Аннотация: Авиор и его герои остро воспринимают себя частью той нескончаемой цепочки предшественников, которым было важно добывать и доносить знания не только умом, но и сердцем...
Алхимия мига и Любовь длиною в тысячелетие
Элизабета Левин
Из четырёх [стихий]произошла Милость,
Из неё всё сущее сотворено.
Свидетельством тому будут наши сердца.
Авраам Ибн Эзра (пер. Мойры-Марии Делоне)
Сегодня я проснулся перед рассветом, и разбудил меня яркий свет убывающей Луны. Было что-то трогательное и в то же время нежное в повернутом буквой С рожке месяца, вблизи которого расположились две малюсенькие блестящие точечки. "Что же это за звездочки такие?" - размышлял я в полудрёме. И почему их близость с Луной вызывает во мне тревожное чувство чего-то знакомого, напоминающего мне о каком-то старом забытом долге?
Мысленно я стал перебирать в памяти все планеты, пытаясь вспомнить, какие из них могли наблюдаться в нашем районе этим утром, и какие сейчас расположены в секторе, близком к Луне. С тех пор как детей перестали обучать в школах астрономии, люди стали реже любоваться небосводом. Вот и я признаюсь, что слабо разбирался в картине звёздного неба и никогда не мог понять, как древним удавалось ориентироваться по звёздам и как они сумели расшифровать сложные вращения небесных светил.
Вставать с постели и наводить справки в компьютере мне не хотелось, но за сорок минут размышлений мне, наконец, удалось найти ответ на мучивший меня вопрос и понять, что два светлячка на утреннем небосводе были Марсом и Сатурном.
- Сатурн? Я вижу невооруженным взглядом Сатурн? - не может быть, недоумевал я. Ведь по ночам свет Сатурна обычно так слаб на фоне других звёзд, что я никогда его не различал. А до наступления рассвета я всегда предпочитал спать, а не всматриваться в звёзды. Выходило, что сегодняшний день явно наступал необычно. И это нечто необычное продолжало смущать меня необходимостью вспомнить что-то давно забытое, но очень-очень важное.
Глядя на переливающийся свет Луны, я, как в гипнозе, позволял всплывать своим глубинным чувствам и ощущениям. Я вновь почти погрузился в сон, когда в памяти, как крупные титры на белом экране, плавно побежали давным-давно забытые слова одной из присказок-загадок Марушки, судьбы моей зеленоглазой и любви моей единственной, Мойры-Мары Демировой-Делоне:
Когда в предрассветном сиянии стареющей Луны
поблекнут розоватые лучи Марса
и заалеет желтоватая сухость Сатурна,
три светила сойдутся на небосклоне.
В тот день воля Марса и долг Сатурна
сольются с Любовью Луны,
и все, что накапливалось годами
омоется слезами радости,
преображаясь в алхимии мига
и в мгновенном порыве вдохновения.
Много лет прошло, но я никак не мог понять, о чем эта головоломка. Порой мне казалось, что ключ к её разгадке следует искать в средневековых текстах алхимиков или в притчах восточных мудрецов. Иногда я думал, что эти слова - полная бессмыслица, абракадабра, написанная как подражание древним или пародия на популярный в дни нашей молодости жанр фэнтези. В итоге всё оказалось намного прозаичнее. Просто сегодня настал тот день, когда я как будто "случайно" проснулся не в обычный час, и как раз тогда, тоже как будто "случайно", Луна приблизились к Марсу, когда тот, в свою очередь, подошел к Сатурну, и когда все они вместе уединённой группкой одиноко заблистали на утреннем небосводе. Стал ли их свет сигналом судьбы, или просто включились мои внутренние часы, но в тот момент я понял... Да нет, ничего я не успел понять, а сразу увидел перед собой всё, что мне нужно было немедленно записать. Настал час раскрыть еще одну страницу Марушкиной жизни, ту страницу, в которую она не позволяла заглядывать никому, даже мне.
Середина марта, месяца Рыб, заключительного знака Зодиака. Традиционно это период уединения и переосмысливания всего пережитого. Давно, а вернее, уже много лет, я не брался за перо... Смешно, что говорю анахронизмами? Да, мало людей могут сегодня вспомнить, что такое "браться за перо". Сегодня уже и клавиатура компьютера устарела, не то, что карандаши, ручки или перья. Но я привык мыслить так, и в мои годы, а мне уже скоро...
Что, подумали, будто я, всемирно известный открыватель аллевиации Демиров, наконец, раскрою свою точную дату рождения? И не надейтесь, всё равно ошибаетесь. Еще при жизни Марушки я пообещал ей никогда не раскрывать точных дат и мест ни её, ни моего рождения. Был ли этот выбор верным? Не жалею ли я об этом, хотя бы иногда? Не знаю. Порой сомневаюсь, но Марушки уже нет в живых, и теперь некому освободить меня от данного ей обещания.
