- Как же тебя так угораздило-то, - бормотал Ильяр, оглядывая поваленное недавней бурей дерево. Одряхлевшая лесина не выдержала напора ветра и легла через дорогу, наглухо перекрыв и проезд, и проход. А заодно похоронила под собой молодую рысь. Лесная кошка пряталась в кроне от непогоды, так и рухнула вместе со своим убежищем. Она была еще жива, ощерилась, зашипела, когда Ильяр потянулся проверить, можно ли ее вытащить.
- Ну, лежи пока, - не стал спорить врач, и поднялся, тяжело опираясь на посох. Дорога утомила его. Болота давно кончились, мшистые подушки вдоль тракта сменились густым подлеском, деревья вытянулись вверх, раскинулись необъятными кронами, а он все шел, останавливаясь только для того, чтобы забыться коротким сном, больше похожим на беспамятство, словно стремился убежать как можно дальше от деревушки на болотах и свежей могилы на сеянце. Пришло время остановиться. Зверь - не человек, он не спросит, от кого убегает старик, куда бежит. Зверь знает только звериный закон: ешь, когда голоден, спи, когда устал, беги, когда пожар, бей, когда бьют тебя. И люби, когда приходит время любить.
- Моя весна давно позади, - усмехнулся Ильяр в отросшую бороду. - Но у тебя еще будет не одна песня любви, или я не целитель...
Под поваленным деревом шевельнулось ухо с длинной кисточкой на конце.
О том, чтобы поднять лесину, не шло и речи - тут нужен был дракон.
- И тот пупок развяжет, пока вытащит, - сколько же он молчал, что звук собственного голоса кажется таким странным? Рысь не ответила, но Ильяр знал, что она еще жива, прислушивается, и даже сквозь боль наливается неуемным кошачьим любопытством. Пришел, не добил, не съел, бродит тут, бормочет что-то под нос хриплым, как спросонок, голосом, чисто ворон поутру. Странный человек.
- Странный, - согласился врач, высмотрев наконец то, что было ему нужно - пару маленьких вязов, сгинувших в подлеске от нехватки света. - Ишь, растопырились, а собственная детка погибай...
Он снял с пояса дорожный топорик, ловко подсек деревца, обрубил засохшие веточки, так и не ставшие могучими ветвями. Что поделать, таков закон жизни для леса: только самый сильный, самый приспособленный оставит семя, продолжит свой род. И по тому же закону ему бы обойти это дерево, да и идти своей дорогой. Раз уж рысь оказалась такой бестолковой, чтобы выбрать ненадежное место, пусть себе пропадает, не портит рысью породу, не плодит таких же бестолковых рысят.
- Так я ж не зверь, - вздохнул Ильяр, подсунув изготовленные колья под лесину, - не могу я живую тварь в беде оставить...
Рысь дернула ухом и беспокойно заскребла лапой, пытаясь выбраться из смертельной ловушки.
- Лежи уж, - прикрикнул на нее врач. - Тихо лежи.
И зверь послушно затих.
Вколотить клинья под ствол так, чтобы самую малость его приподнять, дело не из легких. Постукивая попеременно обухом топорика, Ильяр вгонял их между деревом и утоптанной дорогой. Будь это в лесу, он и возиться бы не стал, подрыл рыхлую лесную землю и вытащил зверя. Тут оставалось только надеяться, что все рассчитал верно, и поднятого на ладонь ствола будет достаточно. Рысь не шевелилась, но время от времени приподнимала веки, и врач видел изумрудные глаза, подернутые поволокой боли. Будь на месте Ильяра кто другой, хоть эльф, зверю бы не выжить - слишком много было переломано и разорвано у него внутри. Чудо, что рысь вообще дотянула до прихода человека.
'Человека ли?' - задумался Ильяр. Человеком он был в Орлиной Твердыне. Человеком его считали в деревне, но врач помнил серебряное пламя, поглотившее преступника. Сколько человеческого осталось в нем теперь?
Достаточно, чтобы колотить обухом по кольям, задыхаясь от усталости и понимая, как мало у него будет времени, когда кровь хлынет в размозженное нутро зверя. Считанные мгновения...
Он успел. Не мог не успеть, потому что не видел разницы между болью человека и страданием зверя. Серебряное пламя плеснуло с исхудалых пальцев на распростертое пятнистое тело, затворяя разорванные жилы, заново сплетая поврежденные ткани из кровавого месива внутри, распрямляя сломанные ребра.
Звери не преступают закона. Звери не знают бесчеловечности, закрывающей путь в Материнский Сад человеку. Зверя Ильяр мог лечить, не опасаясь, что вымоленный на спасение дар обернется орудием казни. Ни тени сомнения в справедливости возмездия у врача не было. Но нести это возмездие к людям он не хотел.
Прислонившись спиной к лесине, Ильяр задремал. Исцеление лишило его остатков сил. Такого прежде не случалось - он мог отдавать больше, намного больше, и оставаться на ногах, но теперь веки сами собой закрылись, и старик не увидел, как лесная кошка осторожно, недоверчиво подняла голову, встала на лапы, постояла немного, привыкая к тому, что терзавшая ее боль ушла. Она шагнула было к своему спасителю, но тут кисточки на ушах дрогнули, кошка повернула голову, прислушиваясь, и длинным прыжком скрылась в придорожных кустах.
Ильяр спал и не слышал, как приближается обоз, как позванивают колокольчики в лошадиных гривах, как скрипят колесные оси и стучат копыта. Голоса людей тоже не разбудили его.
Старшина каравана пристально разглядывал спящего старика. На разбойника не похож, возраст не тот. Можно бы подумать, что есть у него в подручных десяток крепких мужиков, которые ждут по кустам, но слишком уж просто одет. Вон и обувь сносилась, словно шел старик издалека. И колья под лесиной...
- Это он что же, - ронтор попинал клин, - хотел в одиночку такую махину отвалить? Да мы тут до вечера всем караваном провозимся...
- Видно, хотел, да сил не рассчитал, - староста повернулся к каравану. - Возьмите его, перенесите на телегу, да поаккуратнее. Как бы не помер старик, не бросать же его тут на поживу зверью.
Изможденного человека перетащили на меховую полсть, понесли к телегам, удивляясь, как мало весит иссушенное старческое тело.
- А еще говорят, старики тяжелые, потому что их земля к себе тянет, на сеянец зовет, - покачал головой возница, примериваясь к шагу напарника, чтобы старика не качало на ходу. - А тут ровно земля его от себя отжимает...
У завала уже стучали топоры и тонкими щенячьими голосками повизгивали пилы. Старое дерево легко поддавалось железу, сыпалось трухой. Не прошло и часу, как обоз снова покатился по дороге.
В кустах вслед уходящим телегам блеснули изумрудные глаза рыси.
Ильяр очнулся уже в сумерках. В кустах гремел соловьиный хор, первые звезды проглядывали сквозь древесные кроны. Искры костра взлетали вверх, и звезды мигали, словно щурясь на танцующее в потемках пламя. Старый целитель привстал на локте, тоже сощурился, зашарил в поисках посоха по полсти.
