На белом свете существует всего два великих вопроса. Вопроса, ответ на которые не только весьма непрост, но и составляет смысл многих жизнедеятельностей.
Первый - вопрос титана, сильномогучего и страшноужасного Угрюм-Бурчеева.
- Зачем?! - ревел он глуповской болотине и всему мирозданию в тот момент, когда углядел его зоркий вице-губернатор тверской.
Этот вопрос, безусловно, относится к гностической традиции. Ибо отвечать на него можно долго, подробно и продуктивно. И еще раз. И много. Из ответов Угрюм-Бурчееву складывается действительный ум, научное знание и масса гуманополезных обстоятельств. Окончательного ответа на вопрос "Зачем?" нет и не может быть. Даже пирамида Хеопса, сложенная из трупов Александрийских библиотек не в состоянии заткнуть рот жадному до знаний гиганту интеллигибельной мысли. Ибо высятся уже рядом Эвересты комментариев, и примечаний к комментариям, и дополнений к примечаниям, авторы которых с легкостью, присущей даже самому развитому рассудку, забывают первичные, оригинальные побуждения, вызвавшие их мыслительную активность. Пусть вопиет в веках.
Но есть иной, грозный судия, и есть иной вопрос. Феозва Никитишна - вот имечко судии. Убийственно холоден ее вопрос. Замирает вселенная в ужасе, забывая о всяческой термодинамике.
Первая жена Дмитрия Ивановича Менделеева, Феозва Никитишна или по-семейному - Физа, весьма сдержанно относилась не только к химии, но также к статистике, экономике и прочим сопутствующим дисциплинам. Проще сказать, ученые занятия супруга казались ей вздорными. И скрыть своего отношения она не умела.
Бывало, придет Дмитрий Иваныч к жене радостный: "Ей, Физа, а я периодическую систему Менделеева изобрел!" А она ему: "Ну и что?"
Как же, скажет Менделеев, это ж во всей химии переворот! "Ну и что?" Задумается Дмитрий Иваныч, не знает что ответить. И пойдет восвояси.
Другой раз придет: я, Физочка, уравнение идеального газа сочинил - ни у кого такого нет. И вновь ему как дуплетом на взлете: "Ну и что?"
Как лев бился великий химик, открывал новые элементы, которых и в природе-то никто не видывал, воздушный шар для полетов в стратосферу изобретал, торговый протекционизм обосновывал, а сам все больше над Феозвиным вопросом мучался.
Придумал. Справился. Вот как-то приходит он с новым открытием: вот, Физа, я новую теорию весов написал - всей науке великая польза. Она только свое "ну и что" промолвила, а он подбоченился, бороду огладил и как топором отрубил: "А все-таки!"
Хмыкнула Феозва, пирог с капустой мужу протягивает: "Все-таки, все-таки... Смешной ты, Митя. Ну и что? На-ка пирожок".
Не сдержался Дмитрий Иваныч. Разгорелось у него сердце, хлопнул он по столу, лютым зверем взревел: "Не хочу пирожок!" и вон из дому. И не вернулся больше. Новую, молодую жену нашел, без вопросов. А Физе велел передать: "Потому что!"
Нет ответа на вопрос Феозвы Никитишны, неисчислимая рать агностиков стоит за ее пухлыми покатыми плечами, но бледны их ученые тени рядом с ее житейской плотностью. Ибо не мыслителя вопрошает она о победах его разума, а человека, о жизни его: ну и что? Ум - ладно, а жив ли ты, человече? Есть ли ты?
Ответить на Феозвин вопрос в рамках его аксиоматики нельзя. Невозможно. Просто потому, что он сам нарушает любую заданную аксиоматику. Это, кстати сказать, один из важнейших его смыслов. Это вообще-то потаенный смысл всех вопросов, сколько их ни есть. Только далеко не всякий раз это становится понятно вопрошающим.
Что?
Вообще, всякий вопрос, как и всякий ответ, это поиск метафоры, сравнения.
- Я - Иван Иваныч Иванов.
Вранье. Ты - электрофицированный коллоид. Двучерепная полисома. Раб божий, обшит кожей. Тебя вообще нет.
Набор метафор может вполне точно охарактеризовать и объект, и действие. Но внутренняя логика именно такого набора - пусть метафоризатор даже и не имел ее в виду, она складывается сама - логика убаюкивает разум, заставляя воспринимать себя как данность. Как существующее. А это опять обман.
Логика вообще - если тщательно не отслеживать ее собственные мельчайшие движения - величайший обман. Величайший еще и потому, что если даже отслеживать, она скользнет в это слежение, упорядочит его и там возникнет уже своя внутренняя логика. И пусть сверхтренированный рассудок успеет распознать и это призрачное пристанище логики; она легко проделает то же самое, на более сложном уровне. Именно поэтому творческая, познавательная мощь вопроса титана Уг-Бу конечна.
Впрочем, до таких высот духа рассудка очень не легко добраться. Ум и без того постоянно норовит споткнуться на самых простых заморочках.