Март... По ночам за окном дождь заводит свою весеннюю песню. Повсюду зеленеют травы, по земле стелется желтое золото горчицы и пылающих настурций, а вдоль дорог деревья миндаля зацветают нежнейшими фиолетовыми цветами. Всё вокруг свидетельствует о чудесах природы, и хочется жить бесконечно долго. Но в памяти всплывают строчки, которые как-то Марушка в привычной для неё спешке неразборчиво записала на одном из обрывков бумаги, вошедших в собрание разобщенных листиков и оторванных страниц календарей, которые мы с детьми впоследствии гордо именовали её "дневниками":
Я знаю, этот мир
Не мною сотворён.
В нем есть Творец,
Творит он беспрестанно.
В нем чувствам и мечтам
Уютно и пространно,
Но есть им и предел,
Положенный Творцом.
До начала истории, которой я хочу с вами сегодня поделиться, для Марушки указание даты было в большой степени подобным установлению неприемлемых границ. Мне всегда казалось, что запись даты рождения в глазах Мойры было одним из пределов, в плену которых судьба человека и его звёздная конфигурация накладывали на него непреодолимые ограничения.
- А можно ли ограничивать, например, мысль? - размышляла Марушка. Ведь время рождения мысли никак не постичь и не опознать. Ни взвесить его, ни измерить, ни стоппером засечь, ни описать...
Как я уже не раз упоминал ранее [прим. ред.: смотри, например, Краткая история Аллевиации], Марушка была соткана из кажущихся противоречий и парадоксов. Они проявились во всём, начиная с контрастных цветов её повседневных одежд и кончая её отношением ко времени. Кто бы мог поверить, что именно она, одна из зачинательниц темпорологии, т.е. современной науки о времени, сама всячески избегала записи дат главных событий в своей жизни? В молодости она насмешливо относилась к тем, кто старался регулярно записывать события своей жизни в надежде, что они пригодятся для будущих биографов или послужат "сырьём" для написания будущих автобиографий. Ей казалось, что подобные дневники либо становятся набором скучных деталей будничной жизни, либо приукрашают образ их авторов и разбавляют действительность солидной долей фантазии и художественного вымысла. Ей трудно было представить себе, как можно сосредоточиться на чтении дневников, охватывающих десятилетия, притом, что большинство из них записаны в реалистическом жанре репортажей о ежедневной погоде или отчётов о привычном распорядке дня и бытовой рутинной суете. Однажды, прочитав записи своего бывшего сокурсника, Марушка грустно улыбнулась и спросила, зачем было переводить столько бумаги и тратить столько сил, если суть записанного можно свести к четырём строкам:
Жил он не так. Выступал не по теме.
Ел невпопад и пил он не с теми.
А когда растаял смог,
Изменить себя не смог.
Так продолжалось до того дня, как Марушке исполнилось 63 года. Внешне к тому времени она почти не изменилась с того лета, как мы впервые повстречались в институте. Всё такая же подвижная и гибкая, задумчивая и зеленоглазая, в своей неизменной темно-смородиновой юбке и спортивной майке цвета пробуждающейся зари, и всегда с огромной сумкой, полной ручек, блокнотов и мелких предметов первой необходимости на любые случаи жизни. Но, хотя в глазах всего окружения Марушка оставалась по-прежнему верной своим привычкам, от меня скрывать происходящие в ней глубинные перемены ей не удавалось. С той зимы, как её вниманием завладели исследования и стихи средневекового поэта и мыслителя Авраама Ибн Эзры, во всем её облике и поведении начали происходить удивительные метаморфозы.
Видеть глазами сердца своего
и зрачками нутра своего, -
так Марушка начала смотреть на окружающее через призму мировосприятия древнего мудреца. Она часто стала повторять эти строки, которым было более тысячи лет, и чтобы не упустить ни одного нюанса, вложенного поэтом в тексты, она постепенно научилась читать их на языке оригинала - на иврите. Не беда, что Марушка не считала себя специалистом в средневековой древнееврейской грамматике. Вновь и вновь она повторяла слова этого полюбившегося ей автора: "Если будешь стараться познать всё в одной области, то так ничего в ней и не поймешь. Для того, что познать один предмет, нужно для начала познать всё".
- Как найти ту неуловимую грань, которая поможет точно установить соотношения между желанием углубиться в узкой области и тягой к широте эрудиции? Как научиться балансировать между целым и его составляющими?
