Лесунова Валентина : другие произведения.

Замыкание

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  
  
   ЗАМЫКАНИЕ
   Реалистический роман
  
   "Что есть лучшего? - Сравнив
   прошедшее, свести его с настоящим".
  
   "Где начало того конца, которым
   оканчивается начало?"
   Козьма Прутков
  
   Часть I
   В индустриальном пейзаже
  
   Женское
  
   Сначала отказалась - конец учебного года, какая встреча. Хочется тишины, покоя, нервы измочалились в хлам. Правда, не так, как раньше, когда после уроков трясло, будто обмотали проводом и пустили ток высокого напряжения.
   Помогает опыт, ведь спокойствие - гарантия успеха, как в снайперском деле. Хотя бывает: то в жар, то в холод бросает, может, и климакс, пора, но от понимания этого не легче. Яков готовил на ужин ее любимые винегрет и рыбу в кляре, но есть не хотелось, предлагал для аппетита сухонькое винцо, но от него болела голова. Она мечтала о летних каникулах не меньше школьников.
  
   - Давно не виделись, одна работа, так нельзя, сколько той жизни осталось. Кафе для деловых - спокойнее не бывает, кормят неплохо. Да оторвись ты от дома, в конце концов, неужели муж не надоел? Выпьем по пивку, расслабимся, - вводила в транс Марго.
   На Софьино: нет времени, такая загруженность, ведь это школа, свободное время будет на пенсии, - возражала: "Не забывай, у тебя всегда есть шанс спрыгнуть с воза образовательной системы. Чай не при феодализме и ты не крепостная". Жизнеутверждающая перспектива манила светлым будущим, Софья теряла бдительность и попадалась.
  
   Раньше Яков всерьез принимал их долгую дружбу, но все чаще умильно улыбался, слушая ее жалобы. "Женщины такие забавные", - восхищался он, лицо светлело и разглаживалось, как будто сюсюкал с младенцем.
   Когда-то злился: "Вас трудно понять, сами по доброй воле портите себе жизнь, зачем встречаться, если ссоритесь", и она в очередной раз давала себе слово: все, никаких подруг. От них никакой радости. А вскоре приходилось оправдываться: что делать, друзей не выбирают.
   Ведь знала, что крылатые фразы раздражали мужа, "мешали ясности мысли", и он умолкал. Когда же возвращался к теме дружбы и в ответ слышал: "Да, я понимаю, скажи, кто твой друг, но мы прошли земную жизнь давно за половину бок о бок", - бросил это неблагодарное занятие.
   Теперь только умилялся, когда она пыталась объяснить, почему продолжает встречаться с Маргаритой, настаивающей, чтобы ее называли Марго, после того, как она чуть ли ни в Англию послала свой плевок на генетическую экспертизу. По почте пришла распечатка на плохой бумаге с нечетким шрифтом и ошибками. Вместе расшифровали текст, и оказалось, что в ней корни королевы Марго, так и написано. Дурища предпенсионного возраста радовалась как подросток, и все повторяла: недаром родители назвали ее так, нет, недаром, все в мире взаимосвязано, и ни один волос не упадет с головы без воли божьей.
   Тоже когда-то учила школьников русскому языку и литературе и, получив второе высшее, недолго преподавала историю. При современных предпочтениях перспективная профессия, и не такая замороченная, как у филологов: вбивать в головы школьникам правила одного из самых сложных языков мира. Самое бесполезное занятие.
   Софья не понимала: ладно, язык, но почему история перспективнее литературы? Как их можно сравнивать: литература на века, а история постоянно переписывается. Ненадежный фундамент, как у здания на топком болоте. Будешь за красных, белые расстреляют, будешь за белых, красные приговорят.
   Яков пожимал плечами, сейчас главное - разбираться в экономике. Но как ни пытался ей втолковать законы экономики, ничего общего не имеющие с моралью, она не понимала. Есть добро, а есть зло, и нет других законов, как нет летающих тарелок, нечистой силы и прочих представителей параллельного мира. И параллельного мира тоже нет.
  
   С утра еще колебалась, еще думала, но когда Марго позвонила на перемене напомнить о встрече, уж раскошелится, накормит, кухня неплохая, но и цены соответствующие, - окончательно согласилась. Посидеть в кафе за счет прижимистой подружки заманчиво. Хотя просто так за красивые глаза она копейки не потратит. Все понимала и поехала.
   До центра пришлось телепаться в переполненном троллейбусе, зато остановка напротив кафе, только дорогу перейти.
   Некоторое время созерцала окна и бетонные проемы, густо заклеенные красочными объявлениями. Название заведения затерялось, но она упорно искала, пока не обнаружила черно-белую вывеску, запомнилось смутно: то ли "Визит", то ли "Визави", а то и вовсе "Дежавю".
  
   В зале облицовка стен имитировала багрово-кирпичную кладку, как в пыточных застенках, она почувствовала себя неуютно.
   Столики по периметру стен отделялись перегородками и со стороны зала были заставлены крупнолистными и пальмоподобными растениями в громоздких горшках с глазурью, зеленой и коричневой, и рисунок - неудобоваримая смесь виноградных гроздей в окружении клякс и путаных линий. Горшки формой напоминали урны для мусора. Дизайнерская мысль на редкость неуютного интерьера была неясна, разве чтобы клиенты долго не засиживались.
   За ближайшей перегородкой женщина и мужчина уткнулись в ноутбуки, рядом в высоких стаканах - черный кофе и скукоженные коржики на тарелках.
  
   Марго выпрыгнула из самого темного угла и над густой растительностью замахала руками, ведьма как есть ведьма в лесу.
   Худая, сутулая и губастая, и ножки в модных сапожках. Софья боком протиснулась между кустами, с сапожками не ошиблась: действительно, модные, традиционный свитер под горло и короткая юбка в складку.
   - Как тебе здесь? Правда, классно? - Марго окинула ее цепким взглядом.
   Мужчина за перегородкой, молодой, стильный, с интересом посмотрел на Софью. И без того сиротское лицо подружки усохло, она о чем-то громко заговорила, но мужчина на нее не взглянул.
   - Садись, что стоишь столбом, - грубо приказала она.
   Софья села, и мужчина пропал.
   - Пытать не будешь? Суп из рыбьих голов и черствый коржик есть отказываюсь.
   Из-за перегородки донеслось хмыканье, сочный баритон призвал официанта. Марго привстала, вытянув шею.
   - Уходит, - прокомментировала она. - Увы, флирт отменяется, твой старый муж может спать спокойно.
  
   Заказ ждали недолго, официант принес на подносе в общепитовских тарелках пиццу с сырной пересушенной коркой, и темное пиво в кружках. Софья любила такое пиво, хотя в большом количестве от него болела голова, как от красного вина.
   Марго придвинула тарелку и стала энергично нарезать крупными кусками пиццу. Но ела неохотно, с опаской, будто боялась отравы.
   В легком подпитии, ожидая кофе, эклеры уже принесли, Софье интерьер уже не казался неуютным:
   - Как в номерах, - засмеялась она, оглядываясь, - Сунешь официанту доллар и занимайся, чем хочешь.
   - Опытная, - Марго иронически прищурилась.
   Неправда, но приятно ощущать себя просто женщиной. Полноте ощущения мешал не разгаданный пока подтекст встречи, голубой с хрустальными переливами взгляд подруги щурился в ожидании. Ждать пришлось недолго.
   - Ты не в курсе, Григ женился? - Марго уставилась на нее как следователь НКВД.
   Глаза в глаза, сцепились, кто первый не выдержит. Софья часто-часто заморгала, но отвечать не спешила: пусть понервничает. Можно напустить тумана, смутиться, покраснеть, - сумеет, эмоции под контролем. Научилась легким взмахом руки, слегка подняв бровь, заставить, чтобы ее слушали на уроке. Как крайняя мера, отвернуться к окну, сложив на груди руки в позе Наполеона, добиться такой тишины, что сама пугалась, не сбежал ли весь класс, - резко оборачивалась и натыкалась на виноватые лица учеников.
   А лучше возмутиться: в чем меня подозреваешь? По себе судишь? Или посоветовать лечить у психиатра синдром любовной зависимости.
   - Ты не знаешь, как страшно одной просыпаться по ночам, ты не знаешь, что такое одиночество, я никому не желаю испытать подобное, - продолжала Марго, лицо ее побледнело, вид несчастный, она ждала, и Софья не смогла ни врать, ни советы давать.
   - Нет, с ним я не встречаюсь и мужу ни с кем не изменяю, - почувствовала усталость, будто провела подряд шесть уроков грамматики.
   И тут же пожалела, что не разыграла спектакль: лицо Марго округлилось, блеск и неприкрытое торжество в глазах.
   - Нашла чем хвастать, - расхохоталась до слез, щеки разрумянились, ах, как весело!
   - Радуешься?
   - Твоей глупости, - смеялась она, тряся плечами и вытирая слезы, наконец, успокоилась, взгляд строгий, обвиняющий: - Кстати, я вдова, если ты забыла, и была бы сейчас замужем за Григом, но ты мне помешала.
   - Посчитай, сколько лет с той охоты прошло.
   Она хотела домой.
   - Ты мне помешала, - шипела Марго, если бы могла, испепелила бы взглядом.
   - Столько лет прошло, - повторила Софья и сделала вид, что интересуется лопоухими листьями.
   Дурь, конечно, но испугалась: узкий проход заставлен тяжелыми горшками. Листья перепутались, сплелись, просветов нет, - все, что угодно могло произойти. Сюжет для детектива: женщина средних лет замочила подружку из ревности к любовнику из далекого прошлого. Кажется, учительниц русского языка и литературы кровожадные писатели еще не убивали.
   Марго почувствовала, что Софья может уйти, и сменила тон на печальный:
   - Никогда не думала, что одиночество так ужасно. После похорон мужа хотела заняться собой, но тоска замучила, - голубые очи потускнели как щебень в придорожной пыли. Но лишь на мгновение, появилась ехидная улыбка, глаза заблестели, она людоедски облизала губы. - Я в курсе, Григ мне все рассказал.
   - Что значит всё? - выдавила Софья. Сколько можно, почему ее не берут замуж? Встать и уйти, бежать и никогда больше не встречаться.
   - Как ты рабочим читала Ленина, кажется, называется "Диктатура пролетариата", они потом устроили забастовку, тебя могли посадить.
   - Булыжник - орудие пролетариата. Тогда мы были молоды, зато теперь мы с тобой считались бы жертвами советского режима.
   Софья повеселела: все да не все. Главного она не знала и есть надежда, что никогда не узнает.
   - Для меня достаточно быть жертвой перестройки, если ты не забыла.
   - Когда-нибудь оценят, - усмехнулась Софья.
   - Нескоро. Нам с тобой не дожить. Я, вообще-то по делу тебя позвала. Пишу, знаешь ли, воспоминания. О начале перестройки, еще при Советах, пока не забылось. Ты ведь ходила на семинар к Григорию, напиши пару строк, что да как.
   - Напишу, - согласилась Софья и подумала, если что, Яков поможет, вместе там были.
   - Да, вот еще что, старушка Мара записывала на диктофон воспоминания, хотелось бы ознакомиться.
   - Но там личного больше, тебе будет неинтересно.
   Но Марго уже не слушала, позвала официанта, рассчиталась, и они холодно расстались.
  
   Софья зашла в аптеку и купила компливит для стрессоустойчивости. Чуть больше месяца до экзаменов, а ее девятиклассники не могли отличить Тургенева от Достоевского, писали "шы - жы" и "чыжь" и требовали единого правила по грамматике: как слышится, так и пишется. Да и, вообще, зачем им правила, если есть программа редактор в компьютере.
  
   Витамины не помогли, полночи промучилась, вспоминая прошлое, Яков смотрел фильм и потом лег в своем кабинете на диване, чтобы ей не мешать. А она все решала, какой же это был год, пока не сообразила связать с рождением сына. Мише на будущий год исполнится тридцать лет.
  
   Социологический опрос
  
   Григорий приехал из Москвы и в тот же день пришел в гости с огромным букетом красных роз и бутылкой шампанского. Машутке уже был годик, он посмотрел на нее и сказал, что девочка похожа на Николая.
   Николай показывал комнату, когда-то в этом полуподвале была бытовка строителей, вполне терпимо, можно жить, благоустраивает с помощью Софьиных родителей.
   - Первое - избавиться от сырости, второе - поменять фанерные двери и перекошенные рамы окон, - перечислял он.
   Григорий наблюдал в окне за ногами парочки, прогуливающейся в палисаднике.
   - Нужна густая решетка, - вмешалась Софья, - и полить чем-то, чтобы мартовские коты не пускали на стекло свои вонючие струи.
   По ночам не давали покоя пьяные голоса под кустами желтой акации, казалось, всех алкашей района туда тянуло. Николай гонял их, уходили, но, случалось, били им окна.
   В первый раз осколки попали в кроватку дочери. Но Маша в тот момент сидела в закутке на детском стульчике, Софья кормила ее кашей, испугались, конечно.
  
   - Зато есть телефон, - Николай показал на красный аппарат.
   Наличием телефона он гордился, раз поставили, значит, ценят на работе. Софья смеялась.
  
   Григорий, выпив бокал шампанского, заспешил на важную встречу и на прощание сказал Николаю: " Слышь, ты, будущий Нобелевский лауреат, в таких условиях нельзя растить ребенка".
   Николай злился из-за букета роз, некуда деньги девать. Софья решила, что Григорий приходил из-за нее, а не к другу - однокласснику, и воспылала надеждой на лучшее будущее.
   Мужа уже не любила, так ей казалось. Он устроился работать дворником, чтобы через жэк получить этот полуподвал. Диплом филолога университета затерялся среди конспектов лекций, газетных вырезок, бумаг на выброс, да все некогда их перебрать, зато не служит в конторе, и остается время, чтобы писать.
   "О чем, писать?" - спрашивала Софья. "Не о чем, а зачем и как. Отвечаю: чтобы издали за границей, а это реальные деньги. Естественно, бессюжетник. Реализмом сыты по горло". "Людям интересны истории, а бессюжетники пусть читают психоаналитики - фрейдисты", - повторяла она Якова, нагадал бы тогда кто-нибудь, что он станет ее вторым мужем, не поверила бы: это невозможно, потому что невозможно никогда.
   Николай злился, нет, конечно, к Якову ее не ревновал, с какой стати? он не хотел глупо выглядеть.
   Посещение Григория пошло на пользу, Николай призвал ее отца, и они поставили на окна густую решетку. Зловещие полосатые тени на беленой стене и на белой скатерти поначалу сводили с ума, но очень скоро привыкла, некогда было на них обращать внимания.
  
   Пока Николай готовил себя в писатели, Григорий поступил в аспирантуру. Однажды позвонил ей и сказал, что выступил на нескольких серьезных конференциях, показал себя как перспективный ученый, его заметили и предложили поучаствовать в международной программе. Что-то по социологии, Софья смутно понимала, но главное - реальные деньги плюс интересная работа. Ему предложили возглавить социологическую лабораторию в родном университете.
  
   В конце лета Софья пошла в университет, восстановиться на третьем курсе после послеродового отпуска, и в полутемном коридоре филологического факультета встретилась с Григорием. Так получилось, что они обнялись и поцеловались.
  
   На гранитных ступенях университета ее ждала Маргарита Веретенникова, однокурсники уже тогда ее называли Марго. Стильная девица, скучала на лекциях, редко вела конспекты, всегда первая выскакивала из аудитории и до следующей лекции вышагивала по длинным коридорам и этажам университета в модных сапогах на длинных ногах. В основном стремилась туда, где учились физики и математики. Понятно, среди математиков и физиков мало студенток, зато студентов - красавцев в избытке. При приближении достойной особи мужского пола Маргарита прищуривала свои русалочьи глаза и неожиданно широко открывала: даже в полутемном коридоре они ярко светились. Приемчик срабатывал всегда: заинтересованный взгляд красивой девушки останавливал любого юношу. Те, кто поувереннее, сходу приглашали ее на свидание. Но она ни на ком не могла остановиться, как объясняла в курилке на лестнице, ведущей на чердак, слишком увлеклась стрельбой по мишеням.
   - Пока мы молоды, главное, не продешевить, девочки, - поучала она курящих студенток, иногда среди них бывала и Софья.
   - Научи нас, Марго, как не продешевить, - просила какая-нибудь робким голосом.
   - Любой товар можно продать, главное - красиво упаковать, - поучала она, выставляя ножку в изящной обуви.
   Упакована была со вкусом. Ни золотых колец с цепочками, ни красных сумочек и прочей ерунды. У нее были некрасивые руки, большие, багрово-синие, как будто она изо дня в день вручную стирала белье, поэтому акцент делался на ноги. И еще носила замысловатые бусы, крупные, в несколько рядов, из уральских самоцветов, чтобы отвлечь внимание от плоской груди. Она не дружила ни с кем из однокурсниц.
  
   В высоких элегантных сапогах и узкой короткой юбке, на плечи, несмотря на тепло, накинута кожаная куртка: атаманша из фильма времен гражданской войны, - шагнула навстречу Софье и, прищурившись, хрипло спросила:
   - Ты знакома с Григорием Шороховым?
   Софья оглянулась, никого, кроме них не было, и с готовностью закивала.
   Атаманша широко заулыбалась, признав ее своей.
   - У нас было общее босоногое детство, - уточнила Софья.
   Детства она не помнила, но рассказывала мать, что до трех лет они с Гришей копались в одной песочнице.
   - Вот как? - Марго широко раскрыла свои русалочьи глаза, - Пойдем в кафешку, посидим, посплетничаем, - предложила она
   - Не могу, надо мужа отпустить, он с дочкой сидит.
   - Ах, да, ты ведь замужем. Покажешь дочку? Я люблю детей, - произнесла она голосом людоедки.
   Софью передернуло, но она кивнула. Марго проводила ее до остановки, дождалась Софьиного троллейбуса и помахала вслед.
  
   Софья катала Машу в коляске, был солнечный теплый день, гуляли недалеко от подъезда, но когда спустилась с дочкой по ступеням вниз, удивилась, что дверь не заперта. В единственном кресле, лицом к двери, сидела Марго, рядом на коленях стоял Николай, увидев жену, резко наклонился и стал шарить рукой под диваном.
   - Что ты делаешь? - тихо спросила Софья, чтобы не напугать дочку.
   Николай также тихо ответил:
   - Запонку ищу, закатилась куда-то.
   Марго по-кошачьи щурилась и усмехалась.
   - Вот она, нашел! - на его ладони лежала запонка из уральского малахита. Софьин подарок, ей казалось, что зеленый цвет подходил его карим глазам и рыжеватым волосам.
   - Как тебе наша хижина? - спросила Софья. - Все есть, даже телефон.
   - Как здорово! - Марго сложила губы, будто сосала сладкий леденец.
   Николай не сводил глаз с ее слюнявых губ, она постоянно их облизывала, слишком красных и пухлых.
   - Может, шампанское? - предложил он, - Я быстро, тут рядом.
   - Нет, в другой раз. Я по делу, - она повернулась к Софье, - помоги устроиться к социологам.
   Николай удивился: как? эта шикарная молодая женщина, чудом занесенная в хижину, о чем-то просит жену, превратившуюся в молокозавод, как он однажды высказался.
   - Григорий у них за главного, - пояснила Софья.
   - Вот как? Значит, Григорий? Почему я узнаю последний? - Николай покраснел от злости.
   Марго не скрывала удивления, мужчина ревнует не ее, а другую, без разницы, жена не жена. Где Марго, там других женщин не может быть.
   - Ладно, я пошла, позвоню на днях, - она постояла на пороге, но на нее никто не посмотрел. Супруги сцепились взглядами как петухи перед боем.
   Они поссорились, и он ушел в матери, забрав кошелек.
  
   Марго позвонила на следующий день и попросила встретиться, в голосе звучало нетерпение. Софья, оставив дочку у родителей, поехала в университет. Марго ждала ее на ступенях.
   - Он прошел в здание, я видела, пойдем, я знаю, где он.
   Григорий сидел в приемной ректора и кокетничал с секретаршей, молодой красавицей. Увидел Софью, обрадовался, обнял ее за плечи и вывел из приемной. Дорогу им преградила Марго. Глаза ее раскрылись, как никогда не раскрывались. Такой нестерпимо яркий блеск, такие пухлые губы, Григорий оторопел и как-то испугано посмотрел на нее.
   - Здравствуйте, - она облизнула губы, - возьмите меня на работу, я справлюсь, обещаю, - проговорила она низким бархатистым голосом, именно так в следующую эпоху будет звучать секс по телефону.
   - Беру, конечно, уверен, справитесь, - он вошел в роль начальника.
   Момент, который Софья не могла забыть: он снял руку с ее плеча. Торжествующая улыбка расцвела на устах Марго. Григорий слегка покраснел, притянул к себе Софью и поцеловал в губы. Легкий такой поцелуй. И быстрым шагом удалился по сумрачному коридору.
  
   Марго провожала ее до остановки.
   - Спасибо, Софи, я теперь твоя должница, - повторяла она.
   Она раскраснелась, шла танцующей походкой, и прохожие, мужчины и женщины, смотрели ей вслед.
   Одного не учла, что кроме общения с молодым и перспективным Григорием еще надо работать.
   Международная программа завершилась, и работы пока не было. Но Григорий не терялся, договорился с хлебозаводом о проведении социологического опроса среди рабочих. Администрация завода хотела знать, чем дышит пролетариат и дышит ли, и под это выделяла круглую сумму, ректорат был доволен.
  
   В сентябре до начала занятий студенты уезжали на уборку картофеля, но тем, кого Григорий отобрал для проведения социологического опроса, повезло: на картошку их не отправили. Марго тоже осталась.
   И наступил день, когда ей надо было прийти на завод, что само по себе уже шок, к рабочим! и спрашивать, как им, вообще, живется. Что тут спрашивать, когда и так ясно, разве это жизнь, треть суток проводить у станка или в кабине экскаватора, из года в год, для кого-то до самой смерти. Она бы повесилась. Софья возражала: бывает и сытый бездельник в петлю лезет, а бывает, что работяга за станком чувствует себя счастливым.
  
   Когда Марго поняла, что от работы не отвертеться, запаниковала и даже попыталась соблазнить Григория, и, кажется, ей удалось, но не помогло. Он определил ее в цех макаронных изделий, там она, благоухающая французскими духами, одетая с картинки из забугорного журнала, должна была в течение трех дней провести этот долбаный опрос.
   Однокурсницы, которым она звонила и жаловалась, на словах сочувствовали ей, но за спиной злорадствовали.
  
   Она пришла вечером с пирожными и стала мыть посуду, Софья поняла, надо помогать. Вдвоем уложили Машу спать, сели пить чай с пирожными, и Марго пожаловалась, что Григорий пригрозил увольнением, так и сказал, какой из нее социолог, если она боится людей. Она по привычке щурила и выкатывала глаза, облизывала губы,- традиционный набор соблазнения, но выглядела нашкодившей кошкой. И обещала заплатить.
   Деньги не лишние - Софья согласилась.
  
   На следующий день встретились у проходной. Марго была, как обычно, в модных сапогах, короткой юбке с разрезом и в белой блузке, - в прозрачной вставке на груди видно было кружевное белье. Картинку портил растерянный вид, она даже забывала облизывать губы.
   Софье не надо было долго думать, во что одеться: брюки, спортивная куртка, спортивные тапочки. Ни на что другое - ни времени, ни сил, ни желания. Григорий тогда был миражом на горизонте. То появлялся, то исчезал, то не замечал, ничего в ее жизни не менялось.
  
   Мастер смены, так назвалась высокая женщина в аккуратной одежде интеллигентного вида, провела их в необъятных размеров сумеречное помещение, окна и обстановка были припудрены мукой, - и ушла.
   Марго стояла у бетонной стены и с ужасом смотрела, как женщины в белых халатах и тапочках на голых ногах возили на тележках тугие неподъемные мешки в дальний угол. Оттуда доносилось угрожающее гудение. Софья близко подошла и увидела под навесом дыру. Рядом остановилась груженая тележка. мешок, Полная работница в белой спецодежде, с запорошенными, будто снегом ногами, ухватила нить, которой был прошит мешок, и резким движением руки выдернула ее, подхватила мешок за низ и перевернула над дырой, поднялось бело-густое облако. Облако рассеялось, Софья наклонилась и увидела, как внизу, в круглом чане металлические лопасти месили тесто.
   В противоположном углу почти до потолка проходила труба, похожая на мусоропровод в современных домах, с задвижкой. Женщина в синем халате подставляла бумажный мешок, открывала задвижку, и в мешок с сухим звуком сыпались макароны. Пакеты наполнялись до верха, она их ловко завязывала и складывала на тележку.
  
   Краем глаза Софья увидела, как Марго подошла к полной женщине, той, которая только что высыпала муку в колодец. Женщина резко повела боксерским плечом, отмахиваясь, и покатила тележку к плотным рядам мешков. Софья засмотрелась на мощную стать женщины. Неожиданно сквозь шум вращающихся механизмом резко прозвучал голос: "Отстань от меня! Что пристала!" Следом истошный вопль: "Помогите!"
   О. ужас, Марго окружили женщины с белыми в муке лицами, как у актеров японского театра, и подталкивали к черной дыре. Софья, не задумываясь, поспешила на помощь. Самая старшая, может, и не старшая, но в самом тяжелом весе, мирно спросила:
   - Ты не знаешь, чего она разоралась? Мешает да еще орет, - она повернулась к
  бледной Марго. - Пойми, мы сдельно работаем, а ты путаешься под ногами.
   - Скажите, когда можно, и мы подойдем, - заикаясь, попросила Марго, выражая
  готовности облизать любую часть ее тела.
   Вмешалась женщина, помельче, но тоже плотная.
   - Через полчаса будет перерыв, подходите. Ты приходи, - она ткнула в Софью пальцем.
  
   Они выбрались из цеха, Марго рухнула на ближайшую скамейку и зарыдала. Волосы ее растрепались, и вся она была измятая, будто побывавший в собачьих зубах воздушный шарик.
   - Они меня хотели бросить в дыру. Я видела их лица. Почему они так? Ведь они меня совсем не знают. Что я им такого сделала? - причитала она, вытирая слезы и нос рукавом блузки.
   - Испугалась, понимаю, я бы тоже испугалась. Но зачем ты так вырядилась? Ты
  же не в театр пришла. Надо было проще одеться. И не благоухать французскими духами.
   - У меня нет другой одежды. Что, по-твоему, бабкины ремки напяливать на себя? Они там все маньячки, - поставила она диагноз и успокоилась.
  
   Софья вернулась в цех. Женщины шутили, отмечая под ее команду ответы в анкетах, и быстро все заполнили. При расставании вручили ей увесистый бумажный пакет макарон.
  
   Диктатура пролетариата
  
   Через месяц Марго позвонила и напросилась в гости. Она таращила очи, облизывала губы, томно растягивала гласные и посматривала на дверь в душе, там текла вода, сломался кран. Наконец, поняла, что в доме, кроме Софьи никого нет.
   - Где твой муж? Где дочь?
   - Дочь у родителей, а муж, да ну его. Что ты хочешь? Чай, кофе?
   Марго пожала плечами. Она перестала играть очами и облизывать губы, Софья отметила бледность кожи и сеть мелких морщин.
   - Отдам тебе все заработанные деньги, и сверх того, только помоги, - жалобно затянула Марго.
   Софья обрадовалась:
   - Деньги нужны, Николай не работает, готовится в писатели.
   Марго оживилась:
   - Значит так: завтра едешь на металлургический завод, идешь в мартеновский цех, знакомишься с неженатым сталеваром, что хочешь, с ним делаешь, женишь на себе, берешь в любовники, думай сама. Не забывай, что у них профессорские зарплаты. Только не теряйся, второго шанса не будет. И попутно проведи анкетный опрос.
   Она выложила на кухонный стол стопку анкет, сверху припечатала свой паспорт и удалилась победным шагом.
   Софья набрала номер телефона свекрови.
   - Здравствуйте, передайте, пожалуйста, Коле, чтобы он завтра посидел с Машей. Я нашла работу.
   - Ишь чего, а маслом тебе не намазать одно место. Он не нянька, - ответила Дуся.
   - Между прочим, он муж и должен содержать семью.
   Софья отключилась и посмотрела на часы. Не прошло пяти минут, позвонил муж.
   - Мать на тебя обижается. Ты, это, придерживай язык. Если нужно, я приду, - он помолчал, ей послышался женский голос, не Дусин, - завтра.
   Когда вечером родители привезли дочь и узнали, что завтра с ней будет весь день сидеть Коля, Машу забрали. Ребенок не игрушка, чтобы доверять маменькиному сынку.
   Не ранним утром явился Николай и стал объяснять, что начал писать роман, исторический. Но рассказывать пока не будет, чтобы не спугнуть удачу.
   - А где Маша? Я тебе зачем понадобился?
   - Иду подавать на развод, - пошутила она.
   - Как на развод! - растерялся он. - Мы так не договаривались.
   - В суде договоримся.
   Молча смотрел, как она собиралась, молча закрыл за ней дверь.
  
   От трамвайной остановки она поднималась в гору и любовалась, как на фоне чистого неба росли на глазах кирпичные трубы с разноцветным дымом, письмена таяли, и она не успевала прочесть текст, увеличивались силуэты трапециевидных мартеновских печей, окутанных молочной дымкой, в окружении запутанных в сложный лабиринт бетонно-металлических конструкций. В детстве родители летом возили ее с братом, сестренка оставалась с бабушкой, в Ленинград, и ей было скучно смотреть на дворцы, скучно переходить из зала в зал, слушая экскурсовода. Что тут поделаешь, сердце отдано тому, что она, дитя заводской окраины, видела с рождения.
  
   Проходная густо завешана плакатами и призывами, она вошла и сунула в окошко стеклянной перегородки чужой паспорт. Угрюмый мужчина полистал бумаги, нашел список с фамилиями, заставил напротив Веретенниковой расписаться и протянул пропуск с фотографией Марго. На Софью не посмотрел.
  
   Дальше по инструкции дошла до приемной начальника мартеновского цеха, и объяснила приветливой женщине, что проводит соцопрос. Женщина кому-то позвонила. Вскоре явился молодой, симпатичный и улыбчивый мастер смены, на голове шлем в оранжевых и красных полосах. Такой же протянул ей, нет, не шлем, поправил он, каска. Не решилась спросить, в чем разница.
   Каска оказалась тяжелой и великоватой, она вытянула шею и приподняла подбородок, чтобы козырек не закрывал обзор. Мастер окинул ее взглядом, и она почувствовала, как краснеет.
   Взял ее под локоть, объяснив, что так будет лучше, и они нырнули в шумный и полутемный цех, постояли на мостике, она заворожено наблюдала, как из печи по желобу лилась сталь, - видела и не один раз, в кинохронике перед показом художественного фильма. Там звучала музыка, а здесь все двигалось и грозно гудело. И не было белозубых улыбок, был пот, струящийся по грязным лицам.
   Мастер, все также, поддерживая ее, повел в конец цеха, открыл деревянную дверь, странно видеть ее среди железных конструкций и льющегося металла, и они оказались в подсобке.
   Маленький суетливый человечек, коротконогий, с квадратным туловищем, упакованным в негнущуюся робу, протер влажной тряпкой табурет и поставил в густо насыпанные, пахнущие свежестью, опилки, присоединив к нему еще табурет, заляпанный пятнами белой краски, протирать не стал.
   - Значит, так, Кузьма, исполнять все желания девушки. Понял? - приказал мастер.
   Кузьма кивнул, мастер исчез. И почти сразу кто-то постучал в открытую дверь.
   - Здравствуйте, сюда или как?- спросил мужчина в робе, каску держал под мышкой.
   - Да, да, входите, пожалуйста, мы проводим опрос, - и она зачастила текст, который выучила, когда опрашивала работниц хлебозавода.
   Главное, заманить первого, потом уже потянутся любопытные. Отказов не будет. Но если откажется первый, все пропало.
  
   Мужчина стоял на пороге, раздумывая. Она старательно улыбалась, даже десны заныли. Решился, вошел, в робе он был неуклюж как космонавт, сел на табурет с заляпанным краской сиденьем, достал из нагрудного кармана грязную тряпку, протер руки. Софья протянула ему опросник: несколько скрепленных стандартных листов. Он осторожно, будто хрупкое стекло, взял их двумя пальцами, перелистал.
   - Ого, столько вопросов. Зачем это? - спросил он.
   - Вы ответите на вопросы, и мы будем знать, как вам живется.
   - Зачем? - он изумленно уставился на нее, машинально свернув опросник, будто охотился за мухой.
   - Мы узнаем, как вам живется, хорошо или не очень. Если не очень, поможем.
   Он смотрел на нее, будто она придуривалась.
   - Мне нужен миллион рублей. Вы дадите? - спросил он.
   - Зачем вам миллион? Купить любовь? Или долголетие?
   Мужчине ответ понравился, и он склонился над опросником, Софья расслабилась. В этот момент в подсобку ворвался Николай, квадратный человечек схватил молоток.
   Зачем явился муж, можно догадаться, но, увидев мирную сцену, быстро сориентировался.
   - Здравствуйте, - поздоровался он, когда сталевар поднял голову и уставился на него, - ну, как вам?
   - Что как?
   - В целом, как жизнь?
   Сталевар сплюнул на пол:
   - Хреново.
   - Всем хреново, - отозвался Николай.
  
   После ухода сталевара, чтобы не услышал квадратный человечек, он что-то вытачивал на станке, Софья шепотом потребовала:
   - Уходи, ты мне мешаешь. Уходи немедленно.
   - С какой стати. Я поговорить хочу с рабочим классом.
   - Тогда уйду я.
   Она самостоятельно проделала обратный путь, приветливая женщина вызвала мастера, договорились с ним встретиться завтра с утра.
  
   Николай явился вечером в мирном настроении, рассказал, что следил за ней, что долго торчал возле проходной, пытался пройти, но его на территорию завода так и не пустили. Помог мужик, тоже торчал возле проходной, кого-то ждал, подсказал, в заборе есть дыра.
   Потом он играл с Машей, она смеялась и умилительно гладила его волосы и щеки, лепеча: "Папа холёсий". "Ты маме скажи", - смеялся он.
   И остался на ночь.
  
   ***
  
   Когда в начале смены она вошла в цех, и ей улыбнулся вчерашний сталевар в робе, обрадовалась, приняли, значит, будет легко работать.
   В подсобке все тот же квадратный человечек что-то вытачивал на станке. Рабочие потянулись один за другим. Некоторые брали анкету, отходили в сторону, садились на опилки и погружались в опросник. Но самостоятельных было мало, остальные просили, чтобы Софья объясняла им, для чего все это нужно. Она повторяла и повторяла, что в недалеком будущем они заживут так, как и не мечтали. Ведь мы способны сказку сделать былью, как только, так сразу. Никто не выражал сомнений, просто слушали.
  
   Она устала и уже хотела сворачивать работу, вошли двое в робах, высокие, богатырского сложения, и чумазые, пахнуло жаром печи, так спешили, что даже руки не обтерли.
   - Кузьма, быстро неси еще табурет. Ты что, не понял? - приказал тот, что
  постарше и плотнее.
   Кузьма, ворча под нос, подчинился, вернулся с новеньким табуретом.
   - Начнем, - сказал старший басовито, - записывайте: нам нужна бесплатная обувь, - он поднял ногу так, что она увидела рваную подошву, проглядывал синий носок, - Видите, прохудилась, заменить можно только за деньги. А что, я платить должен, если имею право получить так?
   Голос его напоминал Шаляпинский бас, у Софьи была пластинка с записью знаменитой "Эх, ухнем".
   - Да, имеем право. На складе полно кожаных ботинок. Электрики с электроцеха
  носят положенную нам обувь. За деньги получили, - донеслось от двери.
   Софья подняла голову и увидела, что в подсобке теснились рабочие в робах.
   - Вы в какой стране живете? - искренне удивилась она и сама же ответила, - в стране победившего социализма.
   - Слышали, как же, по радио,- донесся нестройный хор.
   - Про революцию знаете? Седьмого ноября ведь ходите на демонстрацию. А
   то, что власть в нашей стране принадлежит рабочему классу, вам известно?
   - Да не может быть! Вот это да, вот это новость! - все тот же, нарочито восторженный хор.
   - Пусть докажет, - потребовал кто-то.
   - Зачем доказывать. Об этом написано у Ленина в работе "Государство и
  революция". Между прочим, написал в 1917 году.
   Недавно она сдавала зачет по философии, и эту работу пришлось конспектировать.
   - Пусть принесет и покажет, - зашумели у двери.
   - Завтра принесу. Обещаю.
  
   Вечером после того, как уложила спать Машу, потянулась к полке с книгами, над диваном. На диване лежал Николай и смотрел телевизор. Тянуться через него было неудобно, и она попросила достать Ленина.
   - Зачем тебе? Ты уже сдала зачет, - недовольно спросил он, не желая двигаться.
   - Сталеварам показать. Они не знают, какое время на дворе.
   - А, - сонно протянул он и достал книжку. Автоматически проверил, нет ли в
   ней заначки.
  
   На следующий день ее уже ждали. Собрались в той же подсобке, и в робах, и в цивильной одежде, с ночной смены.
   Кузьма запротестовал, срочная работа, но его выставили из помещения.
   Басовитый сталевар скомандовал всем желающим протиснуться, пусть тесно, но дверь надо закрыть от посторонних ушей. В плотном окружении она стала пересказывать своими словами. Книгу держала на коленях, но в нее не заглядывала. Ничего сложного, легко запомнилось, что чиновников после революции нанимают на работу рабочие.
  
   - Где эту книгу можно приобрести? - спросил кто-то.
   - Берите, я уже сдала зачет, - и она вложила ее в протянутую руку.
   - Вам разрешено такое читать? - спросил кто-то.
   - Что пристал, уходим!
   Команде подчинились все, появился Кузьма, зло посмотрел на нее, но ничего не сказал.
  
   * * *
  
   Марго похвалилась, что Гриша ее отметил: лучше и быстрее всех справилась с заданием, ни одного замечания. Она не только заплатила за работу, даже больше, чем обещала, но еще подарила коробку конфет Ассорти.
  
   В ноябре, было по-осеннему холодно, позвонила Марго и пригласила на новоселье. Отец получил однушку для расширения жилплощади. В двушке кроме родителей и Марго проживали ее младшие брат и сестра. В новую однокомнатную квартиру на седьмом этаже, улучшенной планировки, большая прихожая, просторная кухня и даже паркетный пол, - поселилась она, родители надеялись, что так быстрее выйдет замуж.
   Скудно обставленная, еще не обжитая комната была холодной и неуютной, не привлекали даже на круглом столе конфеты и пирожные, а также кофейный сервиз тонкой работы.
   Марго куталась в шаль, нос покраснел от насморка.
   - Давай чай попьем на кухне, - попросила Софья.
   Хозяйка недовольно подняла бровь, но ничего не сказала, терпеливо перенесла на кухню чашки, кофейник и вазу с конфетами. Софья заволновалась, что-то, действительно, случилось, какая-то неприятность, может, Гришка решил жениться и кинуть всех своих подружек.
   На кухне висела люстра из темно-синего стекла, мертвый свет заливал пространство и лицо Марго.
   - У тебя как, все нормально тогда прошло? Ну, когда ты анкетировала.
   Софья удивилась, Марго обычно не интересовалась вчерашним днем, зачем? думы ее устремлены в прекрасное будущее.
   - Что-то случилось?
   - Нет, ничего, - она отвела взгляд.
   - Все честно, не сомневайся, я ни за кого не заполняла, пришлось три раза
  приходить.
   - Хорошо, хорошо, успокойся, я тебе верю, - она прищурилась.
   - Если надо, я еще схожу.
   - Нет, не надо, мы уже все посчитали, проверили, пишем отчет.
   Она чего-то недоговаривала.
   Колченогий стол все пытался накрениться, вместо стульев туго набитые коробки, неудобно сидеть, раздражал синий свет, холодно, неуютно, Софья впала в тоску. Замерзли руки, она боялась уронить дорогую чашку, почему-то мерзли уши, - хотелось домой. Смурая Марго не задерживала.
   На улице было темно, она не туда свернула и попала в непролазную грязь, долго выбиралась, долго ждала автобуса на продуваемой остановке. На редкость неудачный вечер: ждала праздника или хотя бы покоя, а получила дырку от бублика.
  
   Накануне Нового года позвонил Григорий, предложил завтра встретиться в университете, для ее же блага, - сказал он, и ей стало тревожно.
  
   Он встретил ее в пустом, плохо освещенном университетском коридоре и обнял за плечи.
   - Рассказывай, что ты натворила. Почему требуют, чтобы ты явилась
  завтра в известную организацию? О чем эти ребятки хотят с тобой поговорить? Да, вот еще, ответь, пожалуйста, почему нашего ректора срочно вызвали из командировки за рубежом? Он уже прилетел, очень злой.
   - Не знаю.
  Ее пробрала дрожь.
   - Ведь это ты проводила опрос в мартеновском цехе, Маргарита призналась. Что
   ты читала сталеварам?
   - Работу Ленина "Государство и революция".
   - Зачем?
   - Чтобы они знали: власть принадлежит им, а не начальникам.
   - Глупышка, какая глупышка, за это и люблю тебя. Рабочие забастовали, такого
  не случалось за всю историю завода. Так что ты опрометчиво им Ленина читала.
   - Вождь мирового пролетариата, не забывай. Говоришь, меня вызывают? Я пойду, вызывают, пойду, я там все объясню. Я Ленина с собой возьму.
   - Ленин не поможет. Есть одно место, - он почесал переносицу, - посидим, выпьем красного сухого. Обсудим спокойно, как нам быть дальше. Ну, как, согласна?
   Он взял ее за руку, и, не оглядываясь, повел к выходу. На удивление коридоры были безлюдными.
   В ближайшем магазине купили бутылку вина, конфеты и поехали на такси в новый район. Она понимала, что это было свидание замужней женщины с любовником, но не ко времени, только зажили с мужем мирной жизнью, как-то все не так. Хоть бы знакомых не встретить.
   Стало спокойнее, когда зашли в подъезд новенького, недавно заселенного дома, с еще не убранными кучами мусора у подъезда, и долго поднимались по лестнице, она сбилась со счета, кажется, восьмой этаж, предпоследний, лифт еще не работал. В комнате стоял диван, журнальный столик и два кресла. Софья подошла к окну полюбоваться панорамой города, где-то недалеко жила Марго.
   Григорий обнял ее и поцеловал, отстранил, вгляделся в лицо, сказал: "Ты самая красивая". Но не успокоил.
   - Не торопись, - попросила она, - все так неожиданно.
   - Ничего, ничего, выпьешь, расслабишься.
  
   Он наливал ей вино, рюмку за рюмкой, сам не пил, предлагал конфеты, вставал, выходил в прихожую, кому-то звонил и долго говорил приглушенным голосом. Он куда-то торопился, суета и мельтешение опошляли свидание.
   Наконец, сел рядом и обнял ее, но она отстранилась.
   - Забыла меня, ничего, вспомнишь, ведь нам было хорошо вместе.
   - Я не смогу, ты знаешь, почему.
   - Нет, не знаю. Ведь мы с тобой уже были вместе.
   - Да, но до смерти Нины.
   - Значит, из-за Нины? Поверь, у меня с ней ничего не было. Она хотела только
  вызвать ревность у Кольки.
   - Зачем?
   - Ей не хватало его внимания.
   Он потянулся к ней и попытался расстегнуть кофточку на груди, она опять отстранилась.
   Да, не нравилось, хотя ей всегда хотелось быть с ним, но не так, ведь то, что теперь происходило между ними, называлось: мужчина пользуется глупостью женщины.
  
   - Соня, отключи мозги, ведь ты меня хочешь, - нашептывал он ей, подливал вино и пытался снимать одежды. Она опьянела и прилегла на диван.
   Мозги, действительно, отключились, и потом, как ни пыталась вспомнить, что же произошло между ними, все стерлось из памяти. Запомнила только, что хотелось спать, а он тянул ее к выходу.
   - Извини, неотложные дела, и еще знаешь что, исчезни куда-нибудь ненадолго, не будет тебе и не будет дела. Я дам знать через Кольку, когда тебе можно возвращаться.
  
   Только у дороги, долго ловили такси, он подробно объяснил, что случилось на заводе. Вскоре после ее ухода, через неделю, а, может, раньше, сталевары пришли на смену, сели на пороге цеха и застучали касками. Никто не начинал работу. Набежали начальники всех уровней, рабочие потребовали выгнать тех, кто крысятничал и продавал бесплатную спецодежду своим же и на сторону.
   Кого-то выгнали, спецодежду поменяли и стали разбираться, ведь не рабочие придумали забастовку. Порядок устоялся, и надо случиться экстраординарному, чтобы перестали терпеть.
   Кто-то донес, что приходила женщина и читала рабочим запрещенную литературу. Вызвали Маргариту, устроили встречу с доносителем, он сказал, что была другая. В то учреждение таскали всех, кто проводил социологический опрос, пока Маргарита не призналась, что вместо нее работала Софья.
  Наконец остановилось такси. На прощание Григорий обнял ее и попросил быть
   умницей.
  
   Николай был дома, лежал на диване и смотрел телевизор. Не сняв пальто, стала
  рассказывать, что сталевары, у которых проводила анкетный опрос, устроили забастовку и ее могут посадить. Сильно побледневший муж вскочил с дивана, от резкого движения что-то случилось со спиной, он не мог выпрямиться и в согнутом положении нервно заговорил:
   - Все, меня посадят. Посадят, козлом сделают, у, идиотка, все из-за тебя.
   - Почему тебя? - удивилась она, - Посадят меня, если я не сбегу, сегодня же.
   - Столько книг, обязательно надо было им Ленина читать, - он морщился,
  попытки выпрямиться вызывали сильную боль, - Зачем Ленин? Ты можешь мне объяснить? Ведь он даже не философ.
   - А знаешь, что такое материя? Не знаешь. А я знаю, то, что ощущается. Есть только то, что ощущаешь. Настоящий мужик такое написал.
   Николай ее услышал, даже увидел, и то, что увидел, ему понравилось, да так, что забыл о боли в спине.
   - Дай проверю, - он обнял ее. - Был еще гениальный мужик, который открыл
  принцип удовольствия. Так объединим же на практике материю с либидо.
   - Это как же? - спросила она с придыханием.
   - Сейчас узнаешь.
  И теплая волна удовольствия накрыла ее с головой.
  
   ***
  
   Николай позвонил матери предупредить, скоро приедут, привезут Машу. Наклевывается работа, для него и Сони, зарплата такая, на всех хватит денег. Но пока немного займут у нее.
   Софьиным родителям звонить не стали, их не обмануть. Какая работа перед самым Новым годом? Разве что дедом Морозом и Снегурочкой.
  
   У Дуси взяли сухари и банку тушенки, закупили алкоголь и успели на последнюю электричку в этом году. У Николая был ключ от дачного домика в садоводческом товариществе "Незабудка". Участок в четыре сотки, почти брошенный, летом густо зарастал травой, - выделили деду на работе, когда у него родился единственный внук, любимец Колюн.
  
   Уральским зимним вечером, за два часа до Нового года они вдвоем оказались в холодной избе. Щитовые стены спасали только от ветра. Печь, плохо промазанная, как говорила мать, кривыми руками, - сильно коптила. Сизый дым заползал через щели в комнату. Глаза слезились, открыли окно, чтобы не угореть. Софья с надеждой смотрела на мужа, неужели ничего нельзя сделать?
   - Надо утепляться, - сказал он и полез в кладовку.
   Вскоре у печи образовалась гора старой, неказистой на вид одежды, но из натуральной шерсти. И, о, чудо, валенки, огромные, почти до колена Николаю.
   - Мужичок с ноготок, будешь в них в лес за дровами ходить.
   - Ты тоже, - он протянул ей черные, укороченные валенки женского размера.
   В кладовке обнаружилось пыльное, пахнущее плесенью, мужское пальто из драпа, для Софьи нашлась беличья шубка с вытертым мехом на рукавах.
  Шубка тоже пахла плесенью, но она влезла в нее и покрутилась перед мутным
   зеркалом.
   - Тебе бы только выпить, закусить и перед зеркалом вертеться. Счастливая,
  ничего в голову не берешь, - ворчал Николай.
   Ей было хорошо: муж рядом и при деле - спасал жену. Самый счастливый Новый год в их семейной жизни. Как будто она долго бежала по пересеченной местности, и, наконец, выбралась на зеленую лужайку, где пахнет земляникой и солнышко греет. Китайская диалектика, как бы сказал Яков: чем лучше, тем хуже, чем хуже, тем лучше.
  
   Через девять месяцев у нее родился сын Миша.
  
   Школа
  
   Софья получила диплом советского образца на два года позже сокурсниц из-за рождения детей. Пришла в школу номер пятьдесят шесть в заводском районе, недалеко от своего дома, и удивилась, встретив Марго. Та преподавала в старших классах. Удивительнее было то, что после школы она спешила в храм помолиться, - независимой, уверенной Марго не подходило быть верующей, она покидала собрания, на которые была щедра завуч, и обещала за всех помолиться. Никто не возмущался: может, бог есть и поможет. Завуч изредка ворчала, что храмом наша Маргарита Константиновна называет косметический центр Галатея. Но ее никто ее не поддерживал.
   Марго стала поучать Софью:
   - Как себя подашь, так тебя и будут воспринимать, меняйся, не меняйся.
   Софья возмутилась:
   - Ошибки - это наш опыт, без них мы ничему не научимся. А ты путаешь школу с армией: сапер ошибается только раз.
   - Да, как в армии: кто силен, тот и прав. Не попадайся лишний раз начальству на глаза и исполняй приказания.
   Софья прибегала на последней минуте перед началом урока, хватала журнал и спешила в класс.
   Маша и Миша часто болели, сын, казалось, приходил в детсад только за тем, чтобы прихватить очередную вирусную инфекцию, но она не могла сидеть с ними, звала мать. Та работала в тихой конторе, перебирала бумаги и каждый раз, как заболевали внуки, писала заявление на отпуск без содержания. Наконец, родители, посоветовавшись, решили, что мать уволится и будет с внуками, иначе Софья не справится: ее работа требует полного погружения.
   После школы, несмотря на протесты родителей, зачем детей дергать, пусть будут на одном месте, - она их забирала, утром сонных собирала и отвозила матери.
   Дети росли, годы шли, мать умерла от страшной болезни, отец женился на молодой женщине с дочкой.
   Что-то, какие-то веяния витали в воздухе, но она не вдавалась, хотя Марго и каркала: что-то будет, вот увидишь, у меня нюх как у собаки. Плохое или хорошее? - спрашивала она. - Когда у нас бывает что-то хорошее? Ты что? Погрязла в быту, пора выныривать, - возмущалась Марго.
  
   Началось с затяжного конфликта с завучем Генриеттой Трофимовной. "Слишком много плохих оценок, так нельзя, дорогая, да и шумно в классе, дисциплина не в порядке. Детей надо дисциплинировать, к каждому необходим индивидуальный подход. А что вы думали, выбирая профессию? Без ваших усилий, как без мотора, - машина не поедет", - поучала она. Софья не соглашалась, тридцать и больше учеников в классе, пусть заводят мотор родители, это их дети.
   Марго советовала не обращать внимания, беречь свое здоровье и особо не нарываться. Традиция - валить все на школу, - сложилась задолго до нашего рождения, и не нам ее ломать. Как у нас считают: бандит? в какой школе учился? Какие-сякие педагоги его таким воспитали? Какой учитель, такой и ученик.
  
   Поддерживал Яков: "Вы не бог, чтобы лепить по своему образу и подобию. И не на передовой: от вас мало что зависит. Нерадив ученик, а не вы". Простые, понятные слова, сказанные вовремя, помогали, она успокаивалась.
   С Яковом встречались у Мары, старушка радовалась, когда они приходили. Нет, нет, не делала вид, а радовалась по-настоящему. Она жила одна, любила свою махонькую квартирку, одно плохо, цветы не развести, потому что окна на север, солнце почти не заглядывало, да еще соседний дома почти вплотную стоит. Но зато под окном росли березы.
  
   Если подумать, не с конфликта с завучем, новые времена для нее наступили, когда на школьном вечере накануне дня советской армии случилась драка. Молодая учительница биологии, внешне не отличить от старшеклассниц, педагоги ее называли Танюшей, - бросилась в самую гущу разнимать мальчишек. Когда физрук и трудовик растащили по углам невменяемых школьников, все увидели, что на белом пиджаке биологички с левой стороны расплылось кровавое пятно. Софья жутко испугалась, сдавило виски, закачался пол, глухо, будто издалека, доносился Танюшин голос: "Это не моя кровь, вы слышите, Софья Леонидовна? Жаль, костюм придется выбрасывать". Софья видела ее как в тумане, навалилась тяжесть такая, будто скала придавила грудь, кто-то подставил стул. Вдохнув нашатыря, пришла в себя, но не совсем. Когда ее провели в учительскую, где остались только завуч и Марго, она прилегла на диван и в полубессознании услышала: "Детишки под кайфом, что тут такого. Продавца наркоты видели на крыльце школы". - "Знали и никому не сказали?" - "Давно знала". - "Почему молчали? Надо отменить вечера, или пусть милиция дежурит". - "Вы, Генриетта Трофимовна, предложите старым учителям. Они во многовековой спячке, и уже никогда не проснутся, им ведь кажется, что клевещут на бедных детишек".
  
   Домой Софья добралась поздно, после одиннадцати. За шкафом спали Маша и Миша, а Николай перекладывал в коробки любовные переводные романы на непритязательный женский вкус. На столе росла стопка книг для себя: русская и зарубежная классика. Он объяснял знакомым, что наладил мелкий бизнес и за центральной площадью, там, где начинался бульвар, организовал торговую точку: два впритык стола, на которых раскладывал книги. Даже в сильный мороз не сворачивал торговлю.
   Недавно у него появилась помощница, в возрасте Дуси, и он работал через два дня. В свои выходные погружался в чтение.
   - Что так поздно? - спросил он, не отрываясь от Мандельштама.
   - Наркоманы подрались. Представляешь, в нашей школе подрались наркоманы! Будем в милицию сообщать, пусть разбираются.
   - Вот уж не знал, что ты такая наивная. Милиция крышует наркоторговцев, так что лучше не вмешиваться. Своих надо защищать, своих, но в чужие дела не лезть, чтобы не нарваться.
   - Нас, родителей, больше в миллион раз. Разве мы не справимся?
   Он с интересом посмотрел на нее:
   - Ты что, серьезно считаешь, что наркоту распространяют только бездетные и детоненавистники? Если собственное дитя нечем кормить, родитель пойдет на все, - он уткнулся в книгу.
  
   Она долго не могла уснуть, закрывала глаза, и возникала зловещая картинка кровавого пятна на белом, наконец, все залилось густой серой краской.
  
   Утром по дороге в школу дала себе слово добиться от директора отмены вечеров. Но именно в этот день директор пенсионного возраста, в строгом костюме для особых праздников, с медалями и знаками почета на необъятной груди, собрала после уроков педколлектив и объявила: "В условиях победившей демократии свобода означает, прежде всего, экономическую независимость". Она замолчала и оглядела учителей.
   - Это как? - спросил физрук.
   Ему как представителю малочисленного мужского пола в школе позволялось задавать любые вопросы.
   Молодая незамужняя преподавательница химии стала объяснять:
   - А так, если зарплаты хватает, не надо унижаться просить...
   - У любовника, - перебила ее Марго, относительно молодой ее можно было назвать лет пять назад, но тоже незамужняя.
   Директор продолжила:
   - Нашей школе предоставлена честь первой провести эксперимент. С этого месяца у нас свой банковский счет, свои деньги, и мы будем распределять зарплаты по справедливости: кто больше работает, тот больше получает.
   - Кто не работает, тот не ест, - добавил физрук.
   Остальные молчали: опасно в новых экономических условиях без надобности высовываться.
  
   На следующей неделе педагогов опять собрали, уже знали, что директора уволили. Рядом с завучем стояла женщина неопределенного возраста с избытком косметики и в ярко голубом тугом костюме на фигуре в форме восьмерки. В голубых туфлях на высоченных каблуках фигура казалась неустойчивой, Софья опасалась, что женщина потеряет равновесие и упадет.
   - Наш новый директор, Кротова Нинель Александровна, - представила ее завуч, и наступила тишина.
  Все ждали речь нового директора, но она не проронила ни слова, пауза затянулась и опять заговорила завуч.
   Вопрос, куда делась старая директриса, не был услышан. Педагоги стали расходиться по классам с нехорошими предчувствиями.
   - Какой это директор, это кукла, - услышала Софья за спиной, - Заводная кукла. Завод кончится, она ткнется носом в пол.
  
   Маленькие глазки новой директрисы терялись в густо голубых кругах, непонятно, куда она смотрела и смотрела ли. Ярко красные губы и выбеленные волосы усиливали маскообразность лица, многие пугались, особенно пожилые учительницы.
  Говорили, что она любовница большого человека, в открытую говорили, как будто ничего особенного. Раньше так у педагогов было не принято.
  Голубой костюм она больше не носила, в одежде предпочитала ярко-розовое и туфли детских цветов на высочайших каблуках: зеленые, голубые, красные, золотистые.
   Софье нравилось, что она такая яркая, - круто и современно. Яков ворчал: "Почему- то в наше время отсутствие вкуса ассоциируется с современностью".
   Марго возмущалась: "Этой немой птичке научиться ходить на каблуках, и будет самое место на сцене оперетты при условии, что кто-то споет вместо нее".
  
   Новая директриса выходила из своего кабинета во время уроков, иногда в сопровождении завуча. Неритмичный стук каблуков раздавался где-то на третьем уроке. Завуча в мягкой обуви не было слышно, у учительниц появилась привычка оглядываться, прежде чем делиться впечатлениями о новой власти.
   Стук каблуков замолкал в районе спортивного зала. Если шел урок, то по нарастающему шуму с той стороны Софья знала, физрук отпустил учеников раньше времени на перемену.
  
   Весной стук прекратился, директриса куда-то пропала. Физрук тоже. Через полмесяца он появился один, директрису арестовали в аэропорту.
   Они вдвоем съездили на Кипр. Тогда кутить ездили на Кипр. Нинель Александровну в городской тюрьме посетила завуч и потом рассказывала, в каких невыносимых условиях приходится бедняжке сидеть: в камере теснота невообразимая, и нет условий постирать белье. О, ужас, приходится носить грязное!
   Она попыталась собирать деньги на передачи в тюрьму, кроме своих ни рубля не собрала. Громче всех возмущалась Марго, у нее начался страстный роман с физруком, естественно, соперница пусть гниет в тюрьме.
   Марго была увлечена, даже счастлива, несмотря на то, что зарплату не выплачивали, - потраченного на Кипр не вернуть. Все уже распрощались со своими деньгами, но вмешался большой человек, вызволил любовницу из застенка, и учителям выплатили положенное.
  
  В начале сентября после летних каникул директриса, теперь уже с уголовным прошлым, вернулась в школу. Она почти бесшумно, на цыпочках, проходила в свой кабинет и не появлялась. Поговаривали, что возможно состоятся выборы нового директора, а также отменят экономическую самостоятельность школы, то есть отдельный счет.
  Через некоторое время завуч стала приглашать учителей в кабинет директора. В основном, молодых учительниц, первогодок. Их было много, потому что пожилые почти все уволились. Когда учительницы оставляли свои классы и закрывались в кабинете директора, ученики без присмотра развлекались, как умели, - в школе было всегда шумно.
   Софью и Марго завуч обходила стороной. Если случайно встречались, она громко и четко здоровалась, как с учениками, и ускоряла шаг.
  
  Физрук исчез, на телефонные звонки не отвечал, Марго подняла шум: закатали в асфальт. До его матери, живущей в другом городе, дозвонилась завуч и услышала: "Больше не звоните сюда. Зачем вам знать, где мой сын, такое блядство развели, а еще учительницы".
   Генриетта Трофимовна четко повторила текст, услышанный по телефону. Педагоги поняли, что физрук жив.
  
   Николай исчез под сень струй, Григорий занял его место. С наукой он покончил, время делать деньги. Сначала попросил перевезти картины на хранение, будет платить. Случилась типичная в те времена неприятность: на его счету в банке скопилась немаленькая сумма, информация утекла из банка, - кто-то из сотрудников сдал крутым ребятам адрес стремительно богатеющего продавца картин Шорохова.
   Его не было дома, когда взломали дверь и проникли в квартиру. Денег не нашли, картины порвали, на прощание плеснули на ковер бензин и подожгли. Пожар потушили, но требовался ремонт. И не факт, что бандиты не оставят его в покое.
   Софья рисковала, предоставляя свой полуподвал под склад, но до нее не доходило, слишком стремительно все менялось, чтобы разобраться, - с легким сердцем дала ключ Григорию. Детей отправила к родителям, мать еще была жива.
   Под вечер, вернувшись из школы, наткнулась на картины, запакованные в бумагу, оставался узкий проход к дивану и местам общего пользования. Кто-то из помощников Григория подвесил под потолком жуткое полотно: разъяренные быки, совокупляющиеся люди, звериные оскалы. Сумасшедшее буйство красок, все оттенки красного: брызги, мазки, раны на телах, пасти, флаги, знамена, обезумевшие неизвестно от какой радости лица. Вскоре познакомилась с художником этого эпохального по мнению Григория полотна. Плохонький на вид, большеголовый со впалой грудью, дальше порога не двинулся, странно дергался и мял серенькую фуражку тонкими, нервными пальцами - патологический контраст творца и творения.
  
   Были и другие художники и другие картины: какие-то ущербные, тщедушные тельца и все тот же злобный оскал.
   - Идиотизм, - злилась она. - Кто им позировал? Не бывает таких лиц.
   - Эх, Соня, не понимаешь ты искусства, художник выворачивает лица наизнанку.
   Картины быстро продавались, как говорил Григорий, по налаженным каналам связи.
  
   Конечно, не нравилось, потому что он не считался с ее вкусами. Разве нормально в собственном доме пугаться монстров на стенах? Благо, дети пристроены к родителям.
   Да, ворчала, иногда скандалила, он рассеяно спрашивал, чего бы она хотела, но не слышал ответа. А она злилась, называла себя наивной дурочкой, глупо считать и надеяться, что нужна ему. Он просто пользуется ею. От постоянного раздражения на город, на страну, на работу, на Григория мучила хроническая усталость.
   Наконец, он услышал, давая надежду на улучшение отношений, привез деревенский пейзаж: зеленые пятна леса, зигзагом обозначена отдельно стоящая ель, коричневые домики с трубой набекрень и дым столбом на желто-розовом фоне не то заката, не восхода.
   Домики наперекосяк, как рисуют в детстве. "Примитивизм, - объяснил Григорий, - есть любители, их немало".
  
   Картину "Грачи улетают" притащили четверо грузчиков, поставили ее так, что попасть из кухонного закутка на диван можно, только отодвинув ее. Григорий обещал, скоро приедет ее владелец, деньги уже заплатил.
   Картина проще некуда: серо-коричневая дорога по диагонали, вдоль нее птицы, полосатые, черно-белые, как верстовые столбы.
  
   - Что, собрался в дорогу? - спросила она, увидев, как он долго и пристально всматривался в картину.
   Он ничего не ответил, настроение испортилось, придралась к какому-то пустяку, Григорий брезгливо скривил губы:
   - Раскаркалась, как эти вороны.
   - Сороки, - поправила она.
  
   Вечером он не пришел ночевать, утром позвонила Марго и зло прошипела: "Григ будет со мной, запомни, он тебя бросил и теперь будет со мной".
  
   Григорий съезжал постепенно, забирал несколько картин, надолго исчезал, появлялся, она скандалила. Наконец, съехал, но и у Марго не задержался, она проводила его на скорый поезд в Москву и осталась с разбитым сердцем, виня во всем Софью. Вскоре к ней вернулся Николай.
  
   Через завуча Марго было предложено уволиться. И тут произошло самое интересное, Марго накатала статью о моральном облике директора школы и понесла в городскую газету. Минуя редакторский отдел, попала в кабинет к главному редактору. Шла себе, заглядывала в кабинеты, нигде не задерживалась, и безошибочно попала куда надо. Уволилась сразу же после того, как статья появилась в газете, и вскоре вышла замуж за главного редактора. Он оказался вдовцом
  
   Софья, собираясь на свадьбу, беспокоилась, что "молодые" будут венчаться, а она не знает, как себя вести в храме. Переживала напрасно, могла догадаться: не для Марго быть на вторых ролях даже в браке, вразрез религиозным заветам, да и вообще, такие понятия, как грех и запреты, не для нее.
   Муж в возрасте за шестьдесят, широкоплечий, с тугим животиком, невысокий, по словам самой Марго - шкаф на коротких ножках, - излучал оптимизм.
   - Сеня, - назвал он себя домашним именем.
   После первой рюмки голосом привыкшего выступать с трибуны, стал вещать:
   - Неважна вера, убеждения, в конце концов, мораль, она производна от способа зарабатывать деньги. Способы заработка и распределения определяют всю нашу духовность. Человеку требуется еда, крыша над головой, любовь, - он взглянул на жену.
  За столом говорил только он, Николай подавал короткие реплики. Марго снисходительно улыбалась: пусть Сеня потешится.
   Он много и с аппетитом ел, эдакий толстяк - гедонист, довольный жизнью.
   - Да, конечно, лучше быть сытым, чем голодным, - поддакнул Николай, видимо, почувствовал, что спорить бесполезно с убежденным в своей правоте Сеней.
   - А как быть с учителями? - спросила Софья. - Ведь мы как бы не зарабатываем, мы учим.
   - Должна быть конкуренция: плохой учитель должен уйти из школы, может, он хороший торговец. Простор..., твори...
   - Такой простор для творчества, не поймешь, от чего плачешь: от радости или от отчаяния, - с грустью сказала Софья.
   - Твой взгляд - да будет тверд и ясен. Сотри случайные черты - и ты увидишь: мир прекрасен, - наизусть прочитал Сеня строки Блока.
   Потом он заговорил о том, что это был первый и единственный опыт в городе, когда школа получила финансовую самостоятельность. Увы, не получилось.
  
   * * *
   Нинель Александровна неожиданно исчезла, завуч водила по школе нового директора, пухленькую искусственную блондинку в туфлях на невысоких каблуках, стук не такой резкий, как у предшественницы. Медленной походкой на слоновьих ногах носила она свои пышные формы. Поговаривали, любовница депутата от компартии. После очередных выборов в городскую думу ее сменила женщина малых форм, в строгом костюме и коричневых туфлях со шнурками и на сплошных подошвах, - бывший депутат.
  
  
   Ласточка перестройки
  
   Редкий случай, Софья забыла во время урока русского отключить звук телефона, и позвонила Марго. Класс только погрузился в тему слитного и раздельного написания отрицательных частиц.
   На перемене перезвонила:
   - Я недоумеваю, что это: недотепистость или негодяйство? Ведь у меня урок.
   - Ясно, отрицательные частицы, считай, необузданный темперамент фонтанирует. Фейерверком рассыпается.
   - Скорее, фекалиями.
   - Да, ладно тебе. Ты обещала написать о том семинаре.
   - Скажи еще - эпохальном. Я даже толком не помню, когда это было. Почти четверть века прошло.
   - Ну, не четверть, около того, тем более, пока мы живы, надо писать. Жду от тебя полноценную статью о Грише, - "ша" такое мягкое, такое нежное, с придыханием, как объяснение в любви. - Героев надо помнить, ведь он был из редких провидцев.
   Прозвенел звонок, ученики потянулись в класс. Урок начался с ее вопроса:
   - Скажите, кто такие провидцы?
   - У нас не урок литературы, - напомнил ей Денис, отличник по русскому языку. - Хотя могу сказать: это те, кто видят будущее, их называют святыми.
  
   Вечером, когда Яков только что поднялся из-за стола после ужина и собирал грязную посуду, мыть ее - привилегия мужчины, она не спорила, - зазвонил мобильник, на экране высветился номер Марго. По тревожно-внимательным глазам мужа поняла, что лицо изменилось, почувствовала прилив жара к щекам, отвечать не стала.
   Перезвонила, дождавшись, когда он ушел в свою комнату и погрузился в чтение.
   - Поговорим о святом Григории?
   - Но ведь есть такие люди, старцы, например, сидят в пещерах, их пустынниками называют, ни с кем не общаются, а знают, что нас ждет. Ванга была такая.
   - Пустынники сидят в пустынях. Ты хоть представляешь этих старцев? Или с провалами вместо глаз Вангу? Где тут Гриша?- Софья постаралась повторить интимное "Ша".
   - Давай без этого, я ведь прошу тебя только вспомнить, о чем он тогда говорил.
  
   Что тут вспоминать, лишь набор ярких картинок: профессор в демократичных джинсах и свитере на сцене кинотеатра мелом чертит прямоугольники на плохо промытой, с серыми полосами доске, - прочесть невозможно. Мел крошится и попадает на его джинсы, но он даже не пытается стряхивать. Держится уверенно, говорит резко, командирским тоном.
   - Ну что, совки - бандерлоги, слезете с дерева? Или как?
   Кто-то не выдерживает:
   - А вы сами, кто вы такой? Инопланетянин?
   - Тоже совок, - улыбается, счастливый, наконец, дождался нужного вопроса. - Как раньше было? Шаг вправо, шаг влево - расстрел на месте. А тут проснулись, все разрешено! Свобода! Идите, но прежде подумайте: куда и зачем.
   - В другую страну, конечно, пока разрешено, бежать и поскорее, - прокричала женщина истеричным голосом.
   - Вас там не ждут.
   - Нас нигде не ждут. Мы на хрен не нужны, даже собственным детям.
   - Правильно, но вы навязывайте себя, от вас все зависит.
   Голос из заднего ряда:
   - Чем вы замените коммунистическую идею?
   - Вот чем, - Григорий стучит кулаком по собственному лбу. - Пробьет любую преграду.
   - Почему я должен вам верить? Вот монах, который пять лет провел отшельником, рядом с ним особая вибрация...
   - Пять лет жизни в яме, сам вырыл, заживо себя похоронил, бессмысленно пережевывая ветхие идеи. Но это ваш выбор, внимайте, если вам так нравится. Но тогда зачем вы сюда пришли?
   - За утешением. Мы в холоде и в голоде.
   - Бред, утешение нужно только старикам на краю могилы.
  
   Вот таким он был, еще до торговли картинами. Но он не сразу стал инакомыслящим, при Советах всерьез думал о партийной карьере. Сетовал, что припозднился: правящая и единственная партия дышала на ладан, но кто знает, сколько еще просуществует. Да, карьерист, и не скрывает, но для мужчины нормально. Ненормально, если женщина - карьеристка.
   Его позвали в горком компартии, через знакомую, та хорошо устроилась в университете, была блудливой, но доброй: кто просил, помогала, чем могла, - могла многое.
   Накануне встречи он пришел к ним с бутылкой шампанского, Николай не понял, какая партия, ведь там одни маразматики, Софья успокаивала, все будет как надо, если не он, умный и молодой, то кто им там нужен.
  
   Он не позвонил, Софья сама позвонила и услышала злой голос: "Гнилая контора, скоро им конец".
   Что произошло, Григорий рассказал через несколько лет, когда с партийной гегемонией было покончено. Он ведь шел туда как патриот своей страны, желающий ей процветания, и хотел активно помогать, но только ступил на нижнюю ступень горкомовской мраморной лестницы, в голову прилетел камень, благо, защитила меховая шапка.
   На верхней ступени у горки камней сидел толстый подросток с лицом слабоумного. Чадо пускало пузыри и слизывало языком сопли. Григорий погрозил пальцем, идиот ухмыльнулся щербатым ртом и, прицелившись, кинул камень: скорость небольшая и сила не убийственная.
   Григорий дождался, когда камни кончились, и слабоумный скрылся за дверью, поднялся следом и спросил гардеробщика, пожилого задумчивого мужчину, в качестве кого у них работает идиот. Вахтером?
   Мужчина удивился: "Неужели он кидает камни? Никто раньше не жаловался", - и подозрительно посмотрел на Григория.
   - Знаешь, Софи, о чем я подумал? Если горкомовская номенклатура боялась жаловаться на идиота, думаю, сына вахтера, значит, им конец, я повернулся и ушел.
  
   Он стал отпускать свои темно-коричневые густые волосы, которые вились на концах, и носить очки - хамелеоны, знакомый привез из ГДР. Когда снимал очки, было заметно косоглазие. Почему-то раньше не замечала. Он уехал в Москву делать карьеру. И вернулся профессором.
  
   * * *
   Школа переживала нововведения, как говорила завуч, ей нравилось слово, хотя объяснить, что это такое, не могла. Поговаривали, что грядет реформа русского языка в сторону упрощения, и "кофе" будет среднего рода.
   Яков объяснял: нововведения призваны ускорять рыночные реформы, потому что без рынка нет светлого будущего.
   Все это ей казалось бестолковым, непонятным, но когда по телевизору обещали жизнь, как на западе, - верила. Яков подтверждал: рынок обязателен, ибо только конкуренция вытащит нас из нищеты.
   По телевизору и по радио шли бесконечные заседания депутатов. Речи однообразные и усыпляющие, был, наверное, какой-то смысл в них, ведь депутаты о чем-то спорили. Президиум постоянно требовал соблюдения регламента, но согнать на место депутата было сложно: уже при отключенном микрофоне он судорожно хватался за край трибуны как перед казнью.
  В динамичный фон вписывались постоянные звонки пьяной любовницы Николая. Если к телефону подходил Миша, то говорил ей: "Мамы дома нет". Если Софья, то слышала: "Колька трахает меня, потому что моя п... слаще".
  
   Менялся городской ландшафт и не в лучшую сторону. Как будто армия, призванная защищать население, покинула город, и наступила пауза, - неизвестно чего ждать. Софья шла в школу и из школы мимо тесных рядов старух с товаром. Продавали даже хлеб, за ним в магазине были очереди. Торгующие перед ее носом разворачивали как знамена, шали и платки, постельное белье, протягивали вязаные шапки и носки.
   Бросить работу, перестать суетиться, бегать, надрываться, - завернуться в теплую шаль, надеть теплые носки, лечь на диван и, свернувшись калачиком, грезить о сказочном мире.
  
   По утрам наблюдала толпы грязных, с опухшими лицами людей, отличить женщин можно только по юбкам. Шаткие фигуры бродили, не разбирая дороги, натыкались на людей, попадали под колеса автомобилей. Раньше прятались в подвалах и канализационных люках, теперь шли, цепляясь друг за друга, неуверенно, покачиваясь, как ослепшие от света после долгой жизни во тьме. Толпы этих страшных людей напоминали иллюстрации к романам Диккенса, а также историю Америки времен Гражданской войны, тоже с картинками. Да, опасалась, пусть немощные, но их слишком много. "Куда они идут"? - испугано спросила женщина, обращаясь к Софье. "Гон, им надо выпить или ширнуться", - ответил мужчина, обгоняя их.
  
   Софья не выдержала, потребовала, чтобы Николай запретил пьяной любовнице звонить.
   - С пьющей женщиной проще, - ответил он, - поставил ей бутылку водки, и никаких проблем.
  Он теперь в общении с ней предпочитал просторечья вплоть до мата. Она уже привыкла. Но когда пригрозил, что ее шантаж разводом достал так, что он убьет ее и не пожалеет, она замерла, как кошка в момент опасности. Живое и теплое внутри остеклилось, превратилось в хрупкий сосуд, дыхание прервалось. Опасаясь, что от резкого вдоха разрушатся стенки, и она захлебнется кровью, прижала ладони к груди.
  Ждала, что он успокоится и извинится. Зря надеялась, он разделся, прошел в душ, закрылся шторкой и пустил воду. Долго мылся, наконец, вышел, и, обмотанный полотенцем, долго рылся в шкафу. Она готовила обед к приходу детей из школы, он оделся и ушел, не попрощавшись. Вернулся, когда дети спали, она тоже засыпала, о чем-то спросила и сквозь сон услышала раздраженное: "Спи". Утром, когда проснулась, его уже не было. Кому жаловаться? Родителям? Их надо беречь. Дусе? Она сама изредка звонила ей и, всхлипывая, жаловалась на сына:
   - Неблагодарный, столько сил, столько бессонных ночей, пока вырастила его, и вот, позабыта - позаброшена.
  
  Позвонил Яков и сказал, что вернулся в театр. Он был рад, что о нем там вспомнили, и пригласил Софью на новоселье в старую мастерскую под крышей театра.
   Она тоже обрадовалась, пришла в воскресенье, возле театра не увидела афиш, не было их и внутри. Кассовое окно закрыто, никого, она долго поднималась по мраморной лестнице в полной тишине. Открыла железную дверь и замерла от неожиданности: пространство, когда-то заполненное декорациями, макетами, всем тем, что сопровождало работу художника, и обязательным запахом краски, было пустым, пахло пылью, хотя пол вымыт, по углам не пылился реквизит, лишь угрожающе нависал потолок из мутного стекла, сквозь него просматривалось грязноватое небо.
  В закутке на плите у входа знакомая турка, на пол-литра, таких уже не делают, медная, с помятым боком. Яков кивнул на кресло в углу, она села и поежилась от пронзительных глаз Декарта на портрете.
   - Вы без него не можете.
   - Подбадривает.
   - Куда делся реквизит?
   - Утащили для украшения садовых хибарок. Шекспира нет, играют Чехова, в основном монологи, на сцене только стулья.
   - Вам везет, ничего не надо делать.
   - Да. Кирпичный завод отказался от моих услуг, парады отменили, занимаются переделом собственности. Артель живописцев тоже дремлет в ожидании заказов.
   - Вы можете объяснить, что вокруг происходит? Что делать? Прятаться, бежать, спасаться, или все наладится?
   - Что именно вас беспокоит?
  Она разозлилась, человек ничего не хочет замечать, и завелась: о школе, о муже, о депутатах, о стране, перескакивая с темы на тему. Он пытался прервать ее, но она не могла остановиться, слушал, уже не перебивая, зевал, прикрывая рот, подливал в ее чашку кофе, передвигал предметы на столе. Факты быстро иссякли, и она завела тягомотину: да, конечно, понимает, изучала законы диалектики, знает, что такое противоположности: истина - ложь, добро - зло, красота - уродство, и они взаимосвязаны: добро бывает уродливым, а зло - прекрасным. Он не завелся, даже когда она стала впадать в мистику: да, совершенное уродство, вызывающее запредельный ужас, существует в потустороннем мире, абсолютное зло, которое почему-то вылезло, проникло в наш мир.
   Яков был отстранен, дернулся, лишь, когда она сказала: не бывает лжи во спасение, недолгое облегчение, она все равно всплывет и будет только хуже.
   - Некоторые хотят обманываться, моя жена, например, надеется излечиться, но я не говорю ей, что это невозможно.
   - Что с ней? - спросила Софья.
   Его жена ей была неинтересна, и он почувствовал, махнул рукой и заговорил о поэзии серебряного века. Говорил долго, она стеснялась уйти, выразительно смотрела на часы, он не замечал, тоскливо думала, что дома до ночи будет сидеть, готовиться к урокам. Он все говорил, и она начинала тихо ненавидеть Ахматову, Цветаеву и Мандельштама.
  
