В подземной камере было темно - единственная лампа, стоявшая на краю Железного стола, давала слишком мало света, чтобы осветить все подземелье целиком, и в углах притаилась темнота. В круг света попадал только сам Стол, приземистый трехногий табурет и край грубого деревянного топчана. Лежавший на топчане человек не спал, но назвать его состояние "бодрствованием", пожалуй, было бы изрядным преувеличением. Мужчина лежал совершенно неподвижно, равнодушно глядя в потолок, и, если бы кому-то вздумалось подойти к узнику и посмотреть ему в глаза, их поразило бы их отсутствующее выражение. Расслабленная поза арестанта, как и его самоуглубленный взгляд, могла бы навести на мысли о любителях аварского дурмана, левая рука безвольно свесилась до пола. Мужчина не обращал на это ни малейшего внимания - вплоть до того момента, пока его пальцев не коснулось что-то мокрое.
Узник отдернул руку, а потом, изумленный непривычным ощущением, перевернулся на бок и уставился на пол. На каменных плитах действительно поблескивала вода. Большая, покрывающая уже половину пола лужа постепенно расползалась, и ее блестящая поверхность отражала свет единственной масляной лампы. Не веря собственным глазам, арестант свесился с топчана и погрузил в воду раскрытую ладонь, не обращая внимания на мокнущий рукав.
Вода оказалась настоящей - и очень холодной.
И вдруг - как будто промелькнувшая перед глазами вспышка света - откуда-то из глубин его памяти всплыло далекое, но все равно до боли яркое воспоминание, в котором они с Лейдой стояли на самом верху мраморной лестницы, уходящей под воду. Крикс все еще слишком плохо видел после нападения, да и подолгу оставаться на ногах ему было пока что тяжело, но эти неудобства с лихвой искупало то, что Лейда держала его под руку. Она сразу же отмела его слабые возражения, что он вполне способен идти сам, и заявила, что, если она и согласится пойти с ним в Подземный город, то только при условии, что он не будет строить из себя героя и позволит ей себе помочь. В тот день он показал ей усыпальницу дан-Энриксов, Поющий зал и то место, где он вытащил меч Альдов из огня - но дольше всего они задержались, как ни странно, ни возле разрушенной печати Альдов, а на галерее, примыкавшей к подземному озеру.
Меченый чувствовал, что Лейда, впервые увидевшая Подземный город, с удивлением смотрела на зеленую, мерцающую воду и причудливые отблески, которые она отбрасывала на каменные своды подземного зала. Но еще сильнее Лейду занимал вид странной лестницы, которая располагалась в таком необычном месте - так, как будто бы кому-нибудь действительно могло бы прийти в голову спуститься на дно озера. Крикс помнил эту лестницу : самые верхние ступени проступали под водой достаточно отчетливо, следующие за ними казались размытыми, а дальше лестница как будто растворялась в темной и таинственной зеленоватой глубине. "Куда она вела, когда здесь не было воды?.." - поинтересовалась его спутница. Сопровождая Крикса по всему дворцу, Лейда успела уяснить, что, несмотря на его трудности со зрением, нет никакой нужды все время уточнять, о чем она говорит. "Думаю, что вода была всегда, - ответил он. - Скорее всего, Альды построили эту лестницу просто для красоты. Чтобы каждый, кто смотрит на ступеньки, чувствовал, что ему хочется спуститься вниз".
"Ты тоже пробовал?" - предположила Лейда утвердительно. Меченый усмехнулся и кивнул.
"Когда я начал втихаря ходить в Подземный город и случайно обнаружил это место, то я первым делом закатал штаны и полез в воду. Но, честно говоря, это было не так приятно, как я думал. Эту воду никогда не прогревает солнце. Ты даже не представляешь себе, насколько она холодная... Все равно, что купание в колодце. У меня мгновенно начало ломить все кости".
Лейда рассмеялась и, выпустив его локоть, присела на корточки, явно решив на личном опыте удостовериться в правоте его слов. Мгновение спустя до Крикса донесся чуть слышный плеск, с которым она болтала в воде рукой.
