День за днем, пожираемый страхом не успеть, одержимый стремлением удержать ускользающее мгновение, он простаивал у мольберта, и тревога чертила на его лице все более глубокие следы.
До полудня, пока солнечный свет еще не был слишком резким, он писал, как не писал никогда в жизни - запоем, взахлеб, ловя тона и линии, совершенные линии совершенного тела, в котором жила совершенная душа. Слишком совершенная для этого несовершенного мира...
После полудня они лежали рядом на широком ложе, и он смотрел, как она спит у него на руке безмятежным сном богини. Взгляд Диего, словно кисть художника, скользил по лицу, запоминая, навеки сохраняя для него черты, столь неуловимо прекрасные.
Он отчаялся передать эту изменчивую красоту - черты лица ложились на холст, послушные кисти живописца, но то неосязаемое, что делало их живыми и теплыми, ускользало, и с портрета смотрела статуя, холодная и надменная. А потом она уже не могла сидеть, и тогда Диего велел ей лечь спиной к нему и дал зеркало. И работа пошла.
После Испании, чопорной и немилостивой к красоте женского тела, Италия казалась праздником жизни. Словно из склепа вырвался на вольный воздух, под ясное небо, залитое утренним солнцем. Когда он впервые поймал глазами это взгляд, пылкий и властный, зовущий и обещающий, Диего не поверил, что судьба может оказаться настолько щедра. Правильно не поверил... Давая одной рукой, ростовщица-судьба забирала двумя.
Скоротечная чахотка - эти слова прозвучали как приговор. Приговор им обоим, потому что он не мыслил жизни без нее - без ее смеха, без ее любви...
- Обещай мне, - попросила она однажды, когда приступ оказался особено тяжел. - Обещай...
- Все, что угодно, моя богиня...
- Обещай мне, что ты будешь жить, - она коснулась пальцем его губ, призывая к молчанию. - Пока ты живешь, я не умру, потому что меня будет кому помнить...
И он не смог отказать ей в этой просьбе. Но именно тогда взялся за кисть - чтобы дать ей бессмертие.
Этим утром он собирался закончить картину - уже все было готово, даже самым придирчивым ценителям нечего было бы пожелать при виде женщины, прекрасной и гордой в своем нагом совершенстве, но страх что-то упустить, проглядеть какой-нибудь незначительный изъян не давал положить кисть. Диего все подправлял и подправлял картину, пока вдруг не понял, что больше не слышит дыхания.
Пальцы разжались, и кисть с коротким стуком ударилась об пол.
- Я так и не успел показать тебе, как ты прекрасна, моя богиня...
- Ой, да ну, нашли, что вешать на стенку! Шедевр, шедевр... - капризно оттопырив украшенную пирсингом губу, скривилась одна из посетительниц музея.
- Да у нее же целлюлит, ты видела?! - поддержала другая.
- Корова какая-то... - подхватила третья, поглядывая на мальчиков - все ли заметили, что под обтягивающими брючками нет и быть не может никакого целлюлита?
Мальчики не спешили комментировать увиденное. Они смотрели на картину, и в мальчишечьих глазах стыла совсем не юношеская грусть...
- Пойдем отсюда, - фыркнула одна из учениц. - Было бы на что смотреть!
На стене музея, бессмертная и прекрасная, улыбалась зеркалу богиня. Она видела в нем глаза своего создателя.