Вынырнув из тени, кошка еще долго отряхивалась и вылизывалась, точно желая избавиться от малейшего клочка темноты, прилипшего к шкуре. И пусть сама шкура ее была чернее черного, кошка умывалась очень тщательно, не обращая внимания на возившихся поблизости воробьев.
Закончив умываться, кошка потянулась и широко зевнула. В красной пасти мелькнули мелкие, но острые зубы и розовая улитка-язык.
- Кис-кис-кис! - позвали ее из приоткрытого окна, но кошка и ухом не повела. Это собаки пусть себе бегают, сбивая лапы, а она сюда по делу пришла.
Дело и вело кошку по тропинке, выложенной желтым и красным камнем, мимо старого фонтана, облюбованного голубями, через широкую дорогу, которую кошка переходила аккуратно, и сквозь плотную стену кустов. Просочившись на ту сторону, кошка потянулась и заурчала. На зов ее отозвались не сразу.
Сначала ветки задрожали, а листики свернулись, не то от страха, не то от холода. Затем вздыбилась земля, лопнули белые корешки, выпуская существо, больше всего похожее на крупную волосатую крысу.
- Я здесь, Хаугкаль, - сказала кошка и на всякий случай отодвинулась подальше.
Существо с кряхтением выбиралось наружу. Оно щурилось и фыркало, терло крохотными когтистыми лапами глаза и шевелило длинным носом, который заканчивался свиным пятаком. Широкий хвост курганного человека - а это был именно он - описывал круги по траве, и трава падала, словно скошенная.
- У меня нет времени, - не выдержала кошка, и усы ее гневно растопырились. - Я пришла, пока этот выводок спит. Зачем ты послал так много? Нам нужен был только один! Один! А эти так и норовят пролить кровь. Ты же понимаешь, чем это может обернуться? Даже теперь, когда я здесь! И когда я там. У меня не хватает сил заговорить их! Я пытаюсь, но они ускользают! Постоянно ускользают.
- Это хорошо... хорошо... нужен один... нужен, да... не всякий. Вы спешите... вечно спешите, - заворчал Хаугкаль.
- Ну извини. Мы в отличие от тебя, не вечны.
- Никто не вечен, Советница. Я говорил это Одноглазому. Одноглазый смеялся. Где теперь Одноглазый? И где тот, который думал, что это он владеет Мьелльниром? И злоязыкий? И дети его? И все другие? Нету. И тебя не будет. И меня не будет. Когда-нибудь.
Курганник захрюкал, разбрызгивая молочно-белую слюну, которая тотчас проросла бледными стебельками повилики. Они обняли ветки кустарника, присосавшись к ним, словно пиявки.
- Нужен один. Но не любой... не любой... - сказал Хаугкаль, подвигаясь к кошке. - Ты же такая умная, Советница... ты такая ловкая, Советница... ты все распрекрасно понимаешь...
Кошка зашипела, но Курганник нисколько не испугался. Он приближался к Советнице боком, неловко припадая на тонкие, суставчатые лапы.
- Нужен настоящий... владетель... владетель... или конец. Всем конец... не ошибись, Советница. Выбирай хорошенько.
- Не приближайся!
- Не приближаюсь. Тебе еще рано в курган. Но когда-нибудь... когда-нибудь все умирают... даже Одноглазый. И другие... и ты, Советница. Я лишь встречаю тех, кто уходит. Но если ты нас подведешь, то...
Шестипалая лапа вцепилась в черный хвост и дернула. Кошка попыталась удержаться на ногах, но не сумела, покатилась по траве, а трава вдруг стала мягкой-мягкой. Земля раскрылась, приняв кошку, и сомкнулась, стянув свежую рану корнями.
Кошка завыла.
А Курганник опускался ниже и ниже. Он крепко держал добычу, окуная Советницу в рыхлую, легкую землю, в которой, словно изюм в пироге, лежали черные мышиные черепа.
Потом вдруг земля закончилась, и Кошка выпала на траву, на то самое место, на котором и начиналась беседа. Кошка узнала место по бледным нитям повилики и мертвой траве.
- Помни, Советница! - сказала земля голосом Хаугкаля. - Не вздумай обмануть нас!
- Чтоб тебя... - проворчала кошка, отряхиваясь на сей раз от земли. - Чтоб тебе там заблудиться!
Курганный человечек лишь рассмеялся в ответ. А на повилике появились ягоды, крупные, красные, словно кровью налитые.
Второе место, которое собиралась навестить Шшеа, находилось рядом. Она пробралась к подвалу и нырнула в узкое окошко, которое тотчас сомкнулось, будто его и не было. Уже в подвале Шшеа повела носом, выбирая нужный запах, и шепотом сказала:
- Выходи, Ниссе. Не бойся.