Суть простоты - в недосказанности. Она, недосказанность, может быть большой и очень развитой, может - маленькой и иллюзорной, она может назойливо лезть в глаза, может прятаться так искусно, что ее не будут замечать столетиями, а если даже и видеть, то так до конца и не понимать ее устройства. Например, существование знаменитого парадокса "Лгу" (или - "Крит-критянин сказал: все критяне лжецы") объясняется одним недопущением. В граничные условия не вмонтировано представление о том, что помимо заявления "лгу", есть не менее равноправное заявление "правдю". А оба они сводимы - из этой оппозиционной постановки - в утверждение "говорю" (которому тоже найдется свой антагонист). Кроме того, в образовании парадокса участвует инверсия: истинность или ложность проявлений всего множества оценивается с помощью случайного высказывания одного из элементов этого множества. Так что парадокс "Лгу" есть - в первом приближении - наложение краевых значений двух типологически различных списков вариаций начального высказывания (к примеру: молчу, что лгу; говорю, что молчу и т.п.). Выяснение всех деталей, недопущенных в конечную формулировку задачи, не является прямым ответом. Но показывает действительное устройство задачи и ее смысл.
Другой пример, более обыденный.
Постановка задачи: у российского пенсионного фонда - дефицит бюджета 1 трлн рублей. Т.е. он выплачивает пенсии не из своих денег, а в долг. Что делать?
Логичный ответ: увеличить доходную часть фонда, уменьшить расходную. Т.е. собирать больше взносов с каждого работника (будущего пенсионера) и сократить число пенсионеров (бывших работников).
Но за граничными условиями остаются прочие существа, не работники и не пенсионеры. И масса других обстоятельств. Вот, положим, стоимость статусных мужских цацок первой сотни российских богатеев - яхты, самолеты, виллы, конюшни, спортивные команды - составляет в среднем 10-30 млрд рублей на рыло. Их изъятие легко покроет дефицит. Аж два раза. Но эти подробности не допущены в видимое тело задачи. (А почему они так много на цацки тратят, как дети? А потому что богатство не свое, ворованное)
- А зачем? - восстает упорный титан Уг-Бу.
Чтоб лишних вопросов не возникало. Иначе граждане начнут всерьез задумываться и искать ответы на совсем уже другие вопросы. Оно тебе надо?
Не то, чтоб надо, но по справедливости... ведь есть же справедливость?
Возможно. Ну и что? На-ка лучше пирожок.
Наше время вообще очень склонно к лжи и недосказанностям. Нет, смешно и говорить - мол, раньше этого не было, наше время уникально. Нет, конечно. Типично. Но такой чудовищной насыщенности мира этой ложью и умолчаниями - не было.
Раньше не было телевизора. А ведь у этого агрегата есть удивительное волшебное свойство! С его помощью один критянин может убедить не только весь мир в том, что критяне лжецы, не только всех критян в том, что мир им не доверяет, но и самого себя. В чем-нибудь еще. Зачем это критянину? Затем, что телевизор есть и критянин им пользуется.
А глядя на него, и прочие начинают размахивать телеящиком и ввергают коллективный разум уже в абсолютное, тотальное недоумение.
- Это не просто так молоко, а супер-молоко! Оно с кальцием!
Помилуйте, без кальция и молока-то не бывает.
Не важно. Это - с кальцием!
- Эта хрень до 70% эффективнее!
Чем что? Как это - до 70%? В чем эффективнее?
Плевать. Эффективнее!
Непрерывное, массированное давление телевизора блокирует способность задавать вопросы и искать ответы у всех почти обывателей. Если в эпоху газет и радиоточек от их гипнотического воздействия еще можно было уберечься неведением, то телеящик накрыл всех. Самое печальное, что его ложь направлена не на какую-то конкретную цель, а на инфляцию истинности как таковой. На мгновенность трансформации оригинала в подделку, достоверности в недоказуемость, на максимальную манипулятивность и коллективным, и собственным сознанием. А существование интернета, в котором перманентно и разносторонне разоблачается лживая суть телевизора, только подстегивает девальвацию всех и всяческих суждений.
Но о самом главном молчит даже интернет.
А я скажу. Собственно, ради этого я и говорю - чтобы сказать.
Надо знать свое лицо. У нас постоянно находятся аргументы, чтобы не знать.
Мы не говорим о том, что Польша в 1938 году заключила пакт с Германией, начала Вторую мировую, захватила кусок Чехословакии и принялась уничтожать евреев. Это конечно преувеличение, но ведь про СССР мы привыкли говорить гадости с преувеличением? Отчего бы и про поляков не сказать? А потому что это не выгодно было раньше: как же братский польский народ, ПНР, можно сказать, а никакая не Речь Посполита, как же он, она может быть такой сволочью? Нет, это противоречит интересам социализма. И теперь тоже не выгодно: ведь решено уже, что сволочь был Советский Союз, как же такую удачную легенду разрушать? И британцам с французами тоже не выгодно: это ведь та польская банда делала, которую они в лондонах и парижах лелеяли. Да и у самих рыло крепко в перьях, помимо Мюнхена.
И то, что на стороне Гитлера воевала вся Европа, и то, что хорваты - фашисты, а албанцы - просто тупые бандиты, и то, что самые даже братские славянские католики православных огнем и мечом перекрещивали - все это невыгодно было проговаривать и нам, и им. По разным поводам, конечно, но всем невыгодно. А теперь и вовсе.
Это я совсем не к тому, что надо спешно справедливость историческую восстанавливать и открывать всем глаза на жизнь. И глядеть не хочется, да и смотреть не на что. Просто пример. Иллюстрация работы принципа. Вот еще один пример, менее полемический. Про великого ученого Бориса Поршнева рассказывали такой анекдот: дескать, собрался он в научно-популярную серию "Жизнь замечательных людей" написать книжку про Христа. В ЦК КПСС возражают: что ж в нем замечательного? И в церкви против: какой же он человек?