...Узник почувствовал, что по его спине ползёт озноб. Подземный город, Лейда - сейчас все это казалось куда более реальным, чем жёсткий матрас на его лежаке или зловещий силуэт Железного стола. Меченый беспокойно огляделся, чувствуя себя, как человек, который только что очнулся ото сна и не может сообразить, где он находится. Он смутно помнил, как его тащили вниз по лестнице, но затруднился бы сказать, когда это произошло. Может быть, с того времени прошло всего несколько дней - но, может быть, и несколько недель... Память разматывалась, словно моток пряжи: стражник, которому он едва не вывихнул запястье. Долгое, тяжелое, как опьянение, беспамятство, и проникающий до самых внутренностей холод, исходящий от Железного стола. Встревоженные взгляды дознавателей. И там же - или все же раньше? - подмастерье мага, предлагающий ему люцер...
Меченый помнил, что он оказался здесь после того, как обратился к Трибуналу с просьбой продолжать допросы с ворлоком. Речь, несомненно, шла о чем-то очень важном для него - но, кажется, дело было не в том, чтобы доказать судьям свою невиновность. В голове вертелась мысль, что он пытался выиграть немного времени - но для чего?.. Этого он не помнил, и чем больше он об этом думал, тем острее ощущал полнейшую беспомощность.
Узник страдальчески наморщил лоб, и, спустив ноги с лежака, с нажимом помассировал виски. Надо сосредоточиться. С головой у него, конечно, не в порядке, и он явно позабыл массу важных вещей, но, с другой стороны, теперь он помнит, кто он, и способен мыслить связно... или почти связно... Для начала следует подумать о какой-нибудь понятной и простой задаче, мысли о которой бы не вызывали ощущения, что в его памяти разверзлась черная, пугающая пропасть, поглотившая что-то безумно важное.
Ну, например: сейчас он встанет, подойдет к двери и позовет охрану. А потом сообщит им о том, что по полу его камеры течёт вода. Может, если они поймут, что он пришёл в себя, они переведут его наверх?..
Меченый встал с топчана, подошёл к двери и постучал - сначала осторожно, потому что не хотел, чтобы охранники вообразили, что он снова начал буйствовать, и не списали это на его безумие. Никто не отозвался, и Меченый упрекнул себя за недогадливость - ну разумеется, кому из стражников захочется торчать возле двери холодного подвала? Они, без сомнения, заняли пост наверху лестницы. Придя к такому выводу, Крикс начал стучать громче и настойчивее, а потом, удостоверившись, что стук никто не слышит, закричал, зовя своих охранников. Но каменные стены поглощали звуки его голоса, и Меченный, еще немного поколотив дверь, признал бессмысленность своих усилий, и, отойдя от двери, уселся на топчан.
Ладно. Видимо, придётся подождать. Он сможет сообщить о луже, когда ему принесут еду. Пару минут Меченый размышлял о том, который теперь час, но должен был признать, что понапрасну тратит время. Все отдушины, через которые в подвал проникал свежий воздух, вели не наружу, а в тюремный коридор, и света через них не поступало вовсе. Масляная лампа, стоящая на краю Железного стола, никак не проясняла ситуацию - она могла гореть много часов подряд. Ну, словом, никаких вещей, по которым возможно было бы определить час дня и даже просто время суток, внизу не было. Больше всего дан-Энрикса пугала мысль, что снаружи сейчас может быть утро, и после того, как ему принесут завтрак, маги решат провести очередной допрос. При одной мысли, что его несчастная, растерзанная память снова разлетится на куски, узника прошибал холодный пот. Пусть лучше время будет ближе к вечеру. Тогда ему скоро принесут ужин, он расскажет о текущей по полу воде, и, может быть, сегодняшнюю ночь ему удастся проспать в одной из камер наверху.
Меченый грустно усмехнулся, забавляясь скромности своих запросов. Провести хотя бы одну ночь в обычной камере, откуда можно будет видеть дневной свет - самая подходящяя мечта для человека, которого постоянно заставляют повторять, что он - племянник императора!.. Правда, последние Хегг-знает-сколько раз он выговаривал эти слова бездумно, словно детскую считалочку, но сути дела это не меняло.