- А мы уж думали, ты не проснешься, отец, - послышался рядом веселый молодой голос. Ильяр оглянулся, увидел плотно сбитого, невысокого человека с деревянной чашкой в руках. - На-ка, попей, поди, в горле уже пустыня Нишкат.
Пить действительно хотелось страшно. Врач кивком поблагодарил благодетеля и припал губами к чаше. Простая родниковая вода никогда еще не была такой вкусной...
- Я уже в дороге хотел тебя напоить, но ты зубы так сжал, что ножом не разомкнуть, клинок сломаешь, - балагурил возница, присев на бортик телеги. Рыжий мерин насмешливо всхрапнул и боднул его мордой с белой лысинкой на мягкой губе.
- Сам знаю, что трепло, - возница почесал лошадиную голову. - Ты куда идешь-то, отец?
Ильяр неопределенно махнул рукой, отдавая ему пустую чашку.
- Туда... Куда-нибудь.
Подвижное лицо возницы вытянулось. В его представлении люди могли идти или ехать только по делам или к родственникам. Но брести просто так, в никуда?
- Тебя что, из дому выгнали, отец? - осенила его страшная догадка.
- Упаси Девин, - Ильяр поднял ладонь в отвращающем зло жесте. - Никто меня никуда не выгонял, добрый человек. Сам ушел. Жена умерла, пасынок далеко, на Севере, да и что мне у него делать? Жену проводил на сеянец и пошел, куда глаза глядят. Куда-нибудь да приду.
Покачав головой, возница отошел к костру, вернулся с полной чашкой наваристой похлебки. У Ильяра неприятно заныло под ложечкой. Сколько же он не ел? Он не помнил. Помнил, что шел...
Первый глоток обжег рот и раскаленным комком прокатился внутрь. Старик чуть не выронил чашу от внезапной боли. Теперь понятно было, почему так стремительно ушли силы после исцеления лесной кошки. Серебряное пламя тоже нужно питать... И если закрываешь свое сердце для Певицы, страшась оборотной стороны ее дара, то иной пищи, чем слабое человеческое тело, для целительного пламени не найти.
'Смерть от голода мне не грозит, - подумал Ильяр, мелкими глотками, почти по капле, цедя горячее варево. - Но не сожжет ли меня, как того охотника, следующая попытка исцелить хотя бы мышь?'
Пока он ел, возница успел рассказать о том, что услышал, старшине и ронтору - начальнику охраны каравана. Ронтор кивнул и успокоился - не разбойничий подкидыш, да и ладно. Староста подошел поговорить.
- Я караван до самой Байтаны веду, - сказал он, усаживаясь рядом с нечаянным пассажиром. - Могу и дотуда довезти, на лишней чашке похлебки не обеднею. Но, может, у тебя куда в другие места путь лежит?
- Сам не знаю, добрый человек, - вздохнул Ильяр. - Сердце скажет, где остановиться. Обузой не буду - травы знаю, лечить обучен и человека, и скотину.
На том и ударили по рукам.
Когда первые караваны потянулись через Разлом на Юг, никто не останавливался поблизости от горного хребта. Всех гнал вперед голос, шепчущий в глубине сердца: иди, не останавливайся, там, впереди, будет лучше, богаче земля, гуще встанут сады, больше будет дичи... Оттого до холмов Дэль-Гервада мало можно найти человеческих поселений. Услышав, что за холмами будет людно, хоть и не так, как на Севере, Ильяр задумался. К людям он не хотел. Узнать его там было некому, разве что эльфа какого случайно пошлет судьба, из тех, кто попадал в Орлиную Твердыню, но разве подумает эльф, что человек может жить так долго?
И все-таки, едва наезженная лесная дорога сменилась мощеным трактом - иначе лошадям нипочем не втащить по песчаному тягуну груженые телеги - и пошла на подъем, Ильяр слез на землю.
- Доброго пути добрым людям, - сказал он подъехавшему ронтору. Чалый полукровка под начальником охраны плясал, всхрапывал и скалил желтые зубы. Ему тут не нравилось.
- Здесь же на полдня пути - ни одного села, - попытался образумить ронтор старика. - Случись что - куда ты денешься?
- Девин не оставит, - вздохнул Ильяр, перехватил поудобнее посох и пошел вдоль холмов, куда глаза глядят. За его спиной несколько минут было тихо, потом раздался окрик старшины, оси заскрипели - караван уходил своей дорогой.
Ильяр шел до вечера. Время от времени останавливался, пробовал на зуб незнакомые травы, растирал в ладонях и нюхал зеленый сок, брел дальше. На закате путь ему преградила неширокая, тихая речка. Прыть она растеряла в холмах, и к подножию принесла ледяную ключевую воду уже спокойной. Проверять глубину отшельник не стал, пошел вдоль берега в лес. Там всегда можно найти укрытие - в дупле или в корнях старого дерева.
Укрытие он и впрямь отыскал. Когда поспешил в густеющих сумерках на звук детского плача. 'Это сова, - говорил себе Ильяр. - Или ночной зверь. Откуда здесь дети?' Но ноги сами несли его вперед, сквозь подлесок, норовящий содрать плащ цепкими зелеными пальцами. Слишком памятным был плач другого ребенка...
Детский голосок доносился из оврага, где журчала вода, и старику приходилось останавливаться, чтобы прислушаться: верно ли он идет? В зеленом сумраке так легко потерять дорогу...
Наконец поиски завершились у промоины. Река размыла мягкий песчаник, образовав небольшую пещеру. Ильяр наклонился, позвал негромко:
- Есть тут кто живой?
Плач затих. А темнота за спиной ответила глухим рычанием.
- Не тронь его, Лют! - послышалось из пещерки. - Ты один, добрый человек?
- Один, - отозвался Ильяр, удивляясь своей находке. Женщина, с малышом, собака... Крупный, поджарый пес протиснулся мимо него в промоину и лег поперек дороги, свесив язык и глухо ворча. - Я не причиню вам вреда, госпожа, вам не нужно меня бояться... Вы отбились от каравана?
Что я несу, подумал Ильяр. Какие караваны в такой глухомани?
Женщина ответила сдавленными рыданиями.
Скоро старый целитель знал все. О пришлых людях - лихих, незнакомых, явившихся откуда-то с побережья. О горящих домах и диких криках запертых в них людей. О стрелах, которые догоняли бегущих. О плотине, которую разрушили чужаки, и смывшем все потоке...
- Нас Лют вывел, - всхлипывала женщина. - Схватил за подол и потащил меня в лес, я с опушки все видела... А потом побежала, и бежала, и...
Утром пес нашел еще нескольких выживших. Посовещавшись, разоренные селяне решили идти к тракту - ждать там каравана в столицу, ехать за справедливостью королевского суда. Ильяр с ними не пошел. Он пошел туда, откуда они бежали.
Хотел увидеть все собственными глазами.
Увидел.
На войне хороши все средства.
Есть в языке людей такое понятие - зверство, думал Ильяр, переступая через тела, оставленные взбесившейся рекой. Когда у них кончаются слова для названий видов жестокости, люди называют происходящее зверством. Но ни один зверь, даже в летнем безумии, не способен на то, что творят пасынки Певицы...
Зверь не спустит плотину, чтобы потоком смыло селение. Зверь не станет добивать стрелами женщин, спасающих детей, и сбрасывать в воду детей, цепляющихся за сапоги убийц. Зверь честно убьет столько, сколько ему нужно для еды. И уйдет.
