- Йоллоканне... - стонет ветер, облаками свинцовыми к земле придавленный, на ветви-штыки наса-женный, дымами костров опутанный. И рвется, и крутит черные руки древесные, и ломает, выворачивая нутряною белизной наружу, раздирая щепою мелкой, разливая живицу-кровь.
- Йоллоканне, Йоллоканне, - рыдают сосны, валяться наземь, корни-коряги растопыривши. И шепчет земля, раны глиняных ям дымом затянуть пытаясь, о пощаде умоляя, о тишине да покое.
- Йоллоканне, Йоллоканне, Йоллоканне...
И вьются слова, вытягиваясь дорогой, ровной да кривою, узкой да широкой, гладкой да с колдобинами, не на земле лежащей и не в воздухе висящей. И вьется та дорога следом змеиным, блестит чешуей звездной да пахнет смолой сосновой, и тянется, то ли вверх, то ли вниз, гляди - не разглядишь, иди - и к перекрестью выйдешь, где семь дорожек вместе сходятся, сливаются, друг дружке следы прячут..
- Страаашно, - Олька ныла, третий день кряду как ныла, с того самого момента, как согласилась поучаствовать. Можно подумать, ее силой сюда тянули.
- Хоооолодно... и темноооо...
Сказать бы ей, чтоб валила на все четыре - Валька и сама б справилась - но ведь и вправду страшно, не говоря уже про то, что и холодно, и темно. Тучи небо заволокли, ветер воет, пробивается сквозь мех Валькиной шубейки, и сквозь три свитера и майку тоже, и порой кажется, что вообще нету ни шубы, ни свитеров, ни майки этой.
- А они и вправду тут пойдут? - Олька, сунув руки в рукава тулупа, поежилась. - А если где еще?
Вот дура, ну где тут в округе есть еще перекрестье семи дорог, и чтобы одна непременно прямая была, а другая - петлями по земле вихляла, третья с холма стекала, четвертая наоборот, на холм подымалась, пятая - мощеная, шестая песчаная, ну а седьмая к городу выводила. По ней и пришли: ох завтра мать и разорется, еще и за ремень схватится, ну да ничего, Валька потерпит, ей не впервой, лишь бы вышло так, как бабка говорила... лишь бы вышло. Бабка умная, бабка часто повторяла: не возьмешься, не узнаешь, вот Валька и взялась.
- Ать-два, ать-два! - раздалось веселое. И вынырнул из ниоткуда карлик-уродец длинноносый, с колпаком шутовским, бубенчиками украшенным, с лапою куриною в левой руке и дудочкой в правой.
- Быстро-быстро и вперед, так шагает наш народ!
Следом показалась старуха на облезлой, хромающей на все четыре лапы кошке, черная птица, которая почему-то не летела, а шагала, по-военному четко отбивая шаг, ну и последним - огромный белый волк с горящими глазами.
Только б Олька не заверещала, только б не испортила!
- Тили-тили-тили-бом, скоро мы к тебе придем, - возвестил карлик, втыкая куриную лапу в землю. - Раз-два-три-четыре-пять, ты не спрячешься опять.
Как и говорила бабка, он выбрал седьмую дорогу, ту, которая вела к городу, и в три шага исчез, вместе со зверями. И только тогда Валька очнулась, всхлипнула, ущипнула себя больно-пребольно и, убедившись, что не спит, кинулась к дороге. Скользкая лапа легко вышла из мерзлой земли.
- Они же вернутся, - с ужасом просипела Олька.
Конечно, вернутся, на то и расчет.
Шито-крыто, шито-крыто, пусть сегодня водит свита, соберет пусть понемногу то, что вынесли к порогу, то, что дома позабыли, тех, кого недолюбили, отвернулись, отпустили, дымом сизым упустили, словом, делом, не-заботой... будет весела охота.
- Слышишь? - Юлька прильнула к окну. - Нет, ну скажи, ты слышишь?
- Отстань.
Обиженно хмурится. Лоб складочками морщинок, брови-домики, глазки-пуговки, ресницы-иголки, розовая помада, розовый лак на коготках и розовые заколочки в волосах. Со стразиками. Отчего-то Леву особенно бесят именно стразики, наверно, потому, что ненастоящие, как и она сама.
- Не будь букой, - обнимает, пытается поцеловать, но Лева ускользает - от нее пахнет чем-то невыносимо сладким, как вишневый компот бабушкиной закатки, который, прежде чем пить, втрое разбавить надо.
- Ну ты чего, а? - невыносимо беспомощный взгляд вызывает судорогу раздражения.
Лева поднялся, стряхнув теплые ладошки и вместе с ними длинный белый волос, прилипший к рукаву.
- Ты куда?
- Курить.
Балконная дверь преградой, ветер - пощечиной, сигаретный дым - горечью. Что это с ним? Не знает, не понимает, не хочет понимать. Пляшут тени внизу, тоскливо воет сигнализация, глухо постукивает, пытаясь отогнать ветер, штакетина. Надо будет прибить, и перед Юлькой извинится, а то как-то нехорошо вышло.
