О, прежде всего я почувствовал запах. Я учуял ведьму издалека, ещё до того, как она перешла мост, потому что ведьмы пахнут не как люди. Не теплом и кожей, хлебом, вязаной шерстью, луком или молоком, а совсем иначе -- жжёным рогом и холодной-холодной землёй, какая бывает на могилах зимой. Все знали, что в деревне поселилась ведьма, все знали, как её зовут, каждый мог показать пальцем -- но не показывал, и имя её не произносили, даже чтобы попугать детей. Я-то произнесу, но до того нужно рассказать про мельника и мельницу, моего-друга-из-под-моста и Мяукассена.
Деревня выросла на реке -- и было там всё: и маленькие тёплые домики, и кузница, и даже священник, который так меня не любил, что делал вид, будто меня нет. На другом рукаве реки стояла наша мельница с большим водяным колесом. Мой-друг-из-под-моста жил выше по течению; людей он не выносил на дух, потому что от их топота у него часто болела голова.
Хозяин мой, то есть -- хозяин мельницы, деревенский мельник в белом фартуке, Олаф Эрлингссон -- пришёл сюда давно. Тем летом сквозь крышу можно было считать пролетающих галок, а меж половиц проросла трава. Мельник много потрудился, потому что всё нужно было починить, да и ничего здесь не оставалось от мельницы, кроме жерновов -- кто же тронет стёртые жернова на старой мельнице? Даже дурак не тронет, даже скупец не польстится.
Вслед за мельником пришли круглоухие мыши -- ведь без людей они никак не могут, а за ними -- и Мяукассен, потому что теперь ему было, что здесь кушать.
Если по совести, то только тогда в деревне и началась жизнь, начали прибавляться дома -- потому что какая же жизнь без мельника? Как без него спечь хороший хлеб, и чем кормить детей и стариков?
Много, много позже здесь появилась ведьма.
Никто не заметил, как это произошло -- может, в одну несчастливую ночь она привела из леса старые ели, чтобы из них сложить хижину, истребила траву и можжевельник, чтобы ничего не посадить взамен, оставив чёрную землю отдыхать под паром. Никто не поверил бы, что женщина может сама построить дом, но и хижины на отшибе никто не помнил.
Ведьма никому не оказывала любезностей, никого не лечила, не принимала роды и не портила скот за деньги -- да никто и не просил. Зачем она пришла? Какой резон жить в развалюхе и ни с кем не разговаривать... я-то знаю, но знают ли ведьмы?
Ходила она всегда в одном и том же платье и, верно, спала в нём -- в тёмно-коричневой хламиде, поеденной мышами. В рукава вплела ветки и прутья, чтобы, разведя руки в стороны, становиться похожей на пугало; так и было, она вставала посреди своего поля, и на плечи ей садились вороны. И шляпа была похожа на воронье гнездо -- такая же большая и неопрятная.
Деревенский священник нахмурил было седые брови, но, когда ведьма не стала переманивать у него прихожан, вернулся в крошечную церковь -- не больше десяти шагов по каждой стене, и без тревог закрыл двери.
***
Беда случилась осенью -- рыжей и тёплой осенью, когда лето только-только угасло. Ещё не всё зерно привезли из деревни; птицы пока не думали прощаться с деревьями, и трава не пожухла. Если бы я знал, что Гримхильда придёт к нам, и чем обернётся её внимание -- я бы с утра налил на порог патоки, чтобы дверь залипла, или всю ночь таскал бы валежник на дорогу, лишь бы ведьма раздумала стучаться к нам, топтать наше крыльцо. Но я не знал, и потому ничего не сделал.
Мельница невзлюбила гостью сразу -- притолока оказалась слишком низка, и Гримхильда едва не потеряла свою шляпу. Говорят, нет терпения у ведьм, не могут они сносить оскорблений -- и лицо её скривилось от злости, словно не она сама задела за притолоку, а кто-то дал ей пощёчину.
Она была самой высокой женщиной, что я видел -- на две головы выше мельника, а уж таких, как я, надо четверых поставить на плечи друг другу, и всё равно бы ей даже до плеча дотянуться не удалось. Держалась она прямо, будто проглотила жердь. Кто бы описал её лицо? Только не я! Я боялся смотреть на неё. Всё же, знаю, что она не была старухой -- не старше моего хозяина, и в каштановых волосах едва появилась седина. Лицо её вытянулось от вечного недовольства, у рта сложились морщины, а нос стал острым, потому что на поле рядом с её лачугой ничего не росло.