Еще до знакомства с сочинениями Ибн Эзры Марушка часто повторяла слова российского поэта Максимилиана Волошина, что для гармоничного развития человечества, каждая последующая стадия развития науки непременно обязана уравновешиваться поднятием на следующую стадию развития Любви. С годами у Марушки все чётче очерчивались представления о том, что наука по своему характеру зачастую требует от нас узости подходов, в то время как Любовь расширяет в нас приятие всего сущего. Зачастую Марушке хотелось делиться своими открытиями, наблюдениями и размышлениями на эти темы, но у неё никак не получалось начать их записывать. Сегодняшним читателям будет трудно поверить, но она годами мучилась из-за того, что не была в состоянии поведать свои заветные идеи даже сугубо личным дневникам. Нет, Марушка не боялась Тютчевского утверждения, что "Мысль изреченная есть ложь". Она отчётливо понимала, что неполная правда и ограниченная возможность высказать себя, передавая свои чувства другим, вовсе не обязаны превращаться в искажение истины. Но стремление к целостности и к полноте картины постоянно порождали иллюзию непреодолимости барьеров. Так, стоило Марушке захотеть записать какую-либо мысль в дневнике, как ту же возникала серия вопросов:
- На каком языке писать? На том, что думаешь? На том, на котором написаны оригиналы строк, наведших тебя на эту мысль? Или же на том языке, который считается в данный исторический момент "лингва франка", т.е. общепринятым языком общения между людьми, говорящими на различных родных языках?
- Для кого писать? Для себя, чтобы потом, перечитывая, вспоминать самые необычные моменты? Быть ли при этом полностью откровенным или, наоборот, оставаться не в меру скрытным? Ведь порой люди так стесняются записывать в дневниках нечто личное, что подобно автору евангельских гимнов Чарльзу Уэсли или японскому поэту Исикава Такобуку и российскому композитору Сергею Прокофьеву, придумывают тайнопись, которую не смогли бы понять их близкие. Или лучше вообще обращать свои дневники в будущее, так беседуя с самим собой, чтобы через много веков вызвать интерес неизвестных тебе потомков к отжившему образу мышления, странным идеям, словам и устаревшим для них предметам обихода?
- Как записывать в дневниках слова других людей, с которыми ведёшь мысленный диалог? Если писать в свободной форме, как на самом деле думаешь, тогда порой может посчастливиться писать то, что хочется, в тот момент, когда хочется это писать. Проблема в том, что при этом можно случайно допускать неточности. В итоге литературный стиль подачи зачастую воспринимается читателями несерьёзно, как мифы или художественные домыслы. Напротив, академическая форма, требующая точности указания первоисточников, формулировок, годов изданий и страниц, отнимает столько времени для поисков конкретных ссылок и цитат, что из-за неё может полностью застопориться полёт мысли. Марушке же менее всего было свойственно ограничивать свободу духовного полёта, и ей всегда не терпелось поскорее понять, куда ведут её мысли, и что они ей сулят. Даже когда она находила что-либо интересное, ей не свойственно было останавливаться подолгу на той или иной полюбившеёся фразе. Наоборот, она ещё быстрее пробегалась глазами по всей книге, чтобы в конце обрести свою собственную и порой оригинальную точку зрения. "Если бы я всегда заранее знала, на какую фразу захочу потом сослаться, то мне бы не нужно было читать всю книгу", - грустно подшучивала она. Но, дочитав всю книгу или статью, Марушка уже не хотела напрягать и без того усталые глаза, чтобы тратить дополнительные силы на перечитку. Ей всегда хотелось бежать дальше, начинать новые проекты или делиться своими мыслями не с бумагой, а с живо реагирующей аудиторией. В те дни на своих лекциях Мойра-Мара Делоне часто повторяла в привычном для неё напевном ритмичном стиле:
Любви слова не нужны -
Любят не слухом, а сердцем.
Слова - это брызги гигантской волны,
Выпаренной полдневным солнцем.
Помимо поиска нужных слов и подходящих для них языков, пожалуй, самыми тяжелыми вопросами, связанными с ведением упорядоченных записей или дневников, были проблемы частоты записей в них и отбора тех событий, которые стоило считать достойными сохранения для будущего.
- Думаете, что это так просто? - сокрушалась Марушка. Если да, то скажите сами, как часто вести записи в дневниках и что в них вносить? В отличие от тщательно продуманных автобиографий, дневники - это сумбурная подборка сиюминутных импровизаций, настроений и деталей, записанных в стенографическом стиле момента. Порой в них люди пишут о своих путешествиях, творческих порывах или необычных эмоциональных и духовных переживаниях. У одних записи говорят о политических катаклизмах или непривычных погодных условиях, а у других они превращаются в трогательные исповеди. Если вести регулярные записи редко, скажем, раз в неделю или раз в месяц, то это скорее будут не дневники, а мемуары или воспоминания. В записях подобного рода невозможно фиксировать впечатления такими, какими мы их впервые ощущали, потому что со временем мы невольно переосмысливаем, переоцениваем, или анализируем их по-новому. В итоге в отредактированных литературных "дневниках" стираются острые углы, и исчезают резкости, которые могли бы усложнить наши отношения с близкими, друзьями или властями. Но, с другой стороны, нам ведь в принципе не дано записывать события точно в момент их развития, ибо тогда мы погружены в алхимию мига, в сотворение действительности, а не сосредоточены на её фиксации для будущего. Чем не новый принцип неопределённости Гейзенберга, обобщенный для одушевленной материи? Вот уж поистине "время творить действительность, и времена свидетельствовать о сотворённом"!
