону и, порывшись в записной книжке, набрала номер.
  ***
   Лекси забыла сумку в машине, а хватилась только сейчас, собираясь идти перекусить. 'Вот досада', ― подумала она недовольно и поспешила на улицу. В это время дня окрестности Приёмной Больницы Детройта не представляли из себя опасности, и Лекси ни о чём не беспокоилась. Ей, правда, не понравилось преувеличенное оживление на улице, а также необычное скопление подозрительных типов в разноцветных наколках на обнажённых накачанных руках и чёрных банданах, увенчивающих лоснящиеся коричневые физиономии, провожавшие её враждебными взглядами.
   Но Лекси было наплевать. В субботу она выходит замуж и переезжает в другой штат. И можно будет забыть, как страшный сон, четыре года, что она посвятила этому проклятому месту!
   Прежде чем перейти дорогу к парковке, она остановилась, посмотрев как и положено, налево, потом направо. И правильно сделала: прямо перед её носом затормозил микроавтобус ― такой, в каком обычно ремонтники ездят. Мысленно чертыхнувшись, она начала обходить его сзади, едва увернувшись от распахнувшейся двери.
   ― Вы что?! Смотреть нужно! ― возмутилась, было, она, но тут же осеклась: выпрыгнувший на дорогу парень совсем не походил на ремонтника. Не говоря ни слова, он схватил её в охапку и засунул внутрь, где её подхватили несколько пар рук, начали срывать одежду, заталкивая трусики в зовущий на помощь рот. Дверь захлопнулась, автобус умчался прочь.
  ***
   Мужчина в дорогом костюме вышел из одного из небоскрёбов даунтауна. Ещё совсем недавно тихая и спокойная, улица бурлила ненавистью и хаосом. Только мужчина, казалось, ничего этого не замечал. Он шёл неспеша и даже, вроде, слегка улыбался. Вот он остановился, прислушиваясь к беседе молодых афроамериканцев ― судя по внешнему виду, членов одной из бандитских группировок Детройта.
  ― Йо, бро, эти альбино вообще жизни не знают! Их перебить ― как два пальца обоссаць! Выродки! ― выругался один.
  ― Я, это, мелкую пристрелил одной пулей! Так, слышь, матка её, туда же прётся. Я как резанул из АК-47! Та-да-да-да-да! Она брык ― и раскорячилась пузом кверху! Ляжки белые, толстые, тьфу! ― скривился другой и смачно сплюнул.
  Мужчина качал головой, слушая исковерканную речь юного бандита, и с каждым словом очертания его подбородка становились всё жёстче. Потом он глубоко вздохнул, вынул руку из кармана и повернулся к ним.
  ― Ты! А-а-а, ― и рассказчик медленно осел на тротуар в быстро увеличивающуюся красную лужу.
  А мужчина продолжал стрелять. Он успел ранить ещё нескольких человек, прежде чем очередь АК-47 прервала кровавую расплату...
  ***
  Влюблённая парочка вырвалась на обеденный перерыв и сейчас сидела на скамейке, доедая палочки жареной картошки, которые они доставали из картонного стаканчика и обмакивали в глянцевую лужицу кетчупа.
  ― Хорошо-то как, ― проворковала девушка, влюблённо глядя на молодого человека. Но он, похоже, не разделял её романтического настроения.
  ― Смотри, ― он кивнул головой в сторону Детройта, раскинувшегося по другую сторону реки, отделявшей одну страну от другой.
  Девушка непонимающе переводила глаза с панорамы американского города на своего возлюбленного. Чего он там такого увидел? Всё то же самое. Очень даже симпатичная панорама. Особенно Ренессанс Центр: серебристый цилиндр, окружённый симметричными коробками небоскрёбов, выглядел сегодня особенно празднично, освещённый полуденным солнцем. Вертолёты летают ― это те, кому денег девать некуда, на воздушные прогулки их тратят. А здание это лучше всего выглядит с их, канадского берега.