А ведь он именно человек. Замечательный тем, что стал богом. Но эта формулировка не устроит никого. То есть одинокого частного человека еще может устроить, а институты, структуры - ни за что. За нее одни отправляли на костер, другие - в концлагеря.
Можно не говорить гадости про братские народы, потому что есть объективная политическая необходимость не говорить. Но их неплохо было бы знать. Точно так же как и про свой народ, и про себя, и вообще - про человечество. Надо знать свое лицо, надо честно в него смотреть и видеть именно таким, какое оно есть, а не таким, которое устроит всех и никого не обидит.
Люди - омерзительные, подлые твари, лживые, трусливые и кровожадные. Дети свиньи и гиены. Выблядки свиньи и гиены, если точнее. И совсем-совсем не гуманисты, не строители коммунизма, не толерантные либералы и т.п.
Это просто надо знать. И понимать, что это норма. Чтобы всякий раз не удивляться лицемерно, что - ах! - эти толерантные строители почему-то ведут себя как подлые твари и не придумывать кучу лживых политкорректных оправданий такому поведению.
Да нет, конечно же, это опять преувеличение. Но не фактическое, а эмоциональное. На самом деле все именно так и обстоит, только вот негативная коннотация на этих метафорах нависла излишняя.
Надо лучше всмотреться в свое лицо. Но не для тупо-изумленного лицезрения, а чтоб понять - как сформировалась эта физиономия. Какие черты в нем естественны, а не только безобразны.
Люди - падальщики и трупоеды. Наши предки взяли в руку дубину не для того, чтобы сбивать идиллические бананы, а камень - не для того, чтобы колотить не менее идиллические орехи. Палкой они развигали и ломали ребра трупов, чтобы добраться до остатков мяса. Камнем они разбивали обглоданные птицами и шакалами черепа, чтобы съесть мозг.
Люди - не просто каннибалы и антропофаги. Они ели своих сородичей регулярно и долго. Не отдельные группы в качестве уникальной извращенной практики кризисных голодных лет, а все. И тысячелетиями. А потом тысячелетиями выращивали кормовой молодняк для пропитания своих двоюродных братьев, палеоантропов. Да-да, все жрали, и кровь младенчиков пили все, не только дикие злые евреи.
Люди начали говорить задолго до того как научились думать. И первыми их словами были "Нельзя!" и "Не трожь!". А уже потом, в мрачных пещерах в наркотическом бреду у них прорезалась первая мысль - "Хочу!"
Да, чуть не забыл: люди - бараны. И попугаи. Едва один из них давал команду "Нельзя", как она немедленно приводила к нужному результату. Но совсем не потому, что остальные ее выполняли, а потому, что все тоже начинали орать "Нельзя!". И дружно забывали - что нельзя, как и почему.
Можно еще долго рассказывать - какими были люди на заре времен. Можно и нужно, потому что многое с тех пор слабо изменилось. Во всяком случае, в принципах и схемах функционирования разума и психики. Неразумной психики и психованного разума. Но я не буду это делать, потому что Б. Ф. Поршнев в книге "О начале человеческой истории" это уже сделал. Блестяще, гениально и надежно. Так что я буду говорить о другом. О тех вещах, понятиях, представлениях которые кажутся нам вполне понятными и очевидными. И которые сформулированы для нас (и нами в том числе) ложно. Лживо. Ошибочно. В этом нет никакой злонамеренности и ничего ужасного тоже нет, но эти представления, эти стереотипы представлений просто затмевают нам разум и мешают продуктивно рассуждать. Особенно из-за того, что этих ложных, ошибочных стереотипов - множество. Тьма.
Обмен и Информация.
Главная ошибка подавляющего большинства ученых - настойчивое стремление объяснить преобразования в зоне генезиса с помощью логики и семантики уже развитого процесса. Это не от глупости, а просто потому, что в начале процесса слов еще нет, только разные "нельзя" и "хочу". Вот и приходиться первичные движения описывать уже созревшими содержаниями. Ничего с этим, конечно, не поделаешь - других-то нет. И ведь самое забавное, что описать можно. Но не так, как это принято в научном обиходе. Т.е. не сокращая, упрощая и ужимая развитые понятия, а - выворачивая их наизнанку, разрывая их, казалось бы, неразрывную внутреннюю структуру, и еще раз выворачивая. И еще разок.
В современном конгломерате социальных наук существует довольно универсальный набор представлений об обмене, торговле, общественном договоре, сотрудничестве, кооперации, совместной деятельности, производстве орудий и ценностей и т.п как об основе общественных отношений. Эти представления ошибочны. Ложны. Чтобы это показать - разберем их генезис.
Кажется, что наиболее громко об обмене и о торговле как сотрудничестве заговорили впервые просветители. Точнее, их английская составляющая, в лице Локка и Гоббса. Но это лишь позднейшее оформление. Даже томистско-картезианские размышления на эти темы - не первичны. Идея обмена тянет свои лапки из очень глубокой глубины веков. И ослиные уши Аристотеля торчат из этого ядовитого омута.
Тут уж ничего не поделаешь, наиболее известная нам философская традиция, наиболее привычная и нормальная для нас - греческая. Так или иначе, но мы все почти свои мыслительные достижения базируем на ней. Были ли древние греки, сократы и платоны с гомерами и фукидидами в реальности или это позднейшее изобретение, обсуждать не будем. Науке это безразлично, она имеет дело с тем, что есть. А традиция уже есть. И логика ее развития вполне осмысленна.