Но в комнате ее нет, и в квартире тоже, и куртка - розовая, с меховой опушкой по воротнику - тоже исчезла. Дверь приоткрыта - нарочно оставила, чтобы следом побежал. А он не побежит, не на того напала, и Лева, не решившись выглянуть, кричит:
Скачет кошка по дорожке, у нее хромые ножки, у нее больные ушки, не удержится старушка. Прыг-скок, черный бок, скок-прыг - залезай старик, забирайся девица, слышишь, как метелица стонет-плачет-рядится, повторяет, кажется, слово это странное:
- Йоллоканне, Йоллоканне...
Вот подвинется старушка, сядешь кошке на макушку, в ушки вцепишься руками и поедешь в Йоллоканне.
Сережа уже давно не плакал, только изредка шмыгал носом, да и то тихо-тихо, и дышать старался тоже тихо, и рот ладонями зажимал, когда какая-нибудь из теней подползала к кровати слишком близко. Тогда ему казалось, что еще немного и увидят, услышат, унюхают, сообразят, где он прячется. А если это случится - одеяло не спасет.
Стукнуло окно, протяжно заскрипела дверца шкафа, выпуская две черные полосы, которые, дотянувшись до кровати, звериными лапами легли на простыню. Сережа глубоко вдохнул, из последних сил удерживая крик, повторяя про себя:
- Нету ничего, ничего нету, мама говорит, что нету...
Слева, у окна, зашелестело, потом упало, с грохотом скатилось вниз, разбиваясь стеклянным звоном, фыркнуло и дернуло простыню. Сережа закричал, вскочил, путаясь в одеяле, бросился из комнаты и, ударившись в запертую дверь, заплакал, а в штанишках стало мокро.
Но дверь вдруг открылась, сама, с той стороны, и мама сонным голосом спросила:
- Что случилось? Сон плохой?
Он ничего не смог объяснить, только икал, размазывая сопли и слезы по лицу, и думал, что когда мама уйдет - а мама обязательно уйдет - спрятаться больше не получится.
- Господи, да ты описался? - из маминого голоса исчезла сонливость, теперь он был раздраженным и усталым. - Тебе шесть лет, Сережа, а ты писаешься в кровать. Да кому ты такой нужен будешь, а?
Больше она ничего не сказала, мама сердилась, мама не стала бы слушать про тени и звуки, и только сказала бы, что такому взрослому мальчику, как он, пора бы уже перестать придумывать всякие глупости.
Она ушла, выключив свет и прикрыв дверь. Звуки ее шагов медленно растворялись темнотой, как и сладко-молочный, нежный мамин запах, и Сережа, закрыв глаза, вытянулся в постели, вцепился в одеяло и сказал себе:
- Вас не существует.
- Тук-тук-тук... тук-тук-тук... - донеслось из угла. И уже веселее, радостнее. - Тук-тук, здравствуй друг!
Дудки воют, барабаны нас зовут на Йоллоканне, собирайся же народ, там веселье круглый год. Ворон черный кругом кружит, ворон с небом дружбу дружит, тайну ворон ворожит и дорогу сторожит. Кто пойдет по той дороге, тот сломает себе ноги, ворон выклюет глаза, сказано - туда нельзя.
- Тише, все хорошо, засыпай.
- Мне страшно.
- Ну я же с тобой, чего бояться?
- Слышишь?
- Слышу, это ветер, всего-навсего ветер. Ему там холодно и он к нам просится, но мы не пустим, зачем нам ветер? Закрывай глаза...
- А там что? Вон там, в углу, видишь? Шевелится...
- Да это просто тени, вон, тополь за окном. Ветер качает ветки, вот и кажется, что тени живые. Давай я свет включу?
- Не надо. Обними меня, пожалуйста.
- Обнимаю, а ты глаза закрывай и... хочешь, колыбельную спою? У меня, правда, голос такой, что и твои тени испугаются...
Баю-баюшки-баю, не ложися на краю, и глаза не закрывай - я слежу, ты так и знай. Кошкой сяду на подушку, загляну в глаза и душу, я тебе скажу на ушко - ты не слушай, ты не слушай: врет он все и мягко стелет, а заснешь - так вмиг с постели, и к другой, что где-то рядом, та - нужнее, та - нарядна. Ты ж, слезами утираясь, в Йоллоканне собирайся.
- Нет, не правда, не правда, я не хочууу...
- Тише, милая, я здесь. Здесь я... все, нету больше кошмаров, нету... конечно, я тебя люблю. Очень люблю. Никому не отдам.
Вредный-вредный-вредный, злой, рассчитаемся с тобой. Мы вернемся, так и знай, годы в руки собирай, с ними страха и обиды, вот тогда мы будем квиты.
... Что? Машка, плохо тебя слышу? Да тут ветер такой, что прям до костей. Возвращаться? Да ну их всех... это не они меня выгнали, я сам ушел! Ну и что, что предки? Да видал я их всех знаешь где? И не ругаюсь я. Да, кричу, ну так ветер же! Да нормалек все будет, на вокзале перекантуюсь ночку, а там Пашка вернется, у него и зависну. Да ну, подумаешь... ложил я на них! Да будь моя воля, я б вообще убрался куда-нибудь, чтоб ни одна занудная сволочь не нашла... о, Машка, тут такая зверятина, погоди, ща щелкну, сама увидишь. Собака баскервилей, мать ее... да не, не страшная, жрать, наверное хочет... эй ты, иди сюда.