Так или иначе, годами Марушка прибегала к различным отговоркам и под различными предлогами не записывала абсолютно ничего ни о своей жизни, ни о размышлениях над ней. Перемены начались после 63 лет. Поводом для них послужили странные параллели, которые Марушка всё чаще проводила между собой и ставшим её постоянным мысленным собеседником, Авраамом Ибн Эзрой. Оказалось, что и он до 63 лет ничего не записывал ни о себе, ни о своих размышлениях над философскими или библейскими текстами. До этого возраста он замкнуто жил своей личной жизнью. Родился он в небольшом испанском городке Тудела, но много разъезжал по Европе и Африке и порой подолгу проживал в стольном граде тех дней Толедо. Женился, растил и воспитывал детей, понемногу писал стихи. Постоянным спутником жизни поэта была его легендарная бедность: за свою работу он никогда не получал оплату, а жил лишь на случайные подаяния меценатов. Его поэзия того периода почти не сохранилась, так как писал он, по всей видимости, на лингва франка тех лет, то есть на арабском языке.
Всё это было близко и понятно Марушке, старавшейся любой ценой охранять детей и нашу семью от повышенного интереса к ней её биографов. В действительности, порой цена была высока, так как Марушке приписывались абсолютно несвойственные ей поступки или идеи. Одни биографы называли её, как и Ибн Эзру, "типичным неоплатоником", а другие приписывали ей эсхатологические и эзотерические идеи предшественника Ибн Эзры, Авраама Бар Хии. Юнгианская психо-астролог Лайза Рэд боготворила в Марушке черты "девственной служительницы Римской богини Весты", а скандально известный журналист и политик Владимир Худяковский обвинял Мару в том, будто на самом деле она сдала своих дочерей в детдом, а её единственный сын скатился в наркотики и умер от передозировки. Вдобавок все они дружно надсмехались над нашим с Марой союзом, упоминая в статьях обо мне редкое английское слово "uxorious", что означало "чрезмерно любящий свою жену" муж. Не стоило бы, пожалуй, и упоминать об этом вздоре, если бы подобные беспочвенные домыслы не появлялись и у поздних биографов Ибн Эзры.
Постоянное накопление параллелей в жизни Марушки и Ибн Эзры приводило даже к тому, что наши друзья, такие как известный поэт Симха Грустилин, видели в Ибн Эзре "альтер эго" Марушки, её второе и незаменимое "я". В итоге всё чаще и чаще Марушка мысленно обращалась к Ибн Эзре за поддержкой и советом. Не скрою, что мне было не просто мириться с этим, и порой я ловил себя на том, что начинал ревновать.
Вы удивлены? Как можно ревновать к тому, кто жил тысячу лет тому назад, и о существовании которого до недавнего времени ты и не подозревал? Но всё чаще и чаще я замечал, что в чертах лица мой любимой Мойры-Мары, судьбы моей зеленоглазой, просвечивался иной отсвет, как будто часть внутреннего диалога с Ибн Эзрой отражалась в её блуждающем взгляде и странной, обращенной вовнутрь себя улыбке.
Так продолжалось, пока в один прекрасный день Марушке случайно довелось прочитать записи одного мудреца, по имени рабби Авишай, жившего в тринадцатом веке в Болгарии. Этот Авишай сообщал о необычайном счастье, выпавшем на его долю, держать в руках и читать редчайший манускрипт Авраама Ибн Эзры, озаглавленный "Силы лет нашей жизни". По его словам, в этой книге Ибн Эзра сумел запечатлеть и осмыслить каждый день, каждый месяц и каждый год своей жизни. В итоге перед читателем открывалась не только и не столько летопись личной жизни автора, сколько универсальные ритмы человеческой жизни в целом. При этом не только каждая планета и каждое созвездие, но и их совмещённые ритмы становились понятными читателю, как универсальные алгоритмы периодизации нашей жизни.
Как только Марушке стало ясно, что дневники Ибн Эзры не велись для описания интересных мест его странствий и не для того, чтобы приукрасить его вклад в науку, экзегетику или поэзию, а для того, чтобы раскрыть природу небесных часов и ритмов, она загорелась желанием во чтобы то не стало разыскать эту считавшуюся утерянной книгу Судьбы.