   Он понял, что она не слушает, достал из ящика газету и развернул:
   - Кстати, для вас - любопытная информация, в местной газетенке: знаменитый профессор межпланетной академии наук, небезызвестный вам Га - Га Шорохов проездом из Москвы в Рио-де-Жанейро проводит в городе семинар. Вход за небольшую плату.
   - Какой Га-Га, - растерялась она.
   - Общий знакомый Григорий. Предлагаю посетить. Давненько не виделись, любопытно посмотреть, какой он теперь.
   - О чем семинар?
   - О чем поют ласточки перестройки, о том, что раньше было плохо, теперь будет хорошо, - нехитрая тема колыбельной.
   - Утешает.
   Яков не знал, что она с Га-Га виделась, когда он приезжал полгода назад из Москвы. Они поссорились, и в этом не было ничего необычного. "Ты на меня вешаешь все несчастья, все, в чем я не был виноват. Ты опасаешься меня, как типичная мещанка, которая пугается умного мужчину: вдруг он прочитает ее глупенькие мыслишки", - злился он. Она возмущалась: "Читаешь мысли продавщицы, с которой спал до меня".
   Пару раз он заходил к ним в гости, ругал Николая, сейчас такое время, нельзя дома сидеть, никто тебе не поможет, только ты сам. Николай смотрел мутными глазами и просил денег в долг. Григорий давал.
  
   Накануне семинара ей приснился цветной сон: в закатном небе на северо-восток летели птицы, туда, где самый темный, угрожающе-лиловый фон. Птицы перестраивались, догоняли друг друга, причудливо группировались. Последней пролетела пара.
   Долго вглядывалась в темнеющее на глазах небо, но птиц больше не было. А было утро, она стояла на зеленой лужайке возле здания: что-то среднее между учреждением культуры советского периода и дворцом, похожим на иллюстрацию детской сказки о принцах и принцессах. Между мраморными колоннами по деревянным ступеням, мимо нее выносили школьную мебель. Грузчиками работали девицы - красавицы, загорелые и длинноногие, в бело - голубых коротких сарафанах, кокошники в жемчугах. Они выносили к дороге стулья и столы и складывали в кучу. Тут же - музейный кованый сундук, набитый статуэтками из белого мрамора. Где-то она их видела, неужели скульптура Родена из Ленинградского Эрмитажа?
  К крыльцу подтащили мебель из светлого дерева, разрисованную цветами в народном стиле. Она подумала, так всегда, классику выбрасываем, а выбираем яркое в цветочек.
  
   Семинар проходил в субботу, у нее не было занятий. Встретились с Яковом у кинотеатра "Октябрь". В вестибюле, перед входом в зал за столом сидела молодая женщина, юная дива, как назвал ее Яков, в белой кофте и короткой джинсовой юбке, длинноногая и загорелая. Перед ней вытянулась небольшая очередь, Софья заметила несколько узнаваемых преподавателей из университета. Дива кому-то объясняла, что профессор берет недорого, только за аренду помещения.
  Яков встал в конец очереди и вопросительно посмотрел на Софью, окинул публику, снова посмотрел на нее. Сомневался, стоило ли оставаться. Она пожала плечами, из очереди он не вышел.
   Яркая девица, похожая на красавиц из сна, давала понять: не гонялась бы ты, старая, за профессором.
   Зал медленно заполнялся. Люди проходили ближе к сцене, но рассаживались на расстоянии, чтобы не мешать друг другу. Последние ряды заняли студенты.
   "Солидная публика, - Яков кивнул на первые ряды, - гуманитарии, университетские светила.
   Она засмеялась, действительно, в слабо освещенном зале на фоне темных костюмов, почти слившихся со стульями, их лысины ярко отсвечивали.
   Костюмы задвигались, как в театре теней, стали переходить с одних рядов на другие.
   В полную силу зажглась люстра над головами, Софья увидела оживленные профессорские лица, обращенные к залу. Несколько человек собрались возле сцены и о чем-то громко заговорили, размахивая руками. Кто-то во втором ряду вскочил с места, Софья услышала: "Коллеги, послушайте меня, не надо сейчас спорить, пусть он выскажется". Раньше не принято был в университете преподавателям так импульсивно вести себя, ей стало тревожно.
   Яков привставал, оглядывал публику:
   - Слышите, как зал гудит? Да тут бой предстоит. Вон там, сбоку, у стены двое, видите? Я их знаю, скандалисты, из партии "Отечество", последние ряды битком забиты студентами, набежали, будет весело, - довольным голосом комментировал он.
   - Что-то я не понимаю, чем он так раздражает?
   - Университет испокон веку придерживался консервативных взглядов, а тут является приверженец всего нового. Долгий разговор, потом объясню, если что-то вам будет неясно.
   Григорий стремительной походкой прошел мимо рядов, легко перескочил ступени и оказался на сцене в круге яркого света: высокий, стройный, с ранней сединой, в бежевом свитере и джинсах.
   Из первых рядов донеслось:
   - Ну, вот, Сеня, сейчас нас будут поучать, звать в рынок, где все продается и все покупается.
   - Лора, - обратился Григорий к диве, она стояла у сцены, - верните деньги вон тем, молодым людям. Пусть они покинут помещение.
   - Имя, как у ассистентки фокусника в цирке, - шепнула Софья Якову. Он усмехнулся.
  Дива подошла к ряду и встала в позу ожидания, не теряя привлекательности. Отработанный трюк.
   - А че, мы ниче, мы хотим остаться, - запротестовал мужчина.
   К диве подошли двое накачанных молодцев. Мужчины тихо покинули зал.
   - Все серьезно, - одобрил Яков.
   Григорий увидел их, скользнул взглядом и повернулся к экрану. Свет погас, и начался документальный фильм: молодые люди, похоже, студенты, сидят кругом, Григорий стоит в центре и говорит, - о чем, Софья не запомнила, была слишком возбуждена, да и ревновала его к девице. Наверное, спит с ней.
   Мелькание рекламных кадров прекратилось, Григорий заговорил вживую. Но первые ряды стали сразу перебивать его. Такое впечатление, что боятся услышать от него истину, - подумала Софья.
   - Вы каких наук профессор, можно узнать? - донесся слабенький, но задиристый тенорок.
   - Знакомые все лица, недавно было, и уже забыли мою защиту, бывает, возрастное. Вот вы, - он ткнул в кого-то в первом ряду, - да, да вы, неуважаемый профессор, вы ведь бросили черный шар, да? Вспомните, когда я защищал докторскую, вы ведь этого не скрывали, вам плюс, но то, что хотите сорвать мой семинар, огромный минус. Может, я ошибся, и не ваш черный шар попал в сплошь белые шары?
   - Нет, не ошибся, - уже другой, более низкий голос.
   - И зачем вы пришли сюда? Убедиться в своей глупости? Я с удовольствием предоставлю вам такую возможность, - передние ряды зашумели, - По очереди прошу, отвечу на все ваши вопросы.
   Софья увидела, как поднялся профессор с кафедры философии, он читал лекции у филологов. На очередном апрельском субботнике остряк с мехмата, ухажер Маргариты, пошутил: типичный выходец из класса крестьян, лопату держит профессионально. Что-то подленькое есть в снобизме, но, действительно, у профессора лучше всех получалось перекапывать клумбу. Читал профессор лекции так, средне, ни холодно, ни горячо. Но на экзаменах не зверствовал.
  
   - Помнится, на защите я вас поймал на незнании Канта. Надеюсь, вы все же прочитали великого философа? - спросил он Григория.
   - Слышу глас преданного кантианца. А вот и не скажу. Пусть останется тайной: читал я или не читал. Учтите, возврата к прошлому не будет, как бы вы ни мечтали, другое время на дворе, устарели-с, неуважаемый, - Григорий усмехнулся и перекатился с пятки на носок. - Вопросов нет?
  Яков с интересом следил за боданием профессоров:
   - Мне нравится, как он их, начетчиков. Такие события, летим в тартарары, а они, - уловив взгляд Софьи, он покраснел.
   - О чем Кант? Можно в двух словах?
   - Он романтик: восхищался звездным небом над головой и нравственным императивом в груди.
   - Что тут плохого?
   Софья была на стороне университетских преподавателей, чувствовала себя в их положении, ведь Григорий в школе не работал и студентам не преподавал. Все за борт, и что? не учить русскому языку и классической литературе, оставить физкультуру и труд, и детям впаривать тюремный жаргон? На всякий случай, вдруг пригодится в жизни: от тюрьмы и от сумы не зарекайся.
  
   Поднялся мужчина с желтым лицом, густо заросшим черными волосами: кустистые брови, борода, усы, казалось, волосы росли даже из ноздрей. Голова же была гладкой как резиновый мяч. Внешность мужчины проигрывала профессору на сцене, - он был обречен.
   - Еще один доктор философии, вы уж точно, читали Канта. Не стесняйтесь, в этом грех небольшой, бывает хуже, - Григорий грозил пальцем мужчине, зал хлопал.
  Любой на кого укажет его палец, будет освистан: молодость всегда привлекательнее старости. Она пожалела, что пришла сюда.
   Желтолицый мужчина, сделал вид, что его не услышал, сказывался лекторский опыт:
   - Вы, насколько я помню, на защите поразили знаниями Декарта, цитировали наизусть целые страницы из его "Рассуждений о методе".
   - Что вас не устраивает в Декарте? - перебил его Григорий.
   - Вы правильно заметили, сейчас другое время на дворе.
   - Вы только и умеете цитировать, потому что не способны мыслить.
   - Кто мыслит, тот существует, что ж, я молчу, потому что меня нет. А все же почитайте Канта для расширения кругозора, рекомендую.
  Григорий не успел ответить, раздался вопль, откуда-то из середины ряда, голос сорвался, захрипел, и Софья с трудом уловила слова:
   - ...Полная безответственность, нельзя унижать, вы еще ответите, новое не значит лучшее, мы уже проходили кровавый террор.., - голос окончательно сорвался.
   Григорий усмехнулся:
   - Да тут собрались истерики.
  Но зал не отреагировал, единение нарушилось, в наступившей тишине поднялся желтолицый мужчина и направился к выходу, за ним потянулись несколько человек пенсионного возраста или около того, включая "неуважаемого" профессора и невысокого седого старика: он шел шаркающей походкой и надрывно кашлял.
  
   Григорий не смутился, подошел к краю сцены и стал всматриваться в лица зрителей.
   - Ну, как, совки - бандерлоги, будем работать или по домам разойдемся? - хищник высматривал очередную жертву, увидел, спрыгнул со сцены и остановился возле худого мужчины, сидящего на приставном стуле в Софьином ряду, он мог быть и учителем, и рабочим. - Расскажите о себе, - приказал Григорий.
  Мужчина поднялся:
   - Я работаю строителем, платили кирпичами, теперь никак не платят.
   - Такая работа - преступление против себя. Те, с кем вы живете, - соучастники.
   - А кто не платит - кто он? По-вашему в прошлой жизни ничего хорошего не было?
  Григорий подошел совсем близко, Софья поразилась, как он уверенно держался. Так держится тот, кто убежден в своей правоте. Но его правда ей недоступна.
   - А что было хорошего? - он навис над мужчиной, держа руки в карманах.
   - Ну, женился, ну, дочь родилась. Можно много вспомнить.
   "Сейчас Гришка его размажет", - прошептал Яков.
   Софья схватилась за подлокотники, как в набирающем высоту самолете. Григорий держал паузу.
   - Вы еще работу вспомните, не забудьте зарплату и квартиру и пустые полки в продуктовых магазинах, - раздраженно произнесла женщина в вязаной кофте.
   - Ну, жена, ну, дочь..., ну, я, лошадка, убогая, давай - давай, шевелись, по грязи, по разбитой дороге, ближе к кладбищу. Сам дойдешь? Или пристрелить? - Григорий резко повернулся к женщине в вязаной кофте, - Теперь с вами. Как вы раньше жили: шаг вправо, шаг влево, - расстрел. Теперь разрешено двигаться даже задом наперед. Было бы желание. Что выберете? Какую дорогу? А?
   - Какую? - голос женщины изменился, стал спокойным, как под гипнозом, - думаю, свою. Но не ту, по какой шла.
   - Запомните свои слова. Зал хлопает! - приказал профессор.
  
   Он подходил к рядам, кому-то хлопали, кого-то освистывали, Софья не понимала, зачем все это. Решила, что он проводит недорогой сеанс психотерапии. Но ведь сеанса не заказывали, и люди стали разбегаться. После перерыва в зале осталось мало зрителей. Так мало, что она даже расстроилась, жалко Гришу. Но он, наоборот, повеселел, заулыбался:
   - Мусор уплыл, теперь можно и поработать.
   Накачанные молодцы внесли школьную доску и поставили на два стула со спинками.
   - Подтягивайтесь, ближе, еще ближе, давайте все на сцену, - пригласил Григорий.
  
   Первым поднялся и скорым шагом прошел на сцену высокий мужчина, в сером костюме, и заговорил преподавательским голосом:
   - Я так понимаю, предлагается, прежде чем шагать в разные стороны, сначала подумать каждому, куда и зачем. И еще, насколько я понял из выступления уважаемого профессора, мы сейчас уже в другой стране. Вопрос: если мы - совки и бандерлоги, с какой стати в другой стране? Ведь страна - это мы. Вот если нас переселить в Англию и пригнать сюда англичан, согласен, да, другая страна.
   - Я вас понял, - дружелюбно произнес Григорий, - страна это люди. Какие люди, такая страна. Но, увы, нам придется меняться, за нас уже никто не будет думать.
  Послышался недовольный шепот: думать, все думать, а когда работать, - но быстро прекратился.
   - Думать, не думать, а "существовать, значит мыслить", еще никто не отменял, - назидательным голосом высказался мужчина в сером костюме.
   - Вы хотите сказать, что мы до сих пор не существовали? Нас не было? Кто же мы? - женщина в вязаной кофте грозила пальцем мужчине.
   - Тело, значит, отменили? А я пропустил. Теперь главное - мысль? А любовь?
   О, тот самый, строитель, остался и даже осмелился подать голос.
   - Действительно, - кивнул Григорий, - прямую кишку, рот - анус, я бы оставил, больше ничего. Умные машины будут считывать ваши убогие мысли.
   - Зачем кишки нужны? Если машина считает наши мысли, рот тоже не потребуется, - смелел мужчина.
   Софья с Яковом отошли в сторону. Люди толпились вокруг Григория, и было непонятно, кто говорил. Наконец, всех заглушил высокий женский голос:
   - Не уводите в сторону. Я о серьезном. Хочу уехать в другую страну, очень. Как будет возможность, уеду, не раздумывая.
   - Нас нигде не ждут, - возразил кто-то.
   - Дома мы тоже никому не нужны, - опять женщина.
   - Навязывайте себя..., доказывайте, что нужны... - Григорий направился в сторону Якова и Софьи, толпа расступилась, остановился перед ними и в упор посмотрел на нее: - Здравствуй, Соня, я рад тебя видеть.
   Все стали на нее смотреть, и она обрадовалась, что приоделась: небесный цвет костюма очень подходил к слегка загорелой коже. Загорела в мае, когда после уроков работала с детьми на пришкольном участке.
   Григорий резко повернулся и направился к доске. Несколько человек быстрым шагом покинули зал. Яков прошептал ей на ухо: "Может, старый приятель вернет нам деньги. Были бы не лишними".
   Накачанные молодцы внесли на сцену стулья и расставили в форме круга. Зрителей и двух десятков не осталось. Кроме Софьи - еще одна женщина. Шел третий час семинара.
   Все расселись, Григорий улыбнулся ей:
   - Начнем с Софьи Леонидовны.
   - Давно пора, - проворчал Яков, - Софья у нас продвинутая, учительница в современном смысле.
   Неуклюжая фраза повисла в воздухе. Григорий вскочил, изобразил танец бедрами, вскинул руки и задрал голову, что означало устремленность в будущее, неправда, она жила настоящим.
   - Ладно, раз так, поделитесь с нами, как вам удалось быть всем довольной, - Григорий улыбался ей, и это было удивительно, как если бы солнце пробилось сквозь толстый слой вулканической пыли.
   - Довольна ли я собой? Вряд ли, как учительница литературы, я не могу заставить учеников читать классику, - ничего умнее не пришло ей в голову, а ведь могла пококетничать, допустим: собой довольна, тобой не очень.
   - Зачем? - он удивленно поднял брови.
   - Что, зачем?
   - Классику читать.
   - По программе положено, - сказала женщина.
   - А, - Григорий потерял к Софье интерес и обратился к сказавшей, - А вам зачем мой семинар?
   - Я хочу английский выучить. У меня не получается.
   - Лень?
   - Да.
   - Язык учите. Пригодится.
   - Учить? Как просто.
   Женщина впала в транс.
  
   Наконец все закончилось, Григория окружили, а Софья с Яковом направились к выходу. Уже переходили дорогу на зеленый свет, а она все надеялась, что Григорий догонит их.
  
  Ночью снился непонятный сон: будто она проснулась и услышала голос Никиты Михалкова: "И за борт ее бросает, в набежавшую волну". Ни телевизор, ни радио не работали.
  
   Григорий не позвонил. Она чувствовала себя толстой и старой плюс сбитой с толку. Делать-то что?
  Да еще сердилась на Якова: безнадежный провинциал, зачем-то полез, тоже мне продвинутая, смешно и неправда.
   Зачем она пошла на семинар? Смотреть на альфа - самца? Дело нехитрое позвать людей, чтобы объявить: "Я знаю, как надо", - набегут и молиться на него будут. Нельзя, неэтично пользоваться слабостью и дурить людей.
   А ты, зачем ты пошла туда? - корила она себя и тут же оправдывала: если бы жила сама по себе, семинаров бы не посещала, но у нее дети. Мать должна знать, чего ждать от будущего.
   Только запуталась, ни ясности, ни четкости.
  
  
   Деловая игра
  
  Директрисы менялись, школой правила завуч Генриетта Трофимовна под руководством районо. Оттуда спустили методичку, призванную актуализировать процесс преподавания литературы. Предлагалось провести урок с применением современных средств обучения, а именно, деловую игру под названием "Следствие ведут знатоки". На выбор можно играть в "Лавку старьевщика".
   - Что вы сейчас проходите? - спросила Софью завуч, не отрываясь от стола, что-то читала и время от времени подчеркивала красным карандашом.
   - Чехова.
   - А конкретнее?
   - Ионыча
   - Советую: "Следствие ведут знатоки". Я приду на урок.
   - Лучше бы Гоголь, он как-то ближе. Под криминальным углом герои Чехова не смотрятся.
   - По-вашему интеллигенты не воруют? - завуч подняла голову и в упор посмотрела на Софью.
   - Так можно любого подозревать.
   - Даже директора школы.
   Обе засмеялись.
  
   Когда на уроке литературы она предложила распределить роли, класс оживился, всем стало интересно. Начальником следственного отдела единогласно был избран рыжеволосый и самый высокий Василий Семенов. Его друг Максим, на голову ниже, согласился дежурным по отделу. Остальные разделились на две следственные группы. Ей хотелось распределить роли Ионыча и Катерины, но завуч посоветовала не усложнять без надобности.
   Софья телесериала не смотрела, поэтому делала так, как подсказывали ученики и методичка.
   Следующий урок начался так же оживленно, как закончился предыдущий. Вася Семенов своим видом показывал, что все суета, до лампочки, и не очень-то надо. Понятно, боялся, что не получится.
  
   Первым взял слово "следователь" Максим: Ионыч - вор, Катерина - подставное лицо, притворилась, что влюблена в него, на самом деле - сообщница. Когда он пришел в гости, прикинувшись влюбленным, украл бриллиант.
   - Зачем Катерине быть сообщницей, ведь он украл у ее семьи? - удивилась Софья.
   - Они оба воры, - пояснил Максим. - Но она его обманула, захватив бриллиант, сбежала в Москву. Он стал преследовать ее родителей, они откупились. А когда через много лет Катерина вернулась, он сделал вид, что ее не знает. У него была уже другая сообщница.
   - Тут следователю нечего делать. Вроде бы воры, но сами договорились между собой.
   Встала Катя, тоненькая, худенькая, самая малая, как называл ее Вася, был заметно в нее влюблен, и заговорила тоненьким голоском, волнуясь и не проговаривая звуки:
   - Я считаю, что Ионыч - преступник, потому что он предал любовь, и его надо судить. Он любил. Ну, пусть, она его не любила. Хотя бы уважала. А теперь уважать не за что. И живот толстый.
   Класс зашумел, всех заглушил бас Василия:
   - Он должен был сидеть рядом и страдать молча? Так, по-твоему?
   Катя дернула плечом, как хотите, и села.
   Софья похвалила ее: молодец, но криминала тут нет никакого, вот если бы он из-за несчастной любви ограбил кого-нибудь. Идея с бриллиантом неплохая, следователям есть над чем думать, но хотелось бы ближе к тексту.
   - Когда читалось: "Мороз крепчал", тогда он незаметно взял кольцо с бриллиантом, - подсказал Максим.
   - Если Катя была сообщницей, то почему не пришла на кладбище, а ему назначила свидание? - спросила рыжеволосая Марина с последней парты.
   - Наоборот, он не пришел, боялся, что она в милицию сообщила, - предположил Леша, ее сосед по парте.
   - Как раз он-то пришел, а она нет, - не согласилась Марина.
   - И сама же потом смеялась, когда на танцы поехала.
   - В его машине.
   - Болван, на его лошадях, с Пантелеймоном.
   В классе зашелестели страницы.
   - Давайте так, Туркин - вор в законе, - Сережа, сын адвоката, водил пальцем по строчкам, - А Вера или Катя, сейчас, а, Вера Иосифовна работает в "Багире".
   - Она же мать, ей много лет, потому что дочь уже взрослая.
   - Какая дочь?
   - Екатерина.
   - Катерина - путана, а Туркин - ее друг.
   - И они любят друг друга.
   - Нет, деньги делают.
   - И что дальше?
   - Надо подумать.
  
   Софья молча слушала, сгорбившись на стуле, хотя по образному выражению завуча, должна была через рифы и мели протащить корабль, подвести класс к пониманию, что деньги - зло, они не делают человека счастливым, а, наоборот, обрекают на одиночество и физическую деградацию.
  
  
  
   Кафе "Театральное"
  
   Летом Марго жила на даче и несколько раз звонила, от скуки, о статье не вспоминала, рассказывала, что сосед - вдовец, между прочим, профессор, с интересом поглядывает на нее, но какой-то нерешительный, надо инициативу брать в свои руки. Правда, у него иногда бывает девица, толстая и пухлощекая, наверное, аспирантка, но Марго она не конкурентка.
   Голос вялый, расслабилась, поедая клубнику с грядок на участке, отвоеванном у соснового леса. Яков возмутился, когда они вдвоем приехали на дачу, это ж надо додуматься, спилить вековые сосны, чтобы укроп с петрушкой посеять.
   - Клубнику, - возразила Марго.
   - Какая разница.
   Яков расстроился, заболело сердце, и они в гостях не задержались.
  
   В середине августа Марго пожаловалась, что сосед по даче живет с аспиранткой. Ничего особенного, все та же толстая, щекастая, зато молодая.
   Спрашивается, зачем Софья потащилась к ней, с утра пораньше, в переполненной электричке, в руках сумки с продуктами по списку. Приехала на станцию, зашла в магазин и увидела такие же продукты и по той же цене.
   Весь вечер, отмахиваясь от комаров, ядовитое средство ненадолго помогало, Марго вспоминала роман с Григорием. Если сократить лирические отступления, оставалось прилично эпизодов: не роман, но на повесть бы хватило.
   И, как назло, Яков ни разу не позвонил. Позвонила Софья и стала допрашивать, как он там без нее, не забыл ли поужинать. Даже потребовала, чтобы он перечислил, что ел. Марго, конечно, прислушивалась, и выражение ее лица было таким, как и положено одинокой женщине, завидующей чужому счастью.
   Яков хмыкал и ждал, когда жена отключится.
  
   Не ранним утром собирали смородину, благо, погода солнечная и теплая, мимо забора прошел крепкий на вид мужчина с пузцом и вежливо поздоровался с ними.
   - Этот что ли профессор? - спросила Софья, Марго кивнула, - Ему больше подошла бы лопата, чем кафедра.
   - Понимала бы ты...
   Марго резко повернулась и ушла в дом. Но вскоре вернулась и пожаловалась на головную боль. Задерживать не стала, когда Софья засобиралась домой.
  
   - Что так рано? Опять поссорились? - спросил Яков, вглядываясь в ее лицо.
   - Нет, конечно, мы ведь взрослые.
   - Я рад, - он умильно посмотрел на нее.
   Дома хорошо, спокойно, зачем ее понесло на дачу.
   Но, как говорится, осадочек остался. Было жаль Марго, одну на даче, жаль себя - все могло быть иначе. Как? Интереснее, что ли. Ведь был выбор.
  
   Первого сентября, когда Софья, прижимая к груди букеты поникших астр, осторожно спускалась по школьным ступеням, зазвонил телефон. Пока доставала из сумки телефон, цветы попадали.
   - Привет, Соня, сегодня такой день торжественный, - услышала она напористый голос Марго и ответила на ходу:
   - Подожди, руки заняты, сейчас, дойду до скамейки.
   Она отключилась, но не успела дойти, Марго снова позвонила:
   - Я хочу тебя поздравить и пригласить куда-нибудь, отметить.
   - Нет, нет, - перебила ее Софья, - я домой, Яков ждет с шампанским, стол накрыл.
   - Понимаю, такой день, - в голосе звучали ностальгические нотки. - Приглашаю тебя завтра в кафе "Театральное", закажу столик, чего мне это будет стоить, - она сделала паузу, - Думаю, стоит, столько лет дружим.
  
   Софья согласилась и даже не насторожилась, поверила в ее искренние чувства. Что называется, потеряла бдительность, забыла, что прожженная журналюга нахрапом добивается своих целей, и в ее словаре нет слов "душа" и "щедрость". Оправдать могло лишь то, что в такой день все радовались друг другу: и учителя и ученики, ни одного недовольного лица.
  
   Не успела коснуться кнопки звонка, дверь открылась. Как Яков догадывается, что его женушка уже на пороге? Увидеть в окно не мог, она подходила к подъезду с другой стороны. Слышал шаги по ступеням? Но работал радиоприемник, как обычно, когда он рисовал и был один дома. Звук выключал при ней, знал, что она уставала от школьного шума, нарастающего на переменах до грохота взлетающей космической ракеты, утихающего на уроках. Бывало, когда уставала, любой шорох, шепот, шуршание бумаги, падение ручки, хихиканье, хлопок превращались в сплошной гул приближающегося землетрясения. Она приходила домой, закрывалась в комнате и ложилась.
  
   Он возился с цветами, расставляя их в банках с водой, забыв, что есть вазы, но она промолчала. Как обычно, не забыла проявить вежливый интерес и прошла в его кабинет взглянуть на рисунки забавных зверюшек. Проницательный Яков не замечал фальши, краснел от удовольствия, когда она, считая, что муж впал в детство, преувеличенно нахваливала зайчика или петушка. Он иллюстрировал сказки, которые сочинял друг - художник Митяй.
   Митяй к старости заработал катаракту и рисовать уже не мог. Яков называл его пройдохой, как всех, кто писал для детей, хотя на фоне многотонной макулатуры под названием литература для младшего возраста стихи у него неплохие. Яков иллюстрировал не менее увлеченно, чем его друг сочинял четверостишья. Работы хватало, Митяй увлекся всерьез, даже отказывался от операции, боясь, что с обретением зрения утратится поэтический дар.
  
   Стол был накрыт на кухне, Яков не произносил высокопарных слов по случаю такого дня, ей тем более не хотелось ничего торжественного, наслушалась сегодня речей.
  
   На следующий день было шесть уроков русского, она забыла о приглашении. Только собралась домой, позвонила Марго, и сказала, ждет ее у входа в кафе. Софья пожаловалась на усталость, но подружка заверила, что не рассчитывает на долгие посиделки.
   Пришлось сворачивать в сторону метро, ну, не глупость ли, ехать на свидание, чтобы послушать, как Марго оседлала соседа по даче.
  
   Подружка у входа в кафе изображала скромницу в кремовом платье с голубым бантом в белый горошек. Короткая юбка и белые сапожки на высочайших каблуках удлиняли ноги, придавали ее узкому тельцу форму насекомого, стрекозы - однодневки с оторванными крыльями, попавшей в паучью сеть. Всего лишь видимость, эта стрекоза ядовитее любого паука.
   Марго уловила неодобрение, прищурившись, окинула ее костюм и скривилась:
   - Кроме тоскливо-зеленого в твоем гардеробе других цветов все также не водится? Лягушка ты наша, царевна.
   - Может, и царевна, кто знает, я ведь плевков в Лондон не посылала.
   Хотелось развернуться и уйти. Навсегда. В планы Марго это не входило:
   - Ладно, носи, не вредит твоему смуглому лицу. Между прочим, темпераментные южанки предпочитают яркое, красное, например. Ты ведь тоже южанка. Где ты покупаешь интенсивно вишневую краску? Седина хорошо закрасилась. Может, мне попробовать? - они уже входили в зал, про седину прозвучало слишком громко. Но посетителей не было, Марго не унималась: - Все же советую, смени маскировочный цвет одежды, ты же не собираешься в леса партизанить.
   - А где люди? - перебила ее Софья.
   - Подтянутся, еще не вечер.
   Марго подвела ее к столику у окна с видом на зеленый сквер, из кустов выглядывала деревянная часовенка. Крест высоко в небе серебрился в солнечных лучах как чайка над морем.
   Марго села спиной к окну, оглядывая зал: не появился ли объект, на который стоило бы обратить внимание.
   - Посмотри в окно, на часовню. Яков сказал, что там была сторожевая башня.
   - А? Что? - Марго повернула голову к окну. - Эта что ли? Нет, часовню недавно построили. На том месте стоял гипсовый пионер с горном.
   - Где тогда была башня?
   - Зачем? - Марго пожала плечами.
   - Как зачем? От татарских набегов.
   - Кого защищать в то время на Урале?
   - Как кого? Нас, русских.
   - Ну и каша в твоей голове. Ты лучше расскажи о себе, о Маше, о Мише.
   - Что рассказывать, дети разлетелись, живут сами по себе.
   - Дети взрослые, а ты форму не теряешь. Хороша, не поверю, что счастлива со старым мужем, - она засмеялась. Смех ей не шел, делал вульгарной.
   - У тебя одно на уме.
   Марго, не слушая, внимательно разглядывала ее:
   - Все же красного не хватает. Так и видишься пламенной революционеркой на фоне знамени.
   - Знамена разные бывают, зеленые тоже.
   - Постой-постой, у кого было зеленое знамя в гражданскую? - Марго вспомнила, что преподавала историю, - У кого же? помогай. А, у третьей силы. Ни вашим и ни нашим. Тебе это не подходит, ты, мать, категорична: или да, или нет.
   - Не обязательно ни вашим, ни нашим, вот, например...
   Но Марго перебила ее:
   - В тебе хоть и есть испанские гены, я ведь не забыла, что мать твоей бабки оплодотворил испанец Хосе, шел мимо деревни и попросился переночевать, но ты из нашего, российского девятнадцатого века. Все это здорово, но знаешь, ученики чувствуют, что современность тебе неинтересна. Классику надо знать, но жить в реальном мире, иначе так и застрянешь в прошлом, - вещала она, оглядывая пустой зал. Жалость какая - нет слушателей.
   Официантка принесла мясо, немного риса, горка шампиньонов, салат из редиса и веточка петрушки, как вестница мира в голубином клюве. Марго пожевала петрушку, съела редис, кивнула Софье, ешь, что смотришь, - стала резать мясо на мелкие кубики, закидывать в рот и сосредоточенно пережевывать.
   Подали кофе с фирменными пирожными: много крема, и вкус приторно сладкий.
   После кофе Марго обратила к Софье хрустально-голубой взор, увлажнившийся от печали. Перебор, безвкусица - печалиться после сытного обеда.
   - Мне заказали статью о народном театре, скоро юбилей, один богатенький хочет потешить деда, обещал заплатить, деньги мне нужны. Надеюсь на тебя.
   - Я каким местом? - вздохнула Софья.
   - Родственным. Василий Гольберг был ведущим актером театра, твой свекор, если забыла, по первому мужу.
   - Николай умер, свекор тоже умер, когда мне было шестнадцать, я с ним не была знакома. Мартиролог продолжить?
   - У тебя сын - внук актера.
   - И дочь тоже. Если предпочитаешь сына, он уже взрослый, бери интервью у него. Спонсор оплатит командировку в Крым, там сейчас бархатный сезон, разве плохо. Мне некогда, пойми. Забыла, что такое школа, что такое начало учебного года? Как начнешь, так и поедешь.
   - Как назовешь, так и поплывешь. Не трогаю я тебя, мне Яков нужен. Он ведь был другом Василия Гольберга.
   - Будешь приставать к нему, я знаю.
   - Он что, еще способен? Сколько ему?
   - Шестьдесят пять, если забыла, ты же поздравляла его в январе, год еще не прошел.
   - Нам с тобой сколько? - делает вид, что вспоминает, что подзабыла свой возраст.
   - Баба ягодка опять, - пропела Софья.
   - Если у него где-то припрятаны бриллианты, ты не все выманила, я, пожалуй, уведу его. Но сначала статья, - она вгляделась в Софьино лицо, - Ты что? Ревнуешь? Я же пошутила. Пойми, старикам всегда приятно вспоминать свое прошлое. Не лишай его удовольствия, я и без него могу обойтись. Кем он был? Художником - декоратором. А ведь есть еще актеры, режиссеры. Если хочешь, познакомлю с молодым самцом.
   - Не смешно, - Софья устала, чтобы нормально воспринимать шутки, но понимала, Марго не отстанет, - Записывай его телефон.
   Она наизусть продиктовала номер Якова и пожалела: такая подружка способна взорвать семейное благополучие.
   За окном потемнело, в свете прожектора часовня уже походила на шампиньон.
   - Софи, ты меня слышишь? Все, пора, уходим.
   Марго рассчиталась, и Софья заспешила к выходу. Марго отстала, на перекрестке догнала и взяла ее руку:
   - Так я зайду к вам.
   - Заходи. За обед в кафе надо платить.
   - Все понимаешь, только иногда прикидываешься, - она засмеялась и, махнув рукой, свернула к остановке.
   Софья не сворачивала, ей надо было к метро, немного прошла и оглянулась: Марго остановила машину и, открыв дверцу, села рядом с шофером. Тонированные стекла, кто за рулем, не видно. Софья посмотрела на номер и повторила вслух, чтобы запомнить. Подобное проделала героиня в телесериале, нашпигованном убийствами.
   Сериалы смотрела эпизодически, фоном, в редкие часы, когда возилась на кухне.
  
   Телевизор приобрела после одного случая. Когда ей дали восьмой класс вместо ушедшей в декрет классной руководительницы, она пришла на первый урок, назвала себя и спросила, если есть вопросы, то постарается ответить. Ждала, спросят, строгая она или нет. Ученица за первой партой, такая на вид отличница, чистенькая, аккуратненькая, со спокойным взглядом голубых глаз и русой косой до пояса, спросила, какие телепередачи ей больше всего нравятся. Софья ответила, что зомбоящик не смотрит - глупое занятие. Как это? - удивилась девочка, - мы с мамой вместе смотрим почти все передачи кроме новостей, концерты ни разу не пропустили.
   Девочка весь урок смотрела на нее со скептическим выражением: чему может научить эта учительница, если не смотрит телевизор.
   На следующий день ее мама пришла к завучу и попросила перевести дочь в другой класс. Завуч потом выговаривала Софье: "Надо было тактичнее ответить. Для них телевизор как религия, как вера. А вы что ей сказали?" "Правду", - ответила Софья. Завуч вздохнула.
   После того случая решила, телевизор нужен, чтобы слышать пульс времени.
   Яков пытался протестовать:
   - Время и пространство даны человеку по праву рождения, они неотъемлемы, так устроен мир. Смотри, слушай, читай, сопоставляй. Зачем еще сомнительного качества развлекуха?
   - Но ведь надо знать, какой духовной пищей кормятся мои ученики.
   - Кормить их должна ты.
  
   Она сожалела, что дала телефон Якова. Сколько клялась, Марго в личную жизнь не пускать, ведь гадюка с ледяными глазами околдует, выманит все, что ей надо и не забудет намеками, недомолвками, что хуже любой правды, посеять недоверие и рознь.
  
   В тесной квартире, где невозможно не сталкиваться помногу раз на дню, раньше она впадала в панику, когда муж после ссоры переставал ее замечать. Все что угодно, только не его равнодушно скользящий взгляд мимо и это непереносимое ощущение сиротства.
   Он почти не выходил из своей комнаты, не готовил, не занимался уборкой, если сталкивались в коридоре, проходил мимо. Молчание вдвоем пугало ее, как маленькую девочку: ей страшно, она боится потеряться, или ее бросят
   Она пыталась помириться, что-то там лепетала, жаловалась на свою работу, он не обращал внимания. Накатывала бессонница, она ворочалась в постели, не выдерживала, плакала и звала его, он приходил, гладил ее плечи, руки, касался груди. Ложился рядом, продолжая гладить как ребенка. Ей хотелось большего, но не знала, не умела, даже не пыталась проявить активность, не понимая мужской физиологии. Традиция активного мужчины и пассивной женщины не нарушалась. Он гладил ее, она мучилась желанием, наконец, проваливалась в спасительный сон, если и снились сны, не запоминала, утром вскакивала по звонку и собиралась на работу, постоянно поглядывая на часы.
  
   Он был старше, умнее, был способен ею управлять. Но и она знала его достаточно долго и научилась угадывать, когда можно начинать сближение. Что-то неуловимо менялось в нем, поза, поворот головы в ее сторону, и она покупала что-то вкусненькое, готовила что-то, звала его, он хвалил, - паника утихала до очередного раза.
   Ко всему привыкаешь, и она уже меньше обращала внимания, отчуждение затягивалось, и уже он первый начинал искать пути сближения.
  
   Душераздирающий вопль оглушил, она замерла и почувствовала, что кто-то держит ее за руку. Рядом стояла женщина и кричала: "С ума сошел! - грозя вслед удаляющемуся на большой скорости автомобилю. - Он вас не задел?"
   Нет, нет, замотала головой Софья, до нее дошло, что она уже не на тротуаре, а на дороге.
   Рядом остановился пожилой мужчина, подошла женщина с девочкой, Софья заспешила к станции метро. Как Анна Каренина, погибла бы под колесами. Правда, муж не похож на Каренина, а Вронские вымерли или ходят другими путями.
  
   * * *
   Высокий, с головой Мефистофеля, Яков слегка склонился, пристально посмотрел, не спросив, почему поздно пришла, кивнул ей, бережно принял сумки, отнес в ее комнату и удалился к себе.
   Обед приготовлен, чистота и порядок. Но она была сыта, заглянув к нему, спросила:
   - Что читаешь? - не дослушав, перебила: - С Марго сегодня встречалась. Она в кафе пригласила.
   - Как всегда, спрашивала о Григории?
   - Да, о нем тоже.
   - Если пригласила в кафе, то серьезно. В Москве его надо искать. У него нюх на деньги, а столица нашпигована ими.
   - А у Марго нюх на таких мужчин.
   - Все надеется? - усмехнулся он.
   Она ждала, что добавит, в ее-то возрасте, косвенно намекая, что и Софья уже немолода, но он погрузился в чтение.
  
   Встреча с Марго растревожила. Как ни старалась переключиться на близкое, на завтрашний день, на Марин пейзаж с березками и кучевыми облаками над кроватью, мучило, не поспешила ли, выйдя замуж за Якова? Минутное решение, или чувствовала, что жизнь с Григорием не сложилась бы? Он закоренелый холостяк, так и не женился. Почему это ее тревожит? Зачем? Пора уже успокоиться. Столько лет вместе с Яковом, какие могут быть сомнения. Но если Марго выйдет замуж за Григория, она этого не переживет.
  
   Фантомные боли
  
  На следующий день, вернувшись из школы, вместо рисунков зверюшек на его столе увидела стопку старых альбомов, верхний, из синего плюша с памятником Юрию Долгорукову, помнила с детства. На полу стояла картонная коробка с надписью красным фломастером: "Архив семьи Сохнет".
   - Маргарита просила помочь, - он зевнул, но от нее не скрылось, доволен, что нужен. Выдало поглаживание лысины, как будто хотел удостовериться: все такая гладкая, или случилось чудо, и голова покрылась порослью.
   - Пишет статью о театре. Пришлось дать твой номер. Ты же знаешь, как клещ вопьется, не отодрать.
   - Вот, подбирал для нее, посмотри, тебе будет интересно, - он протянул ей пожелтевшую фотографию.
   Под кустом акации, держась за ветку, стояла девочка в школьной форме и белом нарядном фартуке. Волосы туго зачесаны, огромный бант на голове как гигантская бабочка, и такой испуг на детском личике, что Софья невольно улыбнулась. На обороте надпись четким материнским почерком: "Сонечка. 1 сентября 1966 года. Первый раз в первый класс".
   Глазастый котенок, напуганный улицей, незнакомыми запахами, чужими людьми, мечтает забиться в темный угол и замереть. Тот первый школьный день она не помнит. Зато хорошо помнит, как, сжимая теплую ладошку, вела Нину в детский сад. И когда заводила ее во дворик с малышами, радовалась, что освободилась от неуклюжей, спотыкающейся на ровном месте сестры, и бежала вприпрыжку в школу.
   Взгляд задержался на двух шестерках, мелькнуло: зловещий знак, - и тут же одернула себя: "Стыдись, педагог, у цифр нет смысла".
  
   - Посмотри, первая выставка Ивана.
   Брат - подросток с пухлыми щеками и с ровно подстриженной челкой растеряно смотрел в объектив. Фоном были его картины.
  
   Выставку "Уральские пейзажи художника Ивана Горбунова" Яков организовал в вестибюле Дворца культуры. Иногда забредали случайные посетители, привлеченные афишей у входа во Дворец. Но основными зрителями были те, кто приходил на спектакли народного театра. Сохранились школьные тетради в клетку с восхищенными отзывами. Брата даже кто-то сравнил с Рембрандтом, Яков смеялся до слез. Но была и критика: Алексей от станка, так он подписался, спрашивал: "Где ты, парень, подсмотрел такие деревья? Ты вроде не из тундры и не японец. Рисуй как есть и будет тебе слава".
   Стволы сосен были изогнуты, будто росли в голой степи, где гулял ветер. Причудливо переплетенные корни походили на клубки ядовитых змей.
   Брат, слегка заикаясь, пытался объяснять, что это танец деревьев, ведь они живые, им тоже хочется двигаться.
   Допустим, с формой не совсем понятно, зато поэтично, но откуда он взял фиолетово-розовый цвет, если стволы испокон рисовали коричневыми. Даже взлохмаченные соцветия сирени у него были бело-розовыми. Как на белой девичьей коже пятнышки густой марганцовки, когда Нину искусали комары, и она расчесала до крови укусы.
   Софья протестовала, сирень бывает или белой или сиреневой, может, лиловой, но не такой. Он подвел ее утром к цветущему кусту у подъезда, и она увидела, что в лучах солнца мелкие цветы были ярко белыми, а в тени - интенсивно-розовые, как на картине брата.
   Солнечную сирень и сосны в отблесках закатного неба купили сразу. Софья расстроилась, Иван обещал сделать копии, но так и не сделал.
  
   - Большие надежды подавал Ваня.
   - Разве не оправдал?
   - Не знаю, давно не видел его картин. Но не верю, что в деревне Прилопино его талант расцвел.
   - А как же остров Гаити?
   - Над гаитянами никто подобно нам, экспериментов со светлым будущим не ставил. Это был свободный мир для художника.
   Она промолчала: тема могла затянуть надолго.
   - А где старший Гольберг? Марго только он интересует.
   - Нашел две фотографии, остальные Дуся забрала.
   - Зачем?
   - Сказала, что все принадлежит вдове артиста.
   Что тут скажешь, с Дусей спорить бесполезно.
  
   В гриме с темными полосами на щеках, густыми тенями на веках, кустистыми бровями Василий Гольберг походил на злодея из детской сказки.
   - Он тут в роли Упыря?
   - Ну, что ты, это Гамлет. Народный театр не мелочился, ставил только пьесы Шекспира.
   - Таким Гамлетом только пугать детишек, такого не жаль убить.
   Яков усмехнулся и протянул другую фотографию: без грима, почти подросток, с нежной улыбкой на по-женски пухлых губам, с бархатистым взглядом темных глаз он напоминал влюбленного Ромео. Она представила рядом с ним Дусю и вздрогнула.
   - А вот Маша, ей тут четырнадцать.
   С фотографии смотрела в упор дочь - подросток, дедовские пухлые губы и уши, огромные, вылезавшие из любой прически,
   Большие уши для девочки катастрофа. Она сделала косметическую операцию на первом курсе мединститута.
   Темные глаза, как у деда, но взгляд колючий. Даже в подростковом возрасте черты ее лица не складывались в романтический образ. Даже в детстве не хотела быть актрисой, только врачом и никем больше. Она была равнодушна и к театру и к живописи, и не проявляла интереса к литературе.
  
   - Взгляни на это.
   Редкий снимок: бородатый и почти лысый Яков на фоне портрета Декарта затягивался сигаретой в мундштуке. Был такой период, когда он сменил трубку на мундштук.
   Лицо великого философа, живое, энергичное с грубыми чертами и взлохмаченными волосами до плеч, - напоминало предводителя восстания из школьного учебника истории.
   - Ты тут на философа больше похож, чем сам Декарт. А еще, - она задумалась, - Да, да, Фрейд, копия, только симпатичнее и взгляд добрее.
   - Разве? - удивился он и погрузился в созерцание себя.
   Она стала перебирать фотографии.
   - Что-то ищешь? - спросил он.
   - Да, Григория, Марго показать, она обрадуется.
   - Вот кто для вас, женщин, истинный философ, классический вариант, - усмехнулся Яков, - Есть только на одной. Наша первая встреча. Помнишь? Групповой портрет, вся компания собралась: Нина с Колей, ты, брат и Гришка.
  
   Встречались в закутке при мастерской театра, где они отмечали девятый день после смерти Василия Гольберга. В тесном пространстве без окон помещались стол со стульями, кресло, тумбочка с электроплиткой у входа. Если кому-то надо выйти из-за стола, приходилось вставать всем.
   На фотографии наголо остриженный Григорий, с боксерской шеей и мускулистыми руками, переплетенными на груди, повернулся к Софье и что-то говорит, ее лицо смазано. Рядом с ним брат, прислонился к стене, как всегда отстраненный. Чуть дальше Николай, симпатичный, в мелких кудряшках до бровей, Дуся делала ему химическую завивку. В углу в кресле Нина, держит спину, ей четырнадцать лет - возраст Джульетты, русые кудри до обнаженных плеч, белоснежное лицо, - она делала маски из яиц и меда, несколько капель лимона; светло-карие глаза кажутся темно-серыми, строгими, и губы без улыбки, - печальная, ведь ее Ромео похоронил отца Гамлета.
  
   Яков достал из альбома фотографию:
   - Вот, любопытный снимок: Василий с сыном. Они вдвоем читали стихи Блока, не помню, как спектакль назвали, то ли страницы из жизни поэта, то ли по следам великого, кажется, второе, я еще смеялся. Готовились в спешке, надо было выручать сына - балбеса, у него выходила за год двойка по русскому. Столько суеты, Кольке надо срочно что-то подыскивать, не выходить же на сцену в школьной форме. Костюмерша Зина, вот женщина, все могла! одела их в одинаковые костюмы, как хотел Василий. Он гордился сыном, вон какой, вымахал, пусть все смотрят, какой у него Колька. Качество не ахти, но разглядеть можно.
   Худой и стройный Николай в кудрявом парике - одного роста с отцом, широкоплечим и величавым: король и принц. Оба в черных курточках со складчатыми рукавами и белыми воротниками в кружевной окантовке. Темные рейтузы обтягивали сильные ноги отца и тонкие - сына. Остроносые туфли на невысоких каблуках были одного размера.
   - Ты бы, знаток литературы и истории, подсказал костюмерше Зине, что Блок жил не во времена Шекспира, мода была другая.
   - Что поделаешь, реквизит театра рассчитан только на Шекспировские пьесы, - он внимательно посмотрел на нее, - Может, купить бутылку красного сухого из Аргентины? Ближайший алкомаркет еще работает.
   Действительно, не мешало выпить, путешествие в прошлое лучше совершать не на трезвую голову.
  
   Яков ушел, а она раскрыла альбом с Юрием Долгоруковым и наткнулась на большую фотографию пятилетнего сына с завитыми волосами и в бархатной курточке, - Дуся постаралась. Хотела повесить на стену, но не стала после того как Дуся внимательно изучила ее и пришла к заключению, что "Мишаня наш не в мать, не в отца, а в проезжего молодца".
  
   Бабка безуспешно пыталась найти сходство с Гольбергами или Горбуновыми или хотя бы со своим характерным востреньким личиком, но любила внука до беспамятства.
   Маша это чувствовала и с бабусиными интонациями, недаром внучка актера, передразнивала: "Ах, какой хорошенький такой".
   Не наш, не в нашу породу, ой, девка, нагуляла дитё, ой, девка, покайся, не нашего рода он, - напевала в подпитии Дуся русскую народную о гадюке - невестке, изменщице. Соседке напевала другое: внучок в нашу породу, умненький растет.
   "У Мишки нет артистизма, легкости, легкомысленных поступков, зацикленный непонятно, на чем, на тебя похож", - упрекал Николай. Однажды пожаловался: "У Мишки бывает такой взгляд, кажется, возьмет кирпич, подойдет сзади и ударит по голове. Не убьет, но неприятно".
   Она раскричалась, как можно так думать о сыне, но тоже замечала недобрый взгляд в сторону отца. Считала, мальчик взрослеет, не драчливый, никого не обижает, а если ревнует мать к отцу, так Фрейд об этом уже подробно растолковал.
  
   Марго в ответ на Софьины жалобы ехидничала: "Твой сын прислушивается к шевелению мозгов, радуйся, растет будущий гений. Не в Кольку, у него-то мозгов нет и не было, не к чему прислушиваться". Софья соглашалась, что у Николая мозгов нет - пропил все, но в гениальности сына сомневалась.
   Яков успокаивал: тугодум, плохо учится? Отвлекается? Радуйся, что не способен к дрессуре, значит, сам найдет свой путь.
   - А как быть с условным рефлексом? Ведь его открыл великий, и никто еще не отменил: стоять! Сидеть! Лежать! Дай лапу, друг...
   Яков только вздохнул.
  
   Однажды, когда все собрались у Дуси и пришел Григорий на правах друга ее сына, свекровь пристально посмотрела на него, потом перевела взгляд на Мишу, Софья замерла. Дусю что-то отвлекло, и она уже не смотрела на Григория. Сходства не было, разве что в форме головы. Николай тоже был головастый, а Григорий чертами лица, особенно носом бульбочкой, походил на Ивана, Софья как-то ему сказала об этом. Все люди - братья и сестры, - ответил он.
   У Вани волоокие, светло-зеленые глаза, мягкий взгляд, а у Григория - узкие и темные, опасные. Миша светло-карий, как и Софья, что-то южное проскальзывало в его облике, наверняка были, если поискать в роду, да хотя бы испанец Хосе. Сходство с Григорием Софья находила в походке: когда Миша спешил, его правое плечо также обгоняло левое.
   Но характер мягкий, как у Ивана. Дочь в подростковом возрасте как-то сама справлялась со своими чувствами, и первая влюбленность прошла незаметно.
   С сыном случилась классическая история: сначала страдал он, но, сходив раз - другой на свидание, к девочке потерял интерес. Она звонила Софье, плакала. Миша объяснил, что у него пропало влечение, какие к нему претензии, если это не зависит от него. Яков хмыкнул и посоветовал заниматься спортом, чтобы девочек больше не расстраивать.
  
   Яков вернулся с вином, как и обещал, Аргентинским, достал хрустальные бокалы, налил поровну, включил телевизор.
   Вино слишком кислое и никак не подействовало на нее, телевизор раздражал, не нравилось, что Яков, повернувшись к ней спиной, смотрел какой-то фильм и пил вино.
  
   - Яш, а, Яш, ты не помнишь? Миша хотел забрать фотографию Николая с отцом на Блоковском спектакле. Что, не забрал?
   - У меня их две было, осталась одна, значит, взял. Зачем тебе?
   - Ты же знаешь, мой любимый поэт.
   - Первая любовь самая сильная.
   Ее сильно раздражало, что он сидел спиной и не отрывался от телевизора, и она ушла к себе.
  
   * * *
  
   Фотографию Миша забрал в свой последний приезд, при ней положил в папку с документами. Ей хотелось, чтобы он полюбил поэта так же, как любила она.
   В школе он выучил только поэму "Двенадцать", простая форма легко запоминалась. Почему так много часов отводилось этому произведению, она не знала, просто подчинялась требованиям школьной программы. Сыну призналась, что поэзия Блока сильно подействовала на нее в подростковом возрасте, как-то дала ему томик стихов. Он почитал и поставил на полку. Наверное, еще не время для Блока, еще ни в кого не влюблен, - решила она.
  
   Ей было шестнадцать, и она даже не увлеклась, заболела Блоком, как тяжелой лихорадкой. Вечером, когда брат уходил к друзьям, а Нина - на свидание к своему Ники, она снимала с полки сохранившийся до сих пор темно-синий томик и на детском стульчике, разрисованном ромашками, прижавшись спиной к горячей батарее, читала: "Вполоборота ты встала ко мне...". Батарея была обжигающе горячей, а она в своем фланелевом халатике и теплых шерстяных носках не могла согреться. Читала полушепотом, прислушиваясь, не идет ли мать на кухню. Родители в дальней комнате смотрели телевизор и не могли слышать, даже если бы она закричала. Но она опасалась, как если бы занималась чем-то неприличным. Перечитывала вновь и вновь, весь цикл, и доводила себя почти до безумия.
   Рядом были сестра, брат и родители, из года в год, каждый день, никто из близких не умер, ничего такого не предчувствовала, ничто не предвещало бед и страданий. Почему она так страдала, сейчас понимает: в ней мучительно пробуждалась женская душа. Безумная жажда любви сменялась такой тоской, что не хотелось жить. Физиологи объясняют точнее: пробуждаются гормоны, наступает тяжелая для организма перестройка. Но если бы кто-то тогда взялся объяснять ее страдания физиологическими причинами, она бы не поверила, не стала бы слушать.
   Конечно, могла отвлечься с подружками или напроситься к Якову и успокаиваться беседой с ним, но нет, в пугливом одиночестве повторяла и повторяла влекущие в кромешный ад строки, - ничего более чувственного ей больше не попадалось.
   Всегда отказывалась обсуждать с Яковом эти стихи, боялась, что он о чем-то догадается, - выдаст ее голос.
  
   Когда стало невмоготу переносить эту лихорадку: все, конец, край, дальше пустота, зачем жить, - она все же пошла к нему. Он взглянул на нее, приготовил кофе и заговорил о том, что у нее такой возраст, нет опыта, пока она только видит свое отражение в зеркале, и оно для нее важнее всего. Но ничего, пройдет, как прошло детство. Она разозлилась, взрослый, а ничего не понимает, не смотрится она часто в зеркало. А про себя подумала: не понимает, потому что старый и никого не любит. Но, как ни странно, крепкий кофе и его голос успокоили ее.
  
   Что это было, почему так мерзла и так страдала, сидя на детском стульчике с томиком стихов, она понимает, как понимает своих учеников в подростковом возрасте и понимала своих детей. Но как тогда, так и сейчас не знает, что же было сильнее: пробуждающаяся чувственность или зависть к сестре, у которой уже был свой Ромео.
  
   Когда сестра привела ее в школу на спектакль, посвященный Блоку, Николай встретил их внизу у раздевалки и повел в зал. Они попали в плотную толпу, но перед ними расступились. Она услышала: "Какая их них его девушка? Черненькая или рыженькая? Обе симпатичные. А тебе какая нравится"? и ей хотелось повернуться, накричать, заткнуть рты, свои уши.
   Нет, конечно, Гольберги со школьной сцены не читали "Черную кровь". Но когда Николай, стоя на сцене рядом с отцом, стал декламировать: "Девушка пела в церковном хоре...", Софья почувствовала, что сердце вот-вот разорвется от сильной любви. Но если бы тогда спросили, к кому из Гольбергов: к старшему или младшему, - она бы не смогла ответить.
  
   Сестры нет, и ничего нельзя изменить, программа запущена, антивирусник судьбы еще не придуман. Со временем стало казаться, что на том вечере, слушая стихи, она предчувствовала все несчастья. "А ведь я так и знала, знала, что так получится, знала, а не догадывалась", - уверяла она себя после очередной ссоры с Николаем.
   Да, гормоны, да, отсутствие опыта. Но уже не половина, уже больше прожито, она все также временами испытывает тот восторг и ужас, будто в состоянии невесомости, где нет опоры и несет во все стороны, независимо от воли и желания. Кто-то скажет: зато ощущение полета, но твердь под ногами спокойнее. Подобное состояние она теперь объясняет климаксом. Удобная позиция у физиологов: тогда пробуждалась, сейчас затухает, - хрен редьки не слаще.
   Со страдающей душой Яков посылает ее в другой департамент. Она напоминает ему, что атеистка. Если души нет, если пустота, то и страдать нечему, - подкалывает он. Это фантомные боли, - объясняет она. Значит, душа была когда-то и вся иссякла, - усмехается он.
   Не вся, если болит. Все путается, душа, вера, сердце, нервы. И еще чувство вины, совсем ненужное. Сестры нет, давно нет, зачем мучить себя?
  
   Работа такая - не принадлежишь себе. Но стоит выпить, она перестает контролировать себя и накатывает кошмар, черная бездна, безысходность, как будто тот ужас, который она чувствовала подростком, прорывается из глубин памяти, и забывается, что вообще-то счастлива в браке, что у нее уже взрослые дети.
   Пыталась объяснить себе, что страх смерти присущ всем, и незачем сходить с ума, даже пыталась себя успокаивать, что если бренное тело, умирая и распадаясь, превращается в землю, то душа переходит в вечность. И никакая это не вера. Наука со временем это докажет. Но не успокаивало, если душа страдает здесь, где гарантия, что она не будет страдать в вечности.
  
   Говорят, что с годами горе утихает, остается светлая память об ушедших, но не в ее случае: могла спасти сестру, могла, стоило протянуть руку, но не спасла.
   Яков оправдывал ее: "Если бы ты могла, сделала бы все возможное, нельзя себя винить, нельзя думать о том, что сестра имела больше прав на жизнь, потому что была совершенством. Не была она совершенством, да, красавица, никто не спорит, но и ты красивая и умная кстати".
  
   Когда на праздники в их доме собирались гости, родители были хлебосольными, все считали нужным восхищаться: ах, какие красавицы - ваши дочки, и так не похожи: одна белокожая, другая смуглолицая, - разберись, какая лучше.
   Софья знала, какая лучше: взоры прохожих обращались сначала на Нину, потом на нее и возвращались к Нине.
   Сестры не стало. Софья вышла замуж за Николая. Все пошло не так, а ведь она любила его, не зря говорят, что на чужом несчастье счастья не построить.
  
   Сестры не стало, на какое-то время она забыла о своей любви, хотелось, чтобы он был рядом как напоминание о Нине. Да, была счастлива, да, да, и помнит, как в редкие периоды счастливой семейной жизни говорила: "Если сестра нас видит, то радуется вместе с нами, ведь она тебя любила. И меня тоже любила". Он разговор не поддерживал, устало напоминал, что роковая поездка в Судак была попыткой сохранить отношения, но он в это не верил. Развод был неизбежен, этого хотела Нина.
  
   В пятом классе Миша увлекся Шекспиром, и когда дошел до "Гамлета", сказал, что тетя Нина утонула, как Офелия. Очевидное сравнение, но почему-то раньше ей не приходило.
   Она устала, прилегла, закрыла глаза и увидела на сцене Офелию в белом одеянии, с распущенными волосами и букетом лиловых лилий. По бледной щеке сестры катилась слеза.
  
  
   Театр
  
   В седьмом классе на "Гамлета" их повела классная руководительница. Горячая поклонница Шекспира, она часто повторяла: "Почитайте, его пьесы - энциклопедия жизни, не прибавить не убавить".
   Софья цитировала учительницу, а Яков хмыкал: "Уильям Шекспир в нашей стране живее всех живых, о такой славе он и не мечтал".
   Билеты в классе им раздали заранее. Портниха, соседка, успела сшить Софье абрикосовое платье из тонкой шерсти. Брат повел ее в обувной магазин, ближайший от дома, и выбрал зеленовато - серые туфли чешской фабрики Цебо: из мягкой кожи, легкие, удобные. Ей хотелось черные, но брат переубедил: ты же хочешь выглядеть элегантно.
  
   У сестры недавно появилась постоянная подруга, с которой часами обсуждали по телефону одноклассников, и она не сразу поняла, куда собирают Соню. Когда увидела новое платье и туфли, спросила: "А мне?" Услышав, что Соня идет в театр на взрослый спектакль, а ей еще рано, неожиданно для всех расплакалась. Плакала несколько вечеров, родители не выдержали и отправили Ивана в театральную кассу за билетом. Конечно, билет он купил, еще бы, аншлагов у народного театра не бывало. Сестра обрадовалась, а Софья - нет, праздничное настроение угасло. Она порвала свой билет, обрывки оставила на письменном столе. Пусть видят.
   Нина звонила одноклассницам и делилась радостью, что идет на взрослый спектакль, а Соня отказалась и порвала свой билет.
   Софья обозвала ее курицей: суетится и кудахчет как глупая птица. Это было за кухонным столом, когда на ужин собралась вся семья. Отец удивленно поднял брови, девочки почти не ссорились, а мать возмутилась: "Если мы семейство пернатых, кто тогда ты?" "Да, кто? - подхватил брат, - тоже курица". "От петуха слышу", - обиделась она и ушла в комнату. Перед сном сестра подошла к ней и попросила прощения. Наверное, мать подсказала, она считала, что для ее детей счастливой жизни не будет, если они не дружат.
  
   В день спектакля Софья склеила билет. Успокоилась, когда сдала в гардероб шубу и сапоги, и увидела в огромном зеркале худенькую девочку, выше многих одноклассников, стройную, с аккуратно подрезанными густыми волосами до лопаток, в новом нежно-абрикосовом платье с удлиненной талией и пышной юбкой. Изящные туфли завершали образ сказочной принцессы.
   Восхитила мраморная лестница с широкими гладкими поручнями из белого мрамора - так и хотелось скатиться - с металлическими ажурными стойками, покрытыми золотой краской.
   Ажурные стойки, окрашенные под золото, со временем потемнели, и Яков возмущался: только идиоту пришло в голову красить кованое железо.
  
   Она вошла в тускло освещенный зал с темно - красным занавесом и такого же цвета обивкой кресел, и чуть не упала, ступив на пол под уклоном к сцене. Особый гул голосов, присущий только театру, огромное пространство, поглотившее столько людей, - ей стало страшно, что никогда отсюда не выберется. Страх отпустил, когда, подняв голову, увидела хрустальную многоярусную люстру, напомнившую почему-то четырехпалубный круизный теплоход "Россия", - в детстве на таком плыла по Черному морю из Евпатории в Одессу. Из всего путешествия запомнила теплоход и толстую дальнюю родственницу в Одессе: в постоянном сонном состоянии, она пробуждалась при виде еды, особенно куриных тушек. Ела и опять впадала в сон. Соня боялась, что родственница проглотит гостей и не заметит.
  
   Сестра куда-то исчезла, появилась только после третьего звонка, села рядом и потянула ее за рукав:
   - Смотри, вон там, вон, толстуха, в бархате, как занавес, пролезть на место не может. Если бы у меня был такой живот, я бы сидела дома. А вон там, впереди, у сцены, да смотри же, это Коля, учится вместе с Ваней.
   - И что? - Софья отказалась смотреть.
   - Он сын Гамлета.
   - Что? - Софья резко подскочила: возле сцены стоял мальчишка в возрасте ее брата с обыкновенным лицом, в синем костюме и голубой рубашке - ничего странного в нем не было, разве что бордовый бант на шее, но такой же, только черный, был на ее однокласснике. Почему сестра назвала его сыном Гамлета, Соня не поняла, но спрашивать не стала.
   Погасла люстра, зловеще осветился занавес, ей стало неуютно. На фоне занавеса в ярком свете появился актер в черной шляпе с широкими полями, в черном трико, обтягивающем сильные ноги, в кроваво-красной накидке под цвет занавеса, и со шпагой на боку. Зал взорвался аплодисментами и выкриками: "Браво!" Занавес раскрылся, и Соня уже не замечала ни мрачных декораций, ни соседей по ряду, ни впереди сидящих, только смотрела на актеров. Приходилось напрягать слух, не у всех актеров было в порядке с дикцией.
   И вот над сценой появилось сверкающее очами чудище - призрак отца Гамлета, и заговорило утробным голосом. В этом месте на нее напал кашель, она прикрыла рот платком и, давясь, со слезами на глазах, выбежала из зала. Номерок был у сестры, пришлось ждать антракта. Чтобы не замерзнуть в платье из тонкой шерсти, она попрыгала по ступеням, но дежурная сделала замечание. Время длилось долго, наконец, начался антракт, и появилась сестра, Софья оделась и ушла домой. Нина осталась досматривать спектакль.
   Софья долго не могла избавиться от шока, и сестра ходила в театр с одноклассницами. Потом рассказывала, что опять видела сына Гамлета. Он ходит на все спектакли отца и сидит на первом ряду. Вскоре объявила всем, что влюбилась, и стала просить Ваню познакомить ее с Колей. Приходила к школе встречать брата, и добилась своего: Коля пригласил ее на свидание. Вернулась поздно, молчаливая, на вопрос Софьи, как прошло свидание, только улыбнулась.
  
   - Соня, ты где? - Яков заглянул в комнату, - Спишь? Я еще посижу.
   Она закрыла глаза, погрузилась в дрему и услышала крик: " Все бабы суки!". Кричал Николай, а в ее животе бился еще не родившийся Миша, и она боялась упасть. Дуся в легком халатике, накинутом на ночную сорочку, с голыми худыми ногами, бледными, с голубым узором вен, держалась за шторы, закрывая обзор комнаты, и жалко улыбалась. Пьяный Николай толкнул ее, схватил с тумбочки телефонный аппарат, вырвал шнур, отдернул штору и запустил его в комнату. Раздался звон разбитого стекла.
   А она уговаривала себя, только не разродиться тут на полу Дусиной прихожей.
  
   Рядом тихо дышал Яков, в любимой позе, подтянув колени к животу. А она смотрела на потолок, слабо освещенный уличным фонарем, и думала, что тогда в комнате кто-то был еще, но шторы мешали разглядеть. Если Дуся вышла в ночной сорочке и халате, значит, там была женщина. На полке под вешалкой стояли сапоги, красные, на очень высоких каблуках.
   Чьи это были сапоги? Остались от сестры? Но у нее не могло быть таких сапог, она носила только черные. Даже коричневые считала вульгарными. Черный цвет подходит ко всему. Дуся бы не смогла в них ходить, у нее болели ноги.
   Там, за шторами была женщина. У него всегда была женщина. Зачем он тогда женился? Зачем она вышла за него замуж? Все путалось. "А? Что? - Яков положил руку на ее грудь, - Спи, все хорошо, спи".
  
   Она проспала. Утром хватала книги, конспекты уроков, тетради, совала в сумку все подряд, что под руку попадалось. И заспешила на первый урок, ругая Марго: свалилась на голову, когда такая нагрузка в школе.
  
  
   Плакатный стиль
  
   Когда они расписались в ЗАГСе и Софья с детьми переехала в его квартиру, Яков ни с того ни с сего озаботился историей своего рода. А ведь раньше высмеивал любителей составления родословного дерева. Мода диктовала присутствие в корневой системе хоть одного завалящего царька, на худой конец князька; если хватит терпения и денег, то специалисты - историки выкопают и кого-нибудь из великих писателей, - котировались выше царской фамилии. Если в мировой истории родословная хомо начинается от африканской прародительницы, то российские сапиенсы произошли от жалкой кучки великих классиков. Мы все оттуда.
   Запросы Якова скромнее, ограничивались началом двадцатого века, в круг его интересов попадали деды и прадеды из купечества и родной дядя Борис.
   Софья сначала не поверила, что это серьезно, думала, пародирует моду, развлекается таким образом. Но он завел папку, еще папку, съездил в Москву к тетушкам и привез старые альбомы с фотографиями. Принес картонную коробку из-под телевизора и крупно надписал: "Архив семьи Сохнет". И стал терзать Мару, пытаясь выудить воспоминания о дяде Борисе.
   Она отмахивалась: вранье эти воспоминания маразматички, путаница из того, что было, с тем, что читала и от других слышала. Да и вообще, тогда не было понятий тоталитаризм, вождизм, сталинизм, все было просто: работа - быт - праздники. В триаде течет время, из года в год, из века в век. Никому это неинтересно.
   Отбивалась, как могла, даже взывала к его совести: грех художника заставлять писать пером, пусть ручкой, это противоестественно его природе. Если Яша хочет воспоминаний о Боре, то лучше она по памяти нарисует его портрет, если надо, то и во весь рост, тем более, Яков ростом и фигурой в дядю, постоит, попозирует, раз очень хочется.
   Но Яков настаивал: для потомков полезно знать прошлое рода.
  
   Из потомков у него были дочь и внуки: трое мальчиков. Третий, тезка Якова, родился слабоумным, а двое старших уже работали. Но у деда с внуками связи не было. Он не верил в зов крови, с с ними изредка встречался по мере их взросления, но ничего в душе не екнуло, не торкнулось и тому подобное. Шумные, хулиганистые мальчишки, как положено в их возрасте.
  
   Софье было жаль Мару, и она попыталась вразумить Якова:
   - Для кого все это? Для внуков? Но ты много раз говорил, что к ним равнодушен.
   - Для Миши, пусть знает, нам есть чем гордиться.
   - Ну, если больше нечем, гордись, - засмеялась она и подумала: "Миша ведь не его сын", но не сказала: приятно, что отчим и пасынок на радость ей дружны, да так, что Миша всерьез заинтересовался родственником Якова, то ли двоюродным дедом, то ли прадедом - в Гражданскую уплыл из Крыма и сгинул на чужбине.
  
   Пожалуй, не Мара, Миша стал первой жертвой увлечения Якова, когда уехал в Крым поступать в институт на биологический факультет. Тогда еще не было коробки с надписью "Архив...", и ничего серьезного, так, треп за чашкой кофе.
   Миша уехал бы независимо от Якова, может, в Питер, вслед за сестрой, поступившей в мединститут, или еще куда-нибудь, лишь бы его не доставал родной отец, который спился и женился на такой же алкоголичке.
  
   Софья жалела, что бабуся не рассказывала о прошлом. Сестры хотели знать о прабабке. О ней ничего неизвестно, кроме того, что жила в Сибири и родила дочь, то есть бабушку, от испанца Хосе, - проходил мимо деревни и остановился в прабабкиной избе на ночь. Но этого мало, интересно, кто были ее родители, всегда ли они жили в Сибири, что тут такого, что за тайна? Бабушка, как обычно, что-то шила и не отвечала, но однажды подняла голову от шитья, губы ее дрожали: "В южной степи, недалеко от Одессы родина моих родителей". "А как вы в Сибири оказались"? Бабушка покачала головой. Вечером у нее случился сердечный приступ. Сестры больше не спрашивала.
  
   Мара категорически отказалась "писать ручкой в тетрадке", и Яков записывал на диктофон, меняя пленки. Она даже увлеклась, даже смеялась: можно нести всякую чушь, пусть слушает, сам виноват, пусть теперь попробует остановить старушечью болтовню.
   Он успел многое записать, хотя и не совсем то, что хотел. Надеялся все же выудить из нее воспоминания о довоенном времени, но не успел, Мара умерла, прожив долгую достойную жизнь.
  
   Он сначала записывал на пленочный диктофон, потом переносил на диски, в конце концов, все записи оказались в ноутбуке. Иногда вечерами включал записи, и они вместе слушали Марин глуховатый голос.
  
   " Что ж, если надо, постараюсь повспоминать о Борисе, но особо не рассчитывайте на что-нибудь интересное. Начну с того, что роды у наших матерей принимала одна акушерка с перерывом в неделю. И Борька очень гордился, что старше меня. Роды были тяжелые, я запуталась в пуповине, вылезла придушенная, имя мне дали в честь акушерки, спасшей и мать и меня. Ее нарекли Марией, но все называли Марой, так и меня стали называть. С тех пор вот уж девятый десяток я Мара, так меня называют соседка Никитишна и Яша с Соней. Из близких больше никого, но мне хватает.
   Мамы наши дружили, и в досознательном периоде мы с Борькой вместе играли.
   О том времени сохранилась история маминых родов, но я не любила ее слушать, мне нравилось больше, когда мама рассказывала, что акушерка предрекала счастливое будущее младенцев: у нас с Борей родится двое детей, мальчик и девочка.
   Не сбылось по воле Сталина, что я считаю объективной причиной, оказавшейся сильнее предсказания акушерки.
   Еще моя мама вспоминала, что я была в детстве непоседой, а Боря не по годам задумчив. Пожалуй, из детства все.
   В двадцать втором году родители вывезли двухлетнего Борю в Маньчжурию. Он окончил какое-то учебное заведение в Харбине, на вопрос, какое именно, махнул рукой, я больше не спрашивала. В сорок пятом попал в сталинские лагеря.
   Когда вышел после смерти вождя, долго искал меня, знал только, что я живу на Урале. Наконец, нашел. Жила я тогда во временном жилье: в бараке с печным отоплением, - грязном, вонючем, шумном, с постоянными криками и драками. Помню, Боря сказал, что у них на зоне бараки были приличнее.
  
   Была зима, что-то около двадцати мороза, он гулял по улицам и удивлялся: куда ни глянь, на горизонте силуэты кранов и заводских корпусов, над ними трубы, выпускающие в небо разноцветный дым: от молочно - белого до всех цветов радуги, и черного. Когда черный дым заволакивал небо, как в фильме про войну, я пугалась.
  
   Пока Борис сидел, не болел, а тут тяжелейшая пневмония. Когда ему стало легче, приехали сестры и увезли в Москву. Что делать, уральская зима для него оказалась слишком суровой. Здоровье подорвано, чай не на курортах отдыхал.
   Я работала на кирпичном заводе художником - оформителем. Мне дали эту квартиру на первом этаже. Под окнами я посадила две березки и с интересом наблюдала, как из прутиков вырастали полноценные деревья, как появилось еще одно деревце, - само выросло. Летом на ветке часто сидит соловей и поет, чем я особо горжусь. Я стою у окна и боюсь шевельнуться, чтобы не спугнуть его.
   Когда мои березки зашелестели первой листвой, явился Борин племяш Яша. Такой же высокий, с длинным породистым лицом и крупным носом, привез письмо и фотографию: Борис в окружении своих сестер, и все улыбаются. Племяш на вид посерьезнее, посамостоятельнее, но, как я вскоре убедилась, только на вид".
  
   В этом месте Яков сконфужено усмехался, краснел и молодел. "У меня несерьезный муж", - говорила Софья и гладила его по лысине.
  
   " Боря написал, что племяшу надо определяться в жизни, отрываться от женских юбок. С матерью их четыре сестры и живут все вместе. Куда это годиться.
   Я помогла ему с художкой, пусть учится, пригодится. Там преподавала моя приятельница с давних времен, Наталья Еремина, одинокая, кроме живописи ничем другим не занималась. Рисунок ему давался легко, и она без натяжки поставила ему на вступительных пятерку.
   Мне тоже предлагали преподавать в художке, но нужна была квартира, поэтому я ушла из мастерской, где сидела на афишах для кинотеатров и плакатах для праздников, на завод.
   Яше нравилась такая работа: плакатный стиль прост и этим доступен даже детям. Сейчас символика нарастает в геометрической прогрессии, понятно, сколько партий, сколько разных фирм и прочего, а в советское время ее было немного, главное - не путать, что и к какому празднику рисовать. Думаю, общие песни и понятные символы объединяли людей.
   Иногда меня спрашивают: раньше лучше было работать? Легче, мне было легче. Это как школа, рассчитанная на троечника: делай, как положено и будет тебе счастье, мозги включать не обязательно.
   Символики в нашем деле было немного, если не дебил, не напутаешь. Хотя было, так скажем, взаимонепонимание. Помню, ко мне на завод явился Яша, я оформляла поздравление к Международному женскому дню и нарисовала красные гвоздики. Наш парторг потребовал вместо гвоздик тюльпаны, нечего путать женский праздник с революционными датами. Ну, нет! Тюльпан - цветок гаремный. Я так старалась, ведь гвоздики рисовать сложнее тюльпанов, к тому же - это день борьбы женщин за равноправие. Пристыдила парторга за незнание истории, но он не сдавался: негоже ему морочить голову, приплетать буржуазные нравы, все должно быть четко и ясно. Ругались долго, парторг призвал профком, пришел начальник цеха.
   Начальник вообще не понял, о чем спор, а профком посоветовал, чтобы в следующем году я нарисовала розы. "Какого цвета: алого или белого?" - спросил Яша. Профком махнул рукой.
   На заводе Яше как художнику работы не было, и он вечерами оформлял сцену в народном театре. Устроил его туда ведущий актер и собутыльник, и не спорь со мной, я ведь знаю, что вы вместе пили и закусывали килькой, ах, извини, анчоусами. Потом от скамейки под моим окном сильно пахло рыбой. Я тогда уже в приличном доме жила, это в бараке не унюхал бы никто. И не перебивай.
   Как я уже сказала, его взяли художником - декоратором благодаря другу, ведущему актеру Василию Гольбергу, после того, как изгнали двух алкашей. Один был угрюмый дядя Леша, не пил месяцами, но накануне премьеры впадал в запой. В самые напряженные дни для театра валялся дома на диване, в ответ на просьбы закончить декорации и на угрозы увольнения вплоть до судимости, только мычал. Он чуть не сорвал премьеру спектакля "Король Лир", пришлось всем миром, кто как умел, ставить виселицы на фоне криво нарисованных любительской рукой готических силуэтов. Второй декоратор, веселый Палыч, продал оптом всю краску и сбежал в деревню. Для "Гамлета" не решились использовать любительские декорации, играли спектакль на фоне голубого занавеса для детских утренников.
  