Она шагнула через порог, и прутья в её рукавах мели пол, как крылья чёрной птицы.
-- Мельник! -- кричать она не кричала, но голос её был громок, и злоба ещё не улеглась в нём.
Над другом конце мельницы Олаф Эрлингссон вздрогнул, отряхнул руки, вытер их тряпицей, поправил фартук и пошёл встречать гостью, открывая дверь за дверью на пути, и каждую следующую -- всё медленнее. Не хотел он принимать ведьму, не хотел разговаривать с ней, а потому не спешил. На сердце у него было тяжёло, а нести сердце навстречу ведьме -- непросто.
Увидев его, она выпрямилась и улыбнулась, грубо, но искренне -- как всегда у них бывает. Никогда ведьмы не носят весёлых масок, но и не плачут тоже никогда.
-- Я принесла тебе деньги, мельник.
-- А я вам ничего не продавал, госпожа. Если вам нужна мука, то её вдоволь у пекаря в деревне.
-- Не за мукой я пришла, а чтобы купить твою мельницу. Держи! -- она раскатала грязную тряпицу, высыпав на стол корешки и сушёные грибы.
Хозяин мой нахмурился.
-- Мельницу продавать я не думал, да и деньги ли это?
Ведьма выпрямилась, став ещё выше, и сверкнула глазами:
-- Не притворяйся, мельник! Ты не хуже меня знаешь, что за них можно купить много больше, чем твою мельницу! Бери сейчас, во второй раз предлагать не стану!
Хозяин снова посмотрел на коренья и травы -- как будто даже прикоснулся к ним, но только взглядом, не рукой, и кивнул:
-- За них можно купить мельницу, но не мельницу на реке. Может, кто и продал бы, но не я, да и не тебе, Гримхильда.
Она почернела лицом, в точности, как когда ударилась о притолоку -- да и на хозяина посмотрела с той же злобой, только промолчала, не стала шипеть проклятья. Развернулась и ушла из мельницы.
-- Забери травы, я не приму их! -- крикнул вдогонку ей хозяин, но ведьма только подняла руки с крыльями из прутьев и полетела прочь по дороге.
Ещё до того, как стемнело, мельник сложил все оставленные ведьмой коренья и травы в ту же грязную тряпку и бросил в печь. Огонь быстро задохнулся в дыму, но хозяин дожёг сверток на углях.
А потом заболел.
***
Я старался подходить к хозяину, только когда он заснёт; это Мяукассен умеет ступать по половицам тихо, а я топочу, как раскормленный ёж. Я приносил мельнику свежую воду и ягоды, принёс бы и вяленой рыбы из кладовки, но там слишком тяжёлая дверь, мне не под силу её открыть. Мельник никогда не сердился, если я по ночам таскал со стола оставленное им, теперь пришёл мой черёд его отблагодарить.
Мельник спал, а я смотрел на него и гадал, каким он проснётся -- слабым, чтобы и наяву продолжать бороться с кошмарами, махать руками и говорить на том языке, что я от него раньше не слышал, или просто разбитым и усталым, с треснувшими губами и пересохшим горлом?
Ведьма приходила каждый день, стояла на дороге, смотря на нашу дверь. Ждала, что хозяин продаст ей мельницу. Её вороны летали над лесом, разоряя гнёзда; мало кто мог проскользнуть мимо них незамеченным.
-- Уходить тебе надо, -- сказал мой-друг-из-под-моста. Бока у него были как камни, обросшие водорослями, иззелена-чёрные. -- Беги, пока она не извела твоего хозяина, то есть -- хозяина мельницы. Мельника. Уходи, пока не поздно.
Я на него разозлился. Уходить? Бросить мельника? Вот так, когда он заболел и с трудом может с кровати подняться? Если я не принесу ему кружку с речной водой, то кто?
-- Глупый ты, дружище с мельницы, -- сказал мой-друг-из-под-моста. -- Не спасёшь уже никого.
***
Под вечер мы с Мяукассеном сидели на трухлявом бревне за мельницей -- на том бревне, что хозяин заменил в срубе первым, но так и не сбросил под откос. Сидели мы бок о бок, но смотрели в разные стороны, я -- на лес, чтобы погреть спину, а Мяукассен -- на закат, жмурился на красное солнце.
-- Ждать, что ведьма отступится от своего -- глупо, как на обед искать прошлогодние шишки, -- никогда Мяукассен не давал советов и не говорил, что делать, только напускал на себя важный вид и разговаривал сам с собой безо всякого толку. -- Она не угомонится, пока не получит мельницу, а ты тогда сам станешь ей те травки собирать.