Решить легко, но как вести поиск? Марушка этого не знала, да и я не мог ничем помочь ей в этом. Хотя нет. В чём-то все-таки я ей помогал, когда она захотела поехать в те районы Испании, где Ибн Эзра провёл первую половину своей жизни. Я написал "захотела"? Нет, на сей раз Марушка не просто захотела, она буквально заболела страстным желанием побывать самой там, где когда-то проживал Ибн Эзра. Она даже записала, что мысленно пообещала ему, будто непременно поведает миру всё, что узнает новое о нём:
Ибн Эзра, Авраам,
Родом из Туделы.
Мысли, песни и мечты.
Мчатся в те пределы,
Чтоб увидеть наяву
Купола сиянье
Дивной родины твоей -
Жемчужины Испании.
Стих зрачками сердца,
Всем нутром моим
Губы прошептали,
Сделали своим.
Песню посвящаю
Памяти твоей,
Светом сфер заполню,
Ритмами морей.
Как всегда, перед поездкой Марушка засела за исторические летописи, скрупулезно сопоставляя каждый факт и дату с популярной в те годы хронологической моделью Часов Феникса. Согласно этой модели, мировая культура делится на 493-летние циклы, названные годом Феникса. В свою очередь, каждый большой цикл делится на восемь неравномерных фаз, повторяющихся во всех годах Феникса и напоминающих возрастные периоды в жизни человека, от рождения и младенчества до возмужания и смерти. Начало каждого такого цикла (час Феникса) знаменуется рождением великих поэтов и мыслителей, ответственных за создание новых парадигм. Например, начало того цикла, в котором родились мы с Марушкой, совпадало с рождением отцов квантовой физики (Де Бройль, Шредингер, Бор) и поэтов Серебряного века (Хлебников, Мандельштам, Гумилев, Пастернак, Ахматова, Цветаева). В древнем мире, в час Феникса, приходящийся на ~590-560 гг. до н.э., родились Пифагор, Анакреон и Конфуций. В Римской Империи, в час Феникса, приходящийся на 90-50 гг. до н.э., родились Вергилий, Гораций, Меценат и император Октавиан Август. Оказалось, что в средневековой Испании, в час Феникса, приходящийся на 890-920 годы, родились отцы грамматики древнееврейского языка и зачинатели Золотого века Испанской поэзии. В этой модели Авраам Ибн Эзра (~1090-1164) родился в третьей фазе года Феникса, - в "фазе возмужания". Рождение в таком историческом периоде позволило Ибн Эзре стать полиматом и предвестником эпохи Ренессанса. Впоследствии его цитировали такие знаменитые мыслители и деятели Возрождения, как Колумб, Пико де Мирандола, Джозеф Скалигер. При этом Марушка с грустью отмечала, что на Ибн Эзре, в третьей фазе года Феникса оборвалась цепочка, и он вошел в историю как последний великий представитель Золотого века древнееврейской поэзии Испании.
Знакомство со скупой информацией о предшественниках Ибн Эзры, которую Марушке удавалось буквально по крупицам выискивать в академической литературе, привело её, как всегда к желанию выразить прочитанное в своём личном стиле, напоминавшим нечто среднее между стихами и напевным речитативом. Так постепенно рождался её, ставший ныне известным, "Испанский цикл", начинавшийся такими строками:
Листаю ль я истории страницы
Иль это сон, что мне сегодня снится?
В паводках дней и в ливнях событий
Жизни людей уходили в небытие.
Сплетались стили, времена и страны,
Пространство-время, уходя,
Сливалось в циклы беспрестанно.
Этот цикл, посвященный памяти Ибн Эзры, создавался очень медленно, с большими перерывами. На протяжении десяти лет Марушка то возвращалась к нему, то откладывала написанное в особую папку компьютера. Каждая поездка в Испанию, знакомство с каждым новым городом доставляло нам с Марушкой много радости и добавляло очередные строки к её циклу:
Гранада! Цыганские пляски.
Ликуют в твоих арабесках.
Плоды твоих спелых гранатов
Сверкают рубиновым блеском.
Сеговия! Город волшебный,
Могучей грядой окруженный,
Усопшею девой хранимый,
Застывшей водой усыпленный.
Сивиллы потомок - Севилья,
В масличные рощи одета.
К ногам твоим падали звёзды,
Любовь их была без ответа.
И повсюду Марушка открывала для себя новые закономерности. Так, готовясь к поездке в Гранаду, она прочитала прелестное описание "Сказки Альгамбры" Ирвинга Вашингтона и сказки Пушкина, написанные по следам публикации этой книги. Проходя по залам и аллеям удивительного архитектурно-паркового ансамбля Альгамбры, она как бы вела беседы с его зодчими и прежними обитателями. Приближаясь к древним каменным фигурам львов, охраняющим дворец, она улавливала в них замыслы полководца, визиря и поэта Шмуэля Ганагида, заказавшего эти статуи как символ Иерусалима и напоминание о Первом Храме царя Давида. Для Марушки, действительно,
В чертогах дворца Альгамбры,
В зеркальной глади прудов
Застыли безмолвно картины
Восьми прошедших веков.
