Я спал на ходу и видел сны. Всё равно, какими они были - белыми, холодными, летящими как снег, или тяжёлыми, искристо-голубыми, неподвижными айсбергами - поперёк них неизменно высилась чёрная стена Остгаарда. Он никогда не снился мне раньше - ни в последние десять лет, ни до этого, в самый страшный период моей жизни - когда Братство послало меня на восток. Почему-то эти сны, наполненные хрустом снега под ногами и бесконечным свистом ветра, стали приходить только сейчас - когда я удалялся от ущелья, перекрытого Остгаардом. Город словно звал меня назад, жадно цепляясь воспоминаниями и ночными кошмарами за мои плечи. Обернись, Гари, взгляни на свою жизнь.
Зачем я граничному городу? Десять лет погребены в зимнем беспамятстве Остгаарда. Я не был полезен ни ему, ни себе. Город больше не нуждался во мне - вчера я перестал быть его жителем, и уже давно - защитником.
Эти сны... наползающие друг на друга картинки, отчётливо резкие, или прячущиеся в дымчатой вуали, плывущие, не дающие вглядеться. Хоровод сновидений, от которых раскалывается голова. Если бы меня слышал Дарниц, он сказал бы, что я сумасшедший. Дарниц был моим другом. Большим человеком Остгаарда...
Много-много часов назад умер Шептун. Мы с Анлафом опустили в снег носилки и пошли дальше. Должно было стать легче, но не стало. Болели плечи, руки, глаза. Особенно - глаза, так, что мне было одинаково тяжело моргать и держать веки открытыми. Рано или поздно, несмотря на все усилия, глаза закрывались и я проваливался в сон. Веки - как ворота в ад. Тяжёлый лязг, скрип песка на цепях и кабестанах - и тьма. Ещё этот проклятый привкус во рту, будто пьёшь собственную кровь. Плохая пища, ржа, кислое вино и едкий дым. Рывками двигалась белая пустыня - раскачивалась, ослепляла каждой своей милей. Я ощущал себя глубоким стариком, с каждым шагом всё дряхлее и слабее, сточенным, как видавший виды оселок для меча. Уставшая человеческая развалина.
Скрылась в пурге широкая спина Матиаса. Он намного сильнее меня, и я чувствовал неприязнь к нему - как к каждому человеку, не заслужившему свою силу. Никто из негодяев не страдает за неё, они просто живут такими, какими рождаются. Их души срослись с кишками, в их сердцах нет ничего, кроме голода. Так проще. Проще им выживать, и потому мир, каждый его проклятый богами уголок, в котором тяжело людям, полнится подонками. Их хватало и среди воинов Ничейных Земель, оттого я не жалею о проведённых на стене годах. Достаточно вспомнить мрачное удовольствие, когда рядом гибли люди, не заслужившие собственной силы. Потом я заставлял их снова идти в бой и умирать раз за разом - снова. Я был самым страшным судьёй в мире. Наверное, Дарниц тоже боялся меня, но умел не показывать этого. Большой человек, с душой, достойной того, чтобы умереть спокойно.
Я упал. У снега отвратительный, грязный вкус железа. Он едва не задушил меня, пока я копил силы, чтобы встать - хотя бы на колени. Караван уходил дальше, не дожидаясь меня. Так стоял на коленях Дарниц, обливаясь кровью, когда мимо него шли воины Эттервейта. А он был ещё жив, или похож на живого. Вот и я теперь... От бессилия сжимало горло. Горечь, снег, тающий на губах, воспалённые глаза. Надо бежать за караваном, но я больше не мог сделать и шага.
Я слаб. Маленький человек Дарниц был и то сильнее меня. Он сумел умереть на коленях - но с достоинством, а я продолжаю жить, за него, за три сотни воинов Ничейных Земель, за погибших Братьев, за Торака Вилкса и безымянного Шептуна, за отца Мёрн и её спутников, за девушку с янтарными глазами...
Сильная рука вцепилась в моё плечо.
- Ты упал, - сказал Анлаф. - Осталось совсем недалеко до Пеша.