Формирование культуры греческих городов-полисов началось как минимум за шесть веков до Платона. В сущности, ранняя греческая цивилизация так называемого гомеровского периода - до начала и в самом начале эпохи большой колонизации - была в большой степени сходна с образовавшейся через полтора тысячелетия балто-скандинавской культурой: небольшие поселения в материковых гаванях, на островах, земледелие и скотоводство вкруг этих поселений, нескончаемая торговля-пиратство как способы определения статусов и иерархий и выяснения пограничных отношений как то же самое. Совместные пьянки, где эти выяснения облекались в песни и стихи. В общем, времяпрепровождение вполне известное нам по сагам и всяческим балто-славяно-скандинавским хроникам. Если относиться к греческим мифам - к большинству из них - как к таким же байкам и не думать, что какой-нибудь Тезей в натуре был полубог, а понимать, что он, как и прочие Ахиллы Длинноногие или Олафы Буйноголовые был обычным локальным авторитетом (ярлом, князем, царем и т.п.) и просто привык орать, бия себя в грудь: да мой папа - Зевс, Посейдон, Тор, Один! я вас всех туда и сюда имел, то в общем-то, становится понятно, что вся эта мифология сочинялась греками на тингах-пирах или корабельных стоянках после удачных походов, сочинялась как и викингами в качестве отчетов о достижениях.
Потом, в IX-VIII веке д.н.э. началось активное освоение Малой Азии, Италии, Сицилии, Черного моря и вообще всей восточной половины Средиземноморья - демография, земельный голод, сырьевые надобности. Причин хватало. А вот после случилось самое интересное. Греки стали регулярно возвращаться в метрополии. Дело в том, что заработав новый статус - набрав рабов, земли, пшеницы, кораблей, баб и прочего злата-серебра - подтвердить этот статус кроме как в центре мира негде. Именно в метрополию должен был вернуться колонист (не важно кто именно - он сам, сын, внук, троюродный племянник, семиюродный правнук), чтобы в самых главных храмах стало известно: такой-то такой-то теперь уважаемый человек, кидает пифиям серебра и фиников бессчетно. Именно в метрополии свежеуважаемый колонист мог дать в рыло знатному обидчику своего пятиюродного дедушки и закрепить так в общественном сознании свой новый общественный статус.
Но здесь возникло множество забавных аберраций. За время пути собачка, как водится, слегка мутировала. Те греки, которые уезжали несколько поколений назад в Крым или Турцию из родного Коринфа, увозили с собой определенный набор богов, мифов и законов - набор времен отъезда. За минувшие годы в метрополии слегка поменялись - в рамках естественной эволюции - божественные и правовые стандарты. В колониях же, в окружении враждебных папуасов, ядро стандартов вынуждено было жестко законсервироваться, а на периферии возникли новые местные персонажи и новые мифо-юридические коллизии. И вот возвращается какой-нибудь Хрисанф Язоныч с Сицилии и выясняется, что его греческая мифология слегка не похожа на принятую в столице. А значит, не похож и свод законов и остальных нормативов поведения. И возникает настоятельнейшая потребность в переводчике. Но еще важнее, что возникает потребность в реформировании всей мифологии и права. Оно (они) должны быть унифицированы. Для нормального общения и справедливого определения новых статусов.
Первая большая и хорошо известная правовая реформа - солоновская - относится к рубежу VII-VI веков, к тому же времени относится и утверждение законов Ликурга (еще раз повторю, действительное существование Солона и Ликурга нас совершенно не интересует). Кто и когда проводил мифологическую и лингвистическую унификацию мы не знаем, но имеем все основания предположить, что это делалось примерно в тот же период. И разумеется, сделать это окончательно было невозможно. Процесс расширения взаимодействия колоний и метрополий был неостановим, новые - колониальные - греки, этнически иной раз не имевшие уже к оригинальным материковым грекам почти никакого отношения, не только основывали новые колонии, но и создавали собственные землячества в метрополиях, осваивали новые торговые пути и новые спецификации товаров. Неизбежно возникла целая большая культура разрешения правовых, мифологических и языковых противоречий. Возникли и обслуживающие эту культуру специалисты. Как следствие, метрополии - т.е. старые материковые полисы - сделались почти совсем уже пресловутым "единством непохожих": ведь теперь носители различных стандартов могли сосуществовать в едином договорном пространстве. Это, конечно, не отменяло бесконечных междоусобных драчек, но принцип договоренностей уже был утвержден.
Так возникли города. Так в городах возникли гораздо более развитые социальные стратификации, чем было не только в доколониальный период, но и во времена крито-микенской цивилизации. И центром города была базарная площадь, окаймленная с четырех сторон самыми важными городскими заведениями: судом, мэрией, храмом и кабаками, заполненными риторами, философами, софистами, поэтами, короче теми людьми, которые помогали всем остальным, в том числе попам, судьям и правителям быть понятными друг другу. Нет, конечно, базара не было, все гора-аздо поэтичнее, была агора. И философы не тискали зеленый штоф в кабаках, а элегантно прогуливались среди портиков. И не попы, а жрецы и жрицы в белых изящных туниках, и... короче, суть от этого не меняется.