Люди - останутся.
Люди будут ходить по костям и праху людей, лишенных даже последней милости - сеянца. Будут ставить дома там, где жгли заживо прежних жителей. Будут вскапывать огороды, щедро удобренные людской кровью. Будут ласкать женщин и брать на руки детей.
И ничто не потревожит ни их память, ни их совесть...
Старик остановился.
Золотисто-соловый палуза еще жил. Длинная рана через весь бок сочилась сукровицей, над ней клубились мухи. Они роились и над сломанной ногой, взлетая при попытках лошади подняться, и становился виден кроваво-серый, сухой осколок кости, пропоровший тонкую шкуру. Узда запуталась в корнях вырванного потоком дерева, и не давала коню подняться. Услышав шаги человека, жеребец попытался вскинуться, застонал и снова уронил в подсыхающую грязь длинную сухую голову.
- Тихо, хороший, тихо... - Ильяр присел рядом с ним, не заботясь о том, что пачкает одежду. Высохнет - отвалится. Куда важнее было узнать, имеет ли смысл исцелять благородного скакуна, или бешеная вода перемолола его так, что милосерднее будет отпустить гривастого в небесные луга Певицы.
Кроме раны и сломанной ноги, все было цело.
- Спи... - узловатый палец коснулся лошадиной головы, и жеребец замер. Только мерно подымающийся и опадающий бок говорил о том, что он еще жив.
Поводья Ильяр попросту перерезал, отметив мельком изящную работу - эльфийские руки ладили узду. Сломанную ногу вправил, проверил, точно ли сошлись края костей, и не жалея плеснул серебряным пламенем из полных горстей. Что ему какая-то сломанная нога, что ему рваная рана - людям он помочь уже не мог, но разве это повод оставлять без помощи бессловесную тварь, которая даже попросить за себя не может?
Пока жеребец приходил в себя, Ильяр осмотрел седельные сумы и нахмурился. Женские и детские вещи, мокрые, грязные, но с чудесной вышивкой. Выходило, что потоком смыло не только бегущих людей? На палуза ехала эльфийка. С ребенком. Судя по богатству сбруи и одежды - из знатных. Лучшего способа втянуть в войну еще и детей Девин придумать было невозможно.
Если только все это безумие не было затеяно с единственной целью - бросить в горнило войны серебро эльфийской крови, подумал старик, бережно складывая обратно в суму платье. Мать вышивала его для девочки...
- Это мое, - сказал за спиной ясный, чистый голосок. - Это мое, деда...
Ильяр оглянулся.
- Йолин, - девочка присела рядом с ним, потрогала золотистый лошадиный бок, перечеркнутый полоской серебристой шерсти на месте затянувшейся раны. - Я думала, ты его убил. Ну, чтобы он не мучился. Я хотела сама, но не смогла. Он так смотрел...
- Я его вылечил, дитя, - отозвался Ильяр. У девочки были прозрачные недетские глаза, слишком много для ребенка увидевшие в эти дни. - Как давно это случилось?
- Два дня, - девочка поднялась, и жеребец потянулся следом, неуверенно поднялся, постоял, заметно оберегая ногу. Потом наступил увереннее и тихо заржал, потянулся мягкими губами к грязной воде. - Не здесь, мой хороший. Пойдем, я тебя отведу...
Дом знахарки уцелел чудом. Чужаки не знали о нем, а вода не дошла до приземистой избушки-мазанки, лизнула подножие лесного увала и откатилась прочь.
- Ты опять туда ходила, - всплеснула руками немолодая женщина при виде испачканной юбки девочки. Но следом из-за поворота тропки показался сначала жеребец, а за ним - старик, опирающийся на посох, и знахарка замолчала, оглядывая незваного гостя - с добром ли пришел?
- Тетушка Шерил, деда вылечил Йолина, представляешь! - защебетала девочка, и старик удивился неожиданной перемене. Только недавно он видел совершенно недетское выражение на ее лице, и вот уже она болтает и радуется, как обычный человеческий ребенок, у которого не было и нет никаких бед в жизни страшнее ободранной коленки. - Йолин нашелся, вот видишь, и мама найдется!
Знахарка отвернулась, но Ильяр успел заметить предательский блеск в блеклых глазах женщины.
- Я поищу твою маму, - пообещал старик. - Вот отдохну только немного, и поищу.
- Я с тобой! - тут же рванулась к нему маленькая эльфийка. Всю напускную беспечность как ветром сдуло - от надежды, отчаянной, смертной надежды в детских глазах сердце разрывалось.
- Маленькая, - Ильяр наклонился к ней, тяжело опираясь на посох, - вот ты со мной пойдешь - а вдруг мама где-то неподалеку ходит, только дорогу еще не нашла сюда? Она придет, а тебя нет, пойдет снова искать. Так и разминетесь. Я ее, если найду, сам сюда приведу. Но мне нужно знать, что ты будешь здесь, не уйдешь.
Девочка опустила голову, прикусила губу. Потом медленно кивнула.
- Хорошо, деда... Я буду здесь. Я пока Йолина почищу.
Знахарка уже гремела горшками в доме, собирала на стол. Ильяр пошел к ней, оставив девочку возле лошади.
- Зря ты ей обещал мать найти, добрый человек, - негромко заговорила женщина, ломая на куски лепешку. - Она и так только в себя стала приходить, сама не своя была... Ты не видел, что там творилось. Я только краем глаза видела. А она там была...
- Девин милостива, - отозвался старик. - Мне все равно нужно посмотреть - вдруг кто еще выжил... Далеко ли ты ходила по течению, добрая женщина?
- Коня возьми, - вздохнула знахарка. - Да не этого, толку с него, побитого... Своего дам, он надежнее. По реке я не спускалась, может, тебе повезет. А в деревню... в деревню не ходи, - она судорожно вздохнула, давя сдержанное рыдание.
- В деревне я уже был, - глухо ответил Ильяр. - Видел. Все видел...
Невысокий лохматый конек трусил по сухому руслу, фыркал на торчащие из донной тины коряги и камни, но не шарахался, позволяя седоку проверять посохом подозрительные места, терпеливо ждал, пока тот слезет, осмотрит занесенное илом тело, снова взберется в седло... Если кто-то и был жив, когда вода схлынула, то дотянуть до приезда Ильяра не смог - два дня на солнцепеке сделали свое дело. Выживших не было. Когда перестали попадаться мертвецы, Ильяр потянул повод и выехал на берег. Кто-то мог выбраться из воды, кому-то могло повезти. Шансов оставалось мало, но они были. Время от времени старик останавливал конька, кричал, звал, потом чутко вслушивался в голоса леса, надеясь на отклик. Ему отвечали лишь птицы да шелест ветра в листве.
Ильяр потерял всякую надежду, когда конек остановился. Сам, без помощи поводьев. Он насторожил уши, всхрапнул, и отказался двигаться с места, пока Ильяр, кряхтя, не слез с него в который уже раз за этот день. Зверя старик не боялся, не тронет зверь служителя Певицы, что касается людей... людей он не боялся тоже. Скорее уж за людей.