  ― Слушай, позвонить в полицию нужно. Пусть сообщат куда следует. Видишь? Тот вертолёт груз какой-то опускает на центральное здание. Бочки, что ли?
  Теперь и девушка увидела:
  ― Да-да, бочки! Ой!.. Отцепили. Смотри-смотри, улетает вертолёт!
  Порыв ветра вдруг ударил в лицо, и девушке то ли померещилось, то ли она и в самом деле услышала автоматную очередь. Трудно сказать, ведь сразу же ― или до? ― они увидели огненную гриву, поднявшуюся над Ренессанс Центром, затем взрыв и взметнувшиеся в небо чёрные клубы тяжёлого дыма, клочья которого через несколько секунд достигли канадской стороны.
  Парень принюхался:
  ― Бензин? Что там у них происходит?! ― и бросился к телефону-автомату, который виднелся неподалёку.
  ***
  Ленора ела принесенный из дому бутерброд и смотрела телевизор. Точнее, бутерброд лежал на столе нетронутым, потому что глаза медсестры были прикованы к тому, что происходило на экране. Вот полыхающая верхушка Ренессанс Центра, чёрные клубы дыма окутали окружающие его небоскрёбы. Не понять: начался пожар и там?
  ― Господи, боже мой, что же такое творится, ― шептала женщина в ужасе. Вдруг она увидела на экране... свою больницу! Толпа, вооружённая чем попало, напирала на малочисленное оцепление подоспевшей полиции. Только силы явно были неравными.
  Лица многих людей в толпе были ей знакомы. Но было что-то ещё, что тревожило, требовало разъяснения, по-прежнему оставаясь неосознанным. Вдруг Ленора поняла причину тревоги: в толпе не было ни одного белого.
  ― Нет, так нельзя, так не годится, ― бормотала она себе под нос. Вдруг замолчала и задумалась. Затем поднялась на ноги и поспешила к выходу, туда, где царило безумие.
  Ей удалось протиснуться на парапет, у подножия которого гудела толпа, из которой в окна фойе летели камни.
  ― Люди, остановитесь! Что вы делаете?! Остановитесь, пока не поздно! Вон, ― она протянула руку в сторону окутанного чёрными клубами дыма Ренессанс Центра, ― смотрите. Неужели вы успели забыть другие небоскрёбы, уничтоженные врагами свободы, террористами, ненавидящими нашу страну?9 Неужели забыли слёзы, пролитые всеми, кто видел ту трагедию? Тысячи жизней ушли, утекли в никуда в то страшное сентябрьское утро. И что теперь? Мы сами уподобляемся террористам? Мы сами, граждане этой страны? Мой сын работает в Ренессанс Центре, подожжённом негодяями, ― голос её дрогнул. Ленора с силой проглотила подкатывающееся рыдание и продолжила с ещё большим напором: ― Где он сейчас? Жив ли? Выбрался из пекла невредимым или задыхается в своём офисе, отрезанный от безопасности огненной стеной? Я не знаю. Я, его мать, не знаю. Не знаю, что мне делать, молить бога о помощи или оплакивать моего мальчика, ― рыдание всё таки прорвалось наружу. Но Ленора не обращала внимания и продолжала , глотая слёзы, которые текли безостановочно по точёным скулам. ― Против кого вы идёте? Самих себя? Вот, я, чёрная, как и вы! Предки мои, как и ваши, были привезены сюда в рабство. А сегрегацию ― на собственной шкуре испытала, что это такое. Только выбор свой я сделала, и ненависть в сердце не ношу, потому что ненависть ― это плохо! Ведь от неё до насилия один шаг. Но ведь насилие никому ещё не помогло. Оно как бумеранг: неизменно возвращается к тому, кто его запустит. Братья и сёстры, опомнитесь! Ещё не поздно! Расходитесь по домам и молите бога и людей о прощении! ― её вибрирующий на высокой ноте голос покрыл гул толпы и подавил его. Некоторые начали прислушиваться. Кто-то стал протискиваться назад, прочь, долой от этого безумия.