А суть в следующем: философы, т.е. не любители мудрости, как принято у нас переводить, а тренированные пользователи личной рефлексии, обладатели навыка сохранения осознания нехитрой собственной самости (Софии) посреди усложненного общественного разума, сиречь - веча народного, орущего благим матом и прячущего оглоблю за спиной перед тем как пихнуть ее в чужой глазок, не могли существовать без агоры. Вне ее широчайшего многообразия, обслуживать периодическую унификацию которого они любили, могли и умели. И едва какой-нибудь решительный персонаж начинал сокращать число уважаемых субъектов базарного права, как философы тренированным умишком понимали, что теряют кормовую базу и принимались орать о наступлении тирании и - ergo - отступлении демократии. А решительные персонажи, тираны по-древнегречески, не переводились, ибо задачи у них были вполне насущные и общественно важные: либо предстояло срочно улучшить условия быта менее уважаемых субъектов (а то эти малоуважаемые, не имея средств даже на философов, начнут сокращать всех остальных самостоятельно), либо следовало немедленно упростить управляемость указанным базаром (а не то это сделают менее просвещенные и стратифицированные - ergo - более унифицированные соседи из условной Спарты, Персии или Македонии), либо, в конце концов, надо было удовлетворить откровенно личную нужду в обретении максимально возможного общественного статуса. И даже если особо одаренные философы знали, что все равно будут востребованы и самыми тираническими из тиранов, то основная философическая масса напротив, крепко усвоила: бардак и плюрализм - хорошо, унитарный порядок - плохо. И средний любомуд(р) есть природный друг демократии. И наоборот.
Так что к середине V века д.н.э., как раз накануне расцвета сократовско-платоновских вдохновений философские массы осознали, что основной силой социальных отношений следует утвердить обмен и сотрудничество, а всякие принуждения записать в зло, ошибки недоразвитости, болезненные отклонения, нуждающиеся в искоренении. А уже Платон с Аристотелем со страшной силой принялись внедрять эту идею в разряд обыденных истин. Казалось бы - что ужасного? Ан нет, все ужасно. Ведь философы были люди, пусть и без перьев, и никак не могли природы преодолеть. А потому чуяли звериным своим нутром, что идеи - они тоже, хочут статусов покруче. И принялись тащить обмен с договором в самые древние истоки всего. Ведь кто старше - тот знатнее, тот сильнее и важнее, и сидит в главе стола и вершит свои дела.
Это, впрочем, беда всех ученых: даже вдруг, случаем понимая, что диалектика и мутации не по отдельности есть, а вкупе, они все равно норовят запхнуть какой-нить новообретенный принцип в разряд основополагающих. Не понимая, что формирование этого принципа из противоположных ему и даже враждебных, происходили не по его законам, а по предыдущим. И что этот факт есть не врожденный порок, не болезненное отклонение новоблагородного принципа, а нормальное свойство, отражение одной из фаз филогенеза в онтогенезе.
В общем, как-то так все и приключилось.
Фома Аквинский, Дидро и т.п.
Вот. Кажется, генезис этого бреда мы примерно уяснили. Теперь вопрос: как же мы все-таки можем с этим бредом не соглашаться? Чем так уж нехороша демократически-буржуазно-протестантская мысль и может ли она вообще быть нехороша, если это есть стержневое содержание всей западно-европейской цивилизации, к которой и мы, несмотря на всю свою нутряную византийскость, относимся?
Нетрудно ответить: ничего изначально, природно плохого в ней нет. Этот идейный комплекс вполне естественен, т.к. формировался сам, тысячелетия, рос, в соответствии с законами эволюции и более чем свойственен своей родине - городам. Но для объективной научной картины мира, для оценки и анализа человеческой природы использование только этого комплекса идей - непозволительная однобокость. Наука давно могла бы излечить эту родовую травму. Благо возможности иной точки зрения ей были предоставлены. Так, оригинальная франкская феодальная идеология, балто-славяно-скандинавская феодально-общинная традиция, персидская, византийская, китайская, египетская - все эти культуры демонстрируют развитые навыки говорения не об обмене и сотрудничестве, а об освоенности территории, о праве на владение. Не в смысле собственности, а в смысле подчинения. Оппозиции цы-сян, фьеф-оммаж, честь-слава, gjald-gjof, дар-отдарок. То, что вводит в научный обиход такие понятия, как суггестия территориального лидера. То, что позволяет рассматривать отношения подчиненности, должности, зависимости не как результаты пользования материальными ценностями, предоставленными по контракту, а как следствия признания одним субъектом духовного, звериного, энергетического, физиологического, экстрасенсорного старшинства другого субъекта.
Кажется, это были не вполне научные формулировки... Но это можно исправить. Такие понятия как божественная природа царства, священная природа дара и т.п. легко трансформируются в более чем материалистическую форму при одном условии. Если мы вводим понятие о суггестии как основе социальных отношений.
Суггестия.
Наиболее употребимое значение этого слова в последнее время - внушение. В этом смысле суггестию как термин очень любят психологи-маркетологи, та публика, которая специализируется в научении жаждущих граждан способам управления толпой, подчинения людей, увлечения избирателей, создания рекламопотребляющих масс и защите от всего этого. Впрочем, и этим коммивояжерам от психологии приходится отдельно оговаривать, что суггестия ни в коем случае не есть гипноз, а эффект внушения складывается здесь из суммы воздействий.
Кроме того, к спектру значений суггестии относятся такие вариации ее функций как "заражение", "вовлечение", "навязывание" и т.п.
Б. Ф. Поршнев в книге "О начале человеческой истории" говорит о суггестии как о способности навязывать и/или запрещать любые действия, в том числе и такие сложные комплексы психических действий как стереотипы восприятия. Он называет ее еще - в начальных фазах - прескрипцией или интердикцией, способной преодолевать защитные тормозные механизмы.