Те травки, от которых она пахнет, как могила. Корешки, похожие на отрубленные птичьи лапки. Травы цвета мёртвой паутины. Грибы из тех, что люди даже ногой боятся пнуть. Плесень и мох с холодной стороны коряг. Мерзость, бесцветную да слизистую гадость болотную. Нет уж, никогда!
-- Посмотри на солнце, малявка, -- ответил Мяукассен, -- может, в последний раз.
***
Как он сказал, так и случилось.
Зима настала внезапно -- листья с деревьев оборвало острым ветром, камыш на реке полёг, вокруг него на воде наросли льдинки, трава по берегам застыла белыми колючками, а потом в одну ночь мельницу занесло снегом.
***
Утром, когда я принёс воду хозяину к постели, он был тих и холоден.
Весь день я просидел рядом, гадая, как так: он словно бы спал, только грудь больше не поднималась, не бились жилки на шее и висках. Так мало переменился, а его не добудишься. Вот он, лежит на кровати -- но так далеко, что уже не вернётся.
Мой-друг-из-под-моста заглянул поздним вечером, чтобы нас предупредить. Ступал он осторожно, там, где не светила луна, заметая следы еловой лапой. С носа у него свисала сосулька, а бока стали похожи на озеро подо льдом -- белые в разводах, с синей глубиной.
-- Ведьма прошла по моему мосту. Скоро будет к вам. Схоронитесь, и не вылезайте, пока она не уйдёт. Я бы вас у себя спрятал, да вы замёрзнете.
Едва он успел скрыться, как тень ведьмы легла на крыльцо.
Теперь она решилась войти. Второй раз переступила наш порог, но притолоки не задела, только стряхнула снег со своей страшной шляпы. Как уж грело её худое платье в такой мороз -- не знаю.
Ведьма не закрыла дверь, и вслед за ней в мельницу ворвалась зима. Снег рассыпался по полу, у нас с Мяукассеном -- мы спрятались за занавесью у печки -- застыли ноги.
-- Прими мою плату, мельник. Вышли все сроки. Промолчишь сейчас -- промолчишь навсегда.
Ведьма остановилась перед кроватью, тенью нависла над моим хозяином. Больно было смотреть, что ему холодно -- даже мёртвому, а всё равно холодно.
-- А-а, -- сказала ведьма, глядя в упор на белое лицо мельника, -- вот как.
В дверях она обернулась и погрозила кому-то наверху, кто мог бы прятаться у стропил:
-- Ты сам так решил.
***
У нас становилось всё холоднее. Я не мог припомнить таких морозов -- даже в те годы, когда сквозь щели в стенах было видно лес, а печь ещё некому было топить. Вода застыла в вёдрах, и Мяукассен не смог найти себе тёплого уголка в сбитых половиках. Снегопад не утихал, дорогу занесло, и оттого никто из деревни к нам не заглядывал. Кому нужна мука в такую погоду? И кто знал, что мельник, у которого по ночам в окнах не видно света -- мёртв?
Когда вечером пришла ведьма, её платье местами покрылось льдом и стало жёстким, щёки и нос побелели, а на ресницах застыл иней.
Зимняя ночь стала за спиной ведьмы, и были они чем-то схожи.
Когда они шагали по мельнице, в подполе затихали мыши.
Зима скалила длинные белые зубы и тянула прозрачные руки изо льда и снега к мельнику, а между ними стояла только ведьма -- прямая, как палка, с крыльями из сухих веток. В волосах её прибавилось седины, а голос звучал глухо:
-- Мельник, -- сказала она, -- ты большой хитрец и большой трус. Ты умер, не дав ответа, и оставил мельницу за собой. Разве я могу взять без твоего слова то, что ты нашёл первым? И разве могу отступить? На чём я буду молоть кости? Чем буду кормить своих воронов? От горечи какого хлеба состарюсь в покое?
Я стоял на полу босыми ногами и подглядывал сквозь занавесь, как они -- чёрная ведьма и белая зима -- склоняются над мельником всё ниже; слушал, как всё громче стонет зима и всё тише говорит ведьма:
-- Знай же: я буду рядом каждый вечер. Зима наступила раньше, чем ты успел уйти, завалила перевалы снегом, заморозила реку, и теперь неоткуда ждать помощи. Отдыхает в стойле конь, меч укутан в масляную кожу, копьё стоит в углу, а рыцарь спит, потому что ещё не скоро расцветёт верба, из которой дева сплетёт ему венок. Много, много месяцев ты будешь в моей власти. Глаза твои уже застыли, и скоро кожа растрескается, как дубовая кора, потом из лесу придут к тебе звери, просядет под снегом крыша, пол покроется льдом, а ты всё время будешь здесь, будешь смотреть.