   ― Продажная тварь, белая подстилка! ― раздался вопль и прозвучал выстрел. Ленора вздрогнула и поднесла руку к груди: на левом кармашке появилось красное пятно. Ленора качнулась и упала вперёд, на руки подхвативших её людей. Они бережно опустили её наземь, повернув на спину. Застывшие глаза смотрели в голубое, без единого облака небо, а губы слегка улыбались. Только вот пятно на груди становилось всё больше и больше...
  ***
   Деби ходила по модулю от койки к койке, успокаивая людей, хотя больше всего ей хотелось, чтобы кто-нибудь успокоил её саму. Смерти она не боялась. Но у неё трое детей! Им мама нужна.
   Кто-то тронул её за плечо.
   ― Дэйвис! Я думала, ты уже уехал!
   Но он только смеялся, глядя восхищённо на любимую женщину.
   ― Не мог я уехать без тебя! Разве что сердце здесь оставить. А без сердца разве можно жить? Любимая, ― он притянул её к себе и поцеловал, прямо в губы, прямо посреди модуля. А потом подхватил на руки и вынес в коридор.
   ― Что ты делаешь? ― шептала Деби, не в силах сопротивляться.
   ― Забираю тебя с собой! В наше будущее!
  ***
   Тед оставил машину на стоянке, но в отделение не шёл. Он смотрел на происходящее, и сердце его наполнялось горечью. Творилось что-то невероятное. Нечто подобное Детройт уже пережил ― в тот далёкий год Великого Пожара. И вот оно, опять...
   Где-то рассыпалась дробью автоматная очередь. Складка пролегла между безупречных бровей темнокожего красавца. Он протиснулся сквозь толпу, готовую поглотить своей ненавистью здание больницы, захватить, разрушить ― и взобрался на парапет.
  Со своей седой бородой, строгими глазами и точёными чертами лица, он выглядел, как библейский пророк. Поднятая рука ― и толпа притихла.
   ― Люди! Друзья! Я утром смотрел телевизор, и диктор в программе новостей говорил о глобальном потеплении и о том, к чему это может привести. К гибели нашей планеты, вот к чему! Впрочем, конец света ещё библией был предсказан. То есть, не одна беда, так другая. Но это ещё непонятно, случится оно или нет. Есть много вещей, изменить которые мы, люди, не в силах. Но зачем же приносить апокалипсис на эту землю собственноручно? Мир обезумел от нашего безрассудства! Вы чего добиваетесь? Гражданской войны? Только это уже не будет Юг против Севера. Чёрная и белая расы столкнуться в братоубийственном месиве, победителя в котором не будет!
   Он замолчал, наблюдая за реакцией толпы. Его слушали.
   ― Мне довелось воевать, ― продолжал он. ― Во Вьетнаме. Я знаю, что такое война. И даже злейшим врагам такого не пожелаю. Мы сжигали целые деревни, стирая с лица земли всё, что там находилось. И здания, и... людей. Детей... Помню маленькую девочку, чудом уцелевшую после очередной напалмовой атаки, идущую по выжженной пустыне и зовущей маму. Вся чумазая, слёзы текут по чёрному от сажи лицу. Мы её в местный монастырь отвезли. Не знаю, как жизнь её сложилась... Но это же наша страна. Братья и сёстры! Мои предки гнули спины на плантациях! А потом сражались в войне за окончание рабства, плечом к плечу с белокожими американцами! А потом участвовали в движении за отмену сегрегации! И ведь преуспели! Проблемы наши решать нужно мирным путём. Полтора века земля эта не знала войны. Так неужели же мы повергнем её в нами же сотворённое безумие?
   Речь его прервал грохот, донесшийся со стороны реки. Он повернул голову: окутанный чёрным дымом, центральный цилиндр Ренессанс Центра складывался, как карточный домик. Как игрушечные, рассыпались здания вокруг него, поглощённые чёрной волной дыма, которая поднялась, подобно цунами ― и рухнула на не ожидаю-щий катастрофы город, распространяясь с пугающей быстротой.