В любом случае, безотносительно господствующего (суггестивного, ха-ха) стереотипа толкования данного термина, суггестия - это такое влияние одной части сообщества на другую (размер частей не существенен: один индивид может влиять на группу, равно как и все сообщество может влиять на одного или группу), при котором суггестор, т.е. активный элемент взаимодействия, источник влияния, сообщает (или запрещает) суггестируемому некую модель восприятия и поведения. Эта модель (или запрет на нее) становится нормой. Как ни забавно - и для суггестируемых, и для суггесторов.
И тут кроется один любопытный момент: маркетологи, рекламщики, энэлпешники и прочие феньшуйщики полагают, что это их деятельность есть суггестия в отношении масс. Между тем как она сама также есть результат суггестии масс.
Базис суггестии, как показал Поршнев, в имитативности, свойственной как гоминидам, так и прочим животным. Для целого ряда животных, прежде всего, стадных, имитативность - норма. Для еще более ранней - в дарвиновском смысле - фазы живого, для стайных рыб, имитативность даже не норма, а все поведение целиком; она еще не имитативность, а просто принадлежность к единому организму, к "стаерыб", и не случайно реакция на внешний раздражитель передается по некоторым стаям рыб (атерина, верховка) от особи к особи со скоростью примерно 15 м/сек, практически в 2 раза быстрее, чем идет проведение нервного импульса по нервной системе человека, если не считать, разумеется, самые скоростные участки, мотонейроны. А у развитых млекопитающих, и что более всего нас интересует, у человеков, она проявляется в ослабленных и/или напряженных состояниях, в состояниях того или иного утомления/возбуждения.
Заметим, что за исключением отдельных уникумов, таких как медведи, тигры, святые отшельники, леопарды и т.п., подавляющее большинство представителей животно-птичье-рыбьего мира (и человечьего, конечно) живет в сообществах. В социуме. Не важно - колонии, стаи, стада, прайды и т.п. А это - прежде всего - значит, что у них нет индивидуального поведения. Строго говоря, его и у людей весьма немного, этого знаменитого индивидуального поведения, как и сопутствующих ему индивидуальных личностей, ну да черт с ними пока.
А внутри сообществ действует очень ограниченное количество регулярных задач, которые определяют константы поведения. И если мы скажем, что трех будет достаточно, то не сильно преувеличим: поиск пищи, самосохранение, размножение. В сущности, этими тремя красками можно изобразить поведение почти любого представителя животного мира; прибавим лишь утомление и возбуждение - как основные техники смешивания красок и можно рисовать.
Рисуем: у лосей гон. Юные лосята бегают рядом с большими дядями и исполняют редуцированные вариации бодательно-трахательных танцев. Говорить, что они учатся, подражают, тренируются, пытаются - можно только из гипертрофированной любви к идеям народного просвещения и образования. Они просто воспроизводят, имитируют доминантную активность. Они не могут не воспроизводить ее, поскольку отказ от доминантной для стада активности стоит гораздо больших нервных затрат, чем ее бессмысленно-честное исполнение. Придется включать ориентировочную реакцию, а затем через фазу гипервозбуждения (по сути, истерики), либо спасаться в объятиях переутомления, либо изображать неуместную кормежку. Рациональное отношение нервной системы к энергозатратам со страшной силой протестует против расточительности подобных взбрыков.
Это суггестия? Да. Ей кто-нибудь пользуется? Нет. Разве что зоологи, которые радостно находят здесь момент обучения. Это суггестия без конкретного пользователя, следственно, это еще просто имитативность.
Ведь что есть имитативность? Прежде всего, это - как и сама суггестия есть форма проявления и восприятия имитативности - есть проявление и форма нереагирования. Точнее, сокращение зоны и объема реакции. Если неодушевленная материя 'сопротивляется' внешнему воздействию при помощи инертности, живое существо - восходя по лестнице Дарвина - совершенствует способы нереагирования. И самое важное здесь - экономия всего организма в целом. Пока еще волнами адаптации он получит развернутую информацию о раздражителе, лучше вместе с остальным сообществом выполнять стандартный набор жестов.
Да, в своем инфантильном, редуцированом виде (у лосят) это поведение выглядит формальной имитацией. Это совсем не значит, будто они смогут так же формально действовать в зрелом возрасте. Никогда не следует думать, даже на минутку, что нереагирование есть пассив, что оно есть не реагирование. Это очень даже затратная работа. И гоминиды освоили эту самую формальную имитацию (хоть в виде эхолалии, хоть в виде предшествующей псевдо-орудийной (колотьба отщепов и прочих каменных зубил) деятельности) лишь после долгого периода реальной имитации и срывных истерических реакций.
Еще пример: поведение самки. Пусть даже суки. У нее течка и за ней уже пристроилась парочка кобелей. Но увидев нового пса она все равно начнет с ним обнюхиваться и заигрывать. Люди осуждают такое поведение женщин, говорят, что это кокетство, непостоянство, даже блядством называют. Но у людей для этого есть основания в виде большой культурной традиции. А у собаки - нет. Для нее доминантой является инстинкт продолжения рода и с точки зрения экономии нервных ресурсов ей выгоднее тупо слушаться инстинкта, а не начинать самой сложные диффиренцировки - подходящий ли это кобель, здоровый ли, есть ли медали, что за порода, загрызет ли он того симпатичного сенбернара, с которым она спаривалась полгода назад... Если сука задумается, то потратит без толку кучу нервных клеток, а ведь кобели все равно решат все сами. Вот она и не думает, а приглашает его присоединиться. И кобели, действительно, все решают сами.