Волны за бортом казались черными, словно кипящая смола. Нойе плавал на разных кораблях с одиннадцати лет, но никогда еще не видел ничего подобного - а ведь еще совсем недавно Альбатрос не побоялся бы сказать, что он знает о море все, что только можно знать. Он мог предсказывать погоду по форме волн и по оттенку воды за бортом, и вплоть до появления на "Бурой чайке" Алвинна ни разу не встречал кого-нибудь, кто мог бы лучше него самого управиться с веслом. В отличие от моряков с материка, которые всегда держались так, как будто с нетерпением ждали возможности сойти на сушу и почувствовать твёрдую почву под ногами, Нойе, как и большинство других островитян, чувствовал себя на корабельной палубе так же уверенно, как и на берегу. Море было его домом - таким же надёжным и уютным, как и суша.
Кэлринн, перешедший на "Бурую чайку" вместе с Алвинном и Эстри, долго донимал его расспросами об островных обычаях, а потом огорошил Альбатроса рассуждением, что та свобода, которую чувствовали его соплеменники на море, объяснялась тем, что жизнь на Островах, мол, испокон веков была настолько неуютной и суровой, что привыкшие терпеть лишения на берегу островитяне попросту не замечали качки, холода и тесноты. Слушая Отта, Нойе только качал головой, скреб бороду и усмехался, изумляясь склонности имперцев изобретать кучу сложных объяснений для самых простых вещей. Сколько бы Отт ни разглагольствовал о Дальних островах, о скудной, каменистой почве, о холодных зимах и нехватке дров, из-за которых люди якобы не ощущали трудностей, с которыми сопряжены морские путешествия, Нойе прекрасно знал, что это ерунда - хотя, пожалуй, не нашёл бы верных слов, чтобы втолковать это Кэлринну. Разве что - попытаться опровергнуть его мысль на собственном примере?.. Сыну гета Норана, в отличие от большинства мальчишек из рыбацких хижин, даже в самые холодные зимние месяцы жилось не хуже, чем любому из имперцев. В доме его отца всегда было достаточно еды, чтобы хватило не только хозяевам и слугам, но и многочисленным гостям, которые порой задерживались на недели или даже месяцы, постели были мягкими и теплыми, а деревянные полы в хозяйских комнатах выстилали толстыми коврами из уложенных одна поверх другой звериных шкур. И на корабль Нойе привела любовь, а вовсе не нужда. Первый морской поход запомнился ему пронзительным, ни на что не похожим чувством счастья, которое ощущаешь, когда ледяная, остро пахнущая водорослями вода перелетает через борт и окатывает тебя с ног до головы, и мокрая одежда облепляет тело - но вместо желания согреться и обсохнуть у огня ты чувствуешь только безудержный восторг.
Вплоть до сегодняшнего дня Нойе не представлял, что шторм может заставить его чувствовать себя напуганным и даже - стыдно выговорить! - беззащитным перед взбунтовавшейся стихией. Но сегодня все было по-другому. И, судя по хмурым, напряжённым лицам остальных гребцов, это зловещее отличие почувствовал не он один.
Альбатрос понимал - то, что ему придётся сказать Кэлринну, тому определённо не понравится. Но выхода у него не было. Вздохнув, Нойе направился к корме, покусывая кончики усов и заранее предвкушая неприятный разговор. Сутулящийся и отчётливо дрожавший Отт выглядел мокрым и продрогшим, но с палубы не уходил, упрямо вглядываясь в промозглый сумрак за бортом. Натянутый над его головой навес не защищал от косых струй дождя, но все-таки отчаянно хлопающая от порывов ветра парусина создавала ощущение какого-то укрытия.
- Боюсь, что нам придётся сменить курс, - без предисловий сказал Нойе, когда Кэлринн обернулся в его сторону. - Гребцы промокли и замерзли. Ветер усиливается. Если мы не воспользуемся случаем пристать к Фелунду, то другого шанса может уже не представиться. Такую непогоду лучше переждать на суше.