   Я наблюдала за Тедом. Он снял очки и скорбно смотрел на приближавшуюся смерть. Подбородок его дрожал от сдерживаемых рыданий.
  Я почувствовала, что не могу дышать. 'А как же ребёнок?' ― в ужасе подумала я. 'Помогите!' ― попыталась я закричать, но только шипение вырвалось из обожжённого горла. Плечи мои затряслись и... я проснулась.
   Муж больше не тряс меня, пытаясь разбудить. Он ждал. Несколько минут я просто сидела и тупо смотрела перед собой, осмысливая, что же такое произошло. Потом рассказала ему о своём сне. Он долго молчал, а затем сказал:
   ― Так больше нельзя. Ищи работу в другом месте. Довольно.
  
  Или...
  (Эпилог)
  
  Да, приснится же такое...
  От сна того я отходила целый день. Точнее, полдня ― пока время не подошло идти на работу. А там всё, как обычно: куча работы, самая разношёрстная публика в Приёмном Покое; лодыри в нашем лагере. Впрочем, нет, не совсем как обычно. Морис, должна признать, удивил меня несказанно.
  Говорю же, работы куча. Бегаем, как ошалелые. Смотрю, и Морис бегает! И на меня поглядывает, вроде как ждёт моей реакции: мол, видишь, и я тружусь, как все. А я уж точно заметила ― и улыбнулась. Не то что ему, а так, маленькую улыбку 'признания' отпустила. Но Морис её заметил и тоже заулыбался. Просиял, можно сказать. Вот то-то же! Труд, когда честный ― он в радость! Тем более у нас, когда суть работы заключается в помощи другим. Пациентам, значит. У которых зачастую ничего хорошего в жизни нет. И забота наша для них как самый дорогой подарок получается.
  Поделилась я своими мыслями с Тереллом. Он рассмеялся и заметил:
  ― А Морис ― он не такой уж и плохой на самом деле. Леноватый, это правда. Подталкивать его кому-то нужно, чтоб двигался. Так на то ж у нас ты, Натали!
  Джим, который слышал этот разговор, скептически хмыкнул и перевернул страницу газеты. Лиза как хрустела чипсами, так и продолжала хрустеть. Да, непробиваемые они...
  Я сбегала в модули и нашла Ленору. Та отчитывала за что-то пациента, молоденького афроамериканца. По-моему, о вреде алкоголя речь шла. И ладно. Главное ― жива и здорова. Пусть отчитывает несознательную публику. У неё им есть чему поучиться.
  Прямо навстречу мне по коридору шла Деби.
  ― Деби! Ты! ― я набросилась на ничего не понимающую подружку с объятиями. Народ начал оглядываться.
  ― Да я, конечно. Что случилось, Натали? ― Деби со смехом отбивалась от меня.
  ― Сон мне приснился. Нехороший.
  Деби нахмурилась:
  ― Обо мне?
  Я качнула головой:
  ― Не только о тебе. О многом. Что-то вроде кошмара.
  ― О-о, бедняга! Кошмары ― это плохо, особенно сейчас, когда тебе вот-вот рожать!
  Мы вышли на улицу, и я решилась задать вопрос, который не давал мне покоя:
  ― Как там Дэйвис? Ты с ним... после того... виделась?
  Лицо Деби стало серьёзным.
  ― Нет. Мы в разные смены работали. А потом он уехал.
  Она вытащила из кармана конверт:
  ― Письмо оставил. Нет, ― не позволила она мне даже рта раскрыть, ― нельзя, не обижайся. В общем, всё хорошо. Всё правильно.
  И ушла. А я поспешила к Дереку и попросила, чтобы он посмотрел, в какой палате находится Джонни Масамба.
  Джонни сидел у окна. На ноге огромная повязка. На шесте капельница с антибиотиком. Зато лицо ― лицо сегодня выглядело намного лучше, чем накануне.
  ― Привет! Как дела?
  ― Да, вроде, не так уж плохо. Я очень рад тебя видеть! Какая приятная неожиданность.