Я посмотрел на него. Шептун молод, и напоминает кого-то лицом. В другой раз я вспомнил бы, кого, но не сейчас. Сейчас я - человеческая развалина без памяти. У меня есть только рой клубящихся под покрасневшими веками сновидений из прошлого.
Они - моя совесть.
Можно прожить тысячи лет, изучить каждое ремесло этого мира, выслушать каждого мудреца и прочесть все книги, нельзя лишь сковать свою память. Она - как вода, просочится сквозь пальцы, пытающиеся пленить её. Бессильные пальцы.
Нет, не так. Память - это болото. В нем тонет всё, что ценно нам, то, что мы хотим помнить вечно. Зато из липкой топи иногда всплывают изъеденные гнилью трупы. Легионы мертвецов из болот нашей памяти охотятся за нами каждой ночью.
- Эй!
Анлаф встряхнул меня ещё раз. Пустыня зажглась безбрежной белизной, как холодное царство Хеллет. Надо идти, переставлять одну ногу, потом другую. Шагать. К людям, не помнящим себя даже на зиму вглубь, которым всё равно, что будет с ними через год. Они живут, умея прощать собственные грехи. Не так, как ты, Гари. Среди них можно забыться. Пережить ночь, просто закрыв глаза и отдавшись во власть покойников.
...
Диттер почти не понимал, где находится - либо из-за дряни, которую жевал от боли, либо ноги ему отнял какой-то неумёха, и теперь караванщик рисковал сдохнуть от костной гнили. Он сидел на шее у Твари, раскачиваясь из стороны в сторону, как кукла из тряпья и гибких прутьев. Встревоженный Анлаф дождался меня, когда я в очередной раз начал отставать, и сказал, что караван может пройти мимо Пеша. Я с огромным трудом заставил себя вникнуть в его слова. Кажется, по моему лицу было видно, как медленно, неохотно ползут мысли, и Анлаф не на шутку испугался. Так человек спасает себя, превращаясь в зверя, пряча рассудок глубоко-глубоко, где ему не страшна метель и копящаяся волна за волной усталость. Зверю легче перейти Пустыню. Мой разум завалился на самое дно, ссохшись и став ненужной вещью для меня. Зачем... сейчас?..
Слабыми непослушными пальцами я развернул пергамент, и мы с Анлафом долго на ходу пытались определить, насколько караван отклонился от тропы. Карта была бедна ориентирами, так же, как сама Пустыня, но всё же получалось, что Тварь ведёт нас верно.
...
Пустыня ненавидит людей так, как способна только она - много сотен лет скрываясь от них под сплошным панцирем льда, бронёй из замёрзшей воды. Как мать, отвернувшаяся от детей. Это мы - дети зимы, отвергнутый народ. Мы гибнем, вырождаемся, дерёмся за её, ледяной матери, внимание. Сколько нетленных, забытых, принесённых в жертву лежат в многовековой мерзлоте со времен битв за Новые Земли, когда ещё не был выстроен Остгаард...
Надо быть жестоким как Пустыня, как Снежный Водчий, чтобы жить. Я не знаю, что лучше - бороться, или признать поражение и остаться человеком. Впрочем, я ступал на оба пути. Ещё одно лицо, лишнее предательство, песчинка к весу проклятия - какая теперь разница, насколько оно тяжело? Какая разница, насколько сильна боль, если знаешь, что она будет длиться вечно?
...
Опять... ночь... неотличимая от дня; день, прячущийся во мраке.
Мне было всё равно, дойду ли я. Крохотный язычок пламени от лампады разума иногда разгонял окружающую меня тьму, и я начинал медленно, равнодушно думать о редком, не имеющем вкуса и запаха, невидимом яде Пустыни, просачивающемся в мою душу. Нигде человек не устаёт так быстро, нигде не умирает так легко, как здесь, на открытой, как ладонь, ледяной равнине. Пустыня сдувает с неё людей единым порывом морозного ветра, и они улетают, снежинками танцуя, кружась в воздухе. Но перед этим они отдают ей самих себя - до конца, до последнего вздоха. Ветер Пустыни состоит из дыхания тысяч людей, когда-либо шедших по ней.
