По заплывшему зеленоватой махровой пленкой стеклу бил толстый неприятный дождь. Степан, серая цапля с ярко-желтыми глазами, схватил с тумбы чешуйные перчатки и подбежал к окну чердака. Небо загородили больные тучи. Их мутило от недавнего путешествия через промышленный район города. Степан вымерил незаметную щель между четвертой и седьмой тучами, которые не успели срастись до конца, и, присвистнув, схватил солнце за нерасторопный луч. Он наслюнявил одну из перчаток и схватил солнце за луч уже двумя крыльями. Изрядно напрягшись, от потянул на себя и отошел к стене из дырявой сосны. Чтобы не сдаться на исходе сил Степан зацепился за ржавую трубу лапой. Вскоре он почувствовал, как горячее застряло в щели между тучами. Тучи завизжали от жжения и, раздвинувшись, впустили в жилой каменный район скромную горсть лучей. Степан вновь подбежал к окну и схватил свежие лучи охапкой, он закрутил их и они стали вибрировать по спирали и, образовывая горячий радиус, разгонять тучи одну за другой. Третья и вторая оказались слабее остальных и упали на землю, раздавив два или три жилых дома в кашу. Остальные удержались в вышине, но разбежались. Тогда Степан бросил лучи на пол и придавил их свободной лапой. Они зажужжали и устремились с чердака к низкому солнцу, которое почувствовало защемленные лучи и поспешно удалилось в шалосферу.
За дверью, которой служила прибитая дверца от нездешнего шкафа, послышался топот и на чердак забежал невысокий полноватый парень, лет двадцати. Он снял шапку и, взъерошив рукой темные торчащие волосы, возгласил. - Степа, я влюбился!
Степан снял перчатки с крыльев и почувствовал дикую боль в мышцах, будто она приехала с визитом из Эфиопотапии. - Неужели это наконец произошло, Боян!
- Это произошло! - подтвердил парень и снял пальто, обнажив синий облегающий свитер.
Степан встрепенулся, полез на тумбу и, содрав с потолка две доски, наспех развел костер. - Поставлю чайник, - сообщил он. - За это надо выпить чаю из крыжовника.
Боян привел в порядок дыхание: последние минут пятнадцать он бежал. Подойдя к серым от черепичной пыли матрасам, Боян распластался в воздухе и упал. - Eе зовут Рада. Такая красивая! - он не мог скрыть восторга. - Поверить не могу, два года я искал жену, а теперь будто двести пудов с души слегло. Причем как! Неведомо, безо всяких ожиданий и надежд!
Степан вскипятил чай в железной банке и пропустил его через сито в две деревянные кружки. - Я очень рад за тебя, Боян. Но не уж то ты собираешься жениться, не узнав ее получше?
Боян принял кружку и, сдув зеленоватые пары кипятка, отпил с кислым привкусом. - Я уже все решил, пока бежал. Как увидел ее, на выставке мебели, два часа назад, так и все. Она та самая.
Степан устроился удобнее, сложив лапы по-кокетски, и ждал рассказов. Боян долго водил глазами по дырявому потолку, не зная что и спеть. Его разрывало от неожиданной радости. Будь он фруктом, то, должно быть, уже насквозь промок от сока. - Она лежала на одной из греческих кроватей, проверяла ее уют. Белая от чистой красоты! Я не знал, о чем с ней начинать разговоры, поэтому сразу позвал замуж, поймав ее взгляд. и знаешь, что она ответила?
Степан мычал.
- Я не против, ответила. А я увлекся ее хрипловатым голосом, знаешь, как у ветра в пустынях Кадары. А ее лиловые губы! Мягкие, как изюм. Мы целовались, а все вокруг смотрели на нас, как на выставочных манекенов.
Он замолчал, выпив залпом остывший чай. - Завтра мы встречаемся и обговариваем свадьбу. Она обещала, что ее родители оставят ей квартиру, как она найдет себе жениха.
- Это хорошо, - заворчал Степан. - Я чувствую, что мне придется поработать над твоим костюмом, а то после выпуска из детского дома ты ходишь в одном и том же.
Боян подобрался к цапле и обнял его. - Спасибо, Степа. Я так хочу, чтобы эта свадьба стала началом нашего большого приключения! Мы поедем в Косоглазию, будем рыбачить при сиреневой луне и потеть при поцелуях!
Степан усмехнулся и похлопал Бояна по спине. - Все будет, дружище. Все будет.
2.
Было уже далеко не утро и в комнату Рады постучались. Она лежала на кровати и рассматривала голубой потолок. Ей было немного тревожно, однако стук в дверь предвещал легкое облегчение. Она издала протяжный ноющий звук и в комнату вошла высокая женщина со спрятанной осанкой. - Я принесла платье, - сказала женщина.
- Спасибо, мам, - еле уловимо протянула Рада.
Женщина достала выглаженное платье из-за пазухи и положила его на белоснежное кресло: рыжее от медной ткани, оно растеклось по креслу как джем по творогу.
- Волнуешься? - сказала мама, ища повод для нечайного разговора.
Рада подвигала головой. Платье уже находилось в комнате, а, значит, тревоге можно было исчезнуть. Когда мама вышла, Рада медленно поднялась и потянулась. Она была совсем нагая: вечером ей было лень переодеваться в пижаму, да и Боян решил устроить ласки. Рада посмотрела в зеркало и сморщилась от своего помятого вида. Боян ждал ее в соседней комнате вместе с цаплей и родителями. Работница ЗАГСа еще, скорее всего, не пришла, иначе бы Раду торопили. Сорвав несколько одуванчиков с подоконника, Рада чихнула и запачкала соплями ковер. - К счастью, - прошептала она тишине.
Затем она села за трюмо и стала растирать одуванчики в фарфоровой миске. "Чудеса, еще бы месяц назад я и не подумала, что буду выходить замуж." - думала она. "Если бы родители не вытолкнули меня из постели на улицу, так ничего бы и не случилось. Забота до добра не доведет." Получившееся солнечное пюре Рада нанесла на густые синяки под глазами. Затем она накрасила и без того длинные ресницы китовой тушью, вылила на гладкие светлые волосы стакан яблочного сока и почистила большие беличьи зубы раствором меда. Теперь ее серые глаза казались вечными озерами на неровной веснушчатой долине, а волосы и улыбка пытались перехитрить друг друга в простоте.
Платье она надела на голое тело, после чего поправила грудь так, чтобы соски смотрели на Восток.
Боян сидел на кресле в гостиной и стучал зубами. Он боялся, что работница ЗАГСа придет раньше, чем Рада выйдет к нему. Степан уплетал залитого холодным желе фореля за накрытым, в основном, алкоголем столом. Мама и папа (высокий лысоватый прыщ) играли в шашки. Боян встал с кресла и начал ходить по комнате, дабы растратить лишнюю энергию. "А если я забуду слова?" - боялся он и начинал вспоминать. "Да. Согласен. Потом поцелуй. Нет, козья башка, сначала кольца, потом поцелуй." Он достал из кармана бордового пиджака кольца из лазури океана и выдохнул: они стоили удачной продажи чердака.
