Двенадцать дней. Дождь без конца, дождь ради дождя.
Я сижу на краю тротуара, на бордюре, закрыв лицо руками. Дождь льётся уже целую вечность, долбит по голове с остервенением, словно хочет меня утопить. Если я уберу руки от лица, то вода поднимется от асфальта, зальёт горло, хлынет в подъезды домов, вынесет на улицу весь скарб горожан, и вместе с ним я поплыву к далёкому морю.
Туммммм. Удар сгибает меня пополам, я вижу, как капли падают слева направо, как слева клубится небо, а справа команда ремонтников качает зелёный дым из канализационной шахты. Все они в респираторах, кроме одного: он копается в брюхе ассенизационного транспорта, глотая воздух широко открытым ртом, будто стоит под душем. Смотрю, но на память приходит только машина, высосавшая душу из холодной супруги пожарника. Ей всего лишь хотелось поспать, ей всего лишь было безразлично. Или ей надоел запах керосина?
Между ними и мной, у спуска в подземку сидит попрошайка. Сидит, вытянув сломанные ноги, уже который час впустую; мимо него спешит только вода, ни один человек не пытается её обогнать. Нищий беспокойно ёрзает в прозрачном дождевике, выглядывает сначала направо, потом налево - на улице нет никого, кроме него, меня, ассенизаторов и полумёртвого проповедника. Идёт дождь. Проповедник читает сегодняшнюю притчу в седьмой раз. Плохая связь с базой, святой голос сбивается на белый шум, теряет слова и смысл. Помехи и вода на диффузоре режут Писание лучше ножниц Великого Цензора.
За их спинами - загородка из гофрированного железа под слоем цинка и нитрокраски.
Туммммм. По позвоночнику пробегает дрожь, отданная земле и асфальту рельсами, на которых тормозит состав. Прибыл бесценный груз, что спустя тысячелетия достанется детям будущих поколений обедневшим всего на половину. Мертвецы должны гордиться, что лежат рядом со славной добычей. Семена цветов на курганах обретут неведомую силу и их ростки довершат триумф Дарвина.
Туммммм. Слышу, как швартуется корабль. Гудят натянутые тросы. Забывшие родной язык обезьянки вернулись из-за сумеречного моря, привезя с собой золотые украшения и храмовые статуи.
Не могу больше. Не могу. Надо цепляться за то, что вижу вокруг.
Загородка... из оцинкованного железа. Кто-то расписал её краской, изобразил Спасителя. Узнаю его без подсказки - строители прошили листы жести проволокой, и завяленный на кресте пророк получил венец из колючки. Дождь всё идёт. Неоновые лампы захлёбываются, внутри тонких стеклянных трубок выпала роса. На рекламных плакатах потекла краска и офсетные фотомодели теперь походят на зарёванных шлюх. Я дышу водяным аэрозолем, тонкой пылью дождя, летящей с крыш. Боюсь выходить на свет, ведь люди могут заметить плесень на коже.
Туммммм. Дождь забивает сваю мне в темя. Предел. Иорр-убийца-людей созывает армию. Пальцы всё ближе к глазницам.
Туммммм.
И тут я чувствую запах водоотталкивающего крема.
Гость стоит передо надо мной - меньше чем в шаге, посреди потока, и почему-то совсем не боится утонуть в городской реке. На нём чёрные тяжёлые сапоги на толстой подошве, кожаные штаны, из-под косухи торчит тёплая клетчатая рубашка, промокшая насквозь. Он шумно дышит, отфыркиваясь, выдыхая брызги бычьими ноздрями. Голова большая, грубые черты лица достойны более честных времён; с заплетенной в косицу бороды стекает вода. Я вспоминаю имя: Бафомет.
Да, я готов назвать тебя богом даже на дыбе.
Друг торгует счастливой иллюзорностью для таких, как я. Хочет спасти меня сегодня.
Он протягивает мне пластиковый пакетик, коповский, для вещественных доказательств, в котором лежит что-то тёмное и маленькое. Капли воды мешают рассмотреть. Мы знаем - он и я, другим дела нет. Остановить метроном копера.
Пока я смотрю на сотню своих отражений в капельных линзах, пока моя рука шарит в кармане, пытаясь найти деньги среди связок музейных ключей, пока дождь пригибает мою голову к асфальту, Бафомет разворачивается и уходит, качая головой и разбрызгивая воду тяжёлыми копытами.
Теперь мне нужно в тепло. Где над головой будет крыша, где можно вкусить все блага анестезии.