   О чем я еще хотела? Ах, да, ну, конечно, о том, как повела приятельницу Наталью Еремину на спектакль "Гамлет", и она во время действия стала возмущаться: мазня, а не декорации, все коричневое, как в сортирной яме. Это Дания - тюрьма, - напомнила я ей. Уж лучше бы серый цвет, куда благороднее, - проворчала она. В антракте шипела мне на ухо: ни одного интеллигентного лица, все сталевары и прокатчики. Действительно, на спектакли приходили бригадами. Не секрет, что зрителям очень нравился буфет при Дворце культуры.
   Что тут такого, меня тоже в буфет тянуло, там всегда продавали свежие бутерброды.
   Я с трудом увела ее из театра, боялась, что это все она выскажет Яше. Достала своим ворчанием, я посоветовала ей лечить катаракту, она обиделась".
  
   Яков комментировал: "Она не просто Наталья Еремина, она была Наталья Николаевна, такое имя, и что характерно, баба Яга вылитая".
  
   "Ну, ну, поосторожнее, молодой человек, ее вины нет в том, что отца звали Николаем, а ее - Натальей. До того спектакля у нее претензий к твоей живописи не было. Разве она не права, когда говорила, что если бы не семейная жизнь, сгубившая несчетное число художников, у нас был бы рай на земле. Да и какая семья, если человек талантливый. Она так считала, так и жила. Но, думаю, слишком сурово судила тебя, я тут с ней не согласна, время Шекспира, возможно, ты уловил, ну, если исходить из наших представлений, сам понимаешь, мы там не жили. А вот Гамлет мне показался сомнительным. Он носился по коричневой сцене в красной курточке под цвет занавеса, из одной ткани шили, - к месту и не к месту размахивая шпагой. Монологи читал хорошо, но лучше бы его не видеть.
  
   А помнишь, как ты после спектакля пришел ко мне с Гамлетом и его женой Дусей? Только Дуся и никак иначе. Стройная женщина с большой грудью и неспокойным лицом зловещей мне не показалась. Позже, когда попался альбом Сальвадора Дали, роскошное издание, привезено было из Западной Германии, Гала напомнила мне Дусю. Ты ведь писал Дусин портрет, но об этом в следующий раз.
   Гамлет, он же Василий Гольберг, поведал, как явилась к нему в гримерку делегация зрителей и преподнесла бутылку шампанского из буфета. Лучше бы на эти деньги купили в магазине две бутылки Московской".
  
   В этом месте Яков останавливал запись и начинал перечислять цены на спиртное в 1975 году; сколько стоило шампанское в буфете, он не помнил.
  
   "После водочки Василий рассказал, что в целом спектакль зрителям понравился, но были претензии к автору: слишком тянул с расправой, почему сын не сразу поверил своему отцу, как это так, ведь отец! сынок - тюхтя, не рубил с плеча, не наш парень, не уральский.
   Дуся жаловалась на безденежье, слишком дорогое удовольствие этот театр, то одно надо, то другое, а у Васи маленькая зарплата, числится на металлургическом комбинате не то электриком, не то... "Вась, - обратилась она к мужу, - ты кем числишься: электриком или слесарем? Я забыла". "Я тем более не помню, зачем мне". Но мне кажется, он все помнил, и еще я заметила, что у него была массивная печатка с инициалами, под золото, но ясно, из металла, у Дуси колец не было.
  
  Эскизы декораций к спектаклям народного театра я храню в кладовке в аккуратно сложенных папках. Забрала себе, когда Яша хотел выбросить. Доживешь до старости, посмотришь другими глазами - полезное занятие для художника. Что скажешь, права я иль нет?
  
   Яков ответил ей, и в запись попал их диалог.
  
   " Как-то я решил вспомнить свои эскизы готических замков, достал из кладовки, увидел острые башни на фоне темного неба, на луну наползают тучи - предвестницы бури, и понял, что опередил время, - любителей готики среди молодежи все больше и больше.
   Красок тогда мало было, не развернуться, что я мог, если кладовая в подвале Дворца культуры была забита банками с коричневой краской: когда-то закупили для покраски пола в зрительном зале, но руки не дошли. Я ведь предлагал поменять хотя бы на синюю, но хозчасть отмахивалась: лопаются трубы, текут потолки, а тут всего лишь краска. Но я старался: почему-то вы все забыли многоцветные витражи.
   - Да помню я их, - возразила Мара, - но опять же по инерции ты предпочитал коричневый, добавляя немного пятен темно-красного и синего.
   - Какая действительность, такие декорации, культура финансируется по остаточному принципу крохами со скудного стола. Но если совсем серьезно: красно-коричневая символика еще как уживалась в головах миллионов людей, с ней не покончено до сих пор.
   - Тут, Яша, я с тобой полностью согласна, и это ужасно. Умирать тяжело поэтому, будто я лично что-то недоделала, не смогла, не сумела, - долгая пауза, и снова глуховатый голос Мары: - Вскоре Гамлет умер - нелепая смерть, Яша пришел с женой и маленькой дочуркой, кажется, в первый класс пошла, нет, путаю, старше, ты прав, Яша, ей было одиннадцать. Помню, была ссора из-за Гамлета, жена ревновала, пришлось мне вмешаться, напомнить, что он умер, грех к нему ревновать".
  
  
   Гамлет умер
  
   Ей скоро исполнялось шестнадцать лет, и Софья чувствовала себя такой умной, такой все понимающей, какой уже никогда себя не чувствовала.
  
   Гольберг старший умер на следующий день после зачисления сына Коли на филологический факультет университета. "Как он радовался, как гордился сыном", - много раз повторяла Дуся, будто это была самая важная новость, не понимая, что смерть обесценивает все, что с нами происходит.
   Казалось, весь город хоронил актера. Люди шли за гробом как на демонстрации. Когда музыканты умолкали, прохожие, не разобравшись, махали руками. Гроб несли от Дворца культуры до заводской площади. Там все желающие пересели на автобусы. Софья заняла место рядом с сестрой и Колей и спросила, какое отчество у его матери и как звучит полное имя. "Только Дуся, если не хочешь нажить врага. Даже я ее называю так. Отец любит... - он споткнулся, - называл мать Дусенышем, но чаще Дульсинеей". Сестра сердито смотрела на нее: нашла место задавать вопросы.
   У ворот кладбища собралась приличная толпа прибывших на автобусах, на легковушках и своим ходом. Двое актеров повели под руки вдову в черном. Ступив на территорию кладбища, она стала вырываться и выкрикивать: "Ой, горе мне, горе!" Мужчин сменили два богатыря, и она сникла.
   Коля сторонился матери, Нина держала его за руку. Софья отстала от них, и когда пришла на место, к могиле не пустило плотное кольцо людей. Речи не были слышны, и она незаметно покинула кладбище.
  
   На девятый день приехал брат Иван из Москвы, после зачисления в художественную академию, и позвал сестер во Дворец к Якову - лучшему другу Василия.
   Они вошли не с парадного, а сбоку, через неприметную дверь. Долго поднимались по ступеням: брат впереди, Соня догоняла, а Нина отстала, но догонять не спешила, - по широкой мраморной лестнице, потом по обычной, плавно сужающейся до самого конца. На последней площадке, выше был чердак, брат открыл со скрипом железную дверь, и они, переступив через высокий порог, попали в загроможденное помещение, как танцевальный зал. Поразили пыльные окна на потолке.
   - Смотрите, смотрите, как интересно, на полу звездное небо! Ой, не наступите! - вскрикнула сестра.
   Иван замер у края полотна: на черном фоне фосфоресцировали оранжевые звезды и желтый серп луны.
   - Это декорация к спектаклю, - пояснил он.
   - Нам куда? - почему-то шепотом спросила Софья.
   Он показал на узкую, окрашенную светло-голубой краской дверь в дальнем углу. Они стояли у края декорации и не знали, куда двинуться: вдоль стен громоздились пирамиды из ящиков, досок, коробок, из которых вываливались искусственные букеты, ленты, скомканная одежда, в углу не то Нептун, не то Черномор, из папье -маше, грозил трезубцем.
   Иван решился, ступил на полотно, и они гуськом пошли по звездам. Открыл великан. На нем был черный костюм и белая рубашка, без галстука. Как она умудрилась его не заметить на кладбище, - загадка.
   - Яков, - назвался он и в упор посмотрел на нее.
   Она в ответ кивнула, забыв назвать свое имя. Угрюмый, с красными опухшими веками великан показался ей стариком. Ему было тридцать, но он уже начал лысеть.
   Шок от знакомства быстро прошел, ее волновало, как они уместятся в тесной кладовке. Светилась только настольная лампа, и она не сразу заметила у двери тумбочку с электроплиткой.
   Яков принес два табурета, Софье предложил стул.
   Резкий стук в дверь испугал ее, явились Коля и с ним высокий, чуть ниже Якова, но все еще впереди, еще перегонит, - темноволосый, с бледным лицом и пронзительным взглядом юноша. Он понравился Софье сразу. "А я?" - спрашивала она. "Еще бы, твое испуганное лицо показалось милым, и я почувствовал себя сверхчеловеком, способным вызывать страх". Он тогда читал Ницше из библиотеки Якова.
   - Сквозь тернии к звездам. Это вы, дядь Яш, к какому спектаклю намазали? - спросил высокий в стиле давнего приятеля.
   - Для "Гамлета". Обновлял, - ответил Яков.
   - Сын из любви к отцу погиб смертью храбрых. Я бы сказал, самый народный спектакль, - усмехнулся высокий юноша.
   Яков хмыкнул. Нина шагнула к Коле и прижалась к нему. Но ей этого было мало, она обхватила его за шею, и, поднявшись на цыпочки, поцеловала в губы. Софья завидовала ей, но пыталась скрыть улыбкой и боялась, что улыбка получилась неестественной, и все поняли ее состояние. В борьбе с собой не заметила, что высокий юноша смотрел на нее.
   - Вы Соня? - он коснулся ее руки, это волнующее "вы", она почувствовала, что краснеет. - Меня зовут Григорий.
   Уже догадалась: Григорий Шорохов - одноклассник брата, недавно был зачислен на философский факультет.
   По тому, как стеснительная сестра уютно расположилась в кресле, Софья поняла, не впервые здесь, а ведь скрыла. Что она еще скрывала?
  
   Софья не сразу поняла, что Яков обращался к ней:
   - Вы кофе будете пить? - она кивнула и почувствовала, что опять краснеет.
   Над тумбочкой, где стояла раскаленная докрасна электроплита, висел портрет мужчины в темном парике и с темными усами. Взгляд в упор, полуопущенные веки и сжатый рот придавали ему надменное выражение. Он был в черном, подбородок упирался в белый воротник, одежда эпохи раннего возрождения, - безошибочно определила она, насмотревшись художественных альбомов брата.
   Портрет Якова? Почему нет? Ведь это театр, во что угодно можно нарядиться, и никто не назовет сумасшедшим. Приклеил усы, нахлобучил парик на голову, остальное - дело техники. Сходство усиливал белый воротник рубашки и черный пиджак.
   В черном костюме она его редко видела. На регистрацию брака он пришел в свитере и джинсах, демонстрируя независимость, и у него получилось, дежурная по загсу обошлась кратким объявлением их мужем и женой.
  
   "Это Рене Декарт, - шепотом объяснила сестра, - любимый философ Якова".
   Она вгляделась в портрет, с чего взяла, что похожи? Декарт волоокий, разве что рот и подбородок как у Якова.
   Необычно, что у кого-то был любимый философ и глупенькая сестра об этом знала.
   Яков готовил кофе, она вдыхала густой аромат и следила за движениями больших и ловких рук, - фигура великана, склонившегося над плиткой, завораживала, как завораживал взгляд Декарта над его головой.
   Он поставил кофеварку на стол и с полки достал белые чашки с вишенками, одну поставил перед ней, другую - возле себя, остальным - граненые стаканы.
   Поминали Василия Рислингом. Яков запрещал крепкие напитки.
   Разговор начал Григорий:
   - Не ожидал, честно, что в Москву поступишь, молодец, будущая знаменитость, - обратился он к Ивану.
   На слове "знаменитость" голос сорвался на визг, Яков будто не заметил, он тоже обратился к брату:
   - Учти, Ваня, придется вкалывать, это тебе, не когда захочу красками мазать, а когда надо. Это серьезно, это через не могу.
   Григорий натужно кашлял, старательно изображая простуду. Иван покачивался на табурете, положив ногу на ногу, обхватив колени руками. Яков поднялся и навис над ним, перекатываясь с пятки на носок. Они качались в унисон. Значимость момента: учитель наставлял ученика, - толчок, от которого зависела траектория полета.
   Нина полулежала в кресле, подол юбки задрался, обнажив ноги почти до трусов. Свет от настольной лампы освещал ее губы в улыбке. Глаза оставались в тени, и непонятно, куда она смотрела. Но хорошо видно, что Григорий смотрел на нее. Коля ничего не замечал. Наконец, Григорий, повернувшись к Якову, кивнул на портрет Декарта.
   - Как говорил Рене, реальность то, что имеет прошлое. Так? - он уже справился с зажимом в горле. - Так? А, дядя Яша? Этим реальность отличается от сна. Не странно ли, ему зачем-то надо было понять, где сон, а где не сон.
   Он опять смотрел на Нину, и она все также улыбалась. Улыбка Джульетте не шла, Ромео опустил голову.
   - Что тут странного? - хмыкнул Яков.
   - Зачем ему выяснять, что есть что? Я не путаю, вы не путаете, мы все не путаем, а ему надо было удостовериться, спит он или не спит. Может, от недостатка кислорода? Раньше ведь свечи жгли, в больших количествах. И критерий сомнительный: у реальности есть прошлое, у сна его нет. А как быть, если снятся те, кто умер? Нет, все же что-то наркотическое в этом есть. Не кажется ли вам?
   Он смотрел на Нину.
   - Нет, не кажется. Я не нарколог. Нормальный человек понимает Декарта без подтекста. Нормальный, - повторил Яков.
   - Что значит, нормальный?- Григорий резко повернулся.
   - Тот, кто не кукарекает, - Яков вплотную приблизился к Григорию, тому пришлось запрокинуть голову.
   - Декарт считал, что сны не имеют прошлого. А мне, как назло, недавно приснилась моя первая учительница. Жаль, она умерла.
   - Похвально, учительниц надо помнить. Только зачем ты об этом рассказываешь? - он нависал над Григорием.
   Наступила пауза, Софья боялась, что они начнут ссориться, но вмешался Коля:
   - Как бы хотелось, чтобы смерть отца была лишь кошмарным сном. Проснулся, а он живой.
   - Дядь Яш. Отец Коляна умер, но он же был. Если был, значит, реален?
   - Все реальное имеет прошлое, и оно влияет не только на настоящее, но и на будущее.
   - А умерший? Он как?- перебил Григорий, - он ведь тоже может влиять на настоящее и будущее, еще как. И никуда не деться. Его нет в реальности, а он влияет, - он возбудился. - Но если взорвется, все погибнем, куда денется и настоящее и будущее? Да и кому все это нужно.
   Яков взмахнул рукой:
   - Хватит, мы не на семинаре по философии, - он помял сигарету, прикурил, глубоко затянулся и тихо продолжил: - Василий рано ушел. Другого друга у меня уже не будет. Жаль, очень жаль, он был гениальным актером. Гениальный Шекспир был бы им доволен. С женой вот только не повезло. Извини, Коля, она твоя мать. Это судьба, типичная для России.
   Голос его прервался. Он резким движением, будто ловил муху, схватил пустую бутылку и стал трясти над рюмкой, - не вытекло ни капли.
   - Может сбегать в монопольку? - предложил Иван.
   - Сходи, - распорядился Яков, и когда Иван ушел, повернулся к Софье: - Вы, наверное, не поняли, о чем мы тут спорим с юным философом. Он пытается мыслить, увы, не получается, сползает с метафизики на конкретику, пробует спорить с великим, - Яков кивнул на портрет, - но забыл сначала прочесть его труды.
  
   Почему бодались Яков и Григорий, Софья, действительно, не понимала: ну, сон, ну, прошлое, ну, реальность, но как они связаны со счастьем? Хотела спросить об этом, но вмешалась Нина:
   - А как быть с привидениями? Был человек, потом умер, не от болезни, его убили, много крови, жутко! Он жаждет мести, как в Гамлете. И сны, ведь бывают вещие. Они снятся к переменам в судьбе.
   Григорий перебил ее:
   - Клиника, не надо ничего такого приписывать видениям.
   - Я не приписываю, - смутилась Нина.
   - Вот и хорошо, - он со скучающим видом оглядывал стены, остановился на портрете.
   Нина следила за ним. Ее странная улыбка в тот поминальный вечер удивляла и настораживала Софью. Мало ей своего Ники, она и на Григория глаз положила.
  
   Брат вернулся с двумя бутылками. Стало шумно, каждый хотел высказаться, но всех перекрикивал Григорий:
   - Декарт был бездельник, соблазнял женщин и сбегал от них, - он резко взмахнул рукой и чуть не упал со стула.
   - Не успел поступить на философский факультет и уже грязью великого мажешь. Так ты далеко пойдешь, - усмехнулся Яков. Он был самым трезвым.
   - Декарт устарел! - Григорий посмотрел на Софью.
   Яков перехватил взгляд:
   - Свергаем великого? Кого на его место? Лысого с бородкой? У него все понятно: как живем, так и думаем, - ехидничал Яков.
   -- Хотя бы и лысый, и волосатый, и бородатый, всех до кучи, - Григорий смахнул со стола стакан, но Яков поймал его.
   - Ну, конечно, уважаемый будущий мыслитель, не уподобляйтесь тем, кто достает идеи из головы, как из шляпы. Ясно, что в шляпе кролика никогда не было. Вне исторического контекста истину не познать. Увы, связь времен прервалась по воле тирана. Жаль, мы плохо знаем мировую культуру.
   - Прошлое мешает мыслить, это не я, это он, - Григорий кивнул на портрет.
   - Историю превратил в науку тоже он.
   - У нас тоже мозги есть. Мы будем двигаться по касательной, - вмешался Коля, - чтобы догнать Америку.
   - И куда мы улетим? В Космос?
   - Да! В Космос! Хочу в Космос! - захлопала Нина, - Не догоните!
   Григорий тоже захлопал:
   - Долой мировую культуру! Долой! Ура!
   Яков разозлился:
   - Те, кто не с нами, роют окопы. Декарта юным философам полезно бы почитать. Чтобы получить прививку от материализма. У материалистов как? Чтобы начать думать, нужно сначала получить по голове. Они так и говорят: битие определяет сознание
   - Ньютон лежал под яблоней, яблоко упало, ударило его по голове, и он придумал свои знаменитые законы физики, - Григорий постучал себя по лбу.
   - Сказки для малышей, - отмахнулся Яков.
  
   Слушать, как бодались мальчики с Яковом, Софье было интересно, но внимание рассеивалось: от алкоголя клонило в сон, и она многое пропускала. Запомнилась фраза Якова, выпавшая из контекста:
   - Чтобы не страшиться великого, мы его принижаем, а малое возвеличиваем. Соотносим со своими размерами. Так и существуем в борьбе с собственными страхами.
   Кажется, сразу после этих слов ребята покинули тесный закуток. Но Софья замешкалась. Показалось или, в самом деле, Яков кивнул ей, чтобы задержалась.
   - Сейчас в науке, чем глубже познают ученые, тем больше знают о том, что мельче, - пробубнил он невнятно, пришлось напрячься, чтобы понять.
   Такой же пьяненький, как и остальные, она в долгу не осталась.
   - Там, в микромире все не так, - язык еле ворочался, тоже пьяна.
   Продолжить тему не рискнула, хотя было о чем поговорить, недавно одолела толстый справочник по ядерной физике, нашла на полке среди книг брата.
   - Хочу вам кое-что подарить.
   Он вытащил из ящика стола папку с тесемками, долго развязывал, наконец, достал рисунок и протянул ей. Посмотрев на него, она протрезвела.
   Это был рисунок сангиной со скудно набросанными синими и желтыми пятнами. Странная картина, так сразу не разберешь, вроде бы реализм: почти фотографическая точность в изображении стерильно-светлой руки, будто в медицинской перчатке, на фоне окна. Рука в перчатке держит лупу, направленную на каплю, стекающую по стеклу. За окном ливневый дождь, и уличный пейзаж с трудом просматривается в тумане. Но если приглядеться, виден в потеках воды дом: двухэтажный теремок с балконами и покатой крышей, рядом стройное дерево с поникшими ветками.
   В сферической капле под лупой пейзаж исказился: покатая крыша теремка вытянулась в остроугольный колпак клоуна, окна тоже вытянулись в щели-бойницы, - уютный дом превратился в замок в готическом стиле. Ветки стройного дерева согнулись в дугу, будто склонившаяся в глубоком поклоне длиннорукая фигура.
   В самом низу мелким угловатым почерком было написано: "Что есть истина".
   Присмотревшись, она увидела под деревом человека, но в лупе его не было.
   - Смотрите, под лупой дерево как человек, или человек как дерево, непонятно. Они что, срослись?
   Яков стал внимательно разглядывать.
   - Хорошо, что вы заметили, тут надо подумать, - трезвым голосом проговорил он.
  
   Она сразу засомневалась в его авторстве, но это неважно, подарок означал, что ее выделили, что с ней интересно. И еще, Яков хотел казаться стильным и загадочным.
   Подарок свернула в трубочку и положила в сумку, никому не показала, даже брату. Не показала, потому что нить доверия - слишком слабая, и надо быть бережной, чтобы не порвать неловким движением.
  
   Перед сном сестра спросила:
   - Как тебе Яков? Правда, впечатляет?
   - Да, но поначалу он показался злым, я опасалась его.
   - Как можно его бояться? Он ведь умный.
   - Поэтому и боялась.
   - Смешная, надо бояться глупых.
   - Твой Ники умный или глупый?
   Сестра задумалась.
  
   Ночью Софье приснился Декарт. Он смотрел на нее и говорил голосом Якова: "Не верь тому, что обо мне говорят. Никому не дано понять другого".
  
   * * *
  
  
   Прошло полгода после похорон Василия Гольберга, а разговоры о непонятной смерти популярного актера в городе не утихали. В школе учительницы обсуждали, не стесняясь учеников. Ходили упорные слухи, что в его смерти замешана вдова. На то и слухи, чтобы их не объяснять: виновата жена и все тут. Почему? разбирайтесь сами, кто как умеет.
   Софья страдала, ведь это касалось их семьи тоже, Коля почти родственник и когда он после университета приходил к ним, отец приветствовал его: "А, жених пришел. Проходи, будущий кормилец".
   Когда она спрашивала сестру, что Коля говорит о смерти отца, Нина злилась: " Что, нам делать больше нечего, мы не следователи", - явно повторяла его. "Целоваться часами в подъезде, выключив свет на первом этаже, - это дело, а смерть известного актера вас не касается", - Софья уходила, хлопнув дверью, когда сестра начинала: "Во-первых, совсем даже не известный..."
   Яков, наверняка, знал все, но звонить ему домой она не решалась, боялась его жены, нервно отвечавшей, дома нет, и неизвестно когда будет, даже если он и был дома.
  
   Десятого февраля спектаклем "Гамлет" театр отметил полгода со дня смерти Василия Гольберга. Об этом была статья в Вечерке. Вдову не пригласили, да она и сама бы не пошла: нынче настоящих Гамлетов в труппе нет.
   Яков в этот день позвал Николая с друзьями в пельменную на площади Пушкина, но Софья отказалась, готовилась к контрольной. Был Григорий и весь вечер напоминал, что предрек его уход из театра. Что тут спорить: Василия не стало, и Якова попросили, без всякого повода и объяснений.
   Поминальный ужин превратился в выяснение отношений, поэтому Яков пригласил Нину и Николая на следующий день к себе на новую работу, посидеть без крикуна - хфилософа. Но они отказались, согласилась прийти Софья.
  
   - Он работает теперь на заводе, - объясняла сестра, - жутко интересно, - но во Дворце культуры было лучше и не так шумно.
   Сестра не знала, что производится на заводе, в голову не приходило этим интересоваться, хлопала ресницами и удивлялась, зачем это Соне. А ведь правда, что-то ведь производят, вон, сколько народу там работает.
  Ей надо было бежать, понятно, к любимому Нике, поэтому доведет Соню до проходной, а там просто: дядя Яков обо всем договорится, надо только вахтеру назвать свою фамилию.
  Завод оказался недалеко от дома, всего три остановки на трамвае, над воротами Софья прочитала "Кирпичный завод номер один". У проходной бегала стая полудиких собак, до дикости не хватало агрессии, доверия к людям тоже не было, хотя кормили: у забора валялись кости и куски белого батона.
  Вахтер за стеклом смотрел долгим немигающим взглядом, пытаясь прочесть в ее голове, какие коварные планы вынашивала эта девица, на чью разведку работала. Взгляд смутил, хотя понимала: охраннику платят за подозрительность, - робко назвала свою фамилию и фамилию Якова. Вахтер набрал номер телефона, темные от загара или копоти пальцы - сосиски мелко дрожали. Бугристое лицо болотистого цвета, гипнотический взгляд, вид проходной с грязным полом и обшарпанными чернильными стенами производили тягостное впечатление. И когда она увидела Якова, он почти бежал в ее сторону, наконец, навис над ней, закрыл своим телом от вахтера, - обрадовалась и по-детски пожаловалась:
   - Дяденька чуть к стенке меня не поставил.
   - А, он всегда смурной, с похмелья.
  Без головного убора, в свитере, джинсах, ботинках богатырского размера, высокий и широкоплечий, он выглядел стильно и надежно. Ей было приятно идти рядом с ним. Проходившие мимо женщины в теплых стеганых куртках, в придающих горделивую осанку ярко-красных касках с интересом смотрели на них.
   Он повел ее по асфальтовой дорожке, между покрытыми инеем деревьями, кое-где на ветках торчали, будто вырезанные из железа, задубевшие листья. Ночью выпал снег, но сугробы успели почернеть. На деревьях, на металлических конструкциях, на изгибах труб снежный покров принял причудливые формы авангардной скульптуры.
  
   Яков на ходу объяснял:
   - На завод привозят глину, месят, штампуют, закаляют в печи, а потом вытаскивают кирпичики. Вы увидите, какими гладкими, один в один, их пекут. Вон, кстати.
  Навстречу по дороге двигался автопогрузчик с пирамидой кирпичей апельсинового цвета, ей почудился цитрусовый запах праздника. Управлял рабочий в спецодежде, как у грузчика, перевозившего багаж в аэропорту.
  Яков показал на серое здание с пыльными окнами:
   -Там моя мастерская, на печи, ее не остужают до конца, так что не мерзну.
   - На печи? Как в сказке про Иванушку - дурачка, - засмеялась она, он тоже.
  
  Они вошли в цех через широкие ворота, густая пыль туманной завесой закрыла пространство. Как дышать, если нет воздуха? Но Яков шел уверенно, и она подавила начавшийся приступ удушья.
   Не заметила, как они очутились на площадке, залитой солнечным светом, льющимся из окон от пола до высочайшего потолка с конструкциями, как под куполом цирка. Невольно приостановилась, наблюдая, как женщина в серой спецодежде и варежках вытаскивала из-под пресса ровный кирпич из серой глины. Софья заворожено наблюдала за механическим процессом.
   - Как, нравится? - спросил Яков, - И так всю смену.
   - А если замешкается? Или пресс ускорится?
   - Останется без руки. Это вам не театр. Смотрите под ноги.
   Но поздно, споткнулась о рельс, Яков успел, удержал, на секунду прижав к груди, сверху донесся звон, она подняла голову и увидела, как по воздуху неслась в их сторону клеть с серыми кирпичами. Испугавшись, она пригнулась, из кабины крана ей махал машинист с белозубой улыбкой.
   - Веселый народ здесь работает, тепло, деньги платят, и никто не пилит как дома, - объяснял Яков.
   - А начальники?
  Он пожал плечами:
   - Это зло неизбежное, но замены человечество еще не придумало.
   Они попали в полосу сильного потока воздуха, ворота были открыты, и из цеха выезжал состав платформ с оранжевыми кирпичами.
   - Скоро начнут новые заготовки загружать в печку, - пояснил Яков и показал на темную дыру, из которой пахнуло жаром. Софья заглянула внутрь. Сверху лился слабый свет, и она разглядела у задней стены женщин в суконных юбках поверх теплых штанов, в ботинках мужских размеров, в стеганых куртках и толстых рукавицах. Лица замотаны цветастыми платками как у восточных женщин.
   - Жуть! Как в аду!
   - Печь не должна остывать, вот и приходится им заматываться во что попало. Нам сюда, - он показал на металлическую, почти отвесную, лестницу и стал по ней подниматься.
   "Хоть бы спросил, боюсь ли я высоты", - тоскливо подумала она, стараясь смотреть только на его ботинки. Прошли пролет, он постоял на площадке, подождал ее, второй пролет, и дальше вверх без остановки: ритмичные металлические звуки как размеренный цокот коней с всадниками - победителями, вступающими в осажденный город, - киношный шаблон, но придал ей храбрости. Они поднялись на ровную цементированную площадку, от нее исходило приятное тепло, немного прошли и остановились возле узкой металлической двери: на ярко желтом фоне корчился багровый череп с сигарой в зубах.
   - Моя работа, - похвалился Яков и провел ладонью по лысине.
   Она засмеялась, шагнула через порог в узкое и длинное помещение и почувствовала пристальный взгляд: со стены смотрел Декарт.
   - На шум не жалуется?- она показала на портрет.
   - Зато тепло.
   Под портретом были навалены плакаты в рулонах и деревянных рамах, картонки, исписанные чертежным шрифтом. Листы ватмана, изрисованные линиями, стрелами и человечками, занимали проемы между окнами. Она смотрела на неуклюжих рабочих в спецодеждах с кирками и лопатами и не понимала, что здесь делает Яков. Если он художник, должен писать картины. Или на худой конец - декорации к спектаклям.
   За стеной что-то угрожающе гудело, внизу грохотало, что-то включалось с завыванием, и пол под ногами мелко дрожал.
   - Вся эта тряхомуть - моя работа. Обновляю таблицы и указатели. Пишу плакаты и транспаранты для украшения праздничной колонны. Наш цех на демонстрации идет отдельной колонной, представляете, такая честь, - он усмехнулся, - поэтому меня и взяли.
   Неожиданно зазвонил телефон.
   - Да, делаю, делаю, говорю же вам, никто мне не мешает, - он отключился. - Уже донесли.
   Ритмичный металлический стук издалека - приближался, кто-то нетерпеливо застучал в дверь.
   - Открыто! - раздраженно прокричал Яков.
   Вошел плотный мужчина в сером рабочем костюме и в кепке на большой голове. Наверное, не нашлось каски нужного размера.
   - Здравствуйте, Яков, - всем туловищем повернулся к Софье, - Здравствуйте. Ваша ученица? - уважительно спросил он и туловищем повернулся к нему.
   - Да, - коротко ответил Яков.
  Мужчина протянул ему мятый обрывок бумаги в клетку.
   - Объявление надо написать, завтра профсоюзное собрание. Так что нужно срочно. Пожалуйста.
   - Сделаю, - согласился Яков и подобрел.
   Мужчина положил бумагу на стол и, кланяясь портрету, задом двинулся к двери, толкнул ее плечом, конь трусцой стал быстро удаляться.
   - Кличка Носорог, профсоюзный лидер. Неплохой мужик. Поганое место занимает, но не он один такой. Знаете, как называется моя специальность? Маляр - декоратор.
   - Это как? Вы же художник.
   - Вот что я сейчас рисую.
   Он вытянул из нагромождения плакатов натянутое на раму полотно в красно-коричневых тонах с числом 23.
   - На переднем плане будет матрос, - он показал эскиз человека в буденовке с перекошенным ртом.
   - Вурдалак из сказки, - не сдержалась она.
   - Чего хотите, не Шекспировский герой.
   - Кстати, о Шекспире, слухи ходят, что вдова причастна к смерти нашего Гамлета.
   - Да? - он всмотрелся в ее лицо. - Что ж, посплетничаем, полезно для душевного здоровья.
   Он поправил в чистой до хрустального блеска банке ветку игольчатой сосны с лакированной шишкой, достал чашки с вишенками и стал готовить кофе на плитке.
   Софья не сомневалась, ветку сосны добыл сегодня утром в лесопарке - немалый крюк - к ее приходу. Обычно в банке стояли гвоздики. Их по утрам завозили в цветочный магазин недалеко от его дома. Цветы при ней убирались, потому что она впадала в тоску "от красоты, умирающей на глазах". И ее не радовали ветки с весенними почками и клейкими листочками, - им лучше быть в природе. Только игольчатая сосна, желательно с шишкой, именно сосна, но не ель, с похоронным запахом.
   - Дуся мне напоминает птицу, - начал он, не отвлекаясь от приготовления кофе, - Нет, не феникс, огненную курицу, машет крыльями, кудахчет и все выжигает вокруг. Еще немного, и от Василия осталась бы горсть пепла. Так что он был обречен и без несчастного случая.
   - А как же любовь? Ведь его никто не заставлял жениться на Дусе, - возмутилась Софья.
   Он пожал плечами. Ему трудно было вести разговор с шестнадцатилетней школьницей, наверняка, девственницей.
   - Про любовь мы с ним ничего не говорили. Хотя я его понимаю, в Дусе что-то есть: дура, но без женских глупостей.
   - По-вашему дура лучше женских глупостей. Как это понимать?
   - Бог создал нас разными, чтобы было интереснее жить. Ее создал такой, естественной, но не до глупости, она всегда знает, чего хочет. Бог щедро одарил ее животной силой. Такая сила притягивает. Увы, быть рядом с ней как в ад при жизни попасть.
   - Огонь желто - красного цвета, как юбка чернокудрой цыганки в зажигательном танце, а Дуся бледная в блеклых одеждах, не следит за модой.
   - Я как-то попал на концерт цыган, знаменитый театр Ромэн, у мужчин рубашки алые, у женщин юбки оранжевые и красные, артисты вышли на сцену, а, казалось, все пространство, включая зал, заполнили собой. И декораций никаких не надо. Да их и не было.
   - У Дуси длинный нос загибается как клюв, и круглые глаза, она курица, глупая курица, - упрямо повторяла Софья.
   - Да, ладно вам, вполне ничего, глаза светлые, блондинка, что еще надо.
   - Грудь необъятная.
   - И огненный темперамент.
   - У куриц нет темперамента, суета и мельтешение. Вот она клюет что-то, вот машет крыльями, вроде хочет взлететь, ан, нет, всего лишь проветривает подмышки. И кудахчет без остановки.
   Яков перекатывался с пятки на носок и усмехался.
  
   На прощание он сказал:
   - Относитесь снисходительнее к ней, такая ее природа. Но буду рад за вас, если на вашем пути такие Дуси не встретятся, они способны фактом своего существования так испортить чужую жизнь, что убийца покажется милосерднее.
  
   Подробности о смерти Василия Гольберга она узнала от Николая, когда он стал ее мужем.
   Официально считалось, что смерть наступила в результате несчастного случая в состоянии алкогольного опьянения. Он пил после спектакля вместе с актерами, Дуся всегда была рядом. Она тоже любила выпить, но не в тот вечер: неважно себя чувствовала, болел живот.
   Пьяного Василия вместе с Дусей, как обычно, бесплатно привез домой сосед - таксист. Об этом знала вся улица, потому что жена таксиста не раз грозила выбить стекла, если Дуся не отстанет от мужа. Таксист, худой и маленького роста, пользовал не одну Дусю, даже как-то Софью прижал в темном подъезде.
   У Василия деньги на такси редко водились, Дуся не работала, якобы воспитывала сына, часто сидели на одной картошке. Занимали у всех подряд: у соседей, у актеров, у гардеробщиц, и не всегда отдавали, поэтому кредиторов было все меньше и меньше. При пустом кошельке неудивительно, что сосед-таксист был лучшим другом. Он не помогал вести пьяного Василия до квартиры, еще чего, жена бы увидела. Высадил их на углу, и Дуся самостоятельно потащила своего невменяемого мужа до подъезда, а там четыре ступени и они дома, квартира на первом этаже. Болел живот, но ведь справилась с пьяным мужем, - противоречие, которое насторожило следователя.
   Дома она сразу легла спать. С ее слов встала не ранним утром и очень удивилась, что Василия нет рядом, его костюма тоже не было, решила, что сбежал к Якову продолжить пьянку. Она встала и, выйдя из комнаты, увидела в коридоре лужу. Вода в комнату не попала из-за высокого порога.
   "Как я увидела лужу, тут все и поняла", - после этих слов Дуся начинала плакать.
   Следователь спрашивал, кто открыл дверь ванной, она или сын. "Какая разница, кто первый увидел, я не понимаю", - злился Николай, он тоже не помнил, все заслонила картина спины в мокром пиджаке и головы под водой.
   Дуся с воем выскочила на лестничную площадку и закричала:
   - Вася утоп! О горе мне, горе, утоп!
   Нет, не утонул, а был удушен собственным галстуком. Версию самоубийства отбросили сразу, ведь он был так пьян, что ничего не соображал. На нем был галстук, сверху пиджак, в рукав просунута только одна рука, белая сорочка плавала в луже на полу. Видимо, он включил воду, залез в ванну, снял пиджак, потом рубашку, зачем-то стал надевать пиджак, поскользнулся, конец галстука петлей зацепился за крюк для полотенца, и петля под тяжестью его тела затянулась на шее.
   Григорий не верил, что он повесился на собственном галстуке, это невозможно, кто-то ему помог.
  
   Из воспоминаний Мары
  
   О Якове
  
   "Из Якова художника не получилось: к сожалению, приходится признавать этот факт. Слишком сурова с ним обошлась судьба. Он много халтурил, расписывал фойе и залы общепита, огромные деньги платили владельцы ресторанов, выросших как грибы после дождя в начале перестройки. Его росписи нравились заказчикам. Но все это имело приблизительное отношение к искусству. Это была халтура, самая настоящая. Увы, не Пиросмани. Нужны деньги, и он их зарабатывал, ничего стыдного, потому что на его шее сидели жена и дочь, ни та, ни другая не работали. Домохозяйка Рая "хранила семейный очаг и воспитывала дочь". Аграфена окончила строительный техникум, но сидела дома "по состоянию здоровья". Ей замуж выходить, а она у телевизора сидит.
   Раиска жаловалась: "Этот изверг требует, чтобы дочь работала. Единственная, а он заставляет ее идти на стройку. Она что, сирота?" "А куда еще? В строительном техникуме на актрис не учат", - отвечала я. "Спелись", - возмущалась Раиска и удалялась, не попрощавшись.
  
   После получения квартиры я ушла снова в мастерскую, хотелось подзаработать перед пенсией, Яша занял мое место на заводе, где уже отработал электросварщиком и тоже получил двухкомнатную, недалеко от меня. Что бы я без него делала, не представляю: из-за артрита почти не выходила из дома. Жаль его, пока был молод, какое могло быть творчество, если весь день писал запрещающие знаки и инструкции, оформлял праздничные мероприятия, вечерами за гроши в народном театре.
   Раиса старше Яши, беды в этом мало, но уж очень злая, а это уже беда. И дочь назвала Аграфеной. Глупость называть таким именем дочь, когда все стремилось к единообразию.
   Конечно, смеялись, и над Яшей, и над девочкой.
  Рая требовала от него любви, как считала, на законном основании, любовь гарантировал штамп в паспорте. Когда они приходили ко мне, я наблюдала, как она пристально следила за его передвижениями по моей тесной квартирке, - привычка выработалась, потому что он уходил из дома и возвращался, когда хотел, не посвящая ее в свои планы. Она постоянно жаловалась на него, обращалась ко мне как к арбитру, краснела, сжимала кулаки, тряслась всем тельцем, я боялась, вдруг там, внутри что-нибудь лопнет, и она рухнет у моих ног. Яша брал ее за руку, пытаясь увести, но она тыкала острым локотком в его грудь. Внутри нее что-то болело, ему же от ее тычков больно не было.
  Что-то было, юная пассия, Яша предупредил, Раиска будет жаловаться. Ну, увлекся, ничего не было, только фотографии, ведь красивые девушки любят сниматься полуобнаженными. Девочка сама попросила. Я сказала, нечего передо мной оправдываться, красивых девушек знаю, они любят обнажаться на память, чтобы показывать в старости, какая она была в молодости. Глупость все это и суета, недостойная человека.
  
   Как-то я договорилась до того, что демонизация цвета, кстати, и формы, да любого предмета, как это делает наша пропаганда, ни к чему хорошему не приведет. Яша изменился в лице: "Хорошо, что жена не слышит. Не увлекайся так, Мара, а то загремишь. Зачем это тебе надо?"
   Ну, не подумала, забыла, в какое время живу, но Яша удивил, никогда раньше не видела страха на его лице.
   Из всех его неразумных поступков женитьба на Раисе была самой неразумной. "Женщина хотела замуж, годы, скоро тридцать, для нее это катастрофа", - объяснял он.
   Я ворчала: ее пожалел, а она тебя не жалеет. Он оправдывался: "Если можно помочь - помоги. Страна так много потеряла трудоспособного населения, что женщина, способная рожать, должна родить".
   Трудоспособного населения он не повысил, потому что вырастил дармоедку. Больше не хотел, а ведь Раиса просила меня повлиять на него, чтобы спал с ней, ну, тут понятно... Конечно, я не сказала ему: дорожу дружбой.
   Аграфена статистику немного подправила: родила двоих нормальных сыновей, третий - слабоумный, но не значит, что нетрудоспособный: когда вырастет, клеить коробки в состоянии.
   Яша давно уж не встречается ни с дочерью, ни с внуками, я не суюсь, в их отношения. Знаю только, что дочь не приняла его женитьбу на Соне. Почему ему было не жениться, если Раиса умерла?
   Она, по-мещански говоря, была не нашего круга. Лицом мясистая, таких брали в жены, как сейчас говорят, силовики, или бывшие крестьяне, выучившись на инженеров. У нее отец был шахтером, после института стал директором завода и женился на мясистой девахе, - Рубенс отдыхает. Яша делал портрет тестя и тещи, он тогда увлекался искусством ретуши, и пририсовал ей брови, хотя она просила губы сделать четче. Потом смеялся, теще понравился ее посуровевший вид.
   Раиса не была толстой, а со временем превратилась в скелетину, от злости - говорил он.
   Они часто ссорились, жена обвиняла его во всех смертных грехах.
  
   Честно говоря, я и раньше, когда была здоровее, с ним спорить долго не могла, уставала, мне иногда казалось, что он ради того, чтобы победить, был готов доказать все, что угодно. Может, я просто теряла нить разговора. Он считал, что во все времена умных боялись и ненавидели, а я в ответ гладила его по лысине и приговаривала: "Умненький какой, точно как Боря". Но Боря был добрее и уступчивее, хоть и сидел.
  
   Я иногда думаю: повезло, что так и не побывала замужем. Если честно, когда Борьку забрали сестры, я почувствовала облегчение, но потом все равно ждала его, и он хотел вернуться, но все болел. Сестры писали, что у него плохо со здоровьем, а он все жил и жил, и я на что-то надеялась. А потом умер. И мне уже пора".
  
   Софья с Феней встречалась пару раз, мужа ее видела только на фотографии. Феня и муж снялись в первую годовщину брака в полный рост на фоне тополя. Пухлое безмятежное личико молодой жены выглядело счастливым. Рядом с ее костистой фигурой в длинном платье щуплый муж смотрелся подростком. Сходство с подростком усиливал костюм на вырост. Настороженный взгляд в объектив, упрямо сжатые губы выражали недовольство. "Зануда - трезвенник" - назвал его Яков после свадьбы дочери. Он не любил зятя. Никак его не воспринимал, вообще ничего. Как будто его и не было. Что-то между ними произошло, но что, неизвестно.
   Эта интеллигентская привычка не втягивать никого в семейные дрязги вызывала нездоровые домыслы. Дуся пыталась выяснить по своим каналам, тыча пальцем в потолок. Видимо, не удалось, она включила богатое воображение, заменяющее недостаток фактов, и получилось, что зять и Яков подрались на свадьбе. Живописно описала, как зять таскал Якова за бороду, - поделом старому болтуну. Дусины домыслы Софья передала Якову, и он весело смеялся.
  
   Отношения с Феней не сложились после того, как Яков объявил дочери, что женится на Софье. Феня устроила скандал, вмешалась тетка из Москвы, приютила ее, сиротку, если отец забыл о своих обязанностях, но вскоре позвонила Якову и пожаловалась: "Забери ее, умоляю, наверное, я старая карга, наверное, привыкла жить одна, она меня раздражает". Уезжать из Москвы Феня не хотела. История длилась пять лет. Тетка меняла замок, прятала от нее ключи, вызывала милицию, чтобы выселить племянницу. Наконец, племянница встретила одноклассницу на Красной площади. С одноклассницей был старший брат, что говорится, запал на Феню сходу и на всю жизнь. Она вернулась замужней дамой, родители мужа купили им квартиру.
   У них уже было двое детей, а она все также не желала с отцом встречаться. Яков иногда звонил ей, она несла чушь о семейных ценностях, как их понимала: отец должен посвятить остаток жизни, так она однажды выразилась, внукам, а не чужим детям.
   А лучше бы умер, а еще лучше рассыпался в песок, и хоронить не надо.
   Яков считал, что потребительское отношение к нему культивировала в семье мать, дочь только повторяла ее. Типичная история: дочь выросла инфантильной, мать повторяет даже в мелочах, - в этом есть и его вина, мало ею занимался, когда она была ребенком. Нельзя женщинам доверять воспитание детей. Но бог с ней, живет с дураком и ладно.
   Когда у Фени родился третий сын, Софья настаивала, чтобы Яков сходил к ним, ведь внука назвали Яшей, в честь деда. Софья готова была уйти из дома, пусть только он их пригласит. Он приглашать отказывался, твердое "нет" и никаких объяснений.
  
  
  
   Портрет Декарта
  
   "Портрет Декарта работы нидерландского художника Хальса, самый узнаваемый, Яша переснял из журнала, может, "Огонек", не помню, увеличил и попросил меня подкрасить лицо философа. Я использовала сепию, придавшую коричневый оттенок, фотография стала более стойкой. Сам добавил черноты на куртку, и на черный фон наложил красную краску, получился темный пурпур. " Чудак, похожий на ночную птицу", - сказала Никитишна о портрете, из ночных мне известны совы - символ мудрости. И еще она заметила, что похож на Яшу, такой же скептик и такой же взгляд, пристальный, прямо в душу. Так чудак или ученый? Никитишна не прояснила.
   Портрет написан за год до его смерти, поэтому заметна усталость на лице.
   Никитишна, не такая она глупая, как порой кажется, отметила, что по сравнению с портретом Яша выглядит мудрее, как будто портрет - его карикатура.
   Яша смутился, когда я сказала, что он больше похож на философа, чем Декарт. Не только я, но и соседка отметила. Ему было неловко, он тер лысину и краснел.
   Когда он хотел понравиться женщинам, любил произносить загадочную фразу: когито эрго сум, женщины замирали от восторга. Долго его уговаривали перевести, он кокетничал, мне надоедало, и я переводила: существуешь, если мыслишь.
   Ему же выговаривала: латыни можно и попугая научить, а ты женщин до обморока доводишь.
   Он никогда не обижался на меня. С Соней я не спорю, бесполезно, она даже не слушала аргументов, думаю, у нее срабатывал учительский рефлекс: только так, а не иначе, истина одна. Я спросила его об этом. Да, есть немного, согласился он, но эмоциональна, как все женщины. Чувства обманчивы, поэтому большинству женщин истина недоступна. Соня в ее молодые годы была близка к лучшим представительницам, но сейчас, увы. Я перебила его: "Скажи прямо: ты считаешь, что все бабы - дуры".
  
   В последние годы они подустали друг от друга. Дети разъехались, Соня вся в работе, дома скучно, Яша приходит ко мне и говорит - говорит. В основном пересказывает прочитанное.
   Я недавно напомнила ему, как они пришли ко мне с Мишей, лет тринадцать ему было. Яша всегда старался на публику, меня это раздражало, и я даже пыталась спорить. В тот раз мы спорили об искусстве. Я высказалась: если он все, что в нашей голове, заменяет логикой, то искусство вообще выпадает из нашей жизни. Он ведь сам художник, значит, способен хотя бы мыслить шире, чем "или-или", он ведь понимает, что кроме черно-белого есть бесконечное множество оттенков.
   - Допустим, не бесконечное, но причем тут цвет, если мы говорим о мысли. Мысль серого цвета, если на то пошло, - возразил он.
   - Какое отношение имеют серые клетки к восприятию радуги? - возмутилась я.
  Мне на помощь из женской солидарности пришла Соня.
   - Чувства захватывают нас, делают горячими, - мы переживаем. Разве это не прекрасно? А ты все: думай - думай... сомневайся во всем и думай...
   Яша аж взвыл:
   - Вот-вот, от чувств все беды! Вместо сомнения - подозрительность, никто никому не доверяет
   Но я не сдавалась, допустим, ученый наводит лупу на предмет, но выбор, на что навести эту треклятую лупу, уже искажает реальность. А вот тебе картина, богатая цветом, тонами и полутонами, она заставляет нас погружаться в сложный мир ассоциаций, вызывает какие-то чувства. Так мы познаем свою душу, себя.
   Он поморщился:
   - Искусство как бантик, смотри, любуйся, наслаждайся, кто спорит, но через чувства невозможно познать истину.
   Продолжать с ним спор - толочь воду в ступе. Не помню, чтобы последнее слово было за мной.
  
   Мы с Соней ушли на кухню готовить салаты и когда принесли закуски, Миша сидел на диване, а Яков, покачиваясь перед ним с пятки на носок, говорил:
   - Каузальность - начало всех начал.
   - Как? - Миша от неожиданности подпрыгнул на диване, - Что за слово? я не слышал.
   - Причинно-следственные связи. Есть еще кауза каузалис - причина всех причин.
   - Как здорово! Кауза, каузунчик,каузюшечка, каузушка, каузище, каузенька ты моя...
   Соня не выдержала:
   - Суффикс оньк- правильнее, но так благозвучнее. Кстати, почему каузунчик, но обманщик?
   - Это все я мыслю! Как здорово! - восхищался Миша, пропуская замечания матери.
  
   Соня смотрела на березы, я что-то несла, какую-то чушь, от одиночества становлюсь болтливой, она не слушала, и вдруг спросила:
   - Вы не помните, с чего началась перестройка?
   - Как же, помню, иностранцы скупали в магазинах плакаты и бюстики Ленина, ведь ничего этого уже не будут производить. Я бы сейчас с удовольствием посетила музей плакатов. Где-то он есть.
   Яша пожал плечами".
  
  
   Лошади
  
   Однажды еще женатый на Раисе Яков привел ко мне Соню с ее маленькими детьми, предупредив, это не то, о чем я могу подумать. Конечно, не то: я увидела страшно перепуганную молодую женщину с внешностью советской кинозвезды Элины Быстрицкой.
   Ее дочка Маша, моя тезка, стала разглядывать картины, мальчик крепко держался за мамину руку, но потихоньку и он освоился. Вдруг постучала в дверь соседка, Соня сгребла детей и прижала к себе, как на плакате времен войны мать закрывает дочь своим телом, а над ними самолет со свастикой на крыле.
   Что могло так напугать молодую мать, я не знала, пожалуй, и спрашивать не надо: еще одно неудачное замужество.
   После того случая Соня еще приходила с детьми, несколько раз ночевали у меня, скрываясь от пьяного мужа. Приходил Яша, и они все усаживались на диван, больше некуда, комнатка маленькая, и представлялись мне святым семейством.
   Соню я не знала тогда так хорошо, как Яшу. Он добрый и услужливый, вот только раздражает, что для него все просто и понятно, зато никогда не путает добро со злом. Что уж тут, умница он.
   Когда они, уже супруги, приходили вдвоем, Соня держалась уверенно, как положено учительнице. Но о чем-то рассказывая, смотрела на Яшу, ожидая одобрения.
   Казалось, настало безоблачное время, но к их приходу я никогда не забывала снять со стены бело-розовую лошадь, на редкость талантливая работа. Странное впечатление производила голова: вроде бы соблюдены все пропорции, но она почему-то смахивала на птицу, и не только из-за глаз, по-птичьи круглых, светло -голубых, точь-в-точь Дусины, но еще из-за шерсти, смахивающей на оперение. Из Яшиных работ, пожалуй, это была единственная законченная, ни прибавить ни убавить. Розовые тона закатного солнца впечатляют. Яша протестовал: это восход, весенняя рань, как у Есенина.
  
   К лошадям он вернулся, когда его взяли в артель Митяя. Митяя я давно знала, встречались в мастерской: он кивал головой, улыбался и погружался в работу, все что-то делал. В те времена работал вдвоем с Гошей - говоруном.
   Артель располагалась в старом купеческом доме из поседевших от времени бревен, с резным декором на окнах и козырьке над входом. В доме было центральное отопление, да еще можно греться дровами, - печь работала исправно. Яша присоединился к артели зимой, ему в тепле нравилось, и он часто оставался на ночь, хоть Раиска и злилась.
   Плохо, что оконца небольшие, а помещения просторные, - не хватало естественного освещения. Помню чисто вымытые стекла и на подоконниках горшки с чахлыми растеньицами. Приходящая уборщица забывала поливать, но стекла протирала. Старалась, чтобы света больше проникало внутрь.
  Это был центр города, поэтому притягивал и заказчиков и капиталистов с тугими кошельками: вскоре дом раскатали по бревнышку и на его месте поставили небоскреб, что к чему. Но все жить хотят под крышей. Кто спорит.
   Художники успели, подзаработали на заказах.
   Помню, они показали мне эскиз: темную пирамиду венчал красный крест. Я спросила: "Для магазина похоронных принадлежностей?" Нет, аптека заказала для оформления витрины. Явная халтура, я посоветовала изменить картинку, за такое аптекари не заплатят. Артельщики не согласились, и так сойдет. Действительно, сошло, им заплатили, как договаривались. После беспросветной серости всему новому были рады.
  Артельщики быстро это поняли, а Яша легко перенял их пофигизм.
  
   Директор ресторана грузинской кухни заказал артели коней для зала. И выразил сомнение в том, что они изобразят настоящих породистых, потому что их никогда не видели.
   - Конечно, сумеем, разве не взыграет в нас кровь предков кочевников? хоть капля да есть в каждом из нас, - утешил его Гоша.
  
  Яша показывал мне наброски: прописанные морды, отдельно глаза, хвосты и гривы, карандашом и красками: от светло-коричневых до густо-черных.
  Волновался, высокооплачиваемая халтура для него на тот момент стала единственным источником средств. За ненужностью, некому стало ходить на демонстрации, светские праздники интенсивно заменялись религиозными,- его сократили на заводе, а театр ничего не зарабатывал и ничего ему не платил, хотя на сцене играли по традиции Шекспира.
   Наброски мне не нравились, но я воздержалась от критических замечаний, что толку. Вскоре он пригласил меня на обильную еду и грузинское вино, утром, перед открытием. Кругом суетились официанты и какие-то люди, передвигали мебель, стучали молотками. Суета не мешала наслаждаться обедом. Непривычно острая еда, но мне понравилась. Я ела и старалась не смотреть на стены со скачущими конями в коричневой палитре. Ведь советовала хоть одну белую лошадь. Но артельщики отмахнулись: без разницы, на что смотреть пьяными глазами.
   Что-то было нарушено в пропорциях Яшиных скачущих лошадок, что, не могла понять. Да и скакали они вяло. Он заметил, как я смотрела.
   - Я вижу, тебе не нравится. Что поделаешь, кто платит, тот и заказывает.
   - Мастерство не зависит от денег, - возразила я.
   Он смутился как подросток.
  
   Дома поняла, на кого похожи лошадки, на английских борзых с узкими головами, лебедиными шеями, поджарыми, с непропорционально утолщенным крупом.
  Над моей кроватью висел гобелен с борзыми - память о родителях. Лежать в постели, созерцать собак и вспоминать умерших - не самое приятное занятие.
  
   Этот гобелен Мара подарила им на свадьбу. Портрета бело-розовой лошади она не видела, хотя и просила показать. Но не настаивала.
  Мастерскую, где обитала артель художников - халтурщиков, как называл Яков, она посетила тоже.
   Была зима, холодно, от занятий в школе не освободили, хотя она простудилась, болело горло, голос хрипел и срывался. Да еще эти курсы. Но он настаивал, чтобы она пришла. Предупредил, не надо ни стучать, ни звонить, все равно никто не откликнется, а смело входить. Когда она открыла старинную дверь, ее недавно покрыли лаком, запах еще не выветрился, - Яков вышел из мрака в коричневом свитере и джинсах, улыбнулся ей и провел в комнату с ярким светом, направленным на рисунок лошади, вернее, набросок.
   - Белая лошадь? - спросила она.
   - Нет, гнедой конь.
   В комнату вошли двое немолодых художников.
   - Артель в полном составе, знакомьтесь, Соня,- он показал на круглолицего, - Гоша, рядом Дмитрий, отзывается на Митяй.
   - Очень приятно, - ответил Гоша, а Митяй широко улыбнулся.
   Они были похожи как близнецы - братья, только у Митяя лицо круглее, и он выглядел повеселее. Так и запомнились: Гоша говорил, не умолкая, а Митяй улыбался.
   По стенам были развешаны наброски коней в движении. Гоша объяснил, что эскизы для ресторана "Тбилиси".
   - А где джигиты?
   - Слышь, Митяй, девушка мужчину просит нарисовать.
   - Рисуй, Гоша, сам, девушке живой нужен, с саблей на боку и шашлыком в зубах. Ресторан скоро откроется, насмотрится.
  Когда они ушли, Яков достал сверток:
   - Это вам, деньги, пригодятся, - она растерялась, нет, конечно, даже в мыслях не было подозревать его в том, что он потребует невозможного. Но брать деньги как-то необычно, хотя он не чужой ей, - Берите, и больше не будем об этом.
  Он о чем-то заговорил, о какой-то книге, она его плохо слушала. Так и ушла в растерянности, не поблагодарив.
  
   Халтура щедро оплачивалась. И Яков щедро делился с Софьей. Она отказывалась, он сердился, помогает не ей, а детям. И она брала.
  Чтобы купить молоко, вставала в пять утра и шла в темноте по зимнему скользкому тротуару, круто поднимаясь в гору. Путь освещал только слабый свет редких фонарей. Очередь черной массой уже облепила вход в магазин. "Только не мерзнуть", - уговаривала она себя, подпрыгивая на месте.
   Дома для профилактики пила анальгин - лекарство от всех болезней, и горькие травы, снабжала учительница биологии, сама собирала летом и сушила на зиму.
   Когда постаревшие ровесницы вспоминали, как хорошо жили раньше, до катастройки, она чего-то недопонимала и чувствовала себя неудачницей. Одна страна, один город, по одним улицам ходили, - другие знали, где брать еду, она нет, не знала.
   Дуся обходилась тем, что в избытке пылилось на полках в магазинах: трехлитровыми банками с зелеными помидорами в мутном рассоле и еще консервами "Завтрак туриста" из перловки вперемешку с хвостами и головами кильки.
  У Софьи от этой еды болел желудок. Дети есть тоже отказывались. Яков шутил: естественный отбор, человечество погибнет, а всеядная и жизнестойкая Дуся останется вместе с тараканами.
  
   В театре было безлюдно. Редкие любители ходили на "Гамлета", трагедий хватало и без Шекспира. Гардеробщицы почти не менялись, хотя теперь им платили гроши, а то и вовсе не платили. Полные и худые, в основном пожилые женщины в синих халатах, суетливо развешивали верхнюю одежду, не забывая предлагать бинокли. Суета была данью традиции.
   Спектакли часто отменялись - не было зрителей.
  
  
   Чечня
  
   В последние годы Соня редко приходит, тем более, одна, что поделать, нагрузки в школе запредельные. Но в это воскресенье пришла. Яша приболел, крепкий кофе пьет, много сидит, мало двигается, - жаловалась она. Заботливая жена. Радоваться мужу надо, но почему-то когда он приходит ко мне, домой не спешит, даже в выходные.
   Конечно, ему не по себе, жена работает, а он на хозяйстве. Он привык к другой жизни, а тут будто оскопили его.
  
   Соня постояла у окна, полюбовалась только что проклюнувшимися березовыми листочками, а взгляд был такой печальный, такая тоска, что я даже испугалась. Спросила, что-то с сыном? Нет, у него все нормально, так он говорит, просто устала, на последнем дыхании, скорее бы каникулы.
   Я бы не смогла почти каждый день, из года в год повторять одно и то же. Но об этом не скажу ей, зачем? каждый выбирает по себе ношу.
   - Как у вас вообще с Яшей? - спросила я.
   - С Яшей? - она рассеянно повторила вопрос, не отрываясь от окна, - Мы уже давно не спорим, как раньше. Не знаю, как к этому относиться. Когда-то было, спорили, даже о Декарте, хотя в нем я так и не разобралась. Понятно, истина, сомнения, мысль, рефлексы, - но вместе не складываются. Яков понимает, он знает, как не надо, - она задумалась и тихо сказала: - И как надо, тоже знает, не помню, чтобы в чем-то сомневался. Для него что ни делается в стране, все к лучшему.
  
   Я не спорила с Яшей, пока не случилась война в Чечне.
   - Хорошо хотя бы то, что бандитов поглотила война в Чечне, - говорил он, но я не соглашалась.
   - Ради этого стоило ее развязать? - возмущалась я, - Других способов борьбы с бандитами человечество не придумало?
   Но он пожимал плечами. Иногда отделывался общими фразами:
   - Мы ведь недалеко ушли от сталинизма, нужны годы, чтобы появились другие люди, хотя бы лет пятьдесят, а пока так, ведь убивать проще некуда. Нет человека - нет проблемы.
   - Но ведь надо что-то делать, надо войну прекращать, иначе сталинизм продолжится и пятьдесят, и сто, и двести лет.
   Соня молчала, но чувствовалось, одобряет меня.
   Яков не выдержал:
   - Сколько можно мучить меня темой войны? Я лично ничего не могу изменить, вы обе это понимаете?
  
   Вскоре произошел случай, будто специально для Яши. Они пригласили меня пройтись по городу, посидеть в моей любимой кафешке, в гастрономе на втором этаже. Я так редко выбиралась из дома, а тут теплый, солнечный день.
  
   Мы гуляли по набережной, у Якова разыгрался аппетит, и решили идти не в кафешку, а повернуть к площади, там недалеко пельменная.
   Но до пельменной не дошли, на площади под памятником Ленину, как под крышей, в прямом и переносном смыслах, стоял маленький человечек в меховой шапке, надвинутой на глаза, в пальто с меховым, но каким-то облезлым, воротником. Бритое лицо с покрасневшим носом, с мелкими чертами под огромной шапкой выглядело так, будто мужчина из детства сразу перешел в пожилой возраст, минуя все остальное. На его груди висел плакат: "Нет войне в Чечне!"
  
   - Вот так чудик! - восхитился Яша.
  К маломерку с плакатом подошел могучий старик в шубе и валенках с галошами и смачно плюнул на плакат.
   Лицо пикетчика застыло. Старика оттащил молодой парень, довел до дороги и вернулся к пикетчику.
   - Вы хоть понимаете, что происходит? Выставились здесь, - произнес он осуждающе.
   Женщина в подпитии прокричала, как на митинге: "Мой сын пойдет воевать! И я горжусь им!"
   - Подумайте, что вы говорите, на войне убивают, - слабо произнес пикетчик.
   - Убить могут и не на войне.
  Собрались люди. Кто-то бил себя в грудь и обещал Чечню стереть в порошок. Кто-то тянул руки к плакату, но их останавливали такие же, осуждавшие пикетчика. Сторонников не было и милиции тоже не было.
   Тут влезла Соня и стала говорить, что вот, нашелся один порядочный, даже встала рядом и даже кого-то схватила за руку. Яков с трудом оттащил ее.
   - Ты за войну, да? - возмущалась она.
   Он завелся в своей манере:
   - Все так сложно, запутано, нужна достоверная информация, чтобы иметь свое мнение.
   - А я против, против, - чуть не кричала она, - Нельзя воевать на своей территории!
   - На своей? Это где же она твоя? - усмехнулся он, крепко держа ее за локоть.
  Она вырывалась, ведь смельчаку нужна поддержка, ведь он один против толпы, ведь он такой маленький, но Яков неумолимо уводил нас к остановке. Про пельменную забыли.
  
   Прохфессор
  
   Про Григория Шорохова я услышала от знакомых: появился такой человек с разными проектами, и если хоть часть их воплотит, хотя бы откроет выставочный зал, у художников появится надежда на кусок хлеба с маслом. Яша и Соня его хорошо знали, Яша называл его прохфессором Григорием Распутиным и обнадеживал: хватка у него есть.
  
   Старое двухэтажное здание городского архива в начале центральной улицы было
  первым выставочным залом, который организовал прохфессор. Городской архив переселили в скромное помещение на параллельной улице неожиданно, мало кто знал об этом, Шорохов воспользовался ситуацией и вселился. Сейчас бы сказали, незаконный захват, но тогда городская власть облегченно вздохнула, потому что за сутки, когда здание оставалось без присмотра, бомжи и хулиганы выбили все стекла и выломали двери.
   Понятно, почему архив переселили: от старых сотрудников осталась десятая часть, то есть три человека, к тому же здание рушилось на глазах. Деревянные ступени проваливались, крыша текла, пол в длинном коридоре первого этажа кренился так, что казалось, идешь по палубе корабля в штормующем море.
  
   Разумеется, было много суеты, беготни, переговоров с властью, наконец, Шорохов узаконил аренду по минимальной плате, чему несказанно радовались художники. Картины будут покупать, никто в этом не сомневался, так что заживем весело и богато.
   Вокруг него собирались не только художники, но и поэты, и барды, и он всем обещал, что запад нам поможет, скупая на корню и картины, и стихи, и весь сок российского мозга.
   Но главное, люди хотели общаться.
  
   Я попросила Соню, и он пришел с ней смотреть мои картины. Их отношения меня не интересовали, она еще не была замужем за Яшей, муж ее пил и гулял, глупо ему не изменять.
   Не помню, в связи с чем Григорий стал рассказывать, что в Лондоне во время войны были целые районы, где работали круглосуточно кафе. Там можно было провести всю ночь, были открыты клубы по интересам, там жили проститутки, - он замолчал и подождал, что Софья проявит интерес. И она проявила: зажала ему рот. Я подумала, все же он больше чем просто друг, и поддержала его: место тусовок нам необходимо.
  
   Во времена, когда я жила в центре, в деревянном домишке на улице Максима Горького, Яша засиживался у меня допоздна, я потом переживала, благополучно ли добрался до дома. Город ночью вымирал. Учреждения, их потом стали называть офисами, работали до шести вечера, магазины закрывались на час - два позже.
   Кофеен еще не настроили, только на окраинах, подальше от всевидящего ока власти, росли как грибы после дождя забегаловки с громкими названиями для братков, типа: ресторан "Седьмое небо".
   Соня тоже была согласна: кто спорит, нужно встречаться, и не только в рабочее время.
   - Идешь по темным улицам, как будто комендантский час, - возмущался Григорий.
   - Сколько помню, так было всегда, - напомнила Соня.
   - Раньше не стреляли на улицах.
  
   У художников руки расположены как надо, вскоре домик заиграл яркими красками, чистыми окнами, солидной дубовой дверью с начищенной медной ручкой и фонарями под старину, освещающими вывеску на уровне второго этажа.
   Вывеска - на любителя. Крупные буквы: "ВОТАХУ" расшифровывались ниже мелким шрифтом: "Вольная таверна художников".
   Название и его сокращенный вариант вызвали у Софьи протест. Набор слов, грамматически правильно расположенных, не отражает сути, ведь таверна предполагает, прежде всего, застолье. "Вотаху" вызывает желание приписать еще одну букву. Видимо, художники учли и поэтому вывеску повесили так высоко. Но если сильно захотеть, то высота не препятствие.
   Зато на ветру приветливо колыхалось оранжевое полотно, протянутое между столбами у входа, и приглашало на выставку современного искусства. Вход бесплатный.
  
   Григорий чувствовал картины, и это помогало ему. Я похвалила его чутье, он вдруг не согласился: " Чувствам не следует доверять, нужно иметь ясный и внимательный ум и уметь анализировать. И делать это легко, играючи. Тугодумом я никогда не был".
   Соня иронически посмотрела на него:
   - Скорость ума? Откуда она берется? От удара по голове?
   - Да, именно, все зависит от первотолчка, - засмеялся он.
   - В случае с тобой возможен черт.
   Я не сразу поняла, что она сказала, а когда поняла, ужаснулась, "Фауста" в переводе Пастернака читала и не один раз.
   Внешне он хорош: спортивная фигура, достаточно высокий, но не выше Яши, - темноволосый, темноглазый, взгляд в упор как выстрел. Иногда заметна легкая косинка. Если бы надо изобразить черта, я бы попросила его позировать.
   Он долго рассматривал мои картины, сказал, что понравились, но не уверен, что их можно дорого продать. Кое-что хотел бы приобрести для себя. И показал, кто бы сомневался, на портрет Сони в красно-пурпурных тонах. Она просила зелени, хотя бы веточку, хотя бы голубое пятно, но я не согласилась: темно-пурпурный фон, темно-красные блики глаз и волос и темное лицо. Старалась, чтобы не вышла какашка. Неспокойный портрет. Яше понравился. Соня тоже похвалила, но себя не узнала.
   Григорий отметил, что я уловила ее взрывной темперамент, горячую кровь, пылающее сердце. Пусть так.
  
   Дура набитая
  
   Григорий вернулся из Москвы и организовал первую свободную выставку художников. И снова увлекся ею. Она была рада, но чувствовала зыбкость их отношений, как дом на песке, топь под ногами. Нет, конечно, не обманывал, потому что ничего не обещал. Он говорил о любви, ее не было ни во взгляде, ни в голосе, и она не хотела больше обманывать себя. Он придирался по пустякам, она не прощала.
   "Частности мелом отмечать - дело портных... - всплывали стихи Марины Цветаевой: Любовь связь, а не сыск. Разве любовь делит на части".
   Он злился: "Опять Цветаева. Она для тебя как уголовный кодекс, по какой статье судить менябудешь?". Это было тогда, когда она прочитала ему в лицо: "Вместо черт - белый провал. Без примет. Белым пробелом весь. Ты как бельмо на моем глазу". Ссора произошла после очередной попытки гармонизировать отношения. Он ведь сам предложил поискать эту гармонию. Поискали, не нашли, - поссорились, разбежались.
  
   На открытие выставки Григорий ее не пригласил. Понятно, его сопровождала новая пассия. Почему-то Софья была уверена, что отличие от нее - блондинка.
   Душевная рана после расставания с ним еще кровоточила, хотя понимала, что он еще вернется к ней, так было, так будет и впредь: долгоиграющая связь с замужней женщиной.
  
   Выставку посмотреть хотелось, но все не решалась. От Мары узнала, что его в городе нет, пригласили в Москву на какое-то мероприятие, художники беспокоятся, как бы ни переманили.
   Она редко совершала прогулки, поэтому с удовольствием прошлась две трамвайные остановки, несмотря на холод и ветер в лицо. Зато когда открыла дубовую дверь, и, перешагнув порог, попала в полутемный вестибюль, заваленный щитами, обрадовалась теплу.
  
   Присмотрелась и увидела коридор, но не знала, куда идти: налево или направо.
   Откуда-то, близко, донесся женский голос:
   - Как не понять. Сначала чириканье птиц, чик-чирик, рык хищников, потом вычленялись отдельные звуки, одни мирные, птичьи, не опасные для человека, другие угрожающие. Догадайтесь, какие, правильно, шипящие, змеиные, - тоже женский приятный голос перебил ее: "Мой котик тоже шипеть умеет", - Да, хорошо, и мы с тобой умеем. Потом уже появились слова и потом уже музыка.
   Софья двинулась на голос и увидела свет и открытую дверь. Тесное помещение было занято квадратным столом, два на два метра, не меньше, если не больше, - с обильной едой и посудой.
   На длинной лавке, вернее, на доске, положенной на два табурета, ближе к входу сидела круглолицая женщина с конским хвостом из черных волос на жирной спине. Щеки - два густо красных яблока - создавали образ хлебосольной купчихи. За ее мощным торсом пряталась блондинка - точная копия Мэрилин Монро.
   Сердечная мышца остановилась, будто запнулась, и часто-часто завибрировала, - она, та самая, соперница, с которой теперь спит Григорий.
   Женщины увидели ее и заулыбались.
   - Вика, - представилась толстая.
   - Наташа, милости просим к нашему шалашу,- проворковала блондинка.
   Перед ней в стакане дымился горячий чай, она отпивала по глоточку, Вика жевала пирожок. В глубокой тарелке лежали еще пирожки. Даже обнаружились среди посуды бисквитные пирожные с кремом в виде коричневых ежиков и красно - белых мухоморов.
   - Я на выставку, но пока дошла до вас, замерзла, - пожаловалась Софья. Есть тоже хотелось.
   - Сейчас мы тебе чаю нальем, согреешься, - сказал Вика.
   Она налила в пластмассовый стаканчик кипяток, бросила пакет чая и протянула ей вместе и пирожком.
   - Может, пирожное? - предложила блондинка.
   Но Софья замотала головой, не рискнула, крем выглядел несъедобным. Она примостилась на табурете между узким шкафом и дверью.
   Появился плотный невысокий мужчина, Вика обрадовалась:
   - О, Костя, кстати, мы тут с Наташей спорим, как возникла музыка, я говорю, сначала звуки леса, птиц, рыки зверей, потом появились слова - подражания, человек как попугай, потом уж музыка.
   - Согласен с тем, что мы оттуда, из первобытного общества, - говорил он и наливал в стакан кипяток, - Но не согласен с последовательностью: сначала музыка и песни, призывные, угрожающие и прочее, потом уж речь.
   - Не спорю, хотя могло произойти разветвление: где-то слова, а где-то музыка. Ведь есть музыкальные народы. Это не принципиально. Главное, как происходила эволюция. Также в живописи: сначала пещерная, наскальная, - она задумалась, - и вот, мы имеем то, что имеем.
   Софья выпила чай, съела пирожок, невкусный, с какой-то мокрой капустой, изжога гарантирована, и заскучала. Но встать и уйти не решилась. Чем-то притягивало это место, она даже забыла, что пришла посмотреть выставку.
   Наташа встала, Вика тоже поднялась и оказалась колобком маленького росточка на коротких, толстых ногами. Когда она сидела, казалась выше.
   Фигура Наташи ошеломила модельными размерами.
   - Где у вас выставка? - спросила ее Софья.
   - Иди за мной.
   Она быстро шла впереди, в джинсах в обтяжку, в синем свитере, высокая, стройная, хоть сейчас на конкурс красоты.
   В какой-то момент вышли из полосы света, и тьма поглотила Наташу, Софья почему-то испугалась, но стук каблуков не прекращался, и она двинулась следом.
   Впереди слабо засветилась белая стена, пахло известкой, Наташа резко повернула налево и стала подниматься по деревянным ступеням. Там выставка, - догадалась Софья.
   У входа толпились люди, Софья поднялась на цыпочки и увидела спины. Наташа каким-то непостижимым образом вклинилась в толпу, будто растворилась, небольшое движение быстро прекратилось как порывистый ветер. Уметь надо.
  
   Было тихо, и до Софьи донесся женский напряженный голос. Она мало слышала стихов в исполнении авторов, но сразу решила, что поэтесса читала свое.
   Прислушавшись, стала улавливать ритм, что-то про коней, которые скачут и цокают копытами, и воины с узким разрезом глаз смотрят за горизонт.
   Софья задумалась, как можно посмотреть за горизонт, и зазвучал мужской тенор. После трагического женского голоса он был так себе. Люди стали расходиться. Софья шагнула за порог и ничего не увидела, толпа все еще была плотной. Хотя нет, на самом верху, под потолком висели картины. Зеленые и фиолетовые человечки, нанизанные на провода, судорожно корчились в ночном небе. Потом уже, когда смогла подойти ближе, оценила труд художника: не просто тьма, сквозь нее просматривались густо расположенные причудливые фигурки. Их было так много, и так искусно они были прорисованы, что можно было обнаружить всех или почти всех, существующих в мире чудищ, в которых материализовались детские страхи.
   "Художник родом из детства", - любил повторять Григорий. "А мы откуда? - удивлялась Софья, - Мы что, из другого мира"? "Ты, да, из другого, - смеялся он.
  
   На другой картине на фоне небоскребов с сотней желтых окон двое мужчин в соломенных шляпах - внешне напоминали актеров из фильма о средневековой Японии - находились внутри гигантской рыбы.
  
   За Софьиной спиной двое мужчин перекидывались фразами, мешали слушать стихи, и она вышла из зала.
  