Когда Рада вышла, в квартире раздался звонок и сразу же, наглая, вошла работница ЗАГСа - толстая тетя в длинных кудрявых волосах, покрывающих все тело. Молча она перекивалась с родителями, которые в спешке накрыли доску с шашками эротической газетой. Степан, не придавая происходящему значения, неспешно и старательно ел.
Боян взял за руку Раду. Они подошли к порогу и работница ЗАГСа расставила руки, запрокинув голову к потолку. Молчание спустя Боян не выдержал прибывающей энергии безосновательного страха и пискляво сказал: - Да! Согласен.
Он потянулся к губам Рады, она улыбнулась и Боян опешил. - Черт, кольца. - Вот именно, - подтвердила работница ЗАГСа.
Боян и Рада обменялись кольцами и неуклюже поцеловались. Рада облизнулась. Ей понравилось то, что Боян недавно ел клубничное варенье.
3.
На удивление все разошлись быстро и Боян не успел сообразить, как квартира оказалась в распоряжении его и Рады. По всему телу под кожей приятно покалывало и, стоя перед закрытой дверью, Боян смаковал уходы. Работница ЗАГСа, например, ушла сразу же, а родители Рады, расцеловав свежеженатых и оставив адрес деревни, ушли за ней. Степан решил уехать к родственникам в Болоград, Боян чувствовал вину перед ним, ведь теперь тот лишился чердака, на котором жил долгие годы. Но, взглянув на сервированный алкоголем стол, Боян успокоился, поверив в то, что Степан простил светлые чувства его сияющего смысла жизни.
Проследовав в спальную, Боян заметил, что Рада уснула. Быть может, перенервничала. Он разделся до гола и сел с ней рядом. Под рыжим платьем виднелись красивые творения голого тела. Он обнял Раду и поцеловал в шею. Она крепко спала и тяжело дышала. Боян поглаживал ее по ногам, по животу, забирался под платье и осторожно пощипывал бока мягкого. Данного ему на постоянное пользование. Боян возбудился и, задрав платье, безнаказанно овладел Радой, но быстро заскучал и разочарованно вышел из нее.
Он рассмотрел себя в зеркало и решил, что похудеет. Нарастит две или три горбинки на носу. И подкачает мускулы. "Вот только устроюсь на работу." - решал он. "Куплю штангу и за каждое удачное упражнение буду кушать рисовое печенье."
До полуночи Боян просидел в гостиной и опустошил две бутылки греческого вина (красного сухого). А затем вернулся в кровать к жене и мигом заснул. С утра, пока Рада еще спала, Боян приготовил фаршированный красной смородиной омлет и оставил его на постели. Затем он посчитал, сколько денег нужно на путешествие в Косоглазию и, не дождавшись пробуждения Рады, ушел искать работу.
На путешествие нужно было два миллиона золотых. Пятьсот тысяч оставили родители Рады. - На первое время супружеской жизни всегда нужна какая-никакая мелочь, - говорили они. С продажи чердака (бандитам на карамельный притон) оставалось триста тысяч, но их забрал Степан, чтобы добраться до родственников.
С первой попытки у Бояна получилось устроиться на молочный завод. Это была большая удача. Она радовался, что теперь сможет приносить Раде свежее молоко. В неделю он бы получал по пятьдесят тысяч золотых. При должном поведении два миллиона соберется не дольше, чем через восемь месяцев (при учете коммунальных выплат и кондитерских увлечений). Боян хотел отправиться в путешествие как можно скорее и думал привлечь к работе Раду. "Она могла бы печь торты на дому" - думал он. "Обрадую ее этой новостью!" - думал.
Рада лежала на мягкой постели и смотрела в голубой потолок. Иногда ее беспокоила отрыжка от холодного безвкусного омлета со смородиной. "Мог бы и догадаться, когда я проснусь. Сготовил бы омлет попозже и отрыжки бы не было!" - корила она Бояна. Но когда он вошел в комнату и улыбнулся ей, она перестала быть недовольной. И заснула.
Боян будил ее всю следующую ночь, но не мог добудиться. Тогда он решил разбудить ее во сне. Лег рядом и пытался заснуть. Но навязчивые мысли о Косоглазии, о зеленой стране с мраморными равнинами, не давали ему покоя. Застревали в густой жиже в голове и не могли раствориться.
Заснул, все же, он под утро, но во сне Раду так и не повстречал. Да и сам сон был каким-то некрасивым. Про гепатит.
4.
После месяца работы на молочном заводе Боян не узнавал себя в зеркале. На месте его больших щек теперь зияли темные углубления с черной щетиной. Многочисленные ожоги от ядовитых паров молока покрывали все тело и Боян замазывал их слюной Рады. Она слишком много спала и Боян отчаялся ее будить. Ему приносила облегчение мысль о том, что когда жена проснется, то будет в восторге от скорого отбытия в Косоглазию. Он радовался, кроме всего, тому, что устроился работать в карамельный притон по ночам, охранником. Там платили больше двухсот тысяч за смену и теперь в семейной казне было свыше четырех миллионов золотых. По выходным он сидел у кровати и ждал, когда Рада проснется. Но он боялся. Отчаянно боялся того, что этого не произойдет.
В один из участившихся дождливых вечеров Боян прочитал из книги снов, что войти в сон постороннего человека можно, только если человек желающий соединиться с желаемым своим молекулярным строением. Бросив книгу в потолок, Боян отстриг себе прядь волос и сунул в раскрытое ухо Рады. Затем он принял полбутылки козявочного рома и, обняв жену, заснүл.
Он очутился в сухой траве где-то в жарких прериях. Не успев рассмотреть масштабные пейзажи, он наткнулся на морду антилопы и та его пожрала. Боян очнулся в ее желудке. Посреди мягкого мясного пространства находился темный пруд, над ним летали стрекозы, покрытые кровью. Пахло гадко. Рада сидела на скамье у дерева из вен и читала книгу. Боян присел рядом. Его переполняли пустые переживания. Он хотел плакать от того, что Рада и без него прекрасно развлекается. - Что читаешь? - спросил Боян.
- Твою книгу. О нашем путешествии, - улыбнулась Рада. - О нашем путешествии? - переспросил Боян, потупившись. Она молчала, погрузившись в чтение. - Рада, давай ты проснешься, милая, - застонал Боян и продолжил. - Мне тебя не хватает, Рада.
- Почему же? - удивилась она. - Я же рядом с тобой, всегда. - Нет, ты не рядом. Ты далеко. Рада, давай ты проснешься и мы поедем в Косоглазию. Я собрал все необходимые деньги.