- Я и не боюсь.
Куча хлама в дальнем углу зашевелилась, и появился крохотный человечек в белом халате.
Он прижал широкую лопасть уха к стене и поскреб кирпич ногтем.
- Да... да... там... Доктор Вершинин, пройдите в третью палату. Доктор Вершинин, пройдите в третью палату.
Старый дом загудел, исполняя приказ. Ниссе, вытерев руки о халат, начертил на стене воротца.
- Идем, шерстолапая, - сказал он, вынимая из кармана жирного светляка. - И поспеши. Вершинин - хозяин справный. Долго гулять не станет.
В дыру, из которой сочились резкие больничные запахи, Шшеа заходила не без опаски. Ниссе - младший братец Хаугкаля, с него станется пошутить и в камне замуровать. Но дыра вывела в светлую комнату со стеклянными стенами.
В комнате стояли аппараты, очень много аппаратов. Некоторые скрежетали, как рассерженные сверчки. Другие шипели. Третьи пикали, вырисовывая на экрана кривые линии.
- Поспеши, - велел Ниссе и потянулся.
Он тянулся и тянулся к потолку, пока не стал размером с обыкновенного человека, разве что низенького. Человечек этот был лыс, носат и обряжен в белый халат с завязками на спине. Из-под халата выглядывали черные брюки, а из-под брюк - короткие широкие ступни с корявыми пальцами.
Кошка фыркнула и одним прыжком взлетела на кровать. Лежавшая на ней девочка была вся опутана проводами, которые показались Шшеа похожими на тонких вкусных змей. Возникло даже желание попробовать их, прокусить клыком пластиковую шкурку и добраться до нежной мякоти.
Но Шшеа велела себе не отвлекаться: не за тем она явилась, чтобы провода грызть.
Кошка прошла по самому краю кровати, тронула носом белую руку, холодную и влажноватую. Добравшись до низкой подушки, Шшеа легла над головой девочки. Вытянулись черные лапы, щупы усов щекотнули кожу.
Ее голос заглушил все машины сразу, он наплывал и обволакивал. Веки девочки задрожали. Тогда кошка вытянула лапы и прижала их. Она уже не мурлыкала - рычала, сердито, как если бы видела перед собой врага. И Ниссе предпочел отступить.
Домовые предпочитали не связываться с разозленными кошками.
- Что здесь твориться? - вдруг раздался возмущенный голос и в комнате появился высокий человек в зеленом врачебном халате. - Кто вы такой? Ах ты...
Он кинулся было к кошке, но Ниссе встал на пути и схватил человека за руки.
- Стой, - сказал он.
- Брысь пошла! Брысь пошла!
Но Шшеа урчала. Машины звенели, выводя возмущенные кривые на черных экранах.
- Кто вы такой? Отпустите немедленно!
Доктор пробовал вырваться, но Ниссе был силен.
- Стой, - повторял он. - Стой.
А потом откашлялся и произнес:
- Доктор Вершинин, срочно пройдите в третью палату.
- Руки ему не поломай, - устало произнесла Шшеа, поднимаясь. Она неловко соскочила с кровати и потянулась. Морда ее была мокра, кончик хвоста нервно подергивался, а шерсть на загривке поседела. - Пригодится еще.
- Кошки не разговаривают, - сказал доктор Вершинин.
- Конечно, не разговаривают, - согласилась Шшеа. - Тебе кажется. Ты устал. Ты много работал.
- Да.
- Тебе надо домой.
- Да.
- И возьми уже того котенка, которого ты неделю подкармливаешь...
Ниссе фыркнул и разжал руки.
- А бельишко-то подворовывают, - произнес он, поскребшись босой ступней о плитку. - И на кухне, на кухне совсем у тебя не порядок. Нехорошо! Хозяйство блюсти надо, Вершинин.
Доктор кивнул. Он смотрел, как странный человек, странно похожий на первого главврача больницы, уменьшается. Он таял, таял и истаял. Кошка тоже исчезла.
Да и то дело. Какие кошки в реанимационном отделении? Нонсенс!
Это от усталости все.
Доктор Вершинин подошел к кровати. Маленькая пациентка его по-прежнему пребывала в глубокой коме. Вот только дыхание стало ровнее, и сердечко заработало, как положено.
Может, еще повезет?
И тем двоим мальчишкам, что лежали в третьем боксе.
В везение доктор Вершинин верил. А про странности, вроде одинаковых ожогов в виде знака меньше, очерченного двумя палочками, старался не думать. Совпадения ведь всякие бывают, верно?