   Вика и Наташа сидели на своих местах. Получив пластмассовый стаканчик крепкого чая , в этот раз булку с джемом, Софья опять заняла стул у двери.
   - Свежая, - обрадовалась она, откусив большой кусок булки.
   - Виталька принес. А, кстати, вот он.
  
   Из коридора на Софью смотрел высокий, стройный, с правильными чертами лица мужчина в джинсовом костюме. По особому отстраненному взгляду поняла, художник. Он приветливо кивнул ей, прошел в комнату, обнял Вику за широкие плечи и погладил по голове. Она посмотрела на него преданным взглядом собаки, готовой служить. Без сомнения они были мужем и женой.
   Софья не успела подумать о странных вкусах художников, выбирающих женщин нестандартной внешности, появилась худенькая женщина в темных джинсах и пуховом свитере. Она принесла торт с ядовитыми розочками.
   - Вот, девочки, за стихи получила. В зале так холодно, так дуло из окна, я так замерзла.
   Вика бросила пакет чая в пластмассовый стаканчик, залила кипятком, принялась резать торт и непрерывно говорила сильным уверенным голосом, без намека на усталость:
   - Первые звуки были твердые: т, п, ррр.
   - Согласные, - подсказала поэтесса.
   - Да, согласные, спасибо, - улыбнулась ей Вика, - Слово звучало примерно так: тпр, потом уже появился топор. Если вы помните, первобытных людей изображают с каменными топорами. Не зря...
   - Не согласна, - перебила поэтесса, - сначала глаголы: тпру, что еще, - она задумалась, - помогайте, звуки обозначающие опасность, надо убегать, что-то тревожное. Потом уже название предметов, ибо шансов выжить было больше у того, кто быстрее бегал.
   Вика задумчиво подергала свой конский хвост, перекинула его через плечо, появился Виталий и спросил:
   - Булки еще остались?
   - Есть тортик, - Вика положила кусок с розочкой на тарелку и протянула ему.
   Поэтесса взяла стакан с чаем, повернулась в поисках места, Софья уступила ей стул.
  
   Вика жевала булочку и говорила:
   - Вот взять, допустим, пещерного человека - художника и поместить в наше время, сюда, к нам, вотахам. Что будет?
   - Художник? Он будет гением, - невнятно проговорил Виталий, жуя торт, проглотил и внятно объяснил: - В наскальных рисунках ничего лишнего, идеально схваченный образ минимальными средствами - под силу только гению.
   Он вышел, донесся его голос: "Идите скорее есть торт, вкусный".
   Несколько молодых людей гуськом просочились в комнату и окружили стол. Получив по куску торта, отходили в сторону, жуя на ходу.
   Софья повернулась к поэтессе и спросила:
   - Может, тортик? Я подам.
   - Нет-нет, я не ем, что вы, нет-нет, - испугалась поэтесса.
   - Скажи, Вика, вот слово топор, это как бы перевод? Я думаю, как бы с природного, на русский. А если на английский? - спросила Наташа.
   - Никто не знает, как по-английски топор? - никто не знал, и она продолжила: Раньше, в первобытном обществе англичан не было.
   - А русских? - спросила Наташа.
   - Мы всегда были, раскопки на нашей территории подтверждают.
  
   Неправда, - подумала Софья, - человечество зародилось в Африке, - но не сказала. От убежденности, что "мы всегда были" стало как-то легко, весело даже, как говорится, врет, а приятно. Главное, уверенно.
   Неуверенность, неопределенность, необходимость выбирать между плохим и очень плохим вводили в ступор, что-то делать приходилось через силу, через преодоление, под дулом пистолета, автомата, ружья, пусть не опасного, игрушечного, все равно пугающего, как напоминание о смерти.
  
   Ночью приснился местный краеведческий музей, куда она водила свой класс на экскурсию. Дети останавливались в углу зала пещерного периода и подолгу рассматривали композицию из искусственных деревьев и двух муляжей неандертальцев в человеческий рост. Косматые, похожие на обезьян, они стояли на полусогнутых не то лапах, не то ногах, с булыжниками и палицами в огромных ручищах, не то крались между деревьями, высматривая жертву, не то боялись попасть в лапы хищнику.
   Экскурсовод объясняла: "Предчеловек взял в руки камень, чтобы трудиться".
  
   Во сне рядом с композицией сидела старушка, собирательный образ дежурной по залу: круглолицее, морщинистое, приветливое лицо, редкие седые волосики, чуть желтоватые на висках, подкрашенные отваром ромашки, темно-синий костюм, белый воротник блузки, на ногах толстые вязаные носки и домашние тапки с меховой оторочкой. Стекло раздвинулось, неандертальцы спустились на паркетный пол и выпрямились. Ничего в них страшного не было: высокие, крепкие мужчины в набедренных повязках. Старушка оживилась, заулыбалась, достала из сумки термос с чаем, пирожки и угостила их. Улыбались все.
   После чая неандертальцы удалились. Немного погодя вернулись в строгих костюмах, безупречно одетые как манекены фирменного магазина.
   - Гуляйте, ребятки, гуляйте, завтра у музея выходной, так что не спешите возвращаться, - говорила она вслед им, подперев щеку, - Такие умницы, такие красавцы, жаль, вымерли давно.
  
   На следующий день после занятий она снова пришла в это здание. Комната, где накануне сидели Вика и Наташа, была закрыта на ключ. Софья поднялась наверх и увидела на стене в лучах заходящего солнца стенд, обтянутый алым шелком. На шелк были аккуратно наколоты ажурные белые салфетки и кружева. В них угадывались бабочки, птицы, растительный орнамент. Софья знала, что многие узоры - обереги, читала книги по народному искусству из библиотеки брата.
   По залу деловито ходила девица в возрасте студентки и поправляла картины. Софья спросила, чьи такие красивые работы. Девица сначала не поняла, потом удивилась: "Эти? Не знаю, старушка одна возилась с ними".
   Она притащила ведро и швабру. Софья поняла, надо уходить, чтобы не мешать ей, спустилась вниз. В комнате на том же месте сидела Вика. Рядом с ней Наташа.
   Вошли трое молодых людей. Вика наливала чай в пластмассовые стаканчики, раздавала булки, пирожки и говорила:
   - В пещерном периоде началось зарождение национальностей. Люди разные были с самого их возникновения.
   В этот раз она ничего не пила и не ела. Но рядом с ней пыхтел паром электрический чайник, и она всем входящим наливала чай.
   - Те, которые произошли от обезьяны? - спросил мужчина, заглянувший в комнату, - Или из ребра Адама?
   - Леша, не перебивай, если я говорю, разные, значит, не из ребра. Если хочешь, то от обезьян. Я не гордая. Чай налить?
   - Налей, - он взял наполненную кружку и вышел.
   - На чем я остановилась, не помню.
   - На том, как возникли национальности, - подсказала Софья.
   - Люди все разные с самого начала их возникновения, - повторила Вика, - Все знают о том, что притягиваются умные к умным, глупые к глупым. Такой закон природы.
   - А если дурак себя считает умным? - спросила девица в возрасте студентки, которую Софья уже видела в выставочном зале. Она стояла в дверях, но в помещение не входила.
   - Дурак другого дурака будет считать, как и себя, умным и потянется к нему, - девица захлопала, Вика встала и поклонилась, - Мы русские добрые, с древности. Добрые тянулись к добрым, и вот, нас уже много, - подытожила она.
  
   Софья пила чай, ела булку, в этот раз черствую и не хотела уходить. Круговерть, ни к чему не обязывающие, понятные всем Викины представления, такие как: камнем по камню или капля камень точит, повторение мать учения, терпение и труд, - успокаивали ее. Хоть ненадолго оторваться от быта, от школы. Легкая тревога, что сюда может забежать погреться кто-то из ее учеников, отпустила. Она почти любила Вику, и ей все равно, спал или нет Григорий с Наташей. Она уже не замечала уродливой внешности Вики и красоты Наташи. Ей было хорошо, все остальное ее не тревожило.
  
   - Хочешь послушать стихи? - обратилась к ней Вика, откусила пирожок и стала жевать, - Известный поэт читает, - она назвала фамилию, но невнятно, Софья не уловила.
  
   Она поднялась на второй этаж и вошла в зал. На фоне темного окна стоял пожилой мужчина и читал стихи, держа в руке на отлете листы бумаги. Его слушали несколько человек. Софья присоединилась к ним и приготовилась слушать, но вдруг почувствовала чей-то взгляд. Кто-то смотрел откуда-то сбоку, чуть сзади, она оглянулась, за ней стояли двое мужчин немолодого возраста и внимательно слушали поэта. На нее не посмотрели.
   Она заволновалась, ей стало неприятно, и вдруг увидела картину. Как в сомнамбулическом сне, медленно повернулась и направилась к картине: на фоне красного знамени стояла пионерка и держала руку в салюте. Глаза ее были на уровне Софьиных глаз. Ее черный пронзительный взгляд следил за Софьей. Лицо напомнило популярную советскую актрису. Софье нравилась эта актриса, некрасивая, с наивным выражением круглых глаз, с улыбкой, обнажавшей десны с мелкими зубами, - по замыслам режиссеров она играла жутко добрых, отзывчивых и талантливых женщин, неважно, в какой области искусства. Но сейчас что-то зловещее было в этом сходстве, будто художник посмотрел под другим углом зрения и увидел нечто неприятное в общепринятом образе положительной героини. Все обман, - почему-то подумала Софья.
   Она наклонилась и прочитала: "Дура набитая". Кровь прилила к щекам, как пощечина.
   Оглянулась, не видит ли кто ее конфуза. Нет, все внимательно слушали поэта. Попыталась успокоить себя, ведь это картина так называется, пионерка с рукой в салюте, с идиотским выражением лица и есть безнадежная дура. Но конфуз не проходил, на ватных ногах она спустилась вниз, из комнаты доносился голос Вики о первобытном периоде : "Женщины сидели в пещерах, а мужчины"... но Софья не услышала, что делали мужчины, потому что закрыла за собой дубовую дверь в вотаху и направилась на остановку в сторону дома.
  
   Цвет жизни
  
   В ящике, куда Софья складывала школьные журналы, недавно обнаружились старые альбомы с аппликациями и акварелью. Яков подсунул, больше некому.
   - Это тут зачем? - спросила она.
   - Напомнить, как странно повлиял на тебя семинар Шорохова.
  
   Она перебирала картонки с хаотично наклеенными кусочками зеленой бумаги: прямоугольники, треугольники, многогранники, неровные круги и эллипсы.
   Периодом зеленого на зеленом называл Яков ее вдруг вспыхнувшее увлечение. А ведь всего лишь хотела сменить профессию и попробовать себя в живописи или заняться интерьерами.
  
   - Выбросить надо, а ты хранишь, - она была недовольна.
   - Пусть лежит - память о странном времени. Как ты смогла выдержать все, что происходило тогда в школе, я не представляю.
   - Ты ведь сам не советовал мне уходить.
   - Жалеешь теперь? - он внимательно посмотрел на нее, - Я считал, что ты так эмоционально разгружалась. Я иногда полочки выстругивал и даже вешал на стену. Так сказать, тяга к рукоделию.
  
   Ему нравилось, когда она бралась за иголку, что бывало редко, но надо, пуговицы сами по себе не пришиваются. Тяги к рукоделиям, как у сестры, у нее не было. Научилась в замужестве, иначе не прожить при тотальном дефиците, даже сходила раз в платный кружок вязания. Руководительница увидела, как она держит спицы, и вернула деньги, некогда возиться с неумехой. Научила преподавательница математики, объясняя спокойным, ровным голосом. Дело пошло, и Маша с Мишей носили связанные ею шерстяные свитера и шапки.
  
  Желание что-то делать своими руками вспыхивало неожиданно и так же неожиданно покидало, - почему накатывало и почему отпускало, не объяснить. В шкафах и тумбочках накапливалось много недовязанного, недошитого, недовышитых узоров на подушках. Перед праздниками, когда устраивала генеральную уборку, сгребала их в пакеты и выбрасывала. Потом, когда хотелось чем-нибудь таким заняться, жалела.
  
   Увлечение аппликациями было попыткой сменить работу. Возраст всего лишь приближался к тридцати. Образно говоря, она хотела спрыгнуть с корабля образования в океан искусства, но не получилось, потому что использовала тактику постепенного перехода, что не оправдало себя даже в борьбе с курением.
  
   Зеленый цвет - ее любимый. Она спрашивала брата, еще школьника: "Почему на твоих картинах так мало цвета молодости и надежды?" "Для некоторых - тоска зеленая, - отвечал он. В пейзажах обходился серым, черным, желтым, оттенками синего.
   "Ты же художник, как можно зеленый игнорировать?" - не отставала она. "Нет, почему, я все цвета принимаю, но если приглядеться, зелени как таковой в чистом виде в природе нет. Как если всматриваться в молодость и надежду, то обнаружится глупость и страхи. Помнишь зеленые стены - в школьном туалете?"
  Да, этим цветом в школе перекормили.
  
  В его картинах школьного периода преобладал голубой фон неба. После смерти сестры сменился тревожными: синим, фиолетовым, лиловым, а в изломанных фигурах не было спасения.
   Он не упрекал Софью, да и в чем ее можно упрекнуть? В том, что она спаслась, а сестра - нет?
   Молчаливый брат, страшившийся кого-то обидеть, только однажды решился: "Вы были вместе, и ты ее не спасла".
  
   Упрек брата мучил ее, она страдала. Но когда стала работать в школе, все впопыхах, хваталась за много дел, не могла ничего договорить, додумать, чувства будто заморозились.
   Время было такое, заполошное. А его назвали застоем.
  
   Когда она пришла в седьмой класс вместо ушедшей в декрет учительницы, за первой партой увидела девочку с зеленым бантом в рыжеватой косе и в зеленой вязаной кофте. В школе было плохое отопление, и детям разрешались теплые свитера и кофты. И еще у нее была зеленая ручка. Все дети предпочитали красные и желтые ручки, некоторые - синие, только у нее - зеленая.
   Она вела урок и не могла отвести взгляда от нее, - девочка сначала дергалась, боялась, что вызовут к доске, но потом привыкла и уже не обращала внимания.
  
   После осенних каникул Софья уже чувствовала усталость. Голос изменился, стал тихим и скрипучим, как рассохшаяся дверца шкафа, - появились жалобные ноты, - и она ничего не могла поделать. Школьники на уроках шумели, только некоторые хорошисты делали вид, что слушают биографию великого русского писателя. Все биографии для учебников писались по одному трафарету.
  
   Дома скрипели двери в предчувствии морозов. Зимы, долгой и холодной, какие бывают на Урале, - не хотелось. Семинар не давал покоя. Она все пытала Якова, хотела понять суть разногласий. Что-то надо было для себя понять, спасительное, иначе все плохо кончится. Она ведь не выдуманный герой, который обязан преодолевать неблагоприятные обстоятельства, именно в преодолении проявлять героические качества. Но она не подписывалась в героини. Всего лишь учила правилам русского языка, надеялась на серьезную реформу и ждала, когда разрешат средний род для кофе.
   Яков, смеясь, стращал ее, что придется переучиваться.
   - Что ж, переучусь. Ходить с плакатами и требовать вернуть букву "Ё не собираюсь.
  
   У нее появилась привычка сохранять зеленые обложки исписанных тетрадей, вырезать из женских журналов "Работница" и "Крестьянка" и журнала "Огонек" (выпросила в школьной библиотеке пачки списанных журналов) все оттенки зеленого и складывать в коробку из-под зефира. Там же хранила разноцветные обертки от конфет, куски картона от пачек чая и даже сигарет. К бумажным вырезкам добавились ленты и лоскуты, не хватало бутылочных осколков.
  
   В плохую ноябрьскую погоду, когда детей не было дома, никого не было, все в серых тонах, ближе к вечеру, в сумерки - время Достоевского, когда особенно не по себе, и мысль как вспышка шаровой молнии: жизнь проходит, - она взяла ножницы и стала резать цветную бумагу. Резала и повторяла про себя: кол - лаж, лажа, все пройдет, все успокоится. Все будет хорошо - шо - шо - шо. Человек рождается с талантами, и их грешно зарывать в землю.
  
   На выставку коллажей ее, еще школьницу, водил брат. Слово привязалось: она повторяла его, напрягая мышцы, до болей в горле. Другое - "аппликация", не такое звучное, не нравилось - губами шлепать. В таком длинном слове не хватало гласных. "Коллаж" устраивал и гласными, и тем, что созвучен слову "раж". Правда, тут слышится расхолаживающая "лажа", но произносится энергично. Да, да, энергия чувствуется, - согласилась Нина, - и при этом есть смягчающие нотки. Подумав, добавила: пожалуй, язык можно сломать.
   На выставке коллажей Софья пробыла долго. Много женских портретов, птиц, натюрмортов, - из засушенных цветов, кусков ткани и круп. Крупы богатством оттенков особенно удачны для портретов.
   Дома вспомнила, что на антресолях хранились связки журнала "Советский экран", отец выписывал для матери, для себя - журнал "Юный техник", хотя говорил, что для сына, кого он хотел обмануть, если все номера хранил, читал и перечитывал, а Ваня только отмахивался, что там интересного. И весь вечер перебирала их, глотая пыль.
  
   Наклеив на картон хаотично вырезанные, сикось-накось, фигурки разных размеров, преобладали синие и зеленые цвета, она стала добавлять желтое и красное, и пожалела, что все испортила. Результаты творчества выбросила и никогда к этому не возвращалась.
  
   И вот школьная учительница, прислушиваясь, не проснулись ли дети, муж неизвестно где был и неизвестно где ночевал, - достала заветную коробку, и занялась черт-те чем.
   Когда прошла неделя зеленого безумия, и она разложила на столе результаты, то удивилась: на всех картонках темные круги ярко выделялись на светлом фоне. Их расположение было хаотичным, хотя кое-где просматривалась периодичность как на шахматных досках, где темный квадрат сменялся светлым и никого не пугал. А у нее темно-зеленый ночной глаз всевидящий, притягивал и пугал, поглощая все светлое. Черные круги смотрели в упор, засасывали, приводили в ужас. Какая-то неизведанная сила не давала вырваться из плена.
   Было тревожно: неужели что-то с психикой? Значит, Дуся права, когда пыталась отправить ее в психушку?
   Но, как ни странно, занятия с цветом сделали ее уверенней, голос окреп, и дети на уроках уже не шумели и слушали ее.
   Дочь и сын не замечали увлечения, и она старалась, как могла, не попадаться.
   С наступлением весны возвращаясь из школы, делала петлю через сосновый лес, чтобы полюбоваться свежей зеленью. Однажды увидела на подъездном козырьке пучок травы, ветром нанесло земли, - и обрадовалась, всюду жизнь!
  Тогда же решилась и принесла Якову папку с работами. Он крутил картонки, разглядывал, приближая к глазам и отдаляя и, наконец, высказался, попыхивая трубкой:
   - Глупости все это, из школы не уходите.
   - Почему глупости? - обиделась она.
   - Нет-нет, все хорошо, - он попытался успокоить ее, - у вас есть чувство цвета и композиции, все неплохо распределено.
   - Но что-то не так?
   - Все так, но из школы не уходите, - упрямо повторил он.
  
   Она ушла и долго не приходила, он ей сам позвонил.
   - Вы думаете, что искусство - это свобода? Что хочу, то и ворочу? Но вы должны считаться с нашим восприятием. Мощный источник света - солнце, постоянно меняет светотени, понимаете? Если освещать комнату ровным светом, как в операционной, но вам будет неуютно. Вот и все. Природа вас ведет. А у вас все плоско, нет объема, понимаете?
   - Но я устала быть учителем.
   Он будто не услышал:
   - Не цвет тянется к цвету, это вам не текстильная промышленность, а освещение. Ну, как хотите, - прервал он себя.
   - Я устала от всего, когда говоришь одно, а думаешь другое. Почему вы не хотите меня понять?
   Она не слышала его, он не слышал ее, - разговор глухих.
  
   Когда школьников отпустили на каникулы, и для нее наступило лето, у брата в шкафу обнаружила рулон плотной черной бумаги и попробовала вырезать фигуры людей, но долго билась над руками. Решила обойтись без них и остановилась на коленопреклоненной женской фигуре. Изящные и простые изгибы: плавным коромыслом спина, зигзаг бедра до колена, еще зигзаг, оканчивающийся вытянутыми носками как у балерины. Слегка обозначенная шея, ореол прически, выпуклый лоб, тонкий профиль, лебединая шея, бугорок груди, чуть обозначен живот, - и все. Извела рулон бумаги, добившись скорости автомата. Однообразие надоело, она попыталась вырезать женские головки так, чтобы кудрявились волосы, чтобы менялось выражение лица, чтобы женщина отличалась от старухи и девочки, но не вышло.
   У брата обнаружила книгу с образцами дворцов с колоннами и без, но ни дома, ни заборы не получились, терпения не хватало, да и неинтересно. Вспомнила его танцующие деревья, один вечер увлеченно вырезала, больше не хотела.
   Возвращалась к рукам, мучилась, выходили то длинные, то короткие, неуклюжие, бросала и с удовольствием вырезала изящную вазу и цветы вроде лилии. Сама понимала, что впадает в глубокое детство, но оправдывалась тем, что тренировка моторики полезна и взрослым тоже. Главное, эти занятия успокаивали.
  
   Яков долго перебирал фигурки, она подозревала, подбирал слова, чтобы ее не обидеть, наконец, заговорил:
   - Что ж, чувство формы у вас есть, молодец! - он коснулся ее руки. - Вы, пожалуйста, не уходите из школы. Я понимаю, вам хочется перемен, но учтите, у прохфессора язык бойкий, за это ему платят. Не попадайтесь. Подождите немного, все изменится, люди перестанут его слушать, и ему придется еще что-то придумывать.
  
  
  
  
  
   Часть 2
   Сын
  
   Мистическое
  
   Домой после уроков не спешила, сентябрьская погода на редкость теплая, хотелось прогуляться. И поговорить с сыном, сегодня у него день рождения. Пыталась уже поздравить на перемене, в Крыму было десять утра, телефон недоступен. Может, еще спит, а она разволновалась. Может, просто отключился, такое часто случается. Был занят, - коротко отвечал он, когда она упрекала его. Но хотя бы не в этот день.
   В последний раз полноценный разговор состоялся первого мая, в день смерти Мары, он сам позвонил.
   Софья так обрадовалась, что не сразу поняла, о каком домишке у моря он толкует.
   - У тебя есть деньги? Откуда? - спросила она.
   - Софья Леонидовна, ты меня не слушаешь. Это не я, хочет купить домишко у моря Григорий Григорьевич. Предупредил его, только с учетом двухсотметровой прибрежной полосы, чтобы потом не забрали. По украинским законам охраняемая от частников прибрежная полоса.
   - А он что?
   - Сказал, пустяки, никому не надо охранять. От всех охранителей могу откупиться.
   Телефон взял Яков. "Перечитай Чеховский рассказ "Крыжовник" а заодно и "Ионыч",- проворчал он. Миша возразил, что сам писатель к концу жизни купил домик в Ялте и наверняка посадил крыжовник в своем саду.
   Когда разговор прекратился, Софья попросила уточнить, кто из нас Ионыч.
   - Из нас, увы, никого, из знакомых - прохфессор, эксплуатирует художников, чтобы сидеть на бережку и выплевывать в набегающую волну косточки черешни из собственного сада. Эксплуатация чужого таланта - несмываемое пятно на его совести, он подобен амбалу, отбирающему у детей гроши на мороженое и сладости.
   - Мы ведь тоже можем с тобой продавать картины брата, а потом купим домик у моря и все поселимся в нем.
   - Иван станет маринистом, а мы будем продавать морские пейзажи. Жаль, раньше не подумали встать у ЦУМа в ряд с другими. Под покровительством вождя мирового пролетариата.
   Рука вождя широким жестом от плеча направляла публику в сторону сквера у центрального универмага, где тусовались художники. Увы, вождь не помог: их разгоняли, они опять появлялись, их опять гнали, пока не извели всех. Свято место пусто не бывает, теперь алкаши оставляли кучи мусора и пустых бутылок. Налетали стаи воробьев и склевывали остатки еды.
  
   Непонятно, чем так опасны для города художники. Яков объяснил: "Если не платишь налоги государству, плати менту в карман. Менты тоже хотят кушать, разве они виноваты, что не умеют рисовать. Нельзя винить человека за то, что у него нет таланта. И вообще, разделения труда еще не отменяли".
   "Вот именно, сам сказал о разделении труда, - начала Софья на повышенных тонах, - художники рисуют, а Шорохов их картины продает. Умеет, и не надо ему завидовать. От того, что осуждаешь его предприимчивость, деньги у нас не появятся".
   Завелась, раскричалась, началась мигрень. Якову пришлось идти в аптеку. Потом несколько дней прятался в своей комнате, что на нее плохо действовало.
  
   Яков был хорошим отцом. Но все же не родной сыну. Она еще вчера начала волноваться, вспомнит ли, что завтра у Миши день рождения. Ей это было важно.
  
   Перед тем, как сходить в ЗАГС с Яковом, она посоветовалась с детьми, они были уже в сознательном возрасте, с паспортами, - Маша особо подчеркивала, чтобы не забывали. Выбор одобрили, оба, даже обрадовались. Как иначе, если Яков нянчился с ними, еще маленькими. Когда Николай загуливал, а свекровь покрывала его, Софья забрасывала детей к Якову в мастерскую при театре и убегала по каким-то делам. Ошалевшие от простора, детишки носились среди декораций, сшибая скульптуры из папье-маше, опрокидывая ведерки с краской на уже готовые декорации. Яков шутил, что они вдохновляли его: на голубом фоне красное разбрызганное пятно превращалось в красногрудых горлиц, коричневые кляксы - в воробьев.
   Было однажды, когда незадолго до начала спектакля Миша разрисовал небо черными фломастерами, Якову пришлось вырезать ворон и наклеивать на полотно, хотя Миша просил самолетики.
   Вороны хорошо вписались в готический стиль.
  
   Сын пытался копировать отчима. Софья была свидетельницей, как он говорил однокласснику, точь-в-точь повторяя слова Якова: "Не свобода (пустое), не демократия (вспомни английскую королеву), а порядочность, вот к чему надо стремиться. Тогда не будешь бросаться из одной крайности в другую. Порядочность - конкретное понятие: сделать - не сделать, сказать - не сказать. Ребенок понимает, если плохо поступил, кошка понимает, собака еще как понимает. Взрослый человек вдруг перестает понимать".
   Он не только безошибочно повторил фразу, даже пытался, как Яков, перекатываться с пяток на носки, но терял равновесие.
   * * *
   Она свернула на улицу, с оптимистическим названием Энтузиастов, застроили ее в первую пятилетку, и по солнечной стороне дошла до дома своего детства. Дома сохранились в том же виде, за исключением серой высотки, не лучшим образом вклинившейся между утопавшими в зелени двухэтажными почти коттеджами; в квартирах с высокими потолками и стенами, побеленными известкой, легко дышалось. При всех удобствах, правда, газ привозили в баллонах, - даже была печь, отец облицевал ее под камин.
  
   Не помнит, маленькая была, то время, когда бегала в одном дворе с Николаем и Григорием. Их родителям дали квартиры в начало улицы, тоже в двухэтажках, строили военнопленные после войны. Через некоторое время Софьин отец получил ордер на трехкомнатную квартиру в новой девятиэтажке на трамвайном кольце. Ей никогда не нравился этот серый и неухоженный дом со сломанными почтовыми ящиками и с лифтом, пахнущим мочой.
  
   Мать в начале болезни, когда были еще силы, видимо, предчувствовала скорый уход, много вспоминала, рассказывала и о маленьком Григории. Ваня дружил с ним.
   Григорий старший, его все называли Жорой, с женой его на редкость страшненькой, тихо спивались. Соседи видели их по утрам, когда они вдвоем шли на работу, и вечерами, когда возвращались с работы. Пьяный Жора упал с лестницы в подъезде и повредил шею и ногу. С тех пор у него голова была наклонена к плечу, а нога не сгибалась в колене. Даже такой, он выглядел симпатичнее своей жены. Ходила она в брючных костюмах и куртках с застежками как у мужчин.
   Плечом к плечу, шли быстро, как позволяла больная нога, ни на кого не смотрели и ни с кем не здоровались. Если в это время сын гулял во дворе, не бросался к родителям и не окликал их, как другие дети.
   Деда Григория, называли Гошей, чтобы отличать от сына и внука. Вот кто был даже в старости привлекательный: волосы густые, кудрявые, он часто улыбался и шутил над женой, но так, чтобы она не услышала. Она носила кружевные воротнички, заколотые старинной брошкой из граната, и шляпки потрепанного вида. У нее было сложное имя, вроде Гертруды, но длиннее, и она любила рассказывать, что у нее с мужем неравный брак: он простой деревенский хлопец, а у нее высшее образование. Дуся считала, врет, эта стервь окончила курсы гувернанток, а корчит из себя. Григорий рассказывал, что дед из дворянского рода, а бабуся из простых, но не признавала этого и все придумывала аристократическое происхождение, дед посмеивался, когда ее не было рядом, побаивался жену.
   Григория воспитывала бабушка. Он уже в первом классе знал много стихов Пушкина. Прочитал всю русскую классику и хорошо разбирался в мировой литературе. И еще владел двумя языками: немецким и французским. Бабушка сидела на скамейке, наблюдала, как внук копался в песочнице, и вела с ним беседы на французском языке. Летом внука закаливала. Утром и вечером, перед закатом, ставили голого на газон, посреди двора, обливала холодной водой, обтирали и подставляли солнцу, сначала задом, потом передом. Ровно загорело плотненькое тельце.
   Утром он спокойно выстаивал положенное время, а вечером пьяная Дуся высовывалась в форточку и кричала на весь двор: "Ты что, старая, тут стриптиз устраиваешь! А, ну, прикрой х... мальцу".
   Гертруда по-королевски не замечала криков черни.
   И еще они держали козу, чтобы мальчика поить козьим молоком. Доил козу дед. Григорий за десять школьных лет ни разу не пропустил уроки из-за болезни. У властной бабки Гертруды вырос альфа-самец, как называла его Марго.
  
  
  
   Не чувствуя ничего такого, ностальгического, ну, жила, теперь живет в другом месте, - Софья повернула на улицу Железнодорожников, еще более древнюю, чем улица Энтузиастов. В одном из бараков с огородиками когда-то жила молодая проводница поезда Свердловск - Симферополь, и Софья через нее передавала сыну посылки.
   Сейчас окна и двери забиты щитами, а на заброшенных огородах росли молодые ели и березы. Густой кустарник прикрывал мусор и разрушенные временем сараи и курятники. Не было табличек улицы и номеров домов, но кое-где за заборами из ржавых листов, трухлявых досок, выцветших клеенок и пластмассовых столешниц в трещинах и дырах, жили люди.
  . Еще в детстве слышала, что временное жилье скоро снесут, и жильцы получат квартиры в новых домах.
   Первые жильцы не дожили до наших дней, сменились поколения, семьи росли, множились, и уже в далеком прошлом, когда считалось удачей получить прописку как индульгенцию в светлое будущее. Сколько суеты, драм, судеб, и финал: лес отвоевывал когда-то захваченную территорию.
  
   Ей нравилось наблюдать, как зарастали кустарником и деревьями участки, будто затягивались раны. Пейзаж успокаивал, настраивал на медитативное состояние: как ни копошись, как ни суетись, а придет время, сольешься с природой, так было, так есть, так будет, а пока наслаждайся ее красотами. И наслаждалась: вдыхала чистые запахи леса, слушала щебетанье птиц, а если повезет, то и ритмичный стук дятла. Запрокидывала голову, долго искала его, наконец, находила и не могла оторваться, наблюдая, как клюв долбил по коре. Упорство дятла завораживало.
   Если везло, то видела юркую белку и тоже долго наблюдала мельканье пушистым серпантином вверх и вниз по стволу дерева.
  
   У домика с побеленными стенами замедлила шаг, посмотрела на окно с чистыми стеклами, здесь они снимали комнату у верующей старушки. Комната большая, за занавеской электроплита, можно согреть воду, помыться, приготовить поесть. Но печь дымила, и опасно было ходить в заледенелый туалет на дворе.
   До последнего месяца беременности посещала лекции в университете. Когда уже не могла, оставалась дома. Утром Коля ее не будил, тихо собирался и уходил в университет. Чуть погодя являлась Дуся с миской блинов, завернутой в серое полотенце. Блины у нее получались не золотистые, как рекомендуют кулинарные книги, а темно-коричневые с белыми пятнами, будто страдавшие кожной болезнью витилиго. И еще завернутые в газету сухари из черного хлеба.
   - За милую душу, да молодыми зубами погрызете сухарики, и спасибо мне скажете. А мужа надо кормить, и хорошо кормить, - поучала Дуся.
   Иногда притаскивала в китайском термосе на три литра супчик из дурно пахнущих мясных костей. В мутном сиреневатом бульоне плавали гниловатые листья капусты, плохо очищенный картофель, толстые круги моркови и соленых огурцов.
   Более тошнотворной еды Софья не ела.
   Свекровь уходила, когда Николай возвращался из университета. "Гони ее, нечего ей тут, с нами, - советовал он Софье, - шлюхой была, шлюхой останется до смерти".
   Беременную тошнило от блинов, черных сухарей и самой Дуси. Но Николай только советы давал. Софью это не раздражало, никакой угрозы от Дуси не ждала, ведь рядом любящий муж, по вечерам читал ей трогательные рассказы о любви собственного сочинения. Самое счастливое время в их семейной жизни.
   Сейчас здесь жила молодая пара с младенцем. У крыльца стояла коляска. В глубине двора под навесом аккуратно положены дрова на зиму. Молодая женщина, совсем еще юная, худенькая, как школьница, всегда здоровалась с Софьей, - училась в пятьдесят шестой школе, но не в ее классе.
  
   Погруженная в воспоминания, Софья не заметила, как дошла до опушки леса, залюбовалась ярко-красными брусничными листами под ногами. И, не останавливаясь, по крутой тропинке, усыпанной сосновыми иголками, поднялась вверх на гору Лысую. Постояла на вершине, посмотрела на небо, потом вниз, на верхушки сосен. Сверху лес казался непроходимым. Но она знала, если спуститься, то появятся тропы, вполне проходимые.
   Но горе в летнюю пору Иван проводил весь световой день и возвращался домой с готовым пейзажем. Картин накопилось много, добавились натюрморты из полевых цветов, ягод рябины и маслят с лисичками, хватило на целую выставку.
   Нина называла ее Ваниной горой. С какой стати Лысая, если растут ромашки, вон рябина, трава высокая. Где лысина? Покажите.
  
   Ее маленькую с Ниной и Ваней в лес водили родители, тогда было много черники и сыроежек. Брали с собой квас и бутерброды с котлетами и располагались на солнечной поляне. Если дойти до железной дороги, вдоль нее и чуть в сторону, то можно искупаться в ледяной воде рукотворного озерца. Купался только Ваня, вылезал посиневший, но довольный. Сейчас новостройки потеснили лес.
  
   Николай по выходным приводил маленьких Машу и Мишу кататься на санках по натоптанному снегу. Счастливые, с ног до головы в снегу, и дети и отец, возвращались домой и наперебой рассказывали, как скатывались с горы.
  
   Не помнит, с какого возраста маленький Миша любил крепко обнять ствол сосны и, закинув голову, подолгу смотреть на небо. Не отзывался на ее голос, прижимался всем телом, и невозможно было оторвать. Может, таким образом показывал, что родители ненадежны, слабы, на них не опереться. Сын тревожил, Николай злился: "Не придумывай, а заставляй его бегать".
   Где-то в классе шестом стал при любой погоде один ходить в лес, как он говорил, на свидание к деревьям. Они энергетически сильно заряжены, - особенно стройные сосны, только не засохшие. Софья неохотно его отпускала, просила Машу сопровождать брата, но ее надо было долго уговаривать. Однажды попали на пожарище, Миша испугался, ночью ему снились кошмары, она проснулась от его крика.
   В сочинении на свободную тему он написал: "Мы идем по еле заметной тропе, а перед нами разворачивается панорама леса, кажется, что на сцене исполняется балет. Странный балет со зрителями посреди сцены, танцоры то смыкаются плотной стеной, то размыкаются.
  Но так кажется, ведь деревья стоят на одном месте, и я прихожу к ним, поучиться их стойкости. Стоят они вот уж столько лет, и ждут меня. А сколько их по обочинам дорог. Листья покрываются пылью, пока не смоет дождь. Но все равно им тут плохо, они живут не так долго, как в лесу, быстро засыхают. Смотрите, они тянут к нам ветки. Жизнь дерева зависит от места, в котором вырастает". Софья комментировала: "Для человека, особенно для женщины, где родиться, важно тоже". "Да, что самое удивительное: сосна остается сосной, а дуб дубом", - ехидничал Николай.
  
   Яков успокаивал ее: ничего страшного, у мальчика сентиментальный период, пройдет. Прошло, с деревьями он перестал обниматься, но стало хуже: он ушел в веру. Это лучше, чем алкоголь и наркотики, но она не могла примириться с возникшим отчуждением, хотя и понимала, что они принадлежали к разным поколениям, и неизбежно появилась бы другая причина взаимонепонимания. Но примириться с тем, что у матери - атеистки вырос глубоко верующий сын, не могла, ругала себя, что упустила его. А ведь могла повлиять на сына еще тогда, когда еще только сошлась с Яковом.
  
   Эпизод с монахом
   Возможно, это был сентябрь. Каждый год, первого сентября, Николай вспоминал о детях и появлялся к началу торжественной линейки. Обнимал сына, дочь, совал им шоколад: сыну - молочный, Маше - черный, и до конца линейки оставался рядом с сыном. Когда ученики и учителя направлялись в классы, он отзывал Софью в сторону, и она, уговаривая себя не взрываться и не портить такой день, выслушивала один и тот же текст: "Как ты могла лишить детей отца, взамен подсунув им древнего старика, выжившего из ума. Неужели ты не чувствуешь вины перед ними?"
  Если была хорошая погода, то он приходил и на следующий день, и на третий, и на четвертый.
   От него всегда пахло алкоголем. Когда она его просила не приходить пьяным, отвечал, что трезвый он злой, и будет только хуже.
  После того, как Маша перешла в десятый класс и попросила отца не позорить ее перед одноклассниками, он уже поздравлял детей с началом учебы по телефону и в школе не появлялся.
  
  Но до Машиного десятого надо было жить год. В тот сентябрьский день Николай достал Софью так, что она после занятий бежала куда глаза глядят, чтобы успокоиться и не портить настроение Якову.
   Она вышла из троллейбуса, не доехав остановки до центральной улицы Ленина, перешла через дорогу и свернула в незнакомый двор. Пересекла детскую площадку, через арку попала на безлюдную дорогу и наткнулась на бетонные плиты. Дальше стройка, мусор и грязь. Растерялась, даже напугалась, - ни одной живой души вокруг, заблудилась в родном городе. И тут вспомнила, когда-то поблизости было озерцо с чистой водой, над ним клонилась береза, чуть в стороне росли голубые ели. Оазис окружали побеленные каменные столбы и чугунные решетки между ними. Там, под березой, с Колей отмечали вином окончание его последней летней сессии.
   Почти бегом, по грязи, через кучи строительного мусора спустилась под горку и увидела каменный столб от забора, внизу в лучах заходящего солнца поблескивала мутная вода. Ни елей, ни берез. Прошла немного и чуть не наткнулась на гору тряпья. Тряпье шевелилось, - кто-то с кем-то боролся. Над всем этим болталась голая женская нога. Нога ритмично дергалась, наконец донесся женский писк и протяжный мужской стон.
  
   Опасаясь, что парочка увидит ее, бежала, не разбирая дороги, и чуть не увязла в грязи.
   Хаос стройки как разрухи после бомбежки, парочка нищих в оргазме, уничтоженный островок оазиса плюс встреча с бывшим мужем - слишком для одного дня, она потерялась, плохо ориентировалась, попала в тупик, с трудом выбралась, снова тупик, - в отчаянии чуть не завыла. И в этот момент услышала характерный звон трамвая, хлопок закрывающейся двери троллейбуса, скрип тормозов легковушки.
   Выбралась на оживленную улицу и обрадовалась людям, потоку машин, рекламам с потекшей краской. Стала жадно читать все подряд, складывать буквы в слова, слова в предложения, постепенно успокаиваясь.
   Под крышей высокого дома загоралась и потухала, переливаясь всеми цветами радуги, реклама. Попыталась сложить латинские буквы в относительно понятный текст, но получила ощутимый удар в плечо, - мимо пробежал на остановку троллейбуса мужчина с туго набитым рюкзаком. Чертыхнулась и неожиданно наткнулась на объявление кириллицей, багровые неровные буквы в текст не складывались.
   Лист ватмана висел на заборе, перед входом в театр оперетты: очередная перекраска здания, в этот раз из зеленого в розовый цвет. Подошла ближе, и поняла, текст не сложился из-за незнакомого слова "иеромонах". Вокруг букв густые брызги багровой краски, как запекшаяся кровь.
   "Иеромонах" абсолютно не сочетался с родным "государственным университетом", где состоится встреча.
   - И на наш город благодать снизошла, - услышала она за спиной ангельский голос и обернулась. Нет, не ангел, женщина, ярко накрашенная, губы того же цвета, что и брызги на ватмане. Без сомнения актриса, в черной с широкими полями шляпе, зеленом плаще до пят, грубой вязки красный шарф обмотан вокруг шеи. Образ актрисы довершают рыжие кудри, рассыпанные по плечам, спине, до тонкой талии, подчеркнутой широким поясом. Люди натыкались на нее и останавливались.
   Актриса приветливо кивнула публике и театрально подняла руку над шляпой:
   - Благословлен сей час, призыв услышан, божий человек, подумать только, божий человек в альма матер, в главном рассаднике атеизма. Я когда-то тоже там училась.
   Рядом с актрисой старушка, сухонькая и маленькая, но не суетливая: гордая посадка головы, огромные глаза и хищный нос, - мечта курносого грузина, и тоже рыжие волосы. Огненная львица опалила Софью черным взглядом и глубоким, сильным, без старческого дребезжания, голосом изрекла:
   - Великий народ силен верой! Нет веры, и нет народа!
   Старухе захлопали, и она, в сопровождении актрисы прошла сквозь толпу, затерявшись в уличной суете.
   Софья почувствовала себя осиротевшей. Люди, наверное, тоже, они не расходились, чего-то ждали. Кто-то предложил пойти, послушать иеромонаха, тем более, бесплатно, тем более, совсем рядом, за театром, начало сейчас. Софья заспешила следом за желающими искать веру, туда, где провела не самые худшие студенческие годы.
  
   Вид знакомого, мрачного, приземистого здания охладил пыл, она замедлила шаг, свернула к киоску союзпечати и уткнулась в витрину пустячного товара. Что-то отразилось в стекле витрины, знакомое лицо, до боли родное, она оглянулась, увидела поток людей, направляющихся в университет, и присоединилась.
   Гранитные ступени, дверь, еще дверь, мраморный вестибюль, знакомые решетки гардероба, за стеклом вахтер. Раньше он не прятался.
   Огляделась: с двух сторон лестницы прилавки с книгами, аптечный киоск в углу, - раньше их не было.
   Пока оглядывалась и сравнивала с прошлым, пока удивлялась незыблемости щедрого декора сталинской постройки, люди рассосалась. Она заспешила наверх, обгоняя двух древних старичков.
   Актовый зал был полон, не сразу нашлось место в предпоследнем ряду.
   На сцене появился монах, в черном одеянии, на вид сытый, щекастый, румяный, с длинным хвостом редких рыжих волос. Уже не юноша, но еще не муж, из благополучной семьи, бабуся закормила вкусняшками, маманя с папаней не нарадуются единственному сыночку. Вот только черное одеяние не подходит сытому виду. Монах заговорил уверенным, хорошо поставленным голосом лектора:
   - Философы - материалисты любят строить пирамиды и помещать в них научные дисциплины, вершина - естественно, науки о человеке. Но удовлетворения не получают, спорят, ссорятся, сами себе не верят. И продолжают строить пирамиды. Да хоть переверни, хоть на бок положи, не получается.
   - Что вы предлагаете? - перебил мужской голос.
   Монах что-то ответил, но поднялся шум, заглушая его. По проходу потоком шли люди.
  Софья старалась, прислушивалась, но услышала только фразу:
   - Не сотвори себе кумира.
   И в этот момент у сцены возник бывший преподаватель атеизма. Она помнила его густобровым, с шевелюрой темных волос, с богатырской статью, а увидела седого, сутулого, суетливого мужчину. Он сунул монаху микрофон, прошел по проходу в конец зала и стал теснить людей к выходу, никто не сопротивлялся, но выйдя, зрители не расходились, а оставались у двери и потихоньку возвращались в зал.
   Преподаватель атеизма в качестве надзирателя на православной лекции, - нечто необычное.
   Он не был похож на университетского преподавателя. И лекции читал странно: подробно рассказывал историю религии, содержание библии, но аргументов, почему бога нет, почти не приводил, потчевал студентов анекдотами. Атеизм преподносил как само собой разумеющееся мировоззрение, зачем очевидное обсуждать. Над анекдотами кроме него никто не смеялся, ведь впереди экзамен.
   Она очень боялась экзамена, не знала, как доказывать, что мир материален, если есть мысли, образы, слова, наконец. Если это все - свойства материи, как запах, как цвет, то что-то материальное в них есть. Так что же? Преподаватель удивлялся: "Зачем вам так глубоко копать? Не беспокойтесь, экзамен все сдадите".
   Она обратилась за помощью к Якову. Он объяснил, что атеизм - тоже вера. Каждый волен для себя выбирать или веру в бога или веру в науку. Она так и сказала на экзамене и получила неуд за ненаучный подход. Это был единственный раз, когда Яков подвел ее.
  
   Привстав и вытянув шею, она высматривала знакомые лица преподавателей, бывших однокурсников, но не увидела, только устала, опустила голову и уткнулась взглядом в прореху рукава черной кофты сидящей впереди женщины.
   От женщины пахло одиночеством и кошками. Прореха возмутила, принизила настрой - посыл носатой старухи. Все, что здесь происходит, - чушь, пыль, нищета, сборище неудачников. Но встать и уйти нетактично. Монаха обижать не хотелось.
   Зал гудел, монах пытался говорить в микрофон, возвышал голос до визга, сердился и тут же оправдывался, - сам Христос, когда надо было, сердился, и ничего, святым был и остался. Гул усиливался, бывший атеист легко запрыгнул на сцену, не такой старый, как кажется, и что-то сказал ему на ухо. Монах кивнул и перешел на спокойный тон, стало тише, совсем тихо, Софья, наконец, прослушала фразу до конца:
   - Дух возрождается вновь и вновь, как сын божий, умирая, воскресает. Смерть - неизбежный момент вечной жизни.
   Фраза вызвала у Софьи протест. Если душа вечная, почему никто не спешит заново возрождаться? Если душа вечная, а смерть так, пустяк, почему все за жизнь держатся? Только грехи накапливают. Почему не пользуются возможностями, может, душа в следующий раз в Америке возродится? Почему церковь осуждает самоубийства? Наоборот, должны поощрять добровольный уход. Логики никакой.
   - Верь, ибо абсурдно, - донеслось со сцены.
   Вот и ответ.
   Вдруг с места донесся истеричный женский голос:
   - Мы идем другим путем! Елена Рерих указала нам другой, верхний путь! И не надо... - голос на высокой ноте прервался.
   С места поднялась седая женщина профессорского вида, Софья узнала в ней преподавательницу кафедры искусствоведения, - и направилась к выходу. За ней из разных мест зала потянулись несколько преподавательниц и мужчина, высокий, худой, тоже профессорского вида.
   К Софье повернулась впередисидящая женщина с прорехой на кофте:
   - Видели? Пятая колонна, бывшие коммунисты, - прошипела она.
   Совпадение позиций примирило Софью с прорехой. Конечно, нужно уважать тех, у кого есть свои взгляды, но зачем лезть в чужой монастырь со своим уставом?
   Монах вещал в микрофон:
   - Сектантство под видом православия внедрилось в саму церковь, в само Христово тело. Сектантство внедрилось в сознание масс. Истинное знание большинству недоступно. Люди вступают в лжеобщества, где самым величайшим злом являются кошки и собаки.
   В зале захлопали. Но хлопки заглушил все тот же женский голос:
   - Елена Рерих нам указала другой путь!
   Пятая колонна опять просочилась в зал и толпилась за последним рядом.
   - Ага, коммунизм - светлое будущее. У рерихнутых каша в головах, - произнес тихо мужской голос за ее спиной.
  Софья вдруг увидела, как сквозь набежавшую толпу у выхода пробирались в зал Яков и Миша. Может, галлюцинация? Заныла шея, она опустила голову. Когда через некоторое время посмотрела в ту сторону, их уже не было.
  
   Донесся грубый мужской голос, откуда-то из первых рядов:
   - Вы нам лучше про троицу расскажите, ну, их, сектантов, пусть сами разбираются, вы нам о главном.
   Монах как-то странно изогнулся, если бы Софья верила, подумала, что черта увидел.
   Лицо покраснело, покорежилось, - и он не чужд ничему человеческому, и презрению тоже.
   - С вами о троице? - возвысил он голос. - С вами? Стану я с пьяными вообще разговаривать? Нет, конечно. Сначала протрезвейте, уж потом поговорим.
   Софья после этой встречи спрашивала о троице у Якова, он тоже отказался объяснять: атеисту недоступно триединство, ибо он не принимает чуда.
   Монах что-то говорил, зал шумел, кто-то возмущался, кто-то хлопал. Бывший атеист запрыгнул на сцену, объявив перерыв, сошел в зал, следом за ним, подобрав подол, со сцены прыгнул монах, и они вдвоем удалились.
   Софью толпой вынесло из зала, но домой она не торопилась, медленно шла по коридору и прислушивалась к разговорам:
   - Что они нам все навязывают, то марксизм, то еще что-то.
   - Как что? Общечеловеческие ценности.
   - Слово какое, к монаху не подходит.
   - Зачем угрозы? Зачем ненависть?
   - Язычники мы, жестокие, агрессивные, были и остались, неважно, какие одежды на нас.
   - В мире уже давно другие проблемы решают. Рериха зачем-то выкопали.
   - Тише ты, услышит.
   - Боишься, на экзамене завалит?
   Ее обогнали симпатичный юноша и несимпатичная девушка. Юноша осторожен, зачем лишние хлопоты, когда жизнь прекрасна. Девушка, видимо, не такая. Хорошо бы в их будущих детях соединились красота юноши и принципиальность девушки.
   Прозвенел звонок, люди потянулись в зал, Софья тоже. На сцене появился монах.
   Кто-то из середины зала прокричал:
   - Даешь троицу!
   Монах был непреклонен:
   - Я повторяюсь, разве вы будете с пьяным говорить о чем-то серьезном? Если вы неглупые люди, поймете меня. Протрезвейте, говорю я вам, а потом поговорим о троице.
   Шум усилился, народ жаждал глубоких знаний, но никто эту жажду не собирался утолять. Монах дождался тишины и заговорил о мистическом знании, о неслучайных встречах, голосах, благой вести и вещих снах. Софье было интересно. Но громкие голоса за спиной отвлекли, она обернулась: у выхода и в проходе плотно толпился народ. Какое-то движение, кто-то прорывался в зал. Толпа распалась на две части, освобождая проход. Софья увидела худого, бородатого мужчину, стремительно направляющегося к сцене. За ним спешили Яков и Миша.
   Кажется, шизофрения, - подумала она, с чем себя и поздравляю, мечта Дуси становится явью.
   Первые ряды поднялись, закрыв монаха, по залу пронеслось: "Гуру", с ударением на первом слоге.
   Мужчину окружили, Софья увидела радостно-возбужденные лица, молодые и старые, со слезами на глазах. Где Яков? Где сын? Ноги не держали, она села на место и положила руку на грудь, пытаясь успокоить сердце, ее знобило, ей было страшно.
  
   Зал притих. Монах исчез. Мужчина повернулся к людям, спокойный, слишком, пауза затягивалась. Она стала волноваться: ну, что же он? почему молчит?
   И он заговорил, глухо, путая падежные окончания, никто не перебивал. Голос его креп, был хорошо слышен в притихшем зале, речь становилась гладкой и литературно правильной.
   - Мы возьмем самое лучшее, мы покончим с враждой и непониманием, с войнами и революциями, мы пойдем по всему свету под знаменем Христа - спасителя, мы вместе пойдем. К нам присоединятся все, кто устал ото лжи и несправедливости. Мы, ученики Христа, положим начало религии мира, как завещали нам Христос, Магомед, Будда и Николай Рерих.
   Софья поднялась в поисках сына, ее подхватила толпа, вынесла к сцене. Но она сумела, вырвалась и выбралась из зала. Уже почти спустилась по ступеням на первый этаж, услышала голос сына:
   - Мама, подожди, - Миша со счастливой улыбкой спускался, держась за Якова.
   - Мама, ты не переживай, я иду домой, уроки учить.
   Яков подхватил ее под руку:
   - Соня, не ругайся, я тебе дома все объясню. Не пугай сына. Люди всех возрастов, независимо от профессии и образования, ищут веру. Вчерашние истины уже не устраивают никого.
   Но она не могла молчать.
   - Не устраивают вчерашние, берем позавчерашние?! - она повернулась к сыну. - Скажи мне, на что похож дух? На облако? На дым? На что еще?
   - Не всем дано его видеть, - сказал сын и посмотрел на Якова.
   Ее несло:
   - Призрак? Туман? Тень на асфальте? Тень повторяет тело. Как в кривом зеркале, скорее, передразнивает. Может ли быть дух хромым, косым, безруким?
   - Пойдем, Соня, толпа собирается.
   Дома сын закрылся в комнате учить уроки, как обещал, она попыталась спорить с Яковом, но поняла, аргументов не хватает. И когда Яков напомнил ей о том, во что она верила: каждый свободен в выборе своего пути, - спор прекратила.
   Слово "свобода" завораживало.
  Сын объяснил ей происхождение человека не так, как учили в школе: "Вначале было Слово. А потом уже много - много слов. Так много, не запомнить, но источник один.
   - Куда же они разбежались, не знаешь? И как оно выглядит, твое самое первое слово? Кстати, на каком оно языке: русском, английском или немецком? - спросила она.
   - Слово это дух. Он невидимый.
   - И это ты говоришь мне, учительнице русского языка? Слово надо услышать или увидеть, чтобы понять.
   - Почему ты не хочешь согласиться с очевидным? Реальность не приносит человеку счастья.
   Софья схватилась за голову. Но все ее речи о том, что человек сам кузнец своего счастья, что он должен развиваться, - сын не слышал. Она подсовывала ему книги, но он их не открывал.
   - Мне надо много думать. А для этого нужна духовная диета.
  
   Когда Николай пришел в школу, зачем-то доложила ему, что сын стал верующим. Он схватил стул за учительским столом и разломал его.
  
   Миша после девятого класса заявил, что уйдет в монастырь, и на лето устроился куда-то на стройку ночным сторожем. В августе Маша поступала в медицинский институт, и Софья помогала ей готовиться к экзаменам.
   С Мишей общался Яков, даже уходил на ночь вместе с ним на дежурство.
   Первого сентября сын пошел в десятый класс и о монашестве уже не говорил.
  Софья перестала мучить себя вопросом: как так получилось, что у матери - атеистки сын оказался глубоко, фанатично верующим.
  
  
  
   В Крыму у Миши
  
   Мара вспоминала:
  
   "Яша однажды свозил меня в Ялту, вместе с его семейкой, поездка произвела неизгладимое впечатление, Раиса ссорилась с проводниками в поезде, потом с таксистами на Симферопольском вокзале, потом с хозяйкой, у которой мы сняли две комнатки в частном домике недалеко от песочного пляжа. К морю мы пошли вдвоем с Яшей, Раиса с Аграфеной отдыхали. Лучшее, что они могли сделать, это не пойти с нами.
   Я впервые увидела море. Когда подошла близко-близко, и волна лизнула мои ноги, почувствовала себя так, будто шла, не зная, куда и зачем, а тут, наконец, все поняла. Все-все. "Что именно? - холодно спросил Яша, - ты ведь знала хотя бы дорогу домой или на работу". Я возразила: бег на коротких дистанциях, но есть путь длинною в жизнь. Пока он раздумывал, что ответить, я смотрела, как накатывали одна на другую, волны, и еще не войдя в воду, почувствовала ее покачивание. Чистое небо, полный штиль, и море такое живое в солнечных бликах, такое веселое. Из меня так и поперло: все суета сует, всех куда-то несет, кто по своей воле, кто спасаться от голода, кто корысти ради. Пора уж остановиться, прислониться к чему-то вечному, чего не срубить топором, что может быть лучше. моря-окияна. Пора подумать о душе.
   Он не любил, когда я закатывала глаза и говорила о душе. Он говорил, что я подобными разговорами напоминаю ему Раису. Он, верующий, не любил разговоров о мистическом, считал, раз я материалистка, мне это недоступно.
   Как можно говорить, что кому-то что-то недоступно. Разбирайся сам с собой, а в чужую душу не лезь. Он согласился.
  
   Я стояла у кромки воды и думала, что отсюда началось все живое, здесь истоки жизни, не конкретной, а вообще жизни.
  
   Когда-то мне захотелось вернуться к истокам, в деревню, куда привезли меня маленькую, скрываться от очередного катаклизма, не природного. Лучше бы не приезжала: скучное захолустье, и дорога - две колеи, а между ними коровьи лепешки. Я нашла тетю Нюру, которая приютила нас, подарила ей деревенский пейзаж. Она пыталась уговорить меня остаться хоть на денек, но я сбежала, напившись чаю.
  .
   В морской воде растворены какие-то минералы, говорят, вся таблица Менделеева, обитает флора и фауна, все устоялось. Казалось, плеск-плеск, и вот что из этого получилось: миллиарды миллиардов зверей, включая меня, по всему земному шарику.
   Миша как-то стал объяснять, что только бог мог сотворить все эти моря и океаны. При чем тут бог, - возмутилась я, природа сама по себе, и никто ее не сотворил. Где природа, а где мы, хотя тоже природа, но замороченная глупостями. Плеск-плеск так и будет, даже если вся наша культура исчезнет.
   Но море - не моя тема, оно беспристрастно, ему неважно, что с твоей душой.
   Константин, который увел Мишу как музыкант с дудочкой, не согласился: все суета, подлинное здесь, на просторе. Слушай себя и будет тебе счастье. Он же йог, он же колдун, и много других ипостасей, как говорил Яша.
  
   На фоне вечности даже Раиска с Аграфеной утихали, созерцая закатное небо. Здесь все подлинное, без дураков, здесь неважно, в какой ты маске, что изображаешь из себя.
  
   Когда Миша учился в десятом классе, Яков узнал от Константина, не то троюродного, не то четвероюродного племянника, что двоюродный не то дед, не тот прадед, она путалась в родственных связях мужа, бежал из Севастополя с Белой армией в Турцию на одном из последних кораблей.
   Миша заворожено слушал Константина, ненамного старше его, благополучно забыв, что не его предок уплыл от Графской пристани в далекую страну, после окончания школы, благословленный отчимом, уехал в Крым. Яков ничего плохого в этом не видел. Она же страдала, что сын уехал так далеко. Перед отъездом зачем-то решил сменить фамилию отца Гольберг на ее девичью Горбунова, почему не Сохнет, как у Якова? но не препятствовала, а даже гордилась его выбором.
   Незадолго до отъезда он увлекся гороскопами и тайными смыслами имен. Зачем ему надо, было, непонятно, хотя понятно, почему молодых тянет в мистику. Взрослея, он поймет, что реальность куда интереснее и запутаннее, чем фантазии одного, пусть даже гения. Яков посмеивался: пройдет как насморк.
   Сын гордился ее именем, что в традиции русской философии София - четвертая божественная ипостась, после святого духа, бога - отца и бога - сына. В имени "Яков" много чего нехорошего намешано, включая кровавые разборки и тайные ордена. Когда Софья услышала это, возмутилась, он ведь почти святой, а ты так говоришь о нем.
  
   Как Миша сумел поступить в университет - загадка для нее. Особой усидчивостью он не отличался. Подозревала, не без помощи Григория, - наверняка в Симферопольском университете нашлись его коллеги.
   Получив диплом, сын поступил в аспирантуру, но после ее окончания в науку не пошел. Не захотел заниматься наукой, как он заявил, потому что плодами пользуются не самые лучшие представители человечества. И вообще, какой смысл в такой истине, если она не спасает человека от старости и смерти.
  
   Каждое лето надеялась, что он приедет, но приехал лишь однажды, на три дня, и то проездом в деревню Прилопино к дяде Ване.
   Зато ежегодно в июле их посещал, как его называл Яков, "юный" друг Константин. Бородатый и усатый Костя давно не тянул на юного, но это прозвище вошло в привычку. Он привозил длинные письма от Миши с обращением: "Мир вашему дому, здравствуйте, дорогие София и Яков!"
   В письмах писал подробно про дела аспирантские, про экологию Черного моря: побережье застраивается, от этого много бед. Причины в нравственном падении. Потом стал писать про экологию души, и что он тоже вносит свой скромный вклад в наше возрождение, - путано, непонятно, даже Яков не мог разобраться. Ей же хотелось знать, почему сын не защитил диссертацию. Он писал, что для этого нужны деньги. Какая сумма, Софья не смогла добиться, подозревала, что диссертации нет. Идеи, вероятно, были, сын ведь не глуп, но писать не любил. Предполагалось, что после аспирантуры найдет работу, и это не обсуждалось, но работы не было. Софья настаивала, он должен куда-нибудь устроиться, хотя бы в школу преподавать биологию, написала ему длинное письмо, на которое он ответил короткой запиской: "Дорогая мама! Я живу в другой стране. Здесь все по-другому". Но в других странах людям не запрещено работать.
   Он стал у нее просить деньги. Обещал вот-вот заработать, но не так, как бы ей хотелось. Как? Есть люди, нуждающиеся в его помощи. Нет, не садоводство, ей не понять.
  Не понимала. Ее сын, ярко выраженный гуманитарий, выбрал профессию эколога, хотя она не помнила, чтобы он с детства проявлял интерес к цветам или к миру животных.
  
  Другая страна Украина не укладывалась в голове. Яков напоминал ей о праве наций на самоопределение, да, проходила в университете, но Крым говорил на русском языке. На Симферопольском вокзале, как только сходила с поезда, обращала внимание на то, что согласные произносились четче, а гласные - более певуче. Москвичи тоже говорят иначе, чем уральцы, и темпераментом южане отличаются от северян, но из-за этого никто не отделяется.
  
   Далекий от политики сын жаловался, что отовсюду, со всех бывших республик "новые русские" стремятся прихватить кусок побережья вместе с пляжем и построить "хатынку", для себя и ближайших родственников. Родить сына, посадить дерево, построить дом у Черного моря.
   Демонстрация эгоцентризма: в огромных домах за высокими заборами почти никто не жил. А многие люди продолжают ютиться во временном жилье с послевоенных времен. Яков обрывал его: сейчас другие времена, сейчас каждому по способностям.
  
   Софье хотелось, чтобы ее сын был счастливым, правда, понимала, что представления о счастье у них.
  
   Где-то в начале двухтысячного, была осень, последние теплые дни, они вдвоем с Яковом гуляли в сосновом лесу недалеко от дома. Позвонила Мара и, смеясь, сообщила, что премьер-министр страны проживания Миши украл годовой бюджет и сбежал в Америку. Его арестовали. Вот радость, а то заскучала без новостей.
   - Подожди, не тарахти, - остановил ее Яков, - с каких пор у тебя телевизор? Ведь у тебя его сроду не было.
   - А вот и есть, подарили.
   - Интересно кто?
   - Соседка, Никитишна, себе купила новый. Приходите, отметим это дело.
  
   Софья заволновалась: как теперь жить им там, без средств? Ведь ничего нет смешного, ведь это ужасно!
   - На бюджет страны никто не посягнет, украл много, но не до такого.
   - Ведь украл.
   - Тебе это ни о чем не напоминает? Школьный бюджетик тоже был украден. И вы остались без зарплаты.
  
   Из воспоминаний Мары:
  
   "Премьер-министр Украины украл деньги и сбежал. Так просто. Украл и сбежал. Я бы не знала, да у меня появился телевизор. Позвонила Яше с Соней. Они пришли ко мне по традиции с пирожными и бутылкой сладкого шампанского для меня. Сами пьют кислятину, зато название шикарное: брют. Пирожные выбирал Яша, невкусные, но в его духе: все оттенки коричневого, хоть бы не называл шоколадными".
  
   Она показала телевизор с маленьким экраном:
   - Вот, любуйтесь, назвала его Томас. Соседка Никитишна, подарила ношеный-переношеный. Рассмешила она меня, давно я так не смеялась, все-таки жизнь куда интереснее, чем ее отражение на экране. Уму непостижимо, в прошлом бессменный главный инженер, я думала, головастая, приобрела самоучитель по рисованию и учится рисовать птичек и цветочки.
   - Боишься, что тебя обгонит? Ведь она головастая, - засмеялся Яша.
   - Так ты ценишь меня.
   - Она уже старая, почему бы ей не заниматься, чем хочется.
   - Я разве против, однако, на психбольницу смахивает. Можно коробки клеить, хоть какая польза. Да и вообще, женщина долгую жизнь прожила, уникальный опыт, его просто необходимо передать другим. А она цветочки рисует.
   - Сомневаюсь в уникальности опыта. Жила как все, чем теперь может удивить? Соня и мне предлагала писать воспоминания".
  
   Мара поддержала ее:
   - Правильно, слушай свою жену - учительницу, она тебя плохому не научит. Не хочешь о себе, пиши о Боре. Но и о себе тоже напиши. Он тебе не рассказывал, что в школе увлекался ботаникой? Такой долговязый мальчишка в коротких штанишках с сачком в руке и гербарием под мышкой.
   Яша покраснел и стал ощупывать лысину.
   - Гербария, допустим, не было, а впрочем, не помню. Были клетки с морскими свинками и канарейкой. Еще кактусы в горшках разводил. В шестом классе прочитал классификацию наук Аристотеля, дореволюционное издание, увлекся философией.
   Он замолчал, женщины ждали продолжения.
   - А дальше? - не выдержала Софья.
   - Что? А дальше одна из моих теток рассказала, как было на войне, а не как писали тогда. Она врачом была, их санчасть первой входила в освобожденные города. И она рассказывала, что не раненые и не трупы, привыкла, поразило то, что роды у женщин приходилось принимать. Тетка женщин не осуждала, что поделать - физиология, если так рассудить: два-три года под немцем, неизвестно, сколько еще, и вернутся ли наши солдаты. За другой теткой ухаживал, как я считал, старый дед, худой, в морщинах, и пятидесяти ему не было, концлагерь прошел, сами понимаете. В девятнадцать лет мне стало архиважно понять природу фашизма. Я брал в библиотеках книги немецких писателей, все, что находил на стеллажах. Даже язык выучил.
   - Генриха Бёлля читали вместе. Помнишь историю? - засмеялась Софья.
   - Ты переводила, а преподавательница немецкого в университете сказала, ну, и тягомотина, непонятно, о чем пишет.
   - Это тот Бёлль, который писал, что мужчины сплошь дураки? - оживилась Мара, - Не помню, в каком рассказе, помню, герой едет с фронта в Кельн, и рассуждает, что ему, проигравшему, остается. Он понял, что только дураки могли развязать одну за другой мировые войны.
   - Мы во всем виноваты, всех мужчина на свалку истории.
   - Не всех, ты, например, милитаристом никогда не был, тебе бы лучше ботаникой было заняться.
   - В ботаническом раю оставаться: птички поют, морские свинки похрустывают капусточкой, цветочки благоухают, - благодать! - Софья взмахнула рукой и чуть не уронила бутылку. - Кто-то меня напоил, - засмеялась она.
   Мара тоже засмеялась:
   - Ладно, уговорили, пусть Никитишна продолжает цветочки рисовать.
   Софье зачем-то захотелось возражать Маре:
   - Ну уж нет, я не согласна. Что, по-вашему, при бомбежках сидеть на крыше и наблюдать в телескоп?
   - Мрачно как, Сонюшка, ты чего? Войны не будет.
   - Рана незаживающая у нас, Миша в чужой стране, волнуемся.
   - А чего волноваться, с Украиной войны никогда не будет. Тебя можно понять, мать хочет к сыну, но неразумно, у сына своя жизнь, да и что вы там будете делать.
   - Я буду работать, Яков - писать морские пейзажи, чего бояться, там тепло и зимой нет снега.
   - Море - это здорово! Но там государственный язык - украинский, а Яша никогда не увлекался маринистикой. Ваша родина здесь, а от тоски по ней никто не застрахован.
   Софья рассердилась:
   - Ах-ах, тоска по березкам замучает, там они тоже растут.
   Мара промолчала.
  
   Когда Софья спрашивала Якова: "Так все же, ты согласен или нет с тем, что произошло в нашей стране?", он неизменно отвечал: "Все правильно, другого выхода не было и не могло быть". В последние годы добавлял: "Но кто знал, что бандиты все извратят".
  
  
   Последний раз ездили к Мише в позапрошлом году в августе. Яков собрал за зиму деньги: откладывал пенсию и часть того, что зарабатывал эскизами для театра юного зрителя, больше гордился не заработком, а тем, что вспомнили о нем. Софья не могла ничего собрать даже на билет, половину зарплаты посылала сыну. Яков не препятствовал.
   В поезде они узнали о войне в Грузии. Но война была так далеко, так не соответствовала радостному настроению, что она не вникла в ужас случившегося. Да, жаль мирных жителей, но что поделать, - оправдывалась она, - их вины нет, да и чем бы они могли помочь. Кого она пыталась утешить? "Перестань!" - резко оборвал ее Яков. И замолчал, перестал реагировать на окружение, оживился, только когда подъезжали к Симферополю.
  
   Сын встретил их на автовокзале, возмужавший, загорелый, она обняла его и расплакалась.
  
   Он снимал комнату в частном секторе недалеко от центрального рынка. Во дворе, огороженном ржавой сеткой, росли странные пальмы без стволов, узкие длинные листья, как ей показалось, вылезали прямо из земли. Да, пальмы, - подтвердил Миша, посадил их в прошлом году, всю зиму спасал от холода: сначала пленкой для теплиц, потом мешками и перевязывал веревками. "Закутывал как младенца", - засмеялась Софья. Ей не терпелось посмотреть комнату сына.
  Он повел их вглубь двора, там за кустами виднелась неровная стена, побеленная известкой. Маленькое оконце затянуто паутиной. Неужели он живет в этом курятнике? "Порог высокий", - не зря предупредил, она попала к кромешную темноту, чуть не упала, но Яков успел поддержать. Забрезжил свет, когда открылась дверь в комнату, темноватую, с низким неровным потолком в желтых пятнах. Стопки книг вдоль стен и у кровати занимали почти все свободное пространство комнаты. На стуле и маленьком столике в углу тоже были стопки книг. Пахло плесенью.
   - Как ты здесь живешь? - ужаснулась Софья.
   - Для юга нормально. Здесь жилье дорогое.
  Она не стала спрашивать, куда он девал деньги, что получал от нее. Ясно, тратил на книги.
  
   Яков попытался открыть окно, ржавый шпингалет поддался не сразу, попросил у Миши воду и тряпку и стал мыть стекла. Инициативу перехватила Софья. Пока наводила порядок, мужчины позаимствовали у хозяев доски и сколотили полки для книг.
   Книги убрали, но в малюсенькой комнатушке им места не было, они съезили на вокзал и у бойкой женщины сняли жилье на Северной стороне.
   Сын посоветовал им снять комнату на Северной стороне, там песчаные пляжи.
   Перед тем, как переплыть на Северную сторону, они спустились по ступеням на Графскую пристань, откуда по родовому преданию осенью двадцатого года отчалил предок Якова. Рядом проходила экскурсия, Софья прислушалась: " Это место знаменито на весь мир исходом Белой армии. Они проиграли войну, но надеялись вернуться. Поверить в то, что кошмар гражданской войны надолго, никто не мог".
   Яков остановился у самого края пристани из деревянного настила, под ногами плескалась вода, Софья подошла к нему. Наконец он ее заметил, глухо заговорил: "Напуганные до смерти, отчаявшиеся люди. Крики, ругань, плач, - падали в воду, тонули, все вокруг окрашивалось кровью".
   Закружилась голова, она пошатнулась, он обнял за плечи и подвел к памятной доске из красного гранита. Гранит сверкал на солнце, и они с трудом прочитали: "В память о соотечественниках, вынужденных покинуть Родину в ноябре 1920".
   - Хоть какой-то знак - напоминание о том, что не самые худшие люди оказались лишними в России. Хотелось, чтобы об этом помнили всегда, - непривычно эмоционально
  говорил Яков, - Посмотри, - он показал на мраморных львов, - ты посмотри, с каким удивлением, страхом и ужасом смотрят на море. Мертвые взывают, мертвые ждут отмщения. Но никто мстить не собирается, только мраморные львы и видят призраки погибших. За что? Зачем? Понятно, слабая власть, какой-то несерьезный росчерк на клочке бумаги царской рукой, небрежно, карандашом, - и началась революция, а потом гражданская война. Поднялись те, кто без рода и без племени, те, кому нечего терять, - их было много, слишком много, без рода, без племени...
   Софья не узнавала его, обычно сдержанный, может, именно такой он подлинный?
  
   Подошел мужчина его возраста, хорошо одетый, но беззубый и небритый, приветливо поздоровался, Софья почему-то решила, - нищий, будет просить денег, но ошиблась. Он спросил:
   - Вы приезжие? Кто-то из ваших родственников был в Белом движении? - Яков кивнул. - Я живу рядом и часто прихожу сюда, долго ждал хоть какого памятного знака, столько людей погибло, и вот, дождался. Мужественные люди повесили доску. Это второй памятник, первый был поставлен Колчаку, должно быть в Омске, точно не знаю.
   - Сейчас можно, сейчас не опасно признаваться в том, что кто-то из родственников служил в Белой армии. Какое тут мужество? - возразила Софья.
   Мужчина усмехнулся:
   - Ошибаетесь, многие упрекают их, такая огромная армия бежала. Предалиокинули родину, чтобы спасти свои жизни.
   - Кто так считает? - возмутилась Софья, - Что, по-вашему, они все должны были погибнуть?
   - Да, - жестко ответил мужчина, повернулся и стал подниматься по ступеням.
   - Знаешь, что самое плохое оставила советчина? - спросил Яков и сам же ответил: - Полное неуважение к жизни человека. Подумаешь, погибнет миллион, десять миллионов, да хоть сколько, бабы еще нарожают.
  
   Подумаешь, случайный прохожий, глупость сказал, выдавая за общественное мнение. Но ведь зачем-то высказался.
  
   Жильем у моря на Северной стороне оказался металлический вагончик, зато дешево. Вагончик за день нагревался, ночью было душно, спали при открытой двери, к ним забредали кошки и прыгали на кровать.
   Все надеялись, что сын будет приезжать. Но он выбрался только раз. Сходили на пляж.
   Яков сидел под тентом и ел виноград, они вдвоем плавали. Миша не выглядел истощенным, кожа бледная, но фигура спортивная. Она перехватила взгляд юной стройной дивы, загорелой до темно-шоколадного цвета. Сын на нее не обратил внимания. Ночевать в вагончике отказался, торопился домой: рано вставать, важная встреча. "Летом, в жару и дела?" - не поверила она. Сын пожал плечами.
  
   Вечерами, когда жара спадала, они покупали продукты, на Северной стороне дешевле, переплывали на катере бухту и прогулочным шагом шли по Приморскому бульвару к сыну.
   Он не ел мяса, ни летом, ни зимой, вообще, не ел - это ее неприятно удивило. От молочного тоже отказывался, только овощи, фрукты, желательно в сыром виде, и рыба. Желательно в свежем виде.
   Запаха плесени уже не было, комната приобрела жилой вид. Софья готовила рыбу, Яков - салаты, и они выходили во двор.
   Миша возвращался поздно, как объяснял, с друзьями - экологами боролся против хаотичной застройки набережной.
   - Власть как оккупанты, захватывает живописные побережья, строит виллы. Прохода к морю в черте города скоро не будет. Люди только с холмов увидят его. Как можно было превратить жемчужину страны в захолустье! - возбужденно говорил он, а Софья подкладывала ему на тарелку еду.
   - Ага, в короне империи, - ёрничал Яков, почесывая бороду.
  Но Софья сердито смотрела на него, если заведется на тему свободного рынка, ведь деньги надо во что-то вкладывать, почему бы не в виллы, только разозлит Мишу, и заводила подобно Шахерезаде, о красотах зимнего Урала, не забывая напомнить, что там сейсмическая опасность близка к нулю. Все понимали, ей хотелось, чтобы сын вернулся домой.
   Но часто, не дождавшись Миши, они шли на набережную и ели мороженое за столиком под навесом. Вид на морской простор закрывал тесный ряд павильонов с сувенирами. Доносился шум волн, но свежий морской запах заглушался запахом пригоревшего масла.
   Яков ничего не ощущал, кроме свежего воздуха: нигде так легко не дышалось, как здесь.
  
   Она купалась утром и после обеда. Яков в воду не лез, сидел в тенечке под навесом, делал вид, что дремлет, но она знала, наблюдал за ней. Если она далеко уплывала, поднимался и махал ей рукой, чтобы возвращалась. Когда были волны, купаться не разрешал. Она не спорила. Однажды море штормило, она, не отрываясь, смотрела, как волны бились в конвульсиях о бетонный берег, как отступали, наплывая одна на другую. И вдруг ей показалась чья-то рука на гребне волны, и почудился крик о помощи.
   - Яша, посмотри, кто-то тонет. Видишь?
   Рядом стоящий мужчина показал на вышку:
   - Там спасатель, он следит, чтобы никто в море не входил.
  
   После шторма воздух стал прохладным, вода казалась приятно теплой, и ей доставляло удовольствие барахтаться, нырять и без усилий выныривать, как поплавок. После плавания сон был крепким и долгим. Давно так не спала.
  