Она была красива. Будто Боян идеализировал ее во сне. Впрочем, он не видел ее живой уже долгое время. Она дышала, иногда забавно пукала и сопела. Но не жила. Не было в ней жизни, которую так хотел видеть Боян,
- Я люблю тебя, Рада, - заплакал он.
- Я тоже тебя люблю, дорогой. Она улыбнулась и поцеловала его в нос. - Приходи ко мне почаще, - сказала она. - да как ты вообще можешь вот так! - обозлился Боян. - Как?! Эгоистка.
А затем он проснулся и заплакал наяву. Только слезы в этот раз приносили больше боли.
5.
Третий месяц жизни женатого мужчины Боян провел безработным. На заводе он попал под сокращение, а из карамельного притона его выгнали, сломав ухо за то, что он облизал одну из покрытых карамелью стриптизерш из любопытства. Теперь Бояна радовало только то, что на столе все еще стоял алкоголь. Бренди и джин. Эль и валерьянка.
Он засыпал, обняв Раду и искал ее во снах. То в парке аттракционов, то в дремучем лесу Греции. А когда находил, не мог сдержать слез. Она отвечала ему с острым холодом, таким, к которому нельзя привыкнуть, постоянно увлекалась картографией и пением ручьев. А он ходил за ней по пятам. По сланцевым горам и облакам из приторного зефира. А когда просыпался и не мог заснуть вновь, напивался и пропадал в котлах. В тех, где Рада варила суп детям.
Боян выучил имена и портреты детей. Один из них был мальчиком, лет шести. Дерзким пухляком с зелеными глазами и носом матери. Рада рассказывала, как он был зачат при веселом сексе в высокой траве рядом с родительским домом. Как им было щекотно и они смеялись то ли от веселья, то ли от страсти, не понятно, отчего. А Боян этого не помнил. Он помнил только то, как громил квартиру в бешенстве, как напивался и завязывал узлы из проникающих в квартиру редкий лучей солнца сквозь бесконечные дожди. Ему надоело и он не мог ничего поделать. Он любил Раду, честно и безысходно. Он проверял любовь, заводил любовниц и ходил к проституткам, пытался целовать мужчин на платных вечеринках в богатых домах, но все эти связи не приносили ему ничего, а двадцатипятиминутный сон - все и больше, чем все. Он хотел остаться с Радой во сне навсегда. Воспитывать детей. Вторым ребенком была маленькая девочка. Они в каждом сне учили ее ходить, по чуть-чуть. У нее были папины глаза. И смешной смех.
Боян вспомнил про Степана однажды и забыл про него насовсем. Пожелав Степану счастья, забыл, как забывают обычных перелетных птиц. На такое мнимое всегда, в которое верил Боян.
Шел уже четвертый месяц супружеской жизни и, завидев в магазине альбом с пейзажами Косоглазии, Боян потратил последние деньги. А еще он купил две пачки снотворного, пообещав накануне Раде во сне, что переедет наконец-таки к ней совсеми своими вещами (и даже с сознанием) на как можно подольше.
Рассматривая пейзажи Косоглазии, Боян дрочил. Закончив, он принял душ впервые за четыре месяца и приготовил чечевицу, перемешав ее со сверкающими таблетками снотворного. Запил ужин он большим количеством брендии побежал впопыхах в спальную, боясь опоздать.
Заснул он не быстро. После мучительной боли в животе и фатальной нехватки воздуха. Но он улыбался, когда призрачные очертания Рады стали проявляться вдалеке.
Рада проснулась в одну из тех дождливых ночей, про которую пишут плохие стихи. В комнате витал отвратный запах, она отшлепала Бояна за испускание газов. Оставив открытым окно, она забрала одеяло и, вяло разминая затекшую шею, отправилась в гостиную. Оценив беспорядок, она разложила диван, улеглась и моментально уснула, раскрыв усталый рот. Чтобы воздуха хватало.
январь 2015
Подснежная колыбель.
1.
Прошло порядком четыре километра за полдень, а мороз выбился из сил и, соорудив из вязкого серого неба перину, прилег ко сну. Выпавший за позабытую неделю снег стал таять и сложноподчиненные улицы превращались в глубокие десертные тарелки рисовой каши, смешанной с остатками грецкого ореха (все же вечером его кто-то успел изрядно поесть).
Эля шла по центру города, подражая вдруг вышедшим в будни людям; она, как подобает примерам, косолапила и неуклюжила частой припрыжкой. Светло-бурые сапоги из кожзаменителя с особым удовольствием и оттого рваной спешкой уплетали рисовую кашу, в которой полдень так нечаянно оказался. Эля была одета в тяжелодышащее дубовое пальто: оно то и дело устраивало предсмертные всхлипы, но никак не умирало. На каждый всхлип Эля поглаживала его то по одному рукаву, то по другому, смотря за какую руку цеплялся плотный квадратный пакет в сером. Шея была повязана грязно-белым шарфом, который никогда не стирали. Засаленные, но ровно посаженные расчесанные темные волосы были покрыты вырви глаз как красным ободком наушника на правое ухо.
Остановившись у светофора, на бороде которого толкались лохматые воробьи в борьбе за мелкие куски грецкого ореха, Эля достала из кармана невыразительных джинсов черную коробочку с впаянным телефоном и включила другое стихотворение очередного мертвого поэта. Запах центра города кис как лица, торчащие в ползущих троллейбусах. Казалось, вся будничная атмосфера вот-вот начнет течь и, может, капать. Эта течь и, может, капли начнут появляться из ниоткуда, будто просто так устремятся то вниз, то влево или в мраморные искоски, образуют ребяческий хаос и повергнут город в принудительное стремление приспосабливаться к ненужному.
Эля прошла несколько пятиэтажных домов, которые были не старше ее пальто, облитые неодинаково и небрежно розовой краской, каждая из каких образовывала текучий узор лесопосадок или, иногда, реклам жилых массивов на случайной окраине. В одном из таких зданий зияла брешь в боку, ее границы были обведены белесой пылью, словно от оставшейся после укуса эмали. Внутри сияли тупые коричневые полки с бутылками алкоголя. Эля зашла в брешь и, недолго думая, взяла пару крохотных бутылочек себе под крыло, абы жалея. Не успев выйти, она почувствовала на себе круглую тень, и тут же в брешь ворвалась огромная черная гиря. Полки с алкоголем вмиг превратились в колючую пыль бытия под грузом. Эля прижалась к стене и нажала на удачно подвернувшуюся под руку кнопку вызова милиции. Гиря, тем временем, продолжала воровать пространство дома, оставляя после себя непонятные белые следы.