Но котенка Вершинин все же забрал. Тощего, рыжего, синеглазого, совсем как тот, что когда-то у бабушки жил. Она еще приговаривала, будто бы рыжие коты удачу тянут. Может и так. Хорошо бы.
- Аспирином будешь, - сказал Вершинин котенку, и тот мяукнул. Наверное, согласился.
Глава 2. Кое-что о родительской любви.
Маму Юленьки звали красиво - Изабеллой, хотя собственного имени она страсть как не любила, обрезая его до уродливого хвоста.
- Белла Петровна, - представлялась Изабелла и слегка розовела, точно смущалась.
И сама она была под стать имени - чужеватая. Статная, крупнокостная, с очень бледной кожей и длинными светлыми волосами, Белла выделялась в любой толпе. Рядом с нею Юленькин папа смотрелся невзрачно, потому как сам он отличался невысоким ростом, сутуловатостью и привычкой то и дело потирать макушку. От потираний на макушке образовалась лысина, которая весьма раздражала Юленькину маму и печалила Юленькиного папу.
Но сейчас он впервые забыл и про макушку, и про лысину, и про мятый белый халат, норовивший сползти с плеч.
- Беллочка, все будет хорошо, все будет хорошо, - повторял Василий Николаевич, шмыгая носом. - Иди домой. Отдохни. А я подежурю.
Но Изабелла Петровна не сдвинулась с места. Она стояла, уперев кулаки в бедра, будто собираясь драться.
- Отдохни...
- Отстань, Васенька, - сказала она и, поведя плечом, стряхнула руку мужа. - Я должна быть здесь. Вчера я ушла, и ей стало хуже.
- Но сейчас-то говорят...
- Мне все равно, что говорят.
Она обернулась на звук шагов. Жесткие, громкие, они порождали эхо в узком больничном коридоре. И в их грохоте терялся цокот каблучков.
- Явился, - фыркнула Белла Петровна, а супруг ее ничего не сказал, лишь вздохнул: ему совершенно не хотелось встречаться ни с Семеном Семеновичем Бариновым, ни с его женой.
- Здравствуйте, - сказала Аллочка и всхлипнула. - К-как они?
- Без изменений, - ответила Белла Петровна.
Она изо всех сил уговаривала себя не злиться, но все равно злилась, закипая изнутри, как старая кастрюля, забытая на плите. Раскаленные стенки сердца грозили треснуть в любой момент и выпустить вар из заточенья. И нельзя сказать, что появление Семена Семеновича, было причиной ее гнева. Скорее уж Белла Петровна не могла забыть тот самый день, когда им сообщили.
Тогда она, прилетевшая в эту затрапезную больничку, первую по пути от места аварии, столкнулась с Бариновым в коридоре. Он повернулся на пятках, глянул свысока и пророкотал:
- Это из-за вашей девки все!
Белла Петровна прямо задохнулась от возмущения и гнева: во-первых, с нею так не разговаривали. Во-вторых, это Юленька сейчас находилась в операционной. Ее нежная, маленькая девочка!
- Шурка из-за нее поперся. Охламон.
Она не сразу поняла, кто такой Шурка, а поняв, опять вскипела.
- Ну и держали бы своего Шурку дома под колпаком.
- И буду.
Тогда они не подрались лишь потому, что в коридор выглянул врач. Уже потом, обдумывая произошедшее, Белла Петровна пришла к выводу, что врач тот был странноватым. Но тогда его сияющая лысина, длинный нос и цепкие руки, торчащие из рукавов старинного халата, всецело завладели ее вниманием.
- Ведите себя хорошо, - сказал им врач, как будто они с Бариновым были детьми. - Здесь больница. Больница здесь!
- Что с Юленькой? Юленькой Крышкиной?
- И с Александром Бариновым.
Сказали хором и снова глянули друг на дружку, как на врагов.
- Жить будут, - пообещал врач.
А спустя несколько часов ожидания, уже другой врач, длинный и в зеленом, а не белом, халате, устало перечислял травмы. И каждое слово его было как удар. Белла Петровна сама не заметила, как заплакала, врач же на слезы разозлился.
- Они живы, - сказал он, глядя почему-то на Баринова. - Им повезло. Не то, что...
Он, наверное, имел в виду других, мертвых или умирающих, но мысли об этом нисколько не утешали. И врач тоже понял, что не утешают.
- Верьте в лучшее, - посоветовал он, устало потирая глаза.
- Распорядитесь, чтобы моего сына приготовили к перевозке. Я...