Чуть менее выпуклый пример: пасется стадо условных антилоп. Одна из них в процессе поедания травы случайно приближается к другой. Та немедленно отходит. Или отпрыгивает. Почему? Сохраняет личное пространство? Нет, это люди его сохраняют. А антилопа всем своим существом 'понимает' что может наступить чересчур тесный контакт. А такие контакты проходят совсем по другим ведомствам: либо это гон, либо кормежка деток. А сейчас доминанта - пищевое поведение. Поэтому отступаем. Антилопа избегает излишних ориентировочных реакций (это не значит, что их нет вовсе), ей важно сохранить нетронутой доминанту.
Ох, никуда не деться от оценочных суждений, от антропоморфных описаний тех физиологических и нервных механизмов, которые и знать не знают об идеи целеполагания и прочей человечьей ерунде. Увы, приходиться. 'Чтобы проповедь была понятней'.
Восходящий ряд нереагентность-имитативность-суггестия не есть простое усложнение процесса. Свойство становится способностью, способность становится действием. Суггестия есть только у людей и для людей - даже если формально используется по отношению к дрессированным мышам.
Схема Поршнева, которой он описал формирование суггестии, выглядит примерно следующим образом. Первое обстоятельство: неадекватные реакции обладают более высокой степенью имитативности, чем адекватные. Неадекватные реакции чаще проявляются как срывы в доминантном поведении в ситуации большого скопления особей. Неадекватные реакции - это вообще-то есть огрызок от неактуального прям-тут, прям-сейчас, от иного доминантного поведения. Пример: разросшееся (сезонный фактор) стадо шимпанзе делит пищу. Или самок. Вожак управляет процессом - т.е. берет свое, регулирует (слегка) очередность. Но народу чересчур много, стандарт поведения неустойчив и кто-то от расстройства чувств начинает истошно зевать. И все стадо, может даже против воли, втягивается в это увлекательное занятие. Включая и вожака. Зевание - не единственое столь затягивающее занятие. Есть еще и другие многочисленные варианты огрызков от брачного или пищевого поведения: охорашивание, т.е. почесывание, ухаживание, т.е. поиск блох у соседа, перебор травки вокруг, якобы в поисках корешков и орешков и т.п. Таким вот образом стадо регулярно срывает руководящие действия верховных иерархов. И чем крупнее стадо, тем чаще и надежнее срывает.
Второе обстоятельство: у гоминидов подобных поведенческих срывов случается больше, потому что они их культивируют. Точнее сказать, используют. И чем более высокоорганизованы гоминиды, чем более они не обезьяны, а почти уже люди, тем лучше они их используют. Как, почему? Потому что очень сложная ниша. Хотя и совершенно свободная от посягательств сильных конкурирующих видов.
Гоминиды всеядны (вегетарианство горилл не принципиальное, они в затруднительных ситуациях вполне готовы и к животной пище). Эта всеядность одновременно и очень узко конкурентна (почти нет соперников, а главные конкуренты - те же гоминиды), и очень кооперативна, поскольку позволяет использовать пищевую активность хищников, как вспомогательную. Грубо говоря, гоминиды могут жить в симбиозе с хищными, питаясь остатками их трапез, а конкурируют только в своей собственной среде.
Что более интересно, так это то, что по мере приближения к человекам, т.е. по дороге от всяких австралопитеков и других носителей древних - 4-5 миллионолетних - черепушек к неандертальцам это использование (культивирование) разнообразных срывных реакций становится все чаще поведенческой нормой. Особенно любопытен тот факт, что эта норма противоречит нормальному инстинктивному поведению. Противоречит все сильнее и сильнее. Потому что она доводит имитативность до совершенства и ставит ее во главу угла. Имитация работает не в рамках стандартного сезонно-инстинктивного поведения, а в рамках срывного.
Так возникает по сути два разных поведения - внутривидовое и внешнее, которые фактически блокируют друг друга. Мы не знаем как это было в действительности, не выработали внятных реконструкций, но если использовать в качестве метафоры потлач, то есть - в гиперболизированном варианте - уничтожение всей кормовой базы ради утверждения верховенства в локальной социальной иерархии, то можно предположить, что эта траектория развития вела в тупик, грозящий вымиранием.
Этого не поизошло благодаря все той же максимально благоприятной, свободной нише. Никто, кроме гоминидов, не выработал устойчивый навык питаться костным мозгом, добывая его с помощью орудий. Никто, кроме гоминидов не выработал навык перемещаться не просто вслед за кочующими стадами копытных и сопровождающих их хищных, а перемещаться вне этой сезонно-географической циркуляции, находя правильные точки, усеянные 'мертвыми костями'. Эта сверхмобильность гоминид создала возможность для регулярного разбегания и сталкивания их сообществ, для раскалывания больших групп на части и для слипания этих частей с другими группами.
В соответствии с законом деградации наиболее развитых дифференциаций, у небольших мигрирующих групп гоминидов сокращалось богатейшее разнообразие срывных поведений - едва им стоило как следует оторваться от материнского ядра сообщества и оказаться в менее стабильной ситуации. Зато оставшиеся оттачивались до хирургической остроты скальпеля и избыточной надежности самшитовой дубины. Соответственно, сталкиваясь с новым крупным сообществом, малые мигрирующие группы служили фактором, угнетающим развитые в этом сообществе сложность и разнообразие дифференциаций. Такие столкновения вынудили гоминид выработать дополнительные поведенческие средства, срывающие блокировку устойчивых - в данном сообществе - инстинктивных поведений; срывающие блокировку устойчивых срывных поведений; и подавляющие чужие срывные стандарты, 'протоколы'.