Он постоял, прислушиваясь, пытаясь понять, что испугало лошадь. Ни рычания, ни голосов, ни треска ветвей, ни шелеста прошлогодней листвы под ногами - ничего. Только птичьи голоса.
- Вот оно...
Впереди тревожно трещала сорока. На самого Ильяра птицы обращали внимания не больше, чем на деревья. Значит, впереди кто-то был. Кто-то живой.
- А ну, пойдем, - старик потрепал конька по горбоносой морде, тот шумно всхрапнул - но пошел следом, временами толкая лбом в локоть - просил ласки. Рассеянно похлопав конька по крутой шее, Ильяр выглянул из кустарника на прогалину, над которой разорялась горластая крылатая сплетница. И тут же пожалел о том, что имеет глаза.
Над женщиной измывались долго, с большим знанием дела. За все время своей жизни Ильяру не приходилось еще видеть ничего подобного - а к нему приносили разных больных. Самым чудовищным было то, что она еще жила и оставалась в сознании. Ильяр бросил поводья на куст, конек тут же потерял интерес к происходящему и захрупал пучком жидкой лесной травы. Врач склонился над обезображенным телом - и захрипел, когда чьи-то пальцы сдавили его горло.
- Убийца!
Даже хриплый от безумной ярости голос был слишком певуч и мягок, чтобы врач мог не узнать по нему Перворожденного. Кто-то из соплеменников эльфийки выжил и теперь стремился покарать хотя бы одного виновного в том, что с ней сотворили. Задыхаясь, Ильяр зачерпнул сколько мог серебряного пламени, протянул руки к женщине: у него будет по крайней мере минута, чтобы успеть что-то исправить, что-то исцелить, прежде чем сознание покинет его.
"Смогу ли я обрести покой?"
Покоя ему не дали. Смертельная хватка исчезла, рядом с телом рухнул на колени эльф с искаженным страданием лицом, потянулся к женской руке с переломанными пальцами, потом к обезображенному лицу, но так и не решился прикоснуться.
- Глаза, - выдохнул он. - Они выжгли ей глаза...
У Ильяра не было сил разговаривать. Он видел больше того, что было доступно взгляду Перворожденного. Гораздо больше. И это было куда страшнее. Старик подполз ближе, растирая шею, на которой уже багровели следы пальцев.
- Спи... - испачканный в земле палец коснулся лба женщины.
Она не заснула.
- Держи, - каркнул Ильяр эльфу. Выбора у него не оставалось - только лечить вот так, оставляя в сознании, которое уже не воспринимало ничего, обращенного к нему извне. - Прижми и держи!
Эльф подчинился - и едва не выпустил женщину, когда серебро хлынуло со старческих ладоней, заставляя изуродованное тело выгнуться дугой. Эльфийка горела, содрогаясь в безмолвной муке - неведомые палачи лишили ее и языка, билась с немыслимой силой, отторгая дар Девин, и всех усилий Ильяра хватило лишь на то, чтобы затянулись поверхностные раны.
- Она противится, - выдохнул старик, оседая рядом с ней в траву. - Я не могу ей помочь. Девин видит - хочу. Но не могу...
- Мне нет прощения, - тихо отозвался эльф. - Я поднял руку на целителя...
- Пустое, - отмахнулся Ильяр, и только тогда осознал, что произошло. Охотник ударил его - и сгорел. Эльф чуть не задушил его - и ничего. Сидит вот, держит женщину за руку. Красивую руку, с ровными тонкими пальцами. Словно и не было там страшных следов пытки. - У меня на лбу не написано, кто я такой. Ты знаешь, кто это сделал?
Эльф покачал головой, по лицу прошла мгновенная судорога ненависти.
- Кто бы ни был, жить они не должны. Люди... - это слово он выплюнул, и Ильяр отстраненно удивился, почему вокруг не зашипела, занимаясь пламенем, сухая листва.
- Там, выше по течению, деревня, - негромко сказал старик. - В каждом доме - люди. Женщины, дети. Старики... Их сожгли заживо, сын Певицы. Беда пришла не к одному твоему племени. Можешь заехать, посмотреть. Проверить мои слова. А потом поезжай на увал, там найдешь дом знахарки. Она приютила девочку... Забери их обеих, им нельзя тут оставаться, сын Певицы. Скажи им, что мать девочки жива, но ее придется очень долго лечить. Когда она будет здорова, я ее приведу.
- Я обещал ей, что найду ее мать. Но в таком состоянии... Нельзя.
Эльф поднялся, коротко свистнул. Из чащи донеслось негромкое ржание и перестук копыт. Серебристый палуза выступил из кустарника, коротким ржанием приветствовал своего беспородного собрата. Конек махнул хвостом, фыркнул и снова опустил голову к траве.
- А нам с тобой придется задержаться, - сказал Ильяр, когда стук копыт эльфийского скакуна затих в лесу. Конек не возражал.
Они его дождались. Ильяр надеялся, что Перворожденный заберет знахарку и ребенка и уедет. Две лошади на троих - вполне достаточно, малышка почти ничего не весит, палуза и не заметит ее на своей спине. Но конек зафыркал, когда крепкие копыта застучали по корням тропинки к дому, ему отозвалось негромкое ржание на два голоса, и старик потянул носилки назад. Конек выгнул шею, осел на круп, словно собираясь прыжком преодолеть подъем, но все же остановился, заскреб недовольно копытом, роняя зеленую пену с удил.
Ильяр осторожно, чтобы не причинить ненужной боли женщине, отвязал носилки от стремян, перетащил в сторону от тропы, устроил там под кустами. И пошел к дому знахарки, положив руку на холку конька - набегался по руслу и по лесу, вспотел...
К нему, едва старик показался на поляне, со всех ног бросилась знахарка.
- Добрый человек, ну сделай ты что-нибудь! Не дается! Говорит - ты велел ждать...
Ильяр вздохнул и пошел в избу.
Девочка сидела у опорного столба, обхватив его руками и ногами, плотно зажмурив глаза, и по отчаянному выражению на перемазанном сажей личике было понятно, что проще выдернуть этот столб вместе с ней из земляного пола, чем оторвать от него детские ручонки. Похоже было, что старший ее сородич уже прикидывал, как это сделать, не обрушив дом.
- Подожди снаружи, сын Певицы, - попросил старик, с кряхтением садясь рядом с малышкой. Эльф спорить не рискнул, вышел нехотя, притворил за собой дверь. - Все верно, я просил тебя дождаться... Откуда ж мне было знать, что я найду твоего родича? Тут опасно оставаться, маленькая. Тебе нужно уезжать. Тебе и этой доброй женщине, что тебя приютила.
- Ты обещал найти маму! - вскинулась девочка. - Сантар сказал - ты ее нашел. Почему же тогда он не хочет отвести меня к ней?
- Потому что я его об этом попросил, - отозвался Ильяр.
- Понимаю...
Она поникла, выпустила столб, кусая губы, чтобы не расплакаться. Потом заговорила чужим, взрослым голосом, который так не шел ее возрасту:
- Шерин тоже говорила, что она обязательно найдется. И я делала вид, что верю - чтобы ей не было так горько обманывать меня. Я ведь видела...
- Что ты видела, дитя? - обмирая, спросил Ильяр. Если мать пытали на глазах дочери...