   По памятным местам почти не ходили. Только посетили древний Херсонес, она собрала глиняные черепки на память. И еще искупалась. Тратить драгоценное время на посещение музеев не хотела, наслаждалась теплом и солнцем, ведь совсем скоро наступит уральская долгая зима, изматывающая холодом, сменяющимся резкой оттепелью, после которой холод еще невыносимее. Да еще растаявший снег превращался в лед, присыпанный снегом, и любая прогулка таила опасность падения.
  
   Когда жара немного спала, Миша вытащил их в Голубую бухту, где снимался фильм "Человек - Амфибия", не единственное побережье, где снимался этот фильм.
   Вышли из маршрутки и попали в лабиринт хаотично построенных дач за высокими заборами. Они пытались пройти к морю, но попадали в тупики. Лаяли привязанные цепями собаки, но ни хозяев, ни отдыхающих, - мертвый город.
   Все же прошли по узкому проходу между заборами и оказались на краю обрыва, там, внизу грохотали волны. Из ворот выглянул плотный мужчина в плавках, видимо, владелец трехэтажного дворца и сонно посмотрел на них. На заборе висела табличка: "Частное владение".
  
   - Китайцы в средневековье любили возводить стены, вся страна была перегорожена, - сказал Яков и посмотрел в сторону ворот, мужчина исчез.
   Софья возмутилась:
   - Раскол на нищих и богатых наглядный, никто не таится, не прячется, захватывая то, что по праву жизни принадлежит всем. Паны - панове - все побеждающее зло.
   - Чужое зло куда невыносимее. Логичнее наоборот, но свое роднее, понятнее что ли. Понять не значит оправдать, но ведь оправдываем. Вернее, оправдываемся за то, что допустили его, - возразил Яков, оглядываясь на Мишу.
   Не в его манере говорить лозунгами, обличать власть и прочее. Он спокойно воспринимал все, что происходило, она злилась, разве можно такое принимать, он смеялся: "Это вам не санатории для шахтеров и металлургов, это звериный оскал буржуазии. Привыкайте, дорога, хоть и кривая, но куда надо, вывезет".
   Он никогда не называл девяностые бандитскими, ему было весело наблюдать, что происходило, дожил до свободы.
   Она огрызалась: ее не спросили, нужно ей все это, почему она должна принимать то, чего ей не надо. Понимала, звучит по-детски, но как она могла иначе протестовать? Он тоже хорош: радуется, столько возможностей, такие перспективы открываются для тех, кто что-то умеет делать, но что-то возможности не касаются их семьи, а Яков так и остался наблюдателем, без каких-либо перспектив, - в шестьдесят пять лет мало кто начинает новую жизнь.
  
   За день до отъезда, рано утром появился Константин, уезжал куда-то в Сибирь встречаться с шаманом. В этот раз у ее брата Ивана не удалось побывать, спешил сюда, узнав, что Яков здесь. Он посоветовал посетить поселок Качу, в царские времена там было открыто первое в России летное училище. Оттуда вышли знаменитые на весь мир летчики, и среди них затесался даже родственник Константина, а, значит, и Якова. У него оказалась ксерокопия старой фотографии: группа бравых молодцев расположилась на ступенях ничем не примечательного двухэтажного дома. На переднем плане в белом пятне угадывался силуэт мраморной фигуры.
   - Это лев, слева от лестницы, справа тоже стоит, найдете львов, найдете дом, - пояснил он, - Летчик вам приходится не то двоюродным дедом, не то родным прадедом, что-то около этого. Я не с вами, дела, - сказал он и удалился.
   Софья хотела в последний день сходить на рынок, купить фруктов, да еще бутылку Массандровского муската, Якову Херес, а вместо этого потащились по жаре в Качу. Автобус, которого долго ждали, был переполнен, от духоты заболела голова, благо, недалеко ехать.
  
   Они вышли из автобуса на конечной и попали в район допотопных двухэтажных домиков, типичных для послевоенного времени, по одному проекту, наверняка строили военнопленные, запущенные скверы, - пыль, бездорожье и заброшенность. Впечатление захолустья дополняли какие-то непонятные постройки и заборы из всего, что под руку попадалось. Море лишь угадывалось, хотя местные наверняка знают, как к нему пробраться.
  
   Музей летного училища нашелся в Доме культуры. Рядом с входной дверью висело расписание, музей должен работать.
   В прохладном вестибюле молодая женщина крепкого телосложения беседовала с пожилой, увидев их, прекратила разговор и посмотрела на Якова. Высокий мужчина, похожий на иностранца, с кинокамерой через плечо, производил впечатление. По ее реакции Софья поняла, что посетители сюда забредают редко.
   Женщина стала звонить по телефону с диском для набора цифр, долго кому-то растолковывала, что пришли посетители в музей, там, видимо, переспрашивали, она повторяла, косясь на Якова.
   - Директор скоро будет, подождите, - успокоила она их.
  
   Они походили по парку,
  
  Наконец, директор появился, оглядел их и спросил: "Вы интересуетесь музеем? - Яков кивнул, - Следуйте за мной". Бывший военный, определила Софья, вид помятый, с похмелья. А может, у мужчины нелады со здоровьем, и он трезвенник, во всяком случае, не из-за письменного стола, как ожидается от музейного работника.
   Они поднялись на второй этаж в просторную комнату.
   - Это бывшая комната боевой славы, - пояснил мужчина.
   На голубой стене выделялись белые лепные профили основоположников коммунизма. На других стенах вплотную висели пожелтевшие от времени портреты военных с орденами и звездами героев.
   - Летчики - герои Советского Союза.
   -Так много? - удивилась Софья.
   - Тут далеко не все, выпускников - героев более трехсот, - с гордостью произнес мужчина, и Софья простила ему помятый вид и непохожесть на музейного работника.
   Яков начал съемку, методично переходя от стенда к стенду, мужчина заскучал.
   - Извините, - Яков подошел к нему и уже не отходил, время от времени, извиняясь, фотографировал плакаты, тексты, написанные от руки, - прогресс в области печатания еще не коснулся экспонатов.
   Софья рассматривала макеты первых самолетов, таких хрупких, и думала, что мужчин с их увлечениями никогда не поймет.
  
   Когда они вышли из Дома культуры, мужчина куда-то заспешил.
  
   - Как тебе? - спросила она.
   - Убого, плохо, что государство забывает своих героев.
   - Какое государство? Уточни, пожалуйста.
  Он промолчал.
   Прохожий, судя по походке, военный отставник, внимательно посмотрел на снимок и показал на здание через дорогу. Там есть львы, с двух сторон лестницы.
  
   Львы в неплохом состоянии, носы только чуть отбиты. Яков попытался сфотографировать, но мешало белье на веревках. Они поднялись по разбитым ступеням и вошли внутрь здания в просторный холл с широкой лестницей на второй этаж. По стене от потолка до самого низа зигзагом спускалась глубокая трещина.
   - Посмотри, - показал Яков, противоположная стена оседала, и ее подпирали доски.
   - Ты как хочешь, я боюсь тут оставаться.
   По лестнице спустилась молодая женщина и пробежала мимо них. Когда они вышли, она снимала белье.
   Яков долго кружил вокруг львов, фотографировал со всех сторон, с Софьей и без нее, и даже попросил ее сфотографировать его на ступенях.
   Был полдень, пик жары, хотелось окунуться в прохладу моря.
  
   Сын позвонил, когда они сидели в автобусе.
   - Григорий Григорьевич в городе, у него встреча с художниками, он завтра уезжает.
   - Кто? - не поняла Софья.
   - Шорохов, наш друг. Он владелец выставочного зала в Москве, - сын помолчал, - вроде так.
  
   - Что-то случилось? - тревожно спросил Яков, когда она отключилась.
   - Григорий Шорохов в городе, хочет встретиться.
   - Что ж, можно и встретиться.
  
   Ей давно хотелось спросить, помогает ли Григорий Григорьевич Мише, но так и не решилась, сын бы не сказал. Не сказал бы, ему это неинтересно, все равно. То есть спасибо, конечно, но не это главное в жизни, сунет подачку в карман и забудет. Яков, он себя называл религиозным прагматиком, верил в Мишино бескорыстие, но идеалист и ради идеи поступится любыми принципами. "То есть как? Ты хочешь сказать, что мой сын способен на все?" - возмущалась Софья. Яков начинал скрести шею под бородой, - жест, который появился с годами, его упрощал. Она не выдерживала:
   - Почесать там, где чешется такое блаженство. В этот момент ты напоминаешь питекантропа.
   Он засмеялся:
   - Да, глупость блаженна, восторг от жизни доступен лишь дураку.
   - Чем печальнее, тем умнее?
   - Нет, конечно, умные тоже способны на множество чувств. Но я не сторонник проявления крайних эмоций.
   - Зря себе отказываешь, ладно, чеши раз чешется. Хоть какое удовольствие.
  
   Предчувствие войны
  
   Встретились у памятника затопленным кораблям. На фоне закатного неба над бухтой детали размылись, и Григорий не казался намного моложе Якова, разница в каких-то двенадцать лет нивелировалась. Софья радовалась, что настояла перед поездкой в Крым, чтобы Яков сбрил бороду и усы. Пытался протестовать, зачем ему походить на Кису Воробьянинова, но вяло.
  
   Мужчины обменялись изучающими взглядами, Григорий не смог скрыть удивления: без растительности на лице Яков заметно помолодел, не сутулился, держал спину и стройностью не уступал спортивному профессору. Но уступал прической, вернее, остатками седых волос на висках. В густой темной шевелюре Григория седина не просматривалась, возможно, красил волосы. Белозубая улыбка подчеркивала мужественный образ покорителя женских сердец, - Софья уловила взгляды женщин. Но Яков тоже не был обделен женским вниманием: классический тип ученого, рассеянного, неустроенного в быту, все то, что вкладывается в понятие: мягкий интеллигент. "Странно, - подумала она, - профессор похож на воина, а художник - на профессора".
  
   Они прошлись по набережной, свободный столик нашли в открытом баре, где море было скрыто за чередой сувенирных лавок. Ярко освещена только барная стойка. Заказали шампанское и мороженое. Яков сел рядом с ней, напротив Григорий и, не скрывая, пристально вглядывался в ее лицо. Она улыбалась: любуйся, разрешаю, что поделаешь, хороша собой. Ты ожидал увидеть старую каргу? Не дождешься.
  Зря волновалась, сейчас она владела собой и ситуацией. Потом пожалела, что слишком владела собой. Григорий проявлял больше чувств, искренне восторгался ее внешностью и не боялся казаться глупым. Глупо себя вела она.
  Играя роль прекрасной дамы, созерцающей турнир рыцарей в ее честь, она многое пропускала, и вдруг, как взрыв, молния, гром небесный, - вернулась в реальность, когда Григорий сказал:
   - Крым будет следующей за Грузией горячей точкой.
   - Как ты себе это представляешь? На этом месте, где мы сейчас сидим, будут танки? А с неба падать бомбы?
  Яков положил руку на ее плечо:
   - Соня, не принимай всерьез, сумасшедших нет нападать на Крым. Кому и зачем это надо? Прибрежная земля - самое ценное - уже захвачена и поделена. Война в прошлом. Город пережил две обороны, хватит для одного города, - он повернулся к Григорию, - Каждый раз его захватывали с суши, Манштейн выиграл, потому что бомбил с воздуха, а наши командиры надеялись на перевес флота. Теперь нет перевеса ни на воде, ни на суше, ни в воздухе.
   Мужчины заговорили о возможностях украинцев вести военные действия, о том, кто им реально поможет. Это слушать было выше ее сил.
   - Гриша, объясни мне непонятливой, почему Крым стал иностранным государством?
   - В Беловежской пуще нашу команду переиграли хитрые украинцы.
   - Между прочим, не последним был представитель уральской философской школы. Он ведь мог не знать географии, ибо, зачем философу география? - засмеялся Яков, - Так что вот, принимайте действительность такой, какая есть.
   - Ошибку всегда можно исправить, - не согласилась Софья, - В тот момент исходили из возможного.
   - Как исправить?
   - В том числе и войной, - жестко произнес Григорий.
   Яков взглянул на Софью:
   - Не надо пугать женщину.
   - Извини, Соня, я не хотел, - Григорий виновато смотрел на нее, - Одни стрелялки на уме.
  
   На прощание Яков спросил:
   - Вам там, в Москве, виднее. Подскажи, что нас ждет? Коммунизм обещают?
   - В Москве он уже построен, она нашпигована деньгами, государство в государстве,
   - Стройте китайскую стену, чтобы голодные не набежали.
   - В будущем никто не уверен. Валят за бугор.
   - Что сам не валишь?
   - Грехи держат, - Григорий пристально посмотрел на Софью.
   Яков, кажется, не заметил.
   - Мы москвичей не любим, - сказала Софья.
   - На то и щука, чтобы карась не дремал. Провинции нас не любят. Но здесь другое. Единственное место, где москвичам рады. Подумываю домишко у моря прикупить для лета, зимой здесь тоскливо.
   - Миша живет.
  Григорий не ответил.
  
   "Профессор сдулся, - констатировал Яков после встречи. - Простой московский обыватель".
  * * *
  
   Временами на нее накатывал такой страх, что казалось, сойдет с ума, воображая бомбежки с воздуха, танки, взрывы. Сын представлялся на фоне пылающего дома, где снимал комнату. Но если бы ее спросили, кто конкретно может напасть на Крым, она бы не смогла ответить.
   Видения войны так измучили, что опять заговорила о переезде к сыну. Яков не соглашался:
   - Зачем? Глухая провинция, оттуда бегут, для Миши никаких перспектив, ему надо возвращаться.
  
   После поездки у нее появилась привычка смотреть по телевизору ежевечерние новости. Украинские события были яркими, насыщенными, но их смысл ускользал от нее, Яков пытался объяснять: ничего нового, обычная грызня олигархов за передел пирога. Будущее Крыма будет зависеть от того, кого выберут в десятом году президентом. Если того, кого надо, можно спать спокойно, нашу военную базу в Крыму оставят в покое.
   - А кого надо? - допытывалась она.
   - Поживем - увидим.
  
   Ей нравилась женщина - политик с косой вокруг головы, ее называли газовой принцессой. Якову же она не нравилась: перебирает с косметикой, актриса была бы хорошая. Софья не спорила, хотя не соглашалась, ведь политик где-то должен быть актером, и трагиком, и комиком, и драматизация роли ему не помешала бы.
  
   Отпустило только этой зимой, когда Яков сказал, что избрали в президенты кого надо. И она опять заговорила о переезде к сыну, здесь продаем квартиру, там покупаем домик у моря.
   - По-соседству с Шороховым? Как ему можно верить? Забыла семинар? как он хвост распушил, первая ласточка перестройки в нашем городе.
   - Он никого не обманул, - огрызнулась Софья, - Надо работать. Кто ничего не делает, тот не ест. Вот он и делает.
   - Присосался к художникам и грабит их. Какое отношение он имеет к искусству, ты можешь объяснить? Напомнить бы ему, что вдувал в уши наивным уральцам. Крысолов.
  Ей хотелось спросить: "А ты какое отношение имеешь к искусству"? Но понимала: нельзя.
  
  После этого разговора старалась без надобности не напоминать о Григории. Увы, с годами совместной жизни накапливались темы, которые лучше не начинать.
  
  * * *
  
   Софья посмотрела на часы и заспешила вниз, в сторону стадиона. У подножия обернулась последний раз взглянуть на стройные сосны, сбегающие по косогору, как застывшие в конце спектакля длинноногие балерины в пышных пачках, - и направилась к троллейбусной остановке.
  
   Жаль, пройдет неделя, вторая, накопятся непроверенные тетради, придется отказываться от прогулок и спешить домой по самому короткому пути, проклиная тот день, когда выбрала эту профессию.
   Яков сразу почувствует ее состояние и расстроится, что не зарабатывает и уже не сможет работать, как раньше, но поворчит для порядка: зачем ей такая нагрузка, пора пожалеть себя. "Не обсуждается, - скажет она, - летом отдохну".
   Сыну надо помогать. Он не вернется: юг, солнце, море затянули его, оттуда добровольно не возвращаются.
  
   Она стояла на остановке, когда позвонил Яков напомнить, что сегодня день рождения Миши. Стол накрыт, только виновницы торжества не хватает.
  
  
  
   Часть 3
   Без прикрытия
  
   Скверное пожирает
  
  Яков встречал Софью с работы немым вопросом, переходящим в немой укор, сколько ждать, ведь у него есть другие дела, ведь он забросил рисунки, перестал читать книги. Но Марго забыла о просьбе. Софья не выдержала, позвонила сама:
   - Яков все дни роется в альбомах, перебирает фотографии, пыльные папки, готов поделиться с тобой воспоминаниями.
   - Какими? - рассеяно спросила Марго.
   - Забыла? Зачем ты ему голову морочила? Статья о народном театре уже не нужна? Или уже написала?
   - Нужна, но не срочно, - она сделала паузу, - где-то через неделю к вам зайду.
  
   Наступил декабрь, привычный ритм жизни окончательно нарушился, Яков рылся в кладовке, перебирал пыльные папки, доставал программки, пытаясь вспомнить хронологию спектаклей, раскладывал эскизы декораций. Старые, пожелтевшие афиши, свернутые плотной трубкой, осторожно разворачивал, гладил утюгом через газету и булавками прикреплял к обоям.
   Ни раньше, когда она приходила к нему в мастерскую, ни позже, когда они зажили семейной жизнью, он не любил говорить о театре. Не говорил и сейчас, отгородившись, погружался в себя. Когда на стенах его кабинета не осталось мест для афиш, он стал вытаскивать из кладовки пыльные наброски своих несостоявшихся картин. Подолгу изучал их. Заметно осунулся и сгорбился. Она шутила: "Невыносимая тяжесть прожитого, ты худеешь, а нос твой все растет, все наливается, скоро самостоятельной жизнью заживет". "Не зазорно походить на классика", - отвечал он, думая о чем-то.
   Ей казалось, сожалеет, мог большего добиться, мог и сейчас делать то, что нравилось, что достойно его, а не рисовать зверюшек и не исполнять роль домохозяйки. На многое еще способен, со слухом и зрением все нормально, ни на что не жаловался, все в том же весе, строго следил за этим. Она не помнит, чтобы обращался к ней за помощью, все решал сам, думал, делал, поддерживал ее, а в последние годы все больше молчал, потому что жена уставала на работе, и ей нужен дома отдых. Недостаточно внимательна к мужу, но ничего не изменить: работу нельзя бросать, как иначе, иначе никак, даже не обсуждается. Уйти из школы, найти что-то, более спокойное? Но он никогда об этом не просил ее. А если бы попросил?
   Когда он женился на ней, был полон сил, многое мог сделать, но связал себя чужими детьми. Приходил с работы, готовил ужин и читал. Читал постоянно. К нему подтягивались Маша и Миша со своими книжками. А где была она? На работе, учила чужих детей.
   "Слава богу, детей вырастили", - сказал он, когда Миша поступил в университет.
  
   Марго не звонила. У женщины минутное желание, семь пятниц на неделе. Софья злилась, хотя бы старика пожалела. У него поднималось давление, кружилась голова, и он медленно, шаркающей походкой передвигался по квартире.
   Нельзя так, нельзя погружаться в прошлое так надолго, надо жить настоящим, сколько той жизни осталось.
   Дома нужен спокойный Яков. Лучше любой психотерапии - возвращаться с работы, и ее встречает любимый муж, помогает снять пальто, обнимает за плечи и нежно прижимает к своей груди. Что бы ни случалось, уровень непредсказуемости в школе велик, она сразу успокаивалась. Ее ждал обед или ужин, если задерживалась в школе. И накормит, и приголубит, как в сказке. Потом в тишине и покое готовилась к урокам. Изредка он отвлекал ее, делясь впечатлениями от прочитанной книги. Но теперь, придя из школы, она видела сутулую спину мужа, склонившегося с лупой над старой фотографией.
   Позвонила Марго, когда он ушел в магазин.
  
   - А, Софушка, - протянула та, - Я тебя недавно вспоминала. Информацию интересную получила, - она сделала паузу, готовя сюрприз. Не Григорий, иначе бы сказала: мы тебя вспоминали. - Я узнала, - протянула она, затягивая паузу, - узнала, как тебе сказать, но ты, может, знаешь, и я тебя не удивлю, есть версия, что Яков убил Василия Гольберга. Что молчишь?
   - Продолжай, - сиплым голосом потребовала Софья.
   - Знала, да?
   - Нет, впервые слышу, эта глупость тянет на статью о клевете.
   - Я не придумала, порылась в архиве, еще кое-где, нашла фамилию следователя, ведь было расследование. Следователь еще жив и не в маразме. Он даже помнит, что было три версии смерти актера: по неосторожности, самоубийство и убийство. Некто Баранникова, актриса народного театра, дала показания, что видела, как вечером, после спектакля, когда накрыли стол тут же на сцене, учти, той ночью умер Гольберг, твой Яков не отходил от Дарьи Михайловны, буквально увивался вокруг нее.
   - Я не знаю Баранникову, но, похоже, истеричка, была влюблена в Якова.
   Марго будто не услышала, бесстрастно продолжила:
   - Сама Дарья Михайловна не отрицала, что Сохнету Якову она нравилась. Многие подтвердили, что он в тот роковой вечер оставался с ними в театре, пил вместе со всеми, не отходил от Дуси и даже обнимал ее за плечи.
   - Ты эту Дусю когда-нибудь видела?
   - Конечно, видела, знакома, и знаю, что мужчины влюбляются в жен своих друзей. Только не напоминай, что у него тогда была своя Раиса.
   - Дуся - ровесница ей.
   - Ага, теперь понятно, что он женился на тебе, а не на ней.
   - Ты это к чему?
   - Да так, мужчины в возрасте выбирают молодых жен.
   - Если ты знакомилась с делом, то ответь, как мог Яков убить Василия?
   - А ты знакомилась? Нет? - Софья промолчала, - Они действовали вдвоем. Дусе нравилось ухаживание Якова, она не скрывала это. Кокетничала напропалую.
   - Кокетничать и убить, извини, но какое нужно иметь извращенное воображение, чтобы связать одно с другим.
   - Он ведь ушел, вернее, его ушли из театра, ведь из этой богадельни добровольно не уходят.
   - Потом договорим, - Софья услышала, как Яков вошел в прихожую, и отключилась.
  
   - Доконали, - констатировал он, взглянув на нее.
   - Скажи, Яков, неотомщенное зло опасно для рода? Для детей, например.
   Он провел ладонью по лысине:
   - Вопрос, как я понимаю, должно ли добро бороться со злом и победить, как в сказках и легендах. В христианской традиции злу противостоит любовь. О каком зле мы говорим? По отношению к кому? К тебе или к кому-то другому?
   - Я о скелетах в шкафу, пусть покоятся с миром, или их лучше вытащить? Ведь все тайное становится явным.
   - Что ты напридумала, пока меня не было? Тебя нельзя оставлять одну. Соня, ты хороший человек, но не умеешь защищаться, поэтому притягиваешь злых людей. Если загнать всех злыдней в одно место, на какой-нибудь остров, они поубивают друг друга, зло со злом не уживается.
   - Извини, голова заболела, потом поговорим.
   Уйти бы куда-нибудь, в монастырь, в пустыню, на необитаемый остров, как мечтала в детстве. Верующие считают, что их иногда бесы одолевают. Но есть способы защиты. А как быть неверующей?
   - Наверное, Маргарита звонила. Она любит тебе испортить настроение. Этим живет. А ты не попадайся.
   - Догадливый. Да, звонила, сказала, что тебя подозревали в убийстве Василия Гольберга. Ты знал об этом?
   - Да, - коротко ответил он и резко сник: опустились плечи, сгорбилась спина, согнулись колени. Постоял, повернулся и шаркающей походкой вышел из комнаты. Было слышно, как он долго одевался, роняя ботинки.
   Куда же он? Но не спросила. Зачем-то вспомнила, что когда приходила е нему в мастерскую, все ждала, что вот-вот войдет кто-то из актрис: Офелия или Гертруда. Нет, ни разу при ней никто не заходили. Они тоже его подозревали? Почему он скрыл от нее? Потому что тогда она была еще школьницей? Но это не оправдание, он никогда не делал скидку на ее возраст.
  
   Он вернулся, когда она уже легла, уронил ключ в прихожей, чертыхнулся, поняла, выпил, сидел в баре, недалеко от дома. Проснулась ночью, его рядом не было, спал на диване, бывало, иногда. Бессонница одолела, читал до утра, - оправдывался он.
   * * *
   Даже не заметила, когда исчезли со стола фотографии и папки и когда он убрал коробку с архивом. Пропала Катя Маркина из ее, девятого класса. На урок литературы пришли полицейские: худой темный мужчина и молодая женщина, похожая на учительницу, попросили рассказать все, что знают о Кате, с кем она дружила, к кому ходила в гости. После их ухода прибежала завуч, потом Софью вызвали к директору, разговоры ни о чем, - уроки были сорваны.
   Софья надеялась, ничего страшного не произошло, просто девочка сбежала из дома к кому-то из родственников.
  
   Катя жила вдвоем с матерью. Отец ушел, когда девочка перешла в седьмой класс. Маркина старшая жаловалась Софье, мужу не понравилось, что она обрела веру и ушла с работы. Бывший муж помогал, конечно, она немного подрабатывала в церковной лавке, с дочкой не нищенствовали. Родительские собрания не пропускала, приходила в длинной юбке с кофтой балахоном, и платок, повязанный по-крестьянски. На собраниях всех сторонилась. Софью смущало, что общительная Катя тоже стала всех сторониться. Какая-то тяжесть, постоянное внутреннее напряжение, первый урок, а у нее измученный вид как после восьмого часа занятий. Много двоек. Софья вызвала мать, не зная, как ей объяснить, что девочка на грани нервного срыва, но не успела, Маркина сама начала:
   - Дочь винит меня, что ушел отец, хочет к нему, скандалит с утра, ей все не нравится, - так отпустите, - хотела сказать Софья, но промолчала, - Ей надо покреститься, душу очистить, а она мне хамит. Он ведь бросил не меня, он ее бросил, от меня сбежал, испугался моей духовности. Но не признался в этом. На прощание сказал: "О вере надо было предупреждать заранее, я бы на тебе не женился".
   - Как-то ведь объяснил, почему ему не нравится ваша вера.
   - Объяснил, ему не нравится, что с батюшкой я откровеннее, чем с ним, мужем. Что все тайны раскрою. Было бы что раскрывать, - усмехнулась она.
  
   Каждый имеет право на веру, но мать настаивала, чтобы дочь посещала церковь. Девочка уже училась в девятом классе, у нее тоже было свое мнение, почему ушел отец, надоело все: вместо нормальной еды каши и капуста, скандалы, обвинения в грехах, - ушла бы тоже, но у отца нет своего жилья.
  
   Софья весь вечер звонила в милицию, друзья девочки звонили ей. Наконец, сообщили, что Катя в пригороде у старшей сестры. Софья образовалась и передала через ее друзей, пусть она пока поживет там и не забывает самостоятельно готовить уроки.
  
   На следующее утро, в начале первого урока, Маркина прибежала в школу, вызвала Софью и раскричалась: дочь должна немедленно вернуться и жить только с ней, потому что она, мать, за нее отвечает. Школа должна осудить ее за такой поступок, иначе кара небесная падет на нее. Говорила и говорила, и не было любви в ее словах.
   Зачем кары небесные, которыми угрожала дочери, если карой была она сама. Софья подумала, может, она чем-то болеет, может, ей посоветовать принимать успокоительные таблетки. Но понимала, от такого совета женщина впадет в ярость.
   Из соседних классов выглядывали учительницы и сочувственно кивали Софье. Наконец, Маркина иссякла, упрекнув на прощание: "Я думала, вы мне поможете воспитывать дочь, а вы", - семенящей походкой удалилась.
   Тупиковая ситуация: Софья чувствовала бессилие, помочь невозможно, и понимала, что у Маркиных надо отбирать детей. Отбирать и впредь запрещать им рожать. Да, отбирать. Но что потом? В интернат? В другую семью? Разве позволительно так круто менять жизнь ребенка, и, как это бывает, не в лучшую сторону.
   И еще понимала - гарантии нет, что Катя родит дочь и не будет к ней относиться безжалостно, как мать относится к ней.
   Высоким, напряженным голосом продолжила урок и вдруг захрипела, закашляла и смогла говорить только шепотом, изъясняться знаками и много писать на доске.
  
   Катя позвонила ей домой. Софья пыталась объяснить задание по русскому языку, но плохо получалось, голос хрипел и срывался. Привычные полоскания не облегчили страдания. Хотела попросить Якова, чтобы купил домашних сырых яиц, их продавали возле магазина две старушки. Сырые яйца помогали, когда она теряла голос, но не попросила.
   А ведь раньше и просить не надо было: ее голос его забота. Особенно к концу третьей четверти, в сырую погоду. Он лечил ее от простуды и попутно объяснял: " Есть гортань, трубка такая, есть занавески при входе в нее, как на сцене занавес: его сдвигают или раздвигают, остальное время он неподвижен. Занавески в гортани трудятся постоянно: смыкаются, размыкаются и при этом еще вибрируют. Так появляются разные звуки: гласные, шипящие...
   - Кому ты рассказываешь, я знаю, - перебивала она.
   Но он продолжал объяснять:
   - Занавески в горле могут истрепаться, с возрастом все стареет и они тоже, но ты пока еще не старая, а твои нервы уже устали. Устаешь, потому что пытаешься перекричать своих громогласных учеников. Ты по натуре тихая, ласковая, зачем-то срываешься, истеришь, тебе это не свойственно, мучаешься угрызениями совести, что опять сорвалась, от этого сбой в программе, и все - голос теряется.
   - И что мне делать, уважаемый Зигмунд Фрейдович? Как справиться с классом? Как заставить их учить? - раздраженно спрашивала она.
   - Не знаю, - он проводил ладонью по лысине. - Попробуй быть спокойной.
   - Пробовала спокойно, они отвлекаются на свои дела.
   - Можно весело, радостно, наконец.
   - Детишки, радостная новость: у существительных три склонения.
  
   Она злилась, ловила его на противоречиях: да, согласна, стихи запоминаются не только механическим повторением, но еще их надо прочувствовать. Но тогда как быть с формированием условных рефлексов: тренировка, тренировка и еще раз тренировка до одури. Дрессировка, дрессировка, до отупения. Может, ну его, условный рефлекс? Кто его придумал? Ах, да, философ всех времен и народов Рене Декарт.
   Яков разводил руками и исчезал из дома. Имя великого не дОлжно произноситься всуе. Возвращался обычно с бутылкой красного сухого. Она не отказывалась. Немного выпив, расслаблялась и уже слушала, не раздражаясь.
  
   - Ты права, Соня, в том, что уловила противоречие. Это противоречие существует в каждом из нас: телесное и духовное - два параллельных мира. Мы одновременно живем в двух непересекающихся мирах, а ты хочешь, чтобы мы еще и понимали друг друга.
   - И как жить вместе?
   -Относиться по-доброму, с сочувствием, ничего больше не требуется.
   - А если иногда напрягает?
   - Если нечасто, то ничего, полезно даже, ведь раздражение помогает все увидеть в более ярком свете, а значит, приблизить к истине. Горячий человек заполняет собой все пространство. Учителю необходимо быть таким. Да, горячий человек бывает пристрастен, но не со зла.
   - Учитель не грелка, - возражала она, - он должен быть терпеливым.
  
   Зачем-то хотелось возражать, поймать его на какой-нибудь нелепости, подумаешь, умный такой. Она иногда ловила его, как в случае со статьей о памяти, Яков прочитал вслух из научного журнала на английском, брал в библиотеке, что наша память далека до совершенства, она так устроена, что каждые три года мы заново переписываем личную биографию. Так же как в истории: с появлением нового диктатора переписываются летописи. Она засмеялась: кто-то из ученых пошутил, наверное, научный журнал на английском вышел первого апреля.
   Не поверила, посчитала чушью. Когда они в следующий раз сидели с бутылкой красного сухого, и Яков что-то рассказывал, из прошлого, она не удержалась и спросила ехидно: "Когда это было? Три, семь лет назад? А, может пятьдесят?"
   Поле общения сужалось.
  
   ***
  
   Вечером, когда она, пыталась справиться со своим хриплым голосом, объясняя по телефону Кате Маркиной знаки препинания в бессоюзных сложных предложениях, из своей комнаты вышел Яков в теплом свитере и брюках для улицы. "Не теряй меня, я к Митяю, отвезу рисунки".
   Он ушел, а она, закончив разговор с Катей, решила вынести мусор - редкое событие. На улице потемнело и резко похолодало, давно не было так холодно.
  
   Ноябрь и начало декабря были на редкость теплыми. Снег падал хлопьями и тут же таял, к утру превращался в лед. Она носила устойчивые ботинки с рифленой подошвой, для подстраховки передвигалась неспешными короткими шагами, поэтому выходила из дома рано, чтобы не опоздать на урок. Ледяные дороги были присыпаны снегом, дворники только начинали работу. Яков выбирался на улицу, когда уже таяло. Если подмораживало, дворники к этому времени успевали тротуары густо посыпать песком. Он шел привычным путем: в интернет - клуб, через квартал от дома, ксерокопировал свои рисунки, затем в магазин за хлебом, молоком и прочей едой на каждый день. В воскресенье добавлялись пирожные, он был сладкоежкой, и сухое вино. Сладкие вина называл компотом. К другу выбирался раз в месяц, после обеда, домой возвращался не поздним вечером. Все, больше никаких маршрутов до лета.
  
   Неожиданный уход в темное время суток смутил, расстроил, на душе было тревожно. Но когда она увидела человека, так и не поняла, мужчину или женщину, копавшегося в мусорном баке в окружении свирепых на вид собак. Собаки ее не тронули, даже не залаяли, человек не обратил внимания, продолжая копаться в мусоре., и она успокоилась, как бывает, когда встречаешь того, кому еще хуже. Она повернула к подъезду, немного отошла и краем глаза заметила, что он перешел к тому баку, в который только что вытряхнула мусор. Знала бы, еды какой-нибудь принесла, - сожалела она.
   В доме было тихо, клонило ко сну, решила лечь пораньше, закутав горло шерстяным шарфом, иногда помогало.
   Уснула сразу, и приснилось, что спускалась со скалистой горы следом за мужчиной в серой поношенной куртке и серых брюках. У него были всклоченные волосы, широкие плечи и крепкая спина, как у борца. Он исчез за скалой, а она оказалась на краю обрыва. Чтобы не скатиться в пропасть, села на тропинку, открыла дорожную сумку и стала вытаскивать и разворачивать свернутые в трубочку и перевязанные атласными лентами рулоны маминых выкроек, разноцветные куски тканей, кружева, - такие пестрые и нелепые на фоне крутых гор с заснеженными вершинами. От порыва ветра все, что она достала, улетело в пропасть.
   Замерзли ноги, она проснулась, посмотрела на часы, спала чуть больше получаса. Согрела молоко и включила телевизор, решив дождаться Якова.
   Он позвонил поздно, предупредив, что спускается в метро, скоро будет. Она так и не легла спать. И не дождалась его. Перезванивалась с Митяем, они по очереди звонили в милицию. Там неохотно отвечали, информации никакой не поступало, если поступит, сразу сообщат им, но они продолжали звонить. Его обнаружили ранним утром, когда открылось метро.
  
   Смерть Якова
  
   Митяй признался, что они изрядно выпили, сначала пили вино, которое Яков принес с собой, а потом он, как положено хозяину, выставил бутылку водки. Предложил Якову остаться на ночь, но тот заторопился, чтобы успеть на метро.
   На метро успел, в последний поезд. Прибыл на свою станцию, вероятно, уже за полночь. Запоздалых пассажиров было немного, дежурная вспомнила высокого старика. Пассажиры поднимались по эскалатору, он один направился в противоположную сторону к крутой лестнице. Даже в часы пик по лестнице поднимались один - два человека. На выходе начинался сквер, дальше небольшая площадь и Дворец культуры, где, как любил выражаться, служил верой и правдой.
   Но зачем он ночью выбрал тот выход, если спешил домой? Поблизости кроме сквера и Дворца культуры не было никаких построек: ни жилых зданий, ни магазинов. Ему надо было подняться на эскалаторе, выйти из метро, мимо продовольственного магазина и аптеки по освещенной улице, свернуть во двор, - и вот он дома.
   Что было у него на душе, почему его потянуло в ту сторону, никто уже не узнает.
   На выходе из метро он поскользнулся и упал, ударившись головой о металлический штырь. При росте почти два метра сила удара была такой, что пробило череп.
  
   Позвонила сыну, он бодро ответил: "Привет, Софья Леонидовна! Рад тебя слышать". "Яков умер", - только и смогла сказать. "Как умер!?" - голос сорвался, захрипел, , пауза, и сын быстро заговорил. Долгий, невнятный монолог, какой-то сумбур: ушел один из последних могикан, духовный учитель, таких уже нет, этим именем почти никого теперь не называют, значит, не призывают на великие свершения, значит, еще рано. А ведь Яков сумел, победил темную сторону своей души. Очень жаль, светлых сил все меньше, зло торжествует, поэтому всем нам надо сплотиться, чтобы выдержать. Нужно ждать других испытаний, чтобы понять замысел.
   - Каких испытаний? - вяло спросила она, но ответа не услышала.
   Смысла в сказанном сыном она не уловила.
  
   "Жаль, конечно, хороший был человек, - высказалась дочь, - что ж, пожил достаточно, увы, до бессмертия нам еще далеко".
   Не стоит обижаться, Маша - врач, к смерти относится спокойно, иначе была бы профессионально непригодной. Но напугала, предположив, что, вероятно, смерть наступила не сразу, "Он был в сознании?" - спросила Софья. "Что гадать, всякое бывает, он мог быть в сознании", - ответила дочь, а ведь могла пожалеть и не сказать.
   Вероятность, что он умирал в полном одиночестве, на снегу, мучила, изводила, и она, физически обессиленная, замирала в кресле и с ужасом смотрела на циферблат механических часов: время неумолимо приближало к концу. Ей было страшно, смерть бродила поблизости, выискивая новые жертвы. Ведь недаром говорят: костлявая не уйдет, пока не насытится.
  
   Позвонила Марго и приказала, как умела только она, - принести цветы на место его гибели. Так положено, лучше венок, но и цветы сойдут.
   Прикажи, в ее состоянии, лететь на луну, так положено, полетела бы. Она поспешила в цветочный павильон у дома и купила его любимые кремовые герберы, четыре штуки, продавец укутывала букет прозрачной пленкой, сверху гофрированной бумагой, и сочувственно смотрела на нее.
  
   Долго стояла на перекрестке и боялась перейти на другую сторону, к месту его гибели. Машины потоком мчались на огромной скорости, зеленый свет светофора не внушал доверия: мало ли отморозков за рулем. Стояла и заворожено смотрела на черно-белую графику зимы и на ярко-красные, как капли крови, ягоды на ветках рябины. Предупреждение, знак - запрет переходить дорогу. Что-то такое витало в воздухе, и ей было страшно. Неизвестно, сколько времени простояла на одном месте, уговаривая себя, что нет ни нечистой силы, ни потустороннего мира, но так и не избавилась от наваждения. Букет унесла домой.
   На следующее утро с этим же букетом опять направилась к перекрестку. Ветки рябины были голые, ягоды рассыпались по снегу. Воробьи суетились на сером снегу, и среди причудливого узора лапок выделялись углубления из красных ягод, как ранки.
   Красный свет светофора сменялся зеленым, но она так и не смогла перейти дорогу. Про подземный переход забыла.
  
   - Вот, пыталась сходить на место его гибели, не получилось, - позвонила она сыну, ждала, что спросит почему? Но он молчал, - Плохо, что я одна. Может, приедешь? - робко попросила и добавила: - Я деньги вышлю.
   Но он не услышал, как всегда, когда она просила его вернуться домой.
   - Имя определяет нашу судьбу, оно дается не случайно, ничего случайного в мире нет. Яковы так просто с жизнью не расстаются. Если остались какие-нибудь записи, сохрани для меня, - попросил он.
   - По-моему, только рисунки. Но я посмотрю.
   - Рисунки тоже несут информацию.
   - Зверюшки для детских сказок? Я не понимаю тебя, главное ведь не имя, хоть горшком назови, главное человек. А для тебя важнее всего, что его Яковом звали.
   - Потому что имена для бога, а глаголы для человека. Все предопределено, все взаимосвязано, и имя, и чувства, и наши поступки.
   Сын не утешил ее. Мы в параллельных мирах, - подумала она. Слова - слова...разве они что-то значат.
  
   Номер дочери Якова Софья долго искала в его телефоне.
   У дочери была тяжелая походка и необычное имя Феня, производное от Агрофины в честь бабушки.
   - Моя учудила, такое имя придумала дочери, - жаловался Яков.
   - А ты где был? Назвал бы Наташей. Простенько и со вкусом.
   - Я был на работе. Вообще-то, мы заранее договорились: девочку называет жена, мальчика я, - оправдывался Яков.
   - Федулом хотел назвать?
   Яков засмеялся.
   Когда у него лет в сорок сломался передний зуб, и вместо "ф" слышался свист, он перестал называть дочь по имени. Коронку поставил, но с тех пор она была для него дочкой, дочуркой.
   "Дочка" - под таким именем хранился ее номер в его телефоне. У нее было трое детей, последний родился четыре года назад.
  
  Феня уже знала о смерти отца.
   - Твои дети приезжают на похороны? - спросила она, услышав, что нет, предложила: - Что ты будешь бегать, мы с Лешей, - так звали ее мужа, - сами все сделаем.
   Благодарная Софья передала ей деньги, столько, сколько та попросила. Передача совершилась у подъезда, Феня даже не вышла из машины, оправдываясь, - очень спешит, хлопот с похоронами, сама понимаешь. За рулем, видимо, ее муж, Софья увидела его нечеткий профиль, и никакой реакции. Маловероятно, что у Фени есть любовник или она наняла частника.
  
   Похороны и поминки запомнились обрывками, как обморок. Она вглядывалась в похожее на маску Мефистофеля восковое лицо Якова, поднимала голову и натыкалась на грузную фигуру Фени, ее мощная спина то склонялась, то тяжело выпрямлялась, боковые складки бугрились, казалось, что вот-вот лопнут швы пальто. Она неутомимо двигалась у гроба, ее большие красные руки что-то перекладывали, поправляли в изголовье, на груди, в ногах покойного.
   В храм на отпевание пришли почти все педагоги, Софья равнодушно подумала, значит, в школе отменили занятия.
   Феня продолжала суетиться, опять что-то поправляла, расправляла ленты на венках, раскладывала цветы, наконец, кто-то сунул ей в руки свечку под колпаком из полиэтиленовой бутылки, она замерла, уставившись на пламя.
  
   После кладбища приехали в кафе "Юбилейное" окнами на улицу Ленина, педагогов заметно поубавилось, не было завуча и шумного физрука, остальные сидели тихо, как положено на поминках, и сочувственно ей кивали. Говорила только Феня. Она суетилась у стола, что-то поправляла, передвигала, переставляла и говорила - говорила о том, как папа любил ее, очень любил.
   Неправда, Яков давно, с тех пор, как дочь выдал замуж, перестал ею интересоваться. Отцовские чувства перестал испытывать давно.
   Феня была в центре внимания, да-да, такое горе, отец ведь раз и навсегда, другого не бывает.
   Несправедливо, горе у нее, а не у дочери, с которой годами не встречались, не вспоминали о ней, как и она тоже. Софья почувствовала себя обделенной, повернулась к Марго, сидящей рядом, за поддержкой, но та продолжала смотреть на учителя истории, белобрысого, худощавого мужчину, наконец, перевела светящийся хрустальными переливами взгляд на Софью и хрипло спросила:
   - Кто он? - она облизала губы, - напротив нас блондин с широкими плечами.
   - Учитель истории в старших классах, Владимир, - отчества она не смогла вспомнить.
   Марго взмахнула рукой, привлекая к себе внимание:
   - Володя! мы с вами коллеги, я тоже когда-то работала в школе.
   Он заинтересовано посмотрел на нее.
   Бутылки с алкоголем опустели, стало шумно, кто-то выражал недовольство, что всухую еда не лезет в горло, да и согреться бы не мешало после кладбища. Распорядитель, может даже муж Фени, успокаивал: водка будет, уже заказана.
  
   Бутылки принесли, и Феня, нависая над столом, с рюмкой в протянутой руке, покачиваясь грузным телом, расплескивая водку в салат, захмелевшим голосом произносила речь о героическом пути отца, память о нем никогда не иссякнет, ведь он один из основоположников народного драматического театра имени Луначарского, да, да, у самых истоков.
   Кто-то удивился: "Неужели!? Таким отцом гордиться надо"!
   Не был Яков ни среди основоположников, ни среди организаторов.
  
   Нетрезвым голосом Феня вещала:
   - Настоящим памятником декоративного искусства являются росписи моего отца ряда культурных заведений нашего города.
  
   Жаль, ах, как жаль, что он не смог состояться как художник, потому что не работали жена и дочь. Семейных скандалов не любил, вот и брался за любую работу, чтобы семью кормить. Суть не в этом, а в его личных качествах: его доброте, готовности помочь слабому, деликатности, наконец. Софья уговаривала себя встать и сказать об этом, пока не подумала, что Яков посмеялся бы: слава скандальной Дуси покоя не дает? Ну-ну, дерзай, борец, борица, борчиха. Пожалуй, "борчиха" подошло бы плотной фигуре его дочери, или "ударница", если заменить черный платок на красный.
  
   Ей стало плохо - выпила слишком много водки. Черноглазая женщина в голубом, похожая на стюардессу, может, работница кафе, сопровождала ее в туалет.
   ***
  Ночью проснулась под нарастающий топот, сдавило виски, пульсировала кровь в артерии на шее. Вдруг стало тихо, скрипнул пол, чье-то дыхание, шаги, удалялись. Из крана на кухне закапала вода.
  
   Утром разбудил телефон.
   - Ты как? В порядке? - услышала она голос Марго.
   - Что? - растерялась Софья.
   О каком порядке можно спрашивать, если она вчера похоронила Якова.
   - Мы с Володей обратили внимание, ты так побелела, когда выступила эта бабища Фекла, такую чушь несла про театр, и чего-то еще. Кстати, где его росписи, ты мне не рассказывала.
   - Чушь тоже.
   - Я так и поняла. Эта Фекла - бородавка на пустом месте, хочет дивиденды заработать на имени отца. Кто ей даст.
   - Яков прожил достойную жизнь.
   - Кто спорит. Звоню, потому что беспокоюсь. Вчера, когда мы с Володей тебя посадили в такси, ты была никакая, и все норовила схватить меня за шубу, нарывалась на драку. С кем-то спутала. На тебя алкоголь так подействовал. Не напивайся больше, ты становишься агрессивной.
   - Могли бы и до дома довезти.
   - Ничего ведь не случилось.
   Софья не успела ответить: кроме того, что умер Яков, Марго отключилась.
  
   Марго была на похоронах в черном кружевном шарфе, повязанном поверх норковой шубы. Том самом шарфе, который был на ней в девяностом, двадцать лет назад, на похоронах Софьиной матери, и в нулевом, когда хоронили Николая. Почему-то сын не напомнил про несчастные для их семьи нулевые.
  
  
   Феня
  
   Феня позвонила и предложила собраться у нее на девятый день.
   - Если не хочешь к нам, встретимся на кладбище, - предложила она и добавила: - Я буду одна, муж работает.
   Софья согласилась.
  
   Автобус довез до ворот кладбища. Площадь пестрела яркими красками искусственных цветов, забор был густо увешан венками на любой вкус. В таком многоцветье невозможно кого-то отыскать, - подумала она и увидела Феню. В длинной черной юбке, черном кроличьем полушубке и намотанном на голову черном платке она стояла неподвижно, как чугунный памятник. Окинула осуждающим взглядом Софью в светлом пальто и красном берете, и поджала губы. Софья приветливо поздоровалась, будто ничего не заметила, и Феня сразу вырвалась вперед. В ботинках мужского размера мелкими шагами, чтобы не запутаться в подоле, быстро передвигаясь, она на ходу расстегивала и застегивала свой кроличий полушубок, поправляла сползающий платок, одергивала юбку. Какая-то непродуманность в одежде, да еще обрывки фраз, перескакивание с темы на тему, иногда Софья перебивала ее, и когда замолкала, Феня забывала, о чем только что говорила.
  
   У могилы, поправляя ленты на венках, она начала жаловаться, что живет в тесноте. Две комнаты, а их пять человек: трое детей и она с мужем. Младший Яшенька, особый ребенок, уже скоро пойдет в школу, ему нужна отдельная комната. Но где ее взять?
   Софья устала слушать и обрадовалась, когда та заторопилась домой. При расставании пригласила Софью в гости: "Посмотришь, как мы живем". Дружба с ней и ее семейством не входила в Софьины планы, и она облегченно вздохнула, когда они расстались.
  
   В воскресенье Феня позвонила и радостно сообщила, что гуляет с младшим сыном, недалеко от ее дома. Не пригласить в гости Софья не могла.
  
   Первым вошел мальчик: робко, бочком, оглядываясь на маму и держась за ее руку. Софья ужаснулась маленькому, старчески сморщенному личику.
   Он долго расстегивал пуговицы пуховика, потом, склонившись, снял ботинки и оказался в толстых носках, а мама приговаривала:
   - Сам, давай сам, как ты умеешь.
   Маленький, худенький, такой жалкий, такой беспомощный, протянул Софье ручку, она обняла его и прижала к груди.
   Он заулыбался, обнажились бледные десны и мелкие желтые зубы, и стал натужно издавать звуки, Софья услышала: з-з-з- я-я-я-шш, - шея от напряжения покраснела, вены надулись и посинели.
   - Здоровается и говорит, что его зовут Яша, - перевела мать. - Вы не беспокойтесь, мы ненадолго, только погреться.
   На ней была уродливая мрачного коричневого цвета меховая шапка. Под кроличьим полушубком оказалась черная растянутая кофта на пуговицах. И все та же длинная юбка. Она сняла ботинки, и подол юбки коснулся пола. Подоткнув подол за пояс, стали видны неряшливо растянутые колготки, - уверенно направилась в комнату Якова. Догадалась ведь, хотя в этой квартире, на которую Яков обменял тоже двухкомнатную, в которой она выросла, - не была ни разу.
  
  Она посадила сына на диван, а сама прошлась по квартире, с видом инспектора, заглянула в ванную комнату, Софье так и хотелось спросить: ищешь огнетушители на случай пожара? В школе перед проверками их доставали из кладовки, обтирали от пыли и развешивали согласно утвержденному плану. Завуч просила учителей запомнить места, инспектор по пожарной безопасности имел право спросить у кого угодно, у школьников тоже. Накануне всех оставляли после уроков заучивать: пост один на лестничной площадке между первым и вторым этажами, пост два - между вторым и третьим. Пост три - лестница, ведущая на чердак.
   Феня ходила по квартире, а Софья осталась с мальчиком. Он сидел, сгорбившись, - напрашивалось сравнение с воробышком.
   Наконец, Феня вернулась.
   - А где наша мебель? Из красного дерева, бабушки прислали из Москвы - свадебный подарок.
   - Только буфет, кровати и все остальное много занимали.
   Феня кивнула в знак согласия. У Софьи отлегло от сердца, могла и скандал закатить.
  
   Когда Софья пришла к Якову впервые, еще даже не невеста, и даже не предчувствовала, что в этот вечер он сделает ей предложение, - поразилась столу в прихожей, на котором стояло овальное мутно-пожелтевшее от времени зеркало в раме из резного дерева. Почти черная в сумеречной прихожей рама представляла собой переплетенные грозди и листья винограда. Она не сразу узнала в густом тумане собственное отражение с загадочно мерцающими глазами. Как на старинной фотографии.
   Зеркало была прикреплено к столешнице, тоже из темного дерева, ножки изогнуты в стиле модерн. "Красное дерево, - пояснил Яков, - прислали тетушки, - свадебный подарок. Моя старуха все старалась избавиться от мебели, ей бы пластмассу, была бы счастлива, но я не дал".
  
   Первое время они спали на кровати с резными спинками, тоже из виноградных гроздей. Но спать неудобно, матрац от старости был в середине продавлен почти до пола, чтобы выбраться из кровати, она долго раскачивалась, и, наконец, резким движением выпрыгивала на ковер с орнаментом из виноградных лоз. На стене висел гобелен с вытканными элегантными борзыми - подарок Мары. "Как в псарне", - смеялся Яков. Когда переклеивали обои, ковер свернули, засунули за диван, потом он куда-то делся.
   Еще был старинный стол - бюро, еще фигурные этажерки, и все те же виноградные грозди, из впадин приходилось долго выметать кисточками пыль. Да и отражение в мутном зеркале со временем ее стало раздражать, раму и столик продали антиквару и купили настенное зеркало. Антиквару перекочевала кровать, потом этажерки. Стол - бюро отвезли Фене при переезде. Остался буфет, в нем было столько ящиков и полок, что кроме посуды хранилась вся мелочь, включая нитки с иголками, фотоальбомы и даже старинный утюг с самоваром.
  
   Феня прошлась вдоль полок с книгами, остановилась у стола и открыла папку с рисунками. Софья пожалела, что не догадалась ее убрать.
   - Папины рисунки? - Софья кивнула. - Медведь в лесу. Якуша, смотри, медведь, дедушка нарисовал.
   Мальчик подошел, боязливо взял рисунок и замычал:
   - Мууу, мууу.
   - Нет, это не коровка, это медведь, он, знаешь, как говорит, - она растерялась и повернулась к Софье, - что-то я забыла, рычит, мычит...
   - Зимой спит, а летом издает трубные звуки, так, кажется.
   Софья украдкой рассматривала ее лицо: широкая переносица, крупный нос, как у Якова. Губы, взятые в скобки, придавали ей тоскливое выражение. Но если их прикрыть бородой, как у Якова, дочь представится зеркальным отражением отца.
   - Отдайте мне папины рисунки, внукам на память.
   - Берите, - согласилась Софья, стала суетливо открывать ящики стола, перебирать бумаги и откладывать рисунки.
   Старческое личико ребенка не менялось, но, видимо, по каким-то признакам, известным только матери, его поведение могло измениться. Феня успокаивающе гладила его по голове, плечам, наблюдая, как Софья откладывала рисунки, и, когда накопилась приличная стопка, аккуратно завернула в газетную бумагу и сунула в плотный пакет с ручками.
   Рассеянный взгляд ребенка сосредоточился на глобусе, он робко коснулся пальцем Антарктиды и залепетал.
   - Папин? - спросила Феня, ткнув пальцем в напоминающую лоскутное одеяло Европу.
   - Глобус мой, подарок отца,- ответила Софья.
   Мальчик посмотрел вверх, за ее спину, она решила, что его привлек акварельный рисунок ее головы. Яков изобразил ее старше, чем она была, теперь изображение казалось моложе ее.
   - Деда, - неожиданно четко произнес мальчик и показал на портрет Декарта в проеме между окном и стеллажом с книгами.
   Портрет был наполовину закрыт шторой, только глаз и щека, как будто философ подглядывал.
   Феня резко отдернула штору.
   - Вроде похож, но чудно выглядит.
   - Это Декарт, Рене Декарт, философ. Хотите, забирайте, - неожиданно для себя предложила Софья.
   - Если философ, возьмем, мой муж любит читать умные книжки.
  Софья торопливо, чтобы не передумать, сняла портрет, даже пыль не успела накопиться, Яков любил порядок, и с рамой прислонила к пакету с рисунками.
   Феня огляделась, чем бы еще поживиться.
   - Вы же одна живете, - вкрадчиво заговорила она, Софья кивнула. - Зачем вам две комнаты? Отдайте нам одну.
  За этим и пришла, подумала Софья, надо было раньше догадаться и отказаться от встречи под любым предлогом. Феня смотрела в упор, мальчик начал кукситься.
   - Я не готова пока эту тему обсуждать, но обещаю вернуться к ней, когда вступлю в наследство.
   - Я не тороплю, - голос Фени был мягким, почти нежным. - Вы не волнуйтесь, мы с вами жить не будем. Продадим квартиру. Вы купите однокомнатную, а мы - комнату, старший сын женится скоро.
   И она погладила руку Софьи, изображая ласковую улыбку. Да у нее все уже продумано.
   - Однокомнатной мне достаточно, - пробормотала Софья, ей было неловко от этого поглаживания.
   - Да, да, справедливо по отношению и к мамочке, и ко мне. Отец был гуляка, прости господи, что я говорю, - она широко, как на сцене, перекрестилась, - Мамочка из-за него так рано ушла из жизни, - она опять широко перекрестилась. - Яшенька, идем домой.
   Софья наблюдала, как она высоко поднимала слабые ножки ребенка, с силой натягивала тесные ботинки, мальчик безропотно подчинялся. Быстро оделась и рывком одернула юбку.
   - Скажи, Яша, тете до свидания, - взяла в руку пакет, под мышку портрет, мальчик вяло помахал ручкой, и они удалились.
  
   Долго не могла уснуть и перебралась на диван Якова. Под утро снилось что-то липкое. Проснувшись, потрогала простыню, нет, ничего такого. Пальцы тоже не липкие. Почувствовала чей-то взгляд, пристально настороженный, с хрустальными отблесками. Нет, скорее, из простого стекла, желтый от ненависти, зрачок вытянулся как у черной кошки из фильма ужасов, и глаз нестерпимо заблистал рубиновым светом.
   Что им, гадюкам, надо от меня? Что во мне не так, если они не отстают? - чуть не расплакалась она и проснулась. Было утро, и на фоне выгоревших обоев, там, где висел портрет, выделялся желтый прямоугольник. Зря отдала Декарта, погорячилась, совала все подряд, лишь бы они ушли, лишь бы больше не видеть слабоумного. А ведь похож на деда, карикатурно, но похож. Головка маленькая, недоразвитая, но нос большой и переносица широкая. На каждого умного найдется свой идиот, - мир устроен из противоречий, на этом он держится и не разлетается во все стороны.
   Пусть живут всякие, только не надо им попадаться. Хищники нападают - такой закон природы, но пусть нападают на себе подобных. Пусть живут, но не надо им попадаться.
   Так просто, но не получается, жалко мальчика - идиота, и Феню тоже жалко: отец был, а вроде, как и не было. Пусть хищница, но у нее материнский инстинкт, и она действует в интересах сына.
   Но у меня тоже сын, - подумала она, - взрослый, умница и неустроенный.
  
   Список Дон Жуана
  
   Через неделю Феня снова позвонила.
   - Здравствуй, Соня, - пронзительный голос оглушил, и она отвела телефон от уха, - Яшенька, иди сюда, в телефоне тетя Соня, помнишь? - донеслось мычание, - Она добрая. Ну, иди к папе, пусть он тебе мультики включит. Знаешь, Соня, бог отцу простит, если ты нам поможешь.
   - Что простит?
   - Он не был пьяницей, хуже, он был гулякой. Уходил - приходил, когда хотел. Каково жене одной, непонятно, придет муж домой или нет. А ведь она его любила. Тосковала мама и умерла рано. Он и тебе изменял, старый кобель, где-то напился, у бабы, конечно, где еще, и бог покарал его. Бог все видит и за блуд наказывает. Страдалица ты моя, поможешь нам, бог поможет твоим детям.
   Она отключилась, а Софья еще долго слышала звон в ушах. "Что же я не возразила, почему не защитила его? - упрекнула она себя. Но понимала, бесполезно: легенда о неверном отце и святой матери устоялась, и нет причин ее менять, ведь тогда придется пересматривать отношение к отцу. Феня на это не пойдет. С какой стати? Но сказать ей надо было. Теперь мучайся, что не высказалась. Как можно было! Как же вы сумели заткнуть мои уста! Поверила клеветникам, значит, предала. И это страшно! Предавший раз...
  
   Он, конечно, не ангел, как любой нормальный мужчина, ценил женскую красоту. И она была свидетельницей его увлечения, одного-единственного, уверена - платонического. Случайно узнала. Она вышла из академического отпуска и готовилась к зимней сессии. Маленьких Машу и Мишу оставила у родителей и поехала в публичную библиотеку.
   Она поднималась по ступеням в гуманитарный зал на втором этаже и вдруг на лестничной площадке увидела Якова, и это было так неожиданно, что решила - галлюцинация от хронического недосыпа. Он с интересом рассматривал какое-то объявление на стене, обернулся на ее "здрасьте" и, смутившись, погладил свою лысину, - гнал волну, как смеялся сам, нужно время подумать.
   - Вы что тут делаете? - спросила она.
   - А вы?
   - Готовлюсь к сессии.
   - Похвально. Не буду вам мешать.
   Он уже справился со смущением и поскакал на длинных ногах по ступеням вниз. Софья подумала, прыгает как кузнечик, несолидно в его возрасте.
  
   Заказанные книги принесли быстро, она выбрала последний стол, спиной к входу, включила настольную лампу из толстого зеленого стекла, и погрузилась в чтение. Якова с букетом красных роз заметила, когда он стоял у кафедры. На месте пожилой сотрудницы, выдавшей Софье книги, оказалась молодая привлекательная женщина и с готовностью приняла букет. Ткнулась лицом в бутоны, шумно вдохнула запах и закатила глаза, демонстрируя удовольствие, с цветами вышла из зала и вернулась с трехлитровой банкой. У кафедры скопилась очередь, в основном мужчины ученого вида. Все они с нескрываемым интересом наблюдали за ней. У нее было лицо ярко выраженной монголоидной расы, чуть подкрашенное, и европейская фигура почти идеальных пропорций. Туго обтягивающий костюм не скрывал ни изгибов, ни выпуклостей.
   Мужской баритон из очереди успокаивающе повторял: "Ничего, Оксаночка, не торопитесь, мы подождем". Да-да, подождем - одобряла очередь.
  
   Яков, видимо почувствовал взгляд Софьи, повернулся в ее сторону, но она опустила голову, - решила не отвлекаться, сосредоточилась на тексте, но не удалось, что-то мешало, какие-то посторонние звуки. Она прислушалась: отчетливо донесся ритмичный скрип стула, - за столом наискось сидел, ногами не доставая до пола, седой, в морщинах гном. Фигура неподвижна, только рука, засунутая в карман брюк, ритмично двигалась. От зала и библиотекарей его скрывали две стопки книг на столе. Он смотрел на Софьину грудь.
   Завтра экзамен, скрип мешал готовиться. Да и вообще, с какой стати такое терпеть. Она не выдержала, подошла к Оксане, попыталась объяснить, но слова не подбирались.
  
   - Я вас поняла. Вы сидите там? - Оксана близоруко прищурилась, вытянула руку в правильном направлении, поиграла пальцами с безупречным маникюром, поднялась на носках, но голову гнома надежно скрывали стопки книг, - Не вижу, кто там. К нам много ненормальных ходит. Мы их всех знаем. Обычно в это время приходит Потапов - онанист - она покрутила кольцо на среднем пальце правой руки, вздохнула и стала перебирать формуляры. - Еще два эксгибициониста, но сегодня их нет. Кто-то новенький.
   - Ничего нельзя сделать?
   - А вы пересядьте. Мы замучилась книги им таскать. Заказывают помногу, - пожаловалась она.
  
   Яков занял место рядом с кафедрой. Софья увидела, что он склонился над обнаженным портретом Галы художника Сальвадора Дали. Гибкое тело, узкое лицо с длинным носом и острым взглядом, легкость и приподнятость позы, взмах рук как крыльев, - Гала напоминала птицу.
   Его хищный профиль завис над иллюстрацией. "Так какие же женщины ему нравятся?" - подумала Софья, глядя на Оксану. Та смотрела в противоположную сторону, но почувствовала ее взгляд, повернулась и ободряюще улыбнулась.
   Софья заспешила на свое место и чуть не столкнулась с гномом: он с трудом тащил сдавать стопку книг.
  
   Не отвлекаться! - приказала она себе, но все равно поглядывала в сторону Якова. Просидела до закрытия.
   Уже на выходе из библиотеки он догнал ее и предложил проводить до остановки. На остановке кроме них, никого не было, и света не было тоже. Ни фонарей, ни освещенных окон в доме напротив. И она была рада, что не одна.
  
   - Вот, старый дурак, увлекся, что поделаешь, - сказал он, пристально всматриваясь в ее лицо.
   - Дураком был бы, если бы не увлекался, - засмеялась она.
   - Старухе моей не объяснить.
   Она села в троллейбус, он остался ждать Оксану.
  
   После случая с гномом в публичку не тянуло. Театр абсурда: учить педагогику и одновременно быть сексуальным объектом полового извращенца. Пришлось заниматься в университетском читальном зале, но там всегда шумно, у нее болела голова. Позвонила Якову, договорились встретиться в театре.
  
   Выбор пятницы был неудачным, в публичке выходной, неудивительно, что Оксана именно сегодня оказалась у Якова. Она сидела в кресле, верхнего света не было, только настольная лампа, ее стройные ножки освещались во всей красе, юбка едва прикрывала трусы.
   Софья увидела ее ноги напоказ, сердце остановилось и часто-часто забилось: точно в такой позе в этом кресле сидела Нина.
   Яков не заметил ее состояния, Оксана, вытянув руку, демонстрировала ему кольцо с бриллиантом и безупречный маникюр.
   Он заворожено наблюдал за игрой цвета и света на тонких пальцах, забыв, что в женщинах ценит естественную красоту. Он так часто повторял, что она помнила.
  
   "Чистый бриллиант", - похвасталась Оксана, с удовольствием посматривая на собственные коленки совершенной формы, - ей в себе нравилось все. Яков попытался дотянуться до полки, где стояла банка с кофейными зернами, но мешали протянутые Оксанины ноги. Она их не убирала и с интересом наблюдала, дотянется он до банки, не коснувшись их, или нет. Дотянулся.
  
   Он готовил кофе на электроплите и слушал рассказ о том, как она приехала из Челябинска с дипломом библиотекаря, никого в городе не знает. Ужас! Ее узкие глаза ужаса не выражали, а пристально изучали обстановку.
   - Пьем шампанское! - прервал ее речь Яков и достал бутылку из-под стола.
  
   Софья на голодный желудок быстро опьянела, круглое плоское лицо удалялось и приближалось, нависая румяным блином. В какой-то момент лицо вытянулось, принимая форму сердечка, глаза увеличились, и она стала походить на Нину, только улыбка не ее. Губки пышные, вкусные, как говорила мама, белые зубки в улыбке, но взгляд холодный. Кожа светлая и волосы светлые, крашеные, наверное. Сестра никогда блондинкой не была.
   Оксана завела бабский разговор о своем бабском коллективе. Софью поразило, что Яков не морщился, а даже слушал с интересом и даже поддерживал разговор.
   - Как там, Дина Сергеевна, все мучается запорами? Профессиональная болезнь библиотекарей.
   - Намекаете, что мне надо менять профессию? - кокетливо повела плечом и качнула ножкой Оксана.
   - Куда вы денетесь от Достоевского.
   - Я? - она приложила ладони к груди, - Достоевский? Никогда не любила ни Чехова, ни Достоевского, в школе, а потом в институте достали так... Я люблю картинки в журналах смотреть, особенно "Бурду"
   Он смеялся: девице не надо быть умной, она ему нравилась такая как есть.
  
   - Вы такой стильный, ни на кого не похожи. Расскажите о себе. Ну, дядь Яш, - она погладила его руку.
   - Да, расскажите, - подхватила Софья. Опьянение от кофе прошло, ей тоже было интересно, но почему-то раньше стеснялась его об этом спрашивать.
   - Ну, дядь Яш, скажите, в кого вы такой большой, может, вашим предком был Петр Первый?
   Он засмеялся:
   - Вам, женщинам, только дай волю, воображение у вас богатое. Вы моего дядю Борю не видели, мы с ним одного роста. Когда он вернулся из лагеря, не путать с пионерским, стал сутулиться, и я казался выше, чем и гордился. Дураком был.
   - От тюрьмы и от сумы не зарекайся, - Оксана дернула плечами как от испуга, - Его в тюрьме пытали?
   - Отнюдь. Все очень забавно, там дядя чувствовал себя комфортно, тут же встрял в дискуссию, одну, другую, с ним сидели профессора - гуманитарии, литераторы. Так и протрындел о литературе, философии и истории. Выпустили после смерти Сталина, вернулся в Москву, мне шестнадцать, учусь в фазанке на электрика. Посмотрел на провисшую проводку в квартире, на меня, технаря не увидел, посоветовал в художники податься, чтобы не раздражать своим ростом: художникам позволено в нашей стране ни на кого не походить. Даже если все опять накроется, и все зашагают строем, художникам разрешено будет время от времени резвиться на лужайке. Что с них взять, юродивых. Отправил меня сюда к Маре.
  Он поднялся, с трудом выпрямился, да, не молод, подошел к плите, склонился над кофеваркой, отстранился, пауза затянулась, тряхнул головой, отгоняя кого-то невидимого:
   - Извините, задумался. Забавная история: у меня есть знакомый, марксист - борец за чистоту идеи, не так давно вышел. Получил трешку за то, что обозвал знатного коммуниста политической проституткой. Пришел сюда, выпили, закусили, вспомнили Сталина, он ярый сталинист, тост за вождя всех народов я не поддержал, он стал злиться, почему посадили его, а не меня. Так расстраивался, я боялся, Кондратий хватит, пришлось импровизировать, что меня тоже посадили в пятидесятом. Я тогда в школу не ходил, - Яков весело засмеялся и помолодел.
   - А что? Могли, за колоски, - улыбнулась Оксана.
  Софья подумала, что ее круглое лицо с румяными щечками и без улыбки выглядит веселым, если в ее глаза не всматриваться. И еще подумала, что девица не так глупа, как хочет казаться.
   - В Москве я родился и даже дорос до великовозрастного балбеса в окружении женщин: мамы и незамужних теток. Здесь мне понравилось, особенно центр. Понравилось, что сохранились кварталы купеческих домов. Простор и старина, значит, народ незлобивый, не рушит чем ни попадя. Дядя так и не женился, тосковал очень, любовь у него была, китаянка.
   Голос его дрогнул.
   Софья уже была знакома с Марой и знала, что у нее с Борисом была долгая любовь. Вот значит как? Он морочил голову старушке? Морочил всю жизнь. Как же так? Хотела спросить Якова, но кофе перестал действовать возбуждающе, и она погружалась в дрему. Фразы доходили отрывками, она не следила за разговором, пока не услышала:
   - Да, ладно вам, дядь Яша, хоронить поэзию, с ней все будет нормально. Вот где нормального парня найти - проблема, - манерно растягивала гласные Оксана.
   - Какая страна, такие мужчины, - он охотно подхватил тему, - но ведь вы, женщины, их такими воспитали.
   Он отделил себя от остальных мужчин. Потому что не такой, как все?
   Лицо сестры то возникало сквозь толщу воды, то двоилось: китайский лик, напоминавший маску, сменялся до боли родным славянским нежным личиком.
  
   Шампанское не пошло впрок, весь следующий день мучила мигрень, анальгина дома не оказалось, денег тоже и прочее и прочее. Она переживала вчерашний вечер так, будто Яков предал ее.
  
   Наверное, он что-то почувствовал, потому что сам ей позвонил: договорился с Оксаной, чтобы она приносила для нее нужные книги из читального зала для нее.
  
   Оксана приносила заказанные книги в мастерскую, Яков при ней был рассеян, и Софья долго не задерживалась.
  
   Запомнился тот холодный день накануне Восьмого марта, но не тем, что Николай загулял, ничего нового, детей забрали ее родители, а другим. Она поехала в театр к Якову, зная, что он один. Кивнул ей и стал готовить кофе, а ее прорвало: надоело, муж и свекровь, вечно недовольные, не хотят, чтобы она училась, надоело все, кому нужна учеба, если без образования больше зарабатывают. Дуся вообще считает, что бабе грамота не нужна. Хорошо знают ее обязанности матери и жены, но забывают о своих. Николай не зарабатывает, Дуся считает, что у нее лучший в мире сын.
   Они пили кофе, Яков молчал, а Софья все жаловалась. Остановилась, только когда он взял ее руку в свои теплые ладони.
   - Помните, много будет в жизни соблазнителей и посягателей на вашу свободу, но ваш выбор - главное.
   Он отпустил ее руку и встал приготовить еще кофе.
   Вдруг кто-то нервно постучал в дверь. "Открыто! - крикнул Яков. Через высокий порог тяжело перешагнула худая высокая женщина, с некрасивым, посиневшим от холода лицом. На ней была легкая, не по погоде куртка, на голове вязаная шапка. Она порылась в глубоком кармане пальто, вытащила пачку фотографий и швырнула на стол. Софья от неожиданности отшатнулась, но успела заметить Оксану с обнаженной грудью.
  
   - Вот чем ты здесь занимаешься, козел вонючий! С женой не спишь, на молоденьких потянуло! Сколько ты им платишь? Гроши домой приносишь! Это разве зарплата! Ты эту фотографировал голой? - женщина взяла фотографию и стала сравнивать с Софьей. - Сколько их у тебя?
  
   Софья встала, но не решилась пройти мимо разъяренной женщины.
   - Не уходите, - тихо попросил Яков.
   Он легко поднял женское, костистое тело, перед лицом Софьи мелькнули ботинки мужского размера, - и вынес ее за порог. Некоторое время доносились женские вопли, громкие, тише, совсем тихие, как мяуканье кошки за стенкой.
   Яков вернулся.
   - Что это было? - спросила Софья.
   - Моя благоверная. Не ведает, что творит, глупое создание, - произнес он обыденно, вот опять, и ничего с этим не поделать.
   Они пили кофе и молчали. Что тут скажешь.
  
   * * *
   Оксана вышла замуж и ушла из библиотеки, - муж умел зарабатывать. Софья через несколько лет встретила ее на улице и удивилась резкой перемене: волосы стали темными, она растолстела, - сытая, довольная жизнью женщина сильной рукой катила перед собой коляску с младенцем, в другой руке держала годовалого ребенка.
   - Никак не могу похудеть, муж любит покушать, и я с ним за компанию. Но я ему такая нравлюсь, - улыбалась она.
   - Главное, чтобы мужу нравилось.
  
   - Зачем ей понадобились дети? Зачем ей было беременеть? - недоумевал Яков.
   - Как? - возмутилась Софья.
   - От былой красоты ничего не осталось.
   - Красоты? Вам нравилась ее внешность? Просто, она была молодая. Вот и все.
   - Красота, как любое совершенство, редко встречается. Красивая женщина должна быть ответственна за свою красоту, - видимо, что-то отразилось на ее лице, он помолчал и продолжил: - Во втором классе к нам пришла девочка, родители переехали из Сибири, я в нее влюбился. Первая любовь не забывается. Оксана на нее похожа.
   - Китаянка? Как у дяди?
   - Нет, бурятка.
   Он достал из-под стола початую бутылку портвейна.
   - Не хотите присоединиться?
  
  
   Что есть истина
  
   Эту запись Яков хотел сократить, удалив кое-что, но не успел.
  
   "После шока от известия, что умер Боря, нет, этого не может быть, ведь ему еще жить и жить, я больше не услышу его голос по телефону, не буду надеяться, что мы встретимся, накатывала такая тоска, что никакие сцены ада не сравнятся с переживаниями.
   Ни с чем несравнимая пустота в душе, когда кого-то близкого забирает смерть. И думаю, что животные, особенно собаки, переживают нечто подобное.
   Никитична ничего умнее не придумала, чтобы отвлечь меня, стала пересказывать передачи о вселенной, особенно ей нравятся черные дыры. Меня передергивает, когда она рассказывает, что они способны затянуть любую звезду и распылить, уничтожить, превратить в ничто. В последнее время астрономы считают, что эти дыры не так пусты, как считалось раньше. Я спросила: и что из того? Как? Ты не понимаешь? - закудахтала она, - обнадеживает, что смерть не так проста, как видится нам - атеистам. В огороде бузина, а в Киеве дядька, но я с ней спорить не стала. Утомительное занятие, спорить двум маразматичкам.
  
  Письма от Бори, которые я часто перечитывала, убрала в кладовку, сняла его портрет, так мне было тяжело. Но стало раздражать пятно, ярко-синее на выгоревших обоях. Пожаловалась Яше, он посоветовал что-нибудь повесить, можно из его работ, полная кладовка их, надо было, чтобы он выбрал. Мне трудно передвигаться, даже Никитична не тревожила, стучала, только когда слышала за стенкой шарканье моих тапок.
  
  Он обещал прийти с Соней. А мне тогда не хотелось видеть их вдвоем: когда она подходила к окну посмотреть на березы, а он вставал рядом и обнимал ее, все внутри переворачивалось. Да, зависть, да, сама виновата, не настояла, чтобы Боря жил со мной, все чего-то ждала.
   Яша оказался смелее, после смерти Раисы пришел ко мне и признался, потирая лысину: "Ты будешь смеяться, конечно, смешно, но никуда не деться, трухлявый дуб опять зазеленел". И мне стало все ясно. Не помню, что ему ответила, что-то вроде: против природы не попрешь, - хотя какая тут природа, если детей они не собирались заводить. И порнографией не назовешь: что-то глубоко человеческое, то самое, без чего мы все погибнем.
   Пожалуй, я завидовала их счастью, но справлялась с этим чувством, пока не умер Боря.
  
  Яша был занят, послал ко мне Соню, она обрадовалась, с удовольствием пороется в кладовке, может, что-нибудь из рисунков возьмет, да, пусть берет, что ей понравится.
   Надо такому случиться, ведь я совсем забыла, старая, она вытащила из кладовки белую лошадь, похожую на птицу и на Дусю одновременно.
  Реакция была, еще какая!
   - Это что, лошадь? Розовая лошадь, а как на Дусю похожа! Давно у вас?
   Я растерялась, помнила, конечно, Дуся позировала ему здесь, в этой квартире, он писал ее портрет маслом, а лошадь - так, в удовольствие, Дусе не показал, чтобы не обидеть, чай не птица - лебедь. Но Соне об этом знать ни к чему, Яша бы не простил, если бы я ей рассказала.
   - Не помню, - соврала я, - хотя нет, он тогда стены общепита разрисовывал.
   - Да, хвастал, что пасется на вольных хлебах. Я была у них в мастерской, тогда курсы повышения квалификации проходила в пединституте, зашла к нему после занятий, купеческий дом, - она задумалась, - кажется, снесли его, впрочем, не знаю точно.
  