Мне показалось, что кто-то плакал от боли, стонал и бился, как попавший под глухую крышу голубь.
Может, ведьма услышала моё дыхание, может Мяукассен пошевелился -- но она развернулась и посмотрела прямо на занавесь у печи, сощурив глаза:
-- Кто здесь ещё? Кто прячется и подслушивает?
Шагнула обратно, согнув длинные пальцы и нахмурившись -- как она была высока и как некрасива!
Мяукассен прыгнул на ведьму с печи, стараясь попасть когтями в лицо -- и попал, только Гримхильда легко оторвала его и бросила под ноги, стараясь растоптать тяжёлыми башмаками. Он метнулся под кровать, откуда она пыталась его выгнать, но не смогла -- только тыкала кочергой в темноту, пока Мяукассен не перестал шипеть и хватать железо лапами.
***
Я решился выглянуть на улицу только под утро -- осторожно переступая через чёрные пятна, оставленные горькой ведьминой кровью. Уложив Мяукассена в снег, я отправился в деревню.
Мороз не давал открыть глаза, обдирал кожу, и от него было не продохнуть. Слишком холодный воздух, чтобы дышать -- да где такое видано?
Сначала я пошёл к кузнецу, ибо кто ближе мельнику, если не кузнец?
У него в кузнице было тепло, пахло железом и горячей водой, дымом и лошадьми. Нет честнее места, чем кузница, потому что не лгут ни огонь, ни искры, ни гвозди -- а только с ними кузнец и говорит. Зачем ему ложь?
Кузнец не ответил. Он опустил алую подкову в чан с водой и дал погаснуть углям в горне; с тем последний свет померк, и кузнец пропал в темноте, ничем больше себя не отмечая. Так я и ушёл, оставив его молчать в тенях.
На пересечении дорог я встретил священника. Одевался зимой он так же легко, как ведьма, только во всё светлое -- цвета снега и топлёного молока, а пахло от него пылью и ламповым маслом. Перед собой он нёс книгу, одной рукой поддерживая ее снизу, другой прикрывая сверху -- так носят стопку блинов к столу. Я подумал, что книга горяча, как те блины -- ведь священник, верно, греет об неё руки. Когда я заговорил с ним, он лишь возвёл глаза к снежному небу, перекрестился и прибавил шагу, прижав книгу к груди.
Я стучался во все дома, но слышал лишь то, как там проверяют засов и отводят детей подальше от двери.
Когда не осталось, кого ещё просить о помощи, я решил: раз мельник никогда не держал у себя оружия, да и любой вещи, которой можно навредить человеку, и если ведьме так важна мельница, то я отправлюсь в дом к ней. Вот только что там искать -- не знаю.
***
У её хижины мороз стоял ещё крепче, чем в деревне, и все ветры собрались здесь, завывая на разные голоса и кидаясь на стены.
Ведьма вышла, захлопнула дверь, и тут же из снега поднялась зима -- как волк из сугроба, как мёртвый воин из могилы, встала у ведьмы за спиной и вдвоём они пошли прочь из деревни, в сторону моста, в сторону мельницы. Большие серые птицы полетели следом.
Когда они скрылись из виду, ветер унялся и, казалось, даже стало теплее. Я начал искать, как пробраться внутрь ведьминого жилища. Хижина была тесной и низкой, срубленной из неокорённых брёвен; они срослись между собой так, что не осталось ни одной щели, пустили корни в землю и выкинули новые ветви, сплетя из них крышу. Дверь вцепилась в косяк всеми сучьями и не думала подаваться. Не было в крепости ведьмы ни окон, ни трубы, ни одной отдушины; она стояла, запертая от света и непогоды.
Мне осталось лишь взобраться по углу наверх и искать брешь в еловых лапах, лежащих на крыше вместо дранки или черепицы. Ветви так плотно приникли друг к другу, так сцепились хвоей, что между ними не было даже малого просвета, и мне пришлось раздирать их изо всех сил, чтобы заглянуть под крышу.
