Разлечусь по лесам 
мягкой пылью песчаных дорог,
опущусь на поля,
на заросший бурьяном обрыв,
чтоб ветрами кромсать
нераспаханный травный пирог,
на метле ковыля
долетая до Лысой горы.

Отыщите меня,
соберите меня из частиц -
нет, не тела, того,
что пушинкой летать не могло, -
а нутра, что, садня,
не умело понять и простить
на дороге кривой
ту прямую, что гнулась углом.

Раздвигаю ресниц
запылённый потрёпанный плащ,
протираю глаза
торфяной, не бассейной водой,
отгоняю синиц -
их назойливый жалобный плач
перемажет в слезах
журавлёнка, что сел на ладонь. 

А на Лысой горе
приближается шабаш к концу,
петухи прокричат,
и ворвется короткий рассвет,
торопясь умереть,
передаст ветряному резцу
право высечь печаль
на дрожащей осенней листве.

Облаками звеня,
пронесется слоистый озноб,
намекая на срок,
отведенный векам на полях,
и его разменяв,
недовызреет колос резной,
и созвездья дорог
примут форму венка и нуля. 

Так. О чем я? Ах, да,
Значит, шабаш на Лысой горе...
Ишь, хохочут... А мне -
Черной кошкою время гонять
По кавыльным следам. 
Впрочем, мне не гореть на костре -
День, как ночь, потемнел,
В темноте не заметно меня.