  Время было такое, голодное, поэтому не удивительно, что Яша обрадовался, когда я его сосватала артели художников, Гоше да Митяю, заказы так и сыпались из общепитов. И Яше посытнее: при своем росте он ел много хлеба. У него была привычка каждый день покупать две булки серого хлеба, плохо испеченного, но самого дешевого. Все не съедал, резал на кубики и сушил. Угощал меня, я с удовольствием грызла сухарики с ним на пару. Хлебный магазин был на центральной улице, и он выстаивал утром огромную очередь, я как-то попыталась тоже в ней постоять: очередь занимала даже проезжую часть и по-змеиному закручивалась у входа.
  
   Соня продолжала рассматривать белую лошадь и то, как она смотрела, мне не нравилось. Я предложила ей порыться на полках, там много чего найдется.
   Она вытащила плотный пакет неудачно, рывком, из него выпали рисунки фрагментов лошадей, эскизы причудливо переплетенных черно-красных прямоугольников, треугольников, кругов с точками и линий. Яков утверждал, что это иероглифы, то ли для столовой, то ли для японского ресторана, а, может, для вывески - объявления рыбного дня по четвергам. Я возмущалась: разве это иероглифы, ведь японцы ходят по улицам, могут обидеться.
   - На что? Они ни о чем не догадаются.
   - Неприкрытая халтура, хоть бы цвет другой подобрал, нельзя так извращать утонченную культуру.
   - Каков заказчик, такие и эскизы, - оправдывался Яков. - И, вообще, во вселенной цвета нет. Есть только свет разной интенсивности.
   И это говорил художник.
  
   Соня засунула рисунки в пакет и попыталась закинуть на верхнюю полку, но что-то мешало. Она залезла на табурет и достала плотный сверток, я забыла, что в нем, - оказался туго свернутый в трубку альбом для рисования. На всех листах - акварельные портреты, одновременно похожие на Дусю, на Галу великого Дали и на птицу. У Галы крупный нос, загнутый книзу, у Дуси он тоньше, зато такие же круглые, глубоко посаженные глаза, сжатый рот и прическа из кудрявых волос. Яша придал яркости портрету: темные глаза, каштановые волосы, хотя Дуся была белокожая с глазами цвета вылинявшей голубой майки, но никакого сомнения - это она. Сходство с птицей - в позе, в движении рук, в повороте головы.
  Я помню, как он смотрел на эту Дусю, когда приходил с ней, и Василий Гольберг был еще жив.
  
   Соня заторопилась, ничего не взяв, да и что бы она взяла, если у меня хранились в основном эскизы, а на законченных рисунках - ненавистная свекровь.
  
  
  
  
   Вслед за великим Яков любил повторять об истине, ясной и отчетливой. Софья спорила:
   - Значит, незрячему истина недоступна? Даже плохо видящему недоступна?
   - Есть очки, лупа, наконец. Ты ведь все понимаешь, - он начинал раздражаться, - но зачем-то споришь. Общепризнанное определение, никто в мире с ним не спорит.
   - Но это так очевидно, звезды появились на небе, серп луны повис себе, такой из себя ясный и отчетливый. Днем они спрятались, солнышко закружилось вокруг земли, и это истина.
   - Кажущееся простым часто бывает иллюзорным. Есть картины, которые невозможно близко понять. Одно приближаем, от другого отдаляемся.
   - Значит, чтобы понять истину, надо двигаться туда-сюда?
   - Хотя бы изобрести телескоп с микроскопом. Ничего умнее еще не придумали.
   - Я разве не могу на ощупь определить, вещь стоящая или нет? И, вообще, чувствовать: что такое хорошо и что такое плохо? В конце концов, для меня истина - это все хорошее.
   - Хорошо - плохо, коммунизм - капитализм, добро - зло, да - нет, до бесконечности. Кроме контрастного, черно - белого, есть другие цвета.
   - Ты Мару повторяешь. Когда-то я слышала от тебя, что цвета нет, есть только свет.
   - Я перешел на твою систему понятий, чтобы быть доходчивее. На твой язык.
   Когда пытался что-то ей объяснить, рот его кривился. Быть может, от того, что знал несколько языков, учил с детства, бойко читал и бегло говорил, и в споре с ней ему хотелось перейти на английский. Непонятное доходчивее.
   Он поднимался во весь свой рост и покачивался с носка на пятку, взгляд устремлял в потолок, но в конце фразы, опускался и смотрел в упор. Все, точка. Но она продолжала спорить, забыв уже о плохом - хорошем. Истина - это нечто огромное, как вселенная, и независимое от наших глаз и ощущений. Независимое от нее, от него, от любого человека. Говорила и тут же сомневалась в сказанном: а от кого, если не от человека?
   В тысяча первый раз, слушая, как она борется сама с собой, он задумался. Скорее, растерялся, брови его поползли вверх, дурацкое выражение, ждала, что заговорит, но не дождалась.
  
   Одно время у Мары обсуждали, как должна выглядеть современная мадонна, как ее изобразить на картине. Яков предложил Софью, чем не современная мадонна?
   Ей польстило, уже дома для продолжения темы спросила: кроме внешности, чем еще привлекла его? Ожидала услышать хвалу уму, ведь в школе училась отлично и заработала золотую медаль. Он ответил: "Красота преходяща, а вот умение слушать так, как могла ты, - редкость. Жаль, что с молодостью утратилось это умение".
   Она бросила в него оказавшийся под рукой учебник литературы для старших классов. Он поймал и засмеялся: "Что называется, неудачно пошутил".
   До вечера ходил, посвистывая, а вечером, когда она освободилась, попросил слово.
  "Ода Софии, - начал он, - Умница - красавица, ах, как мне нравится. Ах, как я счастлив, ах, как я удачлив, потому что такая у меня жена". Нескладно, а ведь пользовался толстым словарем окончаний слов русского языка.
   Он испытал шок, когда впервые перелистал этот словарь. "Все, Соня, с сегодняшнего дня для меня современная поэзия превратилась в дурилку".
   Так, легко отказался от поэзии, но хоть в Декарте не разочаровался, потому что это невозможно, никогда, ни при каких обстоятельствах.
   И невозможное случилось. Как-то, за бутылкой сухого вспомнила, что при первой же встрече обратила внимание на его сходство с великим. Не только Мара и соседка, но и она отметила, что великий проигрывает ему внешне. В высказывании был подтекст: не поэтому ли он не расстается с портретом? Таким образом подчеркивает свою значимость? И последний вопрос: зачем ее подчеркивать?
   Яков пожевал губы и неожиданно высказался:
   - Вообще-то он сильно устарел.
   - Как так? - ахнула Софья, - ведь он твой кумир. Ты забыл, как спорил с Георгием? Могу напомнить.
   - О чем ты, Соня? - Яков, высоко поднял седые кустистые брови. - Гормон витал в воздухе, все были влюблены. Какой там Декарт.
   - И ты тоже был влюблен?
   Он задумался. Софья давно заметила: чтобы заставить его задуматься, надо заговорить о чувствах. Он впадал в ступор. Как будто запускался вирус.
  
   Если человек не чувствует так, как другой человек, если другой не такой даже в мелочах, значит, ему нельзя доверять. Но как жить вместе, если нет доверия. Временами она сильно мучилась, искала и не находила выхода оттуда, куда сама себя загоняла. Понимала, что такая работа, надо быть открытой, но не знала, как выйти из засасывающего болота недоверия, как снова стать спокойной и уверенной в том, что у нее все хорошо.
   В периоды угрюмого молчания, так называл Яков, она доставала из папки, хранившейся на нижней полке старинного буфета, рисунок и подолгу всматриваться в него.
   Все несоразмерно: уличный пейзаж слишком маленький, лупа в натуральную величину, рука слишком большая, как у Гулливера в стране лилипутов. Что это, в чем идея? Предупреждение, что мы тут для эксперимента, как мышки? Что за опыты, для чего? Кто наблюдает за нами?
   Если была одна дома, то пугалась любого звука, проверяла, везде ли закрыты окна и включала свет в прихожей.
  
   Человек наводит лупу на тот предмет, который ему ближе. Так искажается реальность. И если на рисунке убрать пейзаж за окном, что остается? То, что отражено в капле под лупой.
   И еще: мы часто сосредоточены на нюансах, полутонах, словах произнесенных шепотом (как бы хотелось овладеть техникой чтения по губам), всматриваемся непонятно во что, но ясно видимое и услышанное нас не устраивает, потому что мы должны во всем сомневаться. Если сомнение - критерий существования человека, как быть с верой? Верь, ибо это абсурдно. И как быть с истиной в картезианском понимании, - четкой и ясной? Как связать сомнения с четкостью и ясностью? Приближает ли лупа к истине или запутывает? На рисунке запутывает: превращает уютный мирный домик в пугающую готику.
   Картинка - головоломка, и нет ответа.
   Как бы хотелось знать, о чем думал муж, когда временами смотрел на нее так, будто впервые видел.
  
  
   Курица не птица
  
   Обнаружив наброски Дуси у Мары в кладовке, конечно, обозлилась, ведь Марго намекала, не все так просто в истории со смертью Василия, роль Якова не до конца оценена. Чтобы не мучиться запоздалой ревностью, решила выяснить сегодня же. Но дома накатила усталость, Яков задерживался, и она вяло подумала, ну, прятал от нее этот альбом с Дусиными портретами. Пусть, должна же быть какая-то отдушина от семейной жизни с Раисой.
   На этой фальшивой ноте успокоилась, надо отдыхать, ведь завтра понедельник, и у нее пять уроков.
   Но спала недолго, проснулась от того, что грянул "Похоронный марш" Шопена. Красные сапоги двигались в воздухе в такт музыки, в какой-то момент начали ускоряться, приплясывая и изображая присядку с выбросом ноги в сторону.
  
   Да, не любил он эту Дусю, с какой стати? Он ей помогал, вот и все, ведь Василий много пил и денег не хватало даже на еду, как помогал Софье и ее маленьким детям. Николай - пьяница и гуляка в отца, а мать, ничего толком не умевшая делать, перебиралась случайными заработками, ни на одной работе не задерживалась.
  
   После похорон Василия Дуся звала сестер, Нина на правах будущей невестки, помочь по хозяйству, предполагалось мытье окон на зиму, но до этого так и не дошло. К их приходу Дуся покупала торт, и они втроем весь вечер пили чай под воспоминания хозяйки.
   - Мой Вася впечатлительный был, очень уставал из-за этого. Особенно после спектакля. Выпивал водки с наперсток и все, через двое суток просыпался.
   - А как же театр? - недоумевала Софья.
   - Так и играл, не проснувшись.
   - Как лунатик?
   - Зачем лунатик, какой он лунатик. Талантливый человек всегда талантлив, даже когда спит.
   Она показывала фотографии Коленьки во младенчестве, голенького, с бессмысленным взглядом, Нина смущалась, но Дуся не замечала.
   - Сынок болезненный рос. Хорошо, во мне сил много, вырастила его. Вон, какой красавец. Василий доволен, ему оттуда все видно, - она поднимала руку, приветствуя видимого только ей мужа.
   Иногда она ожидала девочек у подъезда, в окружении любопытных соседок, в своей излюбленной позе, отклоняясь назад: так легче удерживать тяжелую грудь, - выпячивала живот и на нем складывала руки. На тонких ногах хлопчатобумажные чулки перекручивались и спадали гармошкой. Ей было трудно подобрать обувь: зимние и межсезонные резиновые сапоги из-за широких голенищ смотрелись неряшливо. Летом носила тряпичные тапочки с шерстяными носками, жаловалась, что болели ноги.
   В такой позе она долго стояла у подъезда. Софья томилась, интереса слушать о Дусиных мистических видениях не было. Нина, наоборот, разве что рот не открывала, верила всему. Однажды Дуся увидела ночью Василия, повисшего на двери, что ему, бесплотному, ведь он дух. Он попросил, чтобы она его не забывала.
   Софья пыталась объяснить, что он ей привиделся, что на двери висел халат, но Нина и Дуся хором запротестовали: халат не стал бы разговаривать.
   Когда Дуся впадала в мистику, ее побелевшие от ужаса и без того светлые глаза невозможно было выдержать. Однажды под вечер она вышла во двор, и когда вокруг нее собрались соседки, показала на кусты акации и сказала: "Я вижу Васю"
   Соседи стали избегать ее.
  
   Дуся любила выпить и не скрывала этого, а как иначе, если муж - актер. После спектакля ему нужно расслабиться? Жена должна поддержать мужа?
   После похорон себе не отказывала, но в меру. Но трезвые промежутки сокращались, и к зиме она запила. Пила дома, первое время в одиночестве, и дойдя до состояния, когда еще была способна передвигаться, а душа требовала справедливости, выходила из квартиры и начинала кричать на весь подъезд, кляня всех подряд, паразитов, такого человека не стало, а они живут.
   Да, скандалила, кричала, ругалась, истерила по пустякам, но душу не выворачивала даже пьяная, - там, на дне оставался осадок. Бродил, бродил, пока не вылетала пробка, фонтан пены, но осадок на дне сохранялся, провоцируя очередной выхлоп.
   Скрывала от всех, что выросла в семье раскулаченных деда и бабки, родителей ее рано умершей матери, поэтому недоверчивость и закрытость впитались в гены и передались по наследству внучке Маше, тоже закрытой, тоже не способной никому доверять.
   Николай пытался бороться с пьянством матери, но безуспешно, и жаловался сестрам: соседи недовольны, а что он может.
   Дуся размазывала по лицу пьяные слезы и божилась, что пьет последний раз. Все, хватит. И тут же оправдывалась:
   - Ты что, Колька, думаешь, пьяницы - те, кто на виду? Ошибаешься. На виду мало, остальные по домам сидят.
   - Ты бы тоже дома сидела.
   - Нет, Колька, я не такая. Мне нечего скрывать, я такая как есть.
  
   С пьянством она впала в блуд, мужчины менялись очень часто, и в тот смутный период Николай часто оставался ночевать на диване брата, полночи шептались с Ниной на кухне, пока кто-то из родителей их не разгонял. Софья подозревала, что после разгона не только она, но и родители не спали: из-за влюбленной пары воздух был наэлектризован до предела.
   К новому году Дуся определилась, и у нее на правах гражданского мужа поселился барабанщик духового оркестра, высокий и рыжий Анатолий в возрасте ее сына. Она купила в подарок ему розовую рубашку и звонила Нине, советовалась, какой подойдет галстук. Нина ужаснулась сочетанию рыжего с розовым и посоветовала купить рубашку, лучше светло-зеленую, Дуся прислушалась.
   Первого апреля она решила с размахом отметить четверть века, как они с Васей расписались, и пригласила духовой оркестр в полном составе. И в полночь в ее квартире оркестр заиграл "Траурный марш" Шопена.
   На ее беду на втором этаже в однокомнатной квартире жил прокурор с беременной женой. Каково беременной проснуться в своей постели под похоронный марш! Был какой-то запутанный, но недолгий судебный процесс, в результате Дуся уже в мае перебралась в квартиру прокурора, а он с женой и младенцем заняли ее двушку на первом этаже.
   Об этом эпизоде Николай никогда не напоминал матери.
   Погоревав и попричитав, что одинокую вдову каждый может обидеть, Дуся притихла. Яков не злорадствовал, когда она проиграла суд. Но когда Анатолий попал в больницу в тяжелом состоянии и вышел полным инвалидом, а Дуся не приняла его, возмутился.
  
   Вызовы на допросы в связи с гибелью мужа, кому-то очень хотелось посадить ее, да еще потеря двушки, - все это определило ее выбор второго мужа. Им стал вдовец, милиционер Семен Иванович. Поначалу она считала, что ей повезло, жалела, что не встретила его раньше, до Василия. Какой толк от артиста, пусть популярного в городе, если оставил ее с сыном на руках и ушел навсегда. Напоминать ей, что сын был уже взрослый, бесполезно, она слышала только себя.
  
   Семен не производил впечатления здорового: перед каждым приемом пищи доставал пакет лекарств, долго копался в них, наконец, выбирал нужное и глотал, запивая водой; когда никто не видел, вместо воды наливал в стакан водку. Выдавали запах и заплетающаяся речь, Дуся скандалила.
   У нее было несколько версий, почему болен Семен. Первой она называла радиацию: облучился, когда служил в армии. Далее шло нападение бандитов: его били в живот, и там теперь растет опухоль. И еще было предположение, что кто-то систематически подсовывал ему паленую водку. Да и вообще, он не живуч был с рождения: в утробе матери обмотался пуповиной и придушенный вылез на белый свет. Если бы он раньше сказал, никакого замужества бы не было. Хватило Василия. Еще этот придушенный.
  
   Когда родилась Маша, некоторое время они жили у Софьиных родителей, спали на диване, напротив, на стене висел портрет Нины. Было неприятно, сестра будто наблюдала за ними, но снять портрет не решались, чтобы не обидеть родителей. Так и жили, стараясь не смотреть на стену.
   Николай еще в школе пытался писать, сначала стихи, потом перешел на прозу, но в доме ее родителей писать перестал, и это было главной причиной, почему он устроился в ЖЭК слесарем - сантехником: ради полуподвальной квартирки, бывшей подсобки строителей.
   Они жили в служебном жилище относительно мирно, хотя литературные вечера прекратились, Маша плохо спала ночами, чтобы хоть немного поспать, Николай ставил пластинку с сороковой симфонией Моцарта. Дочь только под Моцарта переставала кричать. Они дремали, даже успевали поспать, по очереди включая музыку, но, конечно, недосыпали.
  
   В полуподвале случался потоп, они бросали насиженное место, и пока не выветривался запах плесени, перебирались к Дусе. Семен с Николаем ложились на пол, а Софья с Дусей - на диван. Машу помещали в коляске рядом с диваном. Семен был недоволен, он любил ночью встать и на кухне покурить. Встать он не мог из-за коляски, а курить ему Дуся при ребенке не разрешала.
   У родителей Софья жить так и не смогла: все напоминало сестру, ночами ей не хватало воздуха, и она боялась приступов астмы.
  
   Маше исполнилось полгода, и Николай стал уходить к матери, чтобы выспаться. Он перешел работать дворником при ЖЭКе, как писатель Андрей Платонов. Слесаря из него не получилось, дворник тоже не очень, но терпимо. Он должен был через год окончить университет, но перешел на заочное отделение, и добавился еще год. Кто-то подсказал, что после рождения Маши выселить с младенцем из служебного жилья не имели права, Николай перешел ночным сторожем в детский сад: ночь через две. Но после пожара,- подогретый алкоголем сменщик уснул с зажженной сигаретой,- уволили всех сторожей. Николай перебрался сторожем на лыжную базу в Парке культуры, в межсезонье работал сутки через трое. Чистый воздух, природа, собаки - помощники, почти в центре города. Но и на лыжной базе недолго продержался, тоже из-за пожара. Случилось короткое замыкание, лай собак не разбудил пьяного сторожа, и он погиб в огне. Сгорело все, охранять было уже нечего.
   Как муж зарабатывал деньги, и зарабатывал ли, а не брал у Дуси, она не спрашивала, чтобы не нарываться на скандал.
  
   Семья, худо-бедно, существовала, но после той истории, когда беременная сыном Софья примчалась к Дусе искать у нее Николая и увидела красные сапоги в прихожей, отношения разладились.
   Дуся попыталась их примирить и Софью пригласила к себе, Семен лежал в больнице, а Николай остался дома с Машей. Зачем пришла? Ведь знала Дусин характер и пришла.
   Дуся накрыла стол в комнате, даже купила бутылку красного вина. Софья опьянела и стала рассказывать о своих страхах, о том, что после рождения Маши почти не спала, часто вставала ночью и у детской кроватки прислушивалась к дыханию дочки. Родители советовали отдать Машу в ясли, но она помыслить не могла, что оторвет малышку от себя.
   Мать пыталась уговорить ее: "Дни и ночи трясешься над ней, почти не спишь. Ладно, пока она маленькая, но ведь вырастет, не захочет, чтобы ты всегда была рядом. Ведь ты не хочешь жить с нами. Дай ей хоть немного свободы, не контролируй каждый шаг. Будь разумной матерью".
   Но только когда Маша была рядом, Софья успокаивалась. Однажды в каком-то журнале прочитала о тектонических разломах, о пустотах и подумала, что на Урале из-за подземных шахт возможно землетрясение.
  "Какое землетрясение? Ты что? На Урале его не может быть, горы старые, разрушаются потихоньку под влиянием атмосферы, но подземных толчков уже не может быть, все пустоты заполнены", - объяснял отец. Но ведь роют шахты, качают нефть. Все время что-то копают. Никто не знает, чем это кончится, - пугала себя Софья.
  
   Что в ней не так? За что ее считать ненормальной? Ведь смерть еще не отменили, тогда почему о ней ненормально думать?
  Может, повлияла смерть сестры, слишком рано она ушла. И это было ужасно, мысль, что еще не родившее дитя уже смертное, что ее дети в любой момент могут умереть от болезни, от несчастного случая, сводила с ума. Не дай бог пережить свое дитя, как Мария, пережившая смерть Христа.
   Если считать, как считала она, что бог есть порождение человеческого сознания, то легенда о Марии и сыне Христе основана на страхах и страданиях всех матерей мира. Но Христос был бессмертным, а что делать ей, матери смертных детей.
  
   Дуся убрала со стола и поставила ей раскладушку, а она все говорила и говорила, и не могла успокоиться.
   - Чего ты хочешь, я не пойму, - грубо перебила ее Дуся. - Все рожают и не думают, кого, смертных или бессмертных, пусть об этом бог думает.
   - Да, конечно, я понимаю и постараюсь, чтобы мои дети жили долго.
  
   Дуся оставила ее на раскладушке, выключила свет и ушла в комнату, было тихо, но спать не хотелось. Возбуждение от алкоголя долго не проходило, наконец, привиделась сестра, красивая, задумчивая, и губы, капризные, как у молодого отца в военной форме на фотографии. "Соня, запомни, чтобы не впасть в маразм, нужно что-то делать, делать", - губы стали сжиматься, пока не сжались в кривую линию.
  
   Софья проснулась, было темно, за стеной, где спала Дуся, тихо, а она лежала на раскладушке и вспоминала, что Николай в поезде куда-то исчезал, неожиданно появлялся, как будто кто-то знакомый едет с ними, возможно, в другом вагоне.
   В Судаке они сняли комнату в частном домишке, по утрам уходили на пляж и над ними возвышалась Генуэзская крепость, возвращались вечером, чтобы переодеться, и сидели до полуночи в баре у моря.
   Накануне того рокового дня они, как обычно, были втроем на пляже, ветра не было, и ничто не предвещало шторма. Николай все оглядывался, кого-то искал глазами, - был неспокоен, вдруг полез в гору, но до крепости не добрался, вернулся назад. Нина не обращала внимания, ведь все уже решено: после возвращения домой они разведутся. Но Софья не хотела, чтобы он исчезал, и не хотела, чтобы он смотрел на других женщин. Не Нина, она ревновала его.
  
   Дуся рассказывала:
   - Василь был бабником, таким уродился, где бы мы ни были вдвоем, он смотрел на какую-нибудь бабу. Если баб не было, утыкался в телевизор. Он забывал, какая я была. Прикинь, не помнил свою жену. Смотрит на меня и не узнает.
  
   На раскладушке лежать было неудобно, болела спина, сильно бился ребенок. Она не спала и думала, зачем вышла за него замуж? Повторить судьбу сестры? Зачем он женился, если еще не нагулялся?
   Нестерпимо болел низ живота, ребенок бился так, что казалось, разорвет внутренности. Под утро стало ясно - начались схватки. Смурная Дуся, появившись на пороге кухни, посмотрела на Софью и позвонила ее родителям. Те приехали на такси и увезли ее в роддом.
  
   После рождения Миши Николай стал изображать заботливого мужа. Но случился срыв, когда он увлекся соседкой из их подъезда, потрепанной на вид непонятного возраста женщиной, да, увлекся, но не настолько, чтобы разводиться.
  
   Она заболела бронхитом и постоянно кашляла с надрывом, горлом шла кровь. Ни лекарства, ни народные средства не помогали.
   Николай был убежден, что она сознательно вызывает кашель. Да еще ненормальная боязнь за жизнь детей, хотя ничто им не угрожало, ей надо лечиться, ее место в психушке. Она считала, что участившиеся приступы удушья - реакция на его грубость.
   Он вставал поздно, потому что некуда спешить, открывал глаза, бессмысленно оглядывал комнату, смотрел на нее: "опять ты", - читалось в его взгляде. Она уходила в закуток, где готовила. Немного погодя он резко отдергивал занавеску, отделяющую закуток от комнаты, вставал в позу Наполеона, пристально следя за ее движениями. Всегда находил, к чему придраться. Но предугадать - к чему, было невозможно: она боялась, что в какой-то момент начнет все вокруг крушить. Но он любил детей, и это его сдерживало.
   Добрый уступчивый Николай в далеком прошлом, в таком далеком, что стерся из памяти.
  
   Софья все болела, и с детьми гуляла Дуся. Приводила детей после долгой прогулки и рассказывала, что ее принимали за маму очаровательных детей, что она еще молодая и красивая и прочее. Софья уставала от ее разговоров, но обессиленная болезнью, радовалась, что свекровь с удовольствием возится с внуками, даже помолодела, и внуки, особенно Миша, ее любили. Но ей всегда не хватало чувства меры, женщина крайностей, мир для нее черно - белый. Наступила белая полоса, и она хотела, чтобы так длилось долго. Даже при очевидности фактов пыталась уверять Софью, что у сына никого не было, она, мать, клянется, никого, кроме жены. А Софья думала, что в Дусе пропал талант актрисы.
  
   Психушка
  
   Может, под влиянием матери, может, сам догадался, что жену надо время от времени прогуливать, Николай предложил вдвоем сходить в гости, не то день рождения, не то еще что-то, неважно, соберутся сокурсники с женами, будет весело. Она отказывалась, он настаивал.
   И она насторожилась. О чем думает жена, если недавно он говорил: "Что тебе, замужней женщине, делать в пьяной компании. Да, там будут женщины, ты что, ревнуешь?" Он сам поддерживал в ней подозрительность, намеками, якобы случайно оброненными фразами, вызывал ревность.
   Ложь, все ложь, Софья подозревала женщину. Но зачем тащит с собой жену? Хочет избавиться от надоевшей любовницы?
   Николай позвонил ее родителям, они приехали и забрали внуков. "Ну как, уговорил?" - он обнял ее. Она стала собираться, долго, тщательно, чтобы показать себя во всей красе, уже почти собралась, он вдруг лег на диван и, глядя в потолок, заявил: "Если хочешь, иди, я передумал". Она растерялась, спросила, может, ему не нравится ее прическа или одежда? Он раздраженно ответил, что ее внешний вид его не интересует.
   Будто какие-то природные силы повлияли на него. Никто не звонил, он ни с кем он не общался, просто передумал.
   Она переоделась в халат, распустила волосы, смыла косметику, и вдруг он встал, быстро оделся и ушел. Ее стало трясти, как под током, - ощущение - будто плавились нервы. Иглы пробегали по ослабевшим пальцам рук, и она не могла удержать чашку, чтобы отпить хотя бы глоток воды.
   Тогда поняла, что жестокое обращение это не только избиение или оскорбление, есть методы куда изощреннее.
  
   Дети оставались у ее родителей, и когда он поздно вернулся, она сказала, что разводится, и это решение окончательное. Он пожал плечами, как хочешь, и ушел к матери.
   Дуся прибежала рано утром, видимо, поняла, что все серьезно. Родители привезли детей, Дуся стала их обнимать, что-то ласковое говорить, осталась на ночь.
  
   Утром после завтрака, который готовила Дуся, Софья почувствовала невыносимую боль в желудке, какую-то дрянь свекровь подсунула, и вызвала не скорую, а психиатрическую бригаду. Семен поспособствовал, - призналась Дуся, когда его уже не было в живых.
   К машине Софья дошла самостоятельно, там ее положили на носилки. Районная больница, растянувшаяся на квартал, находилась недалеко от дома, к ней вела ровная дорога, но почему-то машину подбрасывало на кочках, да и приехать давно пора. Софья заволновалась и спросила угрюмую, плотного телосложения женщину в белом халате поверх теплого пальто, куда ее везут. Та ответила, не разжимая губ: "Скоро приедем".
   Резкий поворот, машина сбросила скорость, наконец, остановилась, и Софья, сойдя по ступенькам на слабых ногах, увидела ворота, за ними деревья и крыши, а вокруг заснеженное поле. Угрюмая женщина крепко взяла ее под локоть и повела к зданию карамельного цвета с вывеской, подтвердившей догадку, что ее привезли в психбольницу.
   Женщина довела ее до двери с табличкой "Приемный покой" и оставила одну на скамейке в длинном коридоре. Откуда-то донесся вой, не похожий на человеческий, врачи в белых халатах выскочили из приемного покоя и бегом устремились по длинному коридору. К ней подошла старушка в белом халате и со шваброй в руках: "Тебе, милая, придется подождать. Привезли буйного, все туда побежали".
  
   Четкая и надежная система, но случались и сбои. Дуся, наверное, потом жалела, что не сопровождала ее. Она, наверное, была уверена, что ее сумасшедшая невестка никуда не сбежит от детей. Куда она денется, ну, побродит в одиночестве, и вернется. Родителям не доверяла, ведь они считали, что ей не мешало полечить нервы, но она знала, куда деваться, к кому бежать.
   Долго шла по заснеженной лесополосе, было холодно, но она не замечала, что в тонком платке. Деньги в кармане были, взяла с собой, и приехала на автобусе к самому Дворцу, где вечером должен состояться субботний спектакль.
   Яков сидел на сцене и рассматривал коричневую улицу в перспективе. Ее заметил сразу.
   - Что-то случилось? - тревожно спросил он, вглядываясь в ее лицо.
   - Из психушки сбежала, - заикаясь, произнесла она.
   Он повел ее в мастерскую. Пока готовил кофе, а она рассказывала, повторяясь, углубляясь в прошлое не по теме, и не могла остановиться. Он слушал, подливал кофе и звонил в справочную железнодорожного вокзала. Наконец, дозвонился и спросил: "Когда ближайший поезд на Москву?"
   -Вы знаете, где мастерская Ивана? Сами доберетесь? - обратился он к ней.
  Она кивнула, да, знала, к брату ездила на каникулах после зимней сессии, еще до Судака.
   Он привел ее к Маре и поехал на вокзал за билетом, а она легла спать.
   Мара подняла ее рано утром, Яков проводил на вокзал, посадил в зале ожидания в самом темном углу лицом к стене, посоветовал снять платок и пальто, на всякий случай, вдруг милиция ее разыскивает по внешним приметам.
   Она доверяла ему, была уверена в нем, как ни в ком другом никогда не была уверена.
  
   Уже на ступенях вагона Яков сунул ей в карман туго свернутую пачку денег.
   Ночь в поезде она не спала, боялась, что придут за ней, высадят и отправят в психушку. Обошлось.
  
   В Москве без приключений доехала до семиэтажного дома, где на самом верху располагались мастерские художников. Уже забыла адрес, где-то рядом с улицей Горького и если ничего не изменилось, тот дом нашла бы и сейчас.
  
   Она поздоровалась, три художника одновременно оторвались от мольбертов и как-то странно смотрели на нее.
   - Что с братом? - она схватилась за грудь и села на пол у порога.
   - Живой, живой, - художники, подняли ее и налили портвейн для успокоения.
  
   Так она узнала, что брат Ваня купил дом в Сибири и уехал. Сделку совершил заочно, заплатил деньги человеку, который пришел в мастерскую купить картины, но вместо этого уговорил Ивана: там Сибирь, природа, тишина, сам бы жил, но в Москве - работа. Все формальности обещал утрясти: выписаться и прописать Ивана в деревне, и растворился в столице.
   Повезло или нет брату, дом оказался бесхозным, в нем давно никто не жил и не был прописан. Григорий помог ему оформить все документы, но нашелся хозяин и стал вымогать у Ивана деньги. Тяжба длилась долго и отравляла брату и без того тяжелую жизнь. Опять вмешался Григорий, и вымогатель пропал.
  
   Она осталась ночевать в мастерской на раскладушке. Утром художники объяснили: дом Ивана между станциями Прилопино и Полухино за Тюменью. Если ехать до станции Прилопино, надо идти пешком вперед по железнодорожному полотну. Если до Полухино, лучше возвращаться на автобусе, но его долго ждать. В выходные есть вечерняя электричка по боковой ветке: на станции Полухино всегда подают к электричке автобус до деревни Прилопино.
  Если ехать утром, тоже в выходные и по боковой ветке, лучше выйти в Прилопино, и потом ехать автобусом, который пересекает железнодорожную линию как раз в том месте, где дом брата".
   Вот такую восьмерку выделывала дорога, чтобы забирать пассажиров из разбросанных по тайге деревенек.
  
   Софья двое суток проспала на верхней полке почти пустого плацкартного вагона. В вагоне было тепло, и это радовало.
  В Тюмень приехала в субботу, опоздав на электричку. Когда мучилась в зале ожидания на жестком сиденье, укрываясь от сквозняков, объявили о посадке на электричку до Прилопино, в расписании она не значилась.
   В вагоне кроме нее и пьяненького мужичка, не было никого.
   Она вышла на конечной и пошла по железнодорожному полотну. С двух сторон плотно подступал густой хвойный лес, в редких просветах появлялось заснеженное поле, по которому в свете полной луны причудливо разбегались звериные и птичьи следы.
  Страшно не было, ведь страшнее психушки только смерть.
   Лес расступился, и слева на пригорке, как и обещали художники, появилась деревенька, погруженная во тьму, только луна на чистом небе. Потом она узнала, что в бурю повалились столбы с проводами, и некому их поставить.
   Она пригляделась и увидела в оконце приземистого дома слабый огонек свечи: "Свеча стояла на окне", - она постучала, форточка открылась, вырвались клубы пара, пахнуло теплом, и на вопрос, где живет художник, ответили певучим женским голосом:
   - Спускайся, милая, по дороге, под гору, мимо вон того леска, увидишь свет, там найдешь своего брата.
   Даже с того места, где стояла Софья, сквозь ели видно было, как светилось окно.
   Дом брата будто сбежал из деревни и остановился у самой насыпи железнодорожной линии. Когда по рельсам проходили составы, груженные лесом и еще чем-то тяжелым, трясло так, как показано в финальных кадрах фильма Тарковского. Зато всегда было электричество. Художник без света не существует. Радовало, что составы проходили нечасто.
  
  Софья постучала в окно. Брат выключил свет, раздвинул занавески, открыл форточку.
   - Нина!? - с испугом и восторгом воскликнул он.
   - Это я, Соня. Ваня, ты что? Откуда Нина? - она расплакалась.
   Брат вышел, обнял ее и повел как маленькую, в избу. Она переступила порог и попала в большое теплое пространство: три оконца, печь, и деревенская грубая мебель.
   - Ты стала очень похожа на сестру, - он кивнул на портрет.
   Портрет висел в простенке между окнами. На лицо сестры падала тень, зато на красное платье и красный берет брат не пожалел яркой краски. Нина никогда не носила беретов и красных одежд. В замужестве предпочитала синий, темно-синий, до черноты. Блузки и кофты ее любимых нежных оттенков зеленого, пересыпанные лавандой от моли, лежали в кладовке.
   В левом углу картины она прочитала: "Сестра моя жизнь".
  
   Брат сказал, живи, сколько надо, и отстранился, ушел в себя и почти все светлое время писал пейзажи, готовился к выставке в Москве. И ему было неинтересно слушать, что произошло у нее с Николаем. "Твой Николай это куча дерьма. Зачем ковыряться в нем? Наберись терпения, Дуся не будет долго возиться с детьми, так что все будет хорошо", - повторял он Якова.
  
  
   Вдали от детей она уже не думала о смерти, уже не боялась за них. Даже успокаивала себя, что Дуся справится, раз так привязана к внукам.
  Яков бывал у них дважды в год: в день рождения и день смерти Василия. Первое письмо от него пришло через месяц. В конверт был вложен рисунок сына: звезда, желтый круг - солнце, желтый полукруг - луна, танк, самолет, - много всего, но никакой композиции. Брат отметил: племянник - не художник. Может, будет актером. Софья сомневалась в этом.
  Николай жил у какой-то женщины, дома не появлялся и денег не приносил. Приходил к Якову читать свои стихи. Рифмованная проза, - оценил их Яков.
  В следующем письме был рисунок Маши: тоже желтый круг солнца на голубом фоне, и розовый треугольник. Софья поняла, парус плывет по морю.
  
   Наконец пришло письмо от Якова, что Дуся разыскивает ее, хочет помириться. Она устроилась на работу, надо кормить большую семью. Николай не помогал, а муж - милиционер вышел на пенсию по состоянию здоровья. Дуся жаловалась Якову, никому ничего не надо, только я рыжая. Она работала в павильоне на кольце трамвая, торговала гнилой картошкой. И другими овощами торговала, тоже гнилыми.
  На кольце трамвая был полустихийный рынок, под крышей ментов. Это небольшое пространство с полупустыми прилавками, с непросыхающими лужами, в детстве казалось ей целым миром, заманчивым, полным сюрпризов и чудес, таким же неизведанным как мир взрослых. Она помнила глиняные копилки: серых кошек с голубыми глазами и розовыми бантами, розовых свинок. Кроме копилок попадались редкой красоты расписные свистульки. И еще сладкие петушки на палочке. И еще деревянные коробочки в виде сердечек, обклеенные морскими ракушками. И еще был мясной ларек, полки часто пустовали, но мама без куска телятины для детей не уходила, ей продавали, как она говорила, из-под прилавка, чуть дороже.
  
  * * *
  
   В конце мая Софья поехала домой. Но сначала решила встретиться с Дусей.
   Дуся торговала в павильоне номер восемь, такой же номер ее квартиры, об этом написал в письме Яков.
   При приближении к павильону Софья почувствовала сильный запах гниения. В ящике увидела капусту трапециевидной формы - овощ подпортился и подвергся ампутации. Рядом в ящике морковка щетинилась ростками, хотелось ее побрить. Дуся работала в поте лица, за овощами стояла очередь, хотя рядом, на прилавках частники продавали капусту, морковку, свеклу и картошку - загляденье, любую сельхозвыставку украсят. Но дороже никто не хотел платить.
  
  Софья прошлась по рынку. Когда вернулась к павильону, ящики опустели, даже не было ампутированной капусты, и Дуси тоже не было, все брошено: гири, мелочь на сдачу.
  
   - Качество, охринеть, - услышала она хриплый женский голос, и оглянулась. За прилавком, там, где располагались частники, румяная тетка торговала чесночной ботвой. Свежей, майского урожая. - Не хотите? А букетик жене? - она ловко достала из-под прилавка красные тюльпаны и протянула мужчине замороченного вида. Он послушно достал деньги, взял цветы и ушел.
   Софья засмеялась. Подошла Дуся, увидела ее и тоже засмеялась беззубым ртом.
  
   Зеленое безумие повторилось
  
   Когда Софья вернулась от брата из Прилопино, Дуся зазывала ее с детьми на выходные. Она все еще была замужем за милиционером, врачи ему поставили смертельный диагноз: проживет от силы месяц - два, но прошел год, а он продолжал жить вопреки предсказаниям. И даже исправно исполнять супружеские обязанности. И даже напиваться. Дуся тратила много времени и сил, чтобы найти очередную бутылку водки. Муж из дома не выходил, понятно, что водкой снабжали его друзья, тоже менты. За ними уследить она не могла.
  
   Дуся бежала в магазин за шоколадным вафельным тортом для Миши, и шоколадкой для Маши. Могла заранее купить, но ей очень хотелось вырваться из дома.
   Лежачий Семен, как считалось, на последнем издыхании, желтый и страшно худой, поднимался, держась за стену, добирался до туалета, доставал из бачка бутылку водки и надолго присасывался к ней. Аккуратно ставил бутылку на место и бодрым шагом удалялся в комнату.
   Маша понимающе следила за ним, Миша в ожидании поглядывал на дверь: он любил сладкое.
   Если дети бегали во дворе в ожидании бабушки, Семен наливал водку в граненый стакан и заводил поучительную беседу. "Бабы все одинаковые, - начинал он, - вам бы всем кудахтать и крыльями хлопать. Бегает она так, хлопает, пока я ее не успокою. У меня во, какой стоячок! насажу ее на конец и гоняю, туда-сюда, она визжит, а я наяриваю, верчу, верчу, все ускоряясь, - он залпом выпивал содержимое стакана и наливал новую порцию, - Ага, я ускоряюсь, а она все молчит и глаза закатывает, - залпом пил и опять наливал, - Как в медузу тычусь, ты видела медуз? Вот такие дела". Он залпом выпивал и долго кашлял, трясясь худым телом.
   А она, дождавшись Дуси, убегала в свой полуподвал, что-то подкрасить, подклеить, все не могла остановиться. С учительской зарплаты закупала разные оттенки зеленой краски и куски зеленых обоев, - зеленый цвет завораживал.
   С переездом многодетной семьи в квартиру над ними полезли тараканы. Маша предположила, что жрут клей. Приходилось их травить дихлофосом. Едкий запах ощущался, только когда они с улицы входили в дом, но вскоре привыкали и уже не замечали.
   В комнате наклеила темно- зеленые обои, детский уголок выделила светло- бирюзовыми, с красными зверушками. Остатками разных кусков заклеила стены туалета.
  В закуток, подобие кухни, по требованию Маши, вместе ходили в магазин выбирать, купила светло - кремовые обои с анютиными глазками, сине-васильковыми с оранжево желтыми сердцевинами. И пожалела: глазастые цветы пугали.
   Когда все стены, деревянные полки и оконные рамы были окрашены в разные оттенки зеленого, она попыталась покрасить полированный шкаф зеленой краской, Николай и дети запротестовали, и она отказалась от этой идеи.
   А тут полезли клопы, видимо, тоже от многодетной семьи. От густого запаха дихлофоса они пребывали в состоянии легкого кайфа, даже Николай перестал надолго исчезать из дома.
   В августе явился Григорий, не позвонил, пришел неожиданно. Удостоверился, что Николая дома нет, обнял ее и крепко поцеловал в губы. Принюхался: "Что у вас, притон наркоманов? Запах странный".
   - Это дихлофос. Травлю тараканов, - про клопов постеснялась сказать, - Комары налетают, форточку поэтому не открываю.
   - На дихлофос? - удивился он.
  
   Из- за шкафа выглянула Маша:
   - А у нас клопы, кусаются.
   - Понял, помогу.
   Через некоторое время принес рыбий жир и обмазал им деревянные части мебели. Насекомые исчезли безвозвратно.
   В сентябре, когда началась работа, она почувствовала себя отдохнувшей, будто вернулась издалека, где спокойно проводила время.
  
   Небо и земля, дух и материя, жизнь и смерть, природа и человек, - она решила, что все это ни к чему ей.
   Да и зачем все это, когда ей достаточно любоваться осенним буйством красок.
   От зеленого периода осталась привычка покупать зеленые обои и предпочитать зеленую обивку мягкой мебели. Правда, мебель в своей жизни она меняла всего раз, когда переехала к Якову.
   Иногда жалела, что не развила свой талант. Но с правилами русского языка спокойнее, несмотря на исключения, - она все легко запоминала.
  
   Не так давно для учителей организовали тренинг. Тренер принесла охапку журналов, и Софья стала увлеченно делать коллаж на тему счастья. Получилось нечто яркое: преобладали голубой, желтый и белый цвета.
   Тренер сказала, что для нее средство, в данном случае яркие картинки, стало целью. Ведь это психологический тренинг, а не художественная студия. И добавила, что у Софьи, бесспорно, есть художественные способности. Как соль на рану. Почему не стала художницей как брат? Нина восхищалась всеми ее работами. Но на вопрос: "Кто лучше рисует?" отвечала: "Оба, и ты, и Ваня". Софья вырезала из бумаги кукол для сестры и ее многочисленных подружек.
  
   Тем же безумным летом она съездила к брату в Прилопино. Хотела взять с собой детей, чтобы порезвились на травке, Маша категорически отказалась: что?! туалет на улице? Миша согласился, но пришло письмо от Ивана: когда он уехал в Москву с картинами на выставку, случился пожар, и дом обгорел. В теплую погоду в нем еще можно жить, но от холода не спастись, крыша дырявая, можно лежа в постели смотреть на небо.
   Поговаривали, что дом подожгли, местные знали, кто это мог сделать, но отвечали уклончиво: много разных бродит по лесам, прячутся, забираются в такие места, куда заяц не пролезет; кого беда гонит, кого страх, кого грех, а то и все вместе - судьба всяко складывается, кому что.
   Дом был похож на лоскутное одеяло: обгоревшие до черноты, но еще крепкие бревна соседствовали с поседевшими от времени и совсем свежими заплатами из сосны, отполированной до блеска. Некоторые дыры были забиты окрашенными в разные цвета фанерами. Картин, которыми были раньше завешаны все стены, и еще они хранилось в кладовке, не осталось: ни целых, ни обгорелых.
   Крышу неспешно латал Кузьма из деревни, быстро уставал, возраст около семидесяти, а, может, и старше. Пришлось спать под стук колес: рядом проходило железнодорожное полотно, временами под дождевую капель, по утрам было холодно.
   - Зато небо над головой, лежи в постели, любуйся, - шутила Софья.
   - Если бы могли погоду заказывать, - райское место, - вторил брат.
   Она с завистью наблюдала, как брат легко водил карандашом по бумаге. Как-то заглянула через его плечо и увидела силуэты гор, на вершине характерные зубцы Генуэзской крепости, на спуске угадывалась девушка.
   - Судак? Нина?
  Он кивнул.
   Так и не решилась взяться за карандаш. При брате стеснялась, и боялась, что затянет.
   Несколько картин сохранилось у Кузьмы. Но так и не удалось сходить посмотреть на них. Все бродила по лесу и вдоль берега речки Прилопинки.
  
   Пожалуй, у брата был один пейзаж: насыщенно зеленый лес, перед ним поляна с сочной травой. Именно эту картину испортила, ей тогда было лет двенадцать, дождалась, когда его не было дома, взяла кисточку, ткнула в краску, так спешила, даже не посмотрела на цвет, и провела алую линию. Испугалась, попыталась стереть тряпкой, но густая краска не поддалась. Расстроилась, разревелась, брат успокаивал ее, правильно сделала, пейзаж так себе.
   То был творческий взлет, он с утра брался за кисти, вскоре показывал ей и Нине готовую картину, гениальную, как считали сестры, - грунтовал холст и писал новое. До слез жаль, даже фотографий не осталось.
  
  
   * * *
   Дуся еще раз сходила замуж, ненадолго. Сергей, ее третий муж старался быть незаметным, и ему удавалось. Вроде бы теряться негде, но он умел исчезать. Однажды Софья наткнулась на него, когда он, сидя в кухне на табурете у окна, накрыл себя занавеской. Поговаривали, что он умер, как и Василий, не своей смертью. Что в ней такого, рокового? "Сухостой, - говорил сосед - таксист, - ветер подует, кости скрипят". На своих воробьиных лапках она не ходила, а прыгала скок - подскок. Худая, высокая, а груди пудовые.
  
   Если и был огонь, как уверял Яков, в старости Дуся превратилась в гнилое вонючее болото, затянувшее ее сына Николая. Она пакостила изощренно, из любви к искусству, и ее надо было воспринимать как неизбежность, как плохую погоду или насекомых, вот ведь поселились в доме и не вывести. А ведь с позиции таракана это человек поселился на его территории. Софья понимала, но примириться с Дусей не могла, после развода с Николаем избегала ее, хотя догадывалась, что дети, особенно Миша, часто посещали бабушку.
  
   Софья дружила с правильным Яковом и благодаря нему рано начала читать правильные книги. Но почему ей ни разу не пришло в голову оторвать мужа от матери, увезти в другой город, хотя бы в другую республику, ведь они не были ничем обременены, только детьми, ради них надо было начать новую жизнь. Большой город держал, потому что предоставлял больше возможностей, так она думала, но никто из детей не захотел в нем жить. У нее был Яков. Но если он любил Дусю?
  
   Как-то Софья впала в "кайф воспоминаний", живописуя ужасы и кошмары из сказок о злой бабе Яге, лицо Якова застыло в скорби, а руки непроизвольно задвигались, будто отталкивали зло, не вмещавшееся в него. "Соня, твои принципы правильны, но если бы разрешили, ты бы перестреляла всех несогласных с тобой". Неправда, но как трудно с годами мириться со злом, даже давним, как с застарелой болезнью.
   "Ты советуешь не бороться?" - спрашивала она. "Бороться, обязательно. Но четко представлять, с чем".
   Да, терялась, слишком все быстро менялось, девятиклассники, у которых она была классухой уже четыре года, понимали ее лучше, чем она их. Привычным был только Яков. Так она думала.
  
   Марго - любительница задавать неудобные вопросы, спросила ее: " Как ты обходишься без нормального секса? Не мучает ли тебя тоска по самцу? Я бы страдала на твоем месте. Да, я понимаю, у Якова такая фактура, такой рост, и там тоже, но ведь старость есть старость, слишком большая разница в возрасте".
   Софья, смеясь, ответила ей: "Счастья нет, а есть покой и воля".
  
   * * *
  
   Одиночество
  
   Снова позвонила Феня, и суток не прошло:
   - Сонь, привет, ну как? Не передумала? Муж хочет с тобой поговорить.
   - Здравствуйте, Софья Леонидовна, - голос ей не понравился, тягучий, вкрадчивый, Яков называл зятя недоделанным. - Я не хочу вас пугать, но у нас есть право на долю в квартире, как вы знаете, сын Яша - инвалид и несовершеннолетний, любой суд станет на нашу сторону.
  
   Дочь сразу вникла в суть:
   - Ты, мать, не слушай их, квартира куплена, когда вы уже состояли в браке, все твое.
   - Но там слабоумный мальчик.
   - Ну, если внуков захотела, делись с ними.
   - Я своих дождусь.
   - Не дождешься, я рожать не собираюсь, у Мишки тоже детей не будет.
   - Почему не будет?
   - Какая захочет рожать от ненормального, если только сама такая же. И кто родится? Фенькин Яшка есть и хватит.
  
   Сын не вник, как обычно, сказал только, что будет молиться.
   Ждала сочувствия, но на просьбу переехать к нему, вдвоем легче и не так одиноко, ответил: пока не время. А когда оно наступит? - Когда знак будет. - Какой знак? Откуда? Сын терпеливо ждал, когда она умолкнет, повторив обычное: "Я буду молиться", отключался.
  
   И до разговора с зятем она не сомневалась, переезд неизбежен, иначе Феня не даст ей покоя.
   Естественно, страшилась, уже привыкла жить на одном месте. От переездов запомнился ужас, который испытывала, когда просыпалась ночью на новом месте и не могла вспомнить, где дверь, где туалет, где она сама и где ее дети. Натыкалась на стены, пытаясь нащупать включатель. Замуровали! - пугалась она.
  
   В школе ненадолго отпускало: не всегда предсказуемые детишки заставляли быть в тонусе. Но дома тоска усиливалась по мере того, как, начиная с прихожей, хаос возрастал: у порога росла гора обуви, на вешалках одежды наслаивались на одежды, и не было сил навести порядок. Ни смотреть телевизор, ни читать, ничего.
   На улицах взгляд ее фиксировал грязь, обрывки объявлений на столбах, темные одежды прохожих, было много мигрантов со смуглыми лицами. Редкие светлые и яркие пятна вспыхивали и пропадали, - их поглощала темная масса.
   Она не белая расистка, одинаково ко всем относилась, да и сама была смуглой, и всегда поощряла в школе дружбу светло- и темнолицых, с разным разрезом глаз, какая разница, главное - человек хороший. Радовалась, что детям не прививался национализм. Но сейчас, от преобладания на улицах выходцев с юга казалось, что она в чужой стране, и от этого чувство одиночества усиливалось до отчаяния.
   Ночами просыпалась от собственного крика и не могла понять, то ли она кричала, то ли ей это снилось.
   Для борьбы с бессонницей заставляла себя вечером идти на прогулку. Тепло одевалась и часами вышагивала от метро до школы, иногда переходила по переулку на параллельную улицу. Зима никак не устаканивалась, было слякотно: то таяло, то подмерзало. На утоптанных грязным снегом тротуарах ботинки скользили, иногда она падала. Дул сильный ветер, прохожих почти не было, только те, кто выгуливал собак. Для разнообразия срезала углы, попадала в незнакомые дворы, с ней здоровались, она механически отвечала и делала вид, что спешит по делу.
   Что на улицах, что дома неуютно и сумеречно. При Якове всегда был яркий свет. Она поменяла лампочки в прихожей и в трехрожковой люстре в комнате, но света не прибавилось. Ложилась в постель и прислушивалась к капели из кранов, к журчанию воды в унитазе. Мерзла под теплым одеялом и пледом сверху. Засыпала, лежа на спине. Раньше в такой позе начинала похрапывать, и Яков иногда будил ее, поглаживая живот. Теперь будить некому. По утрам болела голова.
   Как-то проснулась на обрывке фразы, запомнилось: "Без прикрытия". Слово привязалось. Она шептала: прикрытие, покрывало, покрытие, - и ощущала прилив тепла к щекам, шее, груди и низу живота.
   Лежала без сна, и поток воспоминаний захлестывал: навсегда ушедшие всплывали сквозь густой ползучий туман настоящего.
   Неспособность сосредоточиться от недосыпания помогала выходу из глубин памяти давно забытых, но таких ярких картин, просто удивительно, что вспоминались звуки, ощущения, болезненные и приятные, слова и фразы, выражения лиц. И что-то пугало до ужаса, как участницу прошедшей войны: наступила мирная жизнь, а страх с каждым днем, месяцем, годом усиливался, пока смерть не обрывала все.
   Обрывки фраз, картины, независимо от ее воли возникали и исчезали, как прерванный фильм, - с памятью не так все просто, как пишут ученые, ведь если мы постоянно переписываем прошлое, что же тогда всплывает? Видимо, давно забытое возвращается, когда боишься думать о настоящем и приходишь в отчаяние от беспросветного будущего.
  
   Она ворочалась, быстро уставая лежать в одной позе, наконец, под утро засыпала, как проваливалась в обморок. Однажды проснулась ночью, показалось, что кто-то смотрит на нее. Как ни всматривалась в темноту, ни тени, ни фигуры.
   Утром открыла глаза и увидела желтое пятно, где раньше висел Декарт. Пришлось перебираться на кровать, несмотря на то, что на диване тоска по Якову была не такой сильной.
  
   Одно время записывала сны, после того, как послушала лекцию преподавателя психологии из университета. Красивая женщина, относительно молодая, кандидат наук посоветовала обращать внимание на сны, они подскажут, если есть какое-то неблагополучие в организме.
   Записывала, если снилось что-то необыкновенное, что кое-что добавляла для стройности сюжета.
   Якову ничего не снилось.
   - Сон? - недоумевал он, - Я закрываю глаза, занавес опускается и все.
   - Но ведь ты художник, у тебя богатое воображение и тебе никогда не снились сны? - удивлялась она.
   Он пожимал плечами.
   - Не знаю, не обращал внимания, я же не "венский колдун".
  
   Он много читал, в том числе и "венского колдуна", но любимой книгой была "Игра в бисер", читал ее в подлиннике на немецком языке. В переводе на русский случайно купил у какого-то страдающего похмельем чудика на улице. Чудик на прощание выразил удивление: "Вы, в самом деле, будете такое читать?"
   Книгу Яков предложил почитать ей, конечно, согласилась, встретились в центре. Неспешная прогулка по тихой набережной, заинтересованные взгляды прохожих, уж очень заметная пара: высокий мужчина и рядом юная девушка. Взгляды были так выразительны, особенно пожилых женщин, что Яков начинал слегка заикаться и переводить разговор на тему никчемности, а то и зловредности старческого возраста. Софья смеялась, все там будем.
   Эрос витал в воздухе.
   Дома сразу открыла книгу и стала читать, не отрываясь до следующего вечера, благо, было воскресенье.
   Казалось, что все поняла, все-все. Она долго восторгалась и благодарила его за книгу.
   - Очень рад, что понравилось, - не восторг, не восхищение, он был неспособен на проявление сильных чувств, но дал понять, что ее интеллектуальным способностям добавилось немало очков.
  
  * * *
  
   От одиночества чуть ли не каждый вечер звонила сыну, он не всегда отвечал, часто отключал телефон, она все названивала. Диалога не получалось, что бы она ни говорила, слышала на прощание неизменное: "Я буду молиться". Не выдерживала, кричала, что нуждается в его сочувствии, она, а не мифический бог, ей нужна помощь, а он даже не может найти слов утешения. Что ей его молитва, если она так одинока. Сын напоминал, что у нее есть работа. Но работа не избавляет от одиночества.
   На вопрос, чем он занимается, отвечал: духовными практиками. Она зачем-то стала спорить:
   - Если есть бог - создатель, творец человека, скажи, зачем ему было создавать вселенную? Для чего все эти звезды над головой?
   - Не человек - главное. Замысел бога для нас непостижим.
   - Зачем тогда все эти науки: физика, астрономия?
   - Постигать бога. Другого пути у нас нет.
   Разговор глухих. Не подался ли он в монахи? Ведь когда-то мечтал об этом.
  
   Чтобы успокоиться, включала записи Мары и подолгу слушала ее глуховатый голос.
  
   " Порой я устаю так, перебирая прошлое, что начинает ныть все тело, ломить кости, а сердце бьется как птица в тесной клетке. Потом долго восстанавливаюсь. В моем возрасте надо двигаться. И голову держать в порядке, а не попадать в джунгли прошлого, в тиски переплетенных и скрученных прочными узлами лиан, вот-вот тебя придушат. Все эти ветви и ответвления необходимо на корню уничтожать. Но тогда ничего не останется. Вообще ничего. Ведь моя теперешняя жизнь состоит из снов воспоминаний.
  Да еще делюсь, старая, с теми, кто меня слушает. Или будет слушать, когда меня не станет.
   Они пришли ко мне на старый Новый года, у Сони были каникулы, наговорила я им вместо "Голубого огонька", навспоминала, болтливая старуха, хоть бы Яша меня остановил. Сам виноват, знал ведь, что после шампанского из меня так и льется словесный понос. Не придут больше ни на какой праздник и будут правы.
   Я им даже свой странный сон рассказала, приснился на первое января. Перед сном заставляла себя запомнить куриными мозгами, что завтра наступит четвертый год нового столетия, - дожила. Приснилось нечто вроде зоопарка, мужчина в клетке обратился к публике: "Отдам все диски и кассеты с записями фильмов и музыки, только вытащите меня отсюда". В соседней клетке сидел медведь и с интересом за нами наблюдал. Я знала, почему мужчину посадили туда. Он ехал в поезде, не доел пирожок, сунул в чемодан, и запустился фейерверк (вез подарки детям на Новый год), красивый, расцвеченный всеми цветами радуги. Конечно, перепугался, выпрыгнул на ходу из вагона и побежал по заснеженному полю, а из чемодана вырывались искры. Мужчина все петлял по полю, пока его не поймали и судили, как террориста. Я проснулась и подумала: за решетку в нашей стране легко попасть.
   Мать советовала: "Марочка, учись или на врача, или на художника. Полезные профессии на случай посадки, ведь надзиральня болеет тоже и еще любит картинки смотреть. Знающие люди врать не станут".
   Для врача у меня слишком буйное воображение, поэтому выбрала второе и окончила художественное училище - по заветам матери".
  
   Артефакты
  
   Зачем-то полезла в буфет и на верхней полке рядом с аккуратной стопкой полотенец и льняных салфеток обнаружила чашки, чистые, сверкающие белизной, с тремя красными кругами - знаком триединства. Кто их туда поставил? Не она, значит, Яков.
   Эти чашки всегда были на кухне, он споласкивал их, внутри оставался коричневый налет от кофе. И теперь отмытые до блеска, стояли они на верхней полке, куда она не заглядывала, и пугали сверкающей белизной.
  
   Им место на столе, на холодильнике, на полке рядом с телефонным аппаратом. Когда исчезли из кухни, не заметила. А что она замечала? Даже не помнит, когда они в последний раз вдвоем пили кофе. Утром, на ходу, но только если он успевал приготовить. Вечером предпочитала чай в синей кружке с золотистыми колокольчиками.
   Эти чашки с красными кругами предназначались для кофейной церемонии. Более десяти тысяч раз наблюдала ее, но так и не научилась варить кофе как он. Завораживающее колдовское действо, шаман, настоящий шаман, - говорила Дуся, и было непонятно, ругает или восхищается.
   Обязательно за беседой, то есть, говорил он и доставал с полки банку с зернами, их присылали тетки из Москвы. Кофемолка всегда на столе, он включал ее, и под завывание о чем-то говорил, а она старалась улавливать слова. Периодически выключал, открывал крышку, густой кофейный аромат пьянил, а он привычно ворчал: "Старая молотилка, ни черта не мелет, пора ее выбрасывать". Ворчание входило в ритуал. Сколько ложек кофе сыпал, не считала, хотя и наблюдала, как он, держа в крепких пальцах отмытую с содой до блеска чайную ложку, выверенными движениями пересыпал порошок в алюминиевую кофеварку с вмятинами, ставил ее на плиту и наливал кипяченую воду из алюминиевого чайника. Она могла говорить о чем угодно, какие-то мелкие неприятности: не так посмотрела завуч в школе, нахамили в магазине, толкнули в почти пустом троллейбусе, а он надолго замирал, вглядываясь с высоты своего двухметрового роста в приворотное зелье. Она замолкала, постепенно впадая в гипнотическое состояние, грезы наяву,
  Кофе готов, он поворачивался к ней, взмахивал рукой, будто отгонял мух, сигнал к перемене темы: "Глупости все это, не стоят вашего внимания, - делал паузу и продолжал, - я на днях забавную книжонку прочитал...", говорил и одновременно доставал с полки чашки с тремя вишенками, разливал густую темную жидкость, понемногу, как принято на востоке, и она осторожно делала первый горько-обжигающий глоток.
  Садился напротив, и, обхватив чашку сильными пальцами, пробовал напиток, отставлял, чтобы набить трубку табаком, и говорил - говорил. Его усталое лицо преображалось: появлялся блеск в глазах, легкий румянец на щеках, тихий глухой голос становился все звучней. Он говорил, а она заворожено наблюдала, как оживал узор на чашке: подмигивал, если пальцы закрывали две вишенки, если только одну - пристально наблюдал за ней в оба глаза. Когда узор смеялся, она понимала, что кофе перепила.
  
   Со временем на одной чашке появилась трещина, у второй отпала ручка - выскользнула и ударилась о стол. "Дрогнула рука - оправдывался Яков, - какую-то чушь нес, несусветную, вот и результат". "Чушь несусветную" она запомнила. Он не любил лезть в чужую личную жизнь, не любил давать советов, а тут зачем-то встрянул: "Почему бы вам не выйти замуж за прохфессора Гришку Распутина, у вас нет моральных обязательств перед семьей Гольбергов", - она только вернулась из Прилопино от брата.
   Вскоре раскололась другая, с трещиной. Он приобрел толстостенные кружки, кривовато вылепленные из глины, с тремя густо коричневыми кругами, в сумраке мастерской казавшимися черными. Куда-то они делись, не разбились, просто исчезли.
   Потом приобрел на барахолке эти, цилиндрической формы, тоже походили на кружки, но из советского фарфора, на дне с внешней стороны сохранилась маркировка: 1 сорт, цена 2 - 35. Старик - продавец объяснил, кружками никогда не пользовались, бабка жалела, так и померла, а посуда осталась.
  
  Она с ним не напрягалась, не боялась его, не чувствовала, что наедине с мужчиной. Пожалуй, было однажды, неловкая сцена, уже родился Миша, вырвалась в мастерскую и стала жаловаться на Николая: "Какой из него муж, ведь он даже не скрывает, что любит женщин. Так и говорит: чем их больше, тем кайфовее жизнь, иначе зачем все это".
   - Это комплексы, - чуть заикаясь, произнес Яков, - такой мужчина не способен к длительным отношениям, ему скучно, кайфовее победа над женщиной...
   - ...он за ценой не постоит, - продолжила Софья.
  Наступила пауза, он нависал над ней с сигаретой в мундштуке: крупная голова, лысина, увеличивающая лоб, могучий нос, седая борода, большие уши. Померещился суровый Фрейд, только Яков брил усы, и взгляд его добрее.
   - Хотите кофе? - спросил он.
   - Фраза из анекдота, - усмехнулась она.
   Он густо покраснел.
   - Вы меня в краску вогнали, - он потянулся к полке за жестяной банкой, - редко кому удается меня смутить.
  
   Карамелька
  
   Весенние каникулы начались с мартовского потепления, потянуло прогуляться по центру, развеяться. Юных дев было так много, и такие они нарядные, успевай, пока не похолодало. И успевали, спешили выставлять напоказ свои прелести, а прохожие с повеселевшими лицами смотрели им вслед.
   Красавицы шли по неприбранным улицам с остатками рыхлого с коркой грязи снега, по сырому асфальту мимо зданий с непромытыми окнами, так, как бы вышагивали по красной дорожке в сказочный замок, где заждался принц. Но город захвачен злобными монстрами, и в конце пути в лучшем случае их ожидает разочарование.
   Софья улавливала запах духов, но лишь на мгновение: ароматы улетучивались под напором сизого дыма от потока машин.
   Как ни печалила судьба юных див, легкость их походок передалась ей, и она наслаждалась движением. Но от слякоти озябли ноги, и она поспешила к метро, мимо главпочты, через мост, мимо горного института, завернула за угол и на подходе к станции услышала свое имя. Обернулась и среди толпы не сразу увидела Зину - Офелию, так называл ее Николай. Софья поправляла: "Ты сын Гамлета, значит, она дочь Офелии". "Нет, я настоящий Гамлет, возрождаюсь с новым поколением, пьеса вечная, как и вечно женское коварство", - возражал он.
  
   На фоне рекламы Зина терялась. Ее шапка серого цвета маскировки, темнее тоном куртка и брюки сливались с мокрым асфальтом. Одежда аккуратная, даже ботинки блестят от крема. Поразительно, но внешне она мало изменилась: морщин почти нет, выбившаяся из-под шапки прядь волос все такая же русая. Кажется меньше ростом, но это загадка восприятия. Софья давно заметила, места и люди, вынырнувшие из прошлого, выглядели меньше, чем она помнила. Все правильно, по закону перспективы.
  
   После того, как Софья вышла замуж за Якова, Николай женился на Зине и ушел к ней. Спрашивалось, зачем выгонял Софью с детьми из подвальной квартирки, если сам не захотел там жить.
   Увы, Зина тоже спивалась. Николай жаловался, что жена пьет, не знает меры, пытался приучить ее к шампанскому, но она злилась: шампунь пусть твоя бывшая, твоя Сонька пьет, а мне водку давай.
  
   - Ой, как я рада! столько лет не виделись, вроде живем почти рядом, а встретились вон где, - восторгалась Зина. - А я с кладбища, убиралась там, Дуся ведь на моих руках умерла. Рядом с Коленькой лежит.
   Где кладбище, где ее дом, а где центр - треугольник с тупым углом.
   - Ты что, с Дусей жила?
   - Да, с ней после смерти Коленьки, - она оглядела Софью. - Ты все такая, красавица! А я думаю, что меня в центр потянуло, как чувствовала, тебя встречу, - она смотрела на Софью так, будто долго искала и, наконец, нашла. - Сегодня как три года Дуси нет. Дяди Яши твоего тоже нет, я знаю, от соседки, шел, упал, и нет человека. Мы с тобой обе вдовы. Дуся отписала квартиру мне. Ты зла не держи, я ведь говорила ей, чтоб внукам отписала, она махнула рукой, что им халупа моя, а тебе где-то жить надо. Она ведь упросила с ней остаться после смерти Коленьки.
   - Сочувствую.
   - Нет, нет, мне с ней хорошо было, она жалела меня, добрая была ко мне.
   - Вот как? - не поверила Софья.
   - Знаешь что, поедем ко мне, прямо сейчас, чайку попьем, я пирожки с утра постряпала, думала, может, кто в гости придет. Посидим, погрустим вдвоем.
   Они спустились в метро, Зина держала ее за руку, как будто боялась, что Софья сбежит.
  
   Двухэтажка стала ниже ростом, не только люди к старости усыхают, но и дома тоже. Деревянная лестница скосилась, доски под ногами ходили ходуном, стены чистые, детишки теперь пишут в интернете.
   В тесной прихожей свежевыкрашенный деревянный пол блестел от лака, кроме крючков для одежды и подставки для обуви ничего не было.
   В комнате все тот же кривой диван, покрытый пыльного цвета пледом, все тот же плюшевый коврик: среди кислотно - кучерявой зелени возлежит крутобедрая красавица поросячьего цвета, черная грива волос прикрывает соски пышных грудей. Удивительно, столько лет висит, а краски не поблекли. На овальном журнальном столике пожелтевшая от времени вязаная салфетка, у окна комод с фотографиями в рамках сердечком. На одной Дуся с пронзительным взглядом светлых глаз и кудряшками до плеч, на другой молодой Василий неловко держит младенца Колю. Младенец улыбается беззубым ртом.
  Все как прежде, можно открывать музей быта середины двадцатого века.
   Софья машинально открыла ящик комода и увидела старый альбом, тот самый, который и раньше лежал в этом ящике, и уже тогда был старым.
   - Ничего себе, сохранился, и на том же месте, - она почувствовала пристальный взгляд Зины. - Извини, без спроса залезла.
   - Нет, нет, что ты, смотри, - заволновалась Зина. - Я там ничего не трогала. Для белья и одежды есть кладовка.
   В углу, там, где у Дуси стоял двустворчатый с зеркалом шкаф, была узкая дверь.
   - Раньше кладовки не было.
   - Всегда была. Ничего, кроме старых газет и журналов. Ты не думай, я тут ничего не брала. Зачем? мне своего хватает.
   - Может, Дуся раньше кого-то в заточении держала? - пошутила Софья.
   Но Зина шутки не приняла.
   - Нет, нет, она очень изменилась. Ты пока посмотри фотки, я чай поставлю, - Зина удалилась на кухню.
   Софья открыла наугад альбом и увидела черно-белый портрет Николая и Нины в день свадьбы. Жених напряжен. Невеста слишком красива, чтобы быть реальной. Темные накрашенные губы, полуопущенные веки, угадываются румяна, а ведь она обычно предпочитала естественный бледный цвет лица, - румяной и с накрашенными губами сестра лежала в гробу.
   Позвала Зина, она захлопнула альбом и сунула его глубоко в ящик. Кухня чистая, нигде нет бутылок, ни пустых, ни полных. Зина налила чай, пододвинула к ее чашке тарелку с пирожками и стала рассказывать, как Дуся в последние годы не могла ходить, но старалась подниматься в туалет. Почти ползком, но добиралась, не позволяла помогать ей. Все мужа бедного вспоминала.
   - Какого мужа? У нее их три было.
   - Первого, - коротко ответила Зина, помолчала: - Тебя вспоминала.
   - Представляю, как.
   - Каялась: грешница я, грешница, что учудила с Соней, а у самой голова трясется. Что-то плохое она тебе сделала?
   - Не только мне, да, ладно, давно это было.
   - Она всех жалела, как начнет жалеть, приходилось ей сердечные капли давать. А я бросила пить после Коленькиной смерти. Помнишь, какой я была?
  
   Как не помнить. Николаю было сорок пять лет, и он неделю не дожил до двадцать первого века, умер от пневмонии.
   Зина даже не заметила, что он заболел. Лежит, ну и пусть, есть - пить не просит. Когда начал задыхаться, растерялась, не знала, что делать, никогда раньше не вызывала врачей на дом, тем более, скорую, все болезни лечила сорокоградусной. Прибежала к соседке, та вызвала скорую, но было уже поздно.
  
   На похоронах потемневшая, безучастная Дуся не отрывалась от лица сына в гробу, ее поддерживала Зина.
   Когда гроб опустили в могилу и стали засыпать землей, Зина вцепилась в Софьину руку, будто боялась упасть в яму. "Ведь мы с тобой знаем, Коленька был хороший, хороший был, добрый был, поэтому так мало прожил", - повторяла она.
   Дусе стало плохо, она как-то осела, лицо одеревенело в кривой ухмылке, похоже, инсульт, произнес кто-то, вызвали скорую прямо на кладбище.
  
   На поминках в кафе Зина сидела между Яковом и Софьей и пила водку в ускоренном темпе под осуждающие взгляды женщины напротив. Наконец, женщина не выдержала:
   - Жаль, сгубили Колю. Ему бы жить еще, он ведь совсем молодой ушел.
   - Кто сгубил? Ты че? Его бог рано прибрал, потому что он был добрый человек. Такие долго не живут, - заволновалась Зина.
   - Если бы ты вызвала скорую вовремя, он бы был жив, - возразила женщина.
   - Он не хотел, чтобы я вызывала врачей, он их не любил, - Зина заплакала.
   Софья и Яков дружно поднялись, извинились и направились к выходу. "Вы куда?" - услышали они голос Зины и ускорились. Софья на выходе оглянулась и увидела, что она наливала себе водку. Встать была уже не в состоянии.
  
   Зина перешла к рассказу о цветах, которые посадила в прошлом году на могиле, Софья перебила ее:
   - Ты не помнишь темно-синие суконные шторы? Висели вместо двери. Вышивка на них еще была, шелковыми нитками, в японском стиле, бабочки, ветка с белыми цветами.
   Та удивилась:
   - Шторы? Какие? Там и раньше была дверь.
   - Дуся снимала ее, чтобы освободить место для зеркала и тумбочки.
   - Коля иногда дверь ломал, когда мы с Дусей прятались от него. На него находило, он ведь запивал, вот она и вешала их. Но ненадолго.
   - А вешалка? Куда она делась?
   - Не помню, крючки так и были. Слишком узко, вешалка бы не поместилась,-
   прихожая видна была из кухни, действительно, не поместилась бы. - Все как при Дусе, я ничего не выбрасывала и не передвигала, только убираюсь, - частила Зина.
   - Тебе Николай не говорил, что мы встречались незадолго до его смерти?
   - Не помню, может, и говорил, да я пьяненькая была.
   - Да, встречались. Он пригласил. Как-то приходил к нам, пьяный, но Яков его не пустил. А тут позвонил, и я пошла. Думала, о детях поговорим.
   - Миша не забывал бабу Дусю. Все иконки ей дарил, о боге говорили. Бабушка очень ждала его, любила сильно Мишу.
   Зина улыбнулась ей и предложила еще чаю. Но Софья заторопилась, уже взялась за ручку двери, Зина тихо произнесла:
   - Я его потом ругала, зачем он сказал Мише...
   - Что сказал? - Софья резко повернулась, заныло сердце.
   - Что не он ему отец.
   - А кто? - резко спросила она.
   - Гришка, кто еще, он самый. Ведь все знали... Коля удивился, что ты не вышла за него.
  
   На улице резко похолодало, ноги скользили по обледенелым лужам, а ее бросало то в о жар, то в холод.
   Значит, Дуся знала, не подозревала, а знала, но как тут можно быть уверенной, если она сама долгое время сомневалась, только в последние годы, когда Миша стал взрослым, решила, что он не из рода Гольбергов. У него есть воля, да и походка, уверенная, как у Григория. Странно, но находилось сходство и с Яковом, что невозможно.
   Почему Дуся молчала? В чем в чем, а в благородстве раньше замечена не была. Разве что Григорий купил ее молчание. Хотя нет, с ней не прошло бы. Она любила Мишу с рождения, неважно, что не похож ни на нее, ни на Гольбергов, но для нее главное - любовь. Ради нее способна была убить. Софья вздрогнула. Почему нет? Дуся - убийца, Софья - изменница, прощаем всех.
   Но почему Николай ни разу не обвинил ее? Не верил?
  
   Незадолго до своей смерти он назначил Софье свидание, в центре, у оперного театра. Решила, будет денег просить, поэтому кошелька не взяла, только мелочь на проезд.
   С трудом узнала его: худое одухотворенное лицо, блеск глаз, усы и бородка, никогда раньше не отращивал. Он крепко обнял и поцеловал в губы, приятно щекоча усами.
   - Неудобно, вдруг увидят, - она отстранилась.
   - Учительница ты моя, - улыбнулся он, - пошли, я знаю место, где никого нет.
   Он уверенно повел ее туда, где еще сохранялись купеческие дома, но уже велась интенсивная стройка, - мимо скелета высотного дома, через пустырь, во двор брошенного частного дома. Все заросло густой травой и кустарником. Торчала только часть бревенчатой стены, через провалы окон высовывались ветки, двери не было, только провисшие перила и гнилые ступени, сквозь них росла малина. Из травы выглядывала рвань, фрагменты мебели и осколки посуды. Любители старины уже покопались и все ценное унесли.
   Она села на сохранившийся стул без спинки, рядом с укропом - великаном, под ним можно укрыться от дождя. Николай отыскал для себя ящик из фанеры.
   - Какой сюрр, смотри, Соня! Ты на свалку посмотри! Памятник роду. А как природа разрослась, ты только посмотри! Все-таки прав Миха, что на эколога хочет учиться. Хотя и глупо спасать природу, она в миллион раз сильнее и живучее нас, но в ней надо разбираться. В чем-то другом - пустая трата времени, а в природе мы живем. И обгаживаем все вокруг. Благо на небо еще не гадим.
   Он поднял голову, и она увидела родной с детства ленинский профиль: мощный выпуклый лоб, усы, бородка и запавшие щеки. Не успела сказать об этом, он повернулся к ней, сходство пропало: не было характерного прищура и твердости взгляда, зато страдальческое выражение напомнило Федора Михайловича.
  
