Это значит ничего и все сразу. Это значит, что когда мужья подруг с аппетитом поедают ужин и просят налить им чаю, и покрепче, мой еще только выходит на крыльцо, и курит с басистом. А когда все мужья подруг ложатся спать, я ставлю на плиту ужин.
Когда я так говорю - "Мой муж - музыкант", то сразу мне сочувствуют и завидуют. Потому что музыкант - это затененный профиль, трели трубы и аплодисменты. А сочувствуют - потому что алкоголь и поклонницы. Или поклонники. И неизвестно, что хуже.
Иногда спрашивают с сомнением: он у тебя любитель или профессионал? И я задумываюсь, как бы сказать, чтобы никого не обидеть, и себя тоже. Вот, например, я - писатель. Я не заработала тем, что пишу, ни копейки. Я работаю где-то там еще. Но Главным Делом я считаю нанизывание буковок на строчки. И я работаю над буковками, и буковки управляют моей жизнью, диктуют мое расписание, едят мое время. Сережка, наш приятель, кочегар. Для всех остальных он музыкант. Блюзмен. Остальные - это я, мой муж, Сережкина жена Танька, и тысяча пятьсот неизвестных, вступивших в его музыкальный интернет-клуб. И одновременно - он кочегар для конторы, которая платит ему деньги, и для мамы жены он тоже кочегар. Мама жены любит это подчеркивать. Она сама занимается интеллектуальными играми, готовит команды в "Что, где, когда", и японцы, фанатики интеллектуальных игр, приезжали брать с нею интервью. Но она все равно верит, что Сережка - кочегар. И никто ее не переубедит.
Хотя настоящий блюзмен - это тот, у кого один костюм, желательно, со стриженой бахромой на рукавах, и одни выходные ботинки. И работает он кочегаром или таскает тяжести. Зарабатывает на ваксу. А вечерами он бог блюза. Тяжести нужны блюзмену не меньше , чем ботинки. Иначе у него вечером получится не блюз, а суррогат.
А еще у меня есть знакомый Великий Художник. Я про него слышала, вернее, читала, еще в старшем школьном возрасте. Он правда великий художник. От его работ хочется думать, причем в одиночестве. Он во всех смыслах художник, потому что живет только тем, что зарабатывает от продажи картинок. Картины он рисует для вечности, а картинки "покрасивше" выставляет на продажу. Продаются картинки не очень, и хорошо, что у него жена - не художница.
Если считать в человеке главным то, где он получает зарплату - то мой муж "менеджер зала", то есть продавец. А если знать, что он работает в музыкальном магазине, потому что что без помех можно заниматься в магазине своим делом - играть, собирать группу и репетировать часами - то получится, что он музыкант.
У него чувство ритма, впаянное в область желудка. То есть если вдруг ритм собъется, ему физически станет плохо, его начнет мутить. Нет, он не ударник, он гитарист, причем плохой. Так говорит он сам, и я ему верю. Я вообще ему верю.
Но он хороший вокалист: он умеет спеть, как сказать. А еще он придумывает то, что играют другие. Он дает другим ритмическую основу, и другие рисуют по ней, как по холсту, каждый свой рисунок. И получается песня.
Мой муж не всегда был музыкантом. Его отрывали дела: армия, другие работы.
В институте быть музыкантом получалось неплохо: они с другом на все студенческие мероприятия собирали музыкальную группу заново, и давали себе очередное название. "Ух Ё", например. Или "Дети Капитана Холмского", Холмский - это у них был замечательный такой на весь город известный преподаватель-искусствовед. После его лекций концертный зал ломился от студентов, рвущихся душой к Стравинскому.
А в армии музыкантом быть не получалось. Потому что его отправили на самый дальний восток, и в их части не не то, что оркестра, даже завалящего горна не было. Они же не пионеры.
Зато там была радиорубка, и мой муж, тощий студент-юрист, стал радистом. Юрист-радист, рифмуется же. У армии есть чувство юмора. Опять же - музыкант. А радист - это тот самый человек, у которого чувство ритма впаивается где-то в область желудка. И там живет потом, и дает о себе знать иногда.
Радисты - народ привилегированный. В рубке тепло, можно спать (только чутко) и думать о своем.
Еще на школьных курсах (во времена детства моего мужа "бронепоезд всегда стоял на запасном пути", как пелось в известной песне, и в школе было очень много всяких кружков, интересных для будущих хранителей бронепоезда) учили, как запоминать радиосигналы. Точка - краткий слог, тире - длинный, и на все придумывается рифмовка.