Выбравшись наружу, Эля заметила, что гиря на самом деле совершала бандитизм не в одиночку; высокий желтый кран в форме от руки слепленного фингала пытался удерживать черную стальным тросом. Впрочем, вскоре Эля позабыла о случившимся. Она дошла до места назначения; одноэтажное здание в форме перевернутой кружки горячих напитков, издевственно белого кирпича, с нелепыми матовыми окнами, раскрыло свои двери находившейся внутри кофейней.
- Здравствуй, Эля! - послышалось из-за барной стойки, и Эля помахала в сторону голоса. - Привет, Вася, - прошептала она.
Вася была одета в тусклую бордовую форму, ее лицо прикрывала тонкая вуаль из мягкой ткани бананового дерева. Эля прошла в конец зала и бросилась на мягкий, обитый рысьим мехом, диван. Она расслабилась и стала рассматривать средневековые фрески на потолке. Когда небольшая тяжесть в пояснице от пешей прогулки пошла на убыль, Эля поняла, что стихотворения в наушнике кончились много минут назад. Она подумала о том, что мертвый поэт, должно быть устал смыкать свои ставни зубов, что ему хочется вновь верещать свои однообразные строки, но погруженное в теплозала Элино тело не хотело никаких чужих душевных сплетен. Она расстегнула пальто (оно мирно посапывало в силу своего возраста), достала из пакета старый альбом без обложки; его пожелтевшие и со временем поеденные подкроватной жужицей страницы были заполнены короткими треугольными фотографиями.
Эля пришла в себя и отложила альбом, чтобы потянуться себе под крыло, но в последний момент отстранилась в нерешительности: мимо пролетела официантка с пустым подносом и таким же взглядом. Сама кофейня была также пуста. За баром тарахтела пыльная кофемашина, сквозь ее дребезжащий звук Вася напевала неразборчивые арии. Официантки, их было две и в бордовом их было, разминали пальцы своих ступней полетами по круглому залу, думая о чем-то своем и, возможно, вечернем.
Эля вздохнула и вышла в туалет. Первым делом, она увидела зеркало и себя в нем. Она рассмотрела лицо в отражении, щеки ее были еще красны от прохлады и дальнего пути (как никак, она шла до центра с промышленного района, что находился на окраине соседнего города). Эля вздернула нос и достала из ноздри большую желтоватую саранчу. Та успела пожелать доброго дня и здравствия, но Эля сморщилась и смыла неприятную в умывальник. Потом она опустошила одну из бутылочек, пару раз ополоснула рот и закрыла глаза. Вода была приятна на вкус. Где-то в желудке сладко заурчало и стало теплее прежнего. Скромный свет туалета ласково шептался с кожей лица. Если бы Эля была вольна, она бы осталась в таком состоянии на долгое время, не прерывая его никакими перерывами других потоков воздуха, однако, она решила кончить умиротворение и вернуться к покою в зал.
На альбоме уже стояла чашка с Васиным латте. На густой молочной пене рыдала кедровым надпись: "С днем рождения!" А под надписью было нарисовано ползущее вспять солнышко. Эля растаяла и вкусила напиток. Осторожный горячий кофе оказал знаки внимания ее горлу и по всему телу блистательно распространилась ароматная жижа. Она смешалась с содержимым выше употребленной бутылочки, и консистенция тепла начала достигать высот. Эля закрыла глаза и затеяла представлять себя на пустом пляже из черемухи, в этих представлениях она бежала по ягодами втирала в себя попадавший случайностью горьковатый сок. Ей было кругло, вскоре пляж стал уходить в темноту, и Эля не собиралась противиться такой дреме. Но все же не успела задремать.
- Как латте? - подошла Вася.
Эля ярко улыбнулась: - Вкусный.
Вася подпрыгнула и заморгала своими искусственными ресницами, они тут же стали щекотать ее по гладким щекам, отчего на карих глазах пошли приятные соленые осадки.
- Я до конца твоей смены посижу, - сказала Эля.
- Здорово. Значит, все в силе?
- Да. Мы же договаривались.
Вася вновь подпрыгнула. В этот момент в кофейню вошел посетитель, и она, состроив кривую рожицу Эле, ушла на бар.
Эля проснулась и принялась рассматривать фотографии в альбоме, никуда не спеша.
2.
На этот раз удача решила улыбнуться и было видно, что госпожа страдает недостатком кальция. Телефон прилетел точно в заледеневший бетонный столб и оставил за собой неприятный отпечаток. Гоша замешкался. Волна гнева успела всосаться и оставить за собой пятно с зернами разочарования. Он подбежал к небольшому сугробу, куда отлетели части телефона, и маршировал про себя одним лишь словом в ритме утопий.
- Нет-нет-нет...!
Снег жегся, а во тьме сумерек черные пятна разложившегося телефона было не разобрать. Гоша сдался и отдышался. Ладони покраснели, и голубые процеживающиеся вены выглядели страшно. Он сложил руки в конверт и впустил внутрь теплый воздух. Кожа тихонько захихикала, но остановилась, стыдясь. Тогда Гоша вновь полез размешивать песочный снег, чтобы что-то да нащупать. А нащупал только результаты жизнедеятельности двух-трех собак и одного человека, больного дизентерией.
Избавившись от неприятностей с помощью штанов, Гоша расплакался и поспешил вернуться на лавочку; в то место, где еще было тепло. Вечер плавно опускался на пластины рыжих многоэтажных домов, в них моргали зеленые окна вразброс. Гоша вытер слезы и, опустошив дерьмовый рюкзак, опустошил бутылку. Стало теплее, но и реветь захотелось с былой мощью. Он подумал, что и не позвонит больше куда надо, обвинил себя в растрате телефона, чужого. Однако его успокаивала мысль о том, что тот был стар и беспомощен.
С разных сторон двора то и дело подъезжали колесницы. Подобно одноразовым маякам, они освещали лавочку с Гошей противным белым светом, и он жмурился, неуклюже оплевывая коричневый пуховик с белыми шнурками. К Гоше пришло осознание жажды. Он проклял себя за то, что закупился меньшим объемом необходимого. К тому же, пейзаж с лавочки открывался скупой. От него к Гоше приходило желание собственничества. Он представил себя жильцом с большой буквы. Вдруг стал решать, как обставить квартиру: обязательный большой телевизор на всю стену, вместо кровати - широкий обшитый вельветовой тоской матрас, пару настенных шкафов из дерева с бесконечно точащейся красной смолой. Холодильник, быть может, еще.
Потом он подумал о гипотетической жене и, не успев вообразить идеализированные черты, вновь расстроился. Гипотетическая, она бы взяла отделку квартиры под свой контроль и завезла бы со своим приторным запахом сухую, как мартовский снег, скуку.