   - Видишь? сквозь разрушенную стену на нас смотрит небо, - он поднял руку. - В той стороне заходит солнце, мы с тобой сегодня дождемся заката.
   Она сникла. Было по-осеннему холодно, и она продрогла. Он почувствовал:
   - Замерзла? Как сгорбилась, и нос посинел, - он осторожно поправил ее волосы, выбившиеся из-под берета, обнял за плечи и притянул к себе.
   И она растаяла как льдинка в пламени. Еще немного, и согласилась бы на все, но откуда-то появился старик. Он медленно передвигался, неся пакет: красавица с обнаженной грудью кивала широкополой шляпой в такт стариковской походке.
   Близости как не бывало. Софья отстранилась, Николай неохотно убрал руку с ее плеча,- лирический настрой растаял как кусок сахара в океане. Сам виноват, надо было пригласить туда, где не бывает случайных прохожих.
   Старик прошел мимо, ни разу не взглянув на парочку, а если бы посмотрел, что бы увидел подслеповатыми глазами?
   - Проклятый старик, откуда только взялся. Не мог собирать бутылки в другом месте? А, кстати, у меня есть согревающее, - он вытащил из кармана плаща бутылку красного сухого вина.
   Это было так неожиданно, что она засмеялась.
   - А чем мы будем закусывать?
   Он засуетился, стал рыться в карманах плаща и достал в замусоленной обертке карамель с эвкалиптом от кашля
   Почему он такой, почему ни разу не сделал ей приятного подарка? Всегда поступал как ребенок, который дарит игрушку своей маме на день рождения. Вино - дешевка, завтра будет болеть голова. Но скрыла раздражение и стала преувеличенно нахваливать его:
   - Какой ты молодец, и как догадался купить именно это вино. Ведь я люблю сухое больше всего, - фальши он не почувствовал.
   Вино не согрело, оба дрожали от холода, и чуть ни бегом направились к остановке.
   Зачем он ее позвал тогда? Попрощаться?
  
   А она дома вспоминала, что тогда, в поезде на юг он все исчезал. Нина или спала, или мылась в туалете, постоянно переодевалась, аккуратная, чистенькая, просто загляденье. Все что-то протирала, ходила за чаем с ослепительно белой чашкой. Когда появлялся Николай, она просила купить на станции еды, покупал, но потом выбрасывали - никто не ел из-за духоты в вагоне.
   Нина не обращала внимания на его исчезновения. не выдержала Софья:
   - Куда он все девается?
   - Пусть бегает. Дуся передержала его рядом, свободы захотелось. Когда у меня будет сын, я тоже его никуда не отпущу, хуже Дуси, - она засмеялась.
   - Как ты справляешься с ней?
   - Не бойся, все будет нормально, Дусю я одолею. В их семье любят много говорить, а делать ничего не умеют, - она красиво играла своими пальчиками.
   - Будешь бороться с Дусей за ее сына?
   - Нет, еще интереснее. Я оставлю его ей. Пусть живут.
  
   * * *
  
   Миша отказался идти на похороны отца, в тот день должен быть сеанс Кашпировского по телевизору. Софья возмутилась:
   - Отец умер, а ты не желаешь проводить его в последний путь.
   Он пожал плечами, непробиваемый, она перестала контролировать себя. Лицо его побледнело, хоть что-то, хоть какая-то реакция. Яков обнял ее за плечи:
   - Нам пора, нельзя опаздывать.
  
   Когда они вернулись с похорон, сын сидел у телевизора и даже не повернулся в их сторону. На нее с экрана уставился гипнотическим взглядом черных пронзительных глаз мрачный мужчина в черном свитере под горло и с прямой темной челкой.
   - Ты веришь в эту чушь? - спросила она.
   - Не мешай! - сын махнул рукой, не отрываясь от мужчины.
  
   Яков увел ее на кухню.
   - Странная у него вера, - сказала Софья, немного успокоившись, - этот гипнотизер на черта похож.
   - Не всем быть ангелами, - отозвался Яков.
   - Ты как хочешь, но он ведет себя бесчеловечно.
   - Кто? - спросил Яков. - Гипнотизер? Ему за это платят.
   - Я о сыне, ведь он верующий.
   - Он верит не в человека, а в бога, в этой вере человеческого очень мало, но сейчас давай не будем об этом.
   Ночью она плакала.
  
  
   Сделка
  
   Опять Феня, ее манерный, нарочито ласковый голос:
   - Привет Софушка, как поживаешь? Как твое драгоценное здоровьице?
   - Да так, ничего, спасибо за заботу. У тебя, надеюсь, тоже, - в тон ей ответила Софья.
   - У нас все ладненько, чмоки-чмоки.
   Бой-баба, изображающая маленькую девочку, раздражала, Софья не сдержалась и спросила о том, о чем уже давно хотела спросить:
   - Кстати, ты не помнишь историю со смертью Василия Гольберга? Он, как-никак дедушка моим детям.
   - Как не помнить, - голос стал злым, - Мой папаня за Дуськой ухлестывал, за этой уродиной, стыд - позор! Все знали, вот его и заподозрили в убийстве. Нет, ты прикинь, артист нажрался, а виноват отец. Мамане пришлось отмазывать его.
   - Обманула следователя?
   - Зачем? В тот вечер, когда удавился Василий, отец был дома. Он никуда не уходил, у мамы был приступ печени. Вызывали скорую, я тоже дома была, отец боялся один с больной матерью оставаться. Да у него кишка тонка кого-то убить. Он на это не способен, - она хотела продолжить, но Софья перебила:
   - Спасибо! Ты не волнуйся, я не передумаю, будет, как договаривались.
  Она была готова расцеловать Феню.
  
   * * *
   В июне после вступления в наследство Феня предложила другой вариант: квартира остается ей, а Софья получит деньги, всей семьей собирали, пришлось влезать в долги, но что поделаешь, за все надо платить. При деньгах спокойно выберет, что хочет, по своему вкусу.
  
   Во сне накануне сделки обрушилась стена в кухне, в ванной отвалилась штукатурка, потекла вода и затопила комнату грязной мыльной водой, - поплыли стулья и одежда. Никак не выйти из дома: ступени лестницы зияли дырами. Проснулась от того, что кого-то искала и не находила. Плохой сон, не раз вспоминала его.
  
   Встречу назначили в нотариальной конторе. Феня пришла одна в нарядной кофте и черной юбке, слегка подкрасила губы, на щеках следы пудры. В конторе сидела женщина - нотариус, как две капли воды, похожая на нее. Софья, не читая, подписала договор. Зачем? Ведь в сделке рискует тот, кто платит. Феня выложила стодолларовую стопку и посоветовала не переводить в рубли, а завести долларовый счет, - надежнее. Так она и сделала.
   Однокомнатную квартиру решила купить в зеленом районе, если повезет, то в сталинке с высокими потолками. Впереди каникулы, время есть, главное - не торопиться.
  
   Но в первом же агентстве недвижимости, рядом со станцией метро (вывеска "Добрые волшебники" примелькалась), когда объяснила, чего хочет, "волшебники" ее высмеяли: таких денег на квартиру не хватит, и на комнату в приличном доме тоже не хватит. Но есть разные дома, в пригороде, например, или аварийные, когда-нибудь снесут и дадут приличную квартиру. Однозначно, на нормальное жилье в городе пусть не рассчитывает.
   "Если хотите, купите капитальный гараж, в самом центре", - предложила милая девушка. "Зачем он мне"? - пробормотала Софья и ушла, сопровождаемая участливым взглядом девушки. Да, сглупила, да, сама виновата, позволила себя облапошить.
  
   Она позвонила сыну и сразу, без подготовки, призналась, что без жилья, что теперь квартирой владеет Феня, так получилось, сама виновата. Сын не смог скрыть недовольства, что с ним редко случалось: "А я чем могу помочь?" "Безвыходная ситуация? Так, по-твоему?" - расстроилась она. "Ладно, мать, подумаю. Но я пока не готов, чтобы ты ко мне приезжала".
   Она предложила ему деньги, чтобы он купил хоть комнату, цены на жилье в Севастополе на порядок ниже, чем в Екатеринбурге. Он отказался, ей сейчас деньги нужнее, ведь надо где-то жить, и попросил на него не давить.
  
   От сумы и тюрьмы не зарекаются, бомжи ведь как-то живут, недолго, правда, но и она в положении бездомной не захочет долго жить.
   * * *
   Долго не могла уснуть, наконец, задремала, очнулась от лязга металла по металлу и подумала: эти звуки - последнее, что слышала Анна Каренина, когда к ней приближался поезд.
   Был рассвет, она встала, подошла к окну и увидела стаю собак, чуть в стороне, чутко поводил ухом крупный пес, черный и лохматый. Две пегие суки, к их животам прижались подросшие щенки, пегие, рыжие и белые с темными пятнами. Она почувствовала себя неловко, будто подсмотрела чужую интимную жизнь.
  
   Феня звонила и грубо требовала: договор подписан, деньги получены, освобождай квартиру, пока полиция не выкинула на улицу. Брат мужа со дня на день ждет ребенка, куда им деваться прикажешь.
   А ведь собиралась здесь жить своей семьей, но Софья уже ничему не удивлялась, да и кто будет вместо нее, решать не ей. На робкое, куда ей деваться, получала равнодушный ответ: "Не моя забота".
  
   Феня дала ей десять дней на вывоз мебели и поиск жилья. Мебель грузчики вынесли на мусорку. Туда же отправилась библиотека Якова. Она равнодушно наблюдала из окна, как сбежались соседи, кто-то тащил книги, кто-то - еще крепкие кресла и стулья. Вещи уже не принадлежали ей и не будили ни чувств, ни воспоминаний.
   Утром вяло собиралась в школу, русский был третьим уроком, и поглядывала на соседний подъезд, будто ждала чего-то. Дождалась: из подъезда вышел седовласый, подтянутый, интеллигентного вида мужчина с рыжей таксой. Собачка мельтешила своими короткими лапками, у кустика приседала, спешила к другому кустику. Мужчина терпеливо ждал.
  
   Эту сцену наблюдала вдвоем с Яковом.
   -Наверное, один живет, - предположила она.
   - Один, - подтвердил он, - недавно переехал, вдовушки переполошились, как же, такой мужчина.
   - Да? А он еще ничего. И собачка резвая.
   - Вот как? Значит, сосед? Надо с ним встретиться и поговорить, - Яков выгнул грудь.
   - Распетушился. Что, драться будешь? - засмеялась Софья.
  
   Она посмотрела на его грудь, мускулистые руки, плоский живот, а ведь он хорошо сохранился, и может еще нравиться женщинам.
   Марго бы сумела, и познакомиться, и напроситься на чай, и остаться на ночь, и мужчина с таксой был бы счастлив.
   Жаль, нет такого опыта, а надо бы: полезный навык знакомиться с мужчинами сейчас бы пригодился.
  
   Когда ей отмечали в учительской после уроков сорок восемь лет, завуч Генриетта Трофимовна произнесла тост: "Желаю вам любовных приключений, а что, дети выросли, жизнь только начинается, в смысле, любовные приключения". Поразительно, что об этом заговорила завуч, которой недавно отметили круглую дату - восемьдесят лет, - за четверть века, сколько ее помнили учителя, в безнадежно старой внешности не произошло никаких изменений, как будто она родилась такой.
  
   Софья не сразу поняла, почему задергалось ее веко, да она подмигивает! Глаз, утопленный в глубоких морщинах, блестел, как у порочной женщины. Зрелище еще то, хотелось возразить.
   "Нет уж, пусть все течет плавно и без эмоциональных всплесков. У меня надежный муж, за ним как за каменной стеной. Пусть старше меня, но скорее я впаду в маразм, чем он",
   Завуч махнула рукой, было ясно, перебрала с алкоголем: "Эх, мне бы скинуть годика два, я бы показала, что значит быть женщиной. А, вы, уважаемая Софья Леонидовна, не по годам рассуждаете, вам же не девяносто лет".
   "Может, я уже постарела и не хочу замечать изменений в муже, но мне так удобно. Он много читает, память как в молодости, куда мне до него, а какой деликатный, - сейчас таких уже нет. Не муж, подарок судьбы".
   "Скажите еще, в быту неприхотлив", - усмехнулась завуч.
   Это было что-то новое. Знала столько лет человека и не подозревала в ней темперамент.
   Генриетта до сих пор работала в школе. В привычном облике чинуши ничего, что бы указывало на ее женский пол, прямые, строгого покроя темные юбки и белые кофточки женственности не прибавляли.
  
   Сын сам позвонил и посоветовал снять жилье, купить газеты с объявлениями, не спеша
   выбрать то, что надо. Выбрала вариант с хозяйкой, судя по голосу, молодой, и брала дешевле других. Это был незнакомый район высоток недалеко от ее улицы. Квартиру без мебели сдавала молодая пара. Просили недорого, но дорогая коммуналка, она отказалась.
  
   Ночью снилась улица деревянных домов, тихая, безлюдная. Вдруг помчалось чудище: помесь трактора с танком, в последний момент успела - увернулась. Чудище крушило постройки и на ее глазах снесло всю улицу, ничего, кроме широкой полосы вспаханного чернозема.
  
   И как продолжение кошмарного сна, ранний звонок Фени:
   - Вечером привезем кое-какие вещи, если не откроешь, взломаем дверь.
   - Ухожу. Оставлю ключ у соседки.
  
   Куда идти? К Зине навеки поселиться? Она пустит, начнет ухаживать, потом похоронит, на могиле посадит цветы и будет вспоминать, какая Соня была добрая.
   Есть еще вариант.
  
   Марго ответила недовольно, очень занята, но, услышав, что Софья потеряла квартиру и скоро будет бомжевать по подвалам, повеселела и предложила встретиться, прямо сейчас, по новому адресу.
   Дом старый, зато толстые стены, высокие потолки и большие окна, и вид нарядный, недавно окрашен в цвет охры: светло-коричневые стены, и беж - рамы и подъездные двери.
  
   С лязгом открылась пуленепробиваемая дверь, длинный коридор, тусклые лампочки, темная лестница. Такая же пуленепробиваемая дверь медленно открылась, и в ярком свете на фоне бордовых стен возникла Марго в интенсивно розовом халате до пят.
   В глубоком декольте алела - розовела полуобнаженная грудь солидного размера. Софья не поверила глазам своим: раньше соски чуть бугрились, нулевой размер, - сокрушалась Марго. Она ли это? На интенсивно-розовых губах появилась ехидная улыбка - она.
   Не может быть, чтобы такая красота сидела дома в одиночестве.
   - У тебя кто-то есть?
   - Проходи, не стесняйся. Как тебя угораздило квартиру потерять? Не ахти какая, но была крыша над головой, - она отступила, Софья увидела холл с лестницей, - Двухуровневая, на первом - кухня и гостиная; на втором - спальни, два туалета, две ванные, - перечисляла Марго, раскинув руки, пахнуло дезодорантом.
   - Зачем тебе столько?
   - Жилплощадь лишней не бывает.
   - Уборки столько.
   - Раз в неделю приходит бригада уборщиков.
   Марго указала ей на угловой диван, из холодильника и достала торт.
   - Ты что, поправилась? - Софья кивнула на грудь.
   - Только здесь, - Марго огладила себя.
   - Разве так бывает?
   - За деньги бывает.
   В квартире попахивало удушливой химией от новой мебели и коврового покрытия, Софья закашлялась. Экологичнее жить с бомжами на природе, подумала она, но не сказала, пусть торжествует подружка - соперница.
  
   Марго стала жаловаться, что устала от приемов, но что делать, если ее любимый мужчина - известный человек в городе. Да, конечно, у него есть семья. Ну и что? Поселил в хоромы. Разве плохо? Свою сдала, копейка лишней не бывает.
  
   - Рассказывай, - приказала она, когда Софья тупо уставилась на обертки от шоколадных конфет, разбросанные вокруг чашки. Столько съела и не заметила. - Бери еще, - Марго придвинула ей вазу с конфетами.
   - Что рассказывать, Феня меня облапошила.
   - Что теперь?
   - Не знаю, не думала.
   - Теперь ты, униженная и оскорбленная, будешь учить детей личным примером, какой не надо быть. Судиться не пробовала?
   - Нет и не буду. Помоги, а? только не суд.
   - Как ты себе это представляешь? - Марго посмотрела на часы, - Как я понимаю, никак. Извини, дела.
  
   Ясно, что Марго не поможет. Надо забыть о том, что была квартира, и искать жилье. Сейчас же заняться поисками.
   Она шла вдоль дороги, от столба к столбу, от магазина к магазину, где висели объявления. Марш - броски через дорогу, во двор, через арку, пока не очутилась в незнакомом переулке. Когда-то приличные здания в стиле сталинского классицизма дошли до неприличия: стены как после бомбежки, декор разрушен, - она резко остановилась перед ступенями, заросшими травой. В витрине дома с облупленной зеленой краской на черной драпировке висели фотографии. Вывеска потускнела, не хватало букв, но понятно, здесь было фотоателье. Якова узнала сразу: жених при бабочке, рядом невеста в белом платье, совсем не уродина, доверчиво склонила голову к его плечу. У невесты пышная прическа, у жениха аккуратная челка, вид студента университета западноевропейского образца.
   Счастливые лица. Брак по любви. Кто виноват, что они породили такое чудовище? Или она, потому что внесла раздор в отношения между отцом и дочерью. Прошлого не распутать, концов не найти.
  
   Отошла от витрины, свернула за угол и засомневалась, Яков ли это был, но возвращаться не стала.
  
  
  
   Выхода нет?
  
   В последний раз прошлась по пустым комнатам, увидела желтое пятно на стене, равнодушно подумала, что не надо ломать голову, чем его закрыть, Понаблюдала из кухонного окна, как во двор въехал камаз, долго пятился задом к крыльцу, из кабины вылезла Фенька, путаясь в длинной юбке. Вытеснили, подумала она, сильные изгоняют слабых, спасибо, что не убили.
   Она уже перенесла вещи в квартиру соседки. Их было немного, всего две дорожные сумки обуви и одежды и кейс с бумагами, еще посуда, которой пользовалась в последние дни: кружка, ложка, чашка, миска, ковшик вместо чайника, и паралоновый матрац, на котором спала. Больше ничего.
   Не дожидаясь звонка, открыла дверь, ключ бросила на пороге и скорым шагом спустилась по лестнице, боком пройдя мимо Фени, будто боясь заразиться стыдной болезнью.
  
   Шла, не разбирая дороги, и не заметила, как оказалась у школы. В вестибюле прохладно, непривычно тихо и так же чуждо, как бывает, когда навсегда покидаешь место, по своему ли желанию или по чьей-то воле. Без сил опустилась на стул у гардероба и расплакалась, навзрыд, не пытаясь успокоиться.
   По лестнице спустилась уборщица Надя, еще нестарая женщина с теплой улыбкой на белом лице. Иногда, очень редко, собачилась со школьниками, но не злобно, а как-то обиженно. Когда она начинала ругаться крикливым голосом, дети замечали ее и всегда извинялись.
  
   - Ах, надо же, да как это так, ну, что же вы, идемте ко мне, у меня комната пустует, нет, никаких денег не надо, у меня пенсия, да, слава богу, еще работаю, - причитала Надя и осторожно вела Софью, поддерживая под локоть.
  
   Софья не сопротивлялась и не следила, куда ее ведут, пока не ощутила подъем в гору, -остановилась и огляделась.
  
   - Я тут живу, на улице Энтузиастов, три жилых дома, остальные - развалюхи. За моим огородом строят девятиэтажку, пока только фундамент, я так уматываюсь за день, что шум спать не мешает, объясняла Надя.
  
   Длинный домик на два хозяина, внутри просторная комната с низком потолком, печка и два оконца. Под ними были батареи.
   - Печь не топите? - спросила она.
   - Топлю, милая, а как же, топлю, и летом топлю, холода не люблю, кости болят от холода. Идем, покажу вам, где спать будете, - через комнату она провела Софью в каморку, прилегающую к печи. Из маленького оконца видно было, как суетились строители среди бетонных плит, очень близко, почти вплотную к забору. - Приносите вещи, устраивайтесь. Денег не надо, - повторила она, - Печь протопите, и на том спасибо. Я часто к дочери уезжаю и переживаю, стоит ли еще моя изба, или снесли ненароком. Вы будете за сторожа. Так что я должна приплачивать. Вещи несите и устраивайтесь.
  
   Софья постояла на улице, поискала отличительные знаки, чтобы потом найти калитку к Наде, и заметила косо приклеенную рекламку: "Выхода нет? Выход есть!" красными буквами на желтом экране монитора.
  
   Свернула к школе, закончить все дела сразу и начать с чистого листа. От себя не уйти, но пытаться надо, воспринять случившееся, как шанс к изменению, - внушала она себе, смутно представляя, как ей изменяться.
   Рывком открыла дверь в учительскую, почти пустую, только за дальним столом у окна сидела преподавательница математики. Софья кивнула ей и попросила ручку и чистый лист бумаги, можно тетрадный. В клетку? сойдет, быстро написала заявление и понесла завучу. Та была на месте, покрутила заявление, пристально посмотрела на Софью:
   - Я вас понимаю, но надо добиваться, подайте в суд, в конце концов, надо что-то делать. Уволиться всегда успеете.
   - В суд подавать не буду, работать в школе не смогу.
   Завуч вздохнула и поставила размашистую подпись.
  
   На выходе из школы кто-то ее окликнул: "Софья Леонидовна, постойте!" К ней спешила Ирина, мама Вики Сидоркевич, ученицы теперь уже девятого класса, в котором Софья была классухой четыре года. Будущая красавица - блондинка в маму, кареглазая в папу, высокая, стройная, воспитанная.
  
   Вика в восьмом классе писала незатейливые стихи с глагольными рифмами. Затейливо украшала их фотографиями, рисунками и прочим, была в курсе возможностей компьютерного дизайна.
   Понятно, девочки предпочитали цветы и котят, мальчики - монстров и вампиров.
   Яков ворчал: чудовищно, никакого вкуса. Никакого желания учиться живописи, только кнопки нажимать, а то еще легче: слегка касаться экрана, - это вам не кистью писать. До кровавых мозолей.
   "Какие у художника мозоли? Ты путаешь живопись с малярными работами", - возмущалась Софья. "Эх, Софьюшка, я ведь до сих пор так и не понял, где заканчивается художник, и начинается малярщик".
   Хотелось возразить, что нет слова "малярщик", но оно подходило по смыслу.
  
   Дети с большим желанием читали рассказы, особенно короткие, но прозу не писал никто. Начала Вика. И не фэнтези, не сказку о Золушке, написала реалистический рассказ.
   На нескольких страницах набранного на компьютере текста списанные с натуры диалоги мамы и бабушки, монологи дедушки. Потом присоединился папа с парой реплик, когда вечером вернулся с работы, он единственный ходил на работу. Когда вся семья объединилась, увлеченно рассуждая о воспитании главной героини Виолетты, восьмиклассницы - блондинки с карими глазами и летящей походкой, девочка незамеченной уходит из дома. Виолетта стоит глубокой ночью под окнами своего дома и понимает, что никогда туда не вернется, - на этом рассказ заканчивается.
  
   Ирина прочитала, расстроилась и пришла в школу.
   - К нам родители переехали, мы с мужем уделяем им много внимания, дочь почувствовала себя одиноко, - объяснила она Софье. - Я не сдержалась, когда прочитала рассказ, назвала дочь эгоисткой, она теперь ни с кем не разговаривает. Боюсь, что уйдет из дома, как в рассказе. Что делать?
   Софья обещала поговорить с Викой.
  
   - Приходила жаловаться? - девочка покраснела и упрямо сжала губы.
   - Мама переживает. Но вы сами разберетесь, давай обсудим твой рассказа, неплохой, кстати. Но оборвался на самом интересном. Твоя героиня ушла, и что дальше? Ведь где-то жить надо. Человек так устроен, он не улитка с домиком, и вить гнезда не умеет.
   - Бездомные где-то ведь живут.
   - Как это себе представляешь в нашем холодном климате?
   - Но ведь есть дома, в которых никто не живет. Мы ездили в лес за грибами и видели избушку на поляне.
   - Вот и напиши подробно об этом. Твоя героиня живет в этой избушке. Утром встает, готовит завтрак и прочее. И вспоминает своих родителей. Или нет? Это сложно описать, надо иметь хоть какие представление о такой жизни. Но ты можешь переписать конец рассказа: родители стали волноваться, пошли искать тебя, ты пряталась поблизости, слышала, как они страдали, и поняла, что тебя любят.
   - Мама уже предлагала.
  
   Сейчас Ирина улыбалась во весь рот, обнажая безупречные зубы.
   - Спасибо вам, Софья Леонидовна, спасибо, вы мне очень помогли, у нас все прекрасно. Вика ждет не дождется встретиться с вами. Она написала несколько позитивных рассказов, хочет вам показать. Я слышала, что вы к сыну собрались переезжать. Это хорошо. Вы не знаете, кто вас заменит?
   - Не еду я никуда, сын не хочет, - Софья чуть не зарыдала.
   - Как? - ахнула женщина.
   - Там негде жить.
   - Все уладится, всего вам хорошего, - женщина улыбнулась, и, обогнав ее, легко зашагала в сторону дороги, не догнать.
  
   - Софья Леонидовна, - кто-то позвал ее, - она повернулась и увидела преподавательницу математики. - Я слышала разговор. Уезжайте к сыну, вдвоем снимете жилье. Там тепло, можно найти какую-нибудь времянку дешево. Делайте что-нибудь.
  
   Перед домом камаза уже не было. Сумки с вещами она перетащила двумя ходками.
   Печь топилась, было тепло, Надя спешила к дочери.
   После ее ухода Софья прилегла, но лежать на кровати с растянутой сеткой было неудобно.
   Вместо стола, в каморке он бы не поместился, Надя поставила табурет, писать на нем неудобно. Зато порадовали шторы в оранжевых ромашках.
   Шум со стороны стройки не раздражал, ей было хорошо, как будто она выбралась из холодного прошлого в теплое настоящее.
  
   Жизнь Нади была насыщенной под завязку, семья дочери жила в городке у аэропорта. Экономная Надя старалась добираться до дочери льготным транспортом, за это время можно долететь до Москвы и вернуться назад, - смеялся зять.
   Зять - лентяй, каких свет не видывал, раздражал ее, но дочь разводиться не собиралась, кто ее возьмет с двумя малышами, и предостерегала мать от скандалов, поэтому Надя приезжала к ней, когда он был в командировке. Дочь не могла вразумительно объяснить, что за командировки, куда и зачем, - деньги привозил и ладно.
   Зять являлся, как будто нельзя было предупредить по телефону, теща подхватывала сумку, держала наготове, и уходила, бывало, глубокой ночью, до утра сидела в аэропорту, чтобы уехать домой с первым рейсом автобуса.
   Весной и осенью дочь с мужем уезжали за границу, была такая возможность, детей оставляли дома, и Надя переезжала в их квартиру.
  
   Лес подступал к дому, но прогулки не удавались, Софья бродила по опушке, не углубляясь далеко, боялась, и это было новое. Раньше уходила далеко, до ручья, ни разу не заблудилась, ориентиром был шум от железнодорожной линии за лесом с интенсивным движением.
  
   За строящейся девятиэтажкой обнаружился целый район высоток с тонированными стеклами. Их отзеркаливающая голубизна пугала, как очки, скрывающие выражение глаз, зато заметнее жесткая линия рта. Высотки производили неприятное впечатление: будто город захвачен безжалостными монстрами - великанами. Иногда окна лоджий были открыты, виднелись белье на веревках и обычное барахло, - просто жаль выбрасывать. Но обыденность не примиряла с современной архитектурой, несоразмерной человеку. Пугали непроницаемые стекла проезжающих автомобилей, - казалось, что вот-вот высунется дуло пистолета, и ее расстреляют. Потому что кому-то скучно.
  
   Не хотелось верить, что останется в этом, уже не родном городе, и мечтала жить с сыном, в солнечном и теплом городке с широкими малолюдными улицами и приветливыми прохожими,- никто никуда не спешил. Как будто возвращалась в детство.
   Звонила ему, говорила, что готова приехать и купить хоть развалюху, вместе бы жили, а там, кто знает, может, ему повезет. В чем повезет, не договаривала. Миша терпеливо объяснял, что это другая страна, работать в школе она не сможет, неважно, какое образование и стаж, потому что здесь она иностранка.
   - Ты тоже иностранец? - спросила она.
   - Нет. Но это неважно там, где я работаю.
   - А где?
   - Официально нигде.
   - Мне так одиноко.
   - Сходи в храм, помолись, легче станет.
  
   И сходила. Поставила свечку за упокой души Якова, огляделась: в стороне молилась плохо одетая женщина, рядом с ней худой мужчина с затуманенным взором.
   Что-то смущало, она посмотрела наверх, на стены, завешанные иконами, опустила глаза и увидела новенький кафельный пол. Точно такая же плитка для ванной понравилась Якову в магазине стройматериалов. Когда посмотрели на цену, ушли из магазина.
   Суета сует, - подумала она, если и есть бог, то не здесь.
  
   На крыльце Надиного дома ждали приблудные пес и кот. В ее прошлом не было ни кошек, ни собак. А сейчас радуется, зверьки скрашивают одиночество.
   Нет, не считает, что жизнь прошла мимо, как из окна вагона. Жила, не прячась, не лелея независимость, как Григорий, который упрекал, что она сама ничего в своей жизни не решала, решали за нее. Теперь решать ей, но в глубине души надеялась на большого и сильного, как раньше, когда был Яков. Кого ждать теперь?
   Если история повторяется, то по закону кругового движения явится помудревший Григорий, с желанием создать семью.
  
   Надя поселилась у дочери смотреть за внуками, пока родители отдыхали заграницей.
  Страхи отпали, и Софья углублялась в лес, к ручью, туда, где тишину нарушали редкие звуки поездов. Брала с собой блокнот и пыталась делать наброски деревьев, листьев, цветов. Никому не надо объяснять, что она делает и зачем. Она впервые почувствовала облегчение.
  
   Одиночество прервала Марго, пригласила к себе, хотелось поболтать, есть бутылка шампанского.
  
   - Ты, наверное, удивилась, что я с коммунистами? - спросила она, доставая хрустальные фужеры.
   - Да нет, как-то. Мы ведь с тобой нахлебались в перестройку. Видимо, у истории возвратно-поступательное движение, только под пресс не попадать. Да и вообще, всех тварей по паре, чем больше партий, тем лучше нам.
   - Да, ты точно сказала, всех тварей по паре запомню, передам другу, он ведь в нашей городской думе.
   - Ты кем при нем?
   - Всем, - коротко ответила она.
   - Не жалеешь о школе?
   - Я? - Марго подняла брови. - Нет, конечно, тепло вспоминаю физрука, помнишь? Он ведь жениться на мне хотел, если бы не директриса Нинель Александровна.
   - Где она кстати?
   - В Москву перебралась вместе со своим любовником. Но я тоже выиграла. Разве нет?
   - Все хотела спросить, почему ты не венчалась с мужем? Ведь ты верующей была.
   - Мне даже в голову не пришло венчаться, - она пожала плечами и придвинула ей кусок шоколадного торта.
   Софья только откусила кусок пирожного, вдруг зазвонил телефон, голос сына:
   - Мама, здравствуй, как ты?
   - Все нормально, сынок, - ответила она, пытаясь прожевать пирожное.
   Сказала и пожалела, разве нормально, но жаловаться при Марго не хотелось. Да и привыкла отвечать детям: "У меня все хорошо, и у вас тоже, надеюсь", как благословляла.
   - Григорий Григорьевич приезжал, он знает о тебе.
   - Григорий Григорьевич? - опешила она. - Приезжал?
   Лицо и шея Марго заливались краской, и даже грудь порозовела, надо же, а ведь ненатуральная.
   Сын молчал, и Софья переспросила:
   - Так что Григорий Григорьевич?
   Краснота багровела.
   - У него есть план, устроит всех. Только он пока просил не делиться с тобой, чтобы не давать надежду. Думаю, план осуществится. Он вполне реальный.
   - Да, да, все будет хорошо, и у меня, и у тебя, - формула благословения в будущем времени.
   От шампанского Софья не опьянела, хотя выпила полбутылки, на равных с Марго.
   - Пора спать, - Марго широко зевнула, взглянув на часы, было одиннадцать.
   Остаться в ее хоромах не предложила. Но Софья сама бы не осталось: надо было кормить пса и кота.
  
  
   Часть 4
   Домик у моря
  
   Переезд
  
  
  
   Сын хотел, чтобы ей помог Константин, он был в городе. Но она отказалась. Позвонила дочери, что билет купила. Маша поездку не одобрила: куда и зачем ехать? Бросать работу, ради чего? Понятно, едет к сыну. Но ведь там ни друзей, ни знакомых, а у Мишки своя жизнь.
   Как будто у Софьи было много друзей. Так, коллеги. А работу и там себе найдет.
   Провожать на вокзал пришла математичка, как-то узнала. Она бегала, суетилась, покупала пирожки, воду, помидоры, совала в Софьину сумку. А Софья смотрела на привокзальную площадь, на людей и думала, что этого больше не увидит. И ничего не чувствовала, как будто уже рассталась с городом.
   Поезд тронулся, Софья в последний раз посмотрела на замершую как на торжественной линейке математичку и отвернулась от окна.
   Вместе с ней ехала молодая женщина с уставшим лицом, а, может, так казалось, потому что бледное без косметики. Гладкая прическа, длинная ситцевая юбка и широкая, будто с чужого плеча, теплая кофта - облик верующей.
   - Повезло, что не с мужчинами, - сказала она и улыбнулась.
   Сложила полупустую сумку и пару пакетов на верхней полке и ловко забралась следом. От одежды исходил несвежий запах долгого пребывания в затхлом помещении. И почти сразу уснула. Обнажилось белое колено, Софья прикрыла женщину простыней. Пусть спит.
   Хотелось тишины. Но наискось сидели две дамы, пили пиво и громкими навязчивыми голосами пугали одна другую жуткими историями об убийстве взрослыми детьми престарелых родителей. Пугали долго, Софья задремала. Но пронесся мимо со свистом состав, и разбудил ее.
   Из соседнего купе доносились голоса: глухой мужской и женский, молодой и звонкий. Слов не разобрать. Голоса усиливались, Софья услышала:
   - Хочешь похудеть? Что сидишь? А? Двигайся, по проходу, выходи на станциях. Птицей летай. Птицей, понимаешь?
   Ему отвечал женский, оправдывающийся:
   - Выхожу, почти на всех станциях, даже на коротких, и что-то из еды покупаю.
   - Покупаю, - передразнил мужчина, - а ты не покупай. Красотой радуйся, и этим будешь сыта.
   Он как-то странно строил предложения. Какой-то дефект. Нет, не речи. Может, думал на другом языке, и приходилось сначала переводить, потом отвечать.
  
   За окном плыл густой сосновый лес вперемешку с лиственными деревьями, мелькали редкие населенные пункты и брошенные избы с заколоченными окнами или черными провалами, вместо них.
   - Что-то случилось? - сочувственно спросила проснувшаяся женщина на верхней полке, - вы помолитесь, легче станет.
   - Да, вот, печально смотреть на все это.
   - Много пустых мест. Брошенные поля, изрытые как после боя. А вы на отдыхе?
   - К сыну навсегда. Брат - художник, в деревне живет, в Тюменской области, еще дочь в Питере, больше никого, умерли.
   - Бог дал, бог взял. Они уже на небесах. А вы помолитесь, помолитесь, молитва успокаивает.
   Напрягало, что женщина верующая, вероятно, паломница. Надо знать их язык. Язык, естественно, родной, русский, но смысл разный. Скажет так, а верующая воспримет иначе. Вдруг обидится.
   Но поговорить хотелось.
   - Брат умеет лечить неизлечимых больных. К нему отовсюду приезжают. Он слушает больного и рисует. По рисункам излечиваются. Его святым считают. Не грех ли у вас?
   - Не печальтесь, - улыбнулась женщина, - дар исцеления от бога. Не верите? А вы спросите, - она показала на потолок, - помолитесь, он вам ответит. Все наши мысли от него.
   - Я сама думаю, своей головой, - возразила Софья.
   - Нет, мысли к нам приходят, - она опять показала на потолок, - жаль, чаще оттуда, - она ткнула пальцем в пол, - от дьявола. Молитва их очищает, - она взглянула в окно: - Ой, скоро выходить! - легко спрыгнула с полки, подхватив полупустую сумку, заспешила к выходу.
   Софья снова ощутила запах несвежей одежды. Женщина приостановилась и почти прокричала: "Духовника себе найдите, наставника, обязательно, он вам поможет".
   - Каждому наставник нужен. Как иначе. Ведь никто не знает, правильным ли путем идет. Наставник и подскажет и покажет, - пробормотала Софья вслед исчезнувшей женщине.
  
   Молодая учительница географии жаловалась на мать, принимавшую в доме паломников. Они являлись, когда угодно, без предупреждения, вонючие, - учительница морщила нос. И еда у них однообразная: быстрорастворимая лапша да чай в пакетах. Люди тихие, незаметные, спали на полу, все бы ничего, но запахи после них еще долго оставались. Квартиру не успевали убирать и проветривать, появлялись новые паломники: приветливые, стеснительные в быту, но не мытые. Изредка кто-то робко просил принять ванну, мать разрешала, но дочь отказывала. Одна радость: закрыться в ванной, налить воду и вдыхать запах благоухающей пены.
  
   Поезд остановился, и место ушедшей женщины заняла девица - красавица, ухоженная, свежая, загадочная. Загадка только для самой себя, еще для ровесников, но не для провожающего мужчины в возрасте отца. Прощальный поцелуй не походил на отцовский.
   Девушка погрузилась в мечты с улыбкой на пухлых губах. Кажется, она беременная. Смелая. Хотя вряд ли мужчина ее бросит в таком состоянии. Пусть рожают, вон, сколько свободной земли.
   Софьиных детей ценили бы в Китае, не торопятся рожать. Какие дети, если Миша заводит как кликуша: человечество гибнет, вот уже скоро, через полгода, месяц, неделю, завтра. Маша эгоистка, нянчиться с младенцами не для нее.
  
   Рано утром проводница стала трясти девицу, скоро ей выходить. После остановки Софья впала в дрему, есть не хотелось, пила чай и снова дремала. Некоторое оживление внесли пограничники и служба таможни, украинские показались приветливей. Или она стала предвзятой? Заочно полюбила ту страну, в которой собиралась жить?
   Опять дремала, покачиваясь на своей полке, просыпалась и прислушивалась к голосам из соседнего купе.
   - Первый человек, возник, когда появился учитель.
   - Откуда? С луны? - ответил насмешливый женский голос.
   - С вами, женщинами, интересно и нелегко. Вы все конкретно воспринимаете. Учитель был послан богом. Но это трудно объяснить. Это как шестое измерение. Как вам его изобразить, если мы в трехмерном пространстве?
   - Иногда я думаю, мир бы ничего не потерял, если бы конкретного человека ничему не учили, а сразу приставили к станку или лопате, - снова женский голос.
   - Круто, но неправильно. Знания даются, чтобы не погибнуть. Человека надо спасать, а не лопату.
   Человечество погибнет от невежества, вот уже скоро, через полгода, месяц, неделю, завтра.
   Над ухом раздался гудок, промчался встречный поезд. Наступила тишина, укачало пассажиров. Лежат себе на полках, покачиваясь, и не догадываются, что кто-то их спасает.
  
   Ее тоже укачало, и вдруг явственно услышала: "Убирайся вон! Ты мне жизнь испортила! Из-за тебя, все несчастья из-за тебя!"
   Кто кричал? Муж? Сын?
   За окном темно, но на небе, там, впереди появились багровые отсветы. Идет бой? Стреляют? Проходивший мимо мужчина объяснил: "Это свет большого города. Скоро будет длительная остановка". Кто-то спросил, что за город. Ответа не расслышала.
   Через два купе на боковом месте лицом к ней сидел Николай. Точно он. Молодой. Держится прямо. Отвернулся к окну. Наклонился, стал рыться в сумке. Делает вид, что роется, а сам косится на ножки торгующей пивом из ресторана. Встал, приблизился. Никакого сходства, только прическа.
  
   Доброжелательная попутчица с верхней полки, лучезарно улыбаясь вставными зубами, спросила:
   - Наверное, отдыхать едете или в гости?
   - Нет, к сыну. Муж умер, я осталась одна. Квартиру забрала его дочь.
   - Все будет хорошо, черная полоса сменилась светлой, ведь вы едете к сыну, будете жить вместе с ним на Черноморском побережье в теплом и самом красивом городе, - утешила ее попутчица.
  
   Не все будет таким, как она представляет. Не маленькая, к этому готова. Зато конец холоду, снегу, скользким дорогам.
  
   Поезд прибыл в Симферополь. Она вышла из вагона, к ней спешил мужчина, походка как у сына, да ведь это он! Возмужал, изменился, обнял ее, и она вдохнула родной запах. Отстранилась:
   - Тебя трудно узнать, взрослый стал.
   - Еще бы, скоро пойдет четвертый десяток.
   Он смотрел на нее, и она отметила, рад встрече.
  
   Приподнятое настроение не покидало. За окном автобуса сменялись пейзажи, напоминавшие картины итальянских художников - пейзажистов.
  
   * * *
   После комнатушки у сердобольной Нади ее не смутило жилье в старой двухэтажной почти развалюхе. Зато Сталинской постройки с высокими потолками и толстыми стенами. Зимой тепло, летом прохладно.
   Дом, как и положено стилю, с колоннами у входа. Правда, колонны осыпались, в подъезде через всю стену проходила глубокая трещина, и, как потом выяснилось, деревянные перекрытия были в аварийном состоянии, - здание в любой момент могло рухнуть, сложиться как картонный домик.
   Она переступила порог нового жилища и обрадовалась: комната большая, можно огородиться ширмой (где-то же продаются), мешать сыну не будет.
   Не сообразила, что площадь казалась большой, потому что пустая, только в углу свалены туго набитые сумки с вещами и у стены раскладушка. Даже не было штор.
   - Вот, располагайся. Я пока занят, временно живу в другом месте, - коротко объяснил он отсутствие необходимой мебели.
   Он ушел, и она осталась одна в квартире, соседи, супружеская пара пенсионеров, как сказал Миша, на даче караулили черешню от бомжей.
  
   На следующий день Миша привел друзей: Ксению и Андрея. Оба худые, в белых майках, с выгоревшими волосами и красными носами походили на брата и сестру.
   - Вчера на пляже сгорели, - объяснила Ксения. - Первый раз выползли вдвоем. Все некогда было, работаем. Андрей - тренер, я в школьном лагере воспитательница.
   - Учительница! - обрадовалась Софья,- Коллеги, значит. Я преподавала русский язык и литературу.
   - Да, - удивилась Ксения, - Миша, ты почему не говорил, что Софья Леонидовна учительница? Я ведь думала, что вы крестьянка.
   - В смысле? - Софьины брови поползли вверх.
   - Ну, хозяйством занимались, огородом, варенье варили.
   Обе посмотрели на Мишу, он о чем-то говорил с Андреем.
  
   Сын куда-то заторопился, и Ксения с Андреем повели Софью на прогулку. Улица, на которой жил Миша, оказалась пыльной, и незатененной. Деревья были, но какие-то тщедушные. Трава на газонах пожухла.
   Нежарко, но лето давало о себе знать, Софья ощущала симптомы повышенного давления, ее пошатывало, но согласилась забраться на Малахов курган.
   - Это святое место, погибло много народа, и в Турецкую и в Отечественную, - увлеченно рассказывала Ксения.
   Что ж, пусть рассказывает, Софья не призналась, что тут бывала много раз. Андрей молчал и улыбался ей. Вежливые молодые люди.
  
   Улица раздражала контрастом богатства и нищеты: за рядом лачуг с перекошенными окнами и гнилыми рамами возвышались частные дворцы с кричащей лепниной. На дороге иномарки обгоняли допотопные с облупленной краской троллейбусы, двигающиеся рывками и со скрипом.
  
   Долго поднимались по ступеням, у Софьи кружилась голова, но стеснялась признаться в этом. Потом долго искали скамейку, нашли в конце аллеи.
   - Это аллея Дружбы, здесь раньше были таблички, кто какое дерево посадил. Все растащили, - объясняла Ксения.
   - Вон тот платан посадил первый космонавт, - Андрей показал на раскидистое дерево с мощными ветвями.
   - Нет, не этот, вон тот, - Ксения махнула в противоположную сторону.
   Молодые заспорили, Софья воспользовалась, сунула в рот таблетку и запила водой из пластмассовой бутылки. Залюбовалась в просвете между деревьями дымчато-лиловой полосой моря. Андрей перехватил ее взгляд.
   - Может, вы хотите на пляж?
   - Купальника нет с собой. Надо вернуться домой.
   - Не надо, не сейчас, еще погуляем, - настаивала Ксения.
   Молодые переглянулись, Софье не понравилось, будто выманили из дома, но ни на чем настаивать не стала. Только настроение испортилось.
   - Надо новоселье устроить, - вдруг предложила Ксения. - Андрей, что же мы не сообразили раньше?
   - Но ты ведь знаешь, Миша очень занят.
   - Ладно, не сегодня, и не завтра. Через неделю.
   Софья кивнула.
   Гуляли долго, побывали в центре, прошлись по улице Ленина. Когда вечером, расставшись с друзьями, вернулась домой, окно в комнате было зашторено синей, переливчатой тканью. Цвет вечернего неба при скудности освещения углубил пространство, и оно казалось еще больше.
   Комната сына всегда была погружена в полумрак, и только узкий луч света был направлен на книгу или тетрадь. Ни Софья, ни Маша не любили неосвещенных углов, но Миша не обращал внимания на их ворчание.
   - Мишка, ты эгоист. С тобой ни одна не захочет жить. Так и умрешь бобылем, - пугала Маша.
   Отмахивался от нее как от надоедливой мухи, не отрываясь от книги.
  
   Идею с новосельем поддержал, но предупредил, что все приготовления на ней, ему некогда.
   Она утром съездила на рынок, Ксения обещала прийти помочь, но не смогла: Андрей повредил ногу, оступился на ровном месте, сидят в очереди к травматологу, на новоселье не смогут прийти. Но пусть не волнуется, их заменят Лена, тоже учительница, и ее муж Павел, преподаватель университета, учился вместе с Мишей.
  
   Когда Елена появилась на пороге их дома, держась за высокого, плотного мужчину, у Софьи на мгновение остановилось сердце. Если бы она верила в переселение душ, считала бы, что сестра Нина воплотилась в образе этой молодой женщины.
   Посмотрели комнату, Павел посоветовал кондишен, жара начнется в конце июля, без него никак даже в старом доме с толстыми стенами.
   Лена рассказала, что перед аспирантурой Миша жил у них, они вместе с Пашей поступали. Жили весело, даже удивительно, как мальчики смогли подготовиться, - она засмеялась, но взглянув на Софью, покраснела.
  
   После ухода гостей Софья долго не могла уснуть, перебирая события вечера. Сердце матери не обмануть, Миша тянулся к Елене, и ей тоже нравилось, когда он был рядом. Он вышел, и она погрустнела.
   Нет, не зря явилась Елена, так похожая на сестру. Почему бы сыну ни жениться на ней? Если у пары нет детей, значит, никто не осиротеет.
  
  
   Невестка
  
   Проснулась поздно утром с неприятным ощущением тревоги. Что-то снилось, полосатое, как старый изношенный матрац, кто-то заглядывал в окно, пытался открыть. Было душно, она открыла форточку, под утро разбудили троллейбусы.
   После смерти Якова вместо ярких красочных снов погружалась в темный, с завихрениями туман. Запомнила из последнего встречу с сестрой на лесной поляне. "Как это умирать?" - спросила ее. "Не спрашивай, сама испытаешь, а меня нет, я ушла окончательно и безвозвратно".
   "Неотвратимость наказания", - всплыл чей-то голос. Судья в мантии из телевизора спускался по ступеням к новому жилищу в старом доме.
  
  Не надо было так наедаться салатов, да еще выпила.
  Сын ночевал неизвестно где, вставать с раскладушки не спешила и прислушивалась к шуму машин за окном, ждала, когда на остановке под окнами с визгом грохнут двери троллейбуса. Хлоп - открылись, хлоп - закрылись, нет пассажиров. Захолустный район, не похоже на город русской славы.
  
  Навязались слова: неизбежность, неотвратимость, неприязнь, неприятие. Кого, чего? С трудом встала и поплелась на кухню.
  
   Решила поджарить оставшуюся картошку, стояла рядом с плитой, но картошка подгорела до черноты. Непонятное нашло на нее, видимо, сказалось внутреннее напряжение. Страх? Скорее, ужас. Может, в тот момент произошла кратковременная остановка сердца, и она ощутила смерть. Не могла сдвинуться с места и только уговаривала себя: успокойся, посмотри, на подоконнике цветут белые фиалки, скоро заглянет в окно солнце. Прислушайся, слышишь? детские голоса, - рядом с домом спортивная площадка. Да, мы все умрем. Все люди смертны. Нельзя так бояться, нехорошо.
   Но ей было так плохо, будто душа билась в припадке.
   И в этот момент ожил телефон:
   - Здравствуйте, Софья Леонидовна, как чувствуете себя? - услышала она вежливый голос Лены.
   - Спасибо, нормально.
   Что-то есть, какая-то связь на расстоянии, позволяющая чувствовать боль другого, потому что Елена спросила:
   - Вам ведь плохо. Что-то случилось?
   - Пройдет, - очень хотелось думать, что ей нравится Миша.
   - Сходите на пляж, тут недалеко, одна остановка на троллейбусе, дойдете до парка имени адмирала Ушакова, он же основал этот парк. Спуститесь к морю, увидите забор, обойдите, там мелкая галька и песчаное дно. Мало кто знает это место.
  
   Троллейбуса так и не дождалась и по улице развалюх на фоне дворцов по крутому спуску попала в оазис зелени и прохлады. Лиственные деревья и кусты, ярко высвеченные на солнце и затененные другими деревьями - любимый цвет успокоил. Как раньше, как случалось в лесу в любое время года, погружение в мир природы отозвалось душевным умиротворением,
  
  Спасибо Федору Ушакову, надо обязательно посмотреть его биографию, хороший был человек.
   Но нашелся кто-то, лишенный чувства прекрасного, на могучем дубе повесил объявление: "Сдается жилье посуточно, недорого".
   Она свернула с дороги и наткнулась на руины круглой бетонной площадки, ржавая арматура торчала в разные стороны как щупальца монстра. Сквозь трещины бетона густо проросла трава. Бывшая танцплощадка. Обошла горку гипсовых осколков: части тела, навешанные на металлические штыри, - восстановлению не подлежат. Похоже, здесь стоял пионер с горном. Советская парковая культура ушла сама по себе, а впечатление, что погибла под бомбежками.
  
  Путь перегородила железнодорожная насыпь. Правильно решив, что пара отдыхающих с надувным крокодилом приведет куда надо, нырнула следом за ними в сырой тоннель. Вынырнула и увидела манящую панораму синего моря на фоне голубого неба.
   Пляж из бетонных плит, местами разбитых, видна почерневшая арматура, - не понравился. За забором, как и предсказывала Лена, узкая песчаная полоса, добралась через валуны, закрывающие обзор. Вот почему здесь никого нет. Сняла обувь и погрузила ноги в теплый песок.
  
   Вода обожгла холодом, и, чтобы не растягивать мучительный процесс медленного погружения, нырнула с головой и поплыла, как умела. Тело быстро перестало ощущать холод, но боялась переохладиться и заставила себя выйти на берег. Приятно лечь на мягкий песок и закрыть глаза, подставив тело солнцу. Ощутила легкое жжение, плечи чуть-чуть покраснели, опять вошла в воду, уже увереннее.
  
  Домой шла пешком, очень хотелось позвонить Лене, поделиться восторгами, с трудом себя сдержала, нельзя быть навязчивой.
   А ведь Лена старше Нины, - Софья остановилась, факт ее поразил. И внешне они разные: Елена узколицая с солнечными зайчиками в светлых радужках, гибкая, ей бы прыгать и танцевать, не то, что медлительная Нина, луноликая с темным взглядом, если всмотреться, в глубине черные точки страха. Однажды приснился ее взгляд в упор, мерцающий в свете луны, зрачки вытянулись как у кошки, - и это было страшно.
  
  Когда обедала, кто-то пришел. "Привет, мамуль! Ты дома?" - сын заглянул на кухню.
   - Входи, не стесняйся, ругать не буду за то, что ты дома не ночевал, - она засмеялась, но он оставался серьезным, - Ты был у женщины? - спросила вдруг.
   - Да, я был у жены, - ответил он.
   - У жены, - эхом повторила она, но смысл сказанного дошел не сразу.
   - Да, я женат, жена скоро придет, и вы познакомитесь.
   Неожиданная новость, а ведь дочь предупреждала. Она почувствовала обиду, будто сын обманул ее. Обида душила, но молчать тяжелее.
   - Где она скрывается? - спросила ровным голосом без интонаций.
   - В одном месте, у знакомых. Они уехали и оставили ей ключи от квартиры.
   - Кто она? Сколько ей лет? Есть ли у нее имя, наконец? - Софья возвысила голос.
   Бабища, толстая, безобразная, а он попался, была бы любовь, сказал бы матери, а не так, втихаря. Скоропостижный брак, потому что она беременная двойней.
   Сын рылся в пакетах, потом в ящиках кухонного стола, что-то искал на полке, заставленной банками. Перестал, скрестил руки на груди, нервно дергалась нижняя губа, - признак сильного волнения.
   - Комната эта куплена на ее деньги. Немного помог Григорий Григорьевич, что я говорю, он очень помог, если бы не он, не было бы ничего. У нее была комната в общежитии, не знаю, что произошло, но договор купли признали недействительным, ее выселяли, пока не вмешался он. Комнату продали и купили эту. Ты что-то имеешь против? У тебя есть другие варианты? Если нет, радуйся, что мы не бездомные.
   - Что ж ты прятал от меня свою жену?
   - Из-за Любы. Она боялась встречи с тобой.
   - Значит, Люба, - редкое сейчас имя. Как ты представляешь жизнь втроем в одной комнате?
   - Я думал об этом, часть можно отделить стеной из гипсокартона.
   - Можешь сделать?
   - Да.
   - На деньги жены?
   - Это моя забота, - он посмотрел на часы, - Люба ждет.
  Закрылась дверь, сын спускался по лестнице в ритме стаккато, от форте до пиано, грохот железа, визг, хлопок, - полный ступор. Почему часть, а не половину? - подумала запоздало, но спрашивать некого.
   Услужливо всплыло предупреждение дочери: куда ты, мать собралась, ведь Мишка не сегодня - завтра женится. Окрутит какая-нибудь стервь, нормальная за него замуж не пойдет, и что ты будешь делать на совместной кухне? Закончится тем, что стервь подсыплет в твою кастрюлю крысиного яда, вот и сказке конец.
   Вот тебе и Елена, размечталась, а ведь друзья знали, что Миша женатый. И Лена тоже знала.
  
   Миша привел жену вечером, когда Софья уже устала ждать. Маленькая, худенькая, с желтым, нездоровым, рано увядшим лицом, в серой майке и длинной юбке в мелкий цветочек, боязливо вошла в прихожую, прячась за спиной сына, чуть выглянула и тихо, заикаясь, заговорила:
   - Меня зовут Люба, а вас, я знаю, Софья Леонидовна. Как вам у нас нравится? На море были?
   Софья не сразу поняла, что задан вопрос.
   - Да, да, была, сегодня. А ты? Что-то бледненькая.
   - Нет, нет - она затрясла головой, - на море не хожу и не загораю.
   - Местные жители редко загорают, этим их можно отличить от приезжих, - объяснил сын.
   - По тебе не видно, - усмехнулась Софья.
   Сын с опаской смотрел на мать, боялся, что устроит скандал. Люба тоже испугано смотрела и все пыталась растянуть в улыбке судорожно сжатый рот.
   Миша скрылся в комнате, а Люба, лишенная опоры, прижалась к стене и стала сумбурно говорить о чем-то, не соответствующем моменту. Что-то вроде, ах, какие прекрасные носочки продаются в магазине. Перескочила на сумки, снова вернулась к носкам, нет, косметика, незаметно перескочила с ширпотреба к воспоминаниям о своем отце - профессоре. К ним в гости приезжал Григорий Григорьевич. Ах, как жаль, рано умер. Нет - нет, не Григорий... отец, он умер вовремя. Ой, что я говорю, - она зажала рот ладонью, - то есть ему было много лет, когда он умер. Она запуталась и замолчала.
   Софья подумала, может, у нее психиатрический диагноз?
  
   Сын, наконец, вышел из комнаты, переодевшись в майку и шорты, втроем сели за стол на кухне, Софья с вечера приготовила пирожки, Мишины любимые, с начинкой из сушеной груши. Тесто такое, что хоть месяц храни, не испортятся. "Муж объелся груш", - захихикала Люба, откусывая пирожок, и подавилась. Долго кашляла, слезы потекли по раскрасневшимся щекам, лицо разгладилось, помолодело, Софья отметила правильные черты. Портил впечатление взгляд серых глаз, временами затуманенных как у слабоумной.
   Миша обещал завтра поставить стену, есть рабочие, стройматериалы, до вечера справятся, и они ушли.
  
   Софья жалела, что сцена знакомства проходила в атмосфере неловкости, настороженности и недоброжелательности. В этом винила себя. Уж, лучше бы Люба надерзила, ну, поскандалили, потом бы помирились и успокоились.
  
   Стена
  
   Когда на следующий день вернулась с пляжа, часть комнаты была отделена тонкой стеной и не до потолка. Окно в ее закуток не вошло. Новая стена обрывалась в метре от двери, чтобы был проход. Миша объяснил, что доведут до конца, когда прорубят отдельную дверь, уже договорился с мастерами, а пока так.
   Все убрано, Люба постаралась. Миша на стремянке, в своей части, под самым потолком по всему периметру вбивал гвозди для икон. Некоторые уже висели, и святые сурово смотрели вниз, будто на судилище.
   - Что-то они не улыбаются, - пошутила она и увидела такой же, как на иконах осуждающий взгляд сына.
   - Не все входят, может тебе повесить?
   - Не надо, - поспешно сказала она, - Мне бы лучше натюрморт.
   - В зеленых тонах, - усмехнулся сын.
  
   В закутке вместо окна поместился стеллаж с книгами. Софья порылась в коробках сына и выбрала классику: пусть хоть такое окно в мир. Диван у стены на лестничную площадку, рядом круглый стол, оставшийся от прежних хозяев, два стула. Еще досталась кладовка для вещей.
  
   И они зажили втроем. Миша рано уходил и поздно возвращался, ночевал всегда дома. Люба пугалась, сталкиваясь с ней в темном коридоре. Лампочки быстро сгорали, купить новую забывали, - бытом никто не хотел заниматься. Люба днем никуда не выходила, часто принимала душ, не готовила и, страдая головными болями, лежала с мокрым полотенцем на лбу, - не переносила солнца, жары, ветра, холода и прочей погоды. Софья гуляла по городу и старалась не думать о плохом. Благо, невестка не докучала, мышкой пробегала мимо и пряталась у себя, но иногда после посещения магазинов впадала в возбуждение. Какая-то истеричность, неуместная восторженность, маечки, платочки, еще что-то, ах, ах, загляденье. Софья уставала от восторгов и вытаскивала деньги из кошелька, чтобы та купила распрекрасные тапочки.
   - Нет, нет, что вы, - Люба трясла головой, Софья опасалась за ее шейные позвонки, - и бормотала: - Нельзя, как можно, мало ли что я захотела.
   - Если нет возможности купить, зачем посещать магазины? Только продавцов раздражать, - злилась Софья, - Неужели больше некуда сходить?
   Люба убегала в комнату и долго не выходила.
  
   Ночные голоса супругов мешали спать, бывало, до утра говорили. Наступала тишина, и она боялась вставать, чтобы их не разбудить, и это было неудобно. Она настаивала на завершении работ.
   Пришли мастера, Софья ушла на весь день в парк. Когда вернулась вечером, увидела узкую дверь как в кладовку, пол чисто вымыт. Стену довели до конца, и сын повесил на ее стороне в качестве звукоизоляции ковер.
   Ковер не помог, он повесил еще один, огромный, на всю стену, пришлось снять: тонкий гипсокартон накренился. Тогда решил облицевать стену со своей стороны ячейками для яиц, но их надо накопить, процесс затягивался.
  
   Все или почти все, о чем они говорили, Софья слышала. Может, обострился слух от того, что жила тихо, телевизора не было, Миша категорически запретил ящик для идиотов. Не хотела, но прислушивалась невольно. Запрещала себе, но не получалось: тонкая стена только приглушала звуки. Люба говорила с Мишей быстро, взахлеб, но не о носочках с сумочками, - о снах, о вере, о том, что шла-шла, и вдруг свернула в сторону, и в том месте, откуда она свернула, что-то случилось: камень с неба упал, машина промчалась на огромной скорости, кого-то убили, - фантазии хватало. Ее спасли в этот раз, но напомнили таким образом, что она недостаточно молится. Мистическая чушь привязывалась, и Софья начинала следить за каждым своим шагом, находя причинно-следственные связи, где их не было. Ругала себя, но продолжала прислушиваться. Когда наступала тишина, и начинал поскрипывать диван, Миша не забывал исполнять супружеские обязанности, Софья клала на ухо подушку, чтобы не слышать.
   Иногда поздними вечерами доносились напряженные голоса, - супруги ссорились. До головной боли прислушивалась, но во время ссор они уходили в дальний угол: при открытой форточке уличные звуки заглушали злые голоса.
   Понять, что было причиной ссор, Софья не могла. Знать важно, она хотела внуков.
   Не ночью, подслушала днем их громкий разговор, видимо, думали, что ее нет дома.
  
   - Миша, пойми, я не обманывала в этом тебя.
   - В этом нет, я умею отличать заблуждение от обмана, а в другом?
   - Ты всегда правду говоришь? - зло спросила Люба.
   О, девочка бывает кусачей, не такая уж она забитая, - удивилась Софья. И ей это понравилось. По опыту знала, забитые детки способны на самые коварные проступки.
   - Нет, не всегда, - подумав, ответил Миша, - Жалею потом, ложь мешает, потому что душа тяжелеет. Меня мучает тоска по гармонии.
   - Что говорить обо мне, не продвинутой, как ты. Но с тобой мне уже не страшно.
  
   Дети еще, маленькие дети, верят, что спасутся хотя бы от одиночества.
  
   Когда их не было дома, наступала тишина до звона в ушах, она чувствовала себя как космонавт в барокамере. Мучила бессонница. Она лежала в темноте, было душно, пульс нарастал в висках, в шее, вот-вот что-то там внутри оборвется, и сердце остановится.
   Утром Люба тревожно спрашивала, не заболела ли она.
   Не дождетесь, - мысленно отвечала Софья.
   Иногда казалось, что ее сторонились, хотели забыть, что она есть, поставили стену и с глаз долой. Не получится, или она не педагог. Отчуждение необходимо преодолевать, ссориться, мириться, все, что угодно, но замечать друг друга и научиться жить дружно.
  
   Дождавшись мирного вечера, когда на кухне Люба варила рис, Миша резал лук и капусту, она вынесла рисунок, который ей подарил Яков при знакомстве. Сын его видел много раз, хотелось напомнить.
   Он бережно принял его, позвал Любу, обнял ее и стал комментировать:
   - Видишь, тройное восприятие: где-то там настоящий мир, мы видим его через затуманенное стекло, через струи дождя. Наведя лупу, вместо четкости, искажаем его до неузнаваемости.
   - В чем смысл? - спросила Люба.
   - Лупа - инструмент ученого, понимаешь? Художник показал, что никакая лупа не поможет найти истину, она дается верующему по вере его.
   Раньше он говорил другое: в этом рисунке изображена связь божественного и человеческого через Софию.
   Софья уже жалела, что показала рисунок.
  
   - Когда Миша был ребенком, - обратилась она к невестке, - любил подолгу смотреть в небо на птиц. Следил за самолетом, пока он не исчезал за горизонтом. Потом стал видеть летающие тарелки.
   - Вы не верите в них? - удивилась Люба.
   Поговорили, называется.
  
   Яков высмеивал тех, кто видел летающие тарелки. Считал их сумасшедшими. Но Миша спорил, ведь он видел. Нет, не общался с инопланетянами, но все впереди. Когда случались мистические видения, сын возбуждался, краснел, бледнел, глаза подозрительно блестели, Софья боялась, не употребляет ли какую-нибудь дрянь. Но Яков успокаивал, это гормоны, действуют круче любой дряни. Опасного нет, если подросток считает, что мысли материальны и что влияют на вселенную. Перерастет со временем.
   - Молодую энергию да к старческому опыту, мы бы жили в раю, - смеялся Яков.
   Сын возмущался:
   - Рай на земле невозможен, человечество надо спасать.
   - Если от озоновых дыр и метеоритов, пусть занимаются ученые, - возражал Яков.
   - Вы оба странные, верите в бессмертие, а опасаетесь за свою жизнь, - усмехалась Софья.
  
   Ночью разбудил голос сына за стенкой: "Только садист мог так поступить. Не оправдывай его за то, что он поэт". Люба заплакала.
   Потом, до утра Софья прислушивалась к ее бормотанию и всхлипываниям, но ничего не поняла. Решила, что у Любы бурное прошлое, хотя и не скажешь по ее внешности и неумению выглядеть сексуальной. Миша ревнует, значит, что-то в ней есть притягательное для мужчин. Что именно, Софья не представляла, и это ее пугало.
  
   Лето, жара, все обострилось, она жила в ожидании несчастья. И случилось.
   Непонятно, почему в обычный день, даже не выходной и не праздничный, надо поминать Нину, ведь уже поминали месяц назад, в день смерти, но у верующих свои даты.
   Миша сходил в церковь и поставил свечу за упокой души своей родной тети Нины.
   Вечером сели втроем на кухне, пили кагор, женщины выпили немного, а он мало ел и наливал себе рюмку за рюмкой, бутылка быстро опустела. Пьяным не выглядел, только лицо потемнело, и пугал пристальный взгляд в угол за газовой плитой.
   - Отец мне признался, что вы вдвоем ее убили, - тихо сказал он.
   - Миша! - вскричала Люба и вскочила так неловко, что упал стул.
   С ней случилась истерика. Когда она скрылась в комнате, Софья спросила его спокойным голосом, сама удивилась своему спокойствию:
   - Ты давно об этом знаешь?
   - Давно, отец покаялся перед смертью.
   - Когда он умирал, тебя рядом не было. Ты даже на похороны не пришел.
   - Я приходил к ним.
   - И ты ему поверил?
   Сын молчал.
   - Когда ты и Маша были маленькими, и я собиралась с ним развестись, он хотел забрать вас у меня.
   - А тебя упрятать в психушку. Я не твой сын.
   - Чей же?
   - Твоей сестры. Она родила меня.
   - Как она могла родить тебя, если ты появился на свет после ее смерти? Перед тобой я родила Машу.
   Ей стало весело.
   - Я старше Маши, вы подделали мое свидетельство о рождении.
   - Как ты это представляешь? - она почувствовала, что может потерять контроль над собой, что надо уйти, поговорить завтра, когда он протрезвеет, но не могла остановиться, - Мы убили твою мать? Как ты с этим живешь столько лет? У тебя есть доказательства нашего преступления?
   - Я советовался с экстрасенсом, показывал ее фотографии, я ведь помню, как вы рассматривали их, ваши лица были как у убийц.
   - Какие у нас были лица?
   - Твои глаза. Зрачок - точка ненавистия, как дуло пистолета.
   - Но ведь она утонула.
   - Вы приговорили ее. Неважно, каким способом. Вы хотели ее смерти, и этого достаточно.
   Софья почувствовала слабость, старалась держаться, но обвинение чудовищно, не выдержала:
   - Ты понимаешь, что говоришь? Твоя мать убийца. Заявляй в милицию. Сейчас, немедленно, вызывай, иначе вызову я.
   Стала набирать номер, но руки так дрожали, что палец срывался.
   На пороге появилась Люба:
   - М-м-м-иша, н-н-н-е н-н-н-адо, п-п-п-п-ожалуйста, - вымучивала она, держась за горло.
   Он не замечал ее.
   - Я вошел в комнату, и вы альбом убрали. Зачем вы его прятали в шкафу? Боялись, что я увижу и все пойму. Я его обнаружил, экстрасенс видел ваш портрет и сказал, что вы ее убили.
  
   Когда утонула сестра, горе накрыло так, что за утешением обратилась к потустороннему миру, не веря в него, но ведь надо было как-то выживать. Сестра стала ангелом - хранителем, и в самые тяжелые периоды жизни Софья надеялась, что она там, на небесах, обязательно поддержит и поможет.
   Не верила в бога, считала себя атеисткой и надеялась, что умершая сестра ее видит и заботится о ней.
   Но сын обвинил в убийстве, и как теперь надеяться на помощь. Сын считал ее убийцей, и это страшно.
   Жутко оказаться одной в другой стране и городе, где, кроме сына, знакомых не было. Соседи по коммуналке, семейная пара пенсионеров, жили на даче, не появлялись в городе месяцами. Если появлялись, были поглощены друг другом, как новобрачные.
  
   С утра ушла на пляж, было жарко, спряталась под навесом на бетонных плитах и с тоской думала, как будет жить, когда похолодает.
  
   Еле добралась до дома, открыла металлическую дверь в подъезд и услышала голоса, мужские, женские, - показавшиеся знакомыми. Поднялась на площадку первого этажа, голоса прекратились.
   В подъезде четыре квартиры. Одна квартира на первом этаже пустовала после смерти старушки. Во второй жила еще одна старушка, ее на лето вывозили на дачу. На втором этаже жила участница боевых действий, приглашала ее знакомиться. Мебели почти не было, только самое необходимое: диван, стол, стул и телевизор на журнальном столике. В другой комнате ничего, кроме платяного шкафа. Старушка избавилась от лишних вещей, чтобы легче дышалось, да и в могилу их не заберешь.
   Где, за какой стеной так громко говорили? Может, бомжи поселились в подвале? Но на двери огромный замок.
  
   Что в имени твоем
  
   "Не- де-лай- нянь-ку -из- сы-на- не -смей, - в такт стуку дятла по сухому дереву Дуся долбила острым носом над ее головой, изредка поворачивала голову, показывая круглые глаза в безумной поволоке. В ночной трикотажной рубахе голубого цвета, туго обтянувшей пудовые груди, в резиновых ботах с широкими голенищами на тонких ногах - куриных лапках походила не то на цаплю, не то на удода.
   Где-то грохнуло, Софья проснулась в кромешной тьме. Все замерло. За стеной скрипнула половица: убийца, крадучись, удалялся с места преступления. Пройдет мимо или вышибет ее дверь, чтобы не оставлять свидетеля в живых?
   Легкие босые шаги, женские, в сторону кухни, нет, в туалет.
   Люба вернулась в комнату, донесся мирный голос сына, не похоже, чтобы ссорились. Это был сон.
  
   Утром, еще лежа в постели, услышала, как сын быстро собрался и куда-то ушел. Торопливо встала и стала собираться на пляж, чтобы не встречаться с Любой. Когда мыла посуду после завтрака, Люба появилась.
   - Вам нравится поэт Александр Блок? - спросила она нормальным голосом.
   Софья растерялась, чуть не выронила чашку.
   - Да, нравится, - она мучительно подбирала слова, чтобы увлечь, задержать невестку, в конце концов, ей хотелось семью, нормальных отношений. Слова не находились.
   Что такое нормальные отношения, Соня? Не забывай, что у твоего партнера другие представления о нормальности. - Нормальное одинаково для всех и каждого, - спорила она с Яковом, - нормальный человек стремится к миру с другими, это так естественно.
  
   - Миша любил Блока, и вдруг все переменилось.
   - Бывает, - Софья решила быть дипломатом. - Блок был мистиком, символистом, перерос себя, время такое наступило, революционное. Миша тоже перерос себя, хочет в чем-то разобраться. Ему бы здравомыслия...
   Хотела добавить - женился, пора взрослеть, но прозвучало бы по ассоциации с революцией для Блока.
   - Да, да, я тоже так считаю, - Люба быстро-быстро закивала головой.
   - Разбираться надо, чтобы меньше глупостей совершать, увы, ему всегда не хватало здравомыслия. Он в детстве заметно отставал в развитии от сверстников. Конечно, я тревожилась. Да, сына любила, но еще хотелось ему благополучной жизни, как бы поточнее, слабоумные счастливее умных, горе от ума, как говорится, - она посмотрела на Любу, не обиделась ли, нет, внимательно слушает, - но с умом жизнь, как бы сказать, разнообразнее, наверное. Миша рос тихий, послушный, погруженный в себя.
   Она считала, что вина ее, зачала его вскоре после рождения Маши, поторопилась, организм еще не восстановился. Маша, наоборот, опережала сверстников. Она была непоседа, заводила, провокатор ссор.
   - Вот видите, он родился особым.
   - Куда уж особеннее. Только моя мама радовалась, такой послушный: поставишь - стоит, посадишь - сидит. Другая бабушка Дуся пыталась растормошить внука, добилась, что он начинал орать, как только видел ее. С трудом успокаивали.
  
   Люба полезла в холодильник, достала кастрюлю, с рисовой кашей, другого не готовила, повернулась к Софье.
   - Я в школе не очень хорошо училась, любила только литературу.
   - Миша тоже в школе учился так себе, но рано проявился как гуманитарий. Он не рассказывал, что пытался отменить именительный падеж?
   - У нас в школе боролись за букву ё.
   Софья засмеялась:
   - У нас тоже, учительница природоведения писала письма в защиту ё, в министерство и приемную президента, собирала подписи. Мы, учительницы русского языка, прятались от нее.
   - Что тут смешного? Ведь каждый звук связан с космическими вибрациями, последствия отмены непредсказуемы. А вот именительный - падеж агрессоров и эгоистов, надо отменять. Мы с Мишей уважаем творительный падеж, - он нам по душе.
  
   Софья решила не возражать, главное - процесс пошел, замороженная оттаивает.
   - Читать без запинки сын научился поздно, чуть ли ни в четырнадцать лет, я так радовалась, для меня было счастьем слышать выразительную речь. Знаешь, есть такие дети, не говорят, а вымучивают слова, - замолчала, испугавшись, что контакт прервется, и добавила, - От избытка эмоций, со мной тоже бывает.
   Люба отстранилась, перестала слушать, заговорила, напрягая горло:
   - Миша особый, он духовный, у него особый путь. Понимаете? Он женился на мне... вы не поверите, да, не поверите, но я не вру, он сам сказал, потому, что я ему духовно близкий человек, - прихватив кастрюлю, выскочила из кухни, как будто боялась, что Софья ее догонит.
   Женился на "духовно близком человеке". Как можно так говорить о женщине.
  
   Вечер был неспокойный, жаль, нет телевизора и нечем заглушить Любин визг за стеной. Мишин голос срывался на крик, и наступала тишина. Еле слышный шелест, непонятно, мужской или женский, тихий диалог, речитатив, снова всплеск, как казалось, взаимной ненависти. Но Софья не боялась, ведь спорили о Блоке.
   Какие они еще дети, - думала она, - жестокие дети, никого, и себя в том числе, не жалеют.
   В университете преподавательница литературы акцентировала на том, что Блок был мистиком. В дореволюционные лихолетья яркая, красочная мистика скрашивала суровую реальность. Значит ли, что серая жизнь толкнула сына в религию? Кого винить? Родителей?
  
   Утром разбудил стук в дверь.
   - Войдите, - разрешила она.
   На пороге стояла Люба в длинной блеклой юбке и майке, тоже блеклой.
   - Доброе утро. Миша ушел по делам. Как вы чувствуете себя? На улице такая жара, и здоровые не выдерживают.
   Она как-то незаметно продвинулась и села на край дивана. Софья подвинулась и предложила сесть рядом.
   Так близко еще не видела невестку. Вблизи ее внешность выигрывала, даже хороша: ровная бледность лица, глаза запавшие, но сегодня блестят, на тонких губах помада. Волосы, она их распустила, оказались густыми с рыжеватым натуральным оттенком. Худоба не болезненная, есть и грудь, и талия, и крутая линия бедер. Подавать себя не умеет, а так все на месте.
   Люба почувствовала изучающий взгляд, попыталась встать, Софья придержала ее за руку.
   - Мне тут так одиноко, пока лето - хожу на море, но зимой будет тоскливо. Ты раньше, до Миши, была замужем? - неожиданно спросила она.
   - Нет, - Люба удивленно подняла брови, - нет, ни разу, - она затрясла головой, - Мне хорошо было с родителями, когда папа был живой, я не рвалась замуж. Конечно, у меня были увлечения, - она помолчала, - одно, была любовь, но я ведь не молоденькая вышла замуж за Мишу.
   - Да, да, все правильно, это хорошо. Он был поэтом?
   - Почему? Нет, - она смутилась.
   - Любовь - это всегда хорошо, украшает жизнь, в старости приятно будет вспомнить.
   - У меня есть брат, он старше на двадцать лет, мы с ним никогда не дружили. Когда я родилась, он женился и ушел жить к жене. Учиться не хотел, папа был недоволен.
   - Разница в двадцать лет как разные эпохи, мир меняется быстро.
   - Я пыталась найти с ним общий язык, когда умерла его жена. Нам с мамой нужна была его помощь, но он отказался. Нет, прямо не говорил, но когда я приходила к нему, нес такую чушь, - она помолчала и добавила: - Мы с ним разные.
   - Он стихи пишет?
   - Что? Нет. Он неверующий, мечтает вернуться в Советский Союз.
   - Да, я знаю таких, все ищут потерянный рай.
   - Занялся нашей родословной, нашел, что мы прямые потомки того самого Дмитрия Ивановича Менделеева. Нашего папу звали Дмитрий Иванович, по матери он Корнилов. Фамилия от Корнильевой, матери Менделеева, через мужчин дошла до бабушки.
   - Имя неважно, фамилия важнее.
   - Не скажите. По папиной линии мальчиков называли Иванами и Дмитриями. Мой брат, как и папа, Дмитрий, мама не захотела его Иваном назвать. Фамилия не Корнильевы, а Корниловы, понятно почему: после революции нельзя было носить фамилию старинного рода сибирских купцов. Могли без суда и следствия повесить на фонарном столбе. Мы же прямые потомки, могли быть Менделеевыми. Но с такой фамилией в Советское время жить было бы трудно.
   - Почему? Таблицу Менделеева никто не отменял.
   - Ой, там все сложно, ведь еще есть другие претенденты, лучше не связываться, лучше тихо сидеть и не высовываться. Слишком много претендентов на наследство.
   - Какое наследство у Менделеевых?
   - Не скажите, Любовь Дмитриевна с Александром жила в его имении.
   - Любовь Дмитриевна? Ведь ты тоже Любовь Дмитриевна.
   - Получается так.
  