Потом огонёк гас, я сбивался с мысли, падал в снег и просыпался.
Мы подходили к Пешу. Я плёлся последним, набрав полные сапоги тяжёлого, как свинец, снега. Вечно умирающий бессмертный воин, ползущий по Пустыне к неведомой цели. Нет, не только сейчас, когда я - часть каравана Диттера; такой образ видится мне ещё с того времени, как я впервые побывал за стенами Остгаарда. Откровение, пророчество, которое должно было остеречь меня, но я остался глух. И вот, годы спустя, я - всё тот же проклятый странник, не находящий упокоения. Круг замкнулся.
Пеш, стоящий на пересечении караванных путей - между Остгаардом, Тамом, Айковаром и Хансборгом, нашёл слабость в ледяном панцире. Эта деревня - пиявка, присосавшаяся над ключицей спящей земли. Три десятка домов греются вокруг чёрных промоин, на дне которых мутная, кипящая пузырьками вода вырывается из глубин. Дряхлая, прогнившая от морозной сырости пародия на Хансборг. Город берёт то, что хочет, деревня - просит.
На границе Ледяной Пустыни растут ещё живые ели, то покрываясь ледяной коркой, то оттаивая и встречая стремительную весну и короткое лето. Времена года не всегда следуют друг за другом, они смешались и так же похожи, как дни и ночи Пустыни. Вот к той границе, где грязный лёд оплывает, обламываясь пластами и тая на глинистых склонах, и ходят люди, чтобы рубить деревья, лишая их надежды дождаться весны. Потом в частоколе Пеша появляется новый, затёсанный сверху ствол. Пройдёт не так много времени, прежде чем влага окутанной паром деревни подточит его, и в частоколе снова появится дыра, похожая на рединку в гнилых зубах.
Городьба могла защитить Пеш от волков, но не от Снежного Водчего, чья тень неотступно следовала за нами до самых ворот. Нет, я не видел его, не чувствовала приближения хозяина Пустыни и Эллохи. Просто всем было понятно, что Водчий не отпустит нас просто так.
Болотная Тварь вползала в узкие ворота Пеша. Я остановился рядом с ними, ожидая, когда она, наконец, протиснется между створками, прислонился к бревенчатой стене и закрыл глаза.
У наших знаний есть две стороны - одной из них мы пользуемся при дневном свете. Для меня это - всё, что я прочёл в книгах. В темноте же мы, как дети, верим в сказки. Той ночью, когда из углей костра выдуло последний багрянец, и в наш лагерь ворвался Водчий, я вспомнил слова Ульфа Хримскарра, старейшего охотника Пеша. Именно он рассказывал мне про Снежных Водчих; очень давно, ещё когда я впервые шёл в Остгаард, выполняя наказ своего Учителя. Сопровождавший меня Франц Рейне сидел рядом и слушал эту историю, зная её, наверное, уже наизусть. Седой, как горный снег, Хримскарр говорил о роде людей-медведей, владевшем Пустыней до того, как в ней началась война, надолго пропавшем и вернувшемся сотню лет назад. О том, как Водчие оставляют на морозе тела с выеденными внутренностями, обозначая границы владений, о подземных дворцах с бесконечными туннелями, уходящими вглубь, где в толще ледяных стен скалятся обглоданные черепа, о воинстве волков и охоте на людей. Потом Ульф потрепал по лобастой башке лежащего рядом мохнатого пса и закончил: '...никому, никогда не удавалось убить Водчего'. Франц помрачнел, потому как предвидел мой следующий вопрос. Наверное, его задавал каждый, кого он провожал через Ледяную Пустыню к Остгаарду. Я отвёл глаза от внезапно застывшего лица моего спутника и спросил Ульфа, как же тогда выживают люди в Пеше. Сухие пальцы Хримскарра грубовато смяли собачье ухо. 'Потому что каждая семья здесь лучше пожертвует ребёнком или стариком, чем потеряет юношу, молодую женщину или воина'.
Ночью нами правит древний, тёмный животный страх, унаследованный от предков. Он и есть вторая сторона наших знаний.