Знакомство с каждым новым районом Испании сопровождалось новыми открытиями в тысячелетней истории содружества разных народов, проживавших на её территории.
Испания, чудо Испания:
Рельефность кряжистых гор,
Журчание рек и фонтанов
В цветеньях долин и садов.
В каменных складках горных мантилий
Гранады, Сеговии, Толедо, Севильи
Кроются россыпи мифов и былей,
Сказаний волхвов и халифов
О притчах царя Соломона
И тщете человечьих усилий.
Дика и капризна
Природа Испании:
Столетиями здесь бушевали войны
Меж маврами, иудеями и христианами.
Лед и пламень, огонь и потоки воды -
Соседство этих народов сродни
Андалузской мозаике пустыни и сада -
Знойных оазисов цветущих долин.
Средь глыб ледниковых Сьерра-Невады.
Воображение Марушки пленяли затейливые сочетания восточных орнаментов Кордовы с певучими монотонными фонтанами Гранады. Сплетаясь с замысловатыми мотивами средневековых сюжетов, они для Марушки циклично перекликались с балладами и песнями Федерико Гарсии Лорки, со снами и мечтаньями Антонио Мачадо, и конечно же (а как могло быть иначе?) с поэзией Авраама Ибн Эзры. И там, где другие люди замечали только красоту природы или деяний рук человеческих, Марушка, вслед за Ибн Эзрой, видела во всём этом несказанном богатстве красок, звуков и форм, прежде всего, стимул для пробуждения в людях новых, возвышенных чувств.
- Чувства... А что такое эти чувства и эмоции? - не раз задавалась вопросом Марушка. Многие поколения поэтов и песнопевцев старались, каждый по-своему, пробудить в людях те или иные чувства. Ибн Эзра был уверен, что в период царя Давида исполнение его псалмов было призвано порождать в людях новизну возвышенной благодарности Богу. В России Пушкин продолжил эту традицию, стараясь, подобно царю Давиду, своей лирой пробуждать в людях "добрые" чувства.
Постепенно Марушка приходила к важнейшему в её жизни открытию: несмотря на различия в воспитании и обычаях, людей всех времён и народов роднило то, что их чувства относились к четырём стихиям, известным со времен Эмпедокла, как стихии Огня (мотивации и интуиции), Земли (материи и вещества), Воздуха (мышления и разума) и Воды (чувств и эмоций). Представители каждой стихии непроизвольно, или скорее подсознательно, акцентировали излишнее внимание на связанных с этими стихиями чувствами. Эти предпочтения ярче всего проявлялись, например, в личных дневниках или в поэзии. Переняв однажды у Ибн Эзры его умение рассматривать врождённые свойства людей в свете доминирования той или иной стихии в момент их рождения, Марушка уже не могла видеть мир иначе. Например, читая дневники рождённого в стихии Земли японского философа Фукудзава Юкити, она с восторгом замечала, что и в Японии, даже во времена её изолированности от внешнего мира, закон четырёх стихий работал безотказно.
- "Подумать только! - восклицала Марушка. От судьбы не убежать и на отдалённые острова! Иным историкам кажется странным, что в дневниках замечательного писателя Фукудзава Юкити, одного из первых просветителей Японии, "не было ничего личного". Вот смешные люди! Почему они видят в этом его ограниченность или отсутствие проявления личного? Ведь для уроженца стихии Земли личные чувства именно связаны с их абсолютным отождествлением с практическими вопросами и административными или организационными деталями! И сравните, как далеки его чувства, например, от любви, печали и прочих чувств, подобных "звукам музыки, исполняемой на струнах сердца" в дневниках поэта Такубоку Исикава, родившегося в стихии Воды!
На лекциях Марушка не могла удержаться, чтобы не привести характерно "водные" стихи Такубоку:
Слёзы, слёзы -
Великое чудо!
Слезами омытое
Сердце
Снова смеяться готово.
Бледно-зелёное -
Выпьешь
И станешь прозрачным,
Словно вода. . .
Если б такое найти лекарство!
[прим. ред.: пер. Веры Марковой]
У Такубоку любое впечатление с легкостью перерастало в стих, и он плакал от переизбытка чувств в момент рождения каждого нового стиха. Он родился в час Феникса. Прожив всего лишь 26 лет и оставаясь напрочь лишенным практической жилки, он, тем не менее, оказал решающее влияние на дальнейшее развитие поэзии танка. По мнению критиков, он стал первым японским поэтом, считающимся "современным человеком".
Говоря об этом, Марушка непременно чуть иронично подсмеивалась над привычными в наши дни стереотипами, такими, как эмоциональная холодность мужчин или склонность к переизбытку чувств у женщин.