В этот момент на лавочку присел мужчина лет сорока - сорока семи с увлажненным лицом и тонкими бровями. Он закурил и стал думать о том же, что и Гоша, наблюдая за зелеными огоньками панельных гирлянд. Гоша встрепенулся и почувствовал, как грусть спряталась за пазухой. Он попытался достать ее пришедшей в себя после поисков рукой, но эмоция оказалась крепким орешком. Мужчина был одет в глиняное пальто из монгольской овцы и тяжелую белую шапку. - Грустишь? - повернулся он.
Гоша не ответил. Мужчина наклонился и слопал пойманный кусок грецкого ореха. От него пахло ананасовым табаком. В свою очередь, от Гоши раздавался запах смешанного с соплями этила. Мужик, учуяв, усмехнулся. - Когда-то я тоже был таким. Могу поспорить, ты вот так не в первый раз сидишь. - Какая вам разница. - Ничего, все наладится.
Гоша вздохнул и сумел таки вытащить из-за пазухи грусть. - Не наладится. Не в первый раз же, значит будет так же плохо. Или еще хуже.
Мужчина расхохотался и его смех был прекрасен. - Тебе нужно с чего-то нового начать, - он потянулся к карману.
Гоша загляделся на его движения, а затем отвернулся, стесненный независимостью. Мужчина достал смартфон, корпус которого был покрыт черным изумрудом. - Держи.
- Мне не нужно, что вы.
Гоша явно хотел игрушку. В голосе это нескрываемо читалось.
- Купил, а не пользуюсь. Тебе сейчас нужнее, - сказал мужчина. Гоша не сопротивлялся. Мужчина встал, сплюнул (чем прожег землю) и пожал Гоше руку. В плече у того пробежала искра, и, поспешив вылететь через ухо, была схвачена на выходе другой рукой Гоши.
Мужчина улыбнулся и подхватил языком несколько зубов, попытавшихся сбежать. - Удачи! - прогремел он и удалился. Гоша подождал, пока он скроется в сумерках, и проник внутрь смартфона. Набрав по пямяти нужный номер, он принялся ждать ответа. Но в динамике лишь девственные гудки исполняли свекольный реквием. Заполнив свои поры необходимым чувством, Гоша поймал нерасторопные потоки интернета и стал рассматривать разного рода дурацкие картинки. В левом боку слышалось осиное жало, а глубоко под ребрами щекотало опухшее посеревшее сердце. Голова наполнилась мокрой ватой, и Гоша понял, что догнать потопленное состояние просто необходимо. Он открыл подвернувшийся список так называемых друзей и замечательно увидел, что у старой подруги Эли сегодня торжество. Он попытался вспомнить, когда последний раз с ней общался, но жажда взяла свое, и пришлось набирать спасательный номер,
А где-то над панелями кричали воробьи.
3.
Танцевальня была оформлена в бордовых тонах. Зал состоял из треугольной площадки, у стен которой отважно жались резиновые диванчики со скромными столиками, а в центре сияло выложенное мозаикой лицо президента с нецензурным лозунгом, по которому топтались молодые люди, пытаясь подавлять в себе дилетантов танца.
Вася сидела на одном из диванчиков и слушала музыку. А на ней сидело плотное бордовое платье с вырывающимся белым. Сидело и улыбалось. Длинные сережки из африканской ракушки блестели от шума прожекторов, раскрашивающих танцевальню мятной лазурью. Горчичные волосы были собраны в хвост пшеничной подвязкой. Вася достала из сумки кошелек и пересчитала купюры. Часть она отложила в отдельный карман прямиком к кофейным маркам. Удовлетворившись наступающим успехом вечера, Вася выдохнула.
Вернулась Эля. Она отходила, чтобы ответить на звонок.
- Мы не закончили, - продолжала Вася.
Эля все еще находилась в телефонном диалоге.
- Что ты сегодня вспоминала?
Эля улыбнулась. - Посмотрела фотографии позапрошлого года, - ответила она. - Было лето, дождливое еще. Я просыпалась рано утром. Бабушка спала, а за окном черное сменялось серым. Просыпалась и доставала из шкафа вчерашний виски, запрятанный в старых маминых вещах. Насколько помню, виски всегда был вчерашним. А из холодильника доставала яблочный компот. Ну, и смешивала. Помню вкус этого напитка. Вкус... Вкус пряного пластилина. И еще смотрела телевизор. Всегда - повторения концертных передач.
- А что бабушка?
- Ничего. Я пила и смотрела до девяти-десяти, потом вновь ложилась. Если она вставала выйти в туалет, я пряталась за старое соломенное кресло в одеяле, но это было редко. Когда ложилась обратно, целовала ее в щеку. Она мило улыбалась. Здорово было.
- Здорово, - Вася засмеялась. - Но ты всегда можешь повторить.
- Нет. В воспоминаниях теплее. А сейчас от виски пучит, урожай яблок какой-то не такой. Нет.
Эля задумалась. - Гоша звонил.
- Гоша?! С чего бы? После стольких лет. Как он?
- Захотел лично поздравить.
- Вот и погуляем! Можешь не волноваться, Эля, сегодняшняя ночь - вся твоя, без остатка. Вася достала из кошелька купюры. - Угощай!
На Эле был голубой свитер, поросший побегами молодой розы. На всякий случай, она перебинтовала пасти сапог. Зачмыренные, они бились в угоду окружающей музыке, быстро уставали, и бились вновь,
Гоша подошел позже. Он оказался измотанным и вспотевшим. На столе к тому времени стояли пустые стаканы из-под бразильского сидра, нагая бутылка водки и случайная закуска, для раскраски. Поприветствовав девушек, он стал ждать, когда поприветствуют его. Не дождавшись, он отсалютовал поздравления Эле и уселся по сторону Васи.
- Подумать только, - сказала Вася. - Сколько лет мы вот так не собирались втроем? Шесть? Школьниками были тогда.
- Были, да. - сказал Гоша и хмуро посмотрел на бутылку водки. - Ты был еще в Васю влюблен! - подхватила Эля.
Она оценила забытого: светлый как рассвет во сне чуб, прохудившееся лицо, кaк при больной печени, темная улыбка. Одет он был в грязную одежду, а по шее струились ручейки стеснительного пота.
- Смотри, глазами бегает, - задразнилась Вася. Гоше было душно. Он расстегнулся и поспешил себе налить.
- Сразу видно, помотало его по жизни. Много плакал. Сколько их было, а? - продолжала Вася.
- Было и было, - отрешился Гоша. Он подумал намекнуть, что пришел сюда не разговорами, но сдался. - Как ты, Эля? Все еще поклоняешься мертвецам с их стишками?
- Все еше.
- Пора уже и честь знать. Самой что-нибудь писать, например.
- Нет, - ответила Эля. - Поэзия - наука мертвых. А я жива.
- Как же, по-твоему, мертвые пишут? - не унимался Гоша.
- Не знаю. Во всяком случае, умрем и увидим.