Огнеглазый, огнегривый, волк ласкается игриво, тычет мокрым носом в руки, лижет пальцы, ловит звуки, а коснешься белой шкуры - вмиг проглотит и понуро побредет в ночи тоскливой, волку скучно, волку б силы, чтоб проклятье одолеть... но сияет ярко медь этой ночи лунно-странной
Йоллоканне, Йоллоканне.
- Валя, а долго ждать? - Олька больше не ноет, присела на корточки, сжалась комочком, руки под мышки упрятала, воротник подняла, шапку по самые глаза натянула. Холодно ей и страшно, а Вальке так ничуть, наоборот, жарко и не терпится - поскорей бы уж.
- К рассвету вернутся.
И обнаружат пропажу. Не останется карлику выбора, кроме как выполнить ее желание. Ох, спасибо бабка за науку... теперь Женька не отвертится, влюбится как миленький, а про Сухомину, стерву белобрысую, и думать забудет.
- Валь, а если не получится? Ну если он нас тоже... если заберет... если не договоришься.
- Договорюсь, - Валька сжала склизкую куриную лапу в руке. Обязательно получится, раз бабка смогла, то и Валька сумеет, и вообще ничего тут сложного нету.
- Аты-баты, аты-баты, возвращаемся, ребята, скоро-скоро дома будем, плакать-горевать забудем... - звонкий голос ввинчивался в скулеж ветра.
- Смотри, - Олька вскочила. - Там же...
Люди. Боком на кошке, вцепившись в уши, ставшие вдруг длинными, будто это не кошка, а осел, сидела девушка в розовой курточке. Прильнув к черной спине ворона, дремал мальчишка в пижамной рубашке и трусиках. Ну а следом, тяжко переваливаясь с ноги на ногу, так, что раздутое брюхо колыхалось со стороны в сторону, брел волк из пасти которого торчал ботинок.
- Эй ты, - Валька смело вышла на встречу и вытянула лапу из кармана. - Не потерял?
- Девица-краса, короткая коса, мило улыбается, нам она понравится, - ответил карлик, выпятив губу. - Девица отдаст чужое...
- Не отдаст. Хитренький какой, за просто так взяла и отдала. Хочешь получить - выкупи.
- Ай-я-яй, ай-я-яй, чего хочешь - выбирай. Вот возьми себе ее, - он указал на девушку в розовом, та счастливо улыбнулась и изготовилась было спрыгнуть с кошки. Фигу, можно подумать, Валька тут всю ночь ради какой-то дуры проторчала. Ну нет, так просто ее не проведешь.
- Кольцо дай, - потребовала она. - То, которое на мизинце левой руки носишь.
- Нет-нет-нет, нет-нет-нет, - заюлил уродец. - Это право слово бред, это просто невозможно.
- Ах так? Невозможно? Ну и торчи тут до рассвета, солнышко зайдет и издохнешь.
- Нехорошая какая, злая-злая-злая-злая... я тебя не позабуду...
- Пожалуйста, - прошептала девушка в розовом, а ворон сердито каркнул, то ли на нее, то ли на Вальку.
- Ну так что, меняемся? Ты даешь кольцо, а я тебе - лапу твою.
- Ах-ах-ах, - вздохнул карлик, стягивая с мизинца простой стальной ободок. - Это будет просто страх...
- Не будет, - кольцо пришлось как раз в пору, будто для нее нарочно делали. - На вот и убирайся.
Завтра. Или нет, уже сегодня Женька проснется и поймет, что всегда, всю жизнь любил ее и любит, сильнее, чем кого бы то ни было, любит так, что пойдет за ней хоть на край мира...
Валька и не заметила, как исчезла странная компания, она любовалась кольцом и собственными мечтами, и очнулась лишь когда Олька, осмелевшая и уставшая Олька дернула за рукав.
- Валя, а тебе совсем-совсем их не жалко? Ни капельки, да?
- Ты о ком?
- О людях... девушка плакала. А мальчик...
- Да брось ты, они ж ненужные, хозяин Йоллоканне других не берет. А раз свои ж недоглядели, чего мне беспокоится?
Валька, в последний раз поглядев на кольцо, надела перчатку. Светало. Было по-прежнему холодно, но не так, как ночью, и кровь кипела радостью от совершенного, и в голове билась одна мысль, разом вытеснившая прочие: главное - не бояться делать. Она не испугалась. Она победила. А еще она обязательно выйдет замуж, за Женьку, естественно...
Тили-тили-тили-тесто, жди меня, моя невеста... я приду, когда тюльпаны расцветут на Йоллоканне. Я вернусь, когда стаканы звоном скажут: "Йоллоканне", и воскликнут "Горько" гости, собирая в ведра кости, разливая хмель по чашам. Жди родная, ты же наша...