- Полюбуйтесь сентиментальностью Такубоку: вот вам и жесткий самурай! Зато японская просветительница Тцуба Умеко, родившаяся в стихии Земли, была, как и Фукудзава Юкити, практически лишённой интереса к любым проявлениям всего, что сегодня именуется "чувствами". В её дневниках ничто не выдавало того, что она хотя бы один раз испытала чувства влюблённости или ностальгии, а в её записях времён китайско-японской войны не было и проблеска сострадания к людям: в них не было ничего, кроме военного патриотизма!
Вот на таких разборах дневников или стихов Марушка постепенно убеждалась в том, что старые классификации характеров людей по национальной или половой принадлежности оказывались менее точными, чем по доминированию одной из четырёх стихий. Сходство людей всего мира проявлялось для неё в том, что все они, как и предполагал Ибн Эзра, были сотканы из четырёх стихий. Интенсивность проявления этих стихий и соотношения между ними могли меняться в разные исторические эпохи и в различные возрастные периоды жизни тех или иных людей. Но факт оставался фактом - все эмоции неизбежно в той или иной степени содержали в себе четыре компоненты: осознание (Воздух), оценка происходящего (Земля), мотивацию и желание (Огонь) и собственно чувства (Вода), а рождённые в разных стихиях люди ошибочно принимали за чувства только близкую им компоненту.
Вам, наверно, скучно сегодня читать об этих ставших прописными истинах. Начиная со второй фазы нашего с Марушкой года Феникса, разделение эмоций на четыре группы стихий стало столь же привычным делом, как и деление доноров на четыре группы крови. Сегодня детей с самого их рождения обучают искусству уважения индивидуальных особенностей чувств, как своих, так и чужих, а законы четырёх стихий изучаются в начальных школах. Но не забывайте, пожалуйста, с каким трудом эти законы прокладывали себе путь к признанию в дни нашей молодости. Даже нам с Марушкой было трудно поверить в их справедливость.
Сколько людей мы опросили, сколько их ответов скрупулезно рассматривалось независимыми экспертами в статистике! Поначалу мы сами затруднялась верить глазам своим, когда читали ответы, какие чувства считали главными люди, рождённые в разных стихиях.
Рождённые в Земле называли "чувствами" такие объекты, как "книги" или "деревья". Они также относили к "чувствам" такие занятия или хобби, как "работа" или "приготовление вкусной еды". Многим из них трудно было отделить эмоции, испытываемее человеком от тех предметов, черт характера или привычек, которые могли стимулировать проявление чувств. Будучи абсолютно уверенными в своей правоте, они приводили в свое оправдание слова одного из первых исследователей эмоций, Уильяма Джеймса, родившегося в стихии Земли и убеждённого в том, что в эмоциях не может быть ничего, кроме материальных стимулов.
Люди, рождённые в Воздухе, думали иначе. Они вообще привыкли много думать, и потому без сомнений относили к "чувствам" мысли и рассудочность. Для них основным "чувством" становилось "познание". Для подтверждения своей правоты, они ссылались на родившегося в Воздухе философа Блеза Паскаля, который легко мог представить себе человека без рук, без ног, без головы, но не мог вообразить себе человека без мысли.
Для Огненных людей всё это казалось не важным, ибо для них индикаторная лампочка чувств вспыхивала только при синонимах слов "мотивация" или "желание". Какие могут быть чувства без желаний - с жаром восклицали они и ссылались на работы рождённого в Огне Рене Декарта, в которых "чувства" назывались французскими словами Les Passions de l'Бme (страсти души).
Рождённым в Воде было трудно выразить свои чувства словами. Они только беспомощно разводили руками, сетуя, что люди пока ещё не придумали точные слова для множественных оттенков радости и грусти, любви и ненависти, веры и душевного покоя. Они ссылались на рождённую в Воде знаменитую поэтессу Анну Ахматову, уверенную в том, что между "настоящим чувством и его описанием проложена, как доска, предпосылка, лишенная всяких связей".
Все эти различия казались бы комическим казусом и оставались бы похожими на словесные перепалки между средневековыми схоластами, если бы они не приводили к постоянным раздорам в ежедневной жизни людей. Различия в том, что люди называли "эмоциями", часто становили поводом для взаимных упрёков, разочарований в друзьях, ссор с детьми, семейных разногласий и разводов. Марушке хотелось помочь всем тем, чьи отношения страдали от взаимных обвинений в "бесчувственности". Временами она размышляла вслух, будто советуясь с невидимым собеседником:
- "Как часто в детстве мы слышим жалобы на то, что читаем стихи "без выражения" или "тарабаним" музыкальную пьесу по нотам, но "без чувств"! Сколько людей, подобно Анне Карениной Толстого или Норе Ибсена, душевно изнемогают от несовместимости своей эмоциональной природы с душевной конституцией своих партнеров! Можно ли им помочь, и если да, то как?"