Гоша нашел в себе недоумение, но пить не переставал. - Лучше попробовать так, в живую.
- Ты советы пришел раздавать, Георгий? - очнулась Вася. Она часто зевала, но с усталостью бороться не переставала.
- Я вас так давно не видел!
- Знаете, - выдавила Эля. - Пойду танцевать.
- А вот это правильно! - подхватил Гоша, но остался на месте. Эля пропала в гуще тел. Вася вдруг захотела присоединиться, размять сутулость, но Гоша ее остановил. - Ты сегодня такая красивая, - сказал он.
- Спасибо.
- Шесть лет не виделись. Вот это да.
- Да. Ты то как?
- Так же.
- Серьезно? Не могу поверить, что не пытался измениться.
- Нет. Я себе установку выбрал. Только вот следовать ей не получается. Отошел от тебя, влюбился в Женю. Страдал. Потом - в Аню. Страдал! В Сашу, страдал. В Настю даже!
- Мне имена ничего не говорят, Гоша. Но вот в Настю точно не стоило.
- Еще бы. Все нервы вымотала.
- Так уж все?
- Смотри.
Тут Гоша обнажил челку и презентовал страшный шрам на лбу. Вася аж вскрикнула. А Гоша вздохнул.
- Последние два месяца жил у Лизы на кухне, - сказал он. Представляешь, она за это время фатально изменилась! В общении стала взрослее, взглядом - свежее. Осанка улетела к Сатурну. Помимо прочего, я подозреваю, что она похудела килограмма на три. Не знаю, конечно, но ощущения такие, что дело все-таки было во мне. Смысле, всецело. Будто я убивал ее, а теперь она расцвела. Теперь ей все равно, живой я или нет.
- Я тебе это еще тогда говорила. Занятие тебе надо найти, заработок, в конце концов. Ты, верно, на шее сидел у всех... (Вася пересчитала)... пятерых и лопал, свесив лапти, клубничное мороженое. А с мороженого на их прекрасные шеи падали липкие капли. Мало приятного, скажу. Тем более, есть люди, которым суждено быть одинокими. И в этом нет ничего страшного. Ведь, как ты знаешь, рождаемся и умираем в одиночестве.
- A я не понимаю. Да, рождаемся. Да, умираем в одиночестве. Но тогда зачем жить в одиночестве? Зачем? Если есть возможность делать что-то совместное.
- Что, например? Лежать на диване совместно? Меня устраивает быть одной. Сама с собой делю интересы, работы. И не хочу никого ублажать, ради, так называемого, призрачного сходства.
- Да ну тебя, - обиделся Гоша.
Они замолчали. Вася вновь стала зевать, а Гоша вздыхать. Затем он положил голову ей на плечо и закимарил. Она отсутствующей мыслью распотрошила его волосы рукой и стала гладить, а когда встретилась пальцами с желтоватой саранчой, вздрогнула и отстранилась. Та, кстати, и доброго вечера не успела пожелать, как была раздавлена вспять.
Уши Эли жгли во блажь. Она брала на себя музыку зала и слипшиеся движения тел и умилялась душой под действием карнавала. Редкие дилетанты касались частей ее тела, волос, но Эле было все равно. Она находилась где-то далеко в глубине и воображала себя голой принцессой побережья моря из топленого молока. Вмиг она ощутила сладковатый жирный воздух и запах похерившихся коров. Из-под ног вырывались длинные строчки слов. Густыми черными полосками они обволакивали Элю и стряпали для нее одежду. Верные слуги. Покрывшись глаголом, она продолжала смотреть на пузырчатые крохотные волны и висящие на горизонте морковные гробы. На потолке зала организовались десятки тонких трубочек. Музыка отсчитала до тысячи одним мгновением, и из трубочек полилась теплая липкая жидкость со вкусом этила. Эля проснулась и раскрыла рот навстречу каплям, подражая десяткам рядомстоящих зевак. Она чувствовала родство с промокающими и опьяненными. Ей захотелось собраться с ними в один большой ком и укатить в дорогу из двух или трех вечностей, но мысль о том, что они могут являться противниками поэзии, забрала все лаконичное желание. Она вернулась к ребятам.
- Должно же быть продолжение, - послышалось из Гоши. - Ты говоришь, что доход маленький, так переведись, не знаю, в более элитную кофейню. Зачем оставаться в скромной?
- Мне в ней нравится. Атмосферой такой... хорошей, людьми такими... хорошими, - зевала Вася. - Да, не отрицаю, мне хочется ездить на курорты, посещать больше театров, но быть преданной своему теплому месту и мурлыкающей кофемашине мне важнее.
- Похожи мы с тобой, Вася, - сказал Гоша. - Мне в жизни нужна всего-то одна женщина. Тебе - всего-то одна кофейня. Однако, в отличие от тебя, я этой одной не нужен. А это другой вопрос.
Гоша заплакал и стал бить по столу пьяным кулаком. Вася решила сменить тему и, переглянувшись, с напряженной разговором Элей, посмотрела на свои часы. Стрелки спешили перевалить за полночь, но не успевали. Вася подтянулась к ним и провела серьезный разговор, пообещав кучи сладостей за зря. Вытянувшись, она начала притворяться. - Мне рано вставать на смену, - сказала она.
- Нет, - прошептала Эля. - Останься. Пойдем, погуляем, - она показала на скрывшегося в куртке Гошу и скорчила неодобрительную гримасу.
- Василиса! - успокоился Гоша. - А у тебя можно сегодня переночевать? Как старому другу.
Вася потерла лицо.
-У Эли бабушка, а мне негде, - настаивал тот. - У меня совсем никого нет.
Вася вывернула себя наизнанку, пересчитала отложенные купюры и от бессилия согласилась. Гоша вцепился в нее и стал расцеловывать, как полотенце. Эля еле оттащила несчастного. Вася вызвала такси, еще раз поздравила Элю, обменялась напоследок с ней гримасами о неприязни к Гоше, и ушла. Гоша поплелся следом.
Портрет президента растянулся в улыбке после долгого втаптывания в хрустальную кожу лужи этила толпой беснующихся дилетантов. Эля растянулась на диванчике и на оставшиеся деньги заказала себе алкоголь. Так, чтобы хватило до утра. Потом ее заберет бабушка, Эля попросила о таком подарке. Устроившись удобнее, она открыла альбом и вырвала свои детские фотографии, преимущественно из школы. Заплатанные листы теперь могли служить отличным подспорьем в борьбе за грациозно надвигающиеся строки, кои Эля задумала набросать.
- Хватит с меня этих воспоминаний, - думала она и чувствовала как к горлу подступает волна прозрения.
Однако вскоре по ее коже кубарем прокатилось печальное известие: весь алкоголь был свергнут ворвавшимися в бар электромолотками.
4.