- Как она упала в воду, - пояснила девочка. - Йолин сломал ногу, начал падать, и мама бросила меня... бросила в сторону, на берег. И ее накрыло водой...
- Посмотри на меня, - попросил старик.
Малышка подняла мокрое от слез лицо. Грязные дорожки бежали по щекам, пятная платье.
- Как твое имя?
- Рана, - тихо ответила девочка.
- Лебедь, значит... - перевел Ильяр, раскрывая перед ней ладонь. Над морщинистой кожей заплясали серебряные огоньки. - Я служу Девин, Рана Лебедь. Я целитель и я не могу солгать, призывая в свидетели Певицу. Я нашел твою маму, и я же попросил твоего родича увезти тебя в безопасное место.
- Она умерла? - прямо спросила девочка.
- Нет, - так же прямо ответил старик. - Она жива. Но ее нашли те, кто напал на деревню. Ее мучили. Она очень больна, и тебе не нужно видеть ее такой. Она не увидит тебя, она тебя не узнает, а твое сердце будет отравлено болью, которую дети испытывать не должны. Оставь ее со мной, Рана Лебедь. Я постараюсь вылечить ее тело. Душу... Душу может вылечить только Девин. Будем надеяться на милость Певицы. Когда она сможет вернуться - я отвезу ее к твоему народу. Я обещаю.
Девочка молчала, глядя на него потемневшими глазами, словно старалась заглянуть в самое сердце.
- Ты обещал найти ее, и ты ее нашел, - сказала она наконец. - Ты обещаешь вернуть мне ее, когда она будет здорова. Я поверю тебе.
Рана поднялась, отряхнула подол от приставших соринок.
- Назови и свое имя, добрый человек.
- Когда-то очень давно меня называли Ильяром...
Собственное имя лопнуло на губах переспевшей вишней. Дикой вишней со склонов Орлиной Твердыни.
"Пора нам встретиться, наставник..."
Как ни торопился Ильяр покинуть опасные места, ему пришлось задержаться. Знахарка порывалась остаться с ним, чтобы ухаживать за матерью Раны, но целитель воспротивился, и ей пришлось смириться. Спорить с тем, что девочке потребуется женская рука, не приходилось. Шерин оставила ему почти все свои нехитрые припасы, но пускаться в такую дальнюю дорогу, не имея даже теплой одежды для больной женщины, было нельзя.
Скрепя сердце, Ильяр отправился в разоренную деревню. Он провел там почти целый день, стаскивая тела в один погреб, потом засыпая творило землей. Общий сеянец для всех, кого ждала Певица... Одежды в обгоревших развалинах не осталось, но уцелели погреба - и в них то, на что не позарились пришельцы. Рухлядь, старое тряпье, оставленное на всякий случай, по деревенскому обыкновению - всякой вещи находить применение, пока она совсем не развалится от ветхости. Парой старых плащей, когда-то добротного сукна, а теперь траченых мышами и молью, могли укрывать грядки в цветочные холода. Ильяр повертел их в руках и решил, что прорехи можно залатать, подбить один другим - будет во что завернуть несчастную. Нашлась и вытертая, расползающаяся на швах охотничья куртка на заячьем меху, и старые, стоптанные сапоги. И облезлая меховая полсть - то, что нужно для зимней дороги. Еще бы сани найти - но это уже по дороге. Встретятся же когда-нибудь нетронутые села на долгом пути...
Навьюченный конек забеспокоился, когда Ильяр уже покинул пожарище. Старик остановился, прислушиваясь. Лихие люди? Дикий зверь, которого согнали с обжитого места? В подлеске кто-то двигался, но за кустами орешника было не разглядеть, кто потревожил конька. Ильяр, покряхтывая, взобрался в седло. Если придется уносить ноги, пусть это делает лошадь - у нее резвее получится.
- Кто там? - окликнул старик, выбирая поводья. Стало тихо. Потом шорох приблизился, и наконец из кустов выкатился темный комок меха, кидаясь в ноги лошади с пронзительным визгом. Конек вздыбился, едва не вывалив на землю всадника, замолотил копытами, отгоняя зверя.
- Тпрррру, стоять! - осадил его Ильяр. - Собака же, дурень...
Он ошибся.
Это была не собака - молодая волчица, ручная, судя по широкому ошейнику с тяжелыми бляхами. Кто-то из охотников подобрал звереныша, вырастил, приручил. А потом умер в ту страшную ночь, оставив волчицу в одиночестве. Зверь уворачивался от лошадиных копыт и скулил - боялся, что прогонят, оставят скитаться вокруг мертвой деревни.
- Ну пошли, что ли, - вздохнул Ильяр. - Не оставлять же тебя...
Волчица неуверенно вильнула хвостом, вслушиваясь в его голос, и потрусила рядом, прихрамывая на задние ноги.
Пока они добрались до избушки знахарки, конек попривык и перестал злобно взвизгивать и грозить копытами волку. Волчица, впрочем, тоже перестала соваться слишком близко, уверилась, что ее не гонят, и теперь шныряла по кустам, опустив нос к земле. У самой избы она отстала, скрылась в лесу, но когда Ильяр расседлал конька и оставил его хрустеть овсом под навесом, вернулась. Положив у порога задавленного зайца, она широко, с привизгом, зевнула и улеглась, уложив на передние лапы тяжелую лобастую голову.
- Добытчица, значит? - усмехнулся Ильяр. - Ну что, дело хорошее...
Он занес переметные сумы в дом, напоил женщину сонным отваром и вернулся на крыльцо.
- Лапы где повредила?
Волчица подняла ухо, дернулась, когда чуткие пальцы принялись ощупывать ее суставы, но не укусила - стерпела прикосновения.
- А тебя, однако, били, - задумчиво проговорил старик. - Хозяина защищала?
Волчица взвизгнула.
- Потерпи...
Переломов у зверя не было - только сильные ушибы. На них потребовалось совсем немного целительного огня. Оставив исцеленного волка спать на вечернем солнышке, Ильяр подобрал зайца и ушел в дом. Если волчица будет таскать зайцев хотя бы по штуке в день - до зимы он успеет сшить меховые плащи и себе, и эльфийке.
Когда похлебка была готова, женщина уже глубоко спала. Спасибо Шерин - пригодились запасенные ею травы. Там, где воля целителя разбивалась о глухую стену страдания, справилась невзрачная травка, увела измученный разум в сон без сновидений.
- Вот теперь можно сделать больше...
Старческие пальцы прикоснулись к лицу эльфийки, уронили на страшные раны первые капли пламени Девин. Прежде чем кормить женщину, нужно было хотя бы заживить ей разбитые губы, чтобы каждая ложка похлебки не превращалась в новую пытку. Вернуть язык - но это потом, когда он отдохнет хоть немного. А вот глаза... С глазами придется подождать до первой безопасной стоянки. Потому что после этого он наверняка свалится без сил, и Девин знает, сколько времени ему потребуется, чтобы прийти в себя.
А отсюда надо было уходить. И как можно скорее.