  Я вообще-то подобными вещами не занимаюсь ― пациентов, там, навещать. Ни к чему это! Только вот Джонни... Нечасто таких людей встречаешь. А, может, и часто, только как знать, кто перед тобой? Герой или подонок? Настоящий человек или бородавка на теле человечества? Это я к тому, что, может, слишком требовательна порой бываю к людям и сужу их строже, чем следовало бы. С другой стороны, в своё оправдание могу заметить, что к себе отношусь с неменьшей строгостью. То есть, имею право, другими словами!
  ― И я рада вас видеть! Как нога?
  Джонни улыбнулся:
  ― Лучше. Намного лучше. Врач надеется, что, возможно, обойдёмся без операции на сей раз. Так что ещё день-другой ― и меня переведут в отделении реабилитации. А оттуда ― домой.
  Я помялась, прежде чем задать следующий вопрос:
  ― А... там что? Вы уже придумали, чем займётесь?
  Джонни кивнул:
  ― Учить людей стану. Я вчера связался с профессиональной школой, которой требуются инструкторы как раз моего профиля. Я ведь не только у станка стоял всё это время: и в колледже учился, и свои ученики у меня были на заводе. А сейчас, видимо, придётся полностью переключиться на преподавание. Что ж, я с радостью этим займусь. Вот, ― он указал на стопку бумаг на подоконнике, ― собираюсь опять записаться в колледж, чтобы получить диплом бакалавра. Пара семестров ― и диплом у меня в кармане. Так что всё, вроде, становится на свои места.
  Я пожелала ему удачи, обняла на прощание и ушла.
  ― Натали, тебе дочь звонила. Просила, чтобы ты перезвонила, ― Дерек подвинул телефон в мою сторону.
  Что там, интересно, случилось? Они нечасто на работу мне звонят. Разве что... Леночка лягнула пяточкой. Правильно, моя радость, мама действительно волнуется! Неужели...
  ― Марта, ты звонила?
  ― Да, мам, ― голос её не предвещал ничего, ни хорошего, ни плохого. ― Тебе письмо пришло из университета.
  Письмо! Уже обе Леночкины ножки отбивали чечётку.
  ― Читай, ― голос мой неожиданно охрип, и трубка в руке задрожала.
  ― Здесь написано, что они... поздравляют тебя с зачислением в программу на Ассистента Врача! ― Марта смеялась, ликовала, поздравляла, а я прижимала к себе телефонную трубку, словно это она только что сообщила мне радостную новость.
  Я совсем забыла поделиться своими планами на будущее, которые только что подытожились этим телефонным звонком: да, очень скоро я начну осваивать профессию, которую пациенты очень кратко определяют: 'Это как врач!'
  В тот день началась следующая большая глава моей жизни под названием 'новая профессия' и всем тем, что из этого вытекало. О чём я, возможно, тоже расскажу. Но не сейчас!
  Перестав обнимать трубку, я переключилась на Дерека, который ничего не понимал, но и не возражал. А потом объявила всем о своей большой новости.
  Вот и всё. Этот 'бим-бом' можно закрыть. Службу свою он сослужил. А дойдут ли руки до следующего ― время покажет. Только годы, связанные с ярмаркой безумия под названием Detroit Receiving Hospital, останутся со мной навсегда.
  Одна медсестра, перешедшая от нас в Детскую Больницу, сказала однажды: 'С детьми, конечно, спокойней. Но зачастую мне недостаёт остроты ощущений Detroit Receiving'. Глаза её при этом подёрнулись мечтательной дымкой. Я наверняка в будущем смогу сказать то же самое. А ещё признать, что именно здесь жизнь открылась мне той стороной, о существовании которой я и не подозревала. Будь то хорошо или плохо, любое событие, переживание, встреча достигали здесь невероятной мощи накала. Духовная зрелость, которой я достигла за минувшие годы, была бы недостижима при других обстоятельствах. И посему ― спасибо тебе, проклятое место, благое место, невероятное место под названием Detroit Receiving Hospital. И ― до свидания. До новых встреч!
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"