Я заползаю под загнутый кусок железа, прислоняюсь к телефонной будке, пытаюсь открыть пакетик. Пальцы дрожат, к тому ещё начинает трястись голова, словно я затылком выбиваю морзянку. Джаз-бэнд Паркинсона. Какое прекрасное, антикварное, уникально изношенное тело.
Туммммм! Пакетик лопается по шву, я рывком поднимаюсь на ноги, пальцами левой руки скребу запястье правой, ищу пуговицу, которой давно нет, и вдруг понимаю, что Баф меня кинул.
Я стою рядом с будкой, сжимая в руке карточку. Телефонную карту, билет-в-одну-сторону.
Будь ты проклят, придурок. Карточка меня не спасёт.
К дьяволу прощение! Я подбираю из потока бутылку и бросаю в нарисованное лицо на той стороне. Нищий подскакивает на руках, отворачиваясь от дождя осколков. Проповедник, не замолкая, начинает искать меня двустволкой линз.
Туммммм! Приходит отдача, я почти вдыхаю пороховой дым. Дробинки плывут сквозь стекловидное тело, как перелётные птицы. Когда боль отступает хоть на секунду, когда удается разогнуться - мне хорошо. Я пошутил, слышишь! Сейчас мне хорошо. Мне всегда хорошо, когда мне не плохо.
С сусальных ликов слезает позолота; под глазами у мадонн синяки. Распад. Атомы покидают насиженные места и ложатся в дрейф. Воздух становится гуще, а материя - жиже. Назовём это глобальной эрозией. Щёлк!
В последнюю секунду голос проповедника фальшивит, взвиваясь в ноты, которые динамик тянет неуверенно - и пропадает. Эхо псалмов смывает волнами статики на забытое апостолами побережье. Океан помех накатывает на Иова в субтитрах, линия рвётся. Глаза, видевшие душу насквозь, скручиваются в яркую точку и гаснут.
Вдали (внутри?) заводят мощный мотор.
Туммммм! Боль взрывается в кровавой каше мозга глубинным зарядом. Я заваливаюсь на колени, карточка выскальзывает из пальцев и падает, пролетая перед глазами как лезвие гильотины. Рельефные символы, шифр, понятный только людям. Слишком сложно для тех, у кого шокер с метрономом в голове. Звонок меня не спасёт. Промежутки между ударами всё короче, счёт пошёл на часы.
Моя кровь сходит с ума, дёргается в чашечке Петри под раскаленной иглой, танцует дервишем, а я валяюсь, сдирая кожу со лба об асфальт, и смотрю, как телефонная карта медленно плывёт прочь.
Отлив.
Ловлю карточку в луже и смотрю ещё раз. Оплаченный звонок. Телефон и имя абонента. Её зовут Венера. Баф дал мне восемнадцать цифр, чтобы позвонить Венере.
Узнаю, где живёт. Приду к дверям, а когда она откроет, толкну в прихожую, собью с ног, навалюсь сверху, крепко-крепко, со всей любовью, на которую способно человечество, прижму к груди, пускай задыхается в моих объятьях, как лоботомированный псих под подушкой.
Зачем-зачем-зачем. Успеть придумать ответ до того, как копер опустится снова.
Металлические кнопки телефонного аппарата. Я - как шаолиньский монах, протыкающий пальцем стену.
Гудки - пощёчина, отдернутая рука, закрытая дверь. С кем ты говоришь сейчас, Венера? Перезвонить...
Туммммм!
Я не вижу ничего, кроме жужжащего света.
Машина ассенизаторов трогается с места, мягко разминая шины. Лопаются пузыри на лужах; решётка радиатора заглатывает водяную пыль. Попрошайка пытается убрать свои чёртовы ноги подальше с проезжей части, но его сзади подпирает туша мёртвого проповедника. Нет связи с базой, молчит каноно-суфлёр. Нет связи, нет благословения марионетке, нет земли обетованной, нет энергии в сервомоторах. Нет движения, а значит, нищий остаётся один на один с машиной говновозов. Приземистый транспорт поворачивает, начиная скользить. Нищий должен жить! Колёса визжат по мокрому асфальту, огромная бочка, стравливая излишки миазм через клапан на самом верху, выезжает на пешеходную полосу. Диплодок в страхе сбился с тропы. Я вижу сквозь мокрое стекло водителя; он без респиратора, волосы липнут к испуганному лицу. Сразу под подбородком мечутся белые руки, сменяя друг друга; водитель пытается выровнять машину. Всё ближе к моей телефонной будке.
Прости, Баф. Не успел.
Тумммммм!