- Вы его убьете, - прервал Баринова врач. - Он не переживет транспортировку.
- Я куплю...
- Купите себе терпения. Пригодится.
И врач ушел, а Белла Петровна осталась наедине с Бариновым. Они стояли. Молчали. И думали об одном: о том, что отдали бы все, лишь бы спасти детей.
С того дня между Беллой Петровной и Семеном Семеновичем Бариновым установилось некое подобие перемирия.
Он появлялся в больнице дважды в день, ненадолго застывал у бокса и уходил, видимо, полагая само собой разумеющимся, что дежурить будет Белла Петровна. А она в свою очередь не спрашивала о лекарствах, которые появлялись в больнице по первой же необходимости.
Вот и сегодня Баринов постоял, прилипнув широким носом к стеклу, и поскреб щеку, на которой виднелись белые ниточки шрамов. Белла Петровна удивилась, что только теперь заметила эти ниточки, и подалась ближе, желая разглядеть, а то и потрогать.
- А знаете, - сказала она задумчиво. - У Юленьки такой же... только на руке.
Меньше всего Белла Петровна ожидала, что Баринов, неторопливый, всегда уверенный в себе Баринов покачнется и побледнеет, как будто ему вдруг дурно стало.
- А это у Семена с детства такой. Он когда-то в аварию попал и вот, - пояснила Аллочка. - Я ему говорила, что убрать надо. Шрамы сейчас не в моде.
- Заткнись! - совсем невежливо рявкнул Баринов.
Потом он исчез в смежном коридоре, бросив сонную Аллочку, которая и не подумала затыкаться.
- Я потом тоже передумала. Мне гадалка сказала, что это не просто шрамы. Это руны. Та, которая палочка - иса. А в центре другая, которая перевернута и тоже что-то значит, но... наверное, ерунда это все. Алекс ведь поправится? Так не может быть, чтобы не поправился.
Ее васильковые глаза смотрели с такой надеждой, что Белле Петровне стало неуютно. Она хотела сказать что-нибудь утешающее, но не успела: Баринов появился. И не один.
- То есть вы уверены? Вы совершенно уверены? - Баринов крепко держал врача за зеленый рукав, а врач и не думал вырываться.
- Конечно, я уверен. У всех троих. Такое вот совпадение. Странное. Но беспокоиться надо не об этом...
Белла Петровна хотела узнать, о чем же надо беспокоиться, но Аллочка вдруг расплакалась. Она рыдала громко, упоенно и некрасиво. Подкрашенные тушью слезы падали на песцовый воротник, и воротник постепенно становился пятнистым.
И тогда Баринов отпустил врача, схватил жену за локоть и поволок из больницы. Рыдать она прекратила.
- Дикие люди, - Василий выразил Беллину мысль.
Совершенно точно, дикие.
Но не в них дело, а в том, что надо ждать и верить. Тогда Юленька очнется. Обязательно.
Чудеса случаются.
Глава 3. Люди и тени.
Еще сильней удивилась бы Белла Петровна, узнай она, что происходило дальше. Добравшись до дома, Семен Семенович Баринов, окончательно растеряв всякое спокойствие, бросился в кабинет. Он бежал так быстро, что дубовые ступеньки хрустели под его ногами, а камердинер - настоящий, английский, выписанный на службу за большие деньги, вынужден был спешно отскочить в сторону, и потому уронил поднос.
Серебряные тарелки покатились по ступеням, весело звеня и нарушая печальную тишину дома.
На деле же Семен Семенович Баринов пребывал в состоянии, близком к бешенству. С ним случалось, особенно по молодости, терять над собою контроль и падать в молочно-белую пелену, в которой становилось возможным все. В такие редкие минуты он начинал действовать безрассудно и рискованно, а многие, кому случалось быть свидетелями этих вспышек, и вовсе говорили, что будто бы Баринов утрачивал разум и что ему лечиться бы надо. Но Семен Семенович знал - лечение не поможет. Ведь даже если вырезать шрам вместе с кожей, он останется, отпечатанный на костях, а то и в самом сознании.
Иса. Кано перевернутая. Иса.
Отметка чужого мира, напоминание о трусости.
В последние годы шрам утих, напоминая о себе крайне редко, да и то льдистым покалыванием, а не выплесками туманов с той стороны. Но сейчас он налился кровью, распух, став похожим на белых червей, присосавшихся к щеке. Семен Семенович с трудом сдерживался, чтобы не тронуть шрам.