Поначалу нам казалось, что решение проблемы эмоциональной совместимости может быть аналогичным тому, что найдено в переливаниях крови. Технология могла бы стать простой, если бы специалисты заранее объявляли каждому, к какой стихии он относится и с представителями каких стихий ему легко или тяжело уживаться. Но от одной мысли о таком общественном укладе, в котором бы люди подчинялись диктату специалистов, Марушке становилось не по себе, и она категорически отрицала любое ограничение свободы выбора
- Демиров, помни, что любая техника или технология, -говорила она мне, - полезны лишь постольку, поскольку передают информацию о "возможности" применить их в определённых заранее рамках. Жизнь намного полнее, чем мы можем себе вообразить, и люди порой могут дерзать, поднимаясь над любыми указаниями "надо" или "должно", чтобы прокладывать для себя и других новые пути в неизвестное. Ведь перед истинной Любовью границы допустимого могут расширяться, и никто не вправе решить за нас, насколько мы готовы к их расширению.
В итоге Марушка отказалась от мысли поиска универсальных наставлений и решила для себя, что её роль сводится к тому, чтобы делиться с окружающими своими наблюдениями, открытиями и личным опытом. Её опыт показывал, что понимание природы различных эмоциональных типажей аналогично, например, осознанию существования дальтоников. "Поскольку мы не ожидаем от дальтоников умения различать оттенки цветов, мы не обижаемся на них, а помогаем им ориентироваться в радужном мире и жить полноценной жизнью. Когда мы научимся понимать рамки эмоционального диапазона каждого человека, мы станем добрее к нему, и эта доброта преобразит как его, так и наше собственное существование:
Мечтаю сотворить
Гармонию в душе,
Чтоб отражаться
в сущем научилась.
Себя творя,
Творить и целый мир".
Обо всем этом записано вполне подробно в биографиях Марушки и в истории исследования эмоций. Но об одном молчат все исследования. О главном - что же помогало Марушке не сдаваться и год за годом продолжать свои исследования времени, хронологии и эмоций. Как и все люди, Марушка менялась с годами, как и все, она, порой бывала непостоянной. Когда одолевала усталость, ей, как и большинству людей, хотелось отказаться от дальнейших попыток делиться своими открытиями. Это всё так, но что в ней было отличным от других? До сегодняшнего дня я этого не понимал.
До сегодняшнего дня я, как и все, не знал, отыскала ли Марушка в конце концов утерянную книгу лет Ибн Эзры. А что изменилось сегодня? - спросите вы. Сегодня на рассвете я на себе ощутил всю глубину алхимии мига. То, что я прочувствовал, когда, наблюдая за совмещением лучей света от трех светил, осознал пророческую природу Марушкиных слов, невозможно описать словами. Был ли это восторг преклонения перед могуществом Творца, создавшего все небесные траектории? Было ли это трепетом перед силой человеческого Разума, позволяющей людям расшифровать хотя бы часть этих законов? А быть может, это был возглас души "Аллилуйя", когда я впервые сам сумел расслышать, рассмотреть и признать факт существования посланий, которые нам постоянно пишут небеса?
Да, в моих утренних видениях присутствовали элементы всех этих ощущений. Но не это главное. А что же самое главное? И было ли одно такое главное? Возможно, что в тот миг я впервые услышал внутренним слухом и увидел всем нутром своим причудливую геометрию холмистого ландшафта эпох и времён? В тот момент мне открылся чудесный факт, что наибольшая экономия энергии происходит лишь тогда, когда мы для осуществления задуманного выбираем подходящий для этого миг. Именно в процессе алхимии мига нематериальная Любовь трансформируется в слова или дела.
И все же, пожалуй, истинного ответа, который бы не менялся для меня с годами, мне не узнать. Но одно могу сказать честно: может в это и трудно поверить, но в те предрассветные часы мне раскрылись секреты Марушкиной уверенности в своём поиске. Её поддерживала и вела духовная связь длиною в тысячу лет. Стихи Ибн Эзры о том, что именно исследования эмоций позволят людям подтвердить существование четырёх стихий, стали для Марушки не менее веским доводом в пользу её выводов, чем статистические подсчеты.
"Разум легче обмануть, чем чувства", - не раз говорила Мойра. Обычно я возражал ей, что было бы ещё труднее оспаривать выводы, если бы в них разум и чувства стали заодно. Сегодня в моём внутреннем мире, когда в молниеносный миг духовного прозрения, я не только услышал пророческие стихи, но и увидел наяву картину вселенского порядка, я более не сомневался в том, что Марушке удалось найти и прочитать утерянный манускрипт Ибн Эзры. Мне самому так страстно захотелось прочитать его книгу, что я впервые позабыл ревновать Марушку к этому древнему мыслителю. В тот же миг эта книга предстала предо мной во всей её полноте, и тогда же я узнал, почему Марушка так никогда и не начала вести дневники. Но это уже другая история. И пока я не знаю, когда наступит тот уникальный миг, когда я смогу её записать.