От смены температур Васю понесло, и до квартиры Гоше пришлось тащить ее на руках. Она хрюкала и клевала прожженный воздух подъезда, иногда покусывала шнурки Гошиного пуховика. Разобравшись с сумкой и ключами, он поспешил снять с нее куртку и отнести невинную в ванную. Там он расстегнул по пояс платье и, схватив за волосы, позволил опустошиться. Васина спина была красива. Сквозь тонкое розовое полотно торчали наивные позвонки и пришедшие от выделений в движение лопатки. Еле различимые волоски жадно глотали воздух. Гоша провел по ласковой коже рукой и остановился на прямой линии черного лифчика, разделявшего спину поперек.
Когда Вася закончила, он освежил ее струей холодной воды, вытер подвернувшейся тряпкой лицо и прижал к себе. Она смешно сопела, проводя в вязком чреве отрезвляющие дебаты. Гоша отнес ее в комнату и положил на матрас, обшитый вельветовой мечтой. Снял остатки платья и на мгновение замер в созерцании. Обессиленная, она лежала в легком черном белье, сквозь которое украдкой виднелись обезоруживающие части тела. Гоша зевнули накрыл счастливую пледом из меха косули.
Он огляделся. На одной из стен кривлялось изображение карамельного космоса. В углу лежала стопка книг. В основном, биографии актеров и путешественников. Под окном был встроен шкаф. Гоша подумал, что для такой женщины, как Вася, одежды в шкафу могло быть и больше. Но на всякий случай он сунул себе в куртку янтарную майку из шелка. За окном раздавались стоны луны и унылая прохлада. Вася издала из-под пледа несуразный храп, и Гоше пришлось сдерживать свой смех. Его тянуло в степи сна, но он решил привыкнуть к новому ночлегу, прежде чем ложиться.
Раздевшись догола, он принял теплый душ. В холодильнике лежала постаревшая чечевица. Тарелка под ее ворчанием немного потрескалась, и Гоше пришлось лишить ее пожилых страданий, да и голод был в настроении. Тщательно пережевывая, он наткнулся на чей-то панцирь. Это оказалась желтоватая саранча. Она улыбнулась Гоше и пожелала доброй ночи. Он ответил ей тем же и отпустил гулять по кухонному столу. А она, почувствовав свободу, взлетела и впечаталась в стекло, распространив свои намерения рисунком внутренностей. Гоша вымыл горы застрявшей в паутине посуды и, нащупав в дальнем шкафу бутылку средиземноморского ликера, вернулся в комнату, где спала Вася.
Лунный свет освещал часть ее лица и, казалось, она была готова дать себя в жертву, Гоша почесал дряхлый живот и распил ликер в одного, любуясь ночным пейзажем гаражей и свалок. Внезапно он вспомнил про подаренный чужаком смартфон, почистил его от просмотренных картинок и положил в Васину сумку. Чресла тянули Гошу к полу и, не став особо сопротивляться, он лег рядом с Васей. Матрас жадно проглотил его, выпустив Васю на волю, отчего она застонала. Гоша осмотрел потолок и повспоминал Лизу, чтобы подготовиться видеть грустные сны. Подготовившись, он понюхал волосы Васи. В нос ударило резкой рвотой и Гоша чихнул.
5.
Утро решило поспать лишний час, и от этого дорожное покрытие трескалось под усилиями пошлого льда. Эля прижимала к груди растрепанный альбом, в котором больше не было ни одной фотографии. Она писала всю ночь и теперь, сидя в холодной колеснице, пережевывала излитое. Она пыталась не слушать непрекращающуюся болтовню бабушки, восхищавшейся устройством современных колесниц и благодарящей всуе государство за то, что она сумела в восьмидесятилетнем возрасте получить свои конституционные права. Если бы Эля могла, она бы воспроизвела этот титанический монолог о современном и, может быть, написала о современном пару рифмованных строчек на полях альбома, но ее неизведанным электричеством тянуло в самое древнее. Эля глупо щелкала глазами, переваривая случившееся. Строки о себе, о рваном пальто и голодной обуви. Строки о побережных мечтах. Строки о природе в целом, о любви и о бабушке. Строки о Васе, о нытике-Гоше. Строки о музыке и об алкоголе. Строки о тонущем президенте и черной гире. Строки о поэтах и, в конце концов, поэзии вообще. Осторожно, чтобы не вызывать подозрений, она проверяла свой пульс и не могла поверить в то, что все еще жива.
Бабушка допрашивала ее о проведенном торжестве, и Эля отвечала коротко и тихо, из-за чего старая суетилась и волновалась, трусив. Тут же она вытащила внучку в явь.
- Я сходила вчера к нашему замначальнику цеха, доброй души человек. Попросила его о месте в упаковщицы для тебя. Ты уже взрослая, жениха нет, значит надо посвятить себя заводу, как я в твои годы и поступила. Хорошее место, я поговорила вчера с девчонками, которые в цеху работают. Они готовы тебя принять в свой коллектив. Я уже погладила тебе вещи, сегодня в ночную смену пойдешь.
Эля рассердилась и с силой вжала в себя альбом со стихами. - Нет, - прошептала она.
- Никаких нет. Мать твоя дурой была, я тебе не дам за ней пойти. Я тебя люблю, все же.
- В фразе "Я тебя люблю" главное слово - "Я", - сказала Эля. Она переметнулась на заднее сиденье и случайно почувствовала себя в бездарном бесцветном фильме. Вот только на ней не было шубы.
- Сидишь дома, ничем не интересуешься, ничего не хочешь. Посмотри на свой внешний вид. Когда ты в последний раз мылась? Ты же девушка.
- Я не хочу быть девушкой.
- Ты родилась девушкой и должна быть ей.
По обе стороны дороги возвышались бетонные заборы, обрызганные сажей. За ними виднелись ржавые трубы и мощеные хрупкой плиткой цеха. Воняло кислыми буднями.
- Я не хотела рождаться девушкой.
- Глупости. Юношей хочешь быть?
- Нет.
- Эля-Эля. Тебе эту дурь надо выгонять. А труд - всему голова.
- Тогда я хочу быть безголовой.
Бабушка наигранно вздохнула. Колесница остановилась на установленном посреди прямой дороги светофоре. В этом промежутке ютились побелевшие болота. Вдалеке виднелся лысый лес. Эля раззадорила свои чувства и надавила на альбом что есть мочи, и закричала: он скрылся за брызгами крови, вплетенный в тело. Увидев это, бабушка потеряла сознание. Эля прокашлялась и выбежала из колесницы, устремившись к лесу.