Он снял пиджак и туфли, оставшись в синих носках и синей же рубашке. Выковыряв запонки, Семен Семенович принялся обрывать пуговицы, начиная с верхней, но пуговицы выскальзывали, и тогда он просто рванул рубашку, раздирая на лоскуты. А лоскуты полетели на кожаный диванчик. К ним прибавился и ремень с широкой пряжкой.
Баринов же достал из секретного ящика стола длинную черную шкатулку, перехваченную крест-накрест цепью. Поддев цепь мизинцем, Семен Семенович с легкостью разорвал ее.
В шкатулке лежали нож, больше похожий на медвежий коготь, и кисть. В нижнем ящике стола нашлась белая стеклянная миска, которую Баринов поставил у камина.
Не выдержав, он все же прикоснулся к шраму, и тот дернулся под пальцами, уходя вглубь мышцы.
- Я приглашаю тебя, - громко сказал Семен Семенович в жерловину декоративного камина. - Я приглашаю тебя в свой дом.
Ухватив нож-коготь за короткую рукоять, Баринов полоснул по руке. Струйки крови закапали в миску. Медленно, они наполняли ее, сначала до половины, а там и почти до краев.
- Я знаю, что ты здесь, - Баринов отложил нож и, взяв в руки кисть, прямо на паркете вычертил руну "Иса". - Я слышу тебя. Выходи. Не прячься. Есть разговор.
Тень выползла не сразу. Она долго ворочалась в камине, высовывая то одну, то другую когтистую лапу, разевала пасть, точно желая заглотить не только миску с кровью и Семена Семеновича, но и всю комнату, а может и дом.
- Сссдраствуй, - прошипела она, перетекая на пол. - Сссдрасствуй, Сссемен.
- Где Шурка?
- Шшшурка? - тень обернулась вокруг миски. Длинный язык ее коснулся крови, и тень благостно заурчала. - Ты сссам ссснаешшшь.
- Он там?
- Там, - легко согласилась Тень.
- Верни его. Слышишь? Верни!
- Бессспокоишься? Бессспокойссся... Сссбежал... сссбежал... трон пуссстует. Всссем плохо.
Она забралась в миску с лапами. Тень поглощала кровь и росла, становясь больше, черней.
- Ты ушшшел... ты ушшшел... бросссил. Мы рассстроены. Сссильно.
- И поэтому вы забрали моего сына?
- Нет. Он сссам. И всссе сссам. Он не отссступит.
- Не отступит, - повторил Семен Семенович. - Я учил не отступать.
- Всссегда первым. Верно? Во всссем... и он сссправиться. Ссстанет владетелем Ниффльхейма.
Тень улыбнулась беззубым ртом.
- Это будет сссправедливо... сссправедливо... но есссли ты хочешь, я могу предупредить. Расссказать правду. Всссю до капельки. До поссследней капельки крови, - она попятилась, показывая, что в миске пусто, и Семен Семенович снова провел кинжалом по коже. Тень ловила кровь на лету и жадно глотала. Ее тело раздулось и лопнуло, выпустив тысячу крохотных перышек, которые шевелились и шелестели, повторяя каждое, произнесенное Тенью слово.
- Есссли ты хочешь... сссделка... сссделка... я сссделаю твоего сссына ссснающим.
- Что взамен?
- Другой. Время. Дай дойти. Не дай... не посссволь его убить. Сссащити. Там - мы сссами. Сссдесь - помощь. Сссогласись. И я сссделаю так, как ты просссишь.
- Как его имя?
- У него нет имени.
- Тогда как я узнаю его? - спросил Семен Семенович, уже приняв решение.
Он не был плохим человеком. Он просто очень любил своего сына.
- Уссснаешь... уссснаешь... Ты уше ссснаешь. Он там же, где и твой сссын. Ты просссто не видел. Он третий. Но пришшшел другим путем. - Тень отползала к камину, оставляя на полу широкую полосу слизи. - Ты не сссамечал. А теперь сссаметишь. И сссдержишь ссслово. Сссдержишь?
- Я защищаю мальчишку столько, сколько понадобится? Он доходит. И он становится владетелем Ниффльхейма?
- Ссстановится. И всссе будет хорошо. У всссех.
- Шурка вернется? Если так, то я согласен.
- Вернетссся... Есссли сссахочет.- и Тень распалась на клочки, которые уже были самыми обыкновенными тенями, безмолвными и безвредными.
- Эй! Ты обещала!
- Я обещала рассскасать. Я расскажу. Но дальше - он сссам.
Семен Семенович поднялся не сразу. Он сидел, уставившись в камин, потирал свежий порез и думал о том, что делать. Конечно, ему было жаль того, другого безымянного мальчишку, но слово было сказано. И слово было услышано.