Не найти в лесу дерева старше, жёстче и злее, чем ель. Ободрав руки и исцарапав лицо, едва не выколов глаза, я сумел-таки протиснуть голову внутрь.
Там не было ни стульев, ни стола, ни даже очага и постели -- только стены и голый земляной пол, посреди которого стояла маленькая клетка, изнутри освещённая слабым, дрожащим огоньком. По полу к ней тянулись полосы инея, в точности, как жадные руки могут тянуться к добыче.
Расширив прореху, я нагнул вниз одну из ветвей, чтобы можно было по ней вскарабкаться обратно, и спустился.
В клетке, свитой из прутьев, стоял огарок свечи; только из-за её пламени в хижине не было темно.
Тогда я решил, что это пламя -- сердце или здоровье, а может -- душа, которую ведьма украла у мельника. Ни на миг я не подумал погасить свечу. А если не гасить -- то что делать? Отнести её в выстуженную тёмную мельницу, моему хозяину, который лежит, скрестив руки на груди?
Я выбрался наружу с клеткой, в которой огонёк сидел, как безголосая пичуга.
***
Я возвращался по аллее из заснеженных клёнов, обняв клетку руками, чтобы укрыть огонёк -- но ни с одной ветви на меня не упало ни снежинки, ни один порыв ветра не пошевелил пламя свечи. Я перешёл мост, под которым речка стала молочно-белой, и там было тихо -- мой друг не ворочал камни и не стучал гулко о брёвна. Только вокруг мельницы шумела вьюга, проносясь над крышей и возвращаясь.
***
Дверь мельницы оказалась открыта, но внутри никого не было.
Я перебрался через сугроб, которых в мельнице намело ничуть не меньше, чем на улице, и подошёл к мельнику, ещё не зная, что делать -- пытаться отогреть его, поставить свечу рядом с лицом или прогнать её светом ведьму -- и тут у меня за спиной раздался голос:
-- Он мой! -- из всех людей ведьма первой заговорила со мной. -- Он мой до той поры, когда из-за холмов прискачет рыцарь в венке из цветущей вербы, -- так сказала она и улыбнулась -- потому что знала, что сейчас под снегом не найти цветущей вербы, и рыцарь не появится здесь раньше весны, а значит ещё много холодных месяцев мельник будет стонать ветром под крышей мельницы. Она видела, какого я роста, и знала, как легко будет справиться со мной.
Но у меня была клетка с пленённым огоньком, и её она заметила слишком поздно, только когда я повернулся, когда глаза зимы зажглись холодным блеском и она вышла из-за спины ведьмы.
-- Отдай клетку мне! -- голос Гримхильды менялся, ведь она не знала, как говорить со мной -- как с тем, кто меньше и слабее её, или как с тем, от кого зависит её жизнь -- Не вздумай! Нет! Стой!
Но зима не стала слушать её -- и рванулась ко мне, одним прыжком -- а ведьма вскрикнула, словно не поводок или цепь лопнула между ними, а та плоть, что соединяет мать с ребёнком. Зима набросилась на меня, выбила клетку, схватила пламя зубами, как собаки хватают стебли травы, и сорвала его. Фитиль зашипел, зашёлся дымом, а тонкий огонёк пропал в морозной пасти из голубого льда и снега.
Зима обернулась к ведьме, которая сначала развела руки, загораживая выход, потом подняла их, обняв себя за плечи -- словно впервые почувствовала, как ей холодно в дырявом платье. Зима, будто молодой волк на быстрых ногах, вильнула, укусила ведьму за бок и выскочила в дверь, скидкой меж заснеженных кустов унеслась к лесу. Только её белый подол мелькал, превращаясь то в волчий хвост, то в позёмку.
***
Потом мы с моим-другом-из-под-моста потащили ведьму из дома, по дороге, через мост, по деревенским задворкам и обледенелой тропинке -- к ней на поле, где из снега торчала одинокая жердь для пугала. Там и оставили, чтобы прилетели вороны, сели ей на грудь и рассказывали свои секреты мёртвой. Она лежала и смотрела в небо белыми глазами.
Мой-друг-из-под-моста помог мне похоронить мельника; без его каменных когтей я бы никогда не справился.
Когда зима отступит от мельницы, сугробы просядут до гнилой травы, а из-за гор прискачет рыцарь в венке из вербы, мы положим первые цветы к этому камню, но это будет ещё не скоро.
А пока я стою у чёрного пятна посреди заснеженного поля и думаю, что запах холодной могильной земли -- запах ведьмы -- я не забуду никогда.