О том, чтобы ехать вдвоем на одной лошади, не могло быть и речи, конек бы не сдюжил. Везти эльфийку верхом, самому вести лошадь можно было бы, будь женщина способна удержаться в седле. Пришлось прилаживать носилки, укладывать на них спящую, крепить переметные сумы с нехитрым припасом к седлу, и только тогда уже трогаться в путь. Один раз носилки уже выручили, выручали снова. Разве что на этот раз Ильяр шел впереди. Лошадь не знает пути, кроме окрестных дорог, не выберет нужную тропу, уводящую туда, где подпирают небо пики Орлиной Твердыни. Старый целитель не знал, зачем ему туда возвращаться. Не знал, для чего везет туда истерзанную чужаками женщину. Знал - той неколебимой уверенностью посвященного перед лицом смерти, уверенностью, которая не ищет объяснений: надо.
И шел.
Сил у него хватало ненадолго. Ильяр часто останавливался, опускал носилки на землю. Конек вставал тоже, ждал, обмахиваясь хвостом, пока человек отдохнет и снова возьмется за широкие кожаные петли, неторопливо переставлял ноги, временами шумно фыркая на бледное лицо эльфийки. Имени ее Ильяр не стал спрашивать ни у девочки, ни у ее сородича, хотел, чтобы сама назвала, когда сможет говорить. Это почему-то казалось очень важным. Так и вез безымянную от одной лесной прогалины к другой, звериными тропами, под мерный перестук копыт и счет собственных шагов. Две сотни шагов - передышка.
Когда Ильяр останавливался, из леса прибегала волчица, толкалась широким лбом в ладонь целителя, ложилась рядом с носилками, свесив длинный розовый язык. Потом убегала снова, шныряла по кустам. Ильяр видел иногда то серый бок, то прямой хвост в светлом подпушье, мелькающие в просветах между деревьями. Когда она возвращалась с мокрыми лапами, он знал, что где-то неподалеку вода, находил лесной ручей, набирал полный мех, давал вволю напиться коньку. К вечеру, не чуя рук и ног от чугунной, копящейся день за днем усталости, с трудом потрошил принесенную волчицей мелкую дичь, пек на углях, часть варил в котелке с травами - для своей пациентки. Она безропотно ела, но никогда не давала знать, что голодна. Они были в пути уже почти две недели, но до сих пор Ильяр не слышал от нее ни единого слова.
Эльфийка молчала, хотя язык Ильяр вернул ей еще в конце второго дня пути, когда счел, что они достаточно далеко ушли от разоренного края. Дни сменяли друг друга, но ничего не менялось - она отказывалась возвращаться в реальность, где у нее не осталось ничего, кроме боли. Тогда Ильяр заговорил сам. Он шел и рассказывал - коньку, волчице, самому себе, древнему лесу вокруг, тропе под ногами - то, что еще мог вспомнить из прежней жизни. Перескакивал с одного на другое, возвращался к уже рассказанному, воспоминания детства переплетались с горькой обидой юности, история трепетной любви к Хальвар сменялась сожалением о том, что даже лицо ее стерлось из памяти, посвящение Певице переходило к подгорному пути, где из него выгорало человеческое. Говорить и идти оказалось легче, чем просто идти. Теперь Ильяр останавливался не когда у него немели плечи, а когда пересыхало в горле. Пил, переводил дыхание, взваливал на плечи носилки - и говорил, говорил...
Он не смог бы сказать, когда понял, что его слушают. Но в какой-то миг вдруг ощутил - как пальцы целителя ощущают жар под кожей там, где притаилась болезнь - что он уже не один.
Этим вечером старик не стал кормить ее с ложки, как делал обычно. Налил теплого бульона с мясным крошевом и травами в деревянную чашку, дал в руки. Сам отошел в сторону, размотал клубок жильной нитки - надо было обновить швы на полсти, из которой он сделал носилки, пока не разлезлись от ежедневной качки. Пока шил, рассказывал, как нарушил святой закон целителя - солгал пациентке, сказал ей, что она здорова, скрыл смертельную болезнь. Прокалывая шкуру толстой иглой, Ильяр делал вид, что не слышит негромких скребущих звуков. Вслепую очень трудно есть...
Он добрался до последнего шва и до весны, которая вернула его из небытия, когда пустая чашка опустилась на землю, и исхудавшие пальцы осторожно ощупали старый плащ, за ним - стебельки трав и подвернувшийся под руку кусочек коры, густой мех на волчьем загривке. Волчица тихо взвизгнула и лизнула женскую ладонь.
Эльфийка молчала, но Ильяр чувствовал напряженное внимание. Она ждала, чем закончится этот рассказ. Целитель молча улыбнулся, собрал свое рукоделие и отправился прилаживать полсть на носилки. Он долго ждал. Теперь была ее очередь.
Лес понемногу редел. Все чаще встречались прогалины с высокой, по брюхо коньку, травой, никогда не знавшей косы. Ветер качал розовые свечи лесного чая, стряхивал с них диких пчел, деловито снующих в душистых соцветиях. В теплой зелени листвы начинала проглядывать холодная голубизна хвои, серая морщинистая кора сменялась звонкой, упругой бронзой сосновых стрел, возносящих на головокружительную высоту величественные кроны. Вода в ручьях уже не текла с обманчивой змеиной медлительностью - скакала по цветным камешкам, выпевая бойкую песенку.
Начинались предгорья.
Затея с рассказами провалилась. Ильяр говорил, пока не выговорился весь, за все бесчисленные годы молчания, но эльфийка так и не заговорила с ним. Он с удивлением понял, что не расстроен. Не заговорила теперь - заговорит потом. Когда придет время. С не меньшим удивлением целитель понял, что чувствует себя непривычно легко и опустошенно. Словно вскрылся застарелый нарыв под чуткими пальцами врача, и теперь только слабый отголосок прежней боли напоминал о нем.
Ильяр истек памятью, как истекают кровью. Под конец ему уже все равно было, слушает ли его кто-нибудь - он выжимал из собственной души последние капли невысказанного, изгонял пережитое, как дурную, зараженную кровь, пока не осталось ничего, что он мог бы еще вспомнить. Когда человека гнетет что-то, он идет к жрецу, и тот принимает исповедь, выслушивает и просит у Девин совета, как помочь страдающему. Жрецом Ильяра стали земля, по которой он шел, ветер, которым дышал, вода, которую пил, и пламя, которое согревало его на привалах. Им он принес свою исповедь, и теперь ждал, что ему ответят.
Ильяр помог женщине слезть с седла, усадил у воды, пустил конька пастись. Привычные хлопоты над нехитрым ужином заняли весь остаток вечера: когда он вложил в тонкие пальцы деревянную чашку с варевом, первые звезды уже заглядывали на поляну сквозь облачную дымку.
Ночь прогнала облака, высыпала из подола звездные россыпи, сощурилась на рдеющие угли тонкими серпиками лун. Волчица прибежала из леса, шумно напилась, зевнула и вытянулась рядом с женщиной - спать. Эльфийка почесала мягкие уши, опустила пальцы в ручей. Мелкие камешки постукивали, когда она перебирала их, доставала из воды, ощупывала, снова опускала на дно. Ильяр сидел у кострища, скручивал в плотные трубочки длинные листья лесного чая. Раз уж пришлось встать на ночлег рядом с его зарослями, грех было не набрать про запас.