А Шурка, он же не дурак, чтобы на рожон лезть. Будет время - сделает правильный выбор. Конечно... Семен Семенович ведь сделал когда-то.
В тот же день у палаты номер три появилась круглосуточная охрана.
Глава 4. Идущий по следу.
Человечка доктор Вершинин заприметил издали, точнее даже не самого человека, а зеленый зонт, который из кабинета казался несуразно огромным. Желтыми квадратами на нем выделялись латки. Зонт крутился, латки скользили, вырисовывая круги, и доктор Вершинин сам не заметил, как залюбовался этими самыми кругами. Он очнулся, лишь когда человечек исчез и удивился тому, что стоит, прижавшись к стеклу носом и ладонями.
- Что за ерунда? - Вершинин отлип от стекла и рукавом стер влажный отпечаток. - Что-то странное со мной творится.
Он вспомнил про вчерашний случай с говорящей кошкой и повел плечами: определенно, следовало бы взять отпуск. Но когда?
Сначала с кухней следовало разобраться, и с постельным бельем, которое - права оказалась галлюцинация - подворовывали. Кроме этих мелких по сути забот на Вершинина давили иные, куда более серьезного плана.
Больница погибала. Медленно. Мучительно. Расползалась по швам старых коммуникаций. Трещала древними полами, стонала стенами, вечно холодными, мокрыми. Ремонт бы... хотя бы окна заменить, чтоб сквозить перестало. И потолки подправить. А там, если останется, перестелить полы, подчистить стены. И кроватей закупить вместо старых, скрипучих.
Новый аппарат ЭМРТ... и томограф... и детское крыло... наверное, можно было попросить Баринова, но Вершинин не умел просить. Он вообще был непробивного характера и потому до сих пор барахтался в старой больничке, из последних сил удерживая вытекающую жизнь.
- А если все-таки прикроют? - спросил он сам себя и сам же себе ответил. - Авось и не прикроют. Поборемся.
Со старой фотографии, которая висела в кабинете всегда, даже когда полагалось иметь строго определенный набор портретов, Вершинину подмигнул лысый человек в старинном наряде.
Этот же человек этажом ниже встал на пути гостя с зонтом, в котором Джек, несомненно, узнал своего старого знакомого - карлика. Сейчас на Брунмиги был удивительного вида зеленый сюртук с длинными фалдами и крупными серебряными пуговицами. Пуговицы блестели столь ярко, что все люди, которым случалось идти мимо, только их и замечали.
- Здравствуй, Ниссе! - воскликнул карлик, шутливо кланяясь. - Как же я рад видеть тебя!
- А я так вовсе и не рад. Зачем пришел?
- Поговорить... просто поговорить со старым, добрым другом... шел мимо, шел. И вдруг как молния меня ударила! Я же так давно не видел Ниссе!
Брунмиги оттянул карман и сунул в него зонт. Зонт исчез до половины, а вторую половину с кривой рукоятью в виде волчьей головы, карлик запихивал медленно, проталкивая в бездну кармана сантиметр за сантиметром.
- Или ты все еще злишься за ту шутку? Брось!
Брунмиги широко раскрыл рот и заухал.
- Ты... ты сюда Варга привел! Из-за тебя в моем доме кровь пролилась! В моем доме кровь! - Ниссе от злости стал выше, кулаки его налились, сделавшись похожими на два каменных яблока.
- Всего-навсего человеческая. А люди только и делают, что умирают. И сейчас тоже.
Брунмиги прислушался, чтобы в следующий миг притворно вздохнуть:
- И вот снова...
Ниссе и сам слышал, как со слабым звоном оторвалась душа от тела. Легкой дымкой окружила она растерянного вёрда, духа хранителя, и огонь его, уже собравшийся было погаснуть, вспыхнул вновь. Он опалил стены старой больницы, причиняя и дому, и Ниссе боль, но оба терпели. Бессмертная искра прошла сквозь кирпич и устремилась к солнцу.
Ее полет, невидимый людям, успокоил Ниссе: все идет, как должно.
- Так чего тебе надо, Брунмиги? Говори или поди прочь.
- Надо... надо... это тебе надо. Скоро и ты помрешь. Не как они, а навсегда. Сколько простоит твой домишко? Пять лет? Десять? Двадцать? А потом все равно развалится. Он уже разваливается! Слышишь?
Слышал Ниссе, давно слышал, еще когда приехал в эту страну, прячась в багаже старого шведа, охраняя накрахмаленные сорочки, кофр с блестящим хирургическим инструментом и круглый угловой камень. На камне этом прежний дом держался. И новый стал. И другой еще, сросшийся с фундаментом нового-старого дома... ничего. Снесут больницу? Ну так свято место пустым не будет. Отлежится Ниссе, отоспится, сростит косточки переломанные техникой, залижет раны, и пойдет обживать новое-новое зданьице.