И вот эти поведенческие средства были уже совершенно анти-животными, анти-природными. Они, если хотите, были уже почти что человеческими, поскольку областью их применения были не инстинктивные (кормовые, брачные, иерархические и т.п.) поведения, а методы преодоления их инстинктивной приоритетности. Грубо говоря, это была уже вторая надстройка над естественными, природными нормами. И если первая надстройка, просто отрицающая естественное поведение, еще не может считаться полноправной суггестией - поскольку по природе своей не является управляющим механизмом, а только запрещающим, подавляющим, т.е. слабонаправленным, то вторая приводит нас в ее царство. Ибо суггестия работает с абстракциями, с не естественными, не инстинктивными поведениями. Которые она превращает в как будто бы естественные.
Самым близким к нам и самым наглядным примером может служить нынешняя модель общества потребления. И пускай эта формулировка уже более полувека является совершенно обыденной критикой на господствующую норму, настолько обыденной, что даже наивной, настолько наивной, что этот трюизм даже как-то неприлично произносить в приличном интеллектуальном обществе. Пускай. Важнее другое: за этим трюизмом стоит такой гигантский объем промышленного, сельскохозяйственного, культурного и человеческого перепроизводства, что его движения, его активность уже вполне сопоставима с космическими величинами, к примеру - с активностью всего земного биогеоценоза, всей экосферы Земли. 90% активности человечества есть излишек, есть не естественная активность, а результат действия господствующей суггестии.
Суггестия в быту и на производстве
Описанная выше траектория поведенческих смен у гоминид - не просто попытка реконструкции неких ископаемых, архаических коллизий и социальных взаимоотношений. Ее живые черты прекрасно обнаруживаются и в современности.
Весь период раннего онтогенеза проходит у человека под знаком имитации, воспроизведения жестов, звуков и действий, транслируемых ему взрослыми особями [Пиаже, Выготский]. В этот же период образуются два устойчивых варианта инфантильного поведения - 'солдатская' модель, т.е. внерефлексивное повиновение доминирующей суггестии и протестно-истерическая, базирующаяся на простом прямом отказе подчинятся любой явной доминанте. В дальнейшем инфантильные модели регулярно оказываются востребованы: утомление или гипервозбуждение, снижающие способность к сложной диффиренцировке, вынуждают организм обращаться именно к инфантильным схемам.
Объединение людей в группы - хоть большие, хоть малые - также действует на них аналогично утомлению/возбуждению: степень потенциальной рефлексии (здесь - оценки происходящего) снижается и, соответственно, возникает большая готовность к проявлению имитативности. А значит и к использованию суггестии. Ведь суггестия - повторим - такой способ взаимодействия, при котором доминантная (или сообщаемая суггестором) норма восприятия и поведения не только становится общей для участников взаимодействия, но и определяет варианты отклонения от нее. Суггестия - в этом смысле - есть базовый механизм воздействия человеков на себя.
Есть несколько вопросов, без ответа на которые суггестия так и останется полумистической величиной. Вот первое непонятное и, наверное, самое невнятно проговоренное в гигантском количестве социологических штудий. Как образуется суггестор? Лидер? Почему этот - харизматик, а этот просто истерик? Чем суггестор отличается от стада, от толпы? В чем их разница?
Понятно, что тут нет прямой зависимости от физических кондиций - даже псы выбирают вожаком не самого здоровенного, а самого условно яростного. Но какое именно качество является критерием?
Назовем критерий - весьма приблизительно - степенью психической мобильности. Суггестор определяется в конфликте, а конфликт - это столкновение множественных ориентировочных реакций. Победителем конфликта является существо, которому удается максимально сократить количество процессов, задействованных в ситуации выбора наиболее оптимальной - с точки зрения минимума реагентности - стратегии реагирования. Еще раз. Чем быстрее и проще ты отвечаешь на чужую интенцию (как это любят называть янки - на вызов), тем больше у тебя шансов стать лидером. Пошли в магазин? Нет. Пошли в аптеку. Там дешевле и очереди нет. Пошли в аптеку? Нет. Мы ее сожжем, а на головешках будем жарить соседскую свинью. Экой ты хитрый, а хошь в рыло? Ага, только сперва сам получи по яйцам. Настоящий лидер, победитель конфликта, никогда не сомневается ни в чем. Он всегда прав. Даже если ошибается.
В этом сверхмобильном состоянии нельзя находится очень долго: никто не выдерживает. Истинные лидеры живут в беспрестанной ордалии с миром и каждый день обороняют свое лидерство от посягновений. Но узор этой защиты - или нападения, если лидер более прозорлив - в какой-то момент либо сливается с инерцией возросшего социума, либо крепко отрывается от нее. И тогда лидеру карачун. В первом случае его спихнет молодой, во втором - сожрет социум.
Эти отношения лишают социум и его лидеров возможности развитой рефлексии. Вообще, господствующая суггестия уничтожает возможность понимания. Ни сама она не становится понятной элите социума, ни элита не в силах осознать свои душевные движения. Не-элита не в счет: проблемы понимания ее не трогают, она - базис суггестии, ее проводник.
Надо бы написать про то, что господствующая суггестия уничтожает возможность понимания. Извечное противостояние знания и информации.
Нормы суггестий
Каждая эпоха, каждый исторический промежуток имеет свой набор определяющих и дополнительных сГ. Так, длительный период, описываемый в исторической традиции как, например, время господства феодальных отношений, есть сумма более мелких промежутков, в каждом из которых существует своя конструкция определяющих и дополнительных сГ.