Единичка? Пожалуйста: "ку-даа-тыы-поо-шлаа?" - точка, четыре тире.
Двойка - "я-на-гоор-куу-шлаа", две точки, три тире.
Семерка - "спаар-таак-чем-пи-он", два тире, три точки.
Самое смешное - тройка, ее все запоминают "и-ди-ты-наа-хеер". В школьном кружке, конечно, как-то иначе давали рифмовку.
А самый важный сигнал - "са-мо-лет оо-коо-лоо са-мо-лет". Три точки, три тире, три точки. "Спасите наши души", по английски "save our souls", сигнал бедствия.
...В рубке тепло, светло и кипит чай. И дневальные заходят погреться. Но однажды "самолет около самолет" все испортит, сломает.
"Самолет" моего мужа случился весной. Весной с гор стекает растаявший снег. Иногда снежные лавины тащат еще и камни. Тогда случается оползень.
Там был поселок в ущелье - домиков двадцать, несколько семей с детишками, старики. Ущелье, домики, дерева, речушка-ручеек звонко скачет по камням.
И вот снежно-каменный оползень ниже по течению ночью сполз в этот ручеек.
А ручеек в горах весной - это сила. Это горная река, раскормленная вешними водами.
...Сигнал пришел, что в поселок надо отправляться, срочно: их там топит. Радист выбежал с радиограммой, отдал командиру и стал ждать приказа на выход.
А командир - человек бывалый. Ну, топит. Так ведь сейчас всех топит, вон и у нас штаб подтапливает. Пока соберешься, пока всех снарядишь - часа два туда, а они там уже разобрались, и тащись обратно усталый по грязи... А если время потянуть - глядишь, местные с милицией и справятся уже.
После третьей радиограммы все-таки отправили по хлюпающей грязи через долину двадцать человек пехоты (в том числе радиста), и старшего. Отправили на амфибиях, неповоротливых вездеходах и даже вездеплавах, если надо. Прибыли...
Вода затопила дома ночью. От них торчали крыши, и местами на крышах кто-то сидел. Но очень мало где.
Солдатики на лодках плавали и снимали оставшихся в живых с крыш. И даже спасли козу. Самый безумный кусок этой истории - коза, плававшая на куске ворот. Помещенная туда чьей-то рачительной рукой, она смирно ждала своей участи, и дождалась спасения.
А потом был ад. Ад - это вытаскивание из уже мирной, стоячей воды тех, кому не повезло. Кто остался без спасительного куска ворот. Кто не смог дождаться, пока тяжелые вездеходы получат от бывалого командира приказ на выход, и прохлюпают зубастыми колесами по залитой бликующими ручьями колее...
... Когда солдатики вернулись в часть, то засели в штабе на запой по-черному, чтобы как-то пережить. Пили вонючий самогон, купленный у местных. Кто-то из офицеров заглянул призвать к порядку. Его не побили, но и не вышли. Пили пару дней, и их никто не трогал. И они пережили, проспались и пережили, да.
Вот только рубка после этого становится местом, где жить невозможно. Можно только сидеть, лежать, смотреть в потолок или стенку, и нутром чувствовать ритм.
Мой муж всегда чувствует.
Я осторожно ставлю открытый ноутбук с текстом на стол. Муж перечитывает, поправляет. Не амфибии, просто бэтээры. И засели не в штабе, а в казарме. Кто бы пустил их в штаб.
И главное - не было козы. Была бабка, обнимавшая двух петухов. Деревянного резного петуха на коньке крыши: петуха-спасителя. И живого, встрепанного петуха-спасенного. А на обломках ворот плавал местный наркоман, укуренный и счастливый неведеньем. Ему, наверное, казалось, что он плывет в лодке по озеру. Или еще что-нибудь. Но он точно не видел мутной воды, бабки с петухом на стрехе...И не слышал ничего.
... И откуда у меня в голове взялась коза...
... А муж вдруг вскакивает и кричит: - Я понял! -Что? - испуганно спрашиваю я. - Я понял, как надо играть клавишам в "шизгаре"!.. Как "Riders on the storm"! ..."Шизгара" - рабочее название новой песни. Клавишница - девочка в поиске звучания, она перебирает способы и настройки - колокольчик, скрипка, рожок... А в "шизгаре", значит, надо "клавиши как скрипку" убрать, и сделать "клавиши как клавиши"...