- Нет уж-шш, - зашипел Брунмиги. - Я позабочусь... я лично позабочусь, чтоб от этой конуры ни камушка, ни пылинки не осталось. Сгинешь! Без меня сгинешь!
- Без тебя? Или без хозяина твоего? Кем ты стал, Брунмиги? Погляди на себя. Честным троллем был. Жил как жилось. Подливал пивовару в бочки гнилую воду. Девкам белье пачкал. А теперь? Под переродком ходишь.
На голос хозяйский отозвался дом скрежетом, стуком дверей, что разом захлопнулись, гневливым ветром, пробежавшимся по коридорам. Подхватил ветер листы бумажные, перекрутил, расшвырял в лицо людям. И исчез, как будто не было его.
- Не пугай. Не боюсь я тебя, - ответил Брунмиги. - Пивовар... пиво свое он разбавлял. Хмель зеленый пользовал. Зерно поплоше. Тьфу, а не пивовар. И девок я зазря не трогал. И жил себе, ты верно сказал, по-честному. Да где теперь мой омут? Позасыпали. Позакидали гнилью. Сетями разгородили. А на берегу церкву свою выстроили. Тьфу, мерзь... я терпел. Жил. Приноравливался. И знаешь, чем все кончилось? Тем, что я едва-едва не подох. А Хозяин меня отыскал. Отпоил.
- Кровью?
- Уж не ульдриным молоком. Но теперь-то я правду вижу. Кровушка любого молока вкусней.
- Сладенькая. Горяченькая. Пил бы и пил бы... пока не лопнул. А там сросся и снова пил бы...
- Ты отвратителен!
- На себя поглянь! Поселился с людями. Прирос. Притерпелся. Мнишь себя хозяином? Да они о тебе и знать не знают. Выйди к своему Вершинину разлюбимому. Что он с тобой сделает? В клетку посадит? Аль сразу в банку с формалиной? Нет, Ниссе. За Хозяином правда. Он один знает, что только сила силу и возьмет. А вы все... вы все - бессильные теперь! И такими же останетесь. Но Хозяин добрый. Он готов принять вас под свою руку. Освободить, как освободил меня. Был я троллем, стал человеком... почти человеком.
Он оскалился. Зубы Брунмиги, некогда желтые, туповатые, похожие на речную гальку, стали длинными и острыми. А клыки так и вовсе походили на две костяные иголки, в десны воткнутые.
- Отдай мальчишку. Все равно ведь дотянемся...
- Нет.
Ниссе коснулся стены, вбирая силу старого дома. Босые ноги уперлись в пол, кривые пальцы вцепились в зеленый бархат сюртука, раздавливая и его, и сухие ручонки тролля.
- Уходи, - сказал Ниссе, делая шаг.
Он поднял Брунмиги с легкостью, как некогда поднимал мешки с зерном, лошадей или даже целые груженые повозки с упряжными волами вместе.
- Уходи! - крикнул Ниссе, и дом повторил приказ.
- Уходи!!!
Ниссе швырнул тролля в стену, и тот с поросячьим визгом прошел сквозь кирпичную кладку, которая стала вязкой, как желе, кувыркнулся в воздухе и шлепнулся на клумбу с колючими розами. Цветы зашевелились, поспешно растопыривая стебли.
- Прочь... прочь...прочь... - шелестели они, раздирая зеленый сюртук на мелкие клочки. Аромат их стал нестерпимо сладким, и осы, гнездо которых находилось под самой крышей, тотчас устремились на зов. Ос Брунмиги нисколечки не боялся - толстую троллью шкуру и не всякий меч пробьет, но все же поспешил удалиться.
Лишь оказавшись за оградой, Брунмиги погрозил больнице кулаком.
- Смотри! А я же мирно хотел. Ничего... мы-то свое получим. Не через тебя, так через Вершинина. Глядишь, он и посговорчивей будет. А нет... Хозяин вас просто-напросто сотрет. В порошок сотрет!
Вершинин видел карлика в зеленом грязном наряде. Карлик прыгал, корчил рожи и грозил кому-то кулачками. Он был до того потешен, что Вершинин улыбнулся.
- Наверное, цирк лилипутов приехал, - сказал он медсестре, но та лишь плечами пожала: никаких карликов она не видела.
Примерещилось доктору.
Глава 5. Каменный дом.