- У нас эту траву называют лесным чаем, - потребность выговориться перешла в привычку. Теперь Ильяр рассказывал о том, что делал, о том, что видел. - У вас - июльской свечой. Для снадобий заготавливают цветки, а листья заваривают как чай. Можно бросить просто пригоршню свежего листа в котелок, но свежий лист бывает не всегда под рукой. Обычно его просто вяжут в пучки, соцветия вместе с листьями, и сушат в тени. Но такой чай теряет силу. В Орлиной Твердыне меня научили, как заготовить его, чтобы можно было брать в дорогу, или сделать большой запас на зиму. Сначала нужно заготовленный лист провялить в тени. Недолго, чтобы не пересох. Потом каждый лист скатать трубочкой, так, чтобы он потемнел, чтобы сок выступать начал. Вот эти трубочки уложить плотно в горшок, чтобы пустого места совсем не осталось. И закрыть наглухо на ночь. А утром высыпать на жаровню и просушить до хрусткости на огне. Сухой лист пересыпать в чистую посуду и держать закрытым, чтобы запаха и вкуса не терял. Вот я его сейчас в пустой котелок уложу, утром высушу, перед тем, как в дорогу трогаться. И будет у нас запас недели на две. Больше бы запасти, да в одну пару рук за один вечер много не накрутишь...
Слова текли ручейком, размеренно, спокойно, не разгоняя тишину ночи - лишь делая ее почти осязаемой. Ильяр говорил о том, что времени до осени остается не много, что ушли они уже очень далеко, до самых предгорий, и можно выходить к Южному тракту. Что там будет намного легче и проще: дождаться на постоялом дворе каравана, и под надежной охраной ехать до поворота к Орлиной Твердыне. И о плате не надо беспокоиться - толковый целитель найдет чем отплатить за помощь. Он говорил о величественном покое горных вершин, который встретит ее, когда она снова откроет глаза, о золоте и лазури осени, о теплом камне на могиле старого учителя Энхора.
Потом слова кончились, листья тоже, и старик сидел, обняв колени, смотрел на звезды и слушал тишину. Сахиль бы сейчас сидела рядом, будь она жива, думалось ему. И дудочка в ее руках дышала бы мелодией, простой и бесхитростной, но живой. Такой же живой, как лес и звезды... Пальцы сами собой погладили узелок под рубахой на груди. Теплое, твердое дерево, до сих пор сохранившее дыхание Сахиль... Ильяр достал дудочку, приложил к губам, подул, неумело, неловко переставляя пальцы. Ночной воздух прорезала долгая дрожащая нота. Волчица подняла ухо и снова уронила его, не услышав угрозы. Эльфийка замерла, забыв про камешки в ручье, затаила дыхание, вслушиваясь в неверные звуки. Потом протянула ладонь:
- Дай...
Капкан захлопнулся, когда до Южного тракта было уже рукой подать. Ильяр не знал, шли преследователи по следам от самой реки, или ждали кого-то другого, а в засаду попали путники. Волчица, трусившая рядом с Ильяром, вдруг замерла, навострив уши, подняла лапу, осторожно шагнула вперед - и взвизгнула, отскочив в сторону. Там, где она только что стояла, в землю воткнулась оперенная стрела. Зеленые стены подлеска сомкнулись за волчьим хвостом. Конек захрапел, дернул головой, прося повод, но бежать было поздно - и далеко ли убежишь, когда один стар, другая слепа?
- Тихо, тихо, - приговаривал Ильяр, поглаживая лошадиную шею и подслеповато щурясь на выступивших из лесного сумрака людей. Людей ли? Рост и стать - человеческие, зеленые глаза и заостренные уши - эльфийские, соломенные пряди волос - смешанная кровь, полукровки. Попросил негромко: - У нас нечего брать, кроме лошади, и мы не делали вам зла. Дайте нам пройти.
- Вы, может, и не делали, - отозвался сзади незнакомый голос. - Но ты человек, старик, а с тобой - эльфийка. Мы довольно натерпелись и от людей, и от эльфов, чтобы отплатить любому человеку и любому эльфу, с кем бы ни свела судьба.
Тонкие пальцы на луке седла сжались. Ильяр понял, что его спутница узнала говорившего. По голосу - зрение вернуть ей он так и не успел. У него забрали поводья, стащили с седла женщину.
- Какая встреча... - услышал старик удивленный возглас. - Смотри-ка, Нагир, а она снова хорошенькая!
- Кто-то успел подлатать, или сама постаралась? - полуэльф в поношенном плаще сжал пальцами подбородок эльфийки, заставляя ее поднять лицо. Ильяр успел увидеть на лице женщины обреченность - спокойную и глубокую, как сонная гладь воды над бездонным омутом.
- Тебе причинил зло кто-то из наших народов, и ты теперь мстишь всем, без оглядки, кто виновен, а кто нет? - целитель смотрел на происходящее и не мог понять, почему Певица медлит, почему не приходит, чтобы вразумить потерявших разум детей Старшей и Младшей крови, почему позволяет, допускает подобное.
- А кто невинен? - полукровка, которого назвали Нагиром, отшвырнул женщину, она упала и слепо зашарила пальцами в траве, пытаясь подняться. Сапог опустился на тонкое запястье, Ильяр услышал сдавленный выдох - и ни единого стона. - Кто невинен, старик? Неразумные младенцы? Мы были младенцами, которых наши благородные папаши сделали нашим глупым мамашам, развесившим уши под сладкие речи. Кто-нибудь счел нас невинными? Мы с рождения были виновны в том, что мы - ублюдки, нечистая кровь, ни люди, ни эльфы - грязь под ногами, которая только плевка и стоит.
С языка полуэльфа сочился яд застарелой ненависти. Целитель смотрел, слушал. Ждал.
- Если мы, младенцы, были виновны уже самим нашим рождением, почему должны быть невинными другие младенцы? - продолжал Нагир, нависая над стариком. - Женщины невинны, может быть? В наших матерей летела грязь, и они не поднимали глаз, они стыдились нас, они бы избавились от нас, не задумываясь, если бы это вернуло им доброе имя... Женщины эльфов не могут рожать, поэтому эльфы делают своей подстилкой человеческих девок, только не всегда потом могут вспомнить, кому и где сделали подарочек, осчастливив остроухим младенцем. Почему эльфийские женщины должны быть невиннее человеческих? Или, может быть, невинными можно назвать стариков? Стариков, которые отталкивали нас посохами, чтобы не запачкать ноги грязью полукровок, когда мы нечаянно попадались им на пути? Стариков, которые выгоняли нас в лес, чтобы мы там сдохли? Ну, так мы не сдохли, старик. Мы выжили... А вот вам - не жить.
- С тобой и твоими товарищами поступили несправедливо, - Ильяр не отступил и не склонил головы под бешеным взглядом полукровки. - А чем ты лучше тех, кто так с тобой обошелся? Вы не были виноваты в том, кем родились, и теперь убиваете тех, кто не только не делал вам зла - вообще никогда не слышал о вас и ваших бедах, - целитель указал в сторону эльфийки. - Я нашел ее там, где вы бросили ее умирать. Никто не вырезал тебе язык, Нагир. Никто не выжигал тебе глаза. Никто не ломал тебе пальцы. Ты достойный ученик тех, кто издевался над тобой - ты их намного превзошел.