   Софье не нравился разговор, никакой логики, ее подташнивало, кружилась голова. Но не хотелось, чтобы Люба уходила, и она попросила:
   - Расскажи о своих родителях, какие они были?
   - Папу помню старым, он все дремал в кресле на балконе. Я даже помню его свитер, в желтых и коричневых полосах, мама связала. Ни за что не соглашался на новый, хотя мама ругалась, что подумают соседи, ходишь с рваными локтями. У папы была большая голова и нос с горбинкой, брат все хотел отыскать родственников с Кавказа, может, и нашел. Я помню у папы белоснежные, легкие как пух волосы, у младенцев такие. Так ведь он и был младенец, почти слепой и глухой, но глухота избирательная: не слышал маму, я разговаривала с ним, не напрягаясь. Хотел, чтобы я училась, говорил, когда выйдешь замуж за недоумка, учиться будет некогда. Представляете? Мне нравилось его слушать, и я любила гулять с ним по сосновому леску недалеко от дома. Сосны посадили солдаты воинской части еще до моего рождения. Но сейчас там высокие заборы, а лесок вырубили, одни пеньки торчат. Ни взрослых, ни детей, - мертвый город.
   - Да, я заметила, контраст нищеты и роскоши в городе угнетает.
   - Вы знаете, я ведь посещала психологические тренинги, Миша не знает, для него это сатанинское занятие, - сказала Люба.
   - Я тоже их посещала, нас, учителей, даже обязывали.
   - Мише разве объяснишь. Ой, заболталась, столько дел, - она резко поднялась и ушла.
  
   Идти на пляж уже поздно, солнце в зените, решила записаться в библиотеку по загранпаспорту, давно хотела.
   Библиотека недалеко, в полуподвале одной из пятиэтажек, ряд этих хрущевок перпендикулярен дороге. На доме у самой дороги висела яркая вывеска: "Клуб "Романтики", в подвале следующего дома оказалось пивное заведение "Ассоль", ощущался сильный запах алкоголя. Наконец, пройдя почту и обувную мастерскую, нашла вывеску: "Бiблiотека". Спустилась вниз: в сумеречном помещении с запахом сырости, на фоне стеллажей с книгами, в сарафане с обнаженными плечами и в пляжной обуви, стояла молодая черноволосая женщина с губами вамп, усиливающими бледность и худобу лица. Она эмоционально повествовала белокожей и беловолосой толстухе, обтянутой синтетикой в мелкую полоску, в изящных Золушкиных туфельках на тонюсеньких каблучках. Черноволосая возмущалась зарплатой: кто за такие гроши херачиться будет кроме нее, дуры. Ведь говорила мать, выходить замуж за плавающего в загранку, нет же, наслушалась, что и в городе можно хорошо зарабатывать. Только на стройке, но у него высшее образование, он не пойдет. Там, где можно что-то взять, вор на воре сидит. А тут что взять? Она махнула рукой в сторону стеллажей с книгами.
   Толстуха в неустойчивых туфельках держалась прочно благодаря весу. Пусть пол провалится, она не сдвинется с места.
   Софья терпеливо ждала, когда обратят на нее внимание, но разговор затянулся, теперь хотела высказаться толстуха: деньги что, если он все пропивает, и загранка не поможет.
   Худая начала повторять монолог, но увидела Софью и раздраженно спросила "Что вы хотите?"
   Софья постаралась как можно приветливее объяснить, что хотела бы записаться, но зачем-то стала рассказывать, что вот, переехала сюда, сама учительница литературы, естественно, русской, специально подчеркнула, знала, что украинцев в этом украинском городе не любят.
   Черноволосая никак не реагировала, толстуха не уходила, им хотелось поговорить.
   Софье стало неловко от подобострастной навязчивости, так хотела им понравиться.
   - Выбирайте, - черноволосая кивнула на стеллажи.
   Стройные ряды русской классики, зарубежная литература по странам, на украинском - две нижних полки. Рука не потянулась ни к чему, да и желания приходить сюда не было.
  Но вместо того, чтобы уйти, топталась на месте, женщины продолжали разговор, и когда худая обратила на нее внимание, стала оправдываться, что летом серьезная литература не читается, слышали бы ее ученики, пожалуй, придет в другой раз,
   - Детективы есть, - худая кивнула на стол, заваленный потрепанными книгами.
   Софья поспешила к выходу.
  
   На остановке что-то привлекло ее в витрине киоска союзпечати, сначала не поняла, что именно, взгляд остановился на общей тетради в клеенчатой обложке с бело-сине-черными полосами расцветки любимой рубашки Якова. Он приобрел ее давным-давно, и доставал из шкафа перед праздниками, не обращая внимания на ее ворчание: мрачнее только черный цвет. А еще художник, да хоть красная, но яркая, праздничная.
   Вот что нужно - толстую тетрадь для дневника, описать свою жизнь, для сына, не оправдываясь, не обеляя себя, предельно честно. Он уже взрослый, имеет право знать правду. Да и что она еще умеет - только читать и писать.
   Но посмотрела на цену, дорого. К киоску подошел мужчина, заторопилась, достала кошелек, мужчина отошел, а она долго считала гривны.
   - Мне, пожалуйста, вот эту тетрадь, в яркой обложке.
   - Эту? - продавец ткнула в обложку с медвежонком из мультика.
   Когда поняла, чего хотела Софья, молча подала, отсчитала сдачу и погрузилась в чтение газеты.
  
   Дома разглядела, что полосы не симметричные, что сочетание цветов куда сложнее и приятнее для глаз, чем рубашка Якова. Чистые листы в клетку манили, истосковалась по письму.
   С чего начать? С конца? А, может, о Николае? С последней встречи. Как он выглядел тогда? Всплыло мертвое лицо: желтое, восковое, усохшее. Как у Блока, - подумала она.
   Нос, губы, прищур глаз, даже уши - все помнит по отдельности, но в портрет не складываются. У Миши была фотография отца и сына Гольбергов.
  
   Люба лежала на диване с влажным полотенцем на лбу, с трудом поднялась и достала из ящика стола альбом: вот Миша - студент, вот поход, еще поход, у костра, на вершине горы, - нужной фотографии не было.
  
   Решила писать в произвольной форме, что вспомнит, не соблюдая хронологии. Но так и не смогла написать ни строчки.
   Разболелась голова, прилегла и проснулась от злых голосов за стенкой, так о Блоке не спорят. Люба почти кричала: "Почему она тебя зовет постоянно? Ведь ты женатый. Разведись сначала, а потом заводи новые отношения".
   Резкий голос сына, Любин визг, рыдания, наконец, наступила тишина. Софья попыталась расслабиться, но тишина за стеной пугала неизбежностью взрыва - истерики.
   Кто-то вышел, хлопнула дверь в прихожей. Люба стала часто уходить вечерами, набирать на компьютере написанный Мишей текст. Письма соратникам, - поясняла Люба, Софья хотела добавить "по борьбе", но останавливалась. Ничего лишнего, коротко: вопрос - ответ, и поддакивать, не забывать, что по минному полю ходит. Кому-то надо быть сапером.
  
   Неустроенная жизнь лишена уюта, она вязла в неопределенности, и даже незыблемое, как дата рождения, подвергалось сомнению, как докажешь, если сын тебе не верит.
   Но ведь не параллельно существуют, а пересеклись в одной точке по конкретному адресу. Алмаз превратился в пластилин, пружина утратила упругость, вязкая среда затянула как топь на болоте. Для противостояния нет ничего конкретного: сын готовится спасать человечество, разве с этим поспоришь. Даже если она начнет спорить, доказывать, навредит только себе. Обвинят в зловредности, в старческом слабоумии.
   Думала, сын как каменная стена, увы, даже не подушка безопасности. Ткни, и воздушный шарик лопнет.
   Выстраиваешь, обкладываешь, защищаешься, как умеешь, сын вырастает, и понимаешь, все это не нужно было. Но, увы, сил уже ни на что не осталось, даже на то, чтобы отреагировать на запретительный красный свет и предостерегающий вой сирены. У сына новая женщина, а Люба и мать только мешают. История повторяется, когда в очередной раз Николай влюблялся, виновата была она, его жена. И пиши - не пиши, вспоминай - не вспоминай - замкнутый круг. В этом круге она и сын, разница лишь в возрасте. Сын еще молод, живет надеждой, а ей нужна надежность. Символ надежды - ворона, надежности - маленькая синичка, - такое несовпадение.
   Неплохо бы иметь частотный словарь слов для разных поколений, чтобы находить общий язык.
   ***
   С утра болела голова. В закутке душно, немного помогало, когда она открывала двери, в прихожую и на лестничную площадку, не снимая цепочки, но кто-то под утро их закрывал.
  
   Миша ушел. Невестка долго не выходила. Софья решила ее дождаться на кухне. Наконец, та вышла с опухшим от сна лицом. Тихо поздоровалась, налила воды из чайника и стала жадно пить.
   Софья не удержалась:
   - Что ж ты его ревнуешь? Ведь по вере он всех любит. Логика - слабое место у верующих.
   - Миша самый праведный. Он все делает для спасения нашей семьи и вас тоже. А вы не понимаете, - что же ты тогда воешь по ночам, спасителю спать не даешь? - подумала, но не сказала. Невестка пристально смотрела в угол за газовой плитой, - Вы что-то сказали? я задумалась. Миша изменился ко мне, и я страдаю.
   - Зачем же так? С мужчинами случается часто. Пока ухаживают, одно, а женятся - другое. Ты не переживай, со всеми такое случается.
   - И с вами?
   - И со мной тоже. Мишин отец в последние годы совместной жизни говорил: "Что для счастья нужно? Чтобы выпить и закусить. И чтобы баба понимала".
   - Но ведь это ужасно.
   * * *
   Люба надолго заняла ванную, пришлось ждать. Пока выбралась на пляж, возвращалась с моря позже обычного. Было душно, даже в тени, горячий воздух обжигал ноги. Голову нагрело, и шляпа не помогала, под ногами качался тротуар. Асфальт растрескался, местами вспучен, местами провалы, кое-где вылезли корни деревьев. До дома близко, но не дойти.
   Свернула к остановке и в ожидании троллейбуса спряталась под пластиковым козырьком, окрасившим бледные лица в зеленый цвет, - как будто попала к инопланетянам. С трудом дождалась троллейбуса, на следующей остановке вышла.
   Открыла металлическую дверь подъезда и услышала громкие голоса: высокий нервный - женский, глухой гудящий - мужской и дребезжащий - старческий, перебивали друг друга, видимо, ссорились.
   На одной двери появился висячий замок, за другой - тихо, непонятно, где поселились эти люди. Она поднималась по ступеням и пыталась понять, откуда доносятся голоса.
   Дома в прихожей посмотрела в зеркало и увидела старое лицо с сетью морщин на щеках, а ведь утром кожа была гладкой, собственное отражение вполне устраивало.
   Закрылась в своей каморке и услышала мирные голоса Любы и Миши, как протяжное пение дуэтом по дороге в рай, где, как известно, поют только птички - ясные и чистые звуки, услаждающие слух.
  
   Ночью проснулась от выстрела. Сын убил жену? Нет, слава богу, Люба говорила нервным голосом: "Проснись же, лампочка в туалете взорвалась, света нет".
   То ли сон, то ли явь, чьи-то шаги, появилась узкая полоса света - зажглась лампочка в прихожей, уже засыпая, услышала, как сын сказал: "Перепады напряжения не просто так, темная энергия накопилась, поэтому и лампочку разорвало".
  
   Утром что-то изменилось, посторонние звуки, шаги по коридору, мимо ее двери, туда - обратно, не Любины. Соседи? Но зачем им так ходить?
  
   На кухне заскрипел пол. Звякнула ложка, что-то упало, - наверное, сын. Люба осторожная, у нее ничего не падает, лишь раздается стук дверцы холодильника. Что-то доставала, пристально разглядывала, ставила на место, доставала другое, ставила на место. Потом доставала то, что уже поставила обратно. Так могло продолжаться долго при скудном выборе еды: рис, морковь, капуста, редко молоко, иногда варенье, лед в морозилке. Так и уходила в комнату, ни на что не решившись. Боялась, что отравят?
   Шаги приближались, сын остановился, она замерла в ожидании, шаги удалились. Хочет с ней о чем-то поговорить. Резко поднялась, перед глазами поплыли черные мушки, накинула халат и, шатаясь, прошла в ванную, привела себя в порядок, прислушалась: сын на кухне. Он кивнул, но на нее не смотрел, мелко резал капусту, - готовил салат для Любы.
   Она заворожено смотрела на процесс, не сразу дошло, что он сказал: "Григорий Григорьевич приехал, хочет встретиться с тобой. Номер телефона записан. Вон, на листе". Она увидела на обрывке в клетку ряд красных цифр. Сердце часто забилось, кровь прилила к щекам, закружилась голова.
   Сын все резал капусту, превратив ее в куб, который уменьшался на глазах.
   - Что ему передать? - спросил он.
   Лицо скрыто, слишком низко склонился над столом, ритмично стуча ножом, сколько можно, только кочерыжка осталась.
   - Мелко режешь, будто у Любы зубов нет, - не выдержала она.
   - Ей так нравится, - сын поднял голову и посмотрел на нее.
   Что он знает? Отвела взгляд, зачем оправдываться, жила как могла, не герой, думала больше о себе. Как и все. Как и он, и другие. Любила одного, потом другого, - кто безгрешен, пусть бросит камень.
   Бросила в сына:
   - Ничего не имею против, не мое дело, ты волен жить, с кем хочешь, но я так понимаю, что ты женился, потому что она Любовь Дмитриевна. Без любви нельзя вступать в брак, поэтому вы ссоритесь. Ты не любишь Любу, - тихо сказала она, косясь на дверь.
   - Я найду, кого любить.
   По тому, как он это сказал, поняла, уже нашел.
   - Ты убиваешь Любу.
   - Не драматизируй.
   - Подумай. Новое не значит лучшее, на этом споткнулся Александр Блок, ты ведь знаешь, он принял революцию, но его нельзя осуждать, неизвестно, как бы каждый из нас повел себя тогда.
   - Ты этого не учила в университете, так послушай. Тогда арестовали не только царскую семью, но и многие достойные люди попали в Петропавловскую крепость. Над ними издевались: били, мочились на лицо, замучивали до смерти. Блок участвовал в этом, пусть писарем, но никто его не заставлял вступать в комиссию по расследованию "преступлений" царской семьи, Александру Федоровну обвинили в шпионаже в пользу Германии. Этого не было, Блок сам подтвердил. Но сохранилась позорящая его запись о подруге Александры Федоровны: блаженная потаскушка и дура. А ведь она ходила на костылях. Зачем он это делал? Потом каялся, но поздно. "Никого нельзя судить, плачь сердце, плачь, слезами очистишься", - написал он в своем дневнике.
   - Я много думала, ведь были шансы спасти царских детей, почему царь не воспользовался? Ведь это его дети.
   - Бежать за границу они не могли, они были патриоты, они...- сын чуть не рыдал.
   - Прошло почти сто лет, давно это было, ты живешь далеким прошлым, нельзя так.
   - Никому не дано права менять божественный порядок, - он обошел ее и исчез за дверью.
  
   Уйти из дома, успокоиться. Внизу, перед тем, как открыть дверь, задержалась и прислушалась: кто-то протяжно заговорил басом, его перебили женские голоса, резкие, напряженные, переходящие в веселый смех, будто нежный колокольчик. В ушах звенело, как писк комара. Когда-то барабанная дробь все заглушит, и мир задернется серым занавесом.
   Села на скамейку в тени тополя. Редко проходили люди в магазин неподалеку, никто не мешал, но успокоиться не удавалось. Еще бы, Григорий хочет встретиться. Действует через сына. А сын? Чего хочет он? Пристроить мать, чтобы она тут не болталась.
   Она ужасалась циничным мыслям, никогда раньше не позволяла себе.
  
   Дома всматривалась в зеркало и жалела, что не следила за своей внешностью, увы, уже поздно. Да, хочет нравиться, разве плохо? с природой надо считаться.
  
   Libido
  
   Инициатива встречи исходит от женщины, - так считал Григорий, звонить ей.
   - Привет - привет, - ответил он, - уж думал, не дождусь.
   Голос нейтральный, как будто виделись вчера, наверное, нашел женщину, - вяло подумала она, - что ж, кобыле легче.
   - Жарко, скоро начну пламя выдыхать, - пожаловалась она.
   - Надо срочно охлаждаться. Где у вас продается самое вкусное мороженое?
   - Где-то в центре.
   - Ну, да, я забыл, самое интересное происходит на улице Ленина. Где встретимся? - по-деловому спросил он.
   - Надеюсь, узнаешь меня, - в малых дозах кокетство допустимо.
   - Надеюсь, - серьезно ответил он, - Значит, до завтра.
   Принюхиваемся друг к другу, - подумала она, он тоже подозревает, что у нее кто-то есть.
  
   Нарядные блузки где-то в коробках на верхней полке в кладовке. Или в чемодане под диваном, или там же в дорожной сумке.
   Мать после смерти Нины, еще не старая, все что-то искала. Вечерами начинала методично рыться в ящиках, на полках, переходя из комнаты в комнату. Поиски завершались тем, что отец, подставив лестницу, лез на антресоли.
   Софья советовала, бросить привычку искать на ночь, ведь утро вечера мудренее. Мать соглашалась, подсаживалась к мужу на диван, но смотрела телевизор недолго, опять начинала перебирать в ящиках столов, шкафов, попутно стирала пыль. Искала фотографии умерших родственников, старые, давно вышедшие из моды одежды, их много накапливалось.
   Для нее после смерти дочери не было ни настоящего, ни будущего, только прошлое.
  
   Светло-коричневая юбка и две блузки: розовая и голубая, нашлись в чемодане. Голубая удачно подчеркивала загар.
  
   Утром постучала Люба и попросила сходить в магазин за продуктами, сама не может, приболела - мигрень.
   Что ж, если надо.
   Ни на выходе, ни когда вошла в подъезд с сумкой продуктов, голосов не услышала.
   На скорую руку приготовила омлет, благо, не постный день, а то бы пришлось варить рисовую кашу и тушить овощи. Разложила еду по тарелкам, вернулась в комнату, прилипла к зеркалу, и... позвонила Маша, из Ялты.
   А ведь недавно разговаривали по телефону, и дочь не сказала, что летит в Крым.
   - Привет, мать, как ты там? Я еще немного поживу в Ялте, не знаю сколько, потом заеду. Как молодые поживают, еще не разводятся?
  
   Дочь спросила еще о чем-то, так, треп, зачем нужно было намекать на свидание? Конечно, интересно, что за знакомство. И ничего умнее не придумала взрослая и опытная врач, как напомнить, что сердечникам полезно воздержание. Помни, мать, свой возраст, и слишком не увлекайся, влюбчивая моя. Сильные чувства чреваты последствиями.
   - Малыш, не рано ли мать в старухи записала?
   - Ты что, обиделась? Да, ладно тебе, я еще надеюсь, что выйдешь замуж за владельца замка в Испании. Или он простой российский миллионер?
   - Не миллионер, но не бедный, - засмеялась Софья.
   - У меня тоже роман, так что пока гуляем, и ты, и я, - подытожила дочь и, как обычно, отключилась первая.
  
   Все, вырвалась, чуть ли не бегом по ступеням вниз, никаких посторонних звуков, хоть бы исчезли навсегда. Голоса пугали, были неприятны, усложняли жизнь, напоминали о смерти.
  
   На скрипучем троллейбусе доехала до памятника Екатерине Второй и села на скамейку, так, чтобы видеть остановку. Но появилась экскурсия, поэтому пропустила, он приближался собранной походкой уверенного в себе человека. Запасной или аварийный вход - выход не для него, только парадный. Неважно, сколько ступеней надо преодолеть, чтобы добраться до вершины, главное - цель. Ты слышишь, Соня, как звучит? Цель это тебе не щель. Но и щель бывает целью. Она обозвала его пошляком.
   Как сговорились, он в голубой рубашке, чуть темнее джинсы. Не дошел до нее, резко повернулся, обошел толпу людей, замелькал на фоне зелени синим пятном.
   В глазах потемнело от яркого солнца и напряжения, фон и пятно слились, испугалась, что он уйдет, и поспешила к нему. Почувствовал, резко повернулся, обрадовался, сильными руками поднял ее, закружил, бережно опустил, поправил блузку, взлохматил прическу, как будто проверял, нет ли заколок. Она знала его нелюбовь к разного рода зацепкам. Это не дружеская встреча, как она опасалась, это встреча любовников.
   Она коснулась его стриженых волос:
   - Спортом занимаешься?
   - Хочу еще пожить, так что занимаюсь, - посмотрел оценивающе, перехватил ее взгляд, взял за плечи, прижал к себе, - Сонь, не сердись. Ведь мы с тобой старые друзья.
   Зря надеялась, все-таки дружба. Долгих отношений не любил, называл антиквариатом, красивым, но бесполезным.
   Провел пальцем по ее губам, - помаду тоже не любил.
   - А, может, мороженое поедим потом? Давай шампанское, выпьем за встречу.
   Он повел ее по Приморскому бульвару, мимо театра, по аллее с выставленными картинами местных художников, кое-кто кивал ему как знакомому. Показал на гостиницу, нам сюда.
   Швейцар распахнул перед ними дверь.
  
   - Первый этаж офисный, - объяснил он и повел ее по боковой лестнице на второй, открыл ключом номер, она не успела прочитать цифры, не то две семерки, не то две единицы, как будто это важно,- втянул в полумрак. Окно закрыто плотными шторами, широкая кровать, синее покрывало, на столе бутылка шампанского, персики и шоколад.
   - Сколько мы не были вместе? Ты не помнишь? - бережно прижал к груди, и она в боковом зеркале увидела, как вдохнул запах ее волос и на мгновение прикрыл глаза.
   - Дай вспомнить.
   Отстранился, посмотрел в упор: загар приглушил черноту его пристально - гипнотического взгляда.
   - Я привык, что ты всегда в зеленом. Но голубой твоей загорелой коже больше подходит, - он гладил ее спину.
   - Зеленый Нина тоже любила
   Рука дрогнула, он резко опустил ее, подошел к окну и раздвинул шторы: от яркого света стало веселее. Она тоже подошла и увидела бухту. У причала стоял паром, медленно въезжали груженные контейнерами машины. И месяц назад, когда она прогуливалась на набережной, все также стоял паром и все также въезжали груженые машины. Может, повезет, и паром поплывет, наконец.
  
   - Пьем, - он открыл бутылку, с шипением фонтаном полилось шампанское, - Надо было в холодильнике держать, - протянул ей бокал.
   Шампанское полусухое, ее любимое.
   - За встречу, - сказали хором под хрустальный звон бокалов.
   Она выпила и сразу опьянела.
   - Я домик купил с видом на море.
   Дошло не сразу.
   - Поздравляю, счастливый, - ее голос воспринимался как чужой, никто не заставлял пить до дна.
   - Заживем с тобой всем на зависть.
   - Со мной? - все плыло, как на карусели, кружилась голова. - Зачем тебе антиквариат.
   - Глупая, - он взял ее за руку, - ты так красива, - поднял и потянул на постель.
   - Закрой окно, - он послушно задернул шторы
   - Стесняешься? Зря, ты всегда была естественной. Оставайся такой.
   - Что может быть естественнее женщины в подпитии?
   Почему он все время то исчезает, то появляется? Ненадежный. Почему он не подходит?
   Она шагнула, оказалась в его объятиях и услышала: "Ты хочешь меня, я знаю". Сколько раз говорил эту фразу, и она продолжала действовать как гипноз. Знакомый запах мужского тела, его желание, и все-все, и его слова: "Доверяй себе". Она засмеялась: "Доверяй, но проверяй". "Смешливая ты моя", - он тянул ее на постель, и она не сопротивлялась.
   Ловко справился с ее одеждой, приподнял, положил на постель, и вдруг зажегся светильник у изголовья.
   - Прекрати баловаться! - возмутилась она, прикрываясь покрывалом.
   - Строгая учительница, - он выключил светильник, снова включил. - Ты так красива, я хочу на тебя смотреть.
   - Потом, ладно?
   - Ладно, - согласился он, свет погас.
   Момента, когда он разделся, она не уловила. Он обнимал ее, ласкал грудь, живот, - желание было так сильно, что она крепко прижалась к нему, сомкнув руки на его спине, - попробуй вырваться.
   - Положи руки мне на плечи, - повторил он несколько раз, она подчинилась, почувствовала резкую боль, и вскрикнула. Услышала сдавленный шепот: - Расслабься, пожалуйста, я как будто лишаю тебя девственности, - засмеялась, он вошел в нее, - Ну, же, Соня, - но ее не надо было подталкивать, она впала в экстаз, еще, еще, не чувствуя тяжести собственного тела, услышала его стон и, не сдержавшись, закричала.
  
   - Ты живая? - спросил он, нависая над ней.
   - Пока нет.
   Ушел в душ, она задремала.
  
   - Спишь?
   - Сплю.
   - Просыпайся.
   - Просыпаюсь.
   - Нам надо ехать, смотреть домик у моря. Все документы я уже оформил.
   - Быстрый. Я еще ничего не решила. Зачем мне дом? Зачем тебе, чтобы я жила с тобой в этом доме?
   - Наслаждаться жизнью, - дурашливо пропел он.
   - Наслаждаться? Редкое слово в моем словаре, но заманчивое. Не поздно ли? Может, обойдемся мороженым?
   - Я научу тебя вместе получать удовольствие от жизни. Учить моя профессия.
   - Но...
   - Без "но", - он резко перебил ее, посмотрел на часы. - Ах, черт, не успеваем, у меня вечером важная встреча. Обещал одному местному художнику - бизнесмену, таланта нет, а деньги любит. Но насладиться еще раз успеем.
   Он потянулся к ней, но она отстранилась.
   - Я вот думаю, стоило ли прожить столько, чтобы услышать от тебя: "Давай вместе наслаждаться". Насмешка, да?
   Он поморщился, ждала, что скажет: не начинай, а?
   - Раньше ты была не готова.
   - А ты?
   - Я всегда старался получать от жизни удовольствие.
   - Какое же это удовольствие, если стараешься. Оно происходит спонтанно, без вмешательства воли. Воля к удовольствию разве бывает? К свободе, да, но к удовольствию...
   - Я не готов к дискуссии о свободе и воле, когда-нибудь потом. Если бы ты не копалась в прошлом...
   - Пока таблеток от прошлого нет, - резко перебила его, - Так что советую найти себе молодую красавицу и наслаждаться жизнью.
   - Были.
   - И что?
   - Старая любовь цепка как рак.
   - Не очень романтично, но уж как умеешь. Мне надо домой. Ты как к Мише относишься?
   - К Мише? Но он уже взрослый, нашим планам не помешает. Я помогу ему, чем смогу, - "нашим планам", не быстро ли твои планы стали нашими? - Ну, как, повторим?
   - Мне пора. Сын волнуется, - соврала она. Вряд ли его интересовало, где она.
   - Хорошо, домишко посмотрим в следующий раз. У бывшего владельца есть трое суток вывезти весь хлам с участка. Я провожу тебя.
   - Я сама найду выход из гостиницы.
   Но он не слушал. Они вышли из гостиницы, он повернулся в сторону бухты.
   - Поверь мне, седовласому, хоть и с бритой головой, среди людей мало ненормальных, пренебрегающих комфортом. Никому не удалось изменить природу человека: он алчный и ленивый, - иначе бы не было прогресса. Другим он не может быть, ибо нет стимула, - загробным миром не напугать даже священника.
   - Пошлый материализм.
   - Если хочешь, поговорим о духовном. Может и существует, но в моем мире все вокруг плотно материально. Никакого просвета. Духа нет и незачем придумывать. И природу человека не изменить. И хватит впадать в заумь, как унылый Яков, пора начать жить.
   - А как же монахи? Как мой сын, наконец? Он ищет для себя духовный путь.
   Она ждала, скажет: наш сын.
   - Что в нем не так?
   - Ладно, о сыне не будем. Я о монахах.
   - А я о нормальных людях. Есть такие, что верят в потусторонний мир, в духов, привидений, летающие тарелки, и живут лучше нас. Почему? Потому что умные, отделяют одно от другого. Не путают мир реальный и мир фантазий. Соня, выходи за меня замуж, иначе тебе не выжить, ты это понимаешь? Согласна или нет?
   - Куда ты меня ведешь?
   - В чебуречную, ты же не откажешься?
   - Я чертовски голодна, - она засмеялась и увидела, как женщина, одетая в серое, с шарфом цвета прелой соломы на голове, медленно переходила дорогу и оглядывалась на них. Шарф знакомый: такой висел на крючке в прихожей.
   Женщина перешла дорогу, повернулась и с ужасом уставилась на них. Это была Люба. Софья приостановилась.
   - Невестка.
   - Не оглядывайся.
   - Мы скрываемся, да?
   - Пойдем же, я покажу пейзажи, тебе понравятся, тут недалеко, - он крепко сжал ее локоть и почти насильно повлек за собой, потянул вниз по ступеням, туда, где толпился народ у стойки и в нос ударял едкий запах горелого масла. Софья посмотрела на стены, но пейзажей не обнаружила, - О, черт, не в ту дверь. Еще немного, еще чуть-чуть, пожалуйста, не умирай от голода, - они немного прошли, и оказались в прохладном, почти пустом зале, вкусно пахло мясом, - Чебуреки это святое. Ты только посмотри. Как тебе?
   По периметру зала были развешаны пейзажи ее любимой "мокрой" акварелью, действительно, великолепные: тут и побережье, и лодки и рыбой, и рыбаки, и закоулки старого Крыма с кирпичной стеной в розах, и смеющаяся девушка в красном сарафане.
  
   Прихватив чебуреки и пиво, заняли столик под навесом,- радовал прохладный ветерок со стороны бухты. Чебуреки съели быстро, Григорий пил пиво и смотрел на нее, и она неловкости не испытывала, его взгляд убеждал: да, хороша.
   - Ни черта сейчас не поймешь. Женщина за пятьдесят выглядит не старше тридцати. А какая-нибудь восемнадцатилетняя, разочарованная в жизни, кажется десятка на два старше. Ладно, если от сытости, ладно, если жизнь удалась, но чья заслуга твоей молодости? Может, влюблена? Не допущу, если не в меня, - он шутливо погрозил пальцем.
   - Природа щадит пока.
   - Природа кого щадит, кого нет. Но если женщине хочется нравиться...
   - Я дважды вдова.
   - Звучит зловеще. Если бы я тебя не знал, сбежал бы.
   - И знал и сбегал.
   Настроение изменилось, будто призраки замаячили, закружилась голова, от пива, от напряжения, от его взгляда в упор, но он не почувствовал:
   - Помнишь портрет Декарта в мастерской Якова? Кстати, у меня тоже есть копия, но главное - не портрет, а рама. Из гипса, грозди винограда и лошадиные головы по углам. Рама тяжелая, я все гадал, упадет - не упадет, прихлопнет - не прихлопнет. Эти лошадиные головы Якова напоминали: приставить уши, и маски не надо, - он засмеялся, но ей было не смешно, - Извини, не удержался. Я ведь не поверил, когда узнал, что ты вышла за него замуж. Наверное, бриллиантами тебя заманил.
   - Вшитыми в стул?
   - Этот дятел имел шансы быть отцом.
   - Он и был отцом.
   - Не преувеличивай его роль.
   - Миша верующий, как Яков.
   - Ерунда, Мишка - верующий, пока на этом можно заработать. Он из победителей. Яшка - из проигравших, дятел, всю жизнь молол языком, думал, чего-нибудь намелет, ни на что не был способен. Безобидный дурак, - он допил пиво, стукнул кружкой по столу и добавил: - Хотя и не дурак.
   - Дурак - не дурак, ладно, но каким местом Миша, считающий себя спасителем, еще и победитель?
   - Разве есть разница?
   Он засмотрелся на девицу, вернее, на ее грудь и плечи, - степень обнажения далеко за рамками приличия. Гладенькая, беленькая. Два варианта: местная, работает, поэтому некогда загорать, или только что приехала с северных широт.
  
   Софья поднялась. Он повернулся к ней с виноватым видом, взял за руку, пытаясь удержать:
   - Прости, больше не буду. Побудь еще со мной, - попросил он.
   - Тебе есть чем заняться: домик с огородиком, - посадишь крыжовник, будешь есть и родину вспоминать.
   Шутка не удалась, он был серьезен, тоже встал, взял ее за руку и повел к морю.
   - Одно время я был привязан к Якову, когда в школе учился. Уж очень тоскливое было время, спасибо ему, просвещал понемногу. Но художник из него никакой. Его мазня для народного театра сходила. Он не утруждал себя.
   - Не утруждал, точно, - она засмеялась.
   - На завод к нему приходил с Николаем, Иван к нам присоединялся, когда приезжал на каникулах.
   - Ты был у него? Но ведь вы, мягко говоря, не любили друг друга.
   - Это при тебе, он ведь ревновал тебя, Николай ничего не замечал, - что он вообще замечал, - подумала Софья, - Мы с Ваней как-то пришли к нему, лето, от печи жар, вентилятор завывал так, что голова лопалась. Естественно, бутылка сухого. Только сели, явился парторг, нужно срочно написать объявление о партийном собрании. Парторг нервничает, уговаривает: Яш, а, Яш, надо, чтобы через час уже висело на проходной, и, пожалуйста, в слове "Повестка", букву "т" не забудь, как в прошлый раз. Яков встает во весь свой рост и заявляет: платите больше, и все буквы будут. Знаешь, зачем я повесил Декарта над кроватью? В память о нем. Какой - никакой, а учитель жизни, других не было.
   - А ты чей учитель?
   - Художникам помогаю, на другое не претендую.
   - Да, помню, художники всегда голодные, им надо помогать. Ты с руки не пробовал их кормить?
   - Не начинай, пожалуйста. Ты мне нужна, Соня.
   - Когда-то ты говорил: голодный зверь бродит в пустыне. Опасна встреча с ним. Вдруг пересеклись в одной точке два зверя и побрели одной дорогой, ни один из них не одолеет другого. Голодать им также естественно, как обходиться без секса. Помнишь?
   - Ницше начитался всего лишь.
   - Да? А помнишь, мы с тобой слушали музыку? Звуки трубы вызывали у тебя смех. Такой, что ты синел, я боялась, скончаешься, потом у тебя болел живот. У меня тоже, я возмущалась, что смешного в музыке, и смеялась тоже. А помнишь, ты говорил: моя жизнь как творение галактик во вселенной. Мощная звезда притягивает космический мусор. Я обиделась: никогда не считала себя мусором.
   - Я тоже не считал, поэтому приехал к тебе.
   - Ностальгия по прошлому?
   - По голодному во всех смыслах времени? Нет. Надежда на будущее.
   - Не поздно ли?
   - Нет.
   Наступил вечер, зажглись огни, стало прохладно.
   - Мне пора, - она резко оторвалась, боясь, что он задержит, и заспешила к остановке.
  
   Вернуть билет
  
   Никто не вышел, хотя слышны голоса сына и невестки. О чем-то спорили, Люба не истерила.
   Ночь была жуткая, на нее падала стена, она просыпалась от того, что уставала держать ее руками, боялась, что стена рухнет и погребет ее. Проснулась от того, что онемела рука, закинутая за голову, стала тереть ее, чтобы восстановить кровообращение. Уже засыпала, что-то грохнуло, прислушалась, кто-то всхлипывал, - молодые все ссорились. Было тихо, из кладовки донесся шорох, наверное, мыши, тяжелый вздох. Так мыши не вздыхают. Ей стало жутко, но вопреки сильному желанию спрятаться, забиться в темный угол, поднялась и включила свет, - под ногами валялся стул. Вот от чего грохот, кто-то же уронил его, резко открыла кладовку и увидела Любу в белом, с петлей на шее. Закричали обе.
   Люба прижималась к стене, хватаясь за веревку, пальцы побелели от напряжения. Софья с силой отцепила их, сняла петлю, вытащила одеревеневшую невестку и посадила на диван.
   - Что ты делаешь с собой, девочка моя?
   Она обняла невестку за худые плечи, прижала к своей груди и почувствовала, как тело стало мягким и податливым. Положила ее на постель, укрыла простыней, накапала пустырника, то, что было под рукой. Потом вышла из комнаты, постучала в их комнату, открыла дверь, - пусто. Вернулась в каморку, Люба лежала с закрытыми глазами.
   Переключила верхний свет на настольную лампу: граница тусклого света и тени проходила по шее, лицо было в тени.
   - Я так больше не могу, - Люба заплакала, заскулила как щенок, оторванный от матери.
   - Полежи, успокойся, потом расскажешь.
   Софья поднялась, чтобы выйти, душно, хотелось ополоснуться, умыться, но Люба цепко схватила ее за руку:
   - Я не слышала, когда вы пришли, я думала, вас нет, Миша сказал...
   - Что сказал? - резко спросила Софья, и тут же стала оправдываться: - Друг приехал, давно не виделись, загуляли.
   Конечно, она знала Григория, возможно, знала все. Но это неважно, никому нет дела, это ее личная жизнь, никому не позволит.
   - Не сердитесь на меня, - прошептала Люба, - У Миши женщина, ее зовут Александра Федоровна, - она схватилась за горло.
   - Александра Федоровна? - рассеяно спросила Софья, - что-то знакомое, не могу вспомнить.
   - Царица Александра, была расстреляна вместе с царем и детьми.
   - Господи, вспомнили бы что-нибудь повеселее. Столько времени прошло, теперь расстрел праздником называют. Праздник покаяния.
   - Миша ушел к ней, к Александре.
   - К царице, значит? А он ей кто? - получилось грубо, но она не могла остановиться: - Когда Миша полюбил Любовь Дмитриевну, кем себе представлялся? Архангелом Михаилом? А теперь кем? Братом Михаилом, в чью пользу отрекся Николай Второй? Царем? Богом? Вы одурели, напридумали и сами поверили. Глупо, смешно и трагично. Смешно и трагично, - повторила она, сдерживая слезы.
   Она устала, слишком всего навалилось в один день. Да живите, вы, как хотите, или не живите, - лекция о разнице между принцем и мужем взрослой дурехе не поможет. Начиталась о любви, лирических песен наслушалась...
   Усталость наваливалась, глаза закрывались. Нельзя спать, нельзя невестку оставлять одну, но желание спать побеждало. Софья с трудом встала:
   - Извини, я сейчас, только лицо ополосну, здесь душно, ты подожди, - она боялась оставить невестку одну, - Может, ты тоже умоешься?
  
   На Любе была белая рубашка из грубой ткани, поверх нее деревянный крест на кожаном шнуре. В таком виде приготовилась в гроб лечь, - догадалась Софья и ужаснулась. Нет, не минутная слабость, она все продумала до мелочей, она этим жила какое-то время. Не учла только, что темно, поэтому наткнулась на стул. А если бы не наткнулась?
   Поддерживая Любу под локоть, как если бы та сходила с эшафота, довела до ванной. Вздрогнула, когда услышала щелчок, - Люба закрылась, полилась вода.
   Прошла на кухню приготовить чай. Вяло подумала, когда они с Григорием встретили днем Любу, вид у нее был ненормальный. Теперь понятно, почему.
   Александра Федоровна - новая женщина сына ее не интересовала, много их еще будет, вот если бы какая-нибудь из них родила ей внука...
  
   Появилась Люба в халатике, причесалась, вид благообразный.
   - Чай остыл, я тебе горячего налью, - Софья попыталась встать, но ее сильно качнуло.
   - Не надо, мне все равно.
   - Тебе надо лечь спать. И мне тоже.
   Что-то изменилось, угрюмая Люба смотрела в темный угол за газовой плитой:
   - Грех кругом, он разлит повсюду, невозможно так жить, - она зарыдала.
   - Незаменимых людей нет, найдешь еще себе, еще лучше Миши, а, может, он к тебе вернется, - попыталась ее успокоить Софья.
   - Разве я из-за него? - лицо покраснело, но слез не было.
   - Тогда я ничего не понимаю.
   - А вам и не надо понимать, - зло проговорила она и удалилась в свою комнату, щелкнул замок.
   Если она надеется, что я буду умолять ее открыть, то ошибается, - вяло подумала Софья. Ясно, Григорий замешан, греховник, чертяка, приставал бы к нормальным женщинам, так нет же.
   Зачем-то вспомнилось, что когда он приехал после похорон Нины, был загорелым, будто в Крыму побывал, а ведь сказал, что не вылезал из Ленинки, писал курсовик. Он уехал в Москву, отказался ехать с ними в Судак, хотя Софья просила. В кассу за билетами отправились вдвоем с Николаем. Было слишком жарко для Урала, она стояла в очереди, солнце через окно ослепляло ее, было душно, хотелось выйти, но ждала Николая, он курил на улице. Вдруг очередь удалилась, а гранитные плиты на полу стали приближаться, кто-то схватил ее за плечи, она отключилась. Вызвали скорую, ей сделали укол. В тот же вечер он признался: когда увидел ее, лежащую на полу, испугался очень и понял, что любит ее.
   Там на пляже, когда кричали, что кто-то утонул, испугался и стал просить неизвестно кого: только не Соня, пожалуйста, только не она.
  
   Подстава
  
   Разбудил телефон, удивленный голос дочери:
   - Спишь еще, так поздно? Ничего себе.
   - Да, вот, так вышло, - хрипела Софья со сна. - Ты как? Скучаю. Когда приедешь?
   - Думаю, не скучаешь, - засмеялась дочь. - Я уже приехала, сняла дорогущий номер в "Голубой лагуне". Частная гостиница окнами на самое синее в мире.
   Объяснила, как доехать, и предупредила, путь неблизкий, за это время можно долететь до Москвы.
  
   Софья прислушалась: кажется, никого нет. Бежать, скорее, от замороченной Любы, - имеет право, ведь ее ждет дочь. Дочь, доченька, дочурка, сокрушалась, что "врач" мужского рода, а "врачиха" - не благозвучно. Софья подобрала: "врачующая", Маше понравилось, что-то есть библейское.
   Дочь жаловалась: попала в мужской коллектив, относились снисходительно, пока добилась уважения, растеряла женственность. Твердость, напор, воля, разум, - вот что надо.
   - Больных не жаль? - спросила Софья.
   - Их спасать надо, а не жалеть.
   Сын спасает, дочь спасает, а ей чем заняться, чтобы соответствовать?
  
   Дождалась автобуса и успокоилась, даже взбодрилась, еще бы, скоро увидит Машу. Равнодушно смотрела в окно: однообразный городской ландшафт, мало зелени. Дорога длинная, ее укачало. Но вот резкий поворот, на горизонте возник индустриальный пейзаж: трубы, подъемные краны, сложные конструкции; по мере приближения появлялись новые детали: железнодорожная линия, скрывающаяся за высокими воротами, платформы, силуэты, напоминающие корабли, - забор многое скрывал, но ясно, тут производили что-то полезное. Будто вернулась в город детства, когда из окна автобуса высоковольтные столбы представлялись танцующими бабами в сарафанах с коромыслами на плечах, или в жаркую погоду шла вдоль насыпи железнодорожной линии искупаться в пруду, а шагающие экскаваторы на горизонте, как великаны - хранители, сопровождали ее. Только здесь зелени мало, чахлые деревца плохо растут в степи. Еще раз взглянула поверх забора, что-то не так, не сразу догадалась, - краны неподвижны, замерли в воздухе, людей нет.
   - Что за предприятие? - спросила она рядом сидящую женщину.
   - Завод "Атлантика", по переработке рыбы, закрыли его.
   - Всю рыбу выловили? - пошутила, но смешного мало.
  
   Автобус заполнился школьниками в нарядных вышитых крестом светлых рубашках. Вместе с ними мужчина, тоже в вышитой рубашке. К ней подошли бы усы и чуб, но у мужчины серое, незагорелое лицо, - неприветливое. Слишком строгое. Наверное, учитель, ему бы расслабиться, ведь лето, каникулы, но с ним дети, ведут себя тихо, лица тоже строгие, под стать учителю.
   Что-то не так, столько детей и тишина, только шум мотора. Почему они молчат? Может, случилось что-то, может, несчастный случай с кем-то из них? Ей стало неуютно. Автобус круто повернул, за забором вдоль дороги промелькнули крытые машины, башни танков, длинные здания: казармы - догадалась она. Остановились у ворот из металлических прутьев, окрашенных в темно-зеленый цвет, рядом охрана - солдаты в черных беретах. За воротами аллея кипарисов и здание с колоннами.
   Проехали баннер с военными моряками на фоне крейсера и крупной надписью: "Где мы, там победа", с другой стороны мелькнул танк на пьедестале, тоже напомнил родину, проскочили ряды киосков, и автобус остановился. Школьников с учителем не было, вышли раньше. Кроме нее, женщины с сумками и водителя, никого не было. "Конечная" - объявил он.
   Вышла следом за женщиной с сумками и растерялась: ряд киосков, вдали между желтой степью и белесым небом синеет полоса моря. На скамейке под навесом скучал мужчина в подпитии, на ее вопрос пожал плечами, о "Голубой лагуне" даже не слышал.
   - Далеко заехали, - посочувствовала полная женщина в темном платье, - вам надо в обратную сторону, - она махнула на дорогу вдоль забора, - вон туда, до поворота.
   Софья открыла сумку достать телефон, и увидела, что к ним спешила женщина, еще женщина, со всех сторон бежали. Нет, не к ним, мимо, в сторону воинской части. Кто-то тревожно спросил:
   - Что случилось?
   - Скорее! На наших ребят бандеровцы напали, школьников пригнали!
   Толпа бегущих, и Софья побежала тоже. У баннера: "Где мы, там победа" остановилась, люди стояли так плотно, что прохода не было. Кто-то громко говорил: "Подошли к самым воротам, в вышиванках, можете сами посмотреть, и давай кричать: Оккупанты, геть!"
   Широкоплечий мужчина в камуфляже полез вперед, она следом, стараясь не отставать, и увидела, как подростки, те самые, с кем ехала в автобусе, трясли ворота и кричали хором: "Оккупанты, геть!" Одни трясли ворота, а другие стали швырять камни между прутьями.
   Спокойные, молчаливые солдаты не двигались с места и выгодно отличались от возбужденных школьников. Где их учитель? Почему его нет рядом? Испугался? Решил, что школьников пожалеют, бить не будут, а ему достанется? Где-то же он, если вместе ехали?
   Пока высматривала его, пропустила момент, когда выдвинулись вперед женщины и, размахивая сумками, стали теснить школьников к дороге, как отгоняли мух.
   В тени под деревом милиционер в голубой летней форме разговаривал по телефону:
  "Так что ты будешь делать вечером? Ах, вот как? Разберемся. Не надо? У-тю-тю-тю-тю, - ворковал он, не обращая внимания на собравшихся. На него тоже никто не обращал внимания.
  
   Подростки в вышиванках удалились, женщина в темном платье подошла к ней:
   - Крымской землицы захотели, не получат.
   - Почему милиционер в стороне? - спросила Софья.
   - Тоже из них, много их, западенцев, понаехало. Как пришли, так и уберутся, - уверенно сказала женщина. - Вы можете пройти одну остановку, тут недалеко.
   И позвонила дочь:
   - Маман, извини, встреча отменяется. Такой кадр появился на горизонте, с тачкой, нельзя упускать, - она говорила нарочито вульгарно.
   - Ладно, я понимаю, до следующего раза, - вздохнула "маман": девочке пора замуж.
   И повернула к остановке.
  
   Поравнявшись с заводом Атлантика, прильнула к окну. Что-то изменилось, сдвинулось: кран вознесся высоко в небо, другой, дальше, широко шагнувший великан, кажется, в ту же сторону, куда повернул автобус.
   Пейзаж наполнен смыслом, такой родной, такой близкий, такой привычный. А ведь только что был морок с запахом войны. Какими вырастут дети в вышиванках? И разве пристало учителю прятаться? Натравить детей и бросить.
  
   Григорий позвонил, когда она ждала на остановке троллейбуса.
   - Привет. Я Машу встретил. Мой домишко почти рядом с ее "Голубой лагуной".
   - Но я полпути проехала.
   - Возвращайся.
   Casus
  
   - Поворот, - объявил водитель, как она просила. Вышла и попала в крепкие объятия.
   - Я соскучился по тебе, - он взял ее за руку и повлек по тропинке мимо забора воинской части, - Машу не узнать, хороша, очень, самая нормальная в вашей семье, - Софья резко остановилась и вырвала руку. - Что еще случилось, что опять не так? - недовольно спросил он.
   - Люба чуть не повесилась, я успела спасти ее. Вынула из петли.
   - Вот так казус! - он хлопнул себя по лбу ладонью, - Идиотизм! - закрутился на месте и стал бить кулаком правой руки по ладони левой. - Она жива?
   - Да, я успела спасти ее, - повторила она.
   Он удалялся, будто стремился убежать от нее. Или забыл о ней. Вспомнил, остановился, подождал, когда она подойдет:
   - Как Миша воспринял?
   Успокоился, но взгляд чужой, ускользающий.
   - Его не было дома.
   - Не ночевал? И она из-за этого в петлю полезла?
   Из-за тебя, ты спал с ней, - подумала, но не сказала. Палящее солнце слепило глаза, ни деревца, голая степь. Но когда поднялись по тропинке вверх, увидела до самого моря дачный городок. Прошли улицу участков, до самого конца и остановились у калитки. Забор из сетки не скрывал просторный участок с ровными рядами саженцев и побеленный домик с навесом, под ним круглый стол и кресла из пластмассы.
   - Вот мой домишко, - он широким жестом распахнул калитку, - У самого моря.
   - Что за плантация?
   - Не знаю, недавно посадили.
   - Чтобы участок дороже продать?
   - Нет, собирались долго жить, что-то не срослось.
   - Кто-то умер?
   - Нет, зачем, передумали.
   - Поняли, счастье не здесь.
   Он провел ее в просторную комнату.
   - Мебель новая, из светлого дерева, купил вместе с домом, - объяснял он, - пойдем, покажу веранду.
   Веранда застеклена с трех сторон, от пола до потолка, стекла прозрачной чистоты. У входа буйно цвела чайная роза, улавливался запах.
   Нереальные розы, и все вокруг нереальное, красивый сон, плод богатого воображения.
  
   Григорий расставлял чашки на круглом столе под навесом, оттуда открывался вид на море. Нежарко, с моря дул прохладный ветерок, пахло водорослями.
   Из кухни доносился свист, переходящий в бульканье - закипела вода.
  
   Он положил в ее чашку ложку растворимого кофе, налил кипяток, размешал ложкой, поставил бутылку с яркой наклейкой.
   - Думаю, кофе с коньяком улучшит настроение.
   Коньяк дорогой, она не сомневалась. Все самое лучшее. Действительно, ей стало лучше. Даже похвалила веранду, но огород скучный, без красивых лужаек и укромных уголков, плоский, нет цветов, один куст розы - мало.
   - Да, скучный, но не все сразу, - оправдывался Григорий, - все в твоих руках.
   - В моих? Но я не садовод.
   - Исправимо. Я одобряю, если жена возится в саду.
   - Батрачить нанимаешь? Как платить будешь?
   Бесплатный сыр бывает в мышеловке. Опять обман? Но никто не собирался обманывать, обманывалась сама.
   - Ну, вот, опять. Да делай, что хочешь. Хоть крокодилов разводи. Налить? - он показал на бутылку.
   Она кивнула. Не много ли полчашки? Но выпила.
   - Когда я родился, у нас не было ни клочка земли, только в цветочных горшках. Более уродливых растений я не встречал. Забывали поливать. Кроме деда никто ничего не делал в доме.
   - И еще у вас коза была.
   - Была. Потом он вступил в садоводческое товарищество. Что-то там выращивал, я не вдавался. Потом был инсульт, уже в инвалидном кресле, руки на коленях безудержно двигались, подзывал меня, долго и невнятно говорил, но я понимал: "Гришаня, помни, поместье дороже свободы. Помни, прокляну с того света, если ослушаешься: никаких сделок, ни с кем, землю не продавай, владей, но не продавай, влезай в долги, но не продавай. Есть кусок земли, и тебе не страшно жить в любой стране". Родители после его смерти долго маялись с огородом, потом, когда они ушли в один год, я продал участок.
   - У нас земли не было, ни у родителей, ни у нас с Яковом.
   - А все же нехорошо, столько лет была замужем за стариком, и никакого наследства тебе не досталось.
   - Не из-за этого я выходила замуж.
  
   Все будет хорошо, спокойно, нет проблем, золотая рыбка исполнила желание, живи и радуйся, но не радостно,
   Зиму в закутке не пережить: или умрет естественной смертью, или добровольно вернет билет создателю. Уехать к брату? Но ему она не нужна. Неужели ничего не изменить? И эта встреча всего лишь вернула в несчастливое прошлое, от которого таблеток нет.
  
   Григорий пил коньяк и рассуждал:
   - Потребуются вложения, дом надо содержать, но это моя забота. Человек живет, пока у него есть забота. Это не я, это Хайдеггер. Хороший был философ, биографию свою немного подпортил, но с кем не бывает. Налить еще? Нет? Как хочешь. Черт, философия никому не нужна, в эпоху засилья визуальной культуры всем картинки подавай. Картинки будут, - он опьянел и, казалось, забыл о ней, - Картины разные нужны, прорисованные, размытые, абстрактные, - ведь это тоже жизнь. Жизнь до конца не понимает никто, да и не нужно, зато в смерти все понятно: тело разлагается быстро, а кости еще долгое время сохраняются, на радость археологам.
   - Помнишь пейзажи на клеенках? сохранился у Дуси до сих пор, Зина хранит.
   - Примитив, но есть любители. Давай поплаваем, а?
  
   Следом за ним спустилась с обрывистого берега на узкую полосу из гальки и песка. Он на ходу снимал и разбрасывал одежду, кроме них и чаек никого не было. Она тоже сняла сарафан и села на теплый камень. С трех сторон скалы, с берега их не видно, и она надеялась, что никто не появится.
  
   Море - океан до самого неба. Григорий плыл, ритмично взмахивая мускулистыми руками, волны скрывали его голову. Она чувствовала себя отстраненно, как зрительница, созерцающая в музее картину морского пейзажа. Даже волны застыли, только живые чайки парили над головой, перекликаясь детскими голосами, неожиданно пикировали вниз, хватали рыбу и взмывали ввысь.
   Обжигало солнце, но спрятаться в тени высокого берега боялась: пугала нависающая над головой скала в глубоких трещинах. Она вошла в воду, поджала ноги, обхватила их руками, плотная вода выталкивала, переворачивала на спину, волна захлестывала - тело ей не принадлежало. Охватила паника, попыталась кричать, захлебнулась, сильные руки подхватили и вынесли на берег.
   - Глупо утонуть, где воды по колено.
   - Где ты был?
   - За скалой.
   Она легла на песок вперемешку с галькой, он постоял, закрыв солнце, большой и сильный, и лег рядом.
   - От тебя пахнет свежестью, - сказал она.
   - Свеж как осетр.
   Он скоро уедет, потому что ему станет скучно без дела, оставит ее зимовать, летом приедет с молодой красивой подругой. И удивится, что не так? Разве я тебе обещал быть только с тобой?
   Да хоть и обещал, кто этому верит. Ведь обещать - не делать.
  
   - О чем ты думаешь? - он погладил ее по щеке, - перестань думать.
   - Мне здесь не по себе. Слишком красиво. На захудалом пляжике с запахом туалета я чувствовала себя спокойнее. Что-то во мне не так.
   - Тебе просто надо отдохнуть, вернется душевный покой.
   Покой был с Яковом, - подумала, но не сказала.
   - Ты был здесь зимой? Говорят, штормит так, что с корнем вырывает деревья, рвутся электропровода, сносит крыши.
   Но он ее не слушал, лег на спину и закрыл глаза.
   - Я не говорил, что люблю тебя? Давно хотел сказать. Что-то меня развезло от коньяка. Соня, Сонечка, Сонюша, больше всего мне нравится твое имя, тебе подходит идеально. Именно такой должна быть София: умная, с греческим профилем, и таким высокомерием, что ни одна испанка не сравнится с тобой, донна Софья.
   - Врешь, но приятно, не сгори на солнце - она потянулась за майкой, прикрыла его.
   Но он не захотел лежать, медленно поднялся, остановился у края воды, волны касались ступней. Солнце перешло на юго-запад и опустилось так, будто подсматривало. Всего лишь звезда, одна из бесконечного множества, нет, конечного, поправил бы Миша, бесконечен бог. Подумаешь, звезда, так, пустяк, пусть подсматривает. Днем солнце, ночью луна, пусть смотрят, пока тучи не наползут.
   Он потянулся всем телом, взмахнул руками, нырнул в воду и поплыл. Она легла на спину и задремала, ничто не нарушало покой.
  
   На обед были пельмени и холодное пиво. Он сам начал разговор.
   - Я был с Любой давно, был знаком с ее отцом, потом он умер, и я помогал их семье. Мише ее не подсунул, не грешен. Она неплохая, - он помолчал, - была.
   - Ты же умный, мог предвидеть, когда их знакомил.
   - Случайно произошло. Мы с Мишей сидели в кафе, я пил вино, он ел мороженое, она проходила мимо, подсела к нам. Потом он ее нашел, она в библиотеке работала. Город небольшой, найти нетрудно. Я тебе все рассказал. Что грешного в моих отношениях с незамужней Любой? Но я ведь не только из одного низа состою. Подумай, Соня. Тебе ведь хочется быть со мной, всегда хотелось, никогда не поверю, что ты выбирала между Яковом и мной. Просто меня не было рядом.
   - Не просто. Я бы не хотела больше об этом... Марго мечтает тебя женить на себе.
   - Женщина, которая любыми средствами сохраняет молодость, утомительна.
   - А Люба?
   - Стечение обстоятельств. Не надо было, но умные тоже иногда ошибаются. Этим и прекрасен мир. Я знал, что она выходит замуж. Она позвонила и сказала, Миша сделал ей предложение, и они подали заявление в загс на регистрацию брака. У меня тогда была работа, избирательная кампания. Я обрадовался, девочка пристроена без моего вмешательства. Я в нее вложил много денег. У них с матерью была история, подобная твоей, но обманули, в отличие от тебя, посторонние люди, Они бы не выиграла суд. После смерти ее матери я платил адвокатам, судье, жилконторе, еще кому-то, уже забыл, дешевле купить дом, а не оформить комнату в общежитии, чтобы ее потом продать и купить жилье в старом доме. Что я должен был еще сделать? Сказать Мише, что спал с ней? Я бы перестал себя уважать. Глупо было связываться с ней. А, черт, подрываешься на дерьме.
   - У него появилась женщина.
   - Да? Отлично. Все разрешилось естественным путем. Зачем вы Мишу отпустили сюда одного? Я видел этого Яшиного родственника, блаженного Костю. Как ты допустила? Недалекий Яков с портретом Декарта портил жизнь мне, Кольке, Ивану, потом взялся за Мишу. Людоед - вегетарианец, такого не бывает, а ведь случилось, стал авторитетом у нас, подростков.
   - Жаль, что не бандит, а то бы польза от него была ого-го какая. А портрет - наследство его дяди, с Декартом в голове легче было выживать в сталинских лагерях. Ясный ум спасает. А Миша сам решил. Святой город, здесь Владимир Русь крестил. Гражданская. Исход. Он заболел этим.
   - Яков увлек философией. Но мне окончательно мозг не снесло. А Мишка проглотил наживку, почему ты не защитила сына от его влияния?
   - Тебя не поймешь: Миша то умный, то дурак, Яков то учитель, то враг человечества, - возмутилась она.
   - Миша попал в иную реальность: сменил портрет философа на икону, разум на веру.
   Вчера сын был победителем, сегодня все иначе. Может, его сила в том, что он каждый раз говорит по-разному. Хотелось бы знать, как часто меняются его чувства к женщинам?
  
   Он потянулся за пультом и включил телевизор.
  
   Когда утром сидели на веранде и пили кофе, к забору подошел сосед:
   - Утро доброе! Вот персиками хочу даму попотчевать.
   Он перегнулся через забор, поставил на землю ведерко с желтыми, сочными на вид, персиками, и удалился. Персики спелые, нежные, только с дерева. Сок потек по подбородку, закапал на полуобнаженную грудь, никогда не ела таких вкусных.
  
   В конце пляжика, где были вчера, оказался мало заметный, узкий проход между остроугольной глыбой и отвесной стеной, представляющей многослойный пирог: песок, известняк, серая глина, красная земля, рыжая земля и скалистый козырек.
   - Лезем? Не бойся, не рухнет. Природа тысячелетиями старалась, слой за слоем, наращивала берег, потерпит еще немного.
   Она кивнула, опасливо поглядывая на глыбу, и полезла, сначала свободно, не задевая стен, потом боком, выбиралась ползком. Григорий полз следом. Над дырой, из которой они вылезли, висел предупредительный знак черным по желтому: "Опасно, оползень!" Ведь знал, но она не сердилась, ей понравилось каменистое плато, неровное, будто поверхность Луны после метеоритных дождей
   - Здесь мы одни, располагайся поудобнее, - он нашел относительно гладкое место, расстелил полотенце, лег и притянул ее к себе. Она легла на спину, вытянувшись всем телом и заворожено смотрела в голубое пространство, ничего вокруг, только небо. Но вот он протянул руку, слегка коснулся плеча, живота, погладил грудь, отстранился, приподнялся, вгляделся в ее лицо, будто не верил, что она рядом. Его темные глаза, высвеченные солнцем до медовой желтизны, казались опасными, как у хищного зверя.
   Кто первый, она не уловила: взмах дирижерской палочкой, первый аккорд, первое движение, плавное кружение пары, он ведет, она не сопротивляется, отдается, наслаждаясь гибкостью своего тела, его восхищенным взглядом.
   - Яша, - выдохнула она, пришла в себя, заволновалась, услышал или нет?
   Разжал объятия, она услышала шепот: "Теперь сама, будто ты - я, а я - ты" и она растерялась, выбилась из ритма, ощутила свои руки и ноги, неловко повернулась и ударилась коленкой о камень.
   Появился страх, что кто-то их увидит с моря, или попытается протиснуться в щель, кому-то тоже захочется уединиться. Ее страх подстегнул его: он резко приподнял ее и вошел, придерживая ее бедра. Неудобная поза: она опасалась, что свернет себе шею, Яков не устраивал ей акробатических этюдов. Наконец застонал, немного погодя резко встал, пробежался широкими шагами, дождался волны, нырнул и поплыл. Она поднялась следом, осторожно прошлась босыми ногами по негладким камням, погрузилась в воду, немного проплыла, замерзла, вылезла на берег и стала ждать его.
  
   Все вокруг замерло: и глубокая синева в белых барашках и безупречная голубизна: ни птиц, ни облаков, - никого. Она почувствовала желание, сильное, будто тестостерон перетек в нее, изнемогая, хриплым голосом позвала его, но он не услышал. Дождалась, он выбрался на берег, холодный, с посиневшей кожей, прижался к ней, она сдернула с него мокрые плавки.
   - Ничего себе, - восхитился он, - мне это нравится.
   И они входили друг друга, долго и не стыдясь, и им было хорошо.
   Так прошел день, ночь, наступило утро. Еще день и еще ночь, им было хорошо.
  
   Когда вдвоем пили утренний кофе, под навесом, любуясь морским простором, вдруг кто-то позвонил Григорию, и это показалось ей так неуместно, что она не сдержалась: "Что за дела, мы на отдыхе". Его губы сжались, он зло спросил кого-то:
   - Когда я все успею? - долго слушал, в небе кричали чайки, разговор закончился, он повернулся к ней: - Соня, это важно: через месяц я должен быть на открытии выставки, надо успеть подать заявление в загс и поставить штампы в наших паспортах.
   Чайки уже не кричали, она поискала их в небе, улетели все. Интересно, куда? В море? Или спрятались под скалами?
   Нарочито растягивая гласные, прервала затянувшее молчание:
   - Зачем? ты уедешь, а я останусь здесь, на краю земли. Какая разница, со штампом или без него.
   Как раньше, как всегда, они расстаются. Зачем все это? Неужели невозможно вырваться из замкнутого круга любви - ненависти?
   - Что опять не так? - раздраженно спросил он. - Для тебя же стараюсь. Не злись, а? Я не могу сидеть на одном месте. Ты должна это понимать.
   - Мне кажется, что у тебя не один домик у моря. И в каждом живет какая-нибудь дурочка...
   - Не придумывай, - резко прервал он, - не придумывай, и, пожалуйста, не держи меня ни здесь, ни в другом месте, - нигде.
   - Но я могла бы поехать с тобой.
   - Куда?
   - К тебе.
   - Мой дом здесь, и твой тоже.
   - Но ты где-то будешь жить.
   - Где-то.
   Хотела сказать, у Марго, но промолчала.
  
   Она ему не доверяла. "Храни очаг", что означало: будь экономкой, прислугой, любовницей, женой - утешительницей, а, в действительности, сторожихой.
   - Я тут буду одна.
   - Разберись, чего ты хочешь: дом у моря - предел мечтаний. А многие даже и не мечтают об этом.
   Она знала: скоро привыкнет и перестанет замечать и дом, и сад, только море будет меняться каждый день. Ко всему можно привыкнуть, даже к смерти. Но она не готова жить только привычкой, ей было бы скучно.
   - Я не хочу тут жить одна.
   - Ты же не беспомощная девочка. Чего ты боишься? Бандитов? Но их тут нет. Всюду люди, во всех домах живут, я спрашивал. Да и сын у тебя не на другом краю света.
   Сын мне чужой, - подумала, но не сказала.
  
   Он опять кому-то позвонил. Было поздно, там, куда он звонил, была глубокая ночь.
   - Проснись и слушай, - приказал он кому-то, но там, видимо, не согласились, и слушал он, долго, жестами показывая, чтобы она налила ему чай. - Да, понимаю, ты тоже пойми, надо думать, прогнозировать, принимать решения, и всегда точно знать, сколько получишь. У нас товар, мы его продаем, и цену назначаем мы тоже. Что значит, отвечать за последствия? Это ты о чем? Ах, да, ты ведь бывший депутат, но о судьбах миллионов не беспокойся, это всего лишь картины, не факт, что произведения искусства. Главное - прибыль. Не каждый шедевр сегодня можно прибыльно продать, - он смотрел на Софью невидящими глазами. - Слишком мрачно? Не найдутся покупатели? Ты о чем? Запомни слово: а-ва-нн-гард, выучи его, - наконец отключился: - Так приходится зарабатывать. Горе - менеджер считает, что на фотографиях больше заработаем.
   - Зачем он тебе такой?
   - Зять владельца выставочного зала. Владелец - коммунист плюс православный, адская смесь, взрывоопасен, в тротиловом эквиваленте снесет полгорода.
  
   Под утро позвала мать: "Сонечка, ты где? Иди ко мне, Сонечка, я не вижу тебя, ты где?" Голос сестры: ""Сонька, не прячься, я тебя вижу, ты за деревом. Иди, тебя мама зовет". "Соня, ты куда дела Нину?" - спросила мать.
   Она проснулась, в окно светила луна.
   Мать говорила: "Солнечная Соня родилась на рассвете, темной ночью родилась луноликая Нина, и так они дружны, всегда вместе, как близняшки, хотя и не похожи совсем".
  
   - Не спишь? - спросил Григорий.
   - Луна мешает.
   Он встал, задернул плотной шторой окно, лег рядом, обнял ее.
   - Мне мама снилась, звала к себе, спрашивала, куда я дела Нину.
   - Не понял, - он разжал объятия, приподнялся и вгляделся в ее лицо, - Перестань, всего лишь сон, не думай об этом.
   И она успокоилась, потянулась к нему, и им было хорошо.
  
  
   Финал
  
   Григорий уехал за билетом. День казался длинным, купаться без него не хотелось, она прилегла и уснула. Проснулась, наступил вечер, вышла на крыльцо: огней мало, окна соседа не освещены, наверное, уехал. Позвонила: телефон Григория вне доступа.
   Поискала ключ, закрыла дверь и вышла за калитку. Не сразу сориентировалась, вспомнила о тропинке и по ней, почти на ощупь, не догадалась включить фонарик мобильника, добралась до остановки.
   * * *
   Вошла в квартиру, сразу почувствовала - нежилая. Пусто, тихо до жути, и запах, как в краеведческом музее, куда водила детей на экскурсию. Не было раньше.
   В ее закутке пахло затхлым, включила свет, показалось, что кто-то подглядывал из кладовки, подошла, со скрипом приоткрыла дверь и в ужасе закрыла: запах, показавшийся музейным, исходил оттуда.
   Долго рылась в сумке, наконец, нащупала телефон, нашла номер, дрожащим пальцем нажала кнопку вызова.
   - Она умерла, я могла спасти ее, но не спасла...
   Григорий перебил ее:
   - Соня, куда ты делась? Я уезжаю завтра утром, с соседом только кокетничать, на большее пусть он не рассчитывает. Ты что сказала? Опять о смерти? В смерти Нины ты не виновата, ни в чьей смерти не виновата. Это в тебе гордыня, говоря языком верующего. Нет, не все в наших руках, далеко не все. Запомни, ты не тянула ее на дно, не держала ее под водой. Был шторм, ты выплыла, она нет, тебе повезло. Я ее не обманывал. Она не любила меня, и перестала любить своего мужа. Бывает. Ее представления о замужестве не совпали с реальностью. Как и твои, как и других женщин. Но мы с тобой будем счастливы, вопреки всему. Ты меня слышишь?
   - Ты не понял.
   - Софья, не дури.
   Скрипнула дверь кладовки. Ни минуты, ни секунды не оставаться здесь, она в панике отступала, сбежала по лестнице, вырвалась на улицу и заметалась, плохо ориентируясь в темноте. Резкий сигнал остановил, мимо проехала машина, шофер что-то выкрикивал, она видела, как широко открывался рот, но звуков не слышала. Наткнулась на ствол дерева, прижалась к нему и сползла на траву. Немного успокоилась, решила еще раз позвонить Григорию, но сумки и телефона не было.
  
   Пришлось вернуться. В каморке был свет, сумка с телефоном, там, где она оставила. Позвонила сыну, не надеясь, что он ответит. Ответил.
   - Люба повесилась, - сказала она и заплакала.
   - Жди, скоро будем, - коротко ответил он.
  
   На столе лежала общая тетрадь в синей коленкоровой обложке. Открыла, прочитала: "Мой дневник", ниже: "Все будет хорошо!", еще ниже: "Надежда, Вера, ЛЮБОВЬ!!! 2005 год
   Написано четким почерком отличницы, она наугад открыла и стала читать:
   "Гриша - крыша, как назвала его мама, когда он явился к нам во второй раз, как он сказал, по делу. С ореховым тортом. И повел меня на Приморский бульвар, на аллею, где выставлены работы художников. В первый раз он закупил глиняные изделия, кружки, бутылки и вазы с вылепленными ушастыми и длиннохвостыми котами со смешными мордочками. Перед отъездом попросил оставить некоторые, чтобы пограничники на таможне не придрались. Заберет в следующий приезд. Еще он покупал морские пейзажи с парусниками. Мне тоже подарил небольшую картину: гуашь на картоне, художник назвал ее "Взгляд из космоса". - Откуда? - удивилась я. - А черт его знает. Наверное, накурился чего-то и почувствовал себя в космосе. В нормальном состоянии написал бы "Вид из иллюминатора".
   Зарождающаяся планета, в пузырях, будто в кастрюле варится суп. Над планетой черное пространство с темно- красными и синими всполохами. Я назвала: "Зарождение жизни". Григорий повесил ее на стену, но через какое-то время гвоздь отпал, и картина исчезла в одном из многочисленных и захламленных ящиков. Маме она не нравилась.
   В тот раз, вместе с глиняными котиками он оставил у меня большую - преогромную сумму денег в долларах, я не считала, сколько их. Спрятала в шкафу под бельем и время от времени проверяла, на месте ли. Предварительно завешивала окно. Навоображала такого, будто он уголовник и скрывается, может, убийца, но я его и такого люблю. И буду любить. Даже придумала историю, что он убил любовницу, потому что она изменила ему. На бандита не похож, только много денег. Но я верю, что Григорий способен на все..."
  
   Господи, совсем еще ребенок, сколько ей тогда было? - подумала Софья, но не могла вспомнить дату ее рождения.
  
   "...нет любви, то есть она, может, и есть, как привязанность, как ненависть, как желание семьи и прочее, но чистой любви нет, как нет идеала. Это способность нашего сознания, не более. - Спасибо, что не бросаешь. Тогда скажи, зачем я тебе. - С тобой я мужчина, самец. - И это все? Чем ты отличаешься от животного? - Ничем, потому что власть над женщиной украшает жизнь".
  
   Из дневника выпала потрепанная и пожелтевшая фотография Миши в военной форме. Странная форма, такой она еще не встречала. На обороте подпись угловатыми почерком Мары: "Борис - 1940 год". Как он похож на Мишу. И на Якова.
   Значит, Дуся и Яков были любовниками, значит, Николай их сын. А как же сходство с Григорием? Придумала себе, потому что хотела сыну успешного отца? Но Яков? как же так? Он убил Василия? Зачем? Чтобы жениться? На ком? А, может, все же Григорий - отец Миши? Что получается? Все люди братья и сестры? Ей стало смешно, некоторое время сдерживалась, но не смогла: расхохоталась до слез, до спазмов живота, во все горло, и остановилась, как только подумала, что Николай мог убить Василия. Ведь он знал, кто его отец. И Дуся знала. Нет, это невозможно, ведь Маша - копия деда. Но так ли она похожа на него? Каждый слышит, как он дышит.
  
   Открылась входная дверь, донесся голос сына: "Здесь я живу". "Почему открыта дверь?" - спросила женщина. "Потом". "Что значит, потом?" - учительница, властные нотки не спутать ни с какой другой профессией.
   Упрашивающий голос сына: "Ну, пожалуйста, Александра, потом, ладно? Здесь мать. Пока она здесь, но вопрос решается".
   "Окончательное решение вопроса", - зазвенело в ушах, но ей страшно не было. На пороге возникла крашеная блондинка в тесном и коротком платье, обтягивающем необъятных размеров грудь, тонкую талию и плоский живот. А коленки-то костлявые, - подумала Софья, звон прекратился, она владела собой. Следом вошел сын и обнял женщину за талию.
   - Где она?
   Он открыл кладовку, там было пусто.
   Софья взяла сумку и обошла их. Только бы не задеть, не задела.
   Когда села в автобус со скрипучими дверями, вспомнила, что телефон оставила на столе.
  
   Доехала до поворота, вышла из автобуса, - ни звезд, ни луны, все затянуто тучами. Скорее почувствовала, чем увидела, забор воинской части, тропинку осветили фары проезжающей легковушки.
  
   В доме смутно светилось окно, видимо, на прикроватной тумбочке включена настольная лампа. Дверь не заперта, она вошла в комнату и увидела голое женское тело, лицо скрывалось в темноте. Незнакомка сидела на краю кровати и была похожа на юношу. Бугорки могли быть маленькими грудками или слегка увеличенными и припухшими сосками юноши. Плоский живот, плотно сжатые гладкие ноги скрывали рыжеватый треугольник. Не Марго, у той груди выросли. Если только не отпали.
   Женщина привстала, ловко повернулась, и, откинув одеяло, села на голую мужскую спину. Заработали руки с развитыми мышцами, заходили ходуном маленькие грудки, багрово налилась шея, - женщина делала Григорию массаж спины. Она подпрыгнула.
   Григорий вскрикнул:
  - Осторожнее!
   - Не бойся, вреда не будет, я же врач.
   Сползла со спины к ногам и заработала пальцами по позвоночнику, будто месила тесто, звонко похлопывала по плечам.
   Софья попятилась к выходу, открыла дверь и посмотрела на них: он все также лежал на спине, а она сверху, спиной к Софье, изображала наездницу, ярко освещенные светлые волосы встали дыбом и повторились устрашающей тенью на стене.
  
   Софья попыталась спуститься к морю, пора быть рассвету, но было темно, доносился лишь нарастающий рокот стихии. Кромешная тьма, все сливалось, закрыла глаза, открыла, стало еще темнее. Обо что-то споткнулась, попыталась устоять, но неподвластная ей сила инерции, - тело покатилось вниз, больно ударяясь о камни, она упала на гальку, вдохнула запах прохлады вперемешку с водорослями - рядом море, вот-вот накроет волна и унесет.
   Попытка откатиться не удавалась, тело отяжелело, страх забился в горле.
   Не было звуков, даже всплеска волн, - ничего, только боль в правой половине головы, левая не ощущалась. Только боль справа и звон, как назойливый комар, но здесь комаров нет, - уверял Григорий.
   Она замерзла, холод такой, какого давно не испытывала. Холодно, но лучше, чем в психушке лежать. Ничего, вон уж дом виден. Дым из трубы не идет, но брат хранит тепло. Окно заморожено причудливым узором.
   - Нина?
   - Это я, Соня. Ваня, ты что? Откуда Нина?
   - Ты стала очень похожа на сестру. С годами люди становятся добрее и покладистее. Смотри, вот ее портрет. У тебя глаза точно такие же. Раньше ты часто злилась, а теперь печалишься.
  
   На столе торт, слоенный, с орехами.
   - Ешь, твой любимый. Григорий ждал тебя, не дождался.
   Как не дождался, вот он, прожорливый, большой кусок запихнул в рот.
   - Я все знаю, Софья, но так и не понял, почему ты сбежала.
   - Потому что меня хотели в психушку упрятать. И детей забрать. Вот почему.
   - Что торт не ешь? Угощайся, твой любимый.
   - Нет, спасибо.
   - Как хочешь, - он заглотал остатки вместе с крошками. Вытер губы носовым платком, - Выходи за меня замуж.
  
   Гул, ровный, угрожающий. Слабость такая, что нет сил двигаться.
   - Соня, хочешь услышать шум моря?
   - Да, Ваня, хочу.
   - Прижми ладони, вот так, слышишь?
   Шум моря поглотил все вокруг и резко оборвался.
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"