Высокий забор окружал дом. Одна сторона его выходила на свалку, другая - на мрачный больной ельник, к третей жалась гнилая речушка, и лишь четвертая выходила воротами на дорогу, по которой и ехал зловредный тролль Брунмиги. Торопясь, он то и дело подхлестывал седобородого козла, а тот упрямился и не прибавлял шагу, но лишь поддавал задом, норовя седока скинуть. В грязной козлиной шерсти раздраженно звякали бубенцы, а узкую морду украшали желтые охряные полосы.
Поравнявшись с воротами, козел вскинулся на дыбы и долго протяжно заблеял.
Ворота открылись.
Случись кому-нибудь попасть на ту их сторону, он премного удивился бы увиденному. Не было за воротами ни поста охраны, ни даже собак, как не было стриженых лужаек, цветочных кустов или разноцветных ярких клумб. Сразу у забора начиналось каменное поле. Гладкое, начищенное до блеска, оно жадно впитывало солнечный свет, но оставалось вечно голодным.
Опутанное чарами, окутанное гримовыми волосами, сердце йотуна, быть может последнего из рода льдистых великанов - так во всяком случае утверждал Хозяин - исправно гнало темные воды по каменным жилам. Неторопливые удары его заставляли камень вздрагивать, и дом, выраставший из центра скалы и сам же на скалу похожий, также вздрагивал.
- Ты вернулся, Брунмиги? - Хозяин ждал во дворе. - Добрые ли новости ты принес, Брунмиги?
Иные говорили, что хозяин - чудище в десять альнов ростом, что зубы у него из вороженого железа, а глаза и вовсе стеклянные. Что левой рукой он драккар поднимет, а правой - и кнорр груженый. А поднявши - пальцы сожмет и раздавит корабли. Что не убить его ни мечом, ни копьем, ни стрелой...
Сколько было в том правды, Брунмиги не знал.
Ныне обличье у Хозяина было самое что ни на есть человечье. Росту - альна три и то неполных. Зубы белые ровные, и глаза тоже белые, ледяные. Седые волосы его косицами заплетены, в каждой - по косточке. На плечах плащ лежит из живых соболиных шкурок шитый. И смотрят соболя на Брунмиги, скалятся да клычками щелкают, с ответом поторапливая.
Сполз Брунмиги с козла, на колени бухнулся, ладони раскрытые к камню ледяному прижал и признался, как есть:
- Не вышло, Хозяин!
- Отчего же? - холоден был голос, как ветра Йоля, и дрожь сотрясла Брунмиги от макушки до пяток.
- Ниссе, Хозяин! Он мальчишку бережет! Я уж уговаривал, уговаривал... и ласково, и пугал тоже... но разве ж Ниссе запугаешь? Упрямый их род! Пока дом стоит, то и на волосинку не подвинутся.
- Встань.
Поднялся Брунмиги, поплелся за хозяином в дом, который больше на могильный курган походил. Лежали в основании его камни белые, круглые, будто черепа. А на них стояли камни красные, плоские, уже не черепа - клинки обломанные, бурей мечей срощенные на веки вечные. И ребрами поднималась крыша, сочилась тысячей дымов, один другого чернее. Шли дымы в небо, рождали туманы. Вдыхала их свалка, травилось воронье. Болел от них ельник, желтел иглой, осыпался до времени. Гнила заживо река, и Брунмиги, всякий раз оказываясь рядом, морщился болезненно да уговаривал воду потерпеть. Лишь дорога оставалась прежней - гладкой, черной, мертвой. Она провожала туманы к городу и, подсеяв в седые городские дымы, скармливала людям.
Людей Брунмиги было не жаль. Почти.
- Ниссе не сам тебе перечит? - спросил Хозяин, и соболиные головы, повернувшись к Брунмиги, зашипели.
- Он... он ничего не говорил.
- Не сам, - уже утвердительно произнес Хозяин. - Готовь к выходу. Разговаривать будем.
Брунмиги опрометью кинулся из дома. Не любил он бывать внутри - чадно там, ледяно. Тысяча и один котел стоит. Тысяча и один костер горит. Да только все - зеленого, мертвого огня, из которого наверху ни капли теплоты не выдоить.
Лишь варево дурное в котлах неистово мечется, брызжет ядовитой слюною, корчится в муках и, доходя до края, дымом становится. А когда выгорает в котле все до капельки, Хозяин новую порцию варева кидает, которое тогда и не варево еще, но то, о чем Брунмиги и думать страшно.
Нет, нет, людей ему ни капельки не жаль, но... реки-то травятся. И лес. И все иное, чего к людям отношенья не имеет.