Проворный заболоченный снег желал забрать ее в свои ряды, но Эля верила в себя и, утирая слезы, продолжала верить. Сапоги слетели с ног. Обрадованные большим количеством снега, начали плескаться в рисовом подобно бирюзовым рыбам апреля. В груди зияло размозженное сердце: альбом выпал еще в колеснице. Пальто рассыпалось, издав последний всхлип. Его деревянные крошки застряли в обрадованной утру молодой желтой розе, которая обнималась с ворсинами красно-голубого свитера постольку поскольку. Светало. Пятна крови выдавали тропу перемещений Эли. Она учуяла истраченные силы и повалилась в хохочущий снег. Чтобы полностью скрыться из виду, она засыпала себя и рыла вглубь, пока не наткнулась на болотистую грязь чернее ночи. Дыхание нормализовалось и вокруг стало тихо. Эля достала наушник и коробочку с впаянным телефоном, но тут же разрыдалась: разряжено. Она закрыла глаза и попыталась заснуть. Вместе с кровью, из груди вытекали остатки энергии, но сон не наступал. Наоборот, находящийся за шиворотом снег лишь раздражал Элю. Она материла его тем, что осталось от слов. А он лишь стремился с ней поиграть своей мерзлой оригинальностью. Эля зажмурилась и заставляла себя терпеть. Зубы перестали выдерживать давление и лопались как сосульки. Вдалеке заревели сирены. С каждым их ревом то, что оставалось от сердца Эли, замирало.
Она принимала подснежную колыбель и старалась улыбаться приюту. - Тут мне и место, - думала она. - Тут мне самое место. В толще земли, далеко за болотами, Эля услышала слова. Нечеткие, они проявлялись стержневым звуком, собирались в строчки, а затем и в строфы. Последним вздохом Эля подпевала таковым, выплевывая крайние буквы, а стихи спаривались друг с другом, хаотично приглашая в свои закаленные хоромы. Пустой бледной кистью Эля копала в сторону звуков, даже не копала, а просто гладила упругую пепельную грязь. Но грязь была слишком сыра, да и стихи решили прекратиться.
декабрь 2015
Лиловый дым
1.
Могучие малахитовые ветви ели распахнули окошко и попросили тепла. Клен вскочил с кровати и подкатил к ним обогреватель, при том сам обжегся медовой лавой. - Так пойдет? - спросил он у еловых. Они покорно кивнули. В комнату вошел ледяной воздух, подобно кондуктору в коралловой шубе, но, заметив резкий взгляд молодого человека, растворился во вроде бы ночи. Клен сел на кровать и стал рассматривать ластящиеся к обогревателю ветви. От них пахло небесным изумрудом. Он не расстраивался из-за неожиданных гостей, ему все равно не спалось. Вот уже неделю он работал в закрытом маркете на должности ждущего бед. И уже неделю как каждую ночь он беспокойно ворочался, то ли от неожиданного счастья, то ли назойливых мечт о том, что новая работа наконец станет для него персонально вечной.
В левом боку зачесалось и изнутри послышался громкий чих. Клен задрал серую майку и увидел, как из кишки вылазит рыжий мышонок. Торс Клена был покрыт мягким прозрачным пластиком так, что возможно было наблюдать за механикой органов и сообщать мышонку о неисправностях. Тот, словно пучок задорного огня среди алой бури, закрыл кишку на засов и, поднявшись по ребрам, вышел в люк в подмышке.
- Спасибо тебе, - сказал Клен. - А теперь прими ванную, ты сильно замарался.
Мышонок потянулся к нему лапками, Клен взял его в свою ладонь. - Что такое? - забеспокоился он. Мышонок смочил коготки слюной и сдвинул линию жизни в привычное русло, а затем отсалютовал Клену и ускакал мыться.
Ветви, согревшись, закрыли за собой окно, и в комнате стало теплее. Клен почувствовал, как, вновь воцарившее, тепло укутывает его в гранатовый плед и подбивает подушку из соломы. - Как хорошо, что у меня есть работа, - начал думать он, но, не успев развить мысль, отошел в иное пространство, где мигом очутился на дуэли за честь упитанной красотой принцессы. Мышонок вернулся в комнату. Взъерошенный от мыльной воды, он смастерил себе смешную прическу и сел на лоб Клена. В какой-то плоскости он стал похож на янтарную прядь светлых волос парня, но отбросив такие догадки, проник в люк на затылке и принял участие в дуэли.
Принцесса была спасена.
2.
Район закрытых предприятий Хренограда напоминал выцветший полигон, которым никогда не пользовались. Среди редких трехэтажных домов, окруженных усталыми елями, из плоской пепельной земли торчали толстые смоляные трубы разных размеров и конструкций. Объединяло их одно: ядовитый лиловый дым, выходящий из подземных крематориев и смыкающийся в вышине в плотную степь разлуки с некогда зеленым небом. Небо, все же, изредка выглядывало через удачные щели, но пользы никакой не несло. Большая часть трехэтажных домов пустовала, в остальных рождались и умирали, так сказать, люди, в основном работавшие на закрытых фабриках, маркетах и поликлиниках (дома таких предприятий еле дотягивались до второго этажа, в основном росли вглубь, сами не зная зачем).
Клен натянул черную шапку, скрыв посветлевшие за время безработицы волосы, и, пританцовывая, шел на работу. Он не забывал дышать через черствую дольку ячменного хлеба, даже не задумывался о череде дыхания и прочем. Дорога была вполне знакома.
На одном из переулков кто-то разлил белоснежное молоко, да так, что оно давало освещение трем-четырем кварталам. Робкие лучи белого свечения терялись в осадке лилового дыма, который заполонили без того вязкий воздух района. То, что многогранная жидкая лужа являлась молоком, можно было понять потому, что ее частенько принимались лакать черт возьми откуда берущиеся кошки чернее всех запасов угля вместе взятых. Клен заметил их и тут же распинал направо. - Белое молоко для белых кошек! - выругался он, но быстро успокоился и продолжил путь на работу.
3.
Полки маркета надрывались от количества продуктов, поэтому их следовало защищать от посягательств. Каждое утро часть продовольствия отвозили в крематорий, однако до места назначения они добирались редко. Вероятно из-за того, что никто не мог разобрать, когда наступает утро. Клену довелось делить смены с неряшливо выросшим высоким мужиком по имени Роман. На шее у него стеснялся красоваться шрам от неудачного повешения, сам он довольствовался редкими зрачками и почти охладевшими к скальпу черными волосами. Он не стеснялся пожирать продовольствие маркета, считая его приложением к окладу. Когда Клен переоделся в вызывающе-горчичную униформу ждущего бед, Роман уплетал еле оттаявшие акульи котлеты. Железная дубинка опорожненная ржавчиной нагло била Клена по колену, но повесить на другую створу ремня он ее не мог.
- Я тебе так скажу, - увидел Клена Роман. - Тебе с этим именем нельзя здесь работать.
Клен сурово выдохнул: так начиналась уже девятая смена. Насупившись, он не решился менять пролога. - Я работал в картотеке поликлиники.