Удар сбил его с ног.
- Не тебе меня судить! - полукровка сорвался на крик. - Не тебе! Не ей! Никому из вас!
- Ты сам себя осудил, - выдохнул Ильяр, медленно поднимаясь на ноги и пытаясь разогнуться. - Видит Певица - никто, никогда не осудит тебя страшнее, чем ты сам себя осудил. Чем вы все сами себя осудили... Ты сказал - вы ублюдки... Вы не выбирали, кем родиться. Но быть ли ублюдками - вы выбирали сами. Только сами...
Новый удар заставил его задохнуться.
- Пригните вон те две орешины, - распорядился Нагир. - Разорвем их пополам. А потом сошьем половинки попарно - девку с дедом. И поглядим, не сделает ли Певица из них еще парочку полукровок.
- Меня... первым, - прохрипел целитель. - Не хочу покупать... лишние минуты жизни... смертью женщины. Я - не ублюдок.
Пинок под ребра заставил его замолчать. Не из страха - дыхания не хватало, чтобы говорить. Ильяр с болезненным интересом прислушивался к собственному страданию. Боль ворочалась, жаловалась на тесноту, толкалась в кости, стучала в висках. Боль чувствовала себя незваной гостьей там, где смерти не было места. Боль просилась наружу.
Прочные тонкие веревки захлестнули запястья, руки рванули в стороны, растягивая между гибкими деревцами. Ильяр не смог сдержать улыбки: так или иначе, сейчас что-нибудь решится. Или его бессмертию будет положен предел, или случится что-нибудь еще, что изменит все.
- Еще и смеется, падаль, - кулак врезался под ребра. - А ну прекрати лыбиться!
- Ты даже... улыбки моей боишься, - Ильяр с усилием поднял голову. Усмешка раздирала губы, кривила лицо, давно забывшее, что такое простая человеческая улыбка. - Ты можешь искалечить... Можешь убить... Но ты не можешь... заставить меня... перестать улыбаться... Ты слабее старика... слабее женщины... слабее ребенка...
- Отпускай! - почти завизжал Нагир.
Освобожденные орешины дрогнули ветвями, разгибаясь, вытягивая руки старика - и замерли. Полукровки ждали, затаив дыхание: вот сейчас хрустнут, разнимаясь, суставы, затрещат связки, и над пролеском разлетится вопль боли, мольба о пощаде - то, к чему они так привыкли.
Крика не было. Был смех. Беспощадный, обжигающий, как плеть, хриплый старческий смех. Ильяр висел на руках, запрокинув голову к небу, и хохотал.
- Свихнулся? - осторожно предположил кто-то из полукровок.
Нагир молча рванул налучье. Взвизгнула тетива, бросая вперед стрелу. Наконечник вонзился в морщинистую шею, в дергающийся кадык, Ильяр захлебнулся смехом.
"Неужели наконец?" - хотел он спросить, и не мог - кровь, серебряная кровь шла горлом, заливая подбородок, истрепанную рубаху, капала в траву, занимающуюся серебристым пламенем. Вспыхнула и сгорела стрела, не оставив даже дыма, Ильяр закашлялся, выплюнул тающее острие, и тяжело упал, когда сгорели веревки на его руках. Орешины распрямились, целитель почти услышал, как облегченно простонали стволы, избавленные от страшного груза.
Боль рванулась за кровью, отыскав спасительный выход, прянула в стороны, находя живые тела, впилась в напряженные мышцы, сбивая дыхание, ослепляя, лишая рассудка. Над лесом раздались крики нечеловеческого страдания.
- Как ты это делаешь?! - прохрипел полукровка, падая на колени и сжимая собственную шею, словно пытался вытащить невидимую стрелу. - Как?! Кто ты?
- Я целитель, - выдохнул Ильяр. - Я властен над болью... С этого дня всякая боль, которую вы будете причинять другим, будет к вам возвращаться. Вы будете испытывать те же страдания, какие испытывают ваши жертвы. Сломаете пальцы - сломаются и ваши пальцы. Выжжете глаза - ослепнете. Отрежете язык - лишитесь речи. А если жертва умрет - ее смертная мука останется с вами до самого вашего конца.
- Ты выбрал для них страшную кару, человек...
Ильяр не ответил тихому голосу. Он не был Певицей. Он не знал материнского милосердия Девин. Он был целителем и знал цену жизни и страданию. Там, где она не могла выбирать, не могла вмешаться, выбор пришлось делать ему.
- Снести такой груз невозможно.
Он знал и это, и снова промолчал. Озлобившиеся на обе своих крови дети, не знавшие ничего, кроме страдания, несущие боль и смерть всем, кто не мог им противостоять - Мать не могла их осудить. Он снял с ее плеч эту ношу, потому что кто-то должен был это сделать. Чтобы милосердие могло коснуться изуродованных сердец, сначала они должны познать боль. Настоящую. Обжигающую. Такую, которая сожжет в них или возможность исправиться, или способность продолжать прежний путь. Ильяр не знал, что случится с ними дальше. Выбирать придется им - самим, ни на кого не перекладывая бремя выбора.
Он ощутил прикосновение - безмолвное, скорбное, и склонился над эльфийкой - осмотреть ее руку.
Волчица догнала их, когда конек печатал мерный шаг в пыли обочины. Припадая на переднюю лапу, забежала вперед, пошныряла в кустах и вернулась, вывесив длиный язык. На тракте было жарко, тихо и безлюдно. Ильяр смотрел на редеющий лес, припоминая приметы пройденного пути, но не видел ни одного знакомого дерева. Этой частью Южного тракта он не проезжал. Разве что проходил - в те давние годы, когда его подгоняло серебряное пламя бессмертия, но от тех времен не осталось в памяти ничего.
- Волчица хромает.
Ильяр видел это и сам, но в который раз подивился чуткости эльфийского слуха.
Целитель огладил бороду, глядя на эльфийку. Настойчивость женщины его удивила - до сих пор она безмолвно ехала, куда ее везли, не задавая вопросов, и только раз попросила у него свирель. Теперь же в мягком голосе звучала непреклонность.
- Хорошо, сейчас.
Он уселся поудобнее в пыльную траву и поманил к себе зверя. Волчица охотно подошла, толкнулась лобастой головой под руку, вытянулась на боку, постукивая хвостом по земле. Ильяр почесал поджарый бок, осмотрел рану. Крови почти не было - наконечник скользнул по шкуре, вырвал клочок меха и оставил небольшую царапину. Спустя несколько мгновений от нее не осталось и следа.
- Вот и все, - сказал старик. - Волчица здорова. Идем дальше, госпожа, или ты хочешь отдохнуть?
Вместо ответа эльфийка тронула конька с места, и он побрел вперед, глухо постукивая подкованными копытами по наезженной дороге.
Она боится, понял вдруг Ильяр. Боится, что его проклятие будет отзываться волчьей болью тому, кто стрелял в зверя. Боится - или жалеет своих палачей?
Постоялый двор встретил их тишиной и запустением. Волчица дотрусила до открытых ворот, остановилась, заворчала и не пошла дальше.
- Подожди здесь, госпожа, - тихо сказал целитель. - Что-то не так, надо посмотреть.