Отт нахмурился.
-Но мы даже не знаем, когда этот шторм утихнет! Мы не можем ждать, пока погода не наладится. Сам знаешь, Крикс просил поторопиться.
- Ну, не горячись, - заметил Нойе примирительно. - Море одно на всех. Если уж мы не можем плыть в такую скверную погоду, то аварцы и предатели с Томейна - и подавно. И к тому же, если мы утонем, дайни вообще останется без помощи. Разве не так?..
- Не так, - резко ответил Отт. - И не пытайся делать вид, как будто ничего не понимаешь. С того дня, как мы взялись за поручение дан-Энрикса, все идет шиворот-навыворот. Сначала нас надолго задержали во дворце Аттала. Потом мы еле-еле доплелись до Серой крепости - практически весь путь прошли при встречном ветре, хотя Датис говорит, что в это время года погода может меняться каждый день. Потом мы свернули с курса, потому что за нами погнались суда береговой охраны... По отдельности все это выглядит вполне естественно. Но если бы все шло, как надо, то мы были бы в Адели больше месяца назад. Хочешь сказать, что тебя это не смущает?.. А Аттал?! Меченый попросил его о помощи, он согласился поддержать нас против Олварга - и сразу же погиб! И что-то мне подсказывает, что у остальных, кто получил письма от Крикса, сейчас тоже не все гладко. Они там, в Адели, надо думать, недоумевают - где вся помощь? Почему никого нет?.. Но если так пойдет и дальше, никого не будет. У меня такое ощущение, как будто мы пытаемся грести против течения. Кто знает, может, это буря вообще не началась бы, не будь мы так близко от столицы. Недостаточно просто хотеть попасть в Адель - надо еще суметь туда прорваться. И я думаю... нет, я даже уверен в том, что времени у нас не так уж много.
Альбатрос вздохнул. В безветренный и ясный день слова Кэлринна Отта показались бы изрядным преувеличением, но сейчас, посреди этой липкой и холодной мглы, мрачные рассуждения "посланца высших сил" звучали до отвращения правдоподобно. Нойе боялся допустить, что Кэлринн прав, и эта буря как-то связана с их приближением к столице.
-Думаешь, это магия? - уточнил он. Отт с раздражением повёл плечом, как будто был уверен в том, что Альбатрос и сам прекрасно знал ответ на свой вопрос.
-Ну да, - нетерпеливо сказал он.
- А если этой магии проще убить всех нас, чем допустить, чтобы мы достигли своей цели?.. - прямо спросил Альбатрос.
Серые глаза Кэлринна запальчиво сверкнули, но на этот раз Нойе не дал ему заговорить.
- Даже не вздумай открыть рот и заявить, что битва с Олваргом "важнее" этого, - предупредил он хмуро. - Это тебе не баллада. В песнях безрассудство и готовность умереть всегда вознаграждаются - но мы сейчас не в песне. И на этом корабле, помимо нас с тобой, моя жена и дочь. Уверен, Крикс бы меня понял, - припечатал Нойе, хотя в глубине души был совершенно не уверен в том, что это так. В конце концов, откуда дайни знать, что ощущает человек, когда у него есть жена или ребёнок?..
Отт поморщился, но Альбатрос почувствовал, что его аргумент подействовал на собеседника. Нойе подозревал, что Кэлринн успел привязаться к Айрис, которая постоянно липла к Эстри, словно банный лист.
- Я до сих пор не понимаю, как вам в голову взбрело тащить с собой девчонку, - отвернувшись, буркнул Отт. Но Нойе понимал, что Кэлринн возмущался просто для проформы, и поэтому покладисто сказал :
- Сам знаешь, мы забрали с собой всех, кто в состоянии сражаться. Не могли же мы оставить её в крепости с десятком слуг и парой местных рыбаков.
Кэлринн что-то пробормотал себе под нос, но ввязываться в спор не стал, и Нойе, хлопнув его по здоровому плечу, оставил Отта одного.
К вечеру Олрис начал понимать, что выражение "валиться с ног" вовсе не было преувеличением - сейчас он в самом деле чувствовал себя таким уставшим, что готов был растянуться прямо на полу, не думая о том, какое впечатление это произведет на наводнивших дворец беженцев. Под глазами у Ингритт залегли страшные темные круги, и, глядя на нее, Олрис не мог не вспоминать о том, что именно из-за него Ингритт не удалось нормально выспаться. Даже Юлиан и Льюберт, всюду следующие за Лейдой, словно тени, выглядели слегка ошалевшими. И только по самой Лейде было совершенно не заметно, что за этот бесконечно-долгий день она еще ни разу не дала себе передохнуть. Казалось, ей каким-то чудом удается находиться сразу в нескольких местах. Она распоряжалась дворцовой прислугой, успокаивала беженцев, выслушивала донесения своих солдат - и Олрису казалось, что все эти люди ощущали в Лейде ту же яркую, как будто озаряющую все вокруг энергию, которую он всегда чувствовал в дан-Энриксе. Они тянулись к ней, как замерзающие люди тянутся к огню, и Олрис готов был побиться об заклад, что дело было даже не в Ривалене, висевшем у неё на поясе, а в этом самом ощущении надёжности. Среди этих напуганных, застигнутых врасплох людей Лейда была единственной, кто, казалось, пребывал в гармонии с собой. Другие, в том числе сам коадъютор, с которым Олрис имел короткую беседу этим утром, в лучшем случае готовы были хладнокровно встретить ожидающие их опасности, а в худшем - даже не пытались скрыть свою растерянность и страх.
Олрис не отказался бы узнать, как выглядит со стороны он сам, и в глубине души надеялся, что смотрится, по крайней мере, не настолько жалко, насколько он себя чувствует. Недавний приступ лихорадки, разбудившей его прошлой ночью, кончился так же внезапно, как и начался, оставив после себя чувство опустошенности и звенящую слабость во всем теле. Но, хотя Ингритт сердилась и твердила, что после такого приступа жара ему следует лежать в постели, Олрис встал и присоединился к ней. Конечно, перевязывать раненых беженцев, как Ингритт, он не мог, но дел и без того хватало - нужно было помогать задерганной прислуге находить места для вновь прибывших, раздавать лекарства и еду, помогать очередному гверрскому солдату или посланному Иремом гвардейцу отыскать в этом хаосе Лейду... Олрис даже умудрился позабыть о том, что он всегда стеснялся говорить на местном языке, и запоздало удивился, обнаружив, что за эти месяцы, оказывается, стал объясняться на нем вполне сносно - во всяком случае, никто из его собеседников не удивлялся и не переспрашивал, что он пытается сказать.
Это казалось странным, но за всеми этими заботами Олрис почти забыл об Олварге. Когда ближе к полуночи Лейда обратила внимание на бледность Ингритт, которая, надо признать, действительно напоминала привидение, и, не слушая возражений, приказала им обоим идти спать, Олрис меньше всего тревожился о предстоящем штурме.
Спать они легли на тюфяках, брошенных на пол в императорской библиотеке - одно из немногих помещений, куда не пустили беженцев. Сердце у Олриса слегка саднило от того, что бывшие апартаменты Крикса и две комнаты, которые еще недавно занимали они с Ингритт, теперь занимали совершенно незнакомые, чужие люди. Правда, беженцев, дома которых разрушило наводнение, было так много, что постелей не хватало даже для раненых, детей и самых дряхлых стариков. И Олрис первый не хотел бы нежиться в кровати, пока кто-нибудь из раненых будет лежать на жёстком каменном полу (дан-Энрикс бы так никогда не поступил, это уж точно). Просто, когда Меченый привёл их в этот город, у Олриса чуть ли не впервые в жизни появилось что-то, что он стал считать своим. Даже теперь, шесть месяцев спустя, он не перестал восхищаться обстановкой своей спальни - теплым блеском полированного дерева, тяжёлым винным бархатом портьер, прохладой льняных простыней, настолько гладких, что об них хотелось потереться носом... Раньше Олрис не подозревал, что к вещам можно привязаться почти так же сильно, как и к людям.
Мысль о его комнате была последним, что запомнил Олрис перед тем, как провалиться в сон.
...Проснулся он от ощущения, что над ним нависает что-то тёмное и страшное, как призраки из его детских снов. Открыв глаза и ощутив, что он по-прежнему лежит на своем тюфяке, Олрис почти поверил в то, что сейчас страх поблекнет и отступит, как бывало всякий раз, когда он просыпался от того, что ему снился плохой сон - но жуткое, мучительное ощущение и не подумало ослабнуть.
Темнота заполняла его изнутри, вонзалась ему в мозг, кипела у него в желудке, словно он тонул, захлебываясь в ядовитой, черной жиже. "Кажется, меня сейчас стошнит" - подумал Олрис, судорожно хватая воздух ртом. Он подтянул колени к животу и закрыл голову руками, как будто надеялся отгородиться от обступившей его темноты. Сейчас он чувствовал себя ужасно маленьким и слабым - настолько же слабым, как в то время, когда ему было восемь или девять лет, и он лежал на своем плоском тюфяке в комнате матери, а по стене за загородкой яростно метался силуэт Рыжебородого.
В такие вечера Олрис зажмуривал глаза и затыкал руками уши с такой силой, что начинал слышать кровь, шумевшую у него в голове - но ему все равно казалось, что он различает хриплое дыхание Рыжебородого, и изредка - короткие, отрывистые стоны матери. Те женщины, которых Бакко с Инги как-то раз привели в крепость из деревни, тоже стонали - но еще они смеялись, и говорили Бакко с Инги разные слова, из которых было понятно, что происходящее им нравится. Конечно, это все равно было достаточно противно, и рискнувший подглядеть за ними Олрис еще долго недоумевал, как Бакко с Инги могут вытворять такие омерзительные вещи, но между подобными глупостями и тем, что творил Рыжебородый, все равно лежала пропасть. Нэйду нравилось причинять людям боль. Мать не пыталась отказать Рыжебородому, но он не мог не понимать, что ей не нравится все то, что он с ней делает. И Олрис смутно чувствовал, что это доставляет ему удовольствие. Он ненавидел Мясника из Брэгге всеми фибрами души - но еще больше ненавидел самого себя, за то, что каждый раз делает вид, что спит, за то, что стискивает зубы, затыкает уши и лежит, уткнувшись носом в стену, вместо того, чтобы пойти туда и защитить ее от этого кошмара.
"Тронешь её еще раз - я тебя убью!.."
Он столько раз воображал, как убивает Мясника из Брэгге. В детстве он твердил себе, что обязательно зарежет Нэйда, когда вырастет. Но вот - он вырос и сбежал из Марахэна, поджав в хвост, вместо того, чтобы сдержать те обещания, которые давал себе все эти годы.
Трус.
Никчемный, жалкий трус.
Можно сколько угодно повторять себе, что из-за раны, полученной в поединке с Криксом, Нэйд оставил его мать в покое, и что его помощь требовалась Ингритт, которая не сумела бы сбежать из Марахэна в одиночку. Подобными рассуждениями можно обмануть других людей, но как обманешь самого себя?.. Истина заключалась в том, что ему следовало бы убить Рыжебородого уже давным-давно.
Крикс бы не сомневался ни минуты. Он не стал бы утешаться малодушными фантазиями о том, как он заступится за мать когда-нибудь потом, когда успеет повзрослеть. Только не Меченый!.. Он бы убил Рыжебородого, как только смог удержать в руке нож.
И он бы никогда не убежал от Безликих там, в лесу. Не бросил бы ни Ингритт, ни своих товарищей. Но трусы вообще всегда кончают тем, что предают своих друзей. Хотя - чего вообще можно ожидать от человека, который из трусости предал родную мать?!
Лучше бы ему умереть. Или же вовсе не рождаться.
Лучше бы ему...
Внезапно Олрис ощутил, как чьи-то руки обвивают его шею - крепко и при этом очень нежно. Ощущение казалось удивительно знакомым.
"Мама?" - промелькнуло в его голове.
Олрис с трудом открыл горевшие от слез глаза - и неожиданно увидел совсем рядом лицо Ингритт. Даже в заполняющей библиотеку темноте оно казалось очень бледным. Олриса поразил её затравленный, полный отчаяния взгляд. А потом Олрис осознал, что он сейчас должен выглядеть ничуть не лучше.
- Ты тоже это чувствуешь?.. - спросила Ингритт хриплым голосом.
Олрис кивнул.
- Наверное, это и есть Исток, - ответил он. Ему казалось, что его сердце бьётся где-то в горле, и если его опять начнет тошнить, то оно просто выскочит наружу.
- Не знаю, что это такое, но оно пытается нас уничтожить. Это точно.
- Что оно тебе показывает?
- Ролана. А еще... - Ингритт немного помолчала, словно собираясь с духом - Еще Рыжебородого. Как будто бы все то, о чем я думала, когда ходила лечить его ногу, случилось на самом деле. - Лицо девушки страдальчески скривилось. - Кажется, меня сейчас стошнит. Я знаю, что это неправда, но, когда это происходило в моей голове, то это все равно было слишком... по-настоящему. Как будто меня вымазали чем-то липким и вонючим, изнутри. Как будто я вся грязная, и мне никогда уже от этого не отмыться.
Олрис стиснул руки на её предплечьях, ощущая, как из глубины души волнами поднимается удушливый, тяжёлый гнев.
- Это неправда. Ты же знаешь, - беспомощно сказал он.
- Я знаю. Но... - Ингритт болезненно поморщилась и с раздражением мотнула головой. - Прости, но тебе это не понять. А ты? Что видел ты?
- Я видел свою мать, - выпалил Олрис, чувствуя, как многолетняя, подавленная ярость полыхает в нем, как факел, выжигая даже страх и отвращение к себе. - И знаешь, что?!.. Я совершенно не считаю её грязной. Ей ни от чего не нужно отмываться. Единственный человек, которому никогда не отмыться от того, что он с ней cделал - это сам Рыжебородый.
Глаза Ингритт на мгновение расширились. Пару секунд она смотрела на него, как будто бы впервые его видела, а после этого внезапно мягким голосом произнесла:
- Прости меня, пожалуйста.
- Не надо, - буркнул Олрис. - Ты тут ни при чем. Я рад, что ты тогда заставила меня уйти из Марахэна. Если бы я остался там, я бы в конце концов стал кем-нибудь вроде Рыжебородого.
- Ну нет! Только не ты, - сказала Ингритт твердо, словно это не она когда-то попрекала его тем, что он надеется однажды стать таким, как королевские гвардейцы. А потом неожиданно решительно велела - Обними меня.
- Что?.. - Олрис вздрогнул, разом позабыв и страх, и свой недавний гнев.
- Обними меня, - спокойно повторила девушка. - Если мы не хотим, чтобы Исток погружал нас в эти кошмары, мы должны найти какой-то способ удержать себя в реальном мире. Понимаешь?.. Мы должны быть здесь, и только здесь. Давай!
Олрис подался вперед и нерешительно заключил девушку в объятия. А Ингритт, явно не испытывающая ни малейшего стеснения - ну разумеется, ведь для неё это объятие было всего лишь дружеским, невинным жестом! - крепко сжала его ребра. Он почувствовал, как её прохладная и гладкая щека принимается к его щеке, заволновался, что Ингритт задумается, с чего его лицо так пылает, и от растерянности стиснул плечи девушки еще сильнее, чем она - его бока.
- Вот и отлично, - похвалила его Ингритт. - А теперь мы будем говорить.
- О чем?..
- О чем угодно. О своих любимых блюдах. О тех играх, в которые мы играли в детстве. О том, какие улицы в Адели нравятся тебе больше всего... Посмотрим, как он нас достанет. Мы живые